Рассказ-быль
Я, считая необходимым рассказать эту историю, всё пыталась определить её жанр. Рассказ? Но в рассказе должна быть ясно выраженная идея, заключающий её финал. Здесь не то. Новелла? Сюжет совсем без налёта фантазии. Документальная проза? Но это не статья в СМИ, это боль души… Тогда решила определить написанное как быль. Что было, то было, а пишу потому, что быль и боль слились воедино.
Она была не той кукушкой, кто подкидывает своё потомство в чужое гнездо. Нет, своих детей она любила безмерно, растила и воспитывала сама, в своей семье вместе с любимым, добрым и верным мужем. Она была тем самым кукушонком, подкинутым судьбой в чужую, приёмную семью. Её выбросило из родного крова волей разорителей гнёзд, тех, кто загнал в лагерь отца, фактически, угробил маму. Тесный, мрачный детдом – воспоминание о криках, тусклом свете, тяжёлом запахе. Холодные руки и ноги под тощим, колючим одеялом, страшный ночной туалет с рядами горшков… А потом – новые мама и папа – два божества добрых, красивых, душистых! Папа уносит её на руках сначала до ворот – сердчишко её обрывается, она зажмуривает глаза – потом дальше – за ворота, к машине и… в другую чудесную неизвестность! Там Маша единственная, любимая дочка, ей три года, и впереди целая жизнь! Она с первых минут этого события забыла всё, кроме самого начала: мрака, дурного запаха, тощей, холодной постели, ряда ледяных горшков. Не вспоминалось ни одно лицо детское или взрослое, ни единый голос, ни какие-то слова. Ничего.
А детство в семье помнилось до малейших подробностей, до оттенков солнечных бликов на плюше прикроватного коврика, до интонаций родных голосов. Как она их любила! Как плакала от счастья, когда они её ласкали, гладили, хвалили! Старалась им нравиться, слушалась с упоением, росла… Почти совсем не болела. А… лёгкая форма скарлатины была, ну, простуды с кашлем. Ещё раз рвота. Но как без этого? Посёлок свой Маша знала до каждого дворика, до исхоженной с папой рощи, до садов над речкой… Мама петь любила. Вот и сегодня Мария помнит и мотив и слова любимой маминой песни: «Позарастали стёжки-дорожки, где проходили милого ножки».
Потом мама заболела. Господи! Почему так? Стоит в глазах её бледное дорогое лицо, страшная гримаса боли, хрип… И всё. Нет мамы. Маше пятнадцать лет, а папа… Она ему не судья, если бы детям продавали водку, может, и она бы запила, так болело в груди… Всего год мучился отец, потом его пьяного сбила машина. Она осталась одна в большом своём доме.
Только что окончена школа, поданы документы в медицинский техникум, поступила! Но… надо работать, на стипендию не прокормишься. Устроилась уборщицей в хлебный магазин. Мало платят, но жить и учиться можно. Тут соседка предложила познакомить Марию со своим братом, – только что из армии пришёл. Так с Костей и поженились, и всю жизнь прожили счастливо, в любви и согласии. Деток трое – Галя, Нина и Коля. Костя на железной дороге работал, машинистом. Заработок хороший, Маша – медсестра в посёлке, личность известная. И на окладе, и частные уколы… Дети учились хорошо, можно гордиться такими.
Каждый раз, когда я прохожу мимо её окна, она в любую непогоду открывает фрамугу, и с вежливой улыбкой просит сказать, который час. «Как кукушка в часах!» – веселит меня это её действие. Смотрю на часы или в мобильник, объявляю время (она иногда переспрашивает, – слух подводит), громко объявляю, как по радио. И всегда она так уж вежливо, так уж энергично благодарит, словно я ей великую услугу оказываю. Пока не уйду, окно не закроет, потому, когда не холодно на улице, я с ней разговариваю. Как-то подхожу к дому и слышу красивый, сильный голос популярную песню советских времён выводит. Ещё моя мама её пела когда-то: «Позарастали стёжки-дорожки, где проходили милого ножки. Позарастали мохом травою, где мы гуляли, милый, с тобою». Душа заныла, затрепетала. Вижу, вот она, певица: Мария Сергеевна у раскрытого окна поёт и плачет, и кивает мне. Я остановилась, дослушала песню и зааплодировала. Она смутилась немного, но, вижу, приятно ей. Спрашиваю, как дела, но, снова напоминая мне кукушку в часах, она говорит, как и каждый раз, одно и то же, мол, скучно ей, одиноко. Сын с семьёй в другом районе города, совсем не навещает, а дочки…
— Поругались из-за квартиры этой. Галя какой-то релтер, понимает в бумагах, на себя всё оформила: сначала мой дом в посёлке, потом его продала и эту квартиру купила, не поделилась ни с кем. Так Нина и Коля совсем от меня отказалися. Одна Галя и занимается… Она приходит за моей пенсией, всё забирает до копейки. Я ж на мужниной пенсии, а она очень хорошая. Ну, продукты мне дочка приносит… Только иногда голодная сижу, жду её. Так мне хочется выйти на улицу! Я бы вокруг дома прошлась, на лавочке с соседками посидела, поговорила…
— А почему не можете выйти?
