Кёнигсбергские КАНТинки. Пьеса в двух действиях

Четыре КАНТинки ; это четыре истории о философе Иммануиле Канте, которые происходят на довольно длительном отрезке его жизни: на протяжении сорока лет. КАНТиники связаны между собой некоторыми постоянными (или горизонтальными, как теперь говорят) персонажами, развитием мысли философа от научно-естественных дисциплин через человека к Богу, а так же основной исторической интенцией того времени – от аристократизма к буржуазно-мещанской демократии, что выражается в отношениях Канта и его слуги. 


ДЕЙСТВУЮЩИЕ  ЛИЦА

К а н т  И м м а н у и л, философ
Л а м п е  М а р т и н, слуга Канта
С у в о р о в  А л е к с а н д р  В а с и л ь е в и ч, подполковник русской армии
О р л о в  Г р и г о р и й  Г р и г о р ь е в и ч, граф, будущий русский вельможа
Б е л о с е л ь с к и й, молоденький офицер
Т р а к т и р щ и к  Вальтер
К у х а р к а  Лайма
Г о с п о ж а  Ф у н к, мать умершего студента
Г р и н, английский коммерсант
Ш у л ь ц, сосед  Канта
П о л и ц е й с к и й  Штайн
В а с я н с к и й, дьякон, ученик Канта
Х а н р и д е р, ученик Канта
Д а м а лет 45-ти ;; авантюристка

А также группа русских офицеров не более 5-ти человек и две гуляющие в саду дамы.


ДЕЙСТВИЕ  ПЕРВОЕ

КАНТинка первая

1760 год. В Европе идёт семилетняя война. Восточная Пруссия присягнула Российской империи и вошла в её состав. Трактир в Кёнигсберге.

К а н т  сидит за столом и аппетитно поглощает кушанье из маленькой тарелочки. Его слуга  Л а м п е стоит рядом с невозмутимым видом.

К а н т. Дружище, Мартин, с чего бы ты начал лекцию о фортификационных сооружениях?
Л а м п е. Грешно смеяться над простым человеком. Я отставной прусский солдат и многих ваших слов не понимаю.
К а н т. Но ты же участвовал в боях?
Л а м п е. Да, господин.
К а н т. Ты хотя бы видел военно-инженерные конструкции? Ну, там брустверы или бастионы?
Л а м п е (понуро). Я больше готовить любил да портняжничать. Сапоги мог подбить товарищу по оружию... А на счёт лекции скажу: надо побольше денег содрать с этих русских. От них не убудет. Почти каждый день праздники, фейерверки да кутежи!
К а н т. Да у тебя стратегическое мышление, Мартин!
Л а м п е. Как? Чего?
К а н т. Впрочем, оставайся на уровне портняжества и стряпни. Ты это делаешь неплохо. Только вот с парикмахерским искусством у тебя нелады. (С укором.) Третий парик сжёг!
Л а м п е (возражая). Один локон всего попортил! Так я вам такой же задаром найду!
К а н т. Любопытно, где же ты его найдёшь да ещё задаром? Ты что, ухаживаешь за дочкой парикмахера?
Л а м п е. Хе. Неплохо было бы. Только у неё уже есть ухажёр. Студент ваш, между прочим, чтоб ему провалиться.
К а н т. Так где же ты его возьмёшь?
Л а м п е. Вон у профессора-то какая кобыла белая – вся как парик. (Заговорчески.) Так я от гривы иль от хвоста отрежу кусок и завью его щипцами. Чем не локон? Пришпандорю его к прожжённому месту.
К а н т. Не сметь этого делать!

В трактир входит группа русских офицеров в 7 – 8 человек. Среди них О р л о в,  С у в о р о в, Б е л о с е л ь с к и й. Быстро появляется  т р а к т и р щ и к  и приглашает их пройти.

Т р а к т и р щ и к. Давно вас ждём. Никого не пускал из посетителей, кроме приглашённого вами Канта. Располагайтесь, где вам будет угодно. Блюда у нас все горячие, вас дожидались.
С у в о р о в. Это с удовольствием, но потом. Сначала лекция.

Кант учтиво кланяется.

С у в о р о в (Канту). Позвольте представиться, подполковник Суворов.
К а н т. Приват-доцент Кант.
С у в о р о в. Что ж, начнёмте, господа! А после лекции хорошо закусим.

Появляется к у х а р к а  Л а й м а, девушка лет 18-ти, и направляется к Канту.

Т р а к т и р щ и к (в испуге). Ты куда?
К у х а р к а. Госпожа Функ просила передать господину Канту письмо.
Т р а к т и р щ и к. Потом, потом. Господин Кант сейчас занят очень важным делом!
К у х а р к а. Но она просила передать его незамедлительно!
Т р а к т и р щ и к. Незамедлительно! Подождёт твоё письмо. Отдашь после лекции. Вертихвостки! Пойдём, пойдём...

Трактирщик и кухарка уходят.
Офицеры рассаживаются за столами. Кант встаёт за спинку массивного стула и использует его вместо кафедры. Слуга Лампе становится поодаль и принимает важный вид, будто это он намеревается читать лекцию. Офицеры смолкают и внимательно смотрят на лектора.

К а н т. Господа, я как верноподданный русской императрицы Елизаветы Петровны счёл своим долгом поделиться некоторыми мыслями с доблестными офицерами её армии. С прискорбьем должен признаться, что мертвящий дух догматизма проник не только в метафизику, но и в фортификационное искусство.
О р л о в. Любопытно.
К а н т. На смену творческим и жизненным идеям Вобана и Кегорна пришёл, как я уже говорил, узкий догматизм Кормонтеня и его последователей. Они обратили фортификацию в пустые бумажные рисунки. В них не учитывается ни обстановка военного времени, ни смертоносность артиллерийского и ружейного огня. Но самое главное – дух войска и моральное качество солдат.
О р л о в. Но фортификационные сооружения строятся не на духе, а на точных расчётах. Как тут без рисунков и чертежей?
С у в о р о в. Не буду с вами спорить, Григорий Григорьевич, но дух войска – это тоже хорошо. Да и моральное качество солдат неплохо.
О р л о в. Александр Васильевич, я этого не отрицаю. Но как вы построите форт без чертежей?!
К а н т. Конечно же, чертежи необходимы, и было бы величайшей глупостью изгнать их из фортификационного искусства и архитектуры вообще. Но я говорю, что они оторваны от жизни. Всё это в большинстве своём лишь кабинетные измышления.
О р л о в. Хорошо. Что же вы намерены предложить конкретного?
К а н т. А то, что равелин из-за своей изолированности не может быть упорно обороняем, так как вооружение открыто и легко уничтожается противником.
С у в о р о в. Это мы знаем на собственной шкуре.
К а н т. Да и сам бастионный фронт стал совершенно непригоден для фортификационных верков!
О р л о в. Это ясно, как дважды два. У вас есть мысли, как это исправить?
К а н т. Я предлагаю заострить своё внимание на новейших разработках Монталамбера. Я несколько лет собирал его разрозненные статьи. Их набралось у меня на целую книжку.
С у в о р о в. Монталамбер? Я с ним лично знаком и немало лет. Мы неоднократно беседовали на сии темы, и у нас оказалось много общего.
К а н т (несколько раздражаясь). Во всяком случае, сама идея... вернее, осмысление идеи пересмотра подхода к фортификации необходимо сегодня как никогда. Это я и хотел донести до вас, господа! Только и всего!

Офицеры украдкой посмеиваются.

С у в о р о в. Пересматриваем, пересматриваем, любезнейший лектор. А не пересмотреть ли вам, господин Кант, свой подход к географии России? Слыхивал, будто бы вы читали студентам, что в Оренбургских степях обитают люди с небольшим отростком обезьяньего хвоста. Так ли это?
К а н т. Тогда я был столь наивен, что поверил Плинию на слово.
Б е л о с е л ь с к и й (едва сдерживая смех). А что рыбы белуга, осётр и стерлядь, которые водятся в Волге, глотают большие камни в качестве балласта, чтобы удержаться на дне – это тоже правда?
К а н т. Ну, знаете, молодой человек! Я изучал этих рыб и поразился их большому плавательному пузырю. Путём нехитрых умозаключений я пришёл к выводу, что без тяжёлого балласта их постоянно выносило бы на поверхность. А это достаточно глубоководные рыбы.
С у в о р о в. А вы их видели живьём?
К а н т. К сожалению, только на рисунках и схемах. А вы?
С у в о р о в. А я их и видал, и едал.

Офицеры смеются.

О р л о в (дружелюбно). Это не фортификаторы, а вы, дорогой приват-доцент, оторваны от жизни. И все ваши измышления – кабинетные.
Л а м п е (шёпотом). Мне стыдно за вас, господин Кант.
С у в о р о в. Но вы не беспокойтесь, за лекцию будет заплачено, как и обещано. А теперь выпьем и закусим.

Появляется трактирщик, который подслушивал и ждал момента, когда ему появиться.

Т р а к т и р щ и к. Накрывать?
С у в о р о в. Валяй! (Канту.) А куда это вы, дорогой приват-доцент? Вы уж посидите с нами, откушайте. Попробуйте осетра. Изучите саму его натуру. Уверен, она вам понравится больше чем рисунок.

Офицеры сдвигают столы в один ряд. Кант присаживается за краешек сдвинутых столов. Лампе стоит поодаль.
 
Б е л о с е л ь с к и й. Господин Кант, мой дядя, князь Белосельский, очень увлекается философией. Он заразил этим и меня. Я пытался читать вашу книжку «Опыт некоторых рассуждений об оптимизме». Очень интересно, но что-то мудрёно. Не могли бы вы растолковать попроще? Александр Васильевич, как вы на это смотрите?
С у в о р о в. Об оптимизме, говоришь? Ну, если об оптимизме, то валяйте!
О р л о в. Надеюсь, это будет не про хвостатых людей в Оренбургских степях?
К а н т (воодушевляясь). Господа, эта тема была, наверное, главной в моих сочинениях за последние пять лет. (Выходит и встаёт за свою «кафедру».) Итак, господа...
С у в о р о в. Да что же вы, милейший, вылезли, как прыщ на носу! Садитесь за общий стол, поговорим по душам! Об этом вашем и нашем оптимизме. (Белосельскому.) Ведь пессимизм нам не нужен?
Б е л о с е л ь с к и й. Никак нет, господин подполковник!
С у в о р о в. То-то.

Трактирщик с кухаркой накрывают столы. Девушка, оказавшись рядом с Кантом, передаёт ему письмо.

К у х а р к а. Ещё позавчера к вам приходила госпожа Функ, но не застала вас дома. Вчера вас опять не было дома, и она оставила вам записку. Говорили, будто бы вы уехали из города. Но сегодня, когда она узнала, что вы здесь, написала вам письмо и просила незамедлительно его передать.
Б е л о с е л ь с к и й. Что-то срочное? Будет очень жаль, если мы сегодня больше вас не услышим.
К а н т (смотрит на конверт). О! Это мать благороднейшего Иоганна Фридриха фон Функа – моего студента. Несколько месяцев назад она рассказывала мне о бедственном положении её семьи. И я освободил Иоганна от платы за мои лекции. Талантливый, но, самое главное, очень нравственный молодой человек! Я буду способствовать его делам до самой моей смерти. (Кладёт письмо в карман.) Прочту сразу же после лекции и, если будет нужна помощь – помогу по своим возможностям.
Б е л о с е л ь с к и й. Какой вы благородный человек, господин Кант.
Л а м п е. С таким благородством по миру пойдёшь.

Столы уже ломятся от яств, бутылей с вином и пивом.

