– Вот здесь-то всё и началось…
Серый шмыгает красным от собачьего холода носом и вопросительно смотрит на меня. После театральной паузы я выбрасываю задубевшую ладонь в сторону замка:
– Здесь, в этих стенах начинался некалендарный, настоящий девятнадцатый век!
Серый в задумчивости шевелит пунцовыми ушами. Он, как всегда, без шапки – головные уборы он презирает, равно как и теплые куртки. А ведь на таком холоде голова промерзает до последней извилины.
– В этих стенах, в одну сумбурную мартовскую ночь, собственно, и кончилось это странное, это пышное столетие… – тоном сноба-экскурсовода говорю я. – И последний вздох убитого императора был последним вздохом великого века!
Нет, конечно, ничего подобного сказать я не мог. Сколько мне тогда было? Лет тринадцать-четырнадцать. Страстишка к пышным фразам и эффектным жестам сидела во мне уже тогда, но едва ли я мог употребить именно эти выражения. И всё-таки, что-то подобное я должен был произнести, когда мы, по родству, как поётся в песне, бродяжьей души болтались поздним ноябрьским вечером вдоль Фонтанки и очутились перед воротами здания, в котором…
Наверное, я по свойственной мне тогда манере брать на себя роль гида-всезнайки сказал что-то вроде того, что здесь вот грохнули того самого Павла Петровича. Ну то есть вот именно здесь совершилось то, что так эффектно показано в этом фильме со странным названием из четырёх букв, и наверное, Серый при этом оживился, закивал – он этот фильм посмотрел несколько раз, фильм ему страшно понравился, хотя и вызвал, скорее всего, некоторое недоумение – действительно, какое отношение убийство романтического нашего императора имеет ко всей этой грустной истории с мальчиком Ба-на… (губы под действием ноябрьского новокаина не слушаются, еле ворочаются, как у пьяного) Ба-на… черт бы его побрал …на-ном, который, конечно, тоже был романтиком, и которого тоже довольно душераздирающе отправили на тот свет (режиссёр знает толк в мокрухе), но этим сходство между героями исчерпывается, и вообще, зачем понадобились эти качели с амплитудой в двести лет, эта чересполосица эпох… Усатый альфа-самец, которого, кстати, тоже знатно замочили, в буквальном смысле слова – в ванне, антагонист главного героя, отвлекаясь от сумеречно-весёлой реальности позднего совка, время от времени погружается в книгу, уносясь мыслями к тому месту, где сейчас стоят два замёрзших подростка и не знают, что им делать дальше…
Как что делать? Идти вперёд, ведь путь открыт – не заперто, даром что уже почти полночь!
Дальнейшее я помню довольно отчётливо. Вот мы проходим под сводами тех самых ворот, через которые красавцы-заговорщики в несуразно огромных, похожих на вареники треуголках, с факелами в руках вбегали в замок, и попадаем в совершенно пустой восьмиугольный двор. Здание нацелилось на нас со всех сторон множеством жёлтых квадратных зрачков. К чему такая иллюминация в двенадцать ночи? Я кошусь на будку охраны, но ни грозного окрика, ни требования предъявить пропуск не слышно. Тишину нарушает только ветер – слышно, как он шипит, словно морская пена, в кронах окружающих замок деревьев, прокатывается тяжелым катком по кровле, хлопает где-то одинокой форточкой.
– А ещё тут Достоевский учился… – неожиданно выдаёт Серый. Вот ведь умеет он огорошить! Нет-нет, да и мелькнет в нём что-то, решительно идущее вразрез с его репутацией, со всем легкомысленным жанром его жизни. И в этой его манере выражать свои мысли зашелестит вдруг милая книжность, прорвётся словцо из другого мира, населённого тенями, на которых мы, исчадия своего времени, так не похожи…
– Я люблю вольность... – так вот, почти по-пушкински скажет он мне много лет спустя, отвечая на мой вопрос, нашел ли он, наконец, работу (конечно, не нашёл, потому что и не искал).
