Две небольшие речушки, тоненькими змейками текут, пробираются, меж гор алтайских, изредка блеснув на солнце, но тут же спрячутся, от глаз людских, в зарослях тальника, что обильно растет по берегам этих речушек.
С разных гор текли эти речки, но совсем рядышком друг от друга. Скучно, видать, порознь им жить стало, решили слиться в одну. Реки, они ведь как люди, тоже любят соединяться. Тем более, одна речка мужское имя носила, а другая, женское. Нашли небольшую долину меж гор, в ней и прошло их единение.
Со временем, и люди до этой долины добрались. Сначала алтайцы, потом и русские подтянулись. Осмотрелись. Понравились им, и место, и речушки эти. Село образовали в месте их слияния. Стали люди здесь жить-поживать, работать в логах и на горах, что по обеим сторонам рек этих. А в свободное от работы время, любили с бредешком по речке побродить, или с удочкой на бережку посидеть.
Отродясь, не было в этих речушках, большого разнообразия рыбной братии, слишком мелкие речки эти, для крупных рыб. Да и прогреваются они, жаркими летними днями, до такой температуры, что бедным обитателям этих речушек и спрятаться некуда.
Самой распространенной рыбой здесь по праву считается мелкая рыбешка, под местным названием - мулёк. Мулёк, это вам не малёк, хотя и он, размером не больше мизинца взрослого человека. Иногда этих мульков гольянами называли. В приготовлении мульки очень просты, достаточно выдавить из них внутренности, вместе с пузырем, вывалить в сковороду, залить яйцами с молочком, и на огонь. Через несколько минут блюдо, под названием, яичница с мульками, готова к употреблению. И кушать будут эту “деликатесную” рыбу, конечно же, вместе с головками и хвостиками.
Можно сварить из мульков и уху. Правда, потом в тарелке, мы, вместо этих мелких рыбешек, увидим только голые, рыбные, скелетики. А вообще эту рыбу, если и ловили, то мордушками, или в бредень, когда попадали. Кошек и кур, в основном, кормили. Те, с превеликим удовольствием, съедали мульков этих.
Водится в этой реке и рыба покрупнее, например вьюны и пескари. И очень уж большая редкость и удача, если тебе попадется на крючок, хариус или чебак.
С речками и с ее обитателями всё, более-менее, понятно. А где же рыбаки, любители этого рыбного “деликатеса”? Конечно, возле деревни их не увидишь, это надо, хотя бы на пару километров, вниз по течению спуститься, и нырнуть в заросли тальниковой забоки. Где на деревьях, тут и там, видны вьющиеся лианы дикого хмеля, добравшиеся до самых верхушек. Где, перелетая с одного дерева, на другое, своеобразно, и совсем не мелодично, стрекочут дрозды, презрительно называемые местным населением, дристушками.
И точно, сидят на берегу два рыбака с удочками. Старик с бородой и парень, годов восемнадцати от роду. По возрасту, будто бы дед с внуком, а на самом деле, соседи, и оба страстные любители рыболовли. Надо же, оказывается страсть к рыбалке, может объединить, таких разных по возрасту, людей.
Старик хоть и в годах, но держится молодцом. Присев, на принесенный, кем-то к реке чурбак, первым делом, пристроил возле себя консервную банку с червями дождевыми, что утром в огороде у себя накопал. Проверил, плотно ли крышка к банке прижата, бывали случаи у старика, когда все черви выползали из нее, и в густой траве, бегством спасались. Не торопясь, стал разматывать леску с удилища своего. Этакого длинного, тальникового прута, правда, ошкуренного, и высохшего, для красоты и легкости.
- Ох, язви тебя! Не доглядел, старый, в прошлый раз. Заторопился знать, не снял червяка с крючка то. Ты глянь, как присох, окаянный, не оторвать. Ладно, другой крючок привяжу, не велика беда.
