Самая первая любовь

 
     Моя любовь всегда была деятельной и беззаветной (наверное, настоящая любовь только такой и бывает). Она фонтанировала во мне с самого рождения. Необходим был только объект. Который  непременно находился.

     И первое впечатление моей жизни, удержанное памятью, касалось, конечно же, любви. А вернее – любви и её крушения.

     В ту пору ходить я уже научилась, а разговаривать – ещё нет. Значит, всё происходило в промежутке между годом и двумя. Была в нашем семейном обиходе чайная пара, отличавшаяся от всей остальной немногочисленной и разномастной посуды. Во-первых, – это был единственный  полноценный комплект, в котором чашка с блюдцем по рисунку, размеру и стилю с полной очевидностью принадлежали  друг другу. Во-вторых, оба предмета – абсолютно целые, бездефектные вещи. В-третьих, – пара миниатюрная, как бы детская, а о настоящей  детской посуде в нашей Тьмутаракани  тогда никто и слыхом не слыхивал. Толи подарок кого-то из многочисленной городской родни, толи последние крохи респектабельного бабушкиного приданого, не знаю.

     Видимо по причине малого объёма никто кроме меня этой парой не пользовался, она так моей и считалась. И, поскольку на неё никто не зарился, не было повода обнаружиться моим собственническим инстинктам. Но наверняка, если бы вдруг кто-то посмел на эту драгоценность посягнуть, я  костьми легла на самых первых подступах: ты сперва спроси у хозяйки, а я ещё подумаю, осчастливить тебя или нет!

     Эти вещицы были так хороши, что сами просились в руки: маленькие, лёгонькие, изящные, нарядные – их покрывали параллельно тянущиеся вьюнки с оранжевыми цветочками по ясно-бежевому полю. Чего-то более красивого просто не было и не могло быть. И любила я их неземной любовью. Особенно блюдечко, где поле было просторнее, а потому цветочки лежали ровнее, и помещалось их больше, чем на чашке. Я могла бесконечно его рассматривать, водить пальцем по вьюнкам и цветочкам, прижиматься щекой, хвалить, цокая языком, и требовать похвалы от всех присутствующих.
     Взрослые, рассудив, что такое обожание самому блюдцу ничего хорошего не сулит, стали целенаправленно пытаться  нас разлучить. Убирали с глаз, надеясь, что за очередной трапезой я о нём не вспомню. Но как можно не вспомнить то, о чём никогда не забываешь!  Мама убеждала, что блюдце мне вообще не нужно: оно
«чайное», а те, кто чай не пьёт, блюдцами не пользуются.

     Действительно в нашей семье чай любила  и пила одна только бабушка. Это было её единственное пристрастие, но уж его она обставляла так, как хотела. Вставала рано, и пока ещё все спали, баловала себя, по деревенским меркам, настоящей чайной церемонией. У неё обязательно был запас плиточного, душистого, как она называла «фамильного» чая. Бабушка «наставляла» самовар, заваривала свой «фамильный» в красивом чайнике, степенно усаживалась и пила. Из персональной  чашки с блюдечком – чуток  погрызанным – крепкий, нестерпимо горячий, обязательно «в прикуску», или с кусочком крепкого колотого сахара, или, чаще, – с чем-нибудь солёным: огурцом, грибочком.

     Другие  члены семьи к чаю были совершенно равнодушны и признавали только два напитка: сырую воду, когда хотелось пить, и молоко – во всех остальных случаях.  Я относилась к «другим», и по маминой логике в блюдце у меня не было надобности. Но я маминого мнения не разделяла, доводов не слушала и настоятельно требовала, чтобы и воду и молоко мне наливали обязательно в блюдце.

     Однако постоянно поить меня – «большую девочку» - из мелкой посудины у народа не хватало терпения. А самостоятельно  годовалому ребёнку попить из блюдца весьма проблематично. Взять в руки как, это делает бабушка, не стоит и пытаться: зловредная жидкость никак не соглашается течь в нужном направлении, зато охотно льётся куда ни попадя. Остаётся одно – без участия рук  схлёбывать, зацепившись зубами за кромку. Только и в этом случае без лужи на столе никогда, считай, не обходится.

     Эти вечные лужи, причиной которым была необъяснимая прихоть маленького ребёнка, однажды переполнили чашу маминого терпения и…  блюдечко исчезло. На мои выразительные требования и вопросы все разводили руками и говорили: «Его мышка утащила». Я требовала подробностей. Функции толкователя взяла на себя бабушка. Она в деталях рассказала о жизни мышки в норке, о её многочисленных порочных наклонностях, в том числе и воровских. О том, как придя в наш дом за коркой хлеба, она увидела моё блюдце, долго его вожделела, и, наконец, выждав момент, утащила  в свою поганую нору.

     Видимо, с того момента и на всю жизнь родилось у меня крайнее отвращение ко всем существам, хоть сколько-нибудь похожим на мышей. Что к живым, что к игрушечным, что к рисованным, даже к самым расчудесным «Микки Маусам».

     Я, конечно, долго горевала, но постепенно сконцентрировала свою любовь на чашечке, которую мне милостиво оставили. Да понемногу и утешилась.

     И вот приехали к нам гости, едоков было много, посуды не хватало и хвостатой клептоманке блюдце пришлось вернуть. Или мама сама вспомнила об этой незадействованной посудной единице и пустила её в дело, предполагая объяснить мне её появление какоё-нибудь очередной байкой, или кто-то из гостей, не знакомый с семейной мифологией, обнаружил в шкафу дополнительную ёмкость. Так или иначе, но однажды выйдя из горницы после дневного сна, я с высоты межкомнатного порожка увидела на столе, недалеко от края, среди другой посуды своё любимое, ненаглядное, многажды оплаканное блюдечко и захлебнулась восторгом. Проворно подскочила, ухватилась одной рукой за столешницу, а другой, кое-как дотянувшись, потянула его на себя. Я-то намеревалась, подтянув к самому краю стола, крепко взять блюдечко обеими руками и расцеловать, но оно, влажное изнутри, тут же выскользнуло из-под неловкой руки. Протанцевав по кромке столешницы, моё норовистое чудо плашмя шлёпнулось на голый в этом месте пол и рассыпалось.
 
     Я не могла понять, что произошло. Присев на корточки, ошеломлённо передвигала пальцем цветочки, лежащие почему-то отдельно друг от друга, искала глазами блюдечко.  Сообразив, что вот эти мелкие колючие кусочки моё блюдечко и есть, я стала их собирать и притискивать друг к другу. Но они не срастались! Все семейные вместе с гостями замерев на месте, молча, наблюдали за мной. И не обнаруживали никакого желания помочь! Я обратила  умоляющие глаза к верховному божеству – маме, но она развела руками и сказала: «Ничего нельзя сделать, доченька, твоего блюдечка больше нет».

     И содрогнулось и оглохло мироздание. Ощущение немыслимой катастрофы покрыло меня инеем всю изнутри и снаружи. Только что было. Такое красивое и родное. И вдруг – нет! Мне страшно захотелось, чтобы и меня тоже не было. Упав лицом в осколки, я закричала дурным  голосом. Не могла принять, отвергала неправильные порядки этого мира.

     Осиротевшую чашку я немедленно разлюбила и стала пить из простого гранёного стакана.