«…Всё движется любовью…»
О. Мандельштам.
Три года назад он потерял жену: она умерла при родах (девочка, к сожалению, родилась мёртвой). И кто же мог бы ему заменить умершую, впрочем, заменить – плохое слово, никто никого в этом мире заменить не может, скажем по-другому: с_т_а_т_ь т_а_к_и_м ж_е р_о_д_н_ы_м? – Они в_м_е_с_т_е читали книги – эти совместные чтения были желанны для обоих, и не просто желанны – необходимы их душам, которые уже (это всё яснее и яснее ощущали оба) стали одной большой Душой. Произведения Бунина, Чехова, Паустовского, Грина, Булгакова, Пастернака, Ахматовой, Мандельштама, Рильке, других, не менее прекрасных прозаиков и поэтов не просто радовали их – эти писатели были значительной частью мира, в который оба входили, точнее, существовали в нём полноправно, как Хозяева. Но и порознь они тоже читали – каждый, когда было время и желание, п_о_г_р_у_ж_а_л_с_я в_ с_в_о_ё. Но как же они бежали порою – Она к Нему или Он к Ней, когда кому-то из них попадалось в какой-нибудь книжке прекрасная строчка или замечательное, взволновавшее до глубины души, стихотворение, и очень хотелось поделиться с любимым чудесным открытием. «Вот, послушай», -- задыхаясь от волнения, говорил Он (или Она), -- и тут же стихотворение, или рассказ, или строчка из него читалось вслух, причём порой читали оба – по очереди (таким образом, находка одного становилась находкой обоих).
Он тоже писал иногда стихи, но не считал себя поэтом, писал, как говорил он сам, для собственной души, и ни разу не попытался напечатать их. Она просила его часто – «Отнеси в редакцию, милый, вдруг напечатают, или, хочешь, я отнесу? – вот эта строчка хороша, и эта, -- а вот, смотри, какое чудное стихотворение – про душу – ведь это самое важное, что есть в нашей жизни – Душа!» -- и начинала читать стихотворение, и слёзы были на глазах её. – Какое у неё чувствительное сердце! – думал он, -- и к_а_к о_н_о л_ю_б_и_т м_е_н_я – ей кажется, что то что я написал, не может быть плохо, неталантливо», а она читала ----
«Вновь возродиться,
Вновь возродиться
На пепелище души,
Дом свой отстроить,
Дом свой отстроить,
Дом свой отстроить
На пепелище…» --
и тут он мягко, но решительно говорил: «Не надо дальше», и категорически отказывался отнести стихи в редакцию. «Это только для тебя и для меня – а больше никому не нужно», -- убеждённо говорил он и она, поняв, что уговаривать его бесполезно, умолкала. А потом, когда он уже спал, с любовью перечитывала стихи, созданные им, её любимым – объёмистую тетрадь (ему было уже 32 года, и стихи он писал с 17 лет), которая, как Она мечтала, -- станет когда-нибудь книжкой.
Вместе ходили они на концерты – он из всех композиторов больше всех любил Малера, она же трепетала от музыки Шопена, говорила, что она какая-то… щемящая, что ли… Он соглашался с ней, хотя Малер был ему в_н_у_т_р_е_н_н_е б_л_и_ж_е, просто он привык уважать вкусы своей любимой, считаться с её мнением, да и вообще музыка была той стихией, в которую оба погружались безоглядно, почти как в поэзию. Весь внешний мир переставал существовать для них. Был только Океан Музыки («Я в музыку порой иду как в Океан», -- любил он повторять стих Бодлера), Океан Музыки и два маленьких островка в нём – он и она: они сидели, внимая Шопену, или Малеру, или Моцарту, или Шуману – и это было их абсолютным счастьем.
Быт их интересовал постольку, поскольку без него нельзя было обойтись; домработницы у них не было – он работал простым чертёжником, она – учительницей русского языка и литературы, правда, помогали им материально его отец и её родители, люди состоятельные, и всё же он считал, что нанимать домработницу – слишком большая роскошь для них; зато на книги денег они не жалели! Итак, быт их интересовал постольку поскольку: они готовили еду, стирали, убирали в квартире (и всегда у них была чистота, всегда порядок), делали и другие домашние дела, как выразился он однажды, «справлялись с бытом», по очереди, точнее, делал что-то по дому тот, кто в данный момент был более свободен.