О р л о в. Господа, офицеры! Тут неделю назад выступала труппа Берлинских комедиантов. Великолепное было зрелище! Я хохотал до упаду! Вот и засела мне мысль, что если мы с вами, господа, тоже сделаем представление. Пиесу я подобрал. Это сатира Ломоносова «Демофонт»!
Б е л о с е л ь с к и й. А почему бы и нет, граф?
О р л о в. И, по-моему я нашёл на главную роль актёра!
С у в о р о в. Только не я, Григорий Григорьевич! Увольте!
О р л о в. Нет, нет, о вас я даже не думал. Вот кто сыграет нам Демофонта! (Показывает на Лампе.)
Л а м п е. Я?! Чегой-то я-то?
О р л о в. Какой неприступный и надменный вид! Ну-ка скажи, любезнейший (декламирует): 
«Сие ли устрашит геройскую породу?
Или забыла ты, что я Тезеев сын?
Чего желаю я, то получу один».
Л а м п е. Как там ? «Сие ли... сие ли...»
О р л о в. Сие ли устрашит геройскую породу.
Л а м п е. « Сие ли... сие ли...» А можно я не буду?
С у в о р о в. Конечно же! Довольно ломать комедь. Не дело делаете Григорий Григорьевич! Давайте лучше трапезничать. Ну, милейший приват-доцент, сможете уложить вашу лекцию об оптимизме в одну минуту, чтобы произнести её в качестве тоста?
К а н т (серьёзно подумав). Нет, господин подполковник, это невозможно.
С у в о р о в. Тогда я уложу её в три секунды, выпьем вина, а потом будете гутарить. Кому будет интересно – послушает. Господа, предлагаю выпить за оптимизм!

Все офицеры громко кричат «Ура!» Затем выпивают. Выпивает и Кант.

К а н т. Господа! Итак, об оптимизме...
О р л о в. Да вы закусите сначала.
К а н т (закусывая). С тех пор как люди создали себе о боге надлежащее понятие, не было более естественной мысли, чем мысль о том, что если бог делает выбор, то выбирает только наилучшее.
С у в о р о в (уписывая куропатку за обе щёки). Резонно. Выпейте ещё, приват-доцент.
К а н т (выпив ещё стакан). Лейбниц также не имел в виду высказать что-то новое, когда он говорил: этот мир наилучший из всех возможных. Новое у него заключалось лишь в способе распутывания сложного узла затруднений, связанных с вопросом о первоисточнике зла.
О р л о в. Вы закусывайте, закусывайте. И как-нибудь попроще. Желательно на знакомых примерах.
К а н т (закусывая). На примерах? Хорошо. (Слуге.) Дружище Мартин, скажи, пожалуйста, чем ты всегда недоволен?
Л а м п е. Жизнь тяжёлая.
К а н т. Вот это я и хотел услышать! Это самое лучшее возражение тому, что наш мир – наилучший из миров. Но это я сейчас опровергну! Скажи, Мартин, чем же тяжела твоя жизнь?
Л а м п е. Жалованье мало. А я ведь вам и за денщика, и за кухарку, и за портного. А квартирка-то как мала – один угол отвели. А мне жениться надо! (Как бы про себя.) А ведь мог бы, дурак, устроиться к помещику или купцу. Я-то думал, что приват-доцент, что-то вроде генерал-губернатора!

Офицеры смеются.

К а н т. Это ты-то за портного?! (Переходит на визг.) Ты мой праздничный кафтан испоганил так, что им только лошадь покрывать!
Л а м п е. Э! Какую лошадь? У нас и лошади-то нет!

Офицеры заливаются смехом от души. Один из них подзывает Лампе и даёт стакан с вином. Лампе оглядывается на хозяина и быстро украдкой выпивает вино.

К а н т (закусывая). А если серьёзно, то противники оптимизма говорят: совершеннейший из всех миров, как и наибольшее из всех чисел, - противоречивые понятия! Но здесь, господа, дело обстоит не так, как в математической бесконечности. Там конечное посредством постоянно продолжаемого связано с бесконечным по закону непрерывности. А здесь прерывность, господа!
Б е л о с е л ь с к и й. А как же свобода, господин Кант? Прерывна она в системе бытия или не прерывна? Если она призвана прервать зло – то божественна ли она?
К а н т. Казуистика! Диалектическая видимость! Вы метафизические вопросы переводите в политическую плоскость! Но сами подумайте, на что нужна такая свобода, которая наилучшее из того, что можно было создать, отсылает в область вечного ничто, чтобы вопреки всякой мудрости повелеть злу быть. Я вам скажу, молодой человек, если я должен выбирать между заблуждениями, я предпочту благую необходимость, а не злую свободу.
С у в о р о в. Истинно глаголете.

В зале появляется женщина, которая встаёт в сторонке и смотрит на Канта. Это госпожа Функ.

К а н т (заметно опьянев). Я, сам по себе ничего не стоящий и существующий лишь ради целого, тем более ценю своё существование, что был предназначен занять некоторое место в самом лучшем из замыслов творения. (Расходится.) Я же с той точки, где я нахожусь, с тем пониманием, которое дано моему слабому рассудку, постараюсь объять своим взором возможно больше и ещё сильнее проникнуться мыслью, что целое есть наилучшее и что все хорошо ради целого.
С у в о р о в. Вы правы, господин Кант! Господа, давайте выпьем за наш мир, единственно лучший из миров!

Офицеры снова громко кричат «Ура! Ура! Ура!» Вдруг Кант замечает госпожу Функ, и встречается с ней глазами. Женщина вздрагивает и, не в силах сдержать слёзы, выбегает из трактира.

Л а м п е. Прочитали бы письмецо-то.
К а н т. А! (Распечатав конверт, пробегает письмо глазами). Что? Как?
Л а м п е. Неужто помер?

Кант не может выговорить ни слова.

Б е л о с е л ь с к и й (взяв письмо из рук Канта, читает). «Дорогой учитель, позавчера утром вашего ученика Иоганна Фридриха фон Функа не стало. Я, его мать, госпожа Функ, смею надеяться, что вы прибудете на похороны, проводить его в последний путь». Уже поздно. Похоронили.
Л а м п е. Ай-ай-ай! (Вынимает записку .) Я ведь думал, она денег просить будет и скрыл бумажку.
 Б е л о с е л ь с к и й (пробежав глазами записку). Прежде чем распоряжаться бумажками, выучитесь грамоте. (Отдаёт записку Канту.)
К а н т (пересохшим горлом). Лучший из миров? Я сожгу эту свою работу!
О р л о в. Господа, поможем бедной матери! (Бросает на стол купюру.)

Все другие офицеры повторяют его действие, отчего образуется внушительная стопка денег.

О р л о в. Господин Кант, возьмите деньги и утешьте госпожу Функ. Наверняка, она нуждается в средствах. Отсчитайте из них за вашу лекцию, сколько посчитаете справедливым, и возьмите себе.
 Л а м п е (вытаращив глаза на деньги). Хозяин, позвольте мне самому отнести деньги госпоже Функ.

Кант кивает головой в знак согласия.

Л а м п е. Сколько за лекцию-то отсчитать?
К а н т. Что?
Л а м п е. За лекцию-то вашу сколько денег возьмём?
К а н т. Нисколько! Слышишь, Мартин? Ничего не бери, всё отдай госпоже Функ!
Л а м п е. Ладно уж, раз такое дело. Зря только, что я на роль Демофонта не согласился! Может, тоже дали бы денег... (Засовывает пачку денег за пазуху, но одну маленькую купюру тайком прячем в карман.)


КАНТинка вторая

С тех пор прошло 15 лет. На дворе 1775 год. Дёнгофский сад в Кёнигсберге.

Кант сидит на скамье, погрузившись в ноуменальный мир идей. Перед ним пюпитр с раскрытой тетрадью, в которой он время от времени делает короткие записи. Рядом стоит слуга Лампе и держит над хозяином раскрытый зонт, прикрывая его голову от солнечных лучей. Вдруг на улице заметно темнеет – это туча находит на солнце. Слышатся раскаты грома.

К а н т (перейдя в чувственный мир феноменов). Дружище, сложите зонт, солнца уже нет.
Л а м п е (не шелохнувшись). Но сейчас пойдёт дождь. Снова потом раскрывай.
К а н т (зажав одну ноздрю пальцем и втягивая воздух другой). Нет, дождя не будет.

Лампе складывает зонт.

К а н т. Лампе, принеси мне свежий номер газеты «Королевские привилегированные прусские новости». Как всегда.
Л а м п е (проговаривает). Королевские... привилегированные... прусские новости...
К а н т. Да-да. Не перепутай на этот раз. И заодно загляни на почту – она уже должна открыться.

Лампе  уходит.
Мимо проходят две женщины. Одна постарше, другая совсем молоденькая – видимо, мать с дочкой. Кант поднимает на них глаза и с интересом украдкой их рассматривает. Они замечают профессора и кланяются ему. Кант вздрагивает и, улыбнувшись, делает ответный поклон. Когда Кант оказывается позади женщин, он провожает их взглядом, привстав со скамьи.

К а н т (задумчиво). Нет, пока мне не прокормить женщину! (Он снова углубляется в размышления.)

Мимо проходит  трактирщик Вальтер, но вдруг в удивлении останавливается, уставившись на смотрящего в одну точку Канта. Трактирщик осторожно подходит к философу и медленно склоняется над ним, чтобы заглянуть в глаза.

К а н т (очнувшись). Ой!
Т р а к т и р щ и к (отпрянув). Ай! Фу, как вы меня напугали! Здравствуйте, господин профессор.
К а н т. Добрый день, Вальтер.
Т р а к т и р щ и к. А что вы здесь делаете в такую рань?
К а н т. Рань? Я здесь работаю уже два часа. А вы что же, гуляете в это время?
Т р а к т и р щ и к. Нет, я иду открывать свой трактир. А хожу я всегда через Дёнгофский сад. Но почему вы здесь, а не в кабинете?
К а н т (нехотя). Мне там мешают.
Т р а к т и р щ и к. Вам? Кто же вам может помешать? Хозяин квартиры?
К а н т. Нет, Кантор мне никогда не мешает.
Т р а к т и р щ и к. Но кто же тогда?
К а н т. Соседский петух.
Т р а к т и р щ и к (понимающе). А-а-а... Что, слишком громко кукарекает по утрам?
К а н т. Если бы только по утрам, то я смирился бы с этим, как с необходимым законом природы. Но эта адская птица кричит непрестанно в течении всех суток! Причём громко, пронзительно и противно, будто бы специально издевается надо мной.
Т р а к т и р щ и к. Так вы скажите соседу, пусть примет меры.
К а н т. Говорил. Даже предлагал деньги, чтобы выкупить у него этого бешеного петуха.
Т р а к т и р щ и к. А он?
К а н т. Ни в какую. Возможно, этот птичник нафантазировал себе, какая страшная участь ожидает его питомца. Хотя я уверял хозяина в том, что отвезу крикуна к своим знакомым за город в целости и сохранности, и что он может сопровождать своего любимца, а также время от времени навещать его. Нет, не внял он моим аргументам.
Т р а к т и р щ и к. Каков упрямец!
К а н т. Вот, Вальтер, я и решил произвести эксперимент – перенести свой кабинет в Дёнгофский сад. Как идут ваши дела?
Т р а к т и р щ и к. Спасибо, неплохо. Кстати, мне привезли из Берлина отличную книгу кулинарных рецептов. Каких там только нет!
К а н т (оживляясь). Я бы с удовольствием почитал.
Т р а к т и р щ и к. Я скажу служанке, чтобы занесла вам домой.
К а н т. А кухарка у вас всё та же? Лайма?
Т р а к т и р щ и к. Да, всё она. Мастерица на все руки.
К а н т. Замуж не вышла?
Т р а к т и р щ и к. Развелась уже.
К а н т. Как всё просто у людей. Буду рад её видеть.

Возвращается Лампе.

