Они давно жили в разных частях большого города, мать и сын. Она – одна, в своей маленькой «хрущевке». Он – с семьей, в трехкомнатной, улучшенной планировки. Съехаться было бы можно и даже нужно, сколько раз Илья настаивал на этом! Но Тамара Петровна и слушать его не хотела: как же оставить свою квартиру? Здесь все родное, здесь еще полтора года назад разговаривал, смеялся, прикасался к вещам, которые и она всегда может потрогать, любимый человек. Здесь жил ее муж Анатолий, Толечка, с которым почти шестьдесят лет она была рядом.
Ну, послушай мать сына, так неизвестно ведь, как на это переселение жена его посмотрит: с хозяйством-то, с детьми Нина и сама справляется. Одно дело, приехать навестить внуков, другое – пожаловать со своими болячками насовсем. К тому же, внуки-то у нее большие уже! Если и нужна им бабуля, то больше для того, чтобы денег взаймы попросить, а то и без возврата взять.
Да и сын у нее, надо сказать, постоянством не отличается. Сегодня к себе зовет, а завтра может мимо пройти и не заметить. Странный он, все думает о чем-то, на работе помешанный. Везде опаздывает, вечно бежит куда-то, аж спотыкается. Нет ему дела до матери. Сам далеко не мальчик, но до сих пор не понял, что ей-то девятый десяток пошел, умирать пора, а внимания элементарного от него она так и не видела. Хотя чего от сына не стерпишь!
В который раз размышляя об этом, женщина медленно опускалась в любимое кресло. Не успев еще облокотиться на спинку, она вдруг замечала, что солнечный луч, брызнувший на ее зеленый халат остатками перекипевшей жизни, очень напоминает пятно пробившегося на поляну света. И Тамара Петровна замирала в неудобной, почти напряженной позе, опасаясь быстро забыть миг необыкновенного лета, хранившийся в ее памяти.
Она вспоминала облысевший до скальной породы уголок луговины, где журчал ручей, переливаясь миллионами искр. Он брал начало из холодного родника, рожденного лесистой горой, и не терялся в оврагах, а бежал во всю прыть к своенравной реке. Толя с Ильюшенькой часто ходили туда на рыбалку по утрам. А Тамара Петровна, жаря блины на встроенной в родниковый берег печке и улыбаясь солнцу, поджидала их с нетерпением.
«Точно, – думала она в тот момент, – давно я Ильюнечке блинов не пекла. Наверное, сам-то спросить меня забывает. А как он их любит! Так, чтобы прямо со сковороды в горячее масло обмакнуть»…
Мать часто звала сына на обед. Звонила заранее, чтобы планов его не нарушить, чтобы отказаться в связи с задуманным на день поводов у него не было. Услышит в трубку «подъеду» и закружится у плиты.
Вот только навещал Илья ее редко. Вроде, и трудился неподалеку, и до свободного графика на своей работе дослужился, но приехать к матери пообедать – вечная проблема. А если и приедет, будто нет его рядом: от телефона не оторвать. И после еды не дай бог задержаться. То без него в семье обойтись не могут, то на стройке аврал. Иногда, чтобы побыл он у нее подольше, достанет Тамара Петровна семейный альбом со старыми фотографиями, откроет на первой странице и спрашивает:
– Себя-то помнишь маленького?
Сын тут же лоб морщит:
– Давай в следующий раз. Я как-нибудь найду время, отберу, оцифрую все, потом на планшете наш семейный архив посмотрим!
А что выбирать, что оцифровывать? Вот они, фотографии, садись и смотри! Или, случается, Тамара Петровна что-нибудь смешное вспомнит. Расскажет, но сыну не смешно.
– Ты, – говорит, – Лилипончику расскажи лучше, она посмеяться любит.
Так он ее подругу называет, потому что Лиля и потому что полненькая. Та у Тамары Петровны как-то спросила про Илью:
– Что это он у тебя вечно пасмурный или недовольный какой?
Может, и неправильно о сыне так говорить, но не могла Тамара Петровна сдержаться, охарактеризовала его в ответ:
– Серьезный шибко, чересчур деловой!