Как дорого ему было прошлое: и стихи, и музыка, и даже быт – всё казалось теперь куда более желанным, чем раньше – при ней. «Потерявши – плачем», -- вспомнил он вторую часть русской поговорки, первая её часть не имела к нему никакого отношения: он-то хранил, берёг, лелеял её, и на руках бы носил, да она б воспротивилась – «Тебе же тяжело будет», -- сказала бы, взглянув на него своими ласкающими глазами. И вдруг… ему… показалось? – эти, три года назад закрывшиеся глаза – смотрят на него? И действительно, вытирая пыль, он случайно коснулся тряпкой её портрета, висевшего над диваном. Ласкающие, как к_о_г_д_а_-т_о, глаза, будто спрашивали его: «Ты всё помнишь? Ты ничего не забыл о_ н_а_с?» «Нет – нет, милая, чуть не сказал он вслух. – Я ничего не забыл.» «Воспоминание невольно предо мной свой длинный развивает свиток», -- вспомнилось ему – пушкинское. И действительно – воспоминания не просто встали перед его мысленным взором, -- они стали разворачиваться перед ним. ----
О как они ласкали друг друга по ночам, когда не просто разделяли супружеское ложе, а были именно в_м_е_с_т_е: два разных (хоть и душевно близких друг другу) человека, и – неразделимы. О как она касалась его груди, рук, щёк своими гибкими, словно созданными для того, чтоб играть ноктюрны и этюды Шопена, прохладными пальцами. «А пальчики-то прохладные! Кровь твоя молодая тебя не греет?» -- шутил он и смеялся тут же. И она улыбалась ему, чуть смущённо и радостно. «Как я трогал тебя, даже губ моих медью, трогал так, как трагедией трогают зал», -- читал он с упоением, потом с ещё бо’льшим упоением касался губами её губ, они трепетали ему в ответ, а его губы погружались в них, всё глубже и глубже. «Твои губы словно колодец, из которого пью животворную влагу, и напиться никак не могу, а её не становится меньше», -- вспоминал он своё, раннее, написанное тогда, когда она была ещё маленькой девочкой, и они друг друга просто не могли знать. И вот э_т_о, созданное д_о любовного опыта, с_е_й_ч_а_с сбывалось. Сбывалось не абсолютно, не буквально, но ведь он был поэтом, и мыслил образами. Когда он целовал её, когда его губы погружались в её губы, он не просто наслаждался любимой, он словно ощущал на своих губах живоносную влагу её губ. А она уже не просто касалась его тела, а гладила его – спину, руки, шею. И когда они не целовались, он смотрел на неё, и не оторвать взгляда от этого молодого, немного растерянного и беспомощного, лица. Потом она гладила его по голове, повторяя при этом с такой нежностью, что ему хотелось плакать, настолько сильным, переполнявшим всё его существо, было чувство к этой девушке: «Головушка! Умная головушка!» Потом она поднимала палец, и тихонько говорила: «Слышишь, ка – ка – я ти – ши – на!» И снова их губы сливались.
Он помнил (и сейчас – резко! – как будто ощутил его) запах её волос – запах какого-то особого (он уже забыл, а может, и не знал его названия) шампуня, помнил запах её родного ему тела – несколько шрамов было на нём – один на шее, один в паху, но мысль о том, что он будет прикасаться к другому, пусть и более совершенному, более красивому, но ч_у_ж_о_м_у телу, была ему неприятна.
