Марина стоит возле кухонного окна, курит, выдыхая сизый дым в тоненькую щель форточки, крупными хлопьями падает снег, заметая последние следы длинной и унылой осени. Праздник вот-вот, а праздничное настроение в этом году не собирается наступать.
В телефонной трубке, прижатой к уху, раздаются гудки. Один, два, три, Марина машинально считает, терпеливо ждёт, когда абонент откликнется.
— Ребёнок, привет, ты спишь что ли?
В трубке ответно басят, меньше всего голос походит на детский, проще предположить, что Марина дозвонилась в берлогу.
— Мам, ты чего, я со смены, отсыпаюсь.
— Хорошо, я тогда быстро. Отправляю тебе посылку, обещают послезавтра доставить, как раз к новому году. Не вздумай открывать её сразу, положишь под ёлку, откроешь как положено.
— Ты на почту собралась идти, что ли? Не вздумай, тебе гипс ещё не сняли, обойдусь и без подарка, не маленький уже.
— Лёшка, если бы мне гипс сняли, я бы сама к тебе приехала новый год вместе встретить, а так только посылка, хорошие пожелания и любовь. Не волнуйся, курьер приедет и заберёт, я СДЭКом отправляю, тебе тоже курьер прямо домой доставит. Правда здорово, что так можно?
Марина смеётся. Ей нравится, что есть доставка от двери до двери, нравится, что можно позвонить по видеосвязи и не только услышать, но и увидеть лицо сына, нравится, что от Москвы до Питера можно доехать за четыре часа, почти рядом, рукой подать, одна интересная книга.
— Любовь тоже в посылку насыплешь? — ворчливый медвежий басок потеплел.
— А как же, обязательно. Весь годовой запас положу, она тебе там пригодится. Может женишься уже, а то не квартира, а берлога. Чай с какой-нибудь девчонкой сядешь пить, а вокруг любви полно, так и витает в воздухе, так и витает. Влюбитесь и женишься.
Марина хохочет. Такая прекрасная картина чаепития получилась, что самой завидно стало: кухня, полная любви, — что может быть прекраснее?
— Конечно, если чайник доедет, боюсь не выдержит он дорогу, лучше бы, конечно, я сама его везла.
— Ну и вези сама, потом, когда поправишься. И отстань от меня с этой женитьбой, сам справлюсь. И вообще, я спать хочу.
Медведь в другом городе протяжно зевает.
— Нет уж! Праздник, подарки, всё должно быть по правилам! Упакую получше, может и доедет. Давай, ребёнок, спи спокойно, потом ещё созвонимся, пока.
— Пока, мам, люблю тебя.
Марина вздыхает и, прихрамывая — правая нога в гипсе до колена, — идёт к кухонному столу, заваленному разноцветной обёрточной бумагой, блестящими кусочками мишуры, еловыми ветками, пакетиками с чаем. Посредине стола красуется огромный разноцветный заварочный чайник, вылепленный не самыми умелыми руками. Задумчиво оглядев своё детище со всех сторон, Марина принимается тщательно упаковывать в деревянный ящик чайник, чайные наборы, шоколадные конфеты, леденцовый сахар, пряники. Блестящие мешочки, резаная бумага, разноцветная фольга. К медведю уезжает чайный дом.
— Алёууу!
Прозвучало немного манерно, но эта манерность шла парню. Вылитый Тимоти Шаламе в «Дюне»: грива тёмных кудрей, общая субтильность, длинное чёрное пальто в снежных хлопьях, родинка слева от губы тоже имеется.
— Дорогой, привет, это ведь ты везёшь вечером пыльцу в Питер?
Женский голос в телефоне то ли спрашивал, то ли утверждал.
— Привет, — улыбнулся. — Ага, я.
— У меня к тебе просьба: можешь захватить с собой посылочку?
— Разве я тебе когда-нибудь отказывал? — улыбнулся ещё шире. — Большая посылочка?
— Можно подумать, тебе не всё равно, можно подумать, что ты их, как люди, в руках таскаешь.