Л а м п е. Здравствуйте, Вальтер.
Т р а к т и р щ и к. Здравствуйте, Мартин. Ну, не буду больше вас беспокоить, счастливо поработать. И мне пора делом заняться. (Уходит.)
Л а м п е. Вам письмо. (Отдаёт Канту конверт.)
К а н т. Письма надо вскрывать сразу же. Этот урок я усвоил на всю жизнь. (Срывает с конверта сургучную печать.)
Л а м п е. Да уж, бедняга Функ. Так и не удалось нам проводить его в последний путь. Если бы вы сразу вскрыли конверт!
К а н т. Здесь твоей вины больше, чем моей! Спрятал тогда записку его матери! (Читает письмо про себя.)
Л а м п е. Кто пишет-то?
К а н т. А ты что, не прочитал на конверте?
Л а м п е. Я ещё не научился.
К а н т. Как! Ты ещё год назад засел за азбуку!
Л а м п е. Эх, забросил. Дел-то невпроворот!
К а н т. Пишет Лафатер.
Л а м п е. Он-то не помер ещё?
К а н т. Как ты смеешь!
Л а м п е. Ну, и слава богу! Я очень рад, что он жив. (Пауза.) О чём пишет-то?
К а н т (зачитывает фрагмент из письма). «Почему  Вы молчите, почему пишут те, кто на это не способен, а не Вы, отлично владеющий пером? В это новое время вы не даете о себе знать. Спите? Кант, я не хочу Вас хвалить, но скажите мне, почему Вы молчите? Или лучше: скажите, что Вы заговорите».
Л а м п е. Вот-вот! И я о том же!
К а н т. О чём?
Л а м п е. Публиковаться надо. У вас же целый сундук исписанных бумаг. Это же чистоган! В дело их пустить надо!
К а н т. Эх, Мартин, Мартин! Это всего лишь черновики.
Л а м п е. Да кто там разберёт! Буквы и есть буквы! Публикуйте и дело с концом! С жалованьем профессора далеко не уедешь. Что такое 166 талеров и 55 грошей? Пшик и нету! А вам, господин Кант, предлагали профессорскую должность на 350 талеров в Иене!
К а н т. Не ври, всего лишь 200.
Л а м п е. И ещё 150 гарантировали за частную практику. Вот и получается, что 350 талеров.
К а н т. Я из Кёнигсберга никуда не уеду. Мы с ним одного года рождения. Но я тебе скажу, что ни ты, ни Лафатер не правы. Что значит, молчу, сплю? Если я не публикуюсь, то это не значит, что я не работаю и не думаю. (Пауза.) После смерти Функа я стал остерегаться обнародовать мысли, которые не проверены мной самым тщательным образом. Ведь и наука бывает вредна.
Л а м п е. Вот тебе раз! Чем же она вредна?
К а н т. Вред, приносимый наукой людям, состоит в том, что огромное  большинство учёных достигает не усовершенствования рассудка, а только его извращения. Не говоря уже  о том, что для большинства наука служит лишь орудием для удовлетворения тщеславия... 
Л а м п е. Так на кой ляд вы профессором заделались?
К а н т. Потому и молчу, как выразился Лафатер, пятнадцать лет.
Л а м п е. Одиннадцать. В 66-м вы выпустили книжку о прекрасном и возвышенном.
К а н т. Я тогда лишь записал давно продуманные мысли. Но сейчас я не могу прорваться. Английский философ Юм стоит у меня поперёк дороги. Вижу, что горы лжи издаёт, причём лжи хитроумной, не подкопаешься. Как её опровергнуть, чтобы идти дальше?
Л а м п е. А обойти нельзя?
К а н т. Нет, Мартин, нельзя, если быть честным перед собой и философией. (Пауза.) О, Боже! В этом саду ещё хуже работается! Считай, ещё день потерян...
Л а м п е. Идёт!
К а н т. Кто?
Л а м п е. Враг ваш! Сосед!

Появляется  Ш у л ь ц.

Ш у л ь ц. Моё почтение. (Лёгкий поклон.) Вот видите, как хорошо вы придумали, господин Кант. Никто вам здесь не мешает. Хм. Бытовая антиномия тоже оказалась лишь диалектической кажимостью, выражаясь вашей терминологией.
К а н т (едва сдерживаясь). Вы и здесь не даёте мне работать?
Ш у л ь ц. Что вы, что вы! Работайте, работайте! Только не понимаю, как может птица мешать мудрецу? Это же сама природа! Почитайте Руссо, господин профессор!
К а н т. Руссо? Естественным путем мы не можем быть  святыми, господин... как вас?
Ш у л ь ц. Шульц.
К а н т. Так вот, господин Шульц. Аркадская пастушеская жизнь и излюбленная у нас придворная  жизнь – обе  одинаково  пошлы и неестественны. 
Ш у л ь ц. Понимаю, понимаю. Нравственная жизнь – это нечто среднее. Например, жизнь профессора на 166 талеров. Хи-хи! Разрешите анекдотец, и я ухожу, больше не стану вас беспокоить. Как-то кучер вёз астронома по лесной дороге. Наступила ночь, и они заблудились. Астроном: сейчас я выведу нас по звёздам. Он начал указывать путь, и они заехали в такие дебри, что и не выберешься. Тогда мужик взял всё в свои руки и сказал астроному: «Барин, может быть, вы много понимаете на небе, но на земле вы – дурак!» Хи-хи! Работайте, работайте! Моё почтение. (Лёгкий поклон.)

Сосед поворачивается, чтобы уйти, но наталкивается на Лампе, который стоит как вкопанный с каменным лицом.

Ш у л ь ц. Позвольте пройти!
Л а м п е. Не позволю! Вы оскорбили моего друга, и я, как прусский солдат, требую от вас извинения!
Ш у л ь ц. Я аплодирую прусскому солдату! (Аплодирует.) А вот ваш барин, несмотря на то, что русские давно вернули Пруссии все оккупированные территории в семилетней войне, остаётся подданным Российской империи! Почему, господин Кант, вы до сих пор не присягнули Фридриху Второму?
К а н т. Клятва потому и клятва, что даётся один раз и навсегда! Я давал её русской императрице Елизавете Петровне!
Л а м п е. Поэтому, на колени!
Ш у л ь ц. Это произвол! Я буду жаловаться!
Л а м п е. А петуха вашего я сегодня же прирежу и в суп!
К а н т. Лампе!
Л а м п е. Проси прощения, петушиный вожак!
Ш у л ь ц (в ужасе). Я сейчас закричу!
К а н т. Лампе, оставь его!
 
Сосед, отбежав от скамьи на несколько метров, оборачивается с гневным лицом.

Ш у л ь ц. Я буду жаловаться на вас в магистрат, господин Кант! Я вас засужу! Я окончил юридический факультет! Это не чета философскому!

Шульц торопливо семенит прочь и уходит.

К а н т. И чего ты хотел добиться своей агрессией?
Л а м п е. Антиномию хотел разрешить.
К а н т. Антиномию! Ты хоть знаешь, что это такое?
Л а м п е. Да слышал, как вы с Кантором спорили.
К а н т. Ну, и что же это такое?
Л а м п е. Не умею сказать. Но вот как из неё выйти – немного понимаю.
К а н т. И как же?
Л а м п е. Тут два пути: или петуха прирезать, или... переезжать надо.
К а н т. Мартин, Мартин! (Пауза.) Дай хоть газетку, что ли.

Лампе даёт Канту только что купленную газету.

К а н т. Как? Опять не ту принёс!
Л а м п е. Неужто?
К а н т. Какую газету я тебе велел купить?
Л а м п е. Это... как её? Вот ведь имя-то какое мудрёное придумали, паразиты.
К а н т. Ты что, за 18 лет не можешь запомнить название газеты?
Л а м п е (понуро). Какая разница? Их там столько!
К а н т. Что?! Какая разница? (Внимательно смотрит слуге в лицо, но вдруг смеётся.) Впрочем, может быть, ты и прав. (Разворачивает газету, читает.)  «...под Бостон прибыл генерал Джордж Вашингтон. Он принял командование ополчением и начал организовывать Континентальную армию».
Л а м п е. Вы бы лучше посмотрели, кто квартиры сдаёт.
К а н т. Зачем?
Л а м п е. Этот Шульц так дело не оставит. Эх, чувствует моё сердце, он готовит вам какую-нибудь пакость...
К а н т. О чём ты говоришь, Мартин? Вот где пакости творятся! (Трясёт газетой.) Англичане совсем задушили американцев налогами. А когда последние потребовали ослабления гнёта, то британский парламент сразу же объявил штат Массачусетс мятежной территорией!

Невдалеке прогуливается, судя по одежде, англичанин. При словах «британский парламент» он настораживается, поворачивается к Канту и слушает. Постепенно он подходит ближе и ближе, пока не оказывается рядом с оратором.

К а н т. Ещё в апреле был отдан приказ разоружить восставших и арестовать их главарей. А ведь в Америке, Мартин, прошло уже два Континентальных конгресса, в котором принимали участие представители всех 13 американских колоний. Это истинный глас народа! Они подали петицию королю Георгу Третьему о защите от произвола британской администрации. И вот что получили в ответ: удар военной дубиной по голове! До какого же нравственного падения нужно дойти, чтобы вести такую политику троглодитов! А этот смельчак Вашингтон – молодец! Дай бог им сил и мудрости!
Г р и н. Это кому вы желаете сил и мудрости?
К а н т. Повстанцам во главе с генералом Джорджем Вашингтоном.
Г р и н. Британский генерал Томас Гейджимел скоро согнёт его в бараний рог!
К а н т. Только почему-то британская армия не решается атаковать немногочисленные и плохо вооружённые отряды повстанцев! Всё тянет и чего-то ждёт. Почему, как вы думаете? А потому что страшно, ведь могут и убить. Это вам не краснокожие апачи с топорами и стрелами! Не безоружные и безвольные индусы с их нирваной и сансарой. Это вам также не папуасы, которых можно безнаказанно отстреливать, как диких зверушек!
Г р и н. Вы не знаете смелости и отваги английских матросов!
К а н т. Знаю. Их смелость и отвага распространяется только до смелости и отваги противника! Как-то британский военный корабль зашёл в Белое море и начал там хозяйничать, а если сказать правду, то матросы просто грабили местное население. Русским рыбакам это надоело. Они на своих лодочках атаковали многопушечный линкор, разоружили матросов и привели корабль в устье Северной Двины, в Архангельск. Так славные английские матросы сдались простым рыбакам!
Г р и н. Кто вы такой?
К а н т. Я Кант, философ.
Г р и н. А я англичанин, коммерсант Грин. Вы оскорбили меня своими гнусными речами, и я вызываю вас на дуэль!
К а н т. Я при шпаге, сэр!
Г р и н. Предпочитаю пистолеты!
Л а м п е. Господин профессор, давайте я схожу за нужной газетой?
К а н т. Иди, трус!

Лампе остаётся стоять на месте.
Маленький Кант вплотную подходит к рослому англичанину и смотрит ему в лицо снизу вверх, голова философа находится на уровне груди коммерсанта.

К а н т. Я готов принять ваш вызов, Грин. Но сначала я требую, чтобы вы выслушали меня до конца!
Г р и н. Да будет так.
К а н т. И честно ответили на несколько вопросов!
Г р и н. Только побыстрее! Надо ещё найти секундантов!
К а н т. Что именно в моих словах задело ваше патриотическое чувство?
Г р и н. Хм. То, что вы усомнились в храбрости британцев.
К а н т. На чём основана их храбрость?
Г р и н. На отстаивании чести британской короны!
К а н т. Кто-то покушается на эту честь?
Г р и н. Хм. Не думаю. Кто посмеет?
К а н т. А британцы имеют право покушаться на честь других народов?
Г р и н. Думаю, что да.
К а н т. Поясните, пожалуйста. (Пауза.) Почему англичане считают, что имеют право вмешиваться в дела других государств?

Грин в тяжёлом раздумье.