«К чужому… к чужому… зачем… к чужому?.. – прошептал он, уже плохо ориентирующийся во времени. Что он сейчас делал? О_н в_с_п_о_м_и_н_а_л е_ё. «Теперь я всю тебя пытаюсь вспомнить», -- всплыли из глубины памяти бог весть какие, бог весть когда сочинённые, стихи. «В_с_ю тебя? Пытаюсь…» -- ему не надо было пытаться: он п_о_м_н_и_л её в_с_ю, ж_и_в_у_ю. И ему трудно (нет, невозможно!) было представить, что она, е_г_о л_ю_б_и_м_а_я, с которой с_т_о_л_ь_к_о б_ы_л_о в_с_е_г_о, покоится одинокая, лишённая тепла его души и тепла его тела, лишённая солнечного света, который она так любила (каждое утро, выходя на балкон, почти по-детски – восторженно – восклицала: «Солнышко! Здравствуй!»), покоится на кладбище. Однажды, когда ему стало совсем невмоготу без неё, он написал такие стихи:
Как т_а_м тебе, без солнечных
лучей,
Лишившейся в_с_е_г_о, в твоей могиле,
Уже ничто не сделает больней
Лишённой г_л_а_в_н_о_г_о душе моей…
А помнишь – к_а_к друг друга
мы любили?
Но «помнишь» -- это вовсе
не к тебе,
Настала смерть – нелепый,
дикий случай, --
В моей замёрзшей навсегда судьбе
Воспоминанья – только
солнца
лучик.
Он поймал себя на том, что читает эти стихи е_й, как будто она может его услышать. И снова взглянул в её глаза, увы, глаза её портрета, и… они были спокойны, словно недавние его воспоминания о ней успокоили её. «Ты не забыл», -- прочитал он в этих глазах.
«Конечно, э_т_а п_а_м_я_т_ь – бессмертна, и т_е о_щ_у_щ_е_н_и_я всегда будут со мной», -- подумал он. Но как хорошо сейчас, словно в_м_е_с_т_е _с_ н_е_ю, снова вспомнить давно ушедшее и дорогое. «Наши губы сливались», -- мысленно сказал он ей, и её глаза несколько смущённо улыбнулись. Потом он входил в её лоно, и она отвечала его движениям плавными движениями своего маленького, почти девичьего, тела, и они сливались, и полная гармония была между ними, гармония, которая – только Она! – и есть истинное счастье – всё остальное люди просто считают (и совершенно напрасно) счастьем. Потом они, разъединившись (но оба ощущали друг друга каждой клеточкой своего тела), усталые, лежали рядом, даже не обнявшись, а прижавшись друг к другу, и взаимное тепло грело обоих. Но всё-таки – вдруг – он поворачивался к ней, смотрел в её глаза, и взгляд его был ласковым и заботливым: «Тебе не холодно?» – спрашивал. И она отрицательно качала головой, тем не менее он укрывал её по пояс покрывалом, и через покрывало гладил её ноги и живот, и касался губами прохладных грудей. Она вроде бы полу – спала, -- но – неожиданно -- как бы – просыпалась, и её рука оказывалась в его руке.
Потом, потом… «Она сказала мне, -- вспоминал он дальше, но уже говорил э_т_о мысленно не ей, а словно кому-то другому, -- у нас будет ребёнок. О как безумно мы радовались, как прыгали по комнате, держась за руки, и клялись друг другу, что в_с_е_г_д_а – будем вместе, втроём (а может быть, у нас ещё будут дети), и никогда не расстанемся.» Его внутренний голос замолчал, но воспоминания продолжались. Это казалось таким реальным, т_а_к_и_м е_с_т_е_с_т_в_е_н_н_ы_м – прожить вместе всю жизнь, никогда не расставаясь. «И умерли в один день», -- мелькнула у него в мозгу фраза из Александра Грина. Но как её тошнило потом, после совместной пляски по комнате – он виновато смотрел на неё, и говорил: «Прости меня. Не надо было… так бурно… тебе теперь нельзя делать резкие движения…» И как она утешала его – смотрела весело своими огромными глазами, и говорила: «Ну что ты… что ты… Ты не виноват…» -- и после этого гладила себя по животу, и он, человек её жизни, м_у_ж_ч_и_н_а е_ё ж_и_з_н_и касался бережно, двумя пальчиками (боялся, что может невольно нанести вред и_х р_е_б_ё_н_к_у) этого благословенного живота, в котором уже зародилась ещё одна – новая, и – он верил в это – прекрасная жизнь.
Но дальше, дальше… В воспоминаниях его – роддом, и он, сиротливо стоящий у стены, а рядом – дверь палаты, в которой – самое заветное и дорогое, что у него есть – ОНА. Скоро рядом с нею будет… оно?.. девочка или мальчик? подождём немного… Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась из-за сильного напряжения.
