Пишу потихоньку. Как обычно и с начала и с конца, дополняя и переделывая. Нетипичный рассказ для меня. Пытаюсь объединить "Агейку", "Висельника" и "Есаула" в одну картину. Сгущаю краски. Быть может. Вряд ли такое происходило тогда на самом деле. Хотя нет, происходило. Ещё хлеще даже. Люди ведь стервенеют очень быстро. Дай волю только. И вот вроде бы вчерашние соседи, они за руку здоровались и мирно жили. Но вот у соседа теперь в руках ружье. И нож. И ему сказали: вспомни всё обиды. Все разом. Что будет тогда? Быть может так всегда было в локальных гражданских. В конце концов это люди. У них есть право выбора: остаться человеком что бы ни происходило или второй вариант. Самый худший. После они сами не знают как такое произошло. Времена, говорят, такие были. Так было в Югославии, так было в горных республиках и везде должно быть во все времена. Обычная гражданская распря. И так ли виновато вероисповедание: в гражданскую схлестнулись все веры. Всем досталось поровну.
Вот про село Кротовье тоже подробнее описать надобно. Церковь отстояли там всё же. Негоже ей гореть то. А вот Висельник" и Агейка" смежные рассказы это тоже в целом где то в то время. Время гражданской войны.
Ещё предыстория про Пашку комиссара из "висельника" будет. Ключевая фигура по сути. А ведь он тоже был когда то глубоко верующий. Или Отец Симон? Он не отступил, не поверил. - не бойся ничего, если сила правды за тобой, - говорит ему апостол Андрей,
Разбираюсь вот потихоньку, как же так пошло, что брат пошел на брата, почто веру истинную предали? Почто сатанистам поверили? Или револьвер в руку и пали во что прикажут? Я не понимаю. Разобраться бы во всем.
...и будет придан тебе ангел для защиты и дух святый для умиротворения. Будет и бес. Будет и молитва. Будет и право выбора и сам решишь с кем тебе идти. Главное- ничего не бойся пока я рядом.
Отвесные скалы и узкую, полную омутов речку Шайтанку что возле села Малиново народ не любил.
Старые бабки стращали сорванцов: буд-то туда, в ясную ночь, в тихую заводь являлись по ночам утопленницы; а вброд вечером и в одиночку переходить никак нельзя; туда пройдешь, а обратно, через речку нет. Там вроде мелко, а потом тянет резко на глубину и ноги становятся как ватные, а под ними словно болото топкое. Дернешься, а не пускает, вниз утягивает. Так там сколько утопло за эти века, никто не знает.
Чертовщина конечно же, наваждение, ведь если вдвоем, то дно ровное. А если вечером вдоль скал у леса идти то опять голоса мерещатся. Пещера опять же была, глубокая и раздваивалась, потом ещё и ещё так, что может выйдешь, а может и нет. Сгинешь.
Батюшка ходить не боялся, он, бывало возвращаясь из церкви, шел вдоль реки, говорил что истинная вера это как свет. А свет для нечисти невыносим.
Имея веру ничего не бойся, говорил он.
Впрочем, за разные века тут была у нечисти и вера всякая: у лесного народца чуди своя, богопротивная. Поклонялись они страшным корявым идолам. Кровью мазали им губы и прочие непотребства вытворяли.
Чудь могла явиться путнику девушкой, могла парнем. Отличительна черта только такая: Глаза у них были, зрачки такие, словно радужка выцвела, очень светлые. На месте не сидит, обернешься и нет ее. Туман, словно во сне. Морок одним словом.
Да не то люди они были, не то оборотни не то скоморохи. Могли белкой оборотиться, могли кривой сосной, пнем, птицей или туманом. Облика у них своего должно быть не было. Насмешничать любили, кривляться, порой ужас наводить, да такой что бежишь вечером из леса с кривыми , завязанными узлом соснами и кажется, тянутся руки тянутся вот вот схватят и полная тишина,
кругами нечисть водить начнет, в болоте быть может утопит или заведет в сухой торфяник. Там тонкая корочка земли с дымками то тут то там. Наступишь- полетишь в раскалённый алый огонь. Он бездонный. Внизу выгорело все на десятки метров. А там, на дне жар как в аду.
Чудной народ в общем. Злой. Лучше с ним не сталкиваться.
Пришлые вогулы с северо запада поклонялись единому богу Тору. Они чудь повывели, загнали вглубь лесов. Не любит она шума. Берёз белых, чьи зелёные семена сережки принесли с собой вогулы-охотники.
Степняки татары, горные башкиры имели веру свою. Они совершали набеги, грабили, жгли поселения.
Беглые от царя люди верили кто в бога истинного, кто ни во что не верил кроме золота.
Золота было много. Оно лежало там, под ногами песком,полосами, но его нужно было мыть. Нужно было идти к реке.
Тогда удачливому приходил фарт. А мог войти и нож под ребра. Старатели следили друг за другом, прятали заимки, путали следы.
Беглые катаржники творили бесчинства, грабили, насиловали, убивали.