В звонком голосе усталость, радость, грусть и нежность, не угадать, что стоит за фразой, слишком переливчаты интонации, слишком неуловима мелодия разговора.
— Не переживай, обещали скоро починить всё. Давай через два часа ближе к Комсомольской у Пал Петровича? Хотя нет, не успею, давай сразу перед поездом, в восемнадцать тридцать.
— А посылку доставить успеешь? Поезд в Питере в полдвенадцатого будет, время на дорогу…
— Можно подумать, я, как люди, только ногами ходить умею.
Смеётся, довольный, что нашёл хороший ответ.
— Всё, отбой, мне ещё груз оформлять.
Бип. Бип. Бип.
Почти Тимоти Шаламе положил телефон в карман, немножко постоял, любуясь начинающейся метелью, подирижировал снегом — каждый взмах руки собирал маленькую стайку танцующих снежинок — и шаганул к ближайшему провалу в метро. Ледяной вихрь разметал тёмные кудри, мелькнуло остроконечное ухо, снег пошёл сильнее, город готовился к празднику, как умел.
Зимний сквер, в ярком желтоватом свете фонарей пляшет метель. Дорожки, деревья, кусты — всё уже завёрнуто в белую перину, по аллеям сквера тянутся пунктиром цепочки следов, разбегаются по снежной равнине. Примостившись на спинке засыпанной снегом лавочки, сидит уже знакомый нам эльф и внимательно разглядывает пышные бакенбарды бронзового мужика, стоящего на высоком постаменте.
По боковой дорожке торопливым шагом приближается красивая молодая женщина. Сквозь вечернюю тень можно разглядеть тонкие черты лица, слегка курносый нос, светлые волосы. Мерцает в темноте белый полушубок, снег обходит женскую фигурку стороной.
— Как думаешь, мне пойдут такие? — машет парень в сторону бакенбард. — Буду выглядеть солидно.
Женщина хохочет:
— Спасибо тебе, ты всегда меня смешишь.
Эльф делает вид, что обиделся.
— Ну вот, я серьёзно, а ты смеёшься.
— Ну, если серьёзно, то я ужасно рада тебя видеть.
Почти Тимоти Шаламе спрыгивает со скамьи, крепко обнимет женщину, теперь снег обходит стороной обе фигуры.
— Ну давай, показывай свою посылку.
Женщина снимает перчатку, пара секунд — и в воздухе над ладонью возникает метровый прозрачный шар, наполненный серебристым вихрем то ли снежинок, то ли искр, то ли маленьких рыбок.
— Ничего себе размер. Это как же надо сильно любить, чтобы столько пыльцы собрать.
— Ага, она такая, умеет.
— Слушай, а чего ты с ней возишься? Поехала бы её любовь в общем вагоне, вон перед новым годом целый состав отправляют.
— Понимаешь…
Женщина смущённо улыбается.
— Ага, вижу.
Эльф разгоняет рукой метель, танцующую перед прозрачным шаром. В глубине шара среди серебристых сполохов начинают проступать золотистые. Всё сильнее разгорается огненное сияние, серебристые и золотые искры мечутся в общем хороводе.
— Сколько ты туда волшебства добавила! Это что же? Всё, что она пожелает, сбудется?
— Ну, может и не всё, да и хочет она не так уж и много. Но в общую доставку всё равно не возьмут, ты же нашу таможню знаешь.
— Знаю, – улыбается эльф, — не волнуйся, довезу в лучшем виде, разве тебе откажешь? Ты же у нас такая: не превозносишься, не ищешь своего.
— Ага, — улыбается женщина, необычного фиалкового оттенка глаза сияют в темноте. — Всё покрываю, всему верю, всего надеюсь.
Эльф бережно проводит рукой по рукаву шубки, берёт тёплую женскую ладошку в руки, прижимается губами. Женщина наклоняется, что-то тихонько шепчет в длинное ухо.
— И всё-таки, почему ты ей помогаешь?
— Просто она старалась. И очень давно со мной, можно сказать, на службе, хочу подарок сделать.
Постояли ещё немножко, посмотрели в глаза друг другу, помолчали.