Нет, мать никогда не упрекала его. Может, посмотрит лишь иногда осуждающе. Но однажды, когда он приехал к обеду на беляши, она его ошарашила:
– Ты думаешь, я не знаю, почему ты насупился, почему словом со мной не обмолвишься? Знаю. Ты боишься проговориться. Ты – вор! И всегда был вором, только я молчала!
Илья вскинул на нее глубокие, с необычным бирюзовым оттенком глаза. Что-то не по возрасту наивное, чистое было в их невозмутимом блеске. Подавив в себе желание дать обрушившимся на него обвинениям немедленный отпор, он дождался продолжения отповеди.
– Ты подменил газовую плиту!
Можно ли такое предугадать? Можно ли такое представить, чтобы его, седого уже мужчину, мать обвинила в воровстве?
Илья быстро окинул взглядом кухню, словно желая убедиться, что все здесь на месте, как и месяц, как и год, как и много лет назад. Старенькая плита, знакомая с детства, разумеется, была там же, где и прежде, но Илья молчал, усугубляя тем самым свое незавидное положение обвиняемого.
Тамара Петровна продолжила:
– Что, за дурочку меня держишь? Думаешь, что я не заметила.
Наконец, он тихо возразил ей:
– Я не понимаю тебя, мама. Никакой плиты я не менял.
– Все ты понимаешь. Все понимаешь, только не сознаешься никогда.
– Мне сознаваться не в чем. – Илье вдруг захотелось съязвить. – Тебе что, дурной сон приснился?
Тамара Петровна кинула на него колкий взгляд:
– Был бы жив отец, он вступился бы за меня.
«Был бы жив отец, – подумал Илья, – этого странного разговора просто бы не состоялось».
Уехав от матери, Илья много раз вспоминал ее слова. Он пытался найти им какое-то объяснение, но не находил. Можно ли назвать то, что произошло между ним и матерью, руганью? Конечно, нет. Накала, сильных эмоций для ссоры явно не хватало. Неожиданное «нападение» на него со стороны близкого человека выглядело каким-то нереальным, случайным, неподдающимся логике. После нескольких попыток ему удалось мысленно восстановить все подробности их «перебранки» вплоть до интонации, взглядов матери, движений ее рук и головы. Но вот незадача – правильно истолковать это! Многое бы он отдал, чтобы знать наверняка, что же оно значило. Может, тогда бы все прояснилось?
Илья не приезжал несколько дней, время непродолжительное, но достаточное, чтобы постараться забыть о недавнем инциденте. Он искренне желал навсегда вытравить из своей памяти тот дурацкий диалог. На фоне необыкновенно вкусного борща, который мать сварила к его появлению, он казался абсурдным недоразумением. Но, к несчастью, неприятный разговор состоялся и на этот раз, только повод у него был другим.
– Зачем ты порезал у меня все занавески на окнах и забрал тюль? – Спросила Тамара Петровна у сына, когда тот поблагодарил ее за обед и встал из-за стола.
Илья был окончательно сбит с толку, обескуражен. Неужели мать больна? И чтобы не вызывать у нее еще более страшных подозрений, быстро возразил:
– Мама, я не ношу с собой ножницы и не знаю, где они лежат у тебя. Мне резать нечем и незачем. Тюль у меня дома свой есть, Нина давным-давно все купила и повесила.
Тамара Петровна продолжила:
– Вот видишь, сам говоришь, что тюль у вас давно висит, старый… А у меня был новый. Вот ты и забрал!
Обвинения были настолько нелепыми, что при иных обстоятельствах могли бы показаться смешными. Но исходили они от престарелой матери и смеха, отнюдь, не вызывали.
Илья попытался перевести разговор на другую тему:
– Соседку-то давно видела?
– Кого, Людмилу?
– Да, Люду. Одно время она частенько к тебе заглядывала.
Тамара Петровна задумалась, потом заключила:
– Нет, она унести тюль не могла, потому что давно уже ко мне не заходила.
Сын решил избрать в разговоре более гибкую тактику:
– А, может, все-таки заходила? Может, ты запамятовала? Я вот загляну к ней, спрошу… Что, если она решила тебе помочь, забрала тюль постирать? Мне кажется, такое могло случиться. Но Людмила – девушка порядочная, чужого не присвоит. Я бы, кстати, даже гораздо спокойнее себя чувствовал, если бы она тебя навещала иногда.