Всякое было за три века.
Время как и река утекало неторопливо, терпеливо неся в своих водах то убитого заступом в спину старателя, то замешкавшего купца, то раздетую донага девку, они погружались в воды, их прибивало к тому берегу то к этому. И всё было так как и должно быть там где гуляла смерть под руку с золотым господином.
Перед гражданской войной, когда отрекся царь и пошел народ вразнос, время тогда и понеслось вскачь: с красными конниками врывались в деревни огонь и страх.
Деревни жгли вместе с людьми, искали золотишко, снова грабили, убивали, пьянея от крови и добытых мануфактур.
Местные казаки не отступив ни от веры ни от царя, сатанея от ненависти рубили после пьяных красноармейцев в кровавую кашу;
Белая гвардия шла по пятам и тех и тех считая бандитами. Порой не видя разницы между бандами, анархистами и разным сбродом грабящим деревни под красными, зелёными и черными стягами с черепами.
Особняком держался только отряд казачьего есаула Мирошниченко. Шел он с особым заданием: направлялся через Урал, в Сибирь и дальше. В драки особо не ввязывался.
Хотя нет, там, где останавливалась казачья сотня творилась настоящая чертовщина. Мирошниченко за глаза называли аспидом, иудой, дьяволом, имя свое он оправдал сполна: с головой у него был непорядок. Глаза имел белесые, почти белые. Останавливался он обычно в сёлах, где были церкви. Имел он обычай являться под вечер на вечернюю службу и стоял терпеливо, каясь на исповеди во всех грехах.
Батюшки цепенея от ужаса, исповедовали. Они пытались говорить с ним, в чем то убеждали, но все было тщетно: есаул смотрел на них белесым своими глазами и уходил. Подковки на сапогах стучали дробно. Закрывалась дверь и начиналась охота на ведьм.
Доставалось тогда всем: раненым красноармейцам, бандитам, казакам, красивым девкам, всем, на кого укажет есаул.
Баб топили в реке со связанными руками и ногамис тем условием, если открестится иная от бога путы спадут и выплывет. Мужиков, закапывали в глину или землю тоже с условием. Отречешься- выживешь. Некоторых сбрасывали с колокольни, иных вешали. Но вешали особо: считалось, ещё с древних времён так повелось, что повешенного нужно обязательно снять до захода солнца. Иначе было совсем худо: Остановить нечисть которая шла через душу висельника с того света было очень трудно, почти невозможно. И тогда зло умножится как и было написано. Отворятся небесные хляби и пойдет красный дождь и сойдут на проклятую землю двенадцать апостолов.
С той стороны где гремели пушки и сверкали алые зарницы, где шли непрерывные бои, где земля была проклята кровью и пороховой дым медленно оседал скрывая убитых и раненых, с того края, где сидела на плоском камне унылая смерть,
через белое с черными проталинами поле медленно брели два молодых красноармейца буденовца
Кони их полегли ранее, сабли были иссечены и поломаны.
Да и незачем были сабли: поддерживая друг друга, падая от ран и поднимаясь, они увидели, что там, в конце, где можжевеловые кусты и крутой спуск к реке, стояла одинокая избушка.
Навстречу вышла женщина. Высокая, красивая, сильная. Она подхватила обоих как малых детей и внесла в дом.
На снегу осталась лежать остроконечная шапка буденовка с большой синей звездой нашитой поверх серого сукна.
Должно быть им повезло. Женщина эта могла останавливать кровь, стянуть любую рваную или рубленую рану и остановить даже смерть.
Сестра ее Полуденная дева, четыре сестры её были неведомыми, страшными, красивыми, порой такими какими они кажутся человеку на границе жизни.
Кривая сосна с вырезанным на ней страшным ликом скрипела да цокала прыгая по веткам белка.
Шумела река шайтанка быстро неся в своих водах тающие льдины и чью то полузатопленный лодку..
____
Над звонницей ровно и весело, уже как то по весеннему гудел ветер. Малиновый звон под серебристыми подрассветными облаками слышно было далеко, пожалуй даже с древней, ещё деревянной церкви в селе Кротово, что была за семь верст ниже по реке.
В Кротовье полоумный Тоха пятнадцатилетний звонарь бил не попадая в такт, радуясь верно, как и всегда впрочем, совершенно не обращая внимания на шестерых красноармейцев копошащихся внизу.
Батюшку вывели из церкви под конвоем и завели за дровяной сарай.
Тоха сверху кидался камушками и подначивал: - эй ты, рыжий, бесовская рожа, не трожь святых, тебе говорю, косоротый, копыта видно!
Красноармеец снял с плеча трехлинейку. Прицелился в Антоху. Рот его со шрамом от сабельного удара перекосило.
Грохот выстрела разбудил чью то корову. Она обиженно замычала. Да колокол тонко по серебряному звякнул и затих.
Тоху не могли достать с колокольни. Он подпер дверку поленом. Дверь была толстой, добротная, а Тохе страх был неведом. В голове его гудело, он затыкал уши найденной на полу паклей. Тоненько сочилась из уха кровь. Пуля ударила в большой колокол и ушла рикошетом куда то в небо.