Внезапно дверь открылась и вышел человек в белом халате – «Наверное, врач», -- даже не подумал, а п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л он. И, несколько секунд помедлив – бросился, точнее – ринулся – к врачу. «Что, доктор? – спросили его глаза. Родила? Кого? -- прошептали губы.
-- Как фамилия вашей жены? – спросил врач голосом, в котором он почуял что-то недоброе. Он назвал фамилию, имя и зачем-то отчество (ей было всего лишь 23 года). Врач помолчал немного, затем осторожно коснулся его руки, затем… -- Мужайтесь, -- сказал. – Ваша жена (он сделал паузу, словно для того, чтоб набрать ещё воздуху в лёгкие), и закончил – умерла».
«Слово какое-то странное, -- подумал он, -- что же всё-таки случилось», -- и тут до него дошёл страшный смысл сказанного. – Она… моя… умер – ла? – спросил он беззвучно. – Мужайтесь, -- повторил врач, пряча глаза, -- мы сделали всё что могли.
«Что говорят в таких случаях? Это и говорят. Банально, -- подумал человек, потерявший любимую, друга – утративший г_л_а_в_н_о_е _ в_ ж_и_з_н_и. – Как нелепо. Некстати.»
-- А девочка? – вдруг закричал он, почему-то с_е_й_ч_а_с уверенный, что ОНА родила и_м_е_н_н_о девочку.
-- Девочка родилась мёртвой. Мы сделали всё, что могли, -- ещё раз сказал врач, и, пожав ему локоть, к_а_к б_ы у_т_е_ш_а_я э_т_и_м (будто можно было утешить!), ушёл.
Он же, с трудом отлепив спину от стены, к которой прислонился, чтоб не упасть, с трудом дошёл до выхода, вышел из роддома, сел на лавочку около, не зная, что делать дальше, к_а_к д_а_л_ь_ш_е ж_и_т_ь, стал рассматривать листья тополя, росшего рядом. Потом, словно заторопившись куда-то, вскочил с лавочки, сел в троллейбус, не посмотрев – какой маршрут, проехал несколько остановок, вышел в ненужном ему месте, постояв и подумав – что же теперь? – отправился домой пешком. В душе его было не просто пусто: в ней было как будто что-то тягучее, давящее, будто всё светлое и лёгкое вынули из неё, а э_т_о – тяжкое, тягучее – вложили.
Месяц после похорон он ходил как потерянный. К нему обращались – он часто отвечал невпопад, переспрашивал – «А? Вы что-то сказали?»; терял свои вещи; всё забывал, даже порою забывал поесть («А я сегодня не обедал, -- вдруг доходило до него, но тут же, негодуя на себя за то, что придаёт значение таким пустякам, будто оправдывался неизвестно перед кем, -- Но я же совсем не хотел есть!»).
А по ночам то ли уже засыпая, то ли уже бодрствуя (а скорее всего – на грани сна и бодрствования), он как будто слышал её лёгкие шаги (она всегда ходила легко – изящно, да и всё т_а_к делала), и призрак её садился на его постель, и – «Милый» -- шелестело над этой неуютной, давно уже не согретой е_ё т_е_п_л_о_м постелью. И он засыпал, и душа его перед сном то плакала («Она ушла от меня навсегда»), то радовалась («Она была в моей жизни!»), и снова поднималась его душа высоко – высоко – будто бы ища её – т_а_м. Наутро было всё как обычно – никаких призраков, и душа на месте, и опять какая-то тупая боль в сердце. Остроты утраты вроде бы уже не было, но было ощущение, что в сердце загнали тупую иглу, загнали да там и оставили.