К а н т. Может быть, вы богоизбранный народ?
Г р и н. Вот-вот! Это вы точно заметили!
К а н т. В чём же ваша богоизбранность?
Г р и н. Ну как? Это всем известно. Мы основоположники реформации. Так сказать, первыми выступили против тирании Папы Римского.
К а н т. Как?! А наш Мартин Лютер?
Г р и н. Это уже потом! Первым был наш Джон Уиклиф. Это он разбудил Мартина Лютера. И вообще, мы, британцы, крещены ещё до Рима самим апостолом Матфеем или Симоном Зилотом!
К а н т. Так Матфеем или Симоном?
Г р и н. Возможно, это был Иосиф Аримафейский. Наука это когда-нибудь выяснит. То есть наша вера чиста и пребывает в первозданном, незамутнённом виде!
К а н т. Предположим, что весь этот бред – правда. И что же, это даёт вам право лишать свободы другие народы?
Г р и н. Ну, почему свободы? Наоборот мы освобождаем дикие народы от ярма неведения, просвещаем их светом истины! Вот, например, я. Если я вижу невозделанную землю, которая может в потенции давать людям богатство, то меня охватывает досада.
К а н т. А если эта земля не ваша?
Г р и н. Всё равно чья! Человек должен превратить пустыню в цветущий сад. Если он не хочет, значит, мы должны заставить его это делать! Если он не способен, значит, мы сами это сделаем! Вот наша миссия!
К а н т. А его куда денете?
Г р и н. Кого?
К а н т. Человека, который не хочет или не способен что-то делать по вашей указке? В тюрьму или на виселицу?
Г р и н. Просвещать будем.
К а н т. Так же, как сейчас Америку с помощью пушек?
Г р и н. Хватит вопросов! К делу! У меня есть прекрасные дуэльные пистолеты.
К а н т. А если я сейчас внезапно выну из ножен свою шпажонку... (Резко вынимает шпагу и молниеносно подносит остриё к животу Грина.)  ...и сделаю вам кровопускание?
Л а м п е (восторженно). Коли его! Коли!
Г р и н (испуганно). Это не по правилам!
К а н т. Чьим правилам? Вашим? (Пауза.) Говорите же, чьим правилам?
Г р и н. Международным... правилам чести.
К а н т. Что вы несёте, Грин? (Убирает шпагу в ножны.) Мне кажется, я начал понимать вашего философа Юма.
Г р и н. Юм великий мыслитель.
К а н т. В одной из своих работ я даже хотел его процитировать. Мне понравилась фраза: «Когда я смотрю на сражающиеся народы, я думаю о двух пьяницах, которые дерутся в лавке фарфоровых изделий: им не только придется лечить свои увечья, но и оплатить причиненные убытки».
Г р и н. Вот оно английское миролюбие. Мы против войны.
К а н т. Но Дэвид Юм ни слова не сказал о пролитой крови, о стенаниях женщин, страданиях детей. Ни тени трагического отношения в его словах! Он печалится только о материальных убытках!
Г р и н. Но это тоже немаловажно.
К а н т. Немаловажно?! Все ваши философы от Фрэнсиса Бэкона до Юма... Нет, они не слепы. Они просто одноглазы. Это опасное уродство, когда человек замыкается на одной эмпирике, на том, что можно пощупать, понюхать, измерить числом и подсчитать барыши. Британские циклопы – ваши мыслители! Им недостаёт второго глаза, чтобы посмотреть на вещи с точки зрения интеллигибельного, ноуменального мира. Думаю, что логика их мышления в скором времени приведёт к формуле «всё для меня».
Г р и н. Вы читали Адама Смита?
К а н т. Нет. Кто это такой?
Г р и н. Как, вы не знаете Адама Смита? Это, между прочим, друг и единомышленник Юма.
К а н т. Нет, даже не слышал!
Г р и н. Тогда, признаться, я поражаюсь вашей проницательности.
К а н т. Вся проблема в том, что человек, как разумное существо, стремится создать закон, определяющий границы произвола для всех, но своекорыстная животная склонность побуждает его делать для самого себя  исключение. Отсюда исключительность и мифология богоизбранности. Каждый облеченный властью всегда будет злоупотреблять своей свободой, когда над ним нет никого, кто распоряжался бы им в соответствии с законом.
Г р и н. Золотые слова.
К а н т (задумавшись). Я сказал «злоупотреблять свободой». Но возможность повелевать ;; не есть свобода. Отсутствие насилия тоже ещё не свобода. Свобода ;; это что;то другое, не имеющее к политике никакого отношения.
Г р и н. Возможно, вы правы. (Подаёт Канту руку.) Мир?
К а н т. Мне больше нравится формула - «вечный мир». (Пожимает англичанину руку.)
Л а м п е. Вот это другое дело! (Тихо.) Я вами восхищаюсь, господин профессор! Вы дрались, как разъярённый лев!
Г р и н. Простите, я не запомнил вашего имени?
К а н т. Иммануил Кант.
Г р и н. Господин Кант, я приглашаю вас сегодня отобедать у меня.
К а н т. Охотно, господин Грин. Хочу вас поблагодарить: столкнувшись с вами ;; я понял Юма. И ещё мне была нужна какая-то встряска. Мартин, думаю, что молчание моё заканчивается.

Появляется Шульц с молодым полицейским.

Ш у л ь ц. Вот они!
П о л и ц е й с к и й (подходя к группе мужчин). Сержант полиции Штайн! Господа, прошу проявлять благоразумие и не делать резких движений! Кто здесь господин Кант?
К а н т (в удивлении). Я.
П о л и ц е й с к и й. Сдайте оружие, господин Кант.
К а н т. Какое оружие?
П о л и ц е й с к и й. У вас шпага.
К а н т. Это не оружие. Это аксессуар моего костюма. Она тупая, ей невозможно причинить вред.
П о л и ц е й с к и й. Тем не менее, сдайте шпагу!
К а н т (отдаёт шпагу). А в чём, собственно, дело?
П о л и ц е й с к и й. Вы подозреваетесь в покушении на имущество господина Шульца, а так же в нападении на него. Вот ордер на ваш арест.
К а н т. Сколько вы живёте в Кёнигсберге?
П о л и ц е й с к и й. Чуть более трёх месяцев.
К а н т (печально). Так-так. Поэтому вы меня и не знаете.
П о л и ц е й с к и й. Не беспокойтесь, узнаем.
Л а м п е (осмелев). Да профессора Канта знает вся Европа!
П о л и ц е й с к и й. Профессора, говорите?
Л а м п е. Да, ординарный профессор Кёнигсбергского университета!
П о л и ц е й с к и й. Ну, а вы, как я понимаю, его слуга Лампе?
Л а м п е. Почему слуга? Может быть, я секретер.
П о л и ц е й с к и й. Вы хотите сказать, секретарь?
Л а м п е. Ну, да... Да какая разница?
П о л и ц е й с к и й. Так вот Лампе, вы привлекаетесь как соучастник! Оружие имеется?
Л а м п е. Нет у меня никакого оружия.

Полицейский хлопает Лампе  по карманам.

П о л и ц е й с к и й. А это что?
Л а м п е. Это ножичек, но он перочинный.
П о л и ц е й с к и й. Сдавайте. (Забирает ножик.)
Ш у л ь ц. Это он грозился зарезать моего петуха! А Кант его подговорил! Кант вдохновитель преступления, он главный! А Лампе всего лишь исполнитель, мелкая сошка...
Л а м п е. Но-но! Полегче!
Ш у л ь ц. Прошу отметить эту агрессию при задержании в протоколе!
П о л и ц е й с к и й. Кант и Лампе, прошу следовать за мной!
К а н т. Куда? У меня в 12 часов лекция со студентами!
Ш у л ь ц. Куда-куда? В тюрьму! Хи-хи! Теперь вы запомните, как унижать Шульца!
Г р и н (полицейскому). Я, конечно, извиняюсь, но вы юридически неверно ведёте дело, молодой человек.
П о л и ц е й с к и й. Представьтесь.
Г р и н. Английский коммерсант Грин. Первым делом надо предложить истцу и ответчику мировую. Если не договорятся, тогда в суд. А вы сразу в тюрьму!
П о л и ц е й с к и й. Кант очень опасен. Видели, он даже ходит со шпагой! Такие по инструкции до суда должны быть заключены под стражу. Тут дело не гражданское, а уголовное! Не учите меня, коммерсант Грин!
Г р и н. Возражаю, он не опасен! Шпага его – простая игрушка! А дело это сугубо гражданское! Господин Кант, давайте писать встречный иск на господина Шульца.
К а н т. Хе! Давайте!
Ш у л ь ц. На меня? За что?
Г р и н. За клевету для начала. Англичане говорят, что для женщины нет ничего оскорбительнее, чем прослыть нецеломудренной, а для мужчины – лжецом.
К а н т. У меня другая теория, Грин. Для женщины нет ничего более обидного, чем сказать, что она безобразна, а для мужчины – обозвать его глупцом.

Ш у л ь ц (полицейскому). Заметьте, Штайн, один обозвал меня лжецом, другой – глупцом!
Г р и н. Но вернёмся к делу. Юридически – это клевета. Но уверен, что в процессе дознания найдём и ещё что-нибудь.
Ш у л ь ц. Клевета?! Ещё одно оскорбление, господин полицейский!
Г р и н. Кто может подтвердить нападение на вас Канта и его слуги (взглянув на Лампе) простите, его секретаря? Кто-то ещё был на месте предполагаемого преступления, кроме вас троих?
Л а м п е (радостно). Не было!
Г р и н. А раз нет свидетелей, то мы, господин Шульц, подозреваем вас в клевете! На самом деле это вы, Шульц, напали на профессора и его секретаря! Пишите, господин Кант.

Кант достаёт лист бумаги и кладёт его на пюпитр у скамьи.

Ш у л ь ц. Вы что, серьёзно хотите обвинить меня в нападении?
Г р и н. Разумеется.
Л а м п е. Готовься в тюрьму, Шульц. Англичанин тебя обставит. У них уже много веков судятся – наловчились!
Ш у л ь ц. Господин полицейский! Это неслыханно! Произвол!
П о л и ц е й с к и й. Знаете что, господа? Разбирайтесь сами с вашим петухом, а я пока посмотрю. (Садится на скамью рядом с Кантом.)
Г р и н. Каким петухом?
К а н т. Да всё из-за этой птицы и произошло. Шульц мой сосед. А его петух кричит сутками напролёт, не даёт мне сосредоточиться. На мои жалобы хозяин не проявляет никакой реакции. Напротив, он даже рад, как мне показалось, моему несчастью.
Г р и н. Приплюсуем к иску ещё и нарушение тишины. А лучше: создание препятствий в научной работе.
Ш у л ь ц. Господин коммерсант, вы что-то говорили о мировой?
Г р и н. Вот так-то лучше. Ну что ж, давайте рассудим по справедливости и ударим по рукам.
К а н т. Всё это, господа, весьма анекдотично. У нас, людей, есть рассудок, который готов оправдать любые действия воли. У петуха есть зачатки рассудка в виде инстинкта. Но он отличается от людей тем, что не имеет морали! Поэтому как орал, так и будет орать!
Л а м п е (Грину). А не сможете ли вы, как матёрый судия, повернуть так, чтобы по закону приговорить петуха в суп?
Г р и н. Нет, это невозможно, ибо петух – собственность Шульца. А собственность, как известно, священна. По закону будет намного проще повесить самого Шульца, чем зарезать его петуха.
К а н т. Ибо человек не священен. К великому сожалению.
Ш у л ь ц. Вы что, совсем рехнулись? Повесить! За что? Что я вам сделал?
Г р и н. Дайте же возможность спокойно разобраться! (Шульцу.) Вы, как я понимаю, не желаете расставаться со своим шумным петухом?
Ш у л ь ц. Не хотелось бы. Но уж если дело до петли доходит...
Л а м п е. Дожать его, дожать! Уже начинает сдаваться!
Г р и н. Да подождите вы, секретарь! (Канту.) А если бы вам, господин профессор, предложили переехать на другую квартиру, то согласились бы?
К а н т. Я и сам подумывал об этом. Только не люблю я эти хлопоты. Да и куда? Надо новое жильё подыскивать. И лучше ли там будет? Возможно, новая квартира таит в себе другие сюрпризы: не петух, так какая-нибудь свинья-ревунья.
Г р и н. Мой знакомый сдаёт очень приличную квартиру по сносной цене.
Л а м п е (Грину). Сколько комнат?
Г р и н. По-моему, четыре.
Л а м п е (Канту). Берём! (Грину.) А садик там есть?
Г р и н. Небольшой.
Л а м п е. Сегодня же переезжаем!
К а н т. Ты подожди! Может быть, я никуда не поеду! Может быть, я полюбил эту птицу!
Л а м п е. Какую? Петуха Шульца? За что?
К а н т. Может быть, этот петух меня разбудил! Косвенно, конечно. Но в результате драма моей мысли делает крутой поворот, начинается новый этап, время жатвы!
Л а м п е. Так новый этап – новая квартира! А как же иначе?
К а н т. Мне кажется, что я стал похож на змею.
Л а м п е. Помудрели, что ли?
К а н т. До этого ещё далеко. Но как змея время от времени меняет кожу, так я с каждым обновлением духа меняю квартиру. Что ж, будем собираться, Мартин!
Л а м п е (перечисляет, загибая пальцы). Чернильница, перо и нож, бумага, рукописи, книги, домашние туфли, сапоги, шуба, шапка, ночные штаны, салфетки... Не мешайте мне! Скатерть, полотенце, тарелки, миски, ножи и вилки, солонка, рюмки и стаканы, бутылка вина, табак, трубка, чайник, чай, сахар. О, щетка! Чуть не забыл. Всё!
Г р и н. Не густо!
К а н т. Зато как считает, не умея читать!
Ш у л ь ц (прослезившись от радости). Мне вас будет не хватать, господин Кант!
П о л и ц е й с к и й. Вижу, что разобрались. Вот и хорошо. Пишите мировую, Шульц!
Ш у л ь ц. Давайте. Только объясните мне, как. (Присаживается за пюпитр Канта.)
К а н т. А я сегодня же напишу Лафатеру ответ. Пусть ждёт от меня к Пасхе большую книгу.
Г р и н. Позвольте полюбопытствовать, в каком же направлении вы пустите вашу мысль?
К а н т. К человеку, Грин. К человеку.
Г р и н. Это понятие очень растяжимое.
К а н т. Да нет. Оно сводится всего лишь к трём вопросам. Что я могу знать? Что я должен делать? На что я смею надеяться? Это и есть человек.
Г р и н. И это всего лишь? Наука, мораль, религия... Да это всё, что у нас есть!
К а н т. Именно.


