Noch immer schauen in den Silberplatten
wie tiefe Frauenaugen die Saphire,
Goldranken schlingen sich wie schlanke Tiere,
die sich im Glanze ihrer Bruenste gatten,
und sanfte Perlen warten in dem Schatten
wilder Gebilde, dass ein Schimmer ihre
stillen Gesichter finde und verliere.
Und das ist Mantel, Strahlenkranz und Land,
und ein Bewegen geht von Rand zu Rand,
wie Korn im Wind und wie ein Fluss im Tale,
so glaenzt es wechselnd durch die Rahmenwand.
In ihrer Sonne dunkeln drei Ovale:
das grosse giebt dem Mutterantlitz Raum,
und rechts und links hebt eine mandelschmale
Jungfrauenhand sich aus dem Silbersaum.
Die beiden Haende, seltsam still und braun,
verkuenden, dass im koestlichen Ikone
die Koenigliche wie im Kloster wohne,
die uwberfliessen wird von jenem Sohne,
von jenem Tropfen, drinnen wolkenohne
die niegehofften Himmel blaun.
Die Haende zeugen noch dafuer;
aber das Antlitz ist wie eine Tuer
in warme Daemmerungen aufgegangen,
in die das Laecheln von den Gnadenwangen
mit seinem Lichte irrend, sich verlor.
Da neigt sich tief der Zar davor und spricht:
Fuehltest Du nicht, wie sehr wir in Dich drangen
mit allem Fuehlen, Fuerchten und Verlangen:
wir warten auf Dein liebes Angesicht,
das uns vergangen ist; wohin vergangen?:
Den grossen Heiligen vergeht es nicht.
Er bebte tief in seinem steifen Kleid,
das strahlend stand. Er wusste nicht, wie weit
er schon von allem war, und ihrem Segnen
wie selig nah in seiner Einsamkeit.
Noch sinnt und sinnt der blasse Gossudar.
Und sein Gesicht, das unterm kranken Haar
schon lange tief und wie im Fortgehn war,
verging, wie jenes in dem Goldovale,
in seinem grossen goldenen Talar.
(Um ihrem Angesichte zu begegnen.)
Zwei Goldgewaender schimmerten im Saale
und wurden in dem Glanz der Ampeln klar.
Ещё в столовом серебре виднелись
Бездонными девичьими глазами
Сапфиры, и златые нити вились
Проворными и стройными зверями,
Что переливом водопада слились,
Жемчужины ж в тени смиренно ждали
Творений диких, и в мерцаньи тихом
Видений находились и терялись.
Та мантия, корона и страна:
Из края в край её идёт волна
Пшеницей на ветру, ручьём в ложбине,
И блеск через оправу льёт она.
Лишь три овала тёмных в том светилe:
Тень большую дал материнский лик,
А по бокам его пара миндалин
В серебряном окладе женских рук.
И обе кисти карие в покое
На странной той иконе возвещают,
Что строго, будто в келье проживает:
Сыновья благодать на них прольётся;
И в этих каплях ясно обретётся
Отчаявшимся небо голубое.
Ещё на то укажут нам ладони;
Её же лик Святым Вратам подобен,
Что открывались в ласковый закат,
В котором смех безумный обрывался
Тех, кто на свет летел и ошибался.
Пред ней простершись ниц, промолвил царь:
Ужель не ведаешь, как жаждем здесь тебя мы
Со своим страхом, чаяньем, мечтами:
Как ждём мы того милого лица,
Что нас покинуло; куда же без тебя мы?
И несть великой святости конца.
Дрожал он в леденеющем кафтане
Сияющем. И далеко ль, не зная,
Он от других уж, их благословенья
К блаженству ль в единеньи приближают...
И думал думу бледный государь.
Лицо его с недужными власами
Осунулось и словно маска спала
Оставшись навсегда в златом овале,
Парсуны, где он в ризе восседал.
(Глазами с взглядом зрителя встречаясь)
Две золотых стены сошлися в зале
И в свете фонарей царь ясен стал.