Однако мать стояла на своем:
– Я все помню. Она не заходила. Это ты, больше некому. Последнее тянешь из родительского дома, негодяй, – сказала холодно, тихо, без сожаления.
– Ну, я все равно спрошу. Поговорю. – неудачно закругляя разговор, поперхнулся Илья.
В следующий раз, прежде чем появиться у матери, он позвонил в дверь к Людмиле. Специально приехал в такое время, чтобы соседка наверняка была дома, и не ошибся. Она растерялась, не ожидая увидеть у порога Илью Анатольевича, но тут же предложила войти.
К чаю Илья выложил из портфеля большую коробку конфет. Само собой вышло, что за столом не пять минут просидели. Он попросил Людмилу присмотреть за пожилой матерью, заглядывать к ней иногда, здоровьем лишний раз интересоваться. А что ей? Присмотреть не в тягость, ведь, как-никак, с детства она тетю Тому знала и, пожалуй, любила.
– Может, и тебе будет немножко повеселее, – улыбнулся он, обводя напоследок взглядом скромное жилище незамужней женщины.
Но через несколько минут, увидев мать при скупом искусственном освещении, подумал, что общение с ней вряд ли прибавит Людмиле веселья. Знакомое до мельчайших морщинок лицо внезапно постарело и осунулось. Вокруг мерцающих затухающими искрами глаз появились большие синеватые круги. И без того осунувшиеся щеки из-за игры света и тени приняли очертания черепа. На плечи спадали неприбранные волосы с размашистыми «мазками» седины. Они значительно укорачивали дряблую шею, которая буквально проваливалась в сгорбленное тело, от чего мать напоминала старую колдунью.
Тамара Петровна в длинной ночной сорочке с короткими рукавами, при ходьбе оступавшаяся, как от головокружения, выглядела абсолютно беспомощной.
«Да, что и говорить, распрощавшись с отцом, она сильно сдала», – подумал Илья.
Мать, не ждавшая сына тем вечером, запричитала, оправдываясь:
– А есть-то у меня ничего и нету. Не готовила я, сынок. Не ждала, что придешь. Или хочешь, я сейчас картошки тебе пожарю! Голодный, наверно? Садись, я сейчас. Не ждала, что придешь…
Илья остановил ее и снова подумал: «У матери в голове по-прежнему одно: чем меня накормить? Привыкла, что езжу я к ней не увидеться, не навестить, а набить желудок!». Он приобнял ее худенькое тело и успокоил:
– Я тут мимо проезжал, решил к тебе на минутку заглянуть… просто так… спокойной ночи пожелать!
Прощаясь с сыном, уже у двери, Тамара Петровна огорчила его очередным нелепым вопросом:
– Ты пенсию мою не брал?
– Ну, как я могу ее взять, мама? Тебе пенсию почтальон приносит домой и отдает прямо в руки. Я при этом даже не присутствовал!
Через день он заехал к ней снова, и снова не на обед. Квартира оказалась настежь открытой и внутри никого не было. Выйдя в холл, Илья на всякий случай позвонил Людмиле. Дверь не открыли. «В подъезде мать практически ни с кем больше не общалась. Значит, как ни странно, она, не заперев дверь, вышла на улицу!» – решил Илья и направился во двор. Но и тут никого не повстречалось. Лишь минут через пятнадцать Тамара Петровна появилась из-за угла соседнего дома. Вид у нее был растерянный, взгляд беспокойный. Она едва не прошла мимо.
– Ходила в магазин, – не здороваясь, поведала мать. – Думала, может, там деньги в кассе оставила! Или обронила! – она развела руки. – Нигде нету! Всей пенсии нету!
– И что, если обронила, пенсия твоя лежать что ли будет, тебя дожидаться?
– Но ведь Людка наотрез отказывается! Не брала, говорит. Значит, я в магазине оставила или обронила!
– Погоди, погоди, – Илья внимательно посмотрел на Тамару Петровну. – Ты что, и Людмилу уже пытала?
– Как же, попытаешь ее! Скользкая, как угорь! Чувствую, она взяла, но отпирается! Появлялась ведь она у меня вечером, как я пенсию получила. Словно чует! Ластится ко мне, вопросы задает хитрые: чем я занимаюсь, да как у меня здоровье?..
