ЧАСТЬ СОТАЯ (1869-1871)
Глава 100.230. НЕ ХОЧУ ЧАЮ, ХОЧУ ШАМПАНСКОГО…
Свой перевод в Тетюши я прямо не связывал ни с какими иными соображениями, кроме служебных, однако не скрою, что желание вновь свидеться с Верой в числе побудительных мотивов занимало не последнее место. Чем дальше, тем чаще вспоминалась мне она, озорная и строгая, умная и легкомысленная одновременно. Кажется, на пасху (12.04.) отправил я ей письмо с поздравлениями, в котором между прочим писал о своем возможном переводе в Тетюши, объясняя его чисто служебной необходимостью.
Вскоре получил от Веры ответное письмо, в котором она благодарила за поздравление и затем в своей обычной шутливой манере писала, что мой приезд в Тетюши непременно произведет в местных умах переворот, поскольку вся молодежь рвется из здешней глуши в Казань, Москву и Петербург.
"Я думаю, - писала Вера, - что, если вы выйдете в воскресенье на базарную площадь и объявите, что добровольно переехали сюда из Казани, соберется немало народу, чтобы на вас посмотреть. Что касается меня лично, то я, несмотря на всю нелепость вашего шага, буду вам всегда рада и уже сейчас потихоньку готовлюсь к предстоящей встрече. Чтобы произвести на вас хорошее впечатление, читаю умные книги, образ жизни веду самый неприхотливый: ношу платье из мешка, употребляю грубую пищу и сплю исключительно на гвоздях. Если приедете, закажу вам тоже топчан с гвоздями".
Письмо это я показал Косте, и мы вместе посмеялись.
Однако время шло, мой отъезд по разным причинам откладывался со дня на день, и в Тетюши я прибыл только в июне.
Мой предшественник, как и следовало ожидать, оставил мне все дела в полнейшем беспорядке, так что в первую неделю пришлось копаться в бумагах, разбирать, что к чему. Но работы тут было на гораздо более долгое время, поэтому в ближайшую субботу я велел оседлать казенную лошадь и отправился в Никифорово.
День был хороший. Грело солнце, но легкий боковой ветерок не давал распалиться жаре, и я ехал не спеша, наслаждаясь видом окружающей природы и запахом полевых цветов.
Дорога шла краем соснового бора, потом запетляла по чистой степи. Стояла особая степная звонкая тишина, нарушаемая только тревожным писком полевых мышей. Иногда из-под ног лошади с шумом выпархивали мелкие куропатки.
Под вечер я наконец въехал в Никифорово, чистенькую деревушку с крепкими, не запущенными крестьянскими избами. Словоохотливая толстая девка указала мне, как проехать к барской усадьбе, да я мог бы ее и не спрашивать: барский дом, окруженный молодыми дубами, виден был издалека.
Двухэтажный, с высоким крыльцом, дом этот стоял над небольшим, но чистым прудом, в котором плавали и кричали жирные утки. Белые гуси хлопотливо убрались с дороги, однако некоторые из них оборачивались и, вытягивая шеи, шипели на меня, отчего молодая лошадь вздрагивала и шарахалась в сторону, и мне пришлось натянуть поводья, чтобы ее удержать. Повсюду раздавались давно не слышанные мной деревенские звуки: лай собак, пенье птиц и мычанье коров, возвращавшихся с пастбища. Красный шар солнца висел, запутавшись в ветвях отдаленных деревьев, и отражение его лучей тянулось через весь пруд широкой бронзовой полосой. Увиденная картина напомнила нашу родовую деревню Филипповку, напомнила годы детства, и сердце мое переполнилось неизъяснимым покоем и радостью. Я пришпорил лошадь и вскоре оказался перед господским домом. Откуда-то из-за угла вывернулась черная мелкая собачонка и стала с отчаянным лаем кидаться на лошадь, отчего та всхрапывала и норовила встать на дыбы. На лай собачонки выбежала на крыльцо худенькая старушка с вязаньем в руках и прикрикнула на собачонку, после чего та сразу завиляла хвостом.
- Кого тебе, барин, надобно? - обратилась затем ко мне старушка, в которой я сразу признал Верину няньку Наталью Макарьевну, о которой Вера мне много рассказывала.
- Дома ли барин Николай Александрович? - спросил я.
- А где ж ему быть? - отвечала старуха. - И Николай Александрович и Екатерина Христофоровна, все дома.