ДЕЙСТВИЕ  ВТОРОЕ

КАНТинка третья

Между первым и вторым действием проходит два с небольшим десятилетия.

1796 год. Столовая в доме Канта на Принцессинштрассе в Кёнигсберге.
Обеденный стол, шесть обтянутых полотном стульев, горка, где за стеклом немудреный фарфор.

Заметно постаревший  Лампе сидит на стуле, отдалённом от стола, и по складам громко читает газету. Кухарка  Лайма, которой уже за пятьдесят, накрывает на стол.

Л а м п е (читает механически, не понимая смысла). «Аб-бат Сий-ес на-ме-рен пос-лать Кан-ту на от-зыв фран-цуз-скую кон-сти-ту-цию. Па-риж об-ра-тил-ся с прось-бой в Бер-лин  ко-ман-ди-ро-вать во Фран-цию фи-ло-софа для наи-лучшего устрой-ства  го-су-дар-ствен-ных дел.
Л а й м а (восторженно). Наш хозяин будет писать конституцию французам?!
Л а м п е. С чего ты взяла?
Л а й м а. Ты только что прочитал это в газете.
Л а м п е. Я? (Смотрит текст и перечитывает.) «Аб-бат Сий-ес на-ме-рен пос-лать Кан-ту на от-зыв фран-цуз-скую кон-сти-ту-цию». И правда. О, какие у нас дела! Сколько же дадут за это? Думаю, немало!
Л а й м а. Мартин, помог бы мне. Хватит бездельничать.
Л а м п е (в поддельном удивлении). Что? Ты кто такая, чтобы мне здесь указывать? Ты кухарка – ты и таскай харчи! Мне заниматься надо.
Л а й м а. Вдвоём-то быстрее.
Л а м п е. Моё дело более важное и ответственное: разложить серебряные вилки и ложки. А сейчас я по расписанию самого Канта учусь грамоте! Не мешай мне!
Л а й м а. Ты даже не понимаешь, о чём читаешь! Грамотей!
Л а м п е (в неподдельном гневе). Цыц!

Появляется  Х а н р и д е р  в оборванной одежде и с синяком под глазом, то есть, в том виде, по которому сегодня дали бы определение – бомж.

Х а н р и д е р. Здравствуйте! Я могу видеть господина Канта?
Л а м п е. Ты как сюда пролез? Кто ты такой?
Х а н р и д е р. Я Фридрих Август Ханридер. Бывший студент Иммануила Канта. Мне необходимо с ним увидеться.
Л а м п е. Что-то я тебя не припомню. А я знаю всех студентов Канта!
Х а н р и д е р. А я вас помню! Вы лакей моего учителя!
Л а м п е (морщась). Лакей? Да без меня Кант не был бы Кантом. Я чуть ли не силком заставлял писать его книги. Если бы не я, не бывать бы ему ректором «Альбертины». А его дважды избирали, лентяя! Также не выбрали бы его ни в Берлинскую, ни Петербургскую академию! Не будь меня – он так бы и ходил в приват-доцентах!
Х а н р и д е р. По-моему, вы преувеличиваете.
Л а м п е. По-твоему, я вру? Ты, вообще, откуда взялся такой умник?!
Х а н р и д е р. Я из тюрьмы. Сбежал.
Л а й м а. Господи, Иисусе!
Л а м п е. Из этой? (Показывает в окно.)
Х а н р и д е р. Нет. Из Санкт-Петербурга. Из Петропавловской крепости.
Л а м п е. Ха-ха! Во заливает! В общем, сначала помойся, побрейся, переоденься, а потом приходи. В таком виде я тебя не допущу до профессора.
Х а н р и д е р. Мне негде это сделать. И другой одежды у меня тоже нет.
Л а й м а. Мартин, пусти его помыться.
Л а м п е. Да этот бродяга пришёл, чтобы выманить денег! Я его насквозь вижу! Студентом назвался? Хорошо, что не сыном! А был такой случай. Я, говорит, ваш сын, фамилия моя Кант, вышлите десять тысяч талеров! Каково? И этот, как пить дать, из мошенников. Проваливай! И больше не показывайся здесь!
Л а й м а. Фридрих, пойдёмте ко мне. А ты, Мартин, молчи! Много на себя берёшь! Я по глазам вижу, что человек говорит правду. Ему надо привести себя в порядок после дальней дороги. Пойдёмте, Фридрих.
Л а м п е. Лайма, ты у меня допрыгаешься – уволю! Что, нового хахаля нашла? Я всё хозяину расскажу!
Л а й м а. А я расскажу, как ты его винцо попиваешь втихаря! (Ханридеру.) Пойдёмте. Не бойтесь его.

Лайма и Ханридер уходят.

Л а м п е (вслед). Вреднющая баба! Ух, как она меня злит! (Берёт газету и читает со злобными интонациями.) «Эта не-боль-шая ра-бота Канта «К веч-ному миру» сра-зу же выз-ва-ла бур-ный аж-ио-таж». А! Ажиотаж! «В э-том же го-ду она бы-ла из-дана во вто-рой раз...» Фу! Сами;то хоть понимают, чего пишут?

Входит Лайма с супницей в руках и ставит её на стол.

Л а й м а. Зови! Уже без двух минут час!

Лампе встаёт и чинно выходит из столовой.

Г о л о с  Л а п м е (громко и торжественно.) Суп на столе!

Лампе возвращается и встаёт около своего стула, расправив плечи.
Входят Кант, трактирщик (тоже заметно постаревшие) и дьякон 
В а с я н с к и й.

Л а й м а. А я накрыла на четыре персоны.
К а н т. Господин Боровский не придёт – заболел.
Т р а к т и р щ и к. Здравствуй, Лайма. Как тебе у нового хозяина?
Л а й м а. Отлично. Господин Иммануил предоставил мне, кроме просторной кухни, ещё две комнаты!
К а н т. Присаживайтесь.
Т р а к т и р щ и к. А на твоё место пришла девица – ничего не умеет. Вот, господин профессор, научил я Лайму кулинарному искусству, а она к вам переметнулась!
В а с я н с к и й. И правильно сделала. У неё двое внуков. А вы поселили её в каморку без окон. Какой вы угнетатель, однако!
К а н т. Дьякон Васянский, не надо сегодня ни проповедей, ни споров. (Пауза.) Я сегодня, господа, прочитал студентам последнюю лекцию в своей жизни.
Т р а к т и р щ и к. Как?
К а н т. Вот так. Хватит. Лекции отвлекают от главного и отнимают много сил. А мне ещё много надо сделать. Боюсь не успеть. Мартин, налейте вина.

Лампе разливает вино из графина.

К а н т. Хочу выпить за своих студентов!
В а с я н с к и й. За студентов!
Т р а к т и р щ и к. За студентов.

Выпивают и закусывают.

К а н т. В любом городе Европы вы найдёте хотя бы одного моего студента. Но что они иногда творят? Нет, правы были римляне со своей поговоркой: «Спасите нас от наших друзей, а с врагами мы справимся!»
В а с я н с к и й. Вы, наверное, про Фихте говорите, господин учитель?
К а н т. О, Фихте – это настоящий монстр! Но способный, шельмец! Он хоть что-то понимает, по своему, конечно. Но большинство последователей мало чего понимают. Все мои три «Критики» переиначивают на свой лад, впадают то в догматизм, то в скептицизм, против которых я боролся всю жизнь.
В а с я н с к и й. Ваши трактаты не просто понять. Я тоже многого не понимаю. «Критика чистого разума» - учение о границах рассудка. «Критика практического разума» - учение о том, к чему должна стремиться воля. То есть, к свободе посредством категорического императива.
К а н т. Ну, можно и так сказать. Философия – всего лишь поправка к здравому смыслу. И хорошо, когда её терминологию переводят в простые слова.
В а с я н с к и й. Я только не понимаю, каким образом «Критика способности суждения» связывает первые две «Критики». То есть рассудок связывается с волей посредством эстетической и телеологической способности суждения? Как это?
К а н т. Эх, дьякон, дьякон! Есть молодой поэт Шиллер. Знаете такого?
В а с я н с к и й. Из «Бури и натиска»?
К а н т. Кажется, да. Так он вывел из моей системы трёх «Критик» очень любопытную вещь. Он сказал, что если эстетика перекидывает мост от теоретического разума к практическому разуму, то есть, от науки к морали, значит, возможно, что весь наш мир спасёт красота! Какого?
Л а й м а. Красиво сказано!
Л а м п е (шёпотом Лайме). Куда ты лезешь? Не суйся в умные беседы!
К а н т (услышав). Почему же, Мартин? Лайма ;; способная женщина.
Л а м п е (бурчит якобы про себя). Очень способная: двое детей от разных мужиков! (Бросает презрительный взгляд на трактирщика.) И внуки неизвестно от кого... (Зевает.)
В а с я н с к и й (продолжая прерванную мысль). Сказано красиво! Но объясните механизм этой связи! Каким образом красота связывает рассудок с моралью? Науку с нравственностью? Природу со свободой?
К а н т. Отец дьякон, за едой вредно напряженно думать. Нельзя заставлять одновременно работать желудок и голову. Я вам потом как-нибудь объясню. А то и Вальтер сейчас заскучает!
Т р а к т и р щ и к (оживляется). А я думаю так. Съел вкусное блюдо – познал его. Это наука. При этом получил удовольствие – эстетика. А потому попросил добавки – это способность желания, на котором и основана нравственность. Вот она связь!

Кант заливается смехом.

К а н т. Браво, Вальтер! Вы поняли мою систему лучше многих профессоров! Конечно, по-своему. Я аплодирую вашей проницательности! (Аплодирует.)
Т р а к т и р щ и к. Спасибо, господин Кант. Это я сам дошёл! Заметьте, это я сам!
К а н т. Только я хотел бы дополнить. Попросил добавки, но, видя голодного человека, по своей собственной воле отдал лишнюю порцию ему. Так рассудок, познавая природу, через чувство удовольствия и неудовольствия связан с волей, которая, в свою очередь через мораль стремится к свободе.
Т р а к т и р щ и к. Ну, это уже как-то мудрёно...  А у меня есть для вас подарок, господин Кант.
К а н т. Неужели?
Т р а к т и р щ и к. Вот! Это поварская книга восточных рецептов! С картинками!
К а н т (в восторге принимает книгу и листает). Вот это подарок! Как-нибудь я напишу «Критику кулинарного искусства»! Кстати, Вальтер, вы знаете, что толченый уголь предохраняет от гниения?
Т р а к т и р щ и к. Первый раз слышу.
К а н т. Как-то однажды я ехал в почтовой карете, и у припасенного в дорогу жаркого появился душок! Я засыпал мясо углем, и всё стало в порядке. Также яйца в угольном порошке дольше сохраняют свежесть. Такие хитрости вам, как трактирщику, будет весьма полезно знать.
Т р а к т и р щ и к. Спасибо, господин Кант.
К а н т (смотрит в подаренную книгу). Узбекский плов? Это потрясающе! Лайма, у нас есть рис?
Л а й м а. Это дорогой продукт, господин Иммануил. Его Лампе не велел закупать.
К а н т. Ох, уж этот Лампе!
Л а м п е (очнувшись от дремоты и вскочив). Я здесь! Чего изволите?
К а н т.  Пока ничего, присядьте. (Пауза.) Я на вас злюсь, Мартин, потому что... потому что вы сломали часы в моём кабинете!
Л а м п е. Сами же просили их починить.
К а н т. Я просил починить, а не доламывать!
Л а м п е. Да там пружинка такая тонкая... Придумали тоже, паразиты! Я раз её, а она – щёлк! И готова!
В а с я н с к и й. Давайте я починю ваши часы.
К а н т. Отец дьякон, да вы прямо на все руки мастер! Давайте после трапезы. Если Лампе дать в руки какой-то механизм, и это будет не ружьё, то он обязательно его сломает.
Л а м п е. Это да, по ружьям я отличный мастер!
К а н т. У тебя, Мартин, удивительная способность представлять все свои недостатки, как достоинства.
Л а м п е (с гордостью). Это вы меня научили человеческому достоинству, господин профессор!
В а с я н с к и й. Учитель, у меня тоже для вас есть подарок! Я собрал курьёзные фрагменты из статей о вас. Вот, например, из Иенской газеты восьмидесятых годов. (Читает.) «Один из студентов университета сказал: «Чтобы что-то понять в «Критике чистого разума», надо штудировать её не менее пятнадцати лет». Другой студент, поклонник Канта, вызвал его на дуэль».
Т р а к т и р щ и к. Надо же! И кто кого?
В а с я н с к и й. Да это не важно! Главное – сам факт, что из-за учения Канта вызывают на дуэль!
Т р а к т и р щ и к (возмущаясь). Как это не важно? Мне было бы горько, если бы на дуэли убили поклонника Канта.
К а н т. Всё это забавно, отец дьякон. Но если я вам зачитаю письма пришедшие ко мне, то мы будем хохотать до утра. Один пишет мне, что он мой сын и нуждается в деньгах. Просит прислать десять тысяч талеров! Другой из Швеции, сообщает, что он мой брат, а я, оказывается, незаконнорожденный! Но он рад, что мы нашлись. Отец наш такой-то и такой-то, и он, к сожалению, очень нуждается в деньгах! Пришлите пять тысяч талеров, умоляю вас!

