ДИТЯ
- Ба! – радостный возглас малыша, означающий что угодно: «Бабушка!», «Собака!», «Смотри!», «Ой!», «А что это такое?».
Ба! – чудесное междометие, означающее открытие, событие, новое, восторг.
Ба! Это новый человек пришел в мир посреди рутины карантина, пришел как утешение, как спасение, как надежда. Господи, спасибо Тебе!
Наутро после Жирушкиных похорон звонит Тео (я только успела с Дитой погулять): у Верочки схватки, началось, приезжай. Помчалась. Верочка уже одета, ждут скорую. Волнение! Бледный Тео собирает пакет в больницу, бледная Верочка в просторном черном платье ходит по комнате, хватаясь то за поясницу, то за живот. Не ожидали так скоро, срок ставили через пару недель. «Наверно, переволновалась из-за Жирушки. Не доносила…» – «Ничего страшного, две недели ничего не решают. Как часто схватки?» – «Да нечасто еще» – «Может, еще рано ехать?» – «Нет, лучше в больнице. О-о-ой!» – «Не бойся, все будет хорошо» – «Это не больно?» – «Нет, совсем не больно! Просто дыши, как тебя учили, и думай, что скоро ты его увидишь! Еще немножко, и ты его обнимешь, поцелуешь…» – «О-о-ой!».
(Потом Верочка мне это не раз припоминала: «Ну да, небольно!»)
Приехала скорая. Деловитая докторша задала пару вопросов («Срок? Как часто схватки? Отошли ли воды?»), велела собираться. «Мы уже готовы» – «Поехали».
Проводила. Тео уехал с ними и вскоре вернулся. Карантин, внутрь не пускают. Стали готовить дом к встрече малыша. Целый день ожидания! Стирка, уборка, глажка. С чего-то решили все перестирать. Благо, сохнет быстро, лето! Думали, еще есть две недели, а вот оно как. Вечер уже. Тео кроватку устанавливает. Я глажу распашонки, ползуночки. Трепетное, забытое чувство. Вся жизнь пробегает перед глазами. Когда-то и мои детки были такими маленькими. А теперь вон какие вымахали. Смахиваю слезу. Как там Верочка. Что же так долго. Из больницы нет вестей. Справочная: сведения не поступали. Верочкин телефон молчит. Неужели такие долгие роды? Сколько уже прошло времени? Часов восемь? Десять? Поехала домой.
Ночью звонит Тео:
- Вера позвонила. Мальчик большой очень, поэтому так долго. Но теперь все хорошо. Сказала, будет отсыпаться.
И ты отсыпайся, сынок.
Ба!
Так мое Солнышко появилось на свет. Помучил маму Львеночек, богатырь, герой. И мама его героиня. Все забудется, Верочка, вся эта боль, страдание, все забудется, милая, стоит только увидеть его, маленького, крохотулечку, лапочку, твоего, родного, увидеть, прижать к себе, вдохнуть его запах, коснуться губами его темечка, лобика, пальчиков тоненьких… Так придумано это для нас.
(Все хорошо!)
Потом была так называемая выписка, тоже само по себе весьма примечательное событие, встреча в квадрате и в кубе: встреча мужа с женой, отца с сыном, бабушек-дедушек с внуком, дядюшек-тетушек с племянником, и встреча всех родственников друг с другом, и все это на самой, так сказать, позитивной волне, когда забываются старые и новые обиды. Выписка из роддома в духе новых времен, с воздушными шариками и торжественными снимками, ради которых мы снимаем наши рутинокарантинные маски. Помню растерянную, исстрадавшуюся, разом исхудавшую Верочку, еще более бледную, с распахнутыми навстречу новой жизни глазами. Как она улыбалась робко и счастливо, видя перед собой нашу родственную толпу, легкомысленную и жаждущую вечного праздника, пира и фейерверка. Помню моего дорогого Тео, взволнованного, но собранного, понимающего, какая огромная ответственность на него ложится; как тепло он обнял свою Верочку, как осторожно и аккуратно принял сверточек со своим Львеночком. Помню, как новоиспеченный дядя Армаша радовался воссоединению, пусть и на пару часов, своих горе-родителей, а именно меня и моего бывшего мужа Эдика, которые когда-то давно так разругались, что не могли видеть друг друга и ходить по одной земле, а тут вдруг мирно здоровались, поздравлялись, фотографировались и даже поехали вместе выпивать и отмечать общую радость. Помню эту прекрасную суету на тесной кухоньке, откуда мы по одному просачивались в комнату, где возлежал в колыбельке наш богатырь и то спал, забавно причмокивая и посапывая, то пялился на белый свет и его странных обитателей круглыми темно-синими глазками, которым суждено было потом посветлеть и обрести нежный серо-голубой оттенок ясного, чистого утреннего неба.