- Не ты по сёлам монетки серебряные на колокола собирал, не тебе их и срывать! - Отчаянно крикнул ничуть не пострадавший Тоха, - погоди, аспид, вот спущусь, доберусь до тебя. Ох доберусь.
Красноармеец передёрнул затвор, прицелился снова.
- Погоди, - остановил его другой.- Вначале с попом разберемся, потом хвороста натаскаем, обложим и всё. Оставь. Сейчас дело для тебя есть.
В руках у него была двуручная пила
Священника знаешь как зовут? Симоном. О как! А ты помнишь, что с апостолом Симоном случилось, нет? Дурья твоя башка.
Берись за ручку и пошли. Палить после будешь. Время будет.
В семь утра над всем Истяцким уездом под небесами
носились ласточки и стрижи. Хмурые тучи сюда ещё только шли, они несли дождь и отдохновение полузаброшенным полям от затяжной зимы.
Тоха бил и бил в колокол. Созывал народ к заутреней.
Отец Симон говорил с апостолом Андреем.
Он явился ему спустившись как то разом из луча света.
Симона вели убивать. Он это знал, но страха не ведал.
-Претерпи, - говорил Андрей, - выстои. Все небесное воинство за тобой встанет если не отречешься.
-Как же я смогу, - говорил в ответ Симон, - дух крепок у апостолов, вы сумели, тогда, смогли, тело наше бренно я знаю, страшно мне за пустую осиротевшую церковь, за то что службу отслужить не успел. Страшно. За этих людей, что идут со мной, ведь не ведают что творят.
- Не бойся за церковь. Люди спасут.
Отец Симон закрыл глаза. Луч закрыла туча. Начал накрапывать дождь. Под ногами чавкала жёлтая глина. Или это свинья, что смотрела на него, чавкала, похрюкивая из угла загона. Все же какое развлечение. Ей было скучно. Хотелось поваляться ей в луже.
Степановне снился сон: горела вдалеке деревянная церковь. Она испуганно подняла голову от подушки. Колокол гремит за стенами. Трясется мелко мелко дребезжит стекло. Испуганно соскочила с кровати. Сердце бухает часто часто. Кошмар верно приснился. Но видение горящей церквушки не пропадало. Торопливо накинула полушубок, сунула ноги в валенки обшитые толстой кожей и бегом в сени, схватила ухват, вилы и к соседке. Та сама отворила. В руках цеп для сена, -бежим, бабы!
-Верно случилось чего. С разных дворов бежали женщины, ребятня следом. Мужиков почти нет, извечное дело- война. Бежали разом, словно позвал кто. В руках нехитрые орудия производства. Кто косу на плече несет, кто скалку, ведра из дубовины на коромыслах. Бабы были по большей части кряжистые, широкие в кости, крутые, ведра тяжёлые в руках как детскими кажутся.
Та, что проворнее добежала с размаху саданула наотмаш одного. Он полетел навзничь. Второй выставил винтовку штыком бабе в живот. - Назад бабы, ну, кому говорю! - В глазах страх. Верно понял, что разорвут их, хоть с оружием, сейчас в куски, втопчут в грязь и жидкую глину.
Бабы между собой когда дерутся, и то страшное дело, а сейчас был конец. Окончательный и тоскливый. Он ещё успел отбросить бесполезное теперь оружие и инстинктивно выставить вперёд руки, пятясь в огонь.
- Что на них смотреть, аспидов, -крикнул сверху Тоха, - Бей, молоти! Дымно было, пламя гудя поднялось выше, до самой колоколенка.
Все остальное потонуло в многоголосом реве взбесившихся баб.
Церква стояла должно быть испокон веков. Все знали, что она тут была всегда. Пятьсот лет, собранная из закаменевшей от воды, почерневшей и ставшей крепче любой закалённой стали лиственницы. Ей был нипочём огонь. Она выдержала набеги степняков, она выдерживала удар молнии и быть может прямое попадание снаряда из пушки.
Огонь бессильно опадал. Ветки были им обглоданы дочиста. Он шипел угольками подхТолодным, мелким дождем.
- Тоха, Тошка, - позвала запрокинув голову одна из женщин, - спускайся, дурачок. Испугался поди?
- Испугаешься тут, крикнул сверху Тоха, - сейчас, спущусь. Блинов принесла? Со сметаной.
Тонко заверещала обошедшая с той стороны церковь баба, - она ревела плотно прижав руки к щекам.
Над Малиново шел мелкий, но противный дождь. Пожалуй, ещё с вчерашнего вечера зарядил и никак не останавливается.
Было это не хорошо: старая, глиняная дорога стала мокрая, скользкая. Довольно крутая, в гору, а тут и вовсе непроходимое препятствие. Копыта лошади скользили и она отказывалась везти орудие.
А с других с трех сторон к церкве не подберешься, там скалы, обрыв. Внизу река.