Вольность он любил всегда, включая в это понятие презрение к обывательской суете, скуке гражданской добропорядочности. Как известно, всякий человек наделён Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и тяга к приключениям. Кто может упрекнуть моего кузена за то, что извилистые пути его жизни вычерчены жаждой свободы и стремлением получать кайф – желательно немедленный, быстро приготавливаемый из подручных материалов – вот как сейчас, в эту ноябрьскую ночь, в которой есть ветер, электрические огни, этот загадочный и пустынный замок…
Да, да, конечно, Достоевский, Инженерное училище. Сейчас же здесь квартирует какое-то околонаучное учреждение – какой-нибудь НИИ или что-то вроде того. Выходят в этот двор подымить «Беломором» скучные очкастые дядьки в растянутых свитерах… А когда-то! Когда-то здесь совершалось священнодействие вахт-парада, и сам император, схватив эспантон, острыми немецкими глазками следил за каждым движением этого фантастического кордебалета. Ать-два, ать-два! На кррраул!
Так проходит слава земная.
Мы бродим под двору. Я смотрю на освещенные окна и всё еще жду запоздалого ора охранника. Но будка слепа и глуха. Наконец, мы у входной двери, Серый тянет на себя ручку и удивлённо присвистывает: не заперто! Ну, тут-то нас сейчас и остановят, тут-то и спросят нас: а что вам, ребята, собственно надо? Могут и в милицию сдать… Впрочем, милицией Серого не напугаешь, у него на любой вопрос найдётся ответ. Мой двоюродный брат – самый ушлый, как говорила наша блаженной памяти бабушка, человек на земном шаре – о, это её словцо, заставляющее думать о Серёгиных столь выдающихся и столь подвижных ушах! В них, несомненно, и заключается всё дело.
Но уши его пребывают в состоянии покоя, и феноменальная пронырливость остаётся невостребованной, придумывать ничего не надо – за дверью никого нет. Мы в азарте переглядываемся. Тут что-то вроде проходной. Ну, на то она и проходная, чтобы проходить, и мы проходим – дальше, дальше. Шаги наши ускоряются, Серёгина походка становится всё более вальяжной. Отогреваясь после ледяного ветра, мы вольно катимся коридорами, взлетаем узкими лестницами с этажа на этаж. В здании пусто – ни души, ни эха человеческого голоса, только торопливое шарканье наших подошв, только наш восторженный полушёпот:
– Ну ни фига се…
– Ну ваще…
А ведь когда-то по этим коридорам… Я пытаюсь представить себе тесные камзолы, обтягивающие лосины, напудренные парики с насаленными косицами, услышать, как поскрипывает паркет под каблуками ботфорт, потрескивают свечи… Но бывшая жилплощадь августейшей особы имеет уж слишком советский вид – воображение бессильно упирается в скучные крашеные стены.
Коридоры, лестницы, опять коридоры… А замок, снизу доверху наполненный жёлтым электричеством, напряжённо молчит. В этой небывалой тишине я слышу шум собственной крови. Что-то тут всё-таки не так. Почему свет? Почему открыто? Где все?
– Не нравится мне всё это, Серёжа…
Серёжей я назвал братца впервые – так только взрослые к нему обращаются, а мы – Серёга, Серый, Сержант… В другой ситуации «Серёжа» прозвучало бы издевательски-слащаво – чистая пародия на речь взрослых, а тут…
– Да не бзди ты, всё нормально…
Хорошо, хорошо. Нормально, значит нормально. А кстати, где, собственно, это место? Где, интересно, всё это происходило? За какой из множества дверей бедного, бедного Павла лупили по голове золотой табакеркой, душили шарфом? Мне почему-то кажется, что именно за этой. Она, как и остальные двери, заперта. Серый копается в карманах своих гопницких штанов, извлекает кривой гвоздь, с видом профессионального взломщика приникает к замочной скважине, не обращая внимания на моё испуганное квохтанье.
– Гнездо тепло. Птица близко, господа, птица близко… – осклабясь, кощунственно мурлычет он. Это из фильма, я тоже запомнил эти слова. Их произносит один из заговорщиков – кажется, граф Бананан, тьфу, Беннигсен – с охотничьим азартом ощупывая ещё не остывшую постель императора… «Ба! Выходите, Ваше величество!».
– Я ничего не подпишу… Я ничего не подпишу… – это я подхватываю кощунственную эстафету киноцитат, делая руками беспомощно-отрицательные жесты…
– Александр наш государь! – ревёт Серый, изображая верзилу-гвардейца.
– Я ничего не подпишу…– продолжаю я, и тут…
Что это? Серый застыл в полупоклоне перед дверью гипотетической императорской спальни. Мы озираемся… Тихо, тихо… Показалось? Нам обоим?