Защищать Людмилу Илья не стал, понял, что переубедить больного человека невозможно, но про открытую квартиру напомнил. Мать резко встрепенулась и почти побежала к подъезду. Сын пытался ее остановить, но тщетно. На лестнице с первого на второй этаж она упала, да так, что дальше женщину пришлось нести на руках.
Обнимая сына за плечи, Тамара Петровна, не переставая, повторяла:
– Как же я?.. Забыла запереть! Теперь, наверное, из квартиры все вынесли! Как же я!..
Пенсия через несколько дней нашлась, под матрацем. Но с тех пор деньги стали теряться постоянно. Под подозрением были все: сын, соседи, продавцы трех магазинов неподалеку, водитель автобуса, на котором мать добиралась иногда домой с рынка и, наконец, почтальон, из рук которого она, собственно, пенсию и получала.
После падения на лестнице ходить без трости она уже не могла. Людмила, которая покупала для нее в магазине продукты, призналась как-то, что этой тростью из-за подозрений в воровстве она ее дважды ударила. Тамара Петровна все чаще жаловалась на ужасных соседей. Ее беспокоили давление и головные боли. Пропало желание готовить что-то вкусное и звать сына на обед, поддерживать чистоту в доме. Но самым страшным для Ильи было известие о том, что мать пыталась выброситься из окна, без повода, без объяснений, без слез – ни до, ни после.
Тогда-то и обратился Илья к врачу. Тот даже не настаивал привезти пациентку в клинику, сразу вник в ситуацию, прописал для начала два вида таблеток и посоветовал нанять сиделку.
Кадровые агентства наперебой предлагали опытных санитарок, дежурных у постели, патронажных сестер, специалисток, совмещающих обязанности сиделок с обязанностями нянь и домработниц, кухарок и приживалок. Как выяснилось, это была весьма развитая сфера услуг, чтобы не сказать предпринимательства. В большинстве своем рекламировались студентки медицинских колледжей или довольно молодые дамы с высшим медицинским образованием. Но Илья остановился на более близкой к матери по возрасту пенсионерке, которой, слава богу, не обязательно было знать, как ставить капельницу. Так хотя бы у женщин будут общие темы для разговора, надеялся он.
Казалось, трудности и проблемы должны были отступить. Сиделка, звали ее Зинаида Ивановна, которой требовалось со своей подопечной жить в одной квартире, в город переехала из деревни. Старшие ее дети давно жили своими семьями, а младшая – не известно, в кого такая умная уродилась – поступила учиться на специалиста по радиоэлектронике. И она, похоронившая мужа много лет назад, решила, что лучше ей быть поближе к своей любимой дочурке, чем каждое утро грести снег во дворе, да лить слезы от одиночества. Решающим стимулом, побудившим принять такое решение, было то, что бытовать Зинаида Ивановна будет, по сути, на всем готовом: за квартиру платить не надо, на продукты тратиться не придется. Ведь, как растолковал сын ее опекаемой, нуждалась она больше не в сиделке, а в женщине, которую с незапамятных времен называют смешным словом «приживалка». Сверх того, и зарплату «за бесплатное харчевание» ежемесячно выдавать будут, по сельским меркам очень даже приличную. Чем не работа?
Не прошло и двух месяцев, как Илья стал замечать в поведении матери явные перемены. Она перестала улыбаться, на вопросы отвечала односложно, и все пыталась что-то рассказать сыну, но замолкала, как только видела, что приживалка к их разговору прислушивается.
Однажды, когда Зинаида Ивановна отлучилась в магазин, он все-таки застал ее одну. Оказалось, что в квартире практически «прописалась» сиделкина дочурка, которая, мало того, что чуть ли не каждый день то обедала, то ужинала с ними вместе, но и уносила с собой «излишки» продуктов. Все бы ничего, но стараясь по этой причине минимизировать расходы, чтобы траты на еду Илье не показались слишком большими, приживалка кормила мать, в основном, кашками.