Трактирщик и дьякон смеются.

В а с я н с к и й. Мошенников много расплодилось. А то ещё маги да ясновидцы с алхимиками пошли. Например, итальянец Иосиф Бальзамо, который присвоил себе титул графа и имя Калиостро. Он же тут недалеко был, в Митаве! Где он сейчас?
К а н т. Он проследовал в Петербург, оттуда в Варшаву, далее след его теряется.
В а с я н с к и й. Откуда вы всё знаете, господин учитель?
К а н т. Мой друг Боровский, который должен был сегодня обедать с нами, пишет разоблачительную книгу об этом авантюристе. Он попросил меня высказать своё мнение, на бумаге, разумеется. Высказал. А Боровский решил опубликовать его в качестве приложения к своей работе.
Т р а к т и р щ и к. А вот был такой духовидец Свёденборг лет двадцать назад. Калиостро такой же?
К а н т. Нет. Мой тезка из Швеции Эммануиль Свёденборг сам поверил в свои способности общения с духами умерших. А Калиостро – чистый жулик, который дурачил великосветских простаков всей Европы. Впрочем, таких мошенников легко раскусить. Гораздо хуже другой сорт полуобразованных людей. Сколько мне пишет различных графоманов, создателей философских систем и блюстителей нравственной чистоты! Я устал от этого, господин Васянский. Король наш Фридрих-Вильгельм тоже написал, журил, что я, мол, непочтительно отношусь к религии, и он надеется, что больше такого не повторится.
Т р а к т и р щ и к (в удивлении). Сам король?!
В а с я н с к и й. И что вы ему ответили?
К а н т. Написал, что это не так. И кто-то ввёл его в заблуждение.

Лайма, собрав пустые тарелки со стола, уходит.

Л а м п е (тихо Канту). Тут наша кухарка нового хахаля привела в ваш дом. Говорит, из тюрьмы, мол, сбежал! По виду – матёрый ворюга! Я его не пускал, а она силком затащила!
К а н т. Это не отец её внуков?
Т р а к т и р щ и к. Не думаю.
В а с я н с к и й. Не вызвать ли полицию?
Л а м п е. Вызвать! Я сбегаю!
К а н т. На Лайму это не похоже.
Л а м п е. Да все они такие! Вон у меня жена умерла недавно...
К а н т. У тебя была жена?
Л а м п е. Была.
К а н т. Почему ты мне не говорил об этом?
Л а м п е. А вы не спрашивали. Вам ваши книжки дороже, чем человек.
К а н т. И что, ты её похоронил?
Л а м п е. Недавно. Такие убытки! Вы бы, господин профессор, компенсировали расходы.
К а н т. Конечно, Мартин.
Л а м п е. И на свадьбу ещё.
К а н т. Какую свадьбу?
Л а м п е. Так я женюсь!
К а н т. Уже?
Л а м п е. А чего такого? (С упрёком.) Это вы всё не женитесь никак!
К а н т. Хм. Когда мне могла понадобиться женщина, я не был в состоянии её прокормить, а когда я был в состоянии её прокормить, она уже не могла мне понадобиться.
Л а м п е. А насчёт моей женитьбы – не беспокойтесь. В мансарде нам места хватит. Дети у неё уже взрослые, живут отдельными семьями. Ну, разве что погостить приедут на недельку-другую. Но тут главное вот в чём дело!
К а н т. В чём же главное дело, по-твоему?
Л а м п е. Садовник наш ничего не делает! Вы его увольте, господин профессор, а моя новая жена его вакантное место займёт.
К а н т (раздражаясь). Ты отлично всем распорядился, прямо как французские санкюлоты!
Л а м п е. Санкюлоты? А они вам конституцию хотят заказать. (Протягивает Канту газету.)
К а н т (пробежав по статье глазами). Проблема создания совершенного гражданского устройства внутри государства зависит ещё от одного обстоятельства – установления законосообразных внешних отношений между государствами. Поэтому заведомым провалом я заниматься не собираюсь. (Взрывается.) Убить своего короля! Третье сословие ; это всё?! Нет, далеко не всё, господин аббат! Поставить кухарок управлять государством?!
Л а м п е. Во-во! Бабы до добра не доведут! Если б мне дали! Так я бы... Ух! Ух!
К а н т. Этот аббат Сийес придумал какую-то декларацию прав! Единственный палладиум прав народа – это свобода печатного слова!
Л а м п е. Во-во! Свобода, равенство, братство!
К а н т. Да это и не свобода вовсе! Политические свободы – это не свобода в своей сущности! Это просто права. Называть права свободой ;; профанация свободы! Свобода – это нечто иное! Это глубинное нравственное чувство! Я ищу его всю жизнь, но не могу сформулировать, что такое свобода. Человек тянется к ней, как растение к солнцу. Вся его воля направлена к свободе. Но что это такое? Разум здесь в растерянности молчит.

Входят Лайма и Ханридер, который помыт, побрит, на нём приличный домашний халат.

Л а й м а (боязливо). Господин Иммануил, к вам ваш бывший студент.
К а н т. Студент? (Подходит к Ханридеру.) Фридрих?! Я сначала вас не узнал!
Х а н р и д е р. Здравствуйте, господин учитель! Последнее письмо я написал вам из России много лет назад.
К а н т. Я читал, спасибо.
Х а н р и д е р. С тех пор многое изменилось.
К а н т. Присаживайтесь за стол и расскажите обо всём. Но сначала поешьте!
Л а й м а. Вот и четвёртый прибор пригодился. Как знала!

Лайма накладывает в тарелку Ханридера еду.

Х а н р и д е р (набрасывается на пищу, но время от времени отрывается от тарелки). Вы великий философ, господин учитель! Я десять лет неукоснительно следовал категорическому императиву, который во мне!
В а с я н с к и й (заинтересовывается). А звёздное небо над нами? Вы хотели, Фридрих, своей жизнью обосновать реальность категорического императива?
Х а н р и д е р. Именно так.
В а с я н с к и й. Я поражаюсь вашей смелости и решительности!
Х а н р и д е р. Как вы знаете, господин учитель, я уехал в Россию, чтобы устроить свою жизнь. Благодаря вашему рекомендательному письму я довольно быстро получил офицерский чин и был назначен адъютантом к Александру Васильевичу Суворову.
 Л а м п е. Знаем такого! Читали ему лекции по фортификации! Ну, как он там поживает?
Х а н р и д е р. Неплохо.
Л а м п е (снисходительно). А как там граф Григорий Орлов? Он мне как-то главную роль предлагал в своём спектакле! Но я отказался. Я прусский солдат, не с руки мне быть комедиантом!
Х а н р и д е р. Григорий Григорьевич Орлов давно уже князь, а не граф.
Л а м п е. Во как карьеру делать надо! Я сходу раскусил, что он далеко пойдёт! Прыткий уж больно!
К а н т. Помолчите, Мартин! Дайте сказать человеку.
Х а н р и д е р.  Я участвовал с Суворовым во второй турецкой кампании. Был под Фокшанами, Рымником, брал крепость Измаил. Всё это славные дела! Но я видел, как интенданты воруют! Как они поставляют гнилые портянки солдатам! Какую тухлую провизию они привозят в армию! Следуя категорическому императиву, а значит, совести, я написал письмо императрице...
Т р а к т и р щ и к (удивлённо). Самой Екатерине?
Х а н р и д е р. Да. Я описал все чиновные злоупотребления. Меня вызвали в Петербург. Состоялся суд.
К а н т. И что же?
Х а н р и д е р. Меня за якобы клевету приговорили к тюремному заключению.
В а с я н с к и й. Как же вы оказались здесь?
Х а н р и д е р. Я бежал из Петропавловской крепости. И вот я снова в родных краях, но без всяческих средств к существованию.
К а н т. Но как вам это удалось, Фридрих? Ведь Петропавловская крепость одна из лучших в Европе.
Х а н р и д е р. Я, господин учитель, не только ваш ученик, но и ученик Суворова.
Т р а к и р щ и к (понимающе). А!
К а н т. И вы всё это время следовали категорическому императиву?
Х а н р и д е р. Ежеминутно, господин учитель!
К а н т. Вы настоящий герой, Фридрих Август Ханридер!
Х а н р и д е р (с горькой усмешкой). Но, к сожалению, считаюсь преступником.
Т р а к т и р щ и к. Вы ешьте, ешьте!
В а с я н с к и й. Вот это история!
Х а н р и д е р. Но я счастлив. Я доказал на своей шкуре, что категорический императив действителен! А сколько всего повидал!
Л а м п е (тихо). Вот уж счастье быть оборванцем и без гроша в кармане!
Х а н р и д е р. Я очень устал... (Голова его клонится вниз.) Ой, извините, господа.
Т р а к т и р щ и к. Ему надо выспаться!
К а н т. Мартин, проводите Фридриха в мансарду и уложите спать.
Л а м п е (возмущённо). Этого бродягу ко мне? Ну, ладно. Пойдёмте, Фридрих. (Канту.) Если на ваш парик набегут вши, я не виноват. (Уходит вместе с Ханридером.)
Т р а к т и р щ и к. Я, конечно, извиняюсь, но что такое этот импер... Как его? Импер...
В а с я н с к и й. Категорический императив?
Т р а к т и р щ и к. Да-да, он!
В а с я н с к и й. Главный его принцип: не поступай по отношению к людям так, как ты не хочешь, чтобы они поступали по отношению к тебе. Или проще: не относись к другому человеку как к средству, а только как к цели.
К а н т. Отец дьякон, да скажите вы, что это просто совесть. Или понятие о добре и зле.
Т р а к т и р щ и к. Так бы и говорили – совесть. А то придумали какую-то абракадабру!
В а с я н с к и й. У всякой науки должна быть своя терминология, Вальтер. (Пауза.) Следствие категорического императива – моральный поступок, то есть, долг совести. Если бы Фридрих был похитрей, то он не был бы столь несчастлив.
Л а й м а. Но он сказал, что счастлив! Посмотрите, как горят его глаза!
К а н т. В скором времени он поймёт, что потратил свою жизнь напрасно. Ни работы, ни семьи, ни сбережений...
Т р а к т и р щ и к. Это дело наживное. Тем более, он ещё молод. А я, господа, охотно поменял бы свою жизнь на его! Было бы хоть что-то вспомнить! А так: тарелки, кастрюли, чугунки, вилки, ложки, снова тарелки... Тьфу! Извините, господин профессор, пойду. (Встаёт, кланяется.) Спасибо за угощение. До свидания. (Уходит.)
В а с я н с к и й. Да и я тоже пойду. (Кланяется.) Не принимайте близко к сердцу. В конце концов, как гласит поговорка: «Может быть, это и верно в теории, но не годится для практики». (Уходит.)
Л а й м а. Господин Иммануил! Вы плачете? У вас слёзы!
К а н т. Не я. Сами текут.

Входит Лампе.