— Спокойной дороги тебе, эльф.
Сказала и исчезла, рассыпалась серебристой пылью, так похожей на метель. В потеплевшем воздухе остался запах фиалок, надежды и нечаянной радости.
Парень ещё немного стоит, вдыхая разлившуюся вокруг радость, смотрит на часы и бегом бежит по направлению к Ленинградскому вокзалу. Чёрные полы стильного пальто взлетают на резком ветру, кажется, что эльф, так похожий сейчас на грача, не бежит, а летит над тропинкой вместе с позёмкой.
На Ленинградском вокзале царит обычная суета. Суетятся люди, торопливо шагают по перрону, заслоняя лица от метели. Среди потока чемоданов, коробок, пакетов, рюкзаков резвятся снежные хлопья. Проводницы в нарядной форме протирают поручни, готовясь впустить пассажиров в тепло вагонов.
Эльф бежит по перрону вдоль серебристого бока поезда. Возле первого вагона замедляет шаг, внимательно смотрит по сторонам. Рядом никого нет, только метель продолжает заносить мелкой крошкой перрон.
— Петрович! — громко кричит эльф.
— Не ори, тут я.
Из щели между перроном и вагоном вылезает низкорослый мужичок, чёрная борода лопатой, кустистые брови, маленькие глаза-буравчики. Промасленная и закопчённая куртка выглядит так, как будто мужик вылез из-под угольного чудовища времён войны.
— Бумаги принёс? — бурчит так, будто булыжники перекатываются по замёрзшей мостовой.
— Принёс.
— Тогда принимай.
Эльф отходит на пару шагов и внимательно оглядывает поезд. Над всем составом, невидимая для человеческих глаз, висит огромная петарда, сотканная из световых волокон, наполненная разноцветной пыльцой, разукрашенная новогодними символами.
— Ну и юмор у вас, гномов, зачем вы пыльцу в петарду упаковали-то?
— Вас, остроухих, не спросили. Можно подумать, в новогоднюю ночь другую упаковку можно найти.
Мужичок — борода лопатой, — кряхтя, стучит ботинком по серебристому борту поезда.
— Когда уже это закончится, а, эльф? Жили ведь, не тужили, никуда не мотались, авралов не было. Любовь человеческая сама текла, от сердца к сердцу, кто-то любит, кто-то тут же любимым себя чувствует. Ваших рук дело? Сами небось сломали небесную реку, теперь само ничего не течёт, отправляем любовь посылками, как почта какая-нибудь. Тьфу!
Плюёт сердито, смотрит исподлобья.
— Да ладно тебе, Петрович, сам знаешь, наши и так все головы сломали, никто не знает, почему река обмелела. Вон у людей вирус какой-то гуляет, может он реку и сожрал. Починим рано или поздно, вернётся река, потечёт любовь.
— А может ну её к лешему, эту мороку? Ну, поживут без любви, никуда не денутся.
— Свят, свят, свят…
Эльф чуть не перекрестился. Пристрастие к человеческой моде и человеческим привычкам делала эльфа смешно похожим на испуганного студента.
— Хочешь средних веков? Книжки чтобы жечь начали, а потом и друг друга? Они же одичают без любви. Уже дичают, видел сводку по разводам? А успеваемость в школах? А преступность как выросла? Нет уж, повозим.
— Ну тогда и вези, хватит мне зубы заговаривать.
Зыркнул сердито и пошёл вдоль состава к вокзалу, как будто не сам разговор начал.
Довольный эльф, которого ничуть не расстроила предыдущая перепалка, ещё раз внимательно осмотрел переливающуюся разноцветными всполохами петарду. Проверил крепления, заклинание невидимости, что-то дочертил прямо в воздухе — снежинки радостно повторили сложную загогулину — и сел в поезд. Уютно устроился в кресле, приключений в дороге не ожидалось, книга была интересной, и правда: одна поездка — одна книга.
— Алёууу! Алексей? Это вас курьер беспокоит. Привезу посылочку через пятнадцать минут, готовы принять?