Старик снял, видавшую виды, фуражку с головы, отвернул дерматиновую полоску внутри ее, а за ней, у него там, батюшки мои, целый склад. Крючки рыболовные приколоты, различных размеров и фасонов. Даже пару тройников примастырил, на всякий случай. Выбрав нужный, старик окликнул своего напарника.
- Слышь, Санёк, у тебя, я видел, складишок в кармане был. Подь сюды, помоги мне, надобно старый крючок отрезать, да новый привязать. Свой, то, ножик, дома сёдни позабыл, пень старый.
Подошедший паренек, взяв в руки дедово удилище, не удержался от смеха.
- Ты, Михалыч, в каком веке живешь? Нынче, вообще-то, уже больше половины века двадцатого на дворе, а у тебя, вместо грузила свинцового, до сих пор, гайка ржавая привязана. А где поплавок магазинный, двухцветный, что я подарил тебе? Ты глянь на него, скупердяя, никак с пробкой бутылочной расстаться не может.
- А ты, милок, мои снасти не обсмеивай и не охаивай. Ишшо поглядим теперича, кто кого обставит. Рыбе ведь всё едино, какой у тебя поплавок болтается, фасонистый, али из пробки. Чтобы ее изловить, тут кое-что другое применять надобно. Шурупить серым веществом своим, как говорится, что в черепушке твоей находится. Ежели есть оно, вещество, то, это.
Любил Санька слушать, как дед Михалыч разговоры свои разговаривает. Как-то светло и покойно становилось на душе у парня, будто давным-давно, в далёком детстве своём, он уже слышал что-то подобное. А может и в самом деле слышал? Его, то, родные дед с бабкой умерли, когда он совсем еще маленьким был. Они, то, умерли. А вот разговоры их, память его, детская, запомнила и сохранила.
Старик открыл банку с червями, поковыряв пальцем землю, вытащил приглянувшегося ему червяка. Ловко насадил на крючок, не забыв, смачно плюнуть на него, будто благословляя на скорую встречу с рыбкой. Конечно, чем крупнее будет рыба и быстрее встреча произойдет, тем радостней на душе у старика станет.
Гайка булькнула, и в речку нырнула, на поверхности остался покачиваться лишь поплавок из пробки, может от шампанского, а может, и от вина какого, импортного.
В паре метров от пробки этой, закачался вскоре и Санькин поплавок, элегантный, двухцветный. Верх красный, низ голубой. Или наоборот. Хоть рыболовля и тишину любит, но тут другой случай. Может Михалычу дома не с кем поговорить по душам, старушка то его, совсем ведь слух потеряла, а может Санька, ввиду возраста своего молодого, многое хотел бы узнать. Парню осенью в армию идти, последнее лето на гражданке, а неразрешенных вопросов в голове скопилось великое множество. И прежде всего, самый главный…
- Ты скажи мне, Михалыч, вот ты старый человек, жизнь свою, можно сказать, доживаешь, опыта у тебя немеряно накопилось. Вот почему девчонки все, от меня шарахаются, как те черти, что от ладана бегут? Вроде я и на урода, не похож совсем. Глянешь, на того же Федьку Панова, и смотреть то, разу, не на что, а они все, как будто пчелки вокруг цветка вьются возле него. Или как мухи навозные, облепят…, сам знаешь, чего.
- Ну, ты, Санька, и загнул! Жисть я доживаю… Сумлеваюсь я, чегой-то, насчет кончины своей, скорой. Мне, ведь, на крещенье, только семьдесят пять минет. Хотя, в чем-то, может, и твоя правда. А Федьке не завидуй. Ты парень видный, карактер у тебя мягкий, покладистый. Какие твои годы, ишшо. А чтоб девке поглянуться, Санька, тут к каждой свой подход нужон. В энтом деле, как говорится, красоты и обоняния мало.
- Обаяния. Не обоняния.
- Я и говорю, обоняния. Ты чем слухаешь, то? Я, конечно, мог бы тебе шепнуть, по большому секрету, несколько советов, но ты, ведь, неслух, не возьмешь их на вооружение.