Распрощавшись с Зинаидой Ивановной, Илья остановил свой выбор на бывшей сотруднице полиции Степаниде Михайловне, в прошлом – работнике инспекции по делам несовершеннолетних, которая удивительным образом совмещала в себе черты, казалось, несовместимые. Если попытаться охарактеризовать ее двумя словами, то, возможно, получилась бы какая-нибудь несуразица, типа: расторопная блюстительница порядка. По магазинам она носилась со скоростью гончей, пищу принимала сама и заставляла принимать подопечную строго в одно и то же время, лекарства выдавала по расписанию, пользуясь для контроля таймером, за что неоднократно себя хвалила. Но убедиться в столь похвальной быстроходности, пунктуальности и аккуратности сиделки было практически невозможно. Поэтому капитану полиции в отставке приходилось верить, что называется, на слово.
Однако и с этой «профессионалкой», рекомендованной солидным кадровым агентством, ровно через тридцать дней пришлось расстаться. От сиделки частенько попахивало спиртным, то на одном, то на другом подоконнике время от времени появлялись пустые бутылки из-под пива и других горячительных напитков, а однажды мать расплакалась на его глазах, заявив, что Степанида ее бьет. В первое мгновение Илья не поверил своим ушам. Но припухшая верхняя губа, к которой она тихонько, боясь причинить себе боль, аккуратно прикоснулась пальцами, рассеяла все сомнения.
Сиделка рукоприкладства отрицать не стала, но в свою очередь припомнила Тамаре Петровне болезненный удар тростью по ее ноге. Илья, безусловно, допустить это мог, как и то, что объяснимого или в какой-то мере оправдывающего агрессивное поведение повода для удара не было. Но разбираться, кто прав, кто виноват, не стал. Он занял сторону матери. Потому что на ее стороне было как его сердце, так и болезнь, которая все расставляла по своим местам.
От услуг сиделок и приживалок пришлось отказаться совсем. Но что делать дальше? Учитывая состояние здоровья матери, Илья снова решил встретиться с Людмилой. Слава богу, была пятница, и он надеялся уговорить соседку побыть с матерью в выходные дни, предполагая, что к понедельнику что-нибудь обязательно придумает.
Людмила помочь согласилась, но выходные прошли, а Илья так ничего и не решил. Вернее, решил… уволиться из управления, напрочь переругавшись с женой. Нина не понимала, как можно так легко бросить работу, лишив семью львиной доли дохода. К тому же, она не представляла жизни порознь, не допускала мысли об избавлении мужа от ее контроля и влияния, не могла позволить оставить детей без отца, и, в конце концов, лишить себя права давать ему поручения. В семье и раньше скандалов хватало, но на этот раз жена закатила настоящую истерику, категорично заявив: «Уходишь к матери, уходи навсегда!» Если бы Нина только знала, каких душевных терзаний стоило для него это решение! Проработав в крупном строительном управлении три десятка лет, полтора месяца назад заняв должность заместителя генерального директора, вот так все бросить – это легко? С другой стороны, доверять больную мать, родившую, вырастившую и воспитавшую его, совершенно незнакомым людям, для которых все одно: что нагадить, что маслом помазать – это правильно? Это легко?
С воскресенья на понедельник они спали в разных комнатах, а рано утром Илья ушел. Ушел, специально не забирая с собой ничего, тем самым как бы не отметая надежду на свое возвращение. Так, казалось, правильнее, гуманнее… Более того, заехав на работу, он оставил в приемной у директора заявление не об увольнении, а о предоставлении очередного отпуска, следовательно, у него появлялось время еще раз все обдумать, и только потом принять окончательное решение. Может, он все-таки найдет какой-то выход.
У матери Илья появился с тяжелым сердцем, но в нем все же теплилась надежда на скорое разрешение душивших его проблем. Тем ранним утром он еще не знал или не в силах был осознать, что на самом деле выхода нет, что с этой минуты для него начинается совершенно другая жизнь.
Тамара Петровна встретила сына далеко не с распростертыми объятиями. Не удивилась, не обрадовалась, не задала ни одного вопроса. Едва кивнув в ответ на его приветствие, общаться с ним она никак больше не пожелала. Оказалось, цепенеть в своем любимом кресле, молчать часами, смотреть, но не видеть, со всем соглашаться, но вершить свое, стало для нее делом обыкновенным. Выяснилось, что о многих элементарных вещах, таких, например, как причесаться или снять очки на ночь, ей надо было постоянно напоминать, что смотреть телевизор для нее не удовольствие, а лишь уступка чужим интересам, что к пище мать абсолютно равнодушна, и есть ее надо заставлять.
