Нынче у Мысовска, и дальше, было не баско, погода не способствовала, надо сказать, ни рыбной ловле, ни путешествиям, ни сопровождению каторжников. Словом, ничему, кроме пустых разговоров за самоваром на заезжем дворе, распеванию каторжанских песен, к великому неудовольствию господина урядника, и чтению старых газет, потому, как новые также запаздывали. Распутица ранней осени, дожди и шторм на Байкале собрали в городке разношерстный пришлый люд, тогда как местные жители сидели по домам. Никто не делился новостями, и не рассказывал интересных дорожных историй. Словом, Мысовск накрыла осенняя тоска. Небо плакало на разлапистые лиственницы, горевало в березняках, отзывалось эхом в укромьях Комарского хребта. Неуютно и серо было в эти, ныне уже ушедшие дни.
На заезжем дворе чертыхались ямщики, управляясь с лошадьми, они пачкали грязью свои, городского фасона, брюки в полоску, поправляли грязными руками сальные картузы. Отряхиваясь от дождевых капель, в трактир зашел молодой мужчина с дорожным саквояжем, где-то вскрикнули курицы, и снова Мысовск погрузился в дождливую сутолоку.
В трактире, в самом углу, сидел растрепанный мальчишка в отсыревшей шапке, неопрятной куртенке и замаранных грязью старых башмаках. У ног его вертелась кудлатая собачонка, смешно перекатываясь на коротких лапах, она старалась повеселить мальчонку, но он почти не обращал на нее внимания. Мальчик был голоден.
Неподалеку от мальчика с собакой, за столом с самоваром, расположились тот самый молодой господин с саквояжем, урядник Тимофеев, да пара казаков, словно отлитых по одной форме. Абсолютно одинаковые, низкого роста, с широкими смуглыми лицами, они, тем не менее, братьями не были.
- Так значит, господа, на хребет мне попасть не удастся, по-вашему? Ах, какая, право, досада! – молодой господин хрустнул кожаными перчатками, и бросил саквояж под скамью.
- Так и есть, уважаемый Сергей Лукич, смотрите, как все обложило, теперь еще, как пить дать, дня два будет лить. Дорога до Троицко-Савска от нас неважная, по сути – это лесная колея, обложенная с двух сторон хребтами, но зато самая короткая через Комар. – урядник Тимофеев отхлебнул из блюдечка чай, сделав это настолько утонченно, что даже не замочил роскошных усов.
- Даже ума не приложу, что мне делать.
- Так а что, барин, делать, делать нечего, - ухмыльнулся один из казаков, - Каво, вы ехать-то сейчас собрались, ехать сейчас неможно, да и страшно, вот погода распогодится, так и поедем все разом. И вы, целее будете, и мы при деле. Нам, аккурат, надо двух душегубцев доставить на каторгу, а на Екатерининском, да и на Игумновском, знамо, сейчас неспокойно. Дядька Черт лиходействует, опять же, полячишки беглые, нельзя вам нахрапом ехать.
- А Дядька Черт он и сам колдун, и шайка у него колдовская, второй год скитаются по хребту, все поймать не можем, - в разговор включился и другой казак, - А тут еще другая напасть. Говорят, конь у дядьки Черта сбежал. Сам вороной масти, и, будто заговоренный. Скачет он без упряжи и седла по хребтам, и на людей нападывает. Две недели как, таежников затоптал, а, другой раз, на обоз кинулся, лошадей перекусал и телегу опрокинул с тракта. Так-то вот, господин хороший.
- И, все же, будем надеяться, господа, что погода будет располагать к моему движению. А ни Черт ваш, ни конь заговоренный не остановят человека спешащего, и даже запаздывающего, с делами.
- Ну, дай бог, Сергей Лукич, дай бог, - ухмыльнулся урядник Тимофеев.
- А, можно и я с вами пойду? Мне надо, мне к родственникам надо, в Киран. – шмыгая носом, и придерживая собачонку к груди, к столу подошел мальчишка.
- А сам-то ты кто таков? – нахмурился урядник.
- Я Гришка Мелентьев, отдан в обучение к сапожнику в Иркутск, хочу родственников попроведать, да одному страшно.
- Что-то уж ты для доброго подмастерья больно оборван, не беглый ли? Бутусин, возьми-ка этого мальца, да в амбар сведи, пока, суть да дело.
Один из казаков крепко взял за плечо мальчишку:
- Ты, уж, не балуй, милок!
Хмурый, пошел покорным шагом Гришка с казаком, как вдруг дернулся, и попытался сбежать. Казак Бутусин расставил руки, хватая мальчишку за шиворот, да собачонка хватила его за палец, ловко подскочив, для коротконогой безродной собаки. Еще мгновение, и мальца с собакой, как не бывало.
- Ну, Федор, что ты, право слово, - урядник Тимофеев махнул рукой на понурившегося Бутусина, и снова ловко отхлебнул из блюдца.
Одним словом, до мальчишки никому не было особого дела, но он не на шутку перепугался. Перепугался и за то, что собачонка его цапнула казака, и что словить его могут, и за многое-многое другое. Он бежал по проселку, пока не выдохся. Стылые капли били его по лицу, было сыро и промозгло. Рядом крутилась собачонка. Оказалось, что от городка они убежали уже порядочно, а назад возвращаться было боязно.
- Ну, и что нам, делать, Кулёма? – горестно вздохнул Гришка, поправляя горестную свою суму.