Л а м п е. Положил в кладовке и закрыл на ключ, чтобы не обчистил дом. Сделал вид, что спит, а глаза-то моргают! Жулик, сердцем чувствую!
К а н т. Лампе, а вы никогда не предполагали, что я могу вас уволить?
Л а м п е (в удивлении). За что? Я всю свою жизнь вам отдал!
К а н т. Не надо отдавать свою жизнь. Её надо прожить так, чтобы не было горько перед смертью. (Пауза.) Да что я говорю! Может быть, всё, что я измыслил и написал – бред? Бедный Ханридер... Он мне поверил и загубил часть своей жизни. А применимы ли к жизни, например, мои априорные синтетические суждения? Или всеобщность сообщаемости эстетического? Может быть, прав покойный Грин, и главный принцип бытия: всё для меня?! Мартин, принеси ещё вина.
Л а м п е. Вина больше нет.
К а н т. Как? Ты же на днях покупал десять бутылок!
Л а м п е. Часть разбилась. Остальное выпили.
Л а й м а. У меня есть бутылочка, господин Иммануил. Сейчас принесу. (Убегает.)
Л а м п е. Вот! Лайма ещё украла.
К а н т. Неужели настанут времена, когда такие как Лампе будут править миром? Хорошо, что я не доживу до этого.


КАНТинка четвёртая

Проходит ещё несколько лет.
1800 год. Кабинет Канта в его доме. В кабинете два простых стола, заваленных книгами и бумагами, на стене портрет Руссо. 

Кант сидит за столом и пишет. Входит Лампе.

Л а м п е. Я всю одежду перебрал, и в сундуках, и в шкафах. Повесил её на жерди в саду, что б на солнце прожарилась, как следует.
К а н т. Надеюсь, не рядом с моим креслом?
Л а м п е. Не-е! У Лаймы под окнами. (Пауза.) Господин профессор, а можно я ваш старый парик возьму себе?
К а н т. Зачем он тебе?
Л а м п е. На память. Я его столько раз чинил!
К а н т. Хорошо, возьми. На почте был?
Л а м п е (игриво). Вам письмо от некоей Луизы Ревекки Фриц! (Передаёт письмо.) От вашей бывшей пассии!
К а н т. Денег хочет?
Л а м п е. Не читал, не знаю.
К а н т. Так прочтите.
Л а м п е (вскрыв конверт, уже не по складам, но с некоторыми запинками читает письмо). «Дорогой Иммануил, доброго вам здоровья! Вы когда-то были в меня влюблены! Извините, что я отвергла вас тогда. Но теперь я знаю, что и я была в вас влюблена». Хе-хе! Какой вы ловелас, господин профессор! (Читает дальше.) «Я хотела бы встретиться с вами. Но если вам тяжело, то я сама могу прийти к вам в гости».
К а н т. Луиза Ревекка! Боже, как это было давно! А какие были тогда на небе звёзды! Кстати, это моя мама приучила меня смотреть на небо. Когда я был маленький, мы выходили с мамой на вечернюю прогулку, она мне показывала разные созвездия и называла их. Это, Мартин, было самое лучшее время в моей жизни! А Луиза была красавица! Я ей показываю на созвездие Пса, на самую яркую в этом созвездии звезду Сириус, и спрашиваю у Луизы: « Как ты думаешь, почему римляне называли её Каникулас?» (Печально). Но она не знала латинского языка и не догадалась.
Л а м п е. Так чего, приглашать госпожу Фриц?
К а н т. Как-то это уже...  не своевременно, что ли.
Л а м п е. Возражаю! Это всегда своевременно!
К а н т. Ну, если ты так настаиваешь... Пойду в сад, Мартин! Там так чудесно поют птицы! Помогать не надо, я сегодня бодр. (Уходит.)

Лампе достаёт из своей сумки парик, надевает его на голову и смотрится в зеркало. И хотя парик ему явно мал, по лицу Лампе растекается самодовольство. Он садится за стол Канта и принимает позу своего хозяина.

Л а м п е (подражая Канту без всяческой иронии). Дружище, Мартин, налейте вина! (Достаёт из сумки початую бутылку и стакан, наливает вино.) Будьте здоровы, мой милый, Мартин! (Выпивает.) Мне надо готовиться к лекции. Нет, не то. Я хочу написать последнюю свою работу. Это послесловие немецко-латышского словаря. Налейте ещё вина, Мартин! (Наливает и выпивает.) Хорошо, Мартин, что вы припрятали бутылочку Бургундского.

Входит дама.

Д а м а. Я могу видеть господина Канта?
Л а м п е. Вы госпожа Фриц?
Д а м а. Я? (Внимательно смотрит на Лампе.) Да, это я, госпожа Фриц. А вы, как я понимаю, профессор Кант?
Л а м п е. Я? (Напускает на себя важный вид.) Да, госпожа Фриц, это я. Сам Иммануил Кант! Хе-хе! (Спохватившись, начинает подражать размышлениям Канта.) Трансцендентальная апперцепция... [Ударения неверные. Надо: Трансцендентальная апперцепция.]  Хм. А! Категорический императив! Я получил ваше письмо, госпожа Фриц.
Д а м а. Письмо? Ах, да!
Л а м п е. А вы ещё ничего! В соку! Хе-хе!
Д а м а. Я?
Л а м п е. Ну, да, госпожа Фриц! (Игриво.) С какого же вы года, если не секрет?
Д а м а. У дамы не спрашивают её возраст! Вы-то с какого?
Л а м п е. Я-то? С тридцать третьего... Ой! С двадцать четвёртого.
Д а м а. Боже мой!
Л а м п е. Да, на дворе уже 1800 год. Девятнадцатый век пошёл! Это когда же мы с вами снюхались-то? (Встаёт и надвигается на даму, игриво улыбаясь.)
Д а м а. Постойте! Вы, действительно, Кант?
Л а м п е. Как на духу говорю!
Д а м а (глядя на портрет Руссо). Вы совсем на него не похожи!
Л а м п е. На Руссо? Конечно, не похож. Я Кант!
Д а м а. Но Кант маленький, щупленький! Я даже звала его «мой маленький, элегантный Кантик».
Л а м п е. Со временем люди растут, как, впрочем, и деревья, если вы наблюдательны.
Д а м а. Ну, если вы Кант, тогда у меня к вам дело!
Л а м п е. Я весь внимание!
Д а м а. Я сейчас вдова...
Л а м п е. Тем лучше!
Д а м а. Мой муж когда-то давал вам серебряные вилки и ложки, но так и не забрал их при жизни. Так вот, господин Кант, я хотела бы получить их обратно. Впрочем, я готова на денежную компенсацию по сегодняшнему курсу серебра.
Л а м п е. А! Вот оно в чём дело! Не выпьете ли, госпожа Фриц?
Д а м а. Как всегда рейнское?
Л а м п е (гордо). Бургундское!
Д а м а. Тогда сделаю глоток. (Выпивает и замечает на столе карманные часы.) Серебряные часы? Идут?
Л а м п е. Идут.
Д а м а. А вот у моего отца встали. У вас точно идут?
Л а м п е. Точно.
Д а м а. Я, господин Кант, здесь недалеко живу. Позвольте, я возьму их, чтобы поставить на часах отца нужное время?
Л а м п е. Берите, госпожа Фриц.

Дама прячет часы в сумочку. Лампе подходит к двери и запирает её на ключ.

Л а м п е. Попалась, воровка?!

Подбегает к окну и раскрывает его.

Л а м п е (кричит в окно). Лайма, вызывай полицию! Быстро! Эй, садовник, беги за полицейским!

На улице голоса «Сейчас!», « Мы мигом!»

Д а м а. Что вы себе позволяете, господин Кант?
Л а м п е (надвигаясь на даму с грозным лицом). Кто вы такая?
Д а м а. Не подходите! У меня нож!
Л а м п е. Я прусский солдат ! Уберите свою пилочку для ногтей и сядьте сюда!

 Стук в дверь.

Л а м п е. Кто там?
К а н т (за дверью). Это я, Лампе! Открой! Что там у тебя происходит?
Л а м п е. Воровку задержал, господин профессор! Щас полиция прибудет!
К а н т (снова стучит в дверь с обратной стороны). Открой немедленно!
Л а м п е. Нельзя до полиции! Убегёт! Она молодая, сильная! Щас я её свяжу, тогда открою! (Достаёт из сумки бельевую верёвку и надвигается на даму.)
Д а м а. Не сметь! Я мадам Жужу! Я была любовницей Робеспьера!
Л а м п е. Кого, кого?
Д а м а. Представьте, самого Робеспьера!
Л а м п е. Чего ж ты в Кёнигсберге забыла?
Д а м а. Не ты, а вы!
Л а м п е. Да хватит тебе придуриваться! (Подходит к ней и пытается связать.)

Дама вырывает руки и отбегает в сторону.

Д а м а (громко поёт «Марсельезу»). Allons enfants de la Patrie, le jour de gloire est arriv;!

Тяжёлый стук в дверь.

П о л и ц е й с к и й (за дверью). Немедленно откройте! Полиция!
Л а м п е. Вот это дело! (Открывает дверь.)

Входят полицейский Штайн и Кант. Полицейский стал осанистым, с животом, в мундире подполковника.

П о л и ц е й с к и й. Где преступник?
Л а м п е. Она! (Показывает на даму.)
П о л и ц е й с к и й. Так-так. Не вы ли обчистили на днях королевского священника Боровского? Серебряные вилки и ложки?
Л а м п е. Да-да! Она их хотела забрать!
П о л и ц е й с к и й. Почерк знакомый. Итак, авантюристка Стуцка? Прямиком из Риги? А туда из Петербурга?
Д а м а. Я из Франции!
П о л и ц е й с к и й. Но ваш курляндский акцент заставляет меня усомниться в этом. Ваши ручки, мадам! Я не буду заключать их в железо, у меня есть кожаный хомуток специально для дам! (Накидывает на руки дамы кожаный хомут и стягивает.) Моё изобретение, господин Кант! Обратите внимание на его гуманность.
К а н т. Да, это мягче железа.
П о л и ц е й с к и й. Господин, Кант! Я прошу, чтобы ваш биограф дьякон Васянский отметил меня, подполковника Штайна, в своих очерках. Ну, там, что оперативно реагирую на вызовы граждан. Особенно подчеркнул бы мой гуманизм.
К а н т. Так это вы? Я вас не узнал!
П о л и ц е й с к и й. Время своё берёт, господин Кант. А когда-то вы боролись с петухом! Ха-ха!

Издалека доносятся псалмы Давида, исполняемые нестройным хором.

К а н т (в гневе). Как? Опять? Тринадцать лет этого не было!
П о л и ц е й с к и й. Что такое?
К а н т. Здесь рядом тюрьма, и заключённых заставляют петь в качестве раскаяния псалмы Давида! Я прекратил это безобразие ещё тогда, когда купил этот дом!
П о л и ц е й с к и й (слушает пение). Почему вам не нравится? По-моему, неплохо поют.
Л а м п е. Так думать мешают!
П о л и ц е й с к и й. А! Как же вам удалось изменить это правило?
Л а м п е. У нас в магистрате друзья, господин Штайн! Все наши ученики!
К а н т (перебивая). Я убежден, что арестанты озабочены не спасением души, а лишь тем, чтобы  выслужиться перед начальством. И я потребовал, чтобы  пение происходило при закрытых окнах и не в полный голос. Ведь тюремщик всё равно их услышит и засвидетельствует богобоязненность заключенных.
П о л и ц е й с к и й. Пожалуй, вы правы. Но вчера сменился директор тюрьмы. Он, вероятно, не знал сложившегося порядка. По возможности, я ему сообщу.
К а н т. Буду вам благодарен!

Тюремный хор смолкает.

П о л и ц е й с к и й (даме). Ну, мадам Помпадур, пойдёмте. Идти не далеко, тюрьма рядом. До свидания, господин Кант!
Д а м а. Это не Кант! Вот Кант. (Показывает на Лампе.) А этот – его лакей! (Показывает на Канта.)
К а н т. Я лакей?
Д а м а. Да-да! Лакей! Налейте мне вина напоследок, лакей! (Полицейскому.) Иначе буду кусаться!

Кант и Лампе, оба в седых париках, стоят рядом друг с другом.