— Галя меня запирает, ключи уносит. Боится, что я оставлю квартиру открытой, что потеряюсь… Знаете сколько мне лет?
Это я знаю давно, с первого нашего знакомства. Восемьдесят шесть. А познакомились мы в марте, на исходе месяца. Ещё подмораживало к вечеру, становилось скользко, рано темнело. Иду домой, тороплюсь, хочу успеть на интересную телепередачу. Квартира её на первом этаже, угловая, не освещена, двор тоже тёмный, ползу, скользя на замёрзших лужицах тротуара.
— Ой, уважаемая дама! Подскажите, пожалуйста, где тут можно купить хлеб?
На верхней ступеньке крыльца, малоразличимый на фоне коричневой двери подъезда, силуэт. Голос женский, просящий.
— Магазин через дорогу, супермаркет. Надо вам завернуть здесь за угол, по переходу пройти вперёд через дорогу.
— Ой, ничего я не знаю. Только заехала, а хлеба нет, есть нечего…
— Пойдёмте, провожу вас, – досадливо вздохнула я, протянула ей руку. Медленно, поскальзываясь, побрели к переходу. Хлеб продаётся недалеко от входа. Вот и обратно пришли.
— Спасибо вам, милая! Здоровичка вам, всего наилучшего! Выручили меня! Спасибо! – не прекращая, повторяла она на протяжении всего нашего пути, держалась за мою согнутую руку, голос её ликовал. Познакомились. Она мне всё и рассказала, в перерывах между хвалебными и благодарными фразами. Зовут её Мария Сергеевна Мордасова (фамилия какая музыкальная, как у народной артистки СССР!), ну, про мужа и его пенсию, про эту квартиру и про то, как дочка перевезла мать в город. И жалоба, что навещает нечасто. Тут и простились. Это было три года тому назад, потом она всё это повторяла, выглядывая в окно, забывая всё больше деталей своей печальной повести, совсем не выходя на улицу. Во дворе соседские старушки, потом и молодые женщины, стали называть её «бабушка в окошке», я а про себя «Кукушкой в часах». Но часов у неё в доме не было, у всех прохожих спрашивала который час, потом долго вслед благодарила. Очень вежливый её тон, красивый голос среднего регистра, улыбка благодарности на лице говорили о воспитанности, деликатности, умении общаться. Но…
Я думала: «За что, за какие грехи сидит человек в тюрьме? Да хуже, чем в тюрьме! Там трижды горячей пищей кормят, на прогулку выводят, баню устраивают . Там, какое-никакое общение, занятия, где-то и книги выдают, и телевизор включают. А её тюрьма – тёмная нора одиночки. В нашем девятиэтажном доме шесть подъездов, Моя кукушка живёт в первом, я в пятом, так что я соседка дальняя, а ближние соседи рассказали, что председатель нашего кооперативного дома посещал её квартиру и установил, что у неё нет ни электричества, ни газа! Всё отключено за неуплату. Он показывал фотографии этой страшной норы. Потом был вывешен список квартирных должников – первая квартира и оказалась на первом месте – огромная сумма задолжности! Как она выживает? Воду у неё совсем перекрыть не могли – общая труба в кухне, зато ни в ванной, ни в туалете канализацией пользоваться невозможно. Дворник, молодая женщина с кроткой и доброй душой, не могла скрыть боль и брезгливость: бедная затворница выливала нечистоты в окно! Под окном вся стена была заляпана бурыми пятнами, и угол дома смердел так, что все обходили его стороной.
Я неоднократно звонила в соцзащиту. Отвечали мне грубо, раздражённо, что всё знают, но у бабушки есть дети, а вы, мол, никто, не имеете права вмешиваться. Кукушку жалели, приносили к окну еду, гостинца. Я, разумеется, тоже много раз. Вот однажды прошлой весной познакомилась с её дочкой Галей. Женщина лет пятидесяти, грубо накрашенная, в коротком платье и жакете леопардовой расцветки, застала меня под окном матери, когда я передавала той, купленную в магазине-пекарне сосиску в тесте. Я специально сбегала за едой, так как Мария Сергеевна пожаловалась мне, что она очень голодная. Галина, зло глянув на мать, обратилась ко мне с милейшей улыбкой.
— Ну, зачем вы это?. Вот, я принесла продукты и всегда приношу. – И грубо в окно, – что ты побираешься, как нищенка! На, – протянула в окно пакет, – голодная она! Потерпеть полчаса не может!
— Галя, я ж со вчерашнего дня жду… Ты говорила утром придёшь ещё вчера.
— Ну, совсем память потеряла! Я вчера была, и сегодня тут!
— Как же вчера? Не было тебя, доча.
— Нет, вы посмотрите на неё! Мозгов нет, а я виновата!