Проблемы, связанные со своим неожиданным переездом, Илья решил быстро. Новое постельное белье, сменные брюки и рубашки, набор домашней одежды, мужские аксессуары для бритья, зубная щетка и привычный шампунь появились в «хрущевке» Тамары Петровны в первый же день. Но пока он мотался вечером по магазинам, у матери, оставлять которую без присмотра было небезопасно, опять «дежурила» Людмила. Без ее деликатной помощи по уходу за престарелой женщиной Илья, будучи мужчиной, увы, не мог обойтись и позже.
Желая как-то скрасить невеселый быт теряющей память матери, сын в первое время предлагал позвонить то ее подруге, которая почему-то не приходила и не звонила сама в последнее время, то сестре, то брату, давным-давно жившим в других городах. Тамара Петровна каждый раз спрашивала:
– А кто это?
Или:
– Что говорить?
Илья подсказывал, но прекрасно понимал, что от таких разговоров вряд ли есть какой-нибудь прок.
А подруга, которую Илья называл Лилипончиком, однажды попросила Тамару передать трубку ему, Илье, и тихонько нашептала в трубку, чтобы он больше не звонил: не хочется ей с его больной матерью болтать.
– Вот когда у меня с головой проблемы начнутся, тогда пожалуйста! Будем хоть до посинения разговаривать… – закончила она.
Через пару недель позвонила Нина:
– Ты также сойдешь с ума, как твоя мать! – Кричала она в трубку. – Это сначала кажется, что все нормально, что ситуацией управляешь ты, но, на самом деле, ситуация управляет тобой! Ты что ли не понимаешь, куда ведет эта дорожка? Я уверена, ты даже не пытаешься найти выход! Или, скажешь, у нас дома престарелых перестали работать? Или психушки позакрывались? Ты просто смирился! Взгляни на себя, на кого ты стал похож! Ты превратился в медбрата, в уборщика, в кухарку!
После секундного колебания он все-таки ответил:
– Я должен устыдиться?.. А что касается домов престарелых, ты лучше зарезервируй там место для себя.
– Не язви! Почему я должна рвать горло, чтобы ты понял, насколько я права? – продолжала Нина.
– Я тебя прекрасно слышу. И не пытался язвить. И вообще… – Илья поймал на себе встревоженный взгляд матери. – Не звони мне больше! – он отключил телефон.
Но если с Ниной контакты были практически порваны, то в управлении с его внезапным отпуском и, возможно, последующим увольнением мириться никто не собирался. Генеральный разговаривал с ним тоном, который возражений не предполагал:
– Мне кажется, ты забыл, кто «синее море» зажег! Может, подскажешь, что мне теперь делать с площадкой, которую ты настоял застраивать? Я как теперь в администрации оправдываться должен, объяснять, почему строительство заглохло, говорить: зам. в отпуск ушел, курировать площадку некому? – он выдержал паузу. – Короче, завтра жду!
В трубке послышался щелчок. Илья задумался. Конечно, в управлении появиться надо, хотя бы для того, чтобы переговорить с генеральным очно. Но как быть с матерью? В рабочее время даже Людмила посидеть с ней не может. К тому же, постоянно просить ее то об одном, то о другом просто неудобно.
На следующий день он собрал Тамару Петровну с собой, объяснив, что выведет ее погулять и, заодно, съездит на работу. А она, пока он отлучится, посидит в машине.
Так, собственно, и было. Только в закрытой машине мать просидела четыре часа. День стоял пасмурный, от жары она не пострадала, но едва не сходила под себя, и, в целом, вид у нее был настолько жалкий, что Илья проклял все на свете.
На следующий день он решил оставить мать дома. Но, во избежание беды, прихватил гвоздями балконную дверь и окна в квартире. Чтобы легче было привести все в прежнее состояние, гвозди Илья не стал загонять в косяк и оконные рамы полностью, до шляпки. Это оказалось ошибкой. Неизвестно, что пыталась сделать Тамара Петровна, но, когда он после обеда вернулся домой, она сидела на стуле возле балконной двери с окровавленной рукой, сжимавшей кухонный нож. Дверной косяк был тоже в крови.
В конце концов, с работы пришлось уволиться, а мать больше одну не оставлять. Даже