Счастье – что оно? Та же птица:
Упустишь и не поймаешь.
А в клетке ему томиться
Тоже ведь не годится,
Трудно с ним. Понимаешь?
Я его не запру безжалостно,
Крыльев не искалечу.
Улетаешь?
Лети пожалуйста…
Вероника Тушнова
Ленка, моя Ленка! Её присутствие неизменно насыщало атмосферу вокруг терпким запахом грешных мыслей, сверкающих электрическими разрядами с эффектом гало. Налитые влекущим могуществом соблазнительно рельефные выпуклости, дополненные ангельским выражением лица, действовали на меня безотказно.
Справиться с нескромными мыслями в её присутствии я не мог.
Наши отношения, продолжительное время курсирующие в фарватере невинных платонических чувств, предполагающих неторопливые доверительные беседы, длительные прогулки рука об руку, изредка дружественные приветственные поцелуи, по непонятной причине зашли в глухой тупик.
Не знаю, чего именно от близкого общения хотела она, как представляла себе динамику сокровенной близости, о чём мечтала и грезила. Возможно, её вполне устраивал простодушный формат бесхитростной дружбы, а о большем она не задумывалась.
Я держал в уме, усиленно фантазируя, единственно возможный вариант, в котором секреты и интимные тайны между юношей и девушкой должны исчезнуть.
Если любишь – всё должно быть по-взрослому, включая откровенные прикосновения, волнующие кровь ласки, предельную интимную близость и далее – создание полноценной семьи.
Её изумлённо расширенные, то ли испуганные, то ли застывшие в восторге удивительно серые бездонные глаза позволяли с лёгкостью необыкновенной заглядывать в глубину целомудренно-бесхитростной души – девственной и чистой, как вода в лесном роднике.
И это не метафора, даже не гипербола, это реальное положение вещей.
Но время не стоит на месте, оно динамично. После любого первого шага обязательно последует второй, даже если ты намерен стоять как отшельник столпник на пятачке размером с арбуз.
Я думал о своей девочке как о единственной в целом мире награде, думал всегда, даже когда спал, особенно остро чувствуя потребность находиться рядом, когда смотрел на почти поспевший лунный диск, на рассыпанные в кромешной тьме мириады светлячков звёзд, до которых не дотянуться, не дотронуться.
Как до моей Леночки.
Звёзды далеко, а моя девочка, моя мечта, рядом – только руку протяни.
Но это тоже иллюзия, хитроумный обман. На Леночку можно было смотреть, вдыхать душистый ладан шелковистых волос, которые щёкотно лезли в нос, когда мы сидели впритирку; можно держать девочку за руки, дуть дурашливо на нос, прижиматься щекой, иногда обнимать за плечи.
И только! Лишь это дозволено строгим воспитанием.
Даже целовались мы с ней по-настоящему, чувствуя сладкий вкус губ, лишь в воображении.
Нет-нет, я не был обижен, обделён, не чувствовал себя отверженным, просто хотел большего, мечтал попробовать всё, чем могла удивить меня любимая. Я видел, чувствовал, знал, что запас девичьих тайн неиссякаем. Меня влекло любопытство и нечто большее, чего невозможно выразить словами.
Так было в восьмом классе (наверно я слишком рано начал созревать), потом в девятом.
В десятом я окончательно понял, что стал взрослым, хотя на фоне одноклассников, которые с лёгкостью необыкновенной рассуждали на не очень этичные темы, обсуждая без стыда результаты интимных свиданий с девочками, выглядел щеглом, отрастившим крылья, но не умеющим пока летать.
У Леночки, как и у меня, почти не было друзей: на них не хватало времени. Слишком много у нас было интересов.
Мы всегда были вместе.
Разлука, даже на несколько часов, вгоняла меня в тоску, побуждала философствовать в негативном ключе: что, если не станет Леночки!
Предположим, необходимо по той или иной не зависящей от нас причине расстаться. Основания не важны: её нет рядом, этого достаточно, чтобы испытать муки одиночества.
Зачем жить, если нет её?
Понятно, что переживать о том, чего нет, глупо, но что поделать, если чувствительное воображение подбрасывает подобные ребусы.