— Галя, вы извините, я соседка, в этом доме живу. Но ваша мама просила меня купить таблетки от головной боли. Я без рецепта не решаюсь ей помочь. Она жалуется, надо ей врача вызвать.
— А вы в этом доме живёте?
— Да.
— Ну, и живите себе! – Лицо её исказила гримаса ненависти, – какое ваше дело? У матери трое детей – разберёмся! – Потом, словно спохватившись, заулыбалась, запела ласково, – Вы же понимаете, ей восемьдесят семь! Голова не работает. Она по пять раз в день ест, еды не напасёшься! Голова у неё болит! Спать надо меньше! – Потом, пронзительно глядя мне в глаза, – Эта бабка нас переживёт!
— Бабка? Галя, это же мама! Ваша мама!
— Да мы её попросту так зовём: «баб» да «бабка».
— Как же это?.. – тут я взглянула на окно и увидела, что Мария Сергеевна украдкой мне сделала предупреждающий жест – прижала палец к губам. Я поняла, что она боится Галины, и замолчала.
Теперь прошла зима, на улице потеплело. Окно не открывалось до тепла, но вот и открылось, и голова в тёмном платке высунулась из фрамуги. Внутри меня ахнуло: лицо затворницы почернело, постарело, осунулось, руки тоже были чёрными с острыми длинными ногтями. «Она грязная! Никто её не мыл! И как долго?» – ужаснулась я, поздоровалась приветливо. В ответ – радостная, добрая улыбка, заворковал ласковый голос. Слёзы встали у меня в глазах. Поговорили недолго, я спешила по делам, но весь день было мутно на душе, горько и тяжело.
Финал этой истории наступил в течение этого весеннего месяца. Точно узнать я ничего не смогла, но слухи донесли, что соседи по площадке и сверху написали куда-то возмущённые письма, пожаловались на невозможность такого соседства: что-то текло, смердело, невозможно было войти и осмотреть трубы… Во главе с председателем кооператива, созданная из жильцов и участкового комиссия, вскрыла входную дверь и вошла в квартиру. В это же время во дворе работали журналисты из программы местного телевидения, опрашивали затворницу и её соседей. Дело передано в прокуратуру, там заверили, что взяли ситуацию под контроль.
Иду мимо открытых окон. Грязные, разбитые на кухне, они ароматизируют воздух до того, что задерживаю дыхание, чтобы проскочить. Внутри квартиры стук, движение. На другой день – то же самое. А потом, как бы помытые, как туманом завешенные окна, были закрыты. Я опрашивала соседей, всех кого могла, но ответы были общими: бабушку увезли, а куда, неизвестно. Одна женщина добавила: «Мы выходили из подъезда, так шла Галина с какой-то тётенькой. А сын мне замечание сделал, мол, почему я не поздоровалась с бабой Машей. Я удивилась, где это баба Маша? Так он уверяет, что тётенька в чистом платочке, с личиком белым она и есть. Я, честное слово, в упор её не узнала!» Ещё одно я услышала от своей подруги, поющей в церковном хоре, оказалось, Галина часто посещает храм, Богу молится! Вот это меня поразило. О чём же она молится-то?
А на днях я встретила Галину на улице. Она поздоровалась со своей неотразимой улыбкой. Я же не преминула спросить: «Галя, где же ваша мама?» Сразу лицо её сделалось злым, состарилось.
— А вам что? Какое дело?
— Да ведь столько лет соседями были, переживаю за неё.
— Ничего, не переживайте. Бабка песни поёт, пляшет! Веселится…
— Да, где же она? У кого живёт?
— Где надо, там и живёт. Ничего себе соседи! Квартиру, считай, отобрали! Выгнали бабку с квартиры! Дверь три раза ломали! Могу рассказать…
— Нет, не надо. Я про маму вашу хотела узнать, но вы не говорите…
— И не буду говорить! Моё дело!
Тут я услышала, весь в завитушках, крепчайший, отборный мат. Повернулась и пошла, отражая его своей поникшей спиной. Вот такой финал. Хотя… Шла вчера мимо того угла, вижу, навстречу идёт пожилой рабочий с ведёрком. В ведёрке литра два краски, знакомого по окраске нашего дома, абрикосового цвета. Я сходила в магазин и на обратном пути увидела, что грязные пятна и разводы на стене под окнами тщательно закрашены. Вроде бы точка поставлена, а вроде бы и не точка… Вопрос…
Зима прошла, первые весенние дни тёплые, погожие. Каждый день прохожу мимо грязных, разбитых кое-где в квартире окон, и словно голос слышу, вежливый, женственный: «Который час?» Но, «ку-ку!» – голос этот только в памяти. А вот и весть пришла, невнятная, мол, догадайтесь, люди, сами. Подруга моя та, что в церковном хоре поёт, рассказала: приходила Галина в храм, конфеты раздавала, просила помянуть новопреставленную Марию. Быстро так всё сделала, ушла поспешно. Хор не оставишь, петь надо, и не было возможности спросить, кем ей эта Мария доводится? Но ведь… Мария! Вот такая быль.