Дети приходят в этот мир, чтобы он стал чище, добрее, спокойнее. При ребенке не будешь ругаться, выяснять отношения, злиться, плакать, скорбеть о нынешнем и минувшем. При ребенке хочется петь и смеяться, хочется жить.
Наша жизнь очень изменилась с тех пор, как появился Лео. Конечно, в первую очередь она изменилась у Верочки и Тео, молодых, так сказать, родителей, весь распорядок жизни которых отныне был подчинен маленькому крикуну. Вере на первых порах приходилось совсем нелегко, потому что роды были долгие и трудные, и ей и психически, и физически нужно было от них отойти и окрепнуть, а тут еще обычные для матерей первенцев страхи и опасения, все ли хорошо с малышом, все ли я правильно делаю, а почему он плачет, а хватает ли ему молока, а не болит ли у него животик, а не холодно ли ему, а не жарко ли ему. Тео молодец, всегда был рядом, горжусь.
Конечно, волей-неволей в таких ситуациях начинаешь сравнивать, как тогда, как сейчас. Когда-то Тео, на которого (во младенчестве) Лео так удивительно похож, тоже был моим первенцем, и я тоже ничего не знала, не умела, не знала, как пеленать (тогда пеленали еще), как купать… Переживала из-за всего подряд. Принесла Верочке свой дневник того времени, где я все записывала, и рост-вес, и кормления-купания, и треволнения всякие. Сначала каждый день записывала, потом через день, потом раз в неделю, потом раз в месяц. Почему? Времени стало не хватать или рутина тогдашняя засосала? Черт его знает.
Но у меня точно не было такого Тео, такого мужа, такого отца моего сына.
Тут и разница характеров, и разница воспитания, и разница обстоятельств. Эдик, мой муж, был единственным ребенком, избалованным матерью и особенно бабушкой, сдувавшей с него пылинки. Ему не приходилось мыть пол, стоять у плиты, думаю, даже картошку таскать из магазина. Ну а Тео с годовалого возраста оказался старшим братом и потому маминым помощником. Армаше совал соску, Ксюше читал книжку, а Луизу просто вынянчил на руках. Да что тут говорить! Я без него бы тысячу раз пропала.
Но что касается обстоятельств, то у Эдика, наверное, были обстоятельства извиняющие. Он и в те далекие времена тридцатилетней давности, и теперь еще работает «уходя на работу». Я имею в виду, что уходит утром и приходит вечером, усталый и неготовый не то что к помощи по хозяйству или там с детьми, а к простому общению. Скажете, обычное дело? Все так живут? Может быть. Но наша семья в результате не уцелела. Он был где-то сам по себе, со своими проблемами, я сама по себе со своими заботами. Дети росли, можно сказать, без отца. Грустная история.
Новая эра все-таки помогает избежать повтора. Тео работает на компьютере не выходя из дома, и Лео видит его столько же, сколько Верочку. Мама и папа всегда вместе, всегда рядом, вдвоем. И у плиты стоят по очереди, и за рулем сидят по очереди, и ребеночка купают, переодевают, укачивают. Нет у них разделения на мужские и женские обязанности (не считая грудного вскармливания), новая эра. У Ксюши и Славы тоже так, все на равных. Мне с моим азиатским бэкграундом кое-что в этом равенстве может и не нравиться, но я себя осаживаю, знаю, что это все равно лучше, чем махровый патриархат, «мужчина в доме» и «жена должна быть тылом». «Мужчина в доме» – это мем такой в нашем семействе, выражение свекрови моей покойной, царствие небесное, которая была уверена, что если мужчина, сын ее, в доме, то надо готовить мясо и обед из трех блюд, а если он уехал, скажем, в командировку, то мы, дети и женщины, можем перебиться вареной брюквой и оладушками из кабачков. (Если что, я люблю оладушки из кабачков. Но не вареную брюкву). А «жена должна быть тылом» – это уже Эдичкиного производства мем, и он тоже не про равенство. А главное вызывает вопрос, кем же тогда должен быть муж?