Позднее и Леночка прочувствовала потребность в более тесной близости, хотя всё ещё цеплялась за целомудренную невинность.
Мы уже достаточно долго были вместе, чтобы усвоить толику бесценных интимных уроков: научились целоваться, не отвлекаясь ни на что, по несколько часов кряду.
Рассказывать детали преодоления добродетельных девственных барьеров не стану – каждый должен освоить и прчувствовать эти навыки сам.
Казалось, что сделать это лучше меня никто не сможет.
Леночка была ненасытно любопытна, словно пьянела, испытывая чувственную дрожь от совершенно невинных уступок, а я чувствовал себя непревзойдённым любовником.
И вот мы оказались вдвоём на далёком от дома тундровом озере, где нет и не может быть никого, кроме нас.
Короткое северное лето, недели две-три – не больше, баловало небывалым теплом.
Мы переехали на мотоцикле через два болота и три “Тамарки” – глубокие, но узкие северные речки, в прозрачной воде которых плескались непуганые окуни, щуки и серебристые пелядки. Кричи, не кричи – никого километров на двадцать, если не больше.
Ленка не понимала или делала вид, что не осознаёт, для чего мы здесь, что должно произойти в ближайшие несколько минут или часов, но ничему не препятствовала, словно оцепенела или впала в прострацию.
Она пребывала то ли в шоке, то ли в блаженной эйфории (походная жизнь и полная самостоятельность вдали от дома были для неё откровением), потребовала немедленно включить магнитолу, увлечённо хулиганила, швыряла в воду плоские камни, звала танцевать.
В тундре нельзя расслабляться, особенно в начале лета: считаешь до десяти и уже ночь.
Шучу, это было раннее утро.
Несколько забросов спиннинга обеспечили нас ухой. Сухостой под рукой. Двухместную палатку мы поставили минут за десять, лагерь разбили играючи.
Солнце пекло неимоверно, даже заставило нас раздеться: не так, как могут представить себе жители юга или средней полосы – мы сняли лишь свитера и фуфайки. Одежда за полярным кругом многослойная даже при температуре в двадцать градусов тепла: такова специфика сурового климата. Комаров и мошку никто не отменял.
Я знал, зачем приехал: у нас в запасе было три до безобразия романтических дня.
Я и она, она и я. Мечты сбываются!
Даже во сне мне не могла подобная фантазия явиться.
Невостребованное томление, нечто, о чём Леночка наверняка слышала, определённо знала из откровений подружек, туго распирало обтягивающую упругую грудь кофточку, выплёскивало волны неизведанного, загадочного возбуждения, отчего её лицо горело стыдливым румянцем.
Подругу накрывала растерянность и робость, если случалось слишком пристально посмотреть мне в глаза, особенно когда этот взгляд нечаянно рассекречен.
Я чувствовал, видел её лихорадочное возбуждение, которое нарастало с каждым мгновением.
Именно потому я нервно смеялся. Дурашливо хохотал, просто так, чтобы подбодрить себя, чтобы купировать ненавистную робость. А ещё потому, что напуган необходимостью сделать первый шаг, взвинчен сверх всякой меры приближением мгновения, когда обратного пути уже не будет.
Я мечтал целовать её везде, прикасаться к самому сокровенному, хотел обнимать её настоящую, без покровов и тайн, исследовать, где захочется, живую трепещущую плоть, не сдерживая себя, по вдохновению.
Хочу, хочу, хочу!
Хочу чувствовать всё-всё-всё, что ощущает она, даже больше, внутри и снаружи, когда моей руке позволено хозяйничать даже там, где нельзя, когда мы вместе как единое целое.
Хоть бы знак подала, что пора, что уже можно!
Три дня. У нас в запасе три бесконечных дня.
– Ленка, дурёха,– очнись, наконец! Ещё мгновение и ты уже ничего изменить не сможешь, – мысленно кричу я, опасаясь того, что девочка услышит эти крамольные мысли.
Уха выкипала, мы целовались.
Объяснять и выпрашивать не пришлось.
Раздевались по отдельности, по разные стороны от прибрежного кустика. В воду заходили, не глядя друг на друга, как в игре, когда нужно с завязанными глазами срезать с ниточки приз.