- А вы, стало быть, Наталья Макарьевна? - спросил я.
- Она самая, - заулыбалась старуха. - А ты чей же будешь, чтой-то я никак не признаю.
- А я, бабушка, ничей, - пошутил я. - И признать ты меня не можешь, потому что мы не знакомы.
Я привязывал лошадь к крыльцу, когда дверь распахнулась и на крыльцо
выбежала Вера.
- Алексей Викторович! - ахнула она и, сбежав по ступенькам, остановилась передо мной. - Я вам так рада!
Я сказал ей, что тоже очень рад и что с той самой поры, как она уехала из Казани, думал о ней постоянно.
- Так уж и постоянно? - не поверила она.
- Так уж и постоянно, - сказал я. - А где же ваш батюшка?
- А вон он, - сказала Вера.
И в самом деле, на крыльце появился Николай Александрович, как всегда, прямой и подтянутый. Одет он был в красную косоворотку, подпоясанную шелковым ремешком, суконные брюки были заправлены в высокие сапоги.
- Кого бог принес? - спросил он своим уверенным и властным голосом. - Никак Алексей Викторович! Вот уж, как говорится, не ожидал. Надолго ли?
- Да как сказать. Пока что на денек, если не прогоните. А вообще, прислан к вам в уезд судебным следователем.
- Вот оно что, - сказал Николай Александрович. - Слыхал я о том, что у нас новый следователь, исправник на днях сказал, да не знал, что вы.
Говорили только, что следователь строгий, крутого характера.
- Ну уж и крутого, - смутился я. - Характера я самого обыкновенного, можно даже сказать, мягкого, но к делу своему пытаюсь относиться добросовестно.
- Да что ж это мы тут стоим? - вдруг спохватился Николай Александрович. - Пройдемте в дом. А ты, Наталья Макарьевна, - обратился он к старухе, - найди, будь добра, Порфирия, пусть лошадь сведет на конюшню, расседлает да даст овса. Овса, слышишь, а не сена!
Мы сидим посреди сада в беседке, старательно расписанной доморощенным художником. Прямо передо мной - изображение пухлой девицы, грустящей у самовара, и надпись славянской вязью: "Не хочу чаю, хочу шампанского". Мне хорошо и покойно, но, не имея смелости сказать о своих чувствах, я продолжаю разговор, начатый еще у меня, в Казани. Я говорю о том же, но как много изменилось с тех пор!
Я вижу, Вере здесь тоскливо сидеть безо всякого занятия, но что делать, куда податься?
- Можно сколько угодно читать умные книжки, - говорит она, - можно проповедовать самые передовые убеждения, а судьба все равно одна: замужество, дети, семья. Женщина не может иметь какого-то своего дела.
Я пытаюсь ей возражать:
- Напрасно вы так думаете. Если вам так важно иметь свое дело, можно найти какой-то выход из положения. Между прочим, вы знаете, кто такая Суслова?
- Понятия не имею.
- Так вот, Надежда Прокофьевна Суслова - первая в России женщина, которая не захотела мириться со своим положением, поехала в Швейцарию, кончила университет и теперь служит хирургом.
- Женщина-хирург? У нас в России? - Вера смотрит на меня недоверчиво.
- Разве это возможно?
- Выходит, возможно. Я читал о ней в журнале "Дело". Кажется, номер с этой статьей лежит у меня в Тетюшах. Прикажете доставить?
- Обязательно! - говорит Вера. - Что ж вы раньше молчали? Как только будете в Тетюшах, сразу найдите этот номер и если не сможете сами приехать, то пришлите с кем-нибудь.
После этого мы говорим о разных пустяках, но она снова и снова переводит разговор на Суслову. Кто она? Сколько ей лет? Откуда?
- Я вижу, мое сообщение сильно на вас подействовало.
- Я бы очень хотела стать врачом. Здесь меня все подозревают в желании праздно провести жизнь.
Я смутился и запротестовал:
- Что вы, Верочка, я с вами веду эти разговоры именно потому, что отношусь к вам серьезно, очень серьезно.
Уже совсем стемнело, и на террасу вынесли свечи.
- Вера! Алексей Викторович! - послышался голос Екатерины Христофоровны. - Идите чай пить!
Вера поднялась:
- Пойдемте, Алексей Викторович. А что касается статьи в журнале об этой вашей Сусловой, то, пожалуйста, не забудьте.