Эдик, кстати говоря, с возрастом с детьми сблизился. Он и раньше мне говорил, тогда еще, когда мы жили вместе, что ему малые дети неинтересны, а вот когда они начнут разговаривать, он с ними вступит в контакт. И реально, вступил! Это отрадно. И с Ксюшей переписывается, и с Жан-Арманом спорит о том о сем. И с Тео вроде бы созванивается. Замечательно. Лучше поздно, чем никогда. Эх, эх.
И у Эдика жизнь, конечно, изменилась. Первое время, пока Лео был совсем маленький и на прогулках просто спал в своей большой коляске, Эдик раз в неделю приезжал и чинно гулял с ним в парке, час или даже два. Мне был известен этот день, и я тогда не заявлялась, чтобы никого не смущать. Эти обязательные приезды, долгие прогулки, само превращение Эдика в Дедушку казались мне трогательными, да и сейчас кажутся. Становимся ли мы сентиментальней под старость, пытаемся ли наверстать упущенное или исправить ошибки, не так уж и важно. Важно другое. Появление внуков возвращает жизни утраченный было смысл. Все начинается заново, на новом витке спирали. Диалектика, смена поколений, река времени, поток жизни. Хочется жить.
Ба!
Я тоже гуляла с Лео в парке. Обычно после работы, вечером, перед самыми фонарями. Это были какие-то особые прогулки, очень отличающиеся от моих утренних моционов с Дитой, полных динамики и звука. Эти сентябрьские, октябрьские прогулки были тихие, медленные. Сосредоточенные. То есть сосредоточена я была на том, как катить коляску столь плавно и бесшумно, чтобы малыша все время укачивало это ровное и непрерывное движение, и он долго не просыпался, дыша во сне свежим воздухом заросшего, полудикого парка, а еще на том, чтобы в сумерках не наткнуться на какую-нибудь корягу, и на том, чтобы сделать ровно два больших круга, включающих особые петли и восьмерки по дорожкам вокруг большого пруда, на полуострове посреди которого стоит старый советский монумент мощной стальной птице, охраняющей этот парк, а потом еще хвостик по пути к дому, и у меня были варианты, как продлевать или сокращать маршрут в зависимости от того, готов ли Лео проснуться и начать орать, или проснуться и не начать орать, или поспать еще немножко. И одновременно со всей это ответственной сосредоточенностью я была также сосредоточена на ощущении счастья, которое заставляло биться сердце, на ощущении типа «остановись, мгновенье, ты прекрасно», потому что я так долго этого ждала, все эти безумные последние годы, и это наконец случилось, и это сейчас со мной. Мне нравилось все в этот миг: закатное небо с тяжелыми низкими облаками, темнеющий парк, холодная рябь пруда и даже накрапывающий дождь (Верочка выдавала мне на этот случай особый дождевик для коляски, особенно после того, как я один раз ребенка все-таки чуть-чуть подмочила). Иногда я останавливалась и смотрела на ребенка, любовалась им, спящим и тоже, казалось, сосредоточенном на своем сне, а потом спохватывалась, что остановка может его разбудить, и снова трогалась в путь. Мы заканчивали второй круг, выезжали из парка на тротуар, освещенный ровным рядом теплых желтоватых фонарей, и двигались к дому. Навстречу шли дамы с собачками, семенили старички, держась за руки, проносились мальчишки на самокатах и девчонки на роликах, и эти мирные картины тоже грели мне душу.
Так что моя жизнь тоже изменилась. И не только из-за этих прогулок, из-за частых хождений к Тео и Лео, из-за перемен в моей рутине и расписании. Она изменилась из-за нового ощущения. Я перестала жить прошлым и чувствовать себя несчастной.
Теперь мне хотелось жить. Хочется жить.