Я держал пальцы крестиком, хотя презирал суеверия.
Моя Ленка. Моя, моя, моя!
Мы стояли обнажённые, возбуждённые, растерянные, испуганные откровенным недоверием, тревожной настороженностью, напряжённым ожиданием то ли обретения, то ли потери чего-то весьма важного: ведь видели мы друг друга в первозданно откровенном обличии впервые.
А ещё, ещё мы до жути боялись шелохнуться в холодной, как оказалось, до одури, до лихорадочного озноба воде, тряслись мелкой дрожью – не то от холода, не то от предательски сковывающего волнения и не решались даже за руки взяться.
Я первым прервал томительную тишину: неуклюже обнял Лену, кожа которой покрылась тугими мурашками, прижал к себе, боясь что-то сделать не так, несмотря на атакующую так некстати стаю гудящих и жалящих комаров (об этой пытке я даже не подумал) размером наверно со шмеля и залезающих во все щели вездесущих мошек.
Мне было невыносимо стыдно – я чувствовал каждой клеточкой её упругую грудь, но более того беспокоило набухающее нечто, упирающееся в её девственный животик.
Я боялся, жутко боялся, что Леночка, что ей это не понравится и тогда…
Время остановилось, как стоп-кадр в кино, картинка зрительного восприятия медленно поплыла, заваливая горизонт, перевернулась вверх ногами и замерла, мигая на одном и том же кадре.
В голове гудела странная пустота. Мне стало тесно внутри себя, по причине чего пришлось временно покинуть тело, которое вело себя нелогично, странно.
Знаете, так бывает, когда смотришь захватывающий триллер, в котором главный герой вот-вот совершит роковой поступок, потому что не может представить того, о чём осведомлён зритель.
Эмоции поднимаются на уровень солнечного сплетения, запирают дыхание, отключают сердечные ритмы, тело сковывает вселенский, нездешний ужас.
Но, то в кино, которое по желанию можно смотреть или не смотреть. Реальная жизнь куда напряжённее и жёстче.
Сердце может внезапно замереть навсегда, запас кислорода мгновенно иссякнуть, не успев напитать живительными молекулами кровяные клетки, снабжающие мозг, который дирижирует симфонией жизни.
И тогда всё! Жизнь может закончиться навсегда, вот что страшно!
Кое-что: замедленный, коверкающий реальность видеоряд, я воспринимал, чувствовал и слышал, но неразборчиво, смутно. Так бывает при сотрясении мозга: головокружение, высокочастотный шум в ушах, двоение в глазах, тошнота, странного характера сонливость, клубящиеся как дымовая завеса провалы в памяти. Шок!
Возможно, это нормально для первого до безобразия интимного прикосновения к любимой, первой желанной близости, только не для того, кто стоит на краю, кто не вполне готов нарушить священное табу, зашитое природой в недремлющее подсознание.
Леночка, не просто девушка – любимая, единственная во Вселенной.
Когда туман рассеялся, подруга расслабленно лежала на покрывале в палатке в позе морской звезды и беззвучно плакала, но улыбалась при этом как умалишённая.
– Я люблю тебя, Лёнечка, люблю, люблю, люблю! Только не бросай меня, пожалуйста, ладно, никогда не бросай!
– Как ты могла про меня такое подумать!
– Могла, Лёнечка, могла. Ты был не в себе. Не в том смысле, что во мне. Мне показалось, что тебя со мной совсем не было, что это был кто-то другой, не ты.
– Вот же я… с тобой! Не выдумывай. Это нервы. Я действительно улетел, реально провалился в бездонную пропасть, но это было так необыкновенно, так прекрасно, так здорово!
– Мне ... мне не очень. Не так я себе представляла, не совсем так! Я испугалась, чуть не грохнулась в обморок, хотя была заранее готова стать твоей женщиной.
– Правда, ты на меня не сердишься!
– Дурашка. Честно говоря, это было не очень приятно. Не расстраивайся, я сказала – было. Теперь по-другому. Поцелуй меня. Я счастлива.