Из церкви отличная мишень. Тут надо быть реалистом. Белая, с острым шпилем и золотыми искорками колоколов.
- Ну да, церковь, ну и что, -отмахнулся комиссар, у нас есть такое задание: подавить огневую точку противника и засевших на этой высоте, так сказать, несознательных и вредных элементов буржуазии. Так давайте таки разом будем давить гадину там где бы она ни засела, ферштейн?
Комиссару была лет четырнадцать, шестнадцать, тот самый возраст, когда легко принимается новое и также легко отрицается старое. Хотелось ему построить светлое будущее. Чтобы не было ни рабов ни господ. Чтобы у каждого
был свой дом.
Прежний мир комиссар не любил. Не было в нем ему места. Нечего было ему терять в том мире. Как и тем людям что были в его отряде.
Пожалуй, это самое сложное: строить новый. Старое необходимо разрушить. Уничтожить напрочь. Так, чтобы даже памяти не осталось.
На совете сомневающихся не было.
Все проголосовали за. А матрос Прокофьев как самый ретивый вскочил и рубанул:
-Надо - так надо. Ради партии все сделаем, - Вы не сомневайтесь, товарищ комиссар. Подавлять так подавлять. Предлагаю в обход. Без лишних жертв так сказать. Обойти со стороны реки.
- От реки до края скал метров 70 метров, кто сможет? - комиссар оглядел замолчавших людей.
- Я. Справлюсь. Я привычный по мачтам как обезьяна. - Прокофьев выступил вперед. Прямо сейчас по холодку и начну.
- Ну раз так сверим часы. У меня 5.45
- У меня почти 6, черт, на полсклянки вперед, - но ничего, 15 минут туда, спуститься огородами к реке, а там как бог даст.
- Бога мы отменили, - мягко сказал комиссар, нет его. Сами теперь как нибудь.
- Ну нет так нет, -согласился матрос. Будем тогда надеяться на авось.
- На авось можно, - сказал комиссар. Только аккуратно.
- Ты, это, главное это, на рожон не лезь. - Посоветовал парторг Щапов, - мы тут ждём до 8, а потом, если не подашь знак, значит нет тебя больше. Будем действовать более жёсткими методами. Жухнем как следует.
Он имел в виду 37 мм пушку стоявшую неподалёку от свежесрубленной избы недавних погорельцев. Пушка это хорошо, сказал комиссар, только её ещё надо вывести на прицельную дальность вот хотя бы в километр.
А так, по такой дороге... Тут надо быть реалистом. Хотя из звонницы, с ее медным, ярко блестевшим в лучах солнца колоколом как огонек на маяке была отличная цель:
Комиссар прицелился из револьвера. Для удобства и точности подставил локоть.
Выстрел грянул, потом ещё и ещё. Пока не расстрелял все патроны.
Барабан с ещё дымящимися гильзами он бережно вытряс в ладонь, сжал кулак чувствуя горячую латунь. Руке стало горячо, но комиссар терпел. Так закалялась воля должно быть. Воля над разумом, она выше всяких поповских бредней про Бога и царствие божие. Рай здесь, на земле. Мы построим его сами. Когда сметем все преграды.
Церковь и пулемет на колокольне нужно сегодня же подавить во что бы то ни стало.
Наверху такая была красота: шумел плотный ветер, мелкая водяная пыль и на четыре стороны простор. Только кирпичные столбики подпорки, а выше куполок, шпиль и небо. Все.
Высота метров двести, должно быть от уровня моря вместе с горой, видно далеко. Река огибала шайтан камень и тянулась бело-голубой от тающих льдин ленточкой куда то вдаль, сквозь горизонт.
Если закрыть глаза можно представить, что вновь стоишь в бронированный башне рубки управления крейсера Урал. Позади, в кильватере идёт транспорт Анадырь. Ещё дальше "двенадцать апостолов"
Как так получилось что апостолы погибли первыми?
Урал получил две пробоины и долго, наверное час держался на плаву. Быть может, кто то и тех кто остался там, в недрах сумел задраить двери? Внутри взрывались котлы, трубы не дымили уже, там шел белый пар. Внутри начинался форменный ад, а он стоял в башне и ничем не мог помочь. Самый полный назад, кричал
А все что было ниже башенки -крепость в пять кирпичей. Её и строили как оборонительное сооружение от степняков башкир. Чисто корабельный форт. Сюда бы ещё пушку на круговой турели и стреляй молоти. Это хорошо в общем то. Только пушки нет. И на крепость не надо надеяться надо понимать. Разве на крепость духа. Были ведь и такие чудеса.
Сюда с оружием вообще нельзя. А он с пулеметой наверх. Тоже наверное грех.
Над головой гуднул медный колокол. Осуждая или одобряя не разберёшь. Кавторанг Федоров дотянулся до веревки и динь донн донн динь донн донн!! Как на флоте. Один короткий два длинных. И так восемь раз два по восемь склянок, зовет к заутреней, а никого.