Проходило всё больше и больше времени, и он осознавал: её уже никогда не будет рядом с ним: надо жить дальше (а разве он не живёт? – вот разве что перестал следить за тем, как он одевается – раньше следила она, да на работе начальник, жалея его, всё-таки два или три раза сделал ему замечание), надо не только регулярно ходить на работу, но и быть собранным, а не рассеянным вне работы, надо, возвращаясь домой, где всё ещё д_ы_ш_и_т е_ю, домой, где одиночество как будто смотрит на него изо всех углов, готовить себе обед: о как – первое время – хотелось поставить ещё одну тарелку, положить ещё одну ложку, отрезать ещё два тоненьких кусочка хлеба (хлеб она ела мало – шутила, что не хочет толстеть) – для неё. Но… снова приходило отрезвление, и он снова – отчётливо – осознавал, ч_т_о о_н о_д_и_н… Справедливости ради надо сказать, что помогали ему (чем только могли) его отец и её родители, но душа его всё равно оставалась одинокой. Книги, стихи (друзей у них не было – он был единственным другом для неё, она – для него) читать теперь надо было в одиночестве – и не с кем поделиться прочитанным, и некому сказать – «Послушай! Как хорошо!»
Теперь он по-настоящему понял смысл слов – «Найти свою половинку». Ему казалось – лучшую половину его души оторвали и дели неизвестно куда, а худшая осталась жить – доживать, влачить (иногда, в порыве отчаянья, он думал и так) своё жалкое существование. «Две половинки разор – вала Смерть и она ж – соединит», -- вспомнил он строчку из когда-то читанных и давно забытых стихов. «А может, и не умерла вовсе она, эта оторванная половинка, -- подумал он, -- может, живёт где-то, в другом времени и пространстве и ждёт м_о_ю, о_с_т_а_в_ш_у_ю_с_я… <<»Две половинки разор – вала Смерть…» -- опять эта строчка! Нет, не хочу о смерти, не хочу Смерти – разъ – е – ди – ня – ю – щей! Великая соединительница – Жизнь!>>
Так он размышлял – то терзался и ни во что хорошее не верил, то снова начинал верить в то, что жизнь не кончена, что в_с_ё е_щ_ё б_у_д_е_т…
…Уборка была закончена, и пора уже идти по магазинам – продуктов в доме почти не осталось. Но как же эти его воспоминания о ней, о жизни с нею и о том, что было после? Он посмотрел ей в глаза, и печален на этот раз был её взгляд. Он словно спрашивал: «Тяжело тебе без меня? Найди себе подругу! Вдвоём вам будет легче – ведь хуже – тягостнее одиночества нет ничего на свете.» <<Тяжелее всего – одиночество души, одиночество духа – ты забыла об этом. С тобой мы не были одиноки, -- продолжал он воображаемый (прерванный, прерываемый ненадолго) разговор с нею. – Помнишь, я написал тебе стихи, в которых была такая строчка: «За то, что я в_с_е_г_о хочу с тобой.» В_с_е_г_о у меня ни с кем уже не будет.>>, -- горько сказал он вслух и посмотрел на неё. Её глаза молчали.
На следующее утро, лишь только он проснулся, у него возникло ощущение, что в воздухе прозвучали слова – «Найди себе подругу». Слова, якобы… ах, этот разговор с нею накануне… Слова, якобы сказанные ею, а на самом деле просто прозвучавшие в его мозгу… Он встал, оделся, и медленно начал ходить по комнате (было воскресенье – выходной). «Найди себе подругу, найди себе подругу», -- неотвязно стучало в голове. «О_н_а разрешила», -- подумал он, и эта мысль, н_а_к_о_н_е_ц покончить со своим одиночеством, показавшаяся кощунственной вначале, теперь была ему даже приятна, потому что «она сама». О том, что это был вымышленный разговор с портретом, он не думал: видно, вымысел и явь настолько слились в его сознании, что он уже не отделял одно от другого.