П о л и ц е й с к и й. Пожалуйста, дайте её глоток винца! Так спокойнее будет её вести.
К а н т. Я?
Л а м п е. Я?
П о л и ц е й с к и й. Да мне всё равно.
К а н т (Лампе). Плесни ей вина!
Л а м п е (мнётся). А может – вы?
К а н т. Как ты смеешь?!
Д а м а (Канту.) Молодец, лакей! Не подчиняйся! Будущее за третьим сословием! У твоего хозяина в сумке бургундское! Дай мне хлебнуть напоследок!
К а н т. Бургундское?! (Подбегает к сумке.) Откупоренная бутылка? (Лямпе.) Ты говорил, что бургундское давно кончилось!
Л а м п е (на даму). Вот, она всё выпила!
Д а м а. С Кантом на брудершафт! Ха-ха!
П о л и ц е й с к и й. Ну, долго вы ещё?
К а н т. Я всё понял. К этой бутылке я не прикоснусь.
Л а м п е. Так давайте мы её прикончим!
К а н т. Кто это мы?
Л а м п е. Да вон с ней. Привлекательная... санкюлотка.
К а н т (махнув рукой). Да валяйте!

Лампе прикладывается к горлышку бутылки и выпивает. Затем подходит к даме и подносит бутылку к её рту. Дама часть содержимого выпивает, а часть проливается на её одежду.

Л а м п е. Ой! Как кровь!
Д а м а. Это кровь вашего народа! (Полицейскому.) Ведите меня в тюрьму! Прощайте господа и лакеи Канты! Я так и не поняла, кто из вас кто.

Полицейский уводит даму. Издалека доносится её голос, исполняющий «Марсельезу».

К а н т. Мартин, снимите с себя мой парик.
Л а м п е. Вы мне его подарили!
К а н т (вне себя). Сними парик! Лакей! Вон из моего дома!
Л а м п е (пятится к двери). Господин профессор! Господин профессор!

Лампе наталкивается задом на входящего дьякона Васянского.

В а с я н с к и й. Ой, здравствуйте, господин учитель!
К а н т. И вы ту да же, господин Васянский!
В а с я н с к и й (в удивлении). Но парик... Ах, это Лампе?
К а н т. Вон из моего дома, Лампе!
Л а м п е (несколько осмелев с приходом дьякона). Вы не посмеете меня уволить, господин профессор!
К а н т. Почему это я не посмею?
Л а м п е. Вам не даст это сделать ваш категорический императив!
К а н т. Что?
Л а м п е. Если вы меня уволите, то вы нарушите долг! Да! Долг перед человеком! Человек, как вы говорите, цель, а не средство! А я?.. (Пускает слезу.) Я для вас всего лишь средство... (Плачет.)
К а н т. Ты меня не разжалобишь! Я знаю твои штучки! Вон отсюда!
Л а м п е. Но тогда ваше учение – ложь!
К а н т. Да плевать я хотел на все учения вместе взятые! Вон отсюда! Чтобы я тебя здесь больше не видел! Никогда!
Л а м п е (рыдая). Так вы платите за своего бесценного слугу! (Уходит, театрально взяв себя руками за голову.)

                Пауза.

В а с я н с к и й. Мне тоже уходить?
К а н т. Нет, отец дьякон, мне как раз вас и не хватает. Садитесь за стол. Берите бумагу и перо. Пишите.

Васянский выполняет просьбу.

К а н т. Я, профессор Иммануил Кант, увольняю своего слугу Мартина Лампе...
В а с я н с к и й. За что?
К а н т. А за то, что в нём скопились все негативные качества! Он пьёт моё вино с утра до вечера! Он практически ничего не делает! Заимел власть над всей прислугой и угнетает её! Он мелочен, завистлив, блудлив, желчен, чревоугодлив! И вдобавок он туп, как колун, который он не может заточить много лет!
В а с я н с к и й. Колун и должен быть тупой. Это топор должен быть острый.
К а н т (остывая). Ну, не так сказал. А увольнение его составьте, что бы всё было юридически грамотно. А то засудят ещё!
В а с я н с к и й. Но за что конкретно его увольнять? Ведь за качество характера не увольняют. Увольняют за какие-то поступки!
К а н т. Хорошо, господин Васянский! Я вам расскажу его поступки, даже не поступки, а проступки! Хотел скрыть, но теперь расскажу! Он хотел стать мной!
В а с я н с к и й. Как это?
К а н т. Даже вы, когда вошли, приняли его за меня!
В а с я н с к и й. Ну, это такая мелочь... Надел ваш парик...
К а н т. Это только эмпирика! Но в ноуменальном мире это преступление против личности! Даже против двух личностей: своей и моей! Если довести его мотив до логического конца, то в мире феноменов он должен будет меня убить!
В а с я н с к и й. Господь с вами, господин учитель!
К а н т. Он скрыл от меня письмо от Кизеветтера. И сам, но от моего имени, дал ему ответ! Он подписался именем Иммануила Канта!
В а с я н с к и й. Кизеветтер получил ответ?
К а н т. Получил! Это позор для меня! Кизеветтер снова написал мне. Вы, говорит, Кант, выжили из ума! А может, вы намеренно меня оскорбляете? Я такого от вас не ожидал! Прощайте. Вы для меня больше не существуете... И это мой любимый Кизеветтер! Он несколько десятилетий преподавал мою философию при королевском дворе!

Входит Лайма.

Л а й м а. Господин Иммануил, так как Лампе нигде нет, я решила временно взять на себя его обязанность.
К а н т. Какую же?
Л а й м а (торжественно). Суп на столе!
К а н т. К чёрту суп!
Л а й м а. Но ведь уже без двух минут час... (Пятится назад и поспешно уходит.)
В а с я н с к и й. Я напишу, что Лампе не справлялся со своими обязанностями по причине возраста. Так будет лучше, ибо юриспруденция не знает ноуменального мира.
К а н т. Хорошо.
В а с я н с к и й (пишет, время от времени отрываясь от бумаги). Но теперь вам придётся искать нового слугу.
К а н т. К сожалению, да.
В а с я н с к и й. У меня на примете есть очень хороший человек из моего прихода. Он даже когда-то прошёл у вас курс лекций по географии.
К а н т. Я вам доверяю, отец дьякон. Пригласите его на собеседование.
В а с я н с к и й. Бумага готова. И всё-таки, господи учитель, умом я понимаю, но сердцем принять не могу ваш категорический императив.
К а н т. Да что вы к нему пристали! Будто у меня ничего нет, кроме вашего идиотского категорического императива!
В а с я н с к и й. Над ним же смеются!
К а н т (подозрительно). Кто?
В а с я н с к и й. Ваш любимый поэт Шиллер.
К а н т. Ну, не любимый... А что говорит-то?
В а с я н с к и й. Эпиграмму написал. Ведь вы моральный поступок считаете чистым, бескорыстным. А если человек имеет склонность к чему-либо и совершает при этом хороший поступок, то этот поступок – не морален.
К а н т. Эпиграммку-то прочти.
В а с я н с к и й (читает Шиллера).
«Ближним охотно служу, но – увы! – имею к ним склонность.
Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?
Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье
И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг!»
К а н т (взрывается смехом). Ой! Ой, не могу! (Заваливается от смеха под стол.)
В а с я н с к и й. Господин учитель, вы не ушиблись?
К а н т (вылезая из-под стола). Это было давно! Ха-ха! Сейчас же я знаю, что без любви не бывает ничего! (Становится серьёзным.) В том числе и категорического императива! Как можно заставить человека выполнять то, что он не любит? Это тирания!
В а с я н с к и й. Но тогда, как намекнул ваш слуга Лампе, вся ваша «Критика практического разума», мягко говоря, несостоятельна?
К а н т. Нет, состоятельна. Её просто не понимают. Если я, например, соврал, но этого никто не видел, то будет ли меня мучить совесть?
В а с я н с к и й. Меня – да.
К а н т. И меня – да. А вот Лампе – сомневаюсь. На  худой конец, укради, только не выдавай свой поступок за моральный. Вот в чём вся соль! Я только это и хотел сказать.
В а с я н с к и й (тайком вынимает блокнот и стенографирует интервью). Вы написали работу «К вечному миру», где говорите, что главное – это непрестанное улучшение законов. А между тем, отказались писать французскую конституцию. Как это понимать?
К а н т. Что на это сказать? Одного больного врач обнадёживал тем, что всё время находил симптомы выздоровления. То хвалил его пульс, то – стул, то уверял, что потливость свидетельствует об улучшении. Когда больного спросили, как он себя чувствует, бедняга ответил: «Умираю от непрерывного улучшения».
В а с я н с к и й. Ха-ха! Остроумно. Но где же выход? (Пауза.) Тут я вычитал из французской газеты, что Наполеон...
К а н т. Ну, хватит, господин Васянский! Хочу тишины.
В а с я н с к и й. Простите, последний вопрос. Как вы относитесь к Наполеону?
К а н т. Я в нём разочаровался. Ему надо было вместо Египта в Португалию! (Расходится.) А потом из Португалии в Англию! А он? Тактика у него есть, но нет великой стратегии! С Павлом ему надо снюхаться, с Павлом!
В а с я н с к и й. А он про вас знаете, что сказал, когда заключал конкордат с папой римским? «Священники ценнее, чем Калиостро, Кант  и  все немецкие мечтатели». То есть, Наполеон сравнил вас с жуликом Калиостро! Ха-ха!
К а н т. Уверен, Наполеон кончит хуже, чем я.

Входит Лайма.

Л а й м а. Господин Иммануил! Посыльный от подполковника Штайна принёс ваши часы. (Подаёт часы.) Это дамочка их стащила. И ещё два письма! Одно вам, другое – мне!
К а н т. От кого?
Л а й м а. От Ханридера! (Даёт Канту письмо.) Своё я уже прочитала.
К а н т. Прочтите моё.
В а с я н с к и й (читает письмо). «Спасибо, господин учитель! Сначала по вашему рекомендательному письму в королевский двор я обрёл профессию столяра. Работал несколько лет. Но потом решил, что нет ничего лучше работы на земле. Я выхлопотал себе земельный участок и сейчас тружусь простым крестьянином».
К а н т. А как же его литературные способности? Он их не загубил?
В а с я н с к и й. Нет-нет. (Читает.) «В свободное от работы время я пишу мемуары. А событий в моей жизни было столько, что хватит на всю жизнь для назидательной работы будущим поколениям».
К а н т. Не знаю, не знаю. Я бы не смог вести сельскую жизнь, выращивать пшеницу, овощи, фрукты. Может, Ханридеру это по душе? И что такое мемуары? Где в них живая мысль, направленная в будущее?
Л а й м а. Тем не менее, Фридрих думает, сочиняет, господин Иммануил! Не тупеет, как Лампе! (Смотрит на Канта.) Вы стали часто плакать, господин Иммануил.
К а н т (встрепенувшись). Правда? Господин Васянский, мне надо сделать кое-какие распоряжения относительно денежных средств и срочно дополнить завещание. Идите, Лайма. Спасибо вам.

Лайма уходит.
 
В а с я н с к и й. Я готов! (Достаёт чистый лист бумаги.)
К а н т. Я ещё два года назад составил завещание. Там и младшей моей сестре причитается. И брату. Племянникам и племянницам.
В а с я н с к и й. Какое будет распоряжение?
К а н т. Лампе! (Вскакивает, но садится опять.)
В а с я н с к и й. Лампе?! (Оглядывается.)
К а н т. Я так виноват перед ним.
В а с я н с к и й. Вы? В чём же?
К а н т. Да, в морали человек обретает незыблемые опоры. Но они могут зашататься в кризисной ситуации. Пишите по пунктам. Единовременно выдать Мартину Лампе всю годовую зарплату. Назначить ему пожизненную пенсию в 400 гульденов. А теперь к завещанию. Когда Мартин умрёт, то его вдове пожизненно 200 гульденов. А если останутся дети, то единовременно им по 1000 гульденов. Вот так! Фу... Свобода!
В а с я н с к и й. Спасибо вам, господин философ! Что с вами произошло, что вы так сжалились над Мартином?
К а н т. Сдаётся мне, отец дьякон, что только чувство вины ведёт к настоящей свободе. (Первый раз после возвращения из сада улыбается.)

Снова слышится пение псалмов.

В а с я н с к и й. Видимо, Штайн ещё не сообщил начальнику тюрьмы. Я сейчас же схожу и решу эту проблему. (Встаёт.)
К а н т. Нет-нет. Пусть поют.

Пение продолжается. Кант внимательно слушает хор.
 

                З а н а в е с