Как будто эхо тяжкого вздоха прокатилось под потолком оттуда, где кончается, закругляясь, этот длинный коридор. С минуту мы прислушиваемся: тихо…
Эта тишина подозрительна. Такая тишина способна породить что угодно. Вот сейчас что-то произойдёт – погаснут электрические лампочки, и в кромешной тьме, вдалеке возникнет фосфорическое, как бы из-под земли исходящее сияние, и до нас донесётся шелест истлевших тканей и грозный державный шёпот несуществующих губ… И из-за поворота медленно появится он – в белой ночной сорочке до пят, с душительным шарфом на шее, с восковой свечой в восковой же руке, с глазами навыкате и высунутым наружу фиолетовым языком…
– Ты смотрел «Кошмар на улице Вязов»? – почему-то интересуется Серый.
Нет, я не смотрел. Я вообще человек отсталый, не то что Серый, который не вылезает из видеосалонов, который всё видел, всё познал – даже «Эммануэль» и «Греческую смоковницу». Цена билета – рубль. Где я вам возьму целый рубль? Да и не пропустят на такое-то кино. Меня не пропустят, а Серый – Серый куда угодно сам пролезет, как говорила бабушка, без мыла. Мой удел – понуро проходить мимо видеосалона, косясь на фотоафишку – сердце замирает от вида загорелой бесстыдницы, и не в голове, а где-то в паху возникает сладко-тревожная мысль, что всё это еще у меня обязательно будет – когда-нибудь, по-настоящему, как у взрослых…
А если не будет? А если ничего уже не будет, потому что… Потому что именно здесь, в этом лабиринте всё и закончится? И одетый в кожу лихой вещатель вечерних новостей, кривя рот, бодро сообщит телезрителям про двух найденных поутру уборщицей тётей Машей мёртвых подростков с гримасами ужаса на лицах…
– Черт… Опять…
Да, опять этот звук – то ли вздох, то ли всхлип, только как будто из другого конца коридора – оттуда, куда я уже боюсь посмотреть. Я бросаю испытующий взгляд на Серого – он, не разгибаясь, медленно сует свою отмычку обратно в карман штанов. Гвоздь скользит мимо, цепляется за ткань, Серый судорожно сучит рукой, от его вальяжности не осталось и следа. Не сговариваясь, мы дрейфуем к лестнице, и вот уже бежим, но почему-то не вниз, а наверх, ещё не понимая, что окончательно заблудились.
И вот мы стоим, тяжело дышим и стараемся не смотреть друг на друга. Нам и страшно, и стыдно – во всяком случае, мне. Теперь все мои усилия направлены на то, чтобы продемонстрировать своё мнимое хладнокровие.
– Знаешь, если бы я писал сценарии для Голливуда, я бы придумал фильм про дом-убийцу… – как можно боле спокойным голосом, едва переведя дыхание, говорю я. – Дом заманивает путников. Они в него входят, а выйти уже не могут… Кстати, куда это нас с тобой занесло?
Мы затравленно озираемся. Над нами, в потолке – что-то вроде люка. Определённо это выход на чердак. Я докажу, что я бесстрашен, я лезу вверх по лесенке, головой упираюсь в крышку люка. Крышка тяжелая, но поддаётся, я приподнимаю её и оказываюсь один на один с темнотой. Темнота пахнет пылью, плесенью и еще чем-то незнакомым, щекочущим ноздри и нервы. Из такой темноты может выскочить всё, что угодно. Крыса-мутант. Пучеглазый зеленокожий марсианин. Курносый кошмар в треуголке… Впрочем, темнота эта не абсолютна, не кромешна, вскоре мои глаза привыкают к ней, и впереди возникает, разрастается пространство – как, наверное, при сотворении мира – проступают очертания балок, стропил, какого-то многоугольного хлама, сквозь щели пробивается с улицы скудный свет фонарей. На чердаке хозяйничает ветер – он свистит в жестяных прорехах, мнёт ржавую чешую кровли, шевелит мои готовые встать дыбом волосы, холодит вспотевший от беготни и страха лоб. Лезть дальше не хочется. Да и зачем, собственно? Я спускаюсь вниз.
– А если они сейчас вырубят свет и закроют выход? – тревожно шевелит ушами Серый.