- Ты мне лучше, Михалыч, расскажи, про жизнь свою колхозную. Как вы летом на стоянке жили. Помнишь? В прошлый раз ливень припустил и не дал дорассказать тебе.
-А-а-а. Ну, тогда слухай дальше. Не пущали тогда с полей и в военные и послевоенные годы в деревню кажну ночь ходить ночевать. Молодых, большей частью, это касалось. Жили на стоянке, то бишь, ночевали там. И вот как только посмотрю я на своих девок, так они сразу – кувырк! И лежат все пластом, не шевелятся.
Для пущей убедительности, Михалыч, удилищем своим, обозначил место на берегу, как лежали его девушки.
- Ну, ты, Михалыч и скажешь тоже! По-твоему, как только увидят тебя, так сразу, шмяк на пол и лежат без движения. Постой, постой! Я, кажется, понял. Ты, как их бригадир, командовал им отбой и они все дружно начинали спать.
- Спать, спать… Дурень, ты, Санька, и есть дурень. Некоторые, может и взаправду, спали, умаявшись и напластавшись за день, а другие вид только делали, что спят. А сами…
- А что сами то? Не тяни, дальше говори.
- А то и говорю. Ты не мельтеши, мол, перед глазами, Михалыч. Ложись вон с краю. Никто нас не украдет, не боись. Хоть ты и бригадир у нас, но сон и тебе нужон.
- Во, даёт, Михалыч! Я думал, он и правда что путного посоветует, а он про то, как колхозницам своим сон охранял. И что же это, получается, значит со сранья и до самой ночи на полях вкалывали, а потом без задних ног, на стоянке вповалку спать, до следующего утра. И так всё лето? И никаких посиделок, так сказать, никакого культурного досуга?
- Ну, ты, паря, брось! Как это без отдыха. В основном, ребята и девчата молодые, кровь то играет. Хоть и намаются за день, а вечером всё едино, душа и тело веселья просят. У нас ведь на стоянке и струмент музыкальный завсегда имелся. Ни в жисть не допрёшь, какой именно? Наш, народный. А звался он балалайкой. И балалаечник был отменный, Савелька Швецов.
- Ох и задавал же он на ней жару! И частушки, и плясовые, и песни всякие, проголосные. Натопается молодежь, напоется и напляшется, а уж потом вповалку, на боковую, до утра.
- А где он сейчас, этот балалаечник? Я даже и не слышал о нем.
- Тёмная история. Вроде, как цыгане зарезали его, те, что скот из Монголии гнали. А кто говорит, что это парни из соседнего села, учинили такое над ним. Вроде как из-за девки. Я же говорю, тёмный лес… Царство небесное, Савельке.
- И что же? Никаких, тебе, обнималок-обжималок, с поцелуями, за стогами сена, что за день, сметали?
- Чудак-человек! Ну как же без этого. Всё было, даже до перегибов дело доходило. Одной девке, парни, вот же страмцы, задрали платье, и на голове узлом завязали. А та, бедная, и снять его с себя, не может никак, и развязать тоже. Пришлось построжиться, и власть, кой-какую, употребить тогда. Слезно просили девушку, фулиганы эти, не давать делу ход. Простила дурачков, жалко стало. И видать, не зря. Потом, один из них, после этого случая, ведь даже сумился жениться на ней. Фигура, видать, без платья то, дюже ему пондравилась тогда.
- Дед! Ты за разговорами, на поплавок свой, смотри хоть! Дергай, пока не сорвался! Ого, опять пескаря, какого вытащил. Это какой, по счету? Десятый, кажись?
- А двенадцатого, не хошь! Я тебе, милок, что давеча говорил? Игру вести, это тебе, не ими, родными, трясти. Тоже самое, и рыбу ловить. Учись, Санёк, пока Михалыч живой. Ты, давеча, мне сказал, будто жизнь я свою доживаю? Пескарь, ты, после этого, Санька.
- Что? Опять, пескарь?
- Да нет, Санька. Это я про другое вспомнил.