Гришка и вправду не был беглым каторжанином, не был он и ссыльнопоселенцем. По правде говоря, был он обычным крестьянским ребенком, которого годом ранее отдали «в люди», в обучение. Но иркутский сапожник, дядька Матвей, лихо обходился с мальцом, бил его, иногда забывал кормить, зато работы всегда было много. И решил Гришка бежать. Ловко попав на Иркутскую ярмарку, он ехал с загулявшими обозниками, долго и весело, пока в итоге не оказался в Мысовске, где и попросился погреться в трактире на заезжем дворе. А теперь, в страшной осенней тайге, по своему страху, оказался он совсем один. Ну, как один, с Кулёмой.
Кулёма прибилась к нему еще в Слюдянке. Задорно тяфкая, и веселя его своими ужимками, она забавляла его весь путь до Мысовска. Да и он привязался к ней, дав такое же несуразное имя.
Гришка сидел под разлапистым кедром и дрожал, Кулёма прижималась к нему, фырчала, грела его своим телом. Солнце окончательно укатилось за хребты, невидимое в тяжелых тучах. Страшно и зябко было сидеть вот так просто, в дремучей тайге, а на ум лезли давешние разговоры о разбойниках и страшном коне.
Серебрилась в ночи дорога, мокрая, неприветливая, в грязных коричневатых лужах, Где-то посвистывали птицы, собираясь ко сну. Гришка сидел, не смыкая глаз, все страшился надвигающейся темноты, между корнями в темноте перебежал бурундук, тоскливо засвистел, привлекая к себе внимания, но Гришка даже звука не издал, и любопытный бурундук скрылся в сумерках.
Скоро стало совсем темно, в злополучной промозглости было совсем неуютно и мерзко в промокшей одежде, отовсюду доносились недобрые звуки таежной жизни, уже совсем невидимой глазу. Где-то в отдалении шумела речка Мысовка. Над Приисковым хребтом засветились редкие звезды. А Гришка от переживаний и холода забылся и уснул, обнимая Кулёму.
Утро было туманным и зябким, в молоке тумана тонули горные отроги, а в низинах было сыро. Но многодневный дождь чудом прошел, и Гришке пора было выдвигаться по тракту на юго-запад. Да вот только заболел Гришка, остудился. Кулёма, тявкая, все будила его, а он, еле встав, побрел вслед за ней по дороге. Спустившись, и чуть не падая с обрывистого берега, попил воды из Мысовки, и побрел, опираясь на найденную здесь же палку, как на посох, медленно пошел по тракту. В полусонном бреду ковылял он по дороге, иногда попадая ногой в лужи. Но скоро уже разъяснило, и горячее забайкальское солнце стало прогревать измученную тайгу, и маленького путника с собакой заодно. Гришке постоянно мерещилась то мама, то тятька, хмуривший брови, а то и урядник Тимофеев, с такими страшными усами. Гришка что-то лопотал, а Кулёма отвечала ему радостным лаем.
Так шли они довольно долго, с остановками, когда Гришка просто падал на обочину. К вечеру, шаг сменился на еле видимую ходьбу, Гришка совсем разболелся, сгорая от жара, он ковылял из последних сил, как вдруг, где-то вдалеке послышалось неистовое конское ржание. Гришка стал бормотать:
- Коник-коник, увези ты меня к мамке, я уже не могу.
Кулёма беспокойно принюхивалась, озиралась, беспокоилась, а Гришка все твердил про коника.
Скоро послышался громкий топот, и из-за поворота лесного тракта выбежал взмыленный вороной конь, он громко ржал, злобно сверкая безумными глазами. Гришка, в бреду, заулыбался, и пошел навстречу, протягивая к коню руки.
- Коник, ты мой, коник…
Его опередила Кулёма, выбежав вперед, она громко лаяла, прогоняя коня. Но, то ли безумие владело конем, то ли действительно колдовская сила. Он не убегал, но вставал на дыбы, брызгая пеной, громко ржал. А Гришка, словно завороженный шел навстречу неминуемому, улыбаясь и причитая.
Скоро конь оказался совсем близко от мальчика, щелкали страшные зубы, глаза, налитые кровью, сверкали. Вот встал он для рокового удара на задние ноги, и занес над головой мальчишки смертоносные копыта…
Бах! Раздался выстрел.
Конь, как подкошенный, повалился на обочину. На пригорке, с дымящимся револьвером, стоял элегантный мужчина из трактира, урядник Тимофеев, и два казака. Еще двое спешивались неподалеку, а еще немного поодаль неспешно подъезжала телега с арестантами.
- Да уж, вы даете, Сергей Лукич! – урядник Тимофеев от волнения подкрутил усы, подходя к мертвому коню.
- А я вам говорил, Михаил Флегонтович, что это бешенство, и никакого колдовства, - довольно усмехнулся элегантный мужчина. Казаки суеверно перекрестились.
Мужчины подбежали к Гришке, отмечая у того все симптомы тяжелой простуды, пока казаки становались, и оттаскивали демонического коня с глаз долой.
Скорое лечение и молодой организм помогли Гришке справиться с болезнью уже через пару дней, а Кулёма, радуясь этому, все бежала вприпрыжку, и лаяла, предвещая для глупого ученика сапожника новые горизонты, там, где, пока еще невидная, светилась огнями Кяхтинская слобода.