Мысль о ночёвке в замке заставляет нас снова бежать по лестницам, по коридорам, дергать ручки запертых дверей. Точь-в-точь как в фильме «Секретный фарватер», где в последней серии двое голых бегают по бетонному подземному лабиринту в поисках выхода. Там жутко воет сирена, мигают зловеще красные лампы, метроном отстукивает последние секунды до взрыва – о, смотреть это без волнения невозможно! А ведь кто-то в эти минуты, сжимая подлокотники кресла, быть может, смотрит фильм про нас, волнуется за героев, переживает… Нет, у нашего кино тоже будет хороший конец, мы должны выбраться, чтобы чувствительный зритель наш не был расстроен. Зритель верит в нас, он знает: я великий путаник и легко поддаюсь панике, но Серый всегда найдёт выход, он – ушлый, у него – уши. И вот…
– Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту! – Серый приплясывает, тыча пальцем в сторону знакомой лестницы.
Мы радостно ревём, не стесняясь – пусть слышат, если есть кому слышать! Но на проходной по-прежнему никого, не подаёт признаков жизни и будка охраны, и восьмиугольный двор всё так же пустынен. Кажется, что и город опустел – возле замка ни души, и мы ещё долго бродим вокруг, не в силах оторваться от этого места. Часть здания скрыта под строительными лесами, и можно было бы забраться на эти леса, но нам уже хватит, мы уже сыты, и всё-таки...
– И всё-таки, что это было? – не могу успокоиться я. – Я говорю, что это был за звук? Ну там, в замке, помнишь? Ты знаешь, мне показалось…
– Смотри! – перебивает меня Серый.
Что-то тёмное, что-то прямоугольно-вытянутое лежит на траве.
– Чёрный гроб на колёсиках… – сами собой выкатываются слова из детской страшилки.
Мы подходим ближе. Это железный ящик с массивной ручкой посредине, так называемый «несгораемый шкаф». Такие стоят в разного рода государственных (а других пока и не бывает) учреждениях, в таких хранятся папки с документами – чьи-то личные дела, например. А бывает, и деньги…
Кто-то уже побывал здесь до нас. Этот кто-то проделал колоссальную работу – по лесам забрался в окно, выволок тяжеленный шкаф и сбросил его вниз, в напрасной надежде, что махина развалится от удара о землю. А может быть, это сделали не воры, а те, кто здесь работает, те самые любители Беломорканала – в знак протеста. Сейчас все против чего-нибудь протестуют.
А что если… Стайка мурашек пробегает по моей спине от жуткой догадки.
– А что если он – сам?
– Что сам?
– Телепортировался… Бывает, мебель сама начинает по квартире ходить. Я читал. Столы, стулья, даже шкафы. У моих знакомых телевизор летал, в буфете рюмки друг с дружкой сами чокались. Как же это называется… – я щелкаю пальцами, вспоминая столь популярное в последнее время слово. – А, полтергейст!
Серый скептически кривится, деловито присаживается на корточки, снова в его руке появляется гвоздь-отмычка. Он сует своё воровское орудие в замочную скважину, но это чистейшая утопия. Сейф замкнут намертво, при падении с высоты у него только чуть-чуть помялся бок.
– Хороший сейф, крепкий… – Серый с досады пинает железный гроб, издающий неожиданно жалобный металлический стон.
– Пойдём-ка отсюда, – проявляю благоразумие я. – Скажут ведь, что это мы…
Серый хочет возразить, но возразить тут нечего – мы уходим. Дорогу нам перебегает стайка крыс – три серые тени на полумертвой траве. Вслед грызунам летит подвернувшийся булыжник, но крысы успевают раствориться в серой хмари, подсвеченной мутными зрачками фонарей.
Еще с полчаса мы бродим по городу. На улицах никого – только ветер раскачивает дорожные знаки, гоняет по асфальту старую газету. Случайный ночной жигуль сиротливо прокатывается мимо, мигает оранжевым подфарником и пропадает за поворотом. Холодно, темно, пустынно.
– И всё-таки, что это было? – опять начинаю я…
– Пе-ре-мен требуют наши сердца! – напевает, не слушая меня, думая о чём-то своём, Серый.
И вдруг мне кажется, что я снова слышу этот то ли вздох, то ли всхлип – он как будто рождается где-то там, за Невским, прокатывается вдоль домов, по ледяной Фонтанке и пропадает, оставляя после себя ощущение тоски и опустошенности. Как будто чей-то прощальный вздох, точнее, последний, предсмертный выдох. Как будто что-то отходит, что-то навсегда отбывает в прошлое – тихо, незаметно, без шума, без возни умирает в этой пустынной ленинградской ночи.
Но нет, это просто ветер, это просто ветер…