Леночка незаметно, как ей казалось, прикасалась рукой к тому замечательному месту, которое до сих пор откликалось ликованием, ритмично трепещущей пульсацией, волшебным праздничным настроением.
Сладкая истома ненасытно терзала, расплавляла потоками восхитительного блаженства её растревоженную плоть, наполняя до краёв чем-то прозрачным, хрупким, призрачно невесомым, расслабляющим, согревающим, обволакивающе-блаженным, лишающим способности концентрироваться и думать. Было у неё мимолётное желание раствориться, растаять, немедленно уснуть. Было.
Об этом я узнал позже. Допускаю, что Леночка могла просто придумать подобное обоснование. Я-то вообще ничего толком не запомнил.
– Ленка, – нечленораздельно мычал я, – ты такая, такая! Ты самая лучшая!
От неё изумительно пахло чем-то необыкновенным, волнующим, настолько, что от этой острой приправы раскачивало, плавно, словно на ласково-тёплых морских волнах, кружило голову и приятно таяло где-то внизу.
Прежде её тело источало сладкий аромат утренней свежести, теперь появились изумительные пряные нотки южной ночи, разогревающие ненасытное желание.
Комары и мошки безнаказанно пировали на наших возбуждённых телах. Возможно, их привлекал концентрированный запах страсти.
Уху и чай, когда угомонились, пришлось разогревать повторно.
Ночь в это время года была под хмельком: забыла, что каждый вечер нужно опускать шторы, окутывать землю мраком, что всему живому необходимо спать.
В палатке всё равно было темно, но я мог видеть на ощупь налитые груди, изумительной формы мягкий животик, разбросанные по сторонам ноги, ещё больше чувствовал, что это теперь доступные опции, причём навсегда.
Заснуть было невозможно. Мы дурачились, сливались в очередном молитвенном экстазе, засыпали на мгновение и снова ненасытно ласкали друг друга.
Три бесконечно счастливых дня, определивших навсегда вектор безграничного счастья.
Мы не могли чувствовать и думать иначе.
Не могли.
Прошло три изумительно счастливых года. Нам по двадцать лет. Мы – семья.
Вся жизнь впереди: безоблачные горизонты, мечты, планы. Дух захватывало от перспектив нашего нерушимого союза.
Нет, не вся жизнь – лишь малюсенький по отношению к продолжительности жизни отрезок, можно сказать мгновение!
А сейчас… сейчас, сложно определить, сколько времени уже неподвижно лежу на диване, который нет ни сил, ни желания разбирать, уставившись в одну размытую точку на потолке, которую, если честно, совсем не вижу.
Мне не до неё.
Зачем жить, если моя Леночка, если она – единственная женщина во Вселенной, которая мне дорога, которая необходима как вода и воздух, моя жена, по непонятной причине уходит к другому мужчине.
Уже ушла, хотя в квартире всё как прежде. Вещи на привычных местах: духи, туфли, расчёска, любимое персиковое платье на плечиках, даже запах счастья не успел выветриться.
– Что я должна делать, как поступить, если по-настоящему полюбила, – путано объясняет Леночка, заскочив за вещами, – да, не тебя… это преступление – да! Нам было по семнадцать лет, когда клялись в вечной любви. Что я знала о жизни, чего могла понимать… ни-че-го! Отпусти, пожалуйста. Давай останемся друзьями. Хочешь, я тебя поцелую?
– Друзьями, да, конечно, почему нет, – безразлично, в болезненной прострации отвечаю я. Надолго уходишь?
– Навсегда, Забродин, – шёпотом кричит Леночка, – неужели ты так ничего и не понял… я от тебя у-хо-жу!
– Позвони, когда нужно будет встретить. Я буду скучать.
– Посмотри на меня, – орала, багровея, смахивая непрошеную слезу Леночка, – ты совсем идиот, ты рехнулся?! Я ухожу… к другому мужчине, ухожу, которого люблю больше жизни. Так вышло. Чего тут непонятного… теперь он, он будет меня встречать… и провожать будет тоже он. И целовать. Спать я тоже буду с ним… это тебе понятно!
– Конечно, – глупо киваю я, – конечно, спать. Но любишь-то ты меня!