— Ну вы даёте, через пятнадцать минут почти новый год начнётся! Может завтра завезёте? Я с утра на смену, а вечером, после шести дома буду.
— Нет, завтра никак нельзя, нужно обязательно сегодня.
— Ну хорошо, везите, если сегодня надо.
Звонок в дверь.
Сонный Лёшка (праздник — не совсем праздник, когда дежурство на работе с самого утра) открывает дверь, ёжится от холода, ворвавшегося с лестничной площадки, забирает ящик, «Получите и распишитесь», закрывает дверь. Несколько шагов — и подарок, как положено, рядом с маленькой ёлкой: нарядная ёлка меньше ящика. Ещё два шага — и обратно в кровать, подушка на голову, спит.
Спит и не видит, как сквозь запертую дверь в квартиру проходит эльф, бесшумно идёт на кухню, заваривает себе чашку чая, усаживается в мягкое кресло у окна. Закипающий чайник, скрипучая дверца кухонного шкафа – всё беззвучно, только весёлые голоса с улицы, и вот-вот начнут взрываться петарды.
Лёшка спит и не видит, как вместе с боем курантов деревянный ящик с маминым чайником смешно подпрыгивает, и сквозь тонкие фанерные бока проступает светящийся шар, серебро и золото окутывают кровать, осыпаются прозрачными лепестками, тускнеют, а потом совсем исчезают из виду.
Даже если бы Лёшка не спал, он всё равно не увидел бы эльфа, сидящего перед панорамным кухонным окном в его любимом кресле и с его любимой кружкой. За окном сквозь танцующую метель рассыпается над городом золотыми, серебряными, голубыми, зелёными, ярко-красными искрами праздничный фейерверк. Немножко обычный и немножко волшебный. Искры тают в воздухе, теряются среди хоровода снежинок, оседают на спящих дорогах, мостах, укутывают город сердечным теплом, нежностью, заботой, — тем, что люди называют любовью. От сердца к сердцу, призрачной нитью соединяют тех, кто любит, и тех, кому важно почувствовать себя любимым.
Раннее утро, шесть часов, город ещё спит, ему снится новый год: уже триста раз было, и снова будет. Даже самые стойкие любители праздников устали и возвращаются по домам; снегопад тоже устал, тихо и очень светло от снега. Лёшка прыгает по ступенькам, бежит на работу, откусывая на ходу пряник из маминой посылки, четвёртый этаж, третий, второй, первый, ура, подъездная дверь. Распахнувшаяся дверь задевает женскую фигурку.
— Ужас какой, простите пожалуйста, я нечаянно.
Лешка бросается поддержать покачнувшуюся от удара девушку.
— Ничего страшного.
Замёрзшее лицо, синие глаза, в глазах слёзы, старшеклассница или студентка.
— Вы как? Случилось что-то?
— Ключ от домофона у меня сломался, я дверь открыть не могу уже час, замёрзла вся. Тёте звонила, звонила, а она не отвечает, наверное, спать легла, если бы не вы, я бы совсем окоченела.
— Наша дверь всё время примерзает, её толкать надо, или ногой по ней стучать. В квартиру-то попасть сможете?
— Да, мне тётя ключ дала, я к ней на каникулы приехала, новый год встретить, по Питеру погулять, а сама вот.
Нос захлюпал, по щекам побежали ручейки.
Что-то шевелится внутри Лёшкиного сердца.
— Пожалуйста, не плачьте! — Лёшкино плечо ноет, как будто дверь не в девушку, а в него попала. — Вот что мы сделаем: вы выспитесь хорошенько, отдохнёте, и приходите ко мне в семь часов чай пить, мне мама в подарок чайник прислала, надо же его опробовать.
Смотрит недоверчиво, вытирает варежкой нос, улыбается нерешительно.
— Хорошо, я тогда пирог испеку, я умею.
— Вот и договорились. Я на пятом этаже живу, семьдесят восьмая квартира.
— Договорились, приду.
Побежал дальше, а что-то, что шевельнулось в глубине, расправилось, заблестело и устроилось поуютнее, наполняя сердце теплом, а жизнь — новым смыслом.