Он начал перебирать в памяти своих знакомых женщин («Как будто мебель выбираю», -- подумал, недовольный собой). Такой, какой была его… он не говорил «умершая», а говорил – «заснувшая» («Моя спящая красавица», -- прошептал с нежностью), так вот, т_а_к_о_й женщины он не встретил за эти три года. Он нравился женщинам: был обаятелен особым мужским обаянием, умел разговаривать с женщинами (знал, как начать разговор, как его продолжить, чтоб собеседница не потеряла к нему интерес и т. д.). Потому-то он знакомился с женщинами часто, но при знакомстве выяснялось, что их интересует, гл. обр., материальная сторона его жизни, некоторых из них прельщала его двухкомнатная квартира, в которой недавно был сделан ремонт. Поэзия, музыка (т. е. то, чем жили о_н_и о_б_а) их интересовали мало. И ещё было н_е_ч_т_о, не позволявшее ему наконец сделать свой выбор – выбрать одну из тех женщин, в сущности, прохожих для него, что приходили к нему домой, пили с ним чай, разговаривали о том, о сём (и каждый раз после т_а_к_о_й в_с_т_р_е_ч_и у него появлялось чувство неловкости, даже стыдно было, как будто он предавал её, ушедшую в мир иной любимую) и уходили из его жизни, оставив, скорей из вежливости, чем в надежде на новые встречи, номер своего телефона. Это н_е_ч_т_о – необыкновенно нежная и тонкая душа его жены, способная чувствовать равно и души творцов, чьими творениями о_н_и о_б_а наслаждались, и его душу. «А я за эти три года ни разу не был на концерте, -- вдруг подумал он. – Скоро в нашей филармонии состоится большой концерт – будут исполнять произведения Шопена – о_н_а е_г_о т_а_к л_ю_б_и_л_а. Надо пойти. Ей бы э_т_о понравилось.»
И вот наступил день концерта. Он, загодя взявший два билета, один – для себя, другой – для неё, так и объяснил одному знакомому. Тот посмотрел на него как на умалишённого (вот когда он пожалел, что нет у него друга, который бы п_о_н_я_л). Надел костюм, особенно ею когда-то (опять это к_о_г_д_а_-т_о!) любимый, подошёл к её портрету, -- глаза его единственной снова были ласковыми, они как будто благословляли его, -- «Для тебя», -- мысленно сказал он, а вслух добавил – «Милая», и отправился в Филармонию. Сел на своё место, до концерта ещё было время, но публику разглядывать не стал, зал, в котором не был три года, тоже. Потом, непроизвольным движением (сам не знал, зачем это делает), нащупал в кармане два билета – свой и её. Слава Богу – е_ё б_и_л_е_т тоже здесь, и возникло ощущение, что она т_у_т, р_я_д_о_м, что смерть была нелепой ошибкой, и сейчас эта ошибка исправлена, и они о_п_я_т_ь в_м_е_с_т_е будут слушать Шопена… «Опять Шопен не ищет выгод», -- внезапно – голос – рядом (или за его спиной? – он сразу не понял).Повернувшись влево (ему какая-то сила словно приказала и_м_е_н_н_о т_у_д_а повернуться), он увидел… не то чтоб очень хорошенькую, но очаровавшую его сразу же… девушку, мечтательно смотревшую на готового приступить пианиста.
-- Это вы сейчас прочитали… про Шопена? – спросил он девушку. Она, не посмотрев на него, кивнула.
-- Она очень любила эти стихи, -- задумчиво, будто бы разговаривая сам с собой, сказал он.
-- Кто? – на сей раз девушка посмотрела на него и явно ждала ответа – интерес появился в глазах её.
-- Потом, об этом – потом, -- сказал он.
И тут же –
-- Вы любите Шопена, -- скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс. – И Пастернака, -- с удовольствием закончил фразу. И вдруг… Он сам не знает, как это вышло… Он взял её за руку. Она (и это не показалось ему странным) не отдёрнула руку, -- но её пальцы затрепетали в его руке, как т_е… три года назад. – Слушали они концерт, внимая Шопену, держась за руки, словно та строчка Пастернака, и – музыка – великая соединительница сердец -- соединила их, будем надеяться, навсегда, и будто Любовь его, что не умерла вместе с Нею, а затаилась на время, не просто вновь ожила – проснулась, как Спящая Красавица после поцелуя Принца, и, проснувшись, стала если и не прекраснее (красоты в женщине он давно уже не искал – не это главное, -- так совершенно справедливо считал), то, во всяком случае, моложе – он, ещё раз посмотрев на девушку, увидел совсем юное, но, что важнее всего – одухотворённое, как т_о, лицо, как будто с уходом любимой ничего не кончилось, а всё только начиналось, начиналось з_д_е_с_ь и с_е_й_ч_а_с, в этом огромном зале, под звуки вальсов, ноктюрнов, прелюдий Шопена…
В ночь с 29 на 30/IV – 2007 г.; дорабатывалось в мае 2007 г. и в мае и сентябре 2008 г.; ещё дорабатывалось в январе 2022 г.