Даже баб нет. Неужели так запугали народ. Если кругом враги. Но вы, верующие, ещё недавно поклоны били, здесь в церкве, с трёх деревень стекались, где вы все теперь?
Да и те ли люди сейчас или не те?
Идеология у них. Учение новое. Там места Богу не осталось. Все рушат. Сами себя разрушают. Ведь мирно жили. Вы, русские, татары, башкиры, казаки, все, по соседству вместе. Распри были, куда без них но сейчас что?
Кто там, в этой бесовской гвардии? Сборная солянка. Там, далеко внизу, на раскисшей
дороге несколько человек. Они толкают, помогают лошади тащить пушку. Кто они были раньше? Отсюда разглядеть ни лиц ни формы. Эх, сюда бы справный морской бинокль...
Да где он теперь. Первый остался там, на Цусиме, на погибшем крейсере.
За "Уралом" следом шел "Изумруд", совсем недалеко в двух кабельтовых почти самом кильватере, он сумел избежать сражения, огрызаясь выстрелами из пушек и спасти часть моряков с Урала и уйти на обратный курс.
Другой справный бинокль Федоров разбил о режевские скалы, когда тащили с юнкер гардемарином Егоркой ящик с пулеметным лентами. Неловко повернулся и бинокль ударился о камни. Стекло одно треснуло, что то сместилось внутри и было все мутным сколь ни крути. Да, без бинокля дело не пойдет. А так в целом было пока неплохо всё, дождь за них, дорога тоже, впрочем, те когда подкатят пушечку и чуток пристреляют, тогда прямой наводкой ба-бах! И аккурат после заутренней отправимся к богу в рай.
Кавторанг императорского флота флотилии ледовитого океана Фёдоров дотронулся до шершавой бойницы, в которую смотрел ствол пулемета "максим"
Утренний по весне холодок он не чувствовал, наоборот, ему казалось, что наступило жаркое лето. Воздух дрожал маревом от раскаленного пулемета.
С колокольни видно очень далеко, должно быть виден даже отчий дом где то в туманной дымке.
Церковь на каменном уступе, дальше река. Тайга. Все всё видится как на ладони.
Вдоль дороги деревня. Серые домики, квадратики полей уже без снега, разве что жёлтым пятном светится свежесрубленная изба погорельцев.
Единственная дорога от церкви идёт к шайтан-камню и резко ныряет вниз, к реке. За нею в лесах где живут вогулы, она идёт ещё дальше. Это все если сверху смотреть. А если идти по ней, по дороге от церкви то она будет прямой и должно быть идёт еще дальше куда то под самые облака должно быть на небеса.
Эх! Рано. Рано еще. Жить бы да жить. Благодать. Спокойствие. Нега. Зачем война?
Облокотился на лафет пулемета и стало горячо и жарко так что сквозь отсыревший френч чувствуется.
Надо бы еше воды в кожушок пулемету, за шиворот. Пусть хоть святой, хоть живой, а то ведь никакой нет. Перегреешь пулемет, перекосит, заклинит. И все.
Впрочем. Что будет то? Либо уйдет он через подземные хода, рытые ещё во времена набегов башкир, выйдет по ту сторону шайтан- камня, ну, а дальше что? Быть может, к вогулам в лес, а после в Сибирь что ли идти? Там ещё народ свободен.
Сбоку зашуршали округлые камешки. Забыл, что не один он здесь. Хорошо еще сам с собой разговаривать не начал. Значит, вот еще за него ответственен.
За кадета Егорку. Быть ему после боя юнкер -гардемарином, как обещал.
Вот только спустимся вниз. - - ПоСлушайте, Егор..., - Обратился не по уставу. У кадетов ни отцов ни матерей у большинства не имеется. Не имелось. Да-с. Так что офицеры наставники им за отца и за мать. Да ну, какой сейчас к черту устав...
И он кавалер трех медалей, серебряного креста, прошедший две войны, ну, где же наша не пропадала? Вся рота, весь батальон шедший сюда пропал. Они только вдвоем остались. Всего лишь. Двое. Значит, должны идти до конца. Так то оно так. Только церковь отстоять надо кровь из носу.
Впору им за чудо сие обоим внизу быть, а не здесь отсиживаться, когда вот вот служба начнется. Свечку только вот то ли за здравие то ли за упокой ставить не разберёшь..
А может, потому и живем, что молитвою. Все-таки не зря за веру присягу давали. А те, что там, веру во единого не имеют. Они воюют за другое. За идею какую то. Они на иконы глядеть долго не будут. Пожгут все, а что до блестящего металла, так и до него доберутся. Оклады серебряные понимают и все. Ну и золотишко искать станут. Так ведь ради него и шли в надежде пограбить.
Надо бы батюшке сказать, чтобы уходить уже ему надо тайными тропами.
По раскисшей дороге тянут 37-мм орудие. Лошадь в гору идёт еле еле, копыта вязнут, скользят. Но все же. Все же, шаг за шагом. Как нибудь дотащатся. Вот встанут за тем бугорком, ствол на 36 градусов вверх, чуть левее. А будет канонир толковый то первым же прицельным снесут и башенку и колокол.
Басовито гудит колокол, предчувствует, наверное.
- Ты, Егорушка, иди. Иди вниз. Полчаса у нас есть пока что в запасе.- Голос дрожит. Не со страху. Обидно, что вот так. - А батюшке накажи, чтобы две свечи за здравие поставил самые нарядные. За упокой нам рано. Верно? Я пока здесь побуду. А после, как заутреню отслужите, он тебя тайным ходом выведет, пойдешь пути разведаешь.
Егорка подбоченился:
- Опять, значит оступаем, Иван Кузьмич, как же так! Церковь отстоять надо. А потом, как же? Ленту с патронами кто держать будет? - Твердо и непонимающе смотрел он на Федорова.
Говорить ему про бронебойные орудие не стал. Впрочем, чтобы разнести метровой толщины стены такой маловато будет. Если только по окнам стрелять. Только с этой стороны двери такие что по крепости кирпичу не уступят. Это лиственница должно быть или кедр? Что ненадолго, но уравнивает шансы. Про пулемет они знают. На рожон соваться пока не станут. Вот и славно.
Отчего-то повеселел душой, похлопал по зеленой ребристой поверхности станкового пулемета.
- Ничего, Егор, выкрутимся. Наша где не пропалет?, в Японии хуже этого было и ничего, живы еще.
Нет уж, драпать мы не будем, кадет. А проводить рекогносцировку местности мы обязаны... причем, это ваша прямая обязанность.
Говорить ли правду кадету, что первый же выстрел из того орудия не оставит здесь камня на камне? Так что с того? Так ведь они ведь там еще, в кадетском, присягу... Каждый.
Это честь остаться здесь до конца и честь умереть с оружием в руках. За Бога, царя и отечество. Эх. Сюда бы хоть половину из того батальона что был. Если бы. Если.
Однако, было бы неплохо спуститься сейчас и вот пока есть эта возможность встать возле алтаря.
Сам же сказал про полчаса. Про зону угла обстрела противник знает. Ни пешему ни конному сюда дороги нет. Пока нет. Это понятно. А пушку еще установить надо. Немного пристреляться.
Авось сразу не накроет. Может и здесь удастся выкрутиться?
Федоров в задумчивости спускался. Крутая кирпичная лестница. Вытертые ступени. Под ногой прошуршал лист. Поднял. Береста, быть может пергамент. Только нет, береста все-таки. Различил полустертые От ...ития къ Матфию роняте жердие у мене на лису. Любо самъ поиди, али ти накажи ате не измятуся.
Пять веков назад какой нибудь дъячок обронил свиток, да так и не сподобился подобрать. Завалился свиток за выступ.
Внизу было чадно. Пахло по особенному. Елей, ладан и смирна. Торжественно.
Егор сгорбился возле свечного ряда. Воск капает ему на руки, не замечает словно в себя ушел. Да и не мудрено. Поджигает одну за другой. За товарищей кадетов, много тогда ставить придется. Не хватит. Места нет. Батюшка в подряснике суетится возле алтаря. Кадило дымится. Пахнет смолой. Много ли он старше самого кадет-юнкера.
- Юнкер Егор Воронецкий! Вы перешли из разряда кадетов и с полной уверенность могу сказать...
Егор посмотрел снизу вверх удивленно. - Иван Кузьмич, так ли теперь важны здесь звания?
Федоров взглянул поверх его.
На широком полукругом подоконнике - икона. Ушаков. Витая надпись золотом: Флотъ адмиралъ государства Российскаго. Адмирал смотрел понимающе и строго. Одобрял?
- Значит важны, Егорушка. Обязательно нужны звания. Регалии и заслуги. Перед отечеством и перед богом. Чтобы ответ держать. Что бы честь. И после. И сейчас. И чем выше звание тем выше ответственность.
А затем долго долго (или быть может ему казалось что долго)смотрел он на икону Казанской Божьей Матери, имени которой был сей храм. Она держала младенца и немного хмурилась.
За окнами потемнело. Сверкнула молния. Первая этой весной. Близкий раскат грома. Еще один. Чуть чуть, тихонечко тряхнуло пол.
Адмирал Ушаков смотрел на
Штабс капитана 2-го учебного батальона 4-й Сибирской дивизии Фёдорова, георгиевский кавалер, участника русско-японской, смотрел с отеческой добротой. Всё правильно. Так держать. Сейчас не было званий ни почестей ни наград. И важно было им сейчас понять, что поступок их не зачтется, нет, чуда они не ждали, просто идти было дальше некуда. И незачем. Несмотря на ходы рытые на случай осады кочевников был только один путь.
Наверх.
Возле него, Федорова у входа слева у стены ящик с пироксилином. Дальше, ещё один. Это уже на крайний случай.
А может
Сейчас, - говорил он себе. Сейчас, как только догорит свеча, есть еще время, есть. Пусть. Если начнут штурм, если войдут прямо сейчас, вся эта нечисть, пусть. Стены то что, выдержат. А нам погибать не привыкать.
А живыми лучше не сдаваться.
Что ещё есть благодать? Быть может, когда ты знаешь, что делаешь и от этого становится светлее и чище? Быть может, сам того не сознавая поступаешь по воле Господа, так, как быть может поступил он сам.
Сейчас было неважно все. Само бытие являлось следствием, нужно было идти до конца, чтобы понять и быть понятым и прощенным.
Он поднялся, прошел к солее и алтарю, поцеловал руку священника и крест.
Священник смотрел спокойно.
- Идите с Богом, Иван. А динамит, он не нужен. Это же наша церковь. Лучше молитвы ничего нет. Просто верьте.
Да,
едва не забыл про воду. Вода была необходима. - Пусть будет святая, из серебряного бачка, чего уж там. Взял, коли отец не против. Так даже лучше. Не заклинит.
Полчаса было на исходе. Не оглядываясь пошел.
А там, наверху, грозно и весело вибрировал колокол. Ветер по прежнему завывал над башенкой. Крепко и щедро поливало водой с неба. И еще, во всю мощь светило солнце.
У пулемета суетился Егорка. Снаряжал лентой. Аккуратно разглаживал латунные патроны.
Следом по винтовой лесенке поднялся батюшка Андрей. В руках он нёс два подстаканника с чаем и два кренделя, вот, попейте. - Его светлые глаза в которых отражалось свинцово серое небо были спокойными:
- Там, старушка. Ну, Егоровна. Она всегда первая приходит. Ещё двери закрыты, а она тут как тут. Ни одну службу не пропускает. И ночные и в мороз и холод, всё ей нипочём.
- Так вы ей, отец Андрей скажите, чтобы шла ко всем, - поправился, чтобы шла отсюда. Иначе увидит скоро как ад рванет.
Да и про то что я вам говорил про других священников. Не испытывайте судьбу. Уходите вместе с ней. Времени минут десять не больше.
- Я ведь на службе, - сказал Андрей, как и вы. Куда я уйду .
- Ну как знаете. А впрочем, вы правы. Идти нам некуда
И
Федоров был внутренне рад этому.
Он вертел в руках бинокль не решаясь взглянуть. За пеленой дождя было не разобрать что творится на дороге.
- Можно взглянуть? - Отец Андрей протянул руку.
- Смотрите. Только вряд ли что увидите. Он сломан. И старайтесь не стоять в проёме, вы представляете отличную мишень.
Федоров встал с другой стороны. В руке серебристый подстаканник с душистым чаем. Сложный букет трав. Сам ведь из деревни, бабка травница в детстве рассказывала, что как называется. Он задумался, вспоминая. Чабрец, Иван чай. А эта, должно быть, таволга.
Андрей не таясь смотрел на дорогу в бинокль, полы черной рясы развивались на ветру. Он улыбался.
- Они поворачивают.
- Не может этого быть. Дайте.
Мельком кавторанг заметил, что большой окуляр целый. Ни одной трещины.
Это было так здорово, что бинокль вновь работал. Какая то призма внутри встала на место и всё было видно близко близко как на ладони. Люди стегали лошадь, но она упрямо поворачивала оглобли. Наконец она встала на дыбы, ударив копытами самого злого из них. Деревяшка и постромки лопнули лошадь освободилась и поскакала вверх и вперёд по направлению к церкви. Пушка накренилась, подпрыгивая и грозя опрокинуться покатилась назад, давя и калеча остальных.
На повороте дороги перевернулась и влетела в чей то огород, за которым был крутой спуск к реке.
Андрей уже ушел вниз, видимо, потому что теперь рядом стоял Егорка.
- Что же, может первыми начнем, Иван Кузьмич? Вдарим по бегущим хорошенько.
- Ну вдарь. Только далеко они. Предельная дальность. Зря патроны изведем.
- Ага, Иван Кузьмич, я попаду.
Федоров смотрел в бинокль и стоя спиной к входу не видел, что Андрей благословил их обоих перед тем как уйти.
Вторым делом было то, что Егорка не промахнулся и положил всех короткой очередью прямо сквозь пелену дождя в еле различимой дали.
Кавторанг убрал бинокль и похлопал юнкера по плечу: пойдем, Егорка, чайку вниз в трапезной ещё попьем.
-Попал,Иван Кузьмич, а, скажите, попал?
Федоров не мог объяснить как такое возможно, если только это не божий промысл. - всё попал, Егорка, как есть.. Всех разом. Высший балл. Десятка.
Идём вниз.
Матрос Прокофьев карабкался по отвесным скалам. Руки мёрзли, а белые мраморные камни были скользкими. Самый верх краешком неба казался ещё далёким. К тому же запрокидывать лицо подставляя его дождю было неудобно.
Ленточки бескозырки хлопали его по щекам. Сама она висела за спиной на тесемке. Ветер разгладил на долю секунды надпись на ленте: крейсер Урал.
Прокофьеву казалось, что он за бортом. Позади бушуют высокие волны. Скользкий канатный кнехт наконец то под рукой. Сейчас, ещё вторую руку на выбленку и тут нога стоявшая казалось бы прочно соскальзывает и он теперь висит над бездной.
- Ну, давай помогу, - сказал кто и рывком дёрнул наверх. Прокофьев не поверил своим глазам: вы?
Капитан
Федоров стоял перед ним, расставив ноги как на качающемся мостике- Ну, я. Вот ведь как бывает, Семён. А я тогда думал, ты остался там. На Урале.
Матрос Прокофьев сел на камни и повернулся к нему спиной. Он смотрел на реку, вдаль смотрел куда то за горизонт. Молчал. Потом начал говорит:
- Я я испугался тогда, капитан. Вам не понять наверное.
Я был тот момент недалеко от котлов, в самом низу лестницы у входа. Ниже был балласт, а кругом пар и котлы взрывались один за другим. Всё шесть, один за другим. Снаряд угодил во второй котел и он накренился, всё тогда пошло кувырком.
Люди сварились заживо. Но все равно те, кто остался пытался что то делать.Там, впереди по потолку пошла течь. Ее и не заделать. В спокойной то обстановке сложно, а мы же ниже ватерлинии. Испугался. Понял что все, хана. Поднялся бегом по лесенке и за собой дверь задраил.
Они, те, капитан, всё равно уже были не жильцы. А так корабль остался на плаву ещё какое то время.
- Второй снаряд ударил немного погодя, в корму, - сказал Федоров, , _ а остальных двести человек, тех, кому удалось спастись подобрал идущий следом Анадырь. Потом подоспел Изумруд.
Потом мы ушли на Балтику. Что стало с Изумрудом я не в курсе...
А ты молодец, вон, в красную армию вступил.
Прокофьев взглянул на Федорова. Ленточка от бескозырки хлопала на ветру. - Знаете, Иван Кузьмич, я без званий буду, напрямую. Там, в красной армии тоже не сахар. Чуть что и под трибунал. Заподозрит комиссар в чем и за борт. Такая шкура. Я бежать уж хотел. Чувствую не по мне это. Сюда, думал дойду не дойду, обойду за церковь и тикать в леса. К своим.
- Дело хорошее, - сказал Федоров.- Только церковь отстоять надобно. Разграбят ее. Они всё равно что степняки кочевники. Кто если не мы, поможешь может?
Прокофьев поднялся, подбоченился и стоя спиной к церкви сказал: раз капитан такое дело, почему не помочь? Можете рассчитывать
Мы же присягу, помните, за веру давали. И за царя и отечество простояли, надо и за веру. Иначе как же.
- Верно сказал, сам думал: за веру за андреевский флаг. А отечество вот оно и так за нами.
Тонко и одобрительно звенел колокол.
Над ними, откуда то с дальних далей прилетел теплый морской ветер. Он принес запах тропических островов, где кричали резкими голосами обезьяны и чайки. Гудел собираясь в поход крейсер Урал. В гавани и шумел прибой.
- Слышите, капитан?
- Слышу, отозвался Федоров, - чайки над островами.
Они поднимались бок о бок туда, где на крыльце ждал Егор.
Должно быть время ещё было. Не воевать. Но верить.
-А на голодный желудок и воевать как то не хочется, верно, Егор?
Пойдем, в трапезную заглянем что ли.
в трапезной фыркал медный самовар. Курились кружки с ароматным чаем. - Пища на столе, сказал отец Андрей, чем бог послал, а я на исповедь. Вижу вы нового человека привели.
- Старого, улыбнулся Семён, мы уже лет двадцать вместе. Не виделись давно, это правда. А исповедь это по мне. Давно пора.
Егоровна суетилась тут же, отрезая хлеб, намазывала маслом, - ешьте ешьте добры молодцы. В армии что, какая там пища срамота одна. Мы ведь деревенские, у нас по простому. Сметану, масло, молоко, сало вот, яйцо. Все свое. Кушайте на здоровье.
- Налетай, Егорушка, -сказал Федоров, мы не ели со вчерашнего.
-Так точно, Иван Кузьмич, так и вы тоже присаживайтесь. Смотрите какая красота.
В узкое окно был виден краешек неба. Сквозь тучи пробивался широкий луч света, и было все как бы во сне. Наяву ли.
Егоровна кого-то позвала. Иван Кузьмич сидел спиной и не видел, что с коридора наклонясь перед притолокой звеня шпорами шагнул адмирал Ушаков.
Егор вскочил и вытянулся по стойке смирно. Федоров обернулся и не поверил своим глазам.
- Сидите сидите, капитан, сказал Ушаков положив ему на плечо теплую руку. Сидите, здесь все равны и перед богом и перед отечеством.
Следом за ним решаясь войти или нет стоял матрос Прокофьев
- Заходи, чего стоишь, сказал Ушаков, вот стул, вот еда. Без таких матросов мы бы с вами, капитан никаких сражений не выиграли.
Наверху малиново звонил колокол. Было как то по весеннему и уже по воскресному дню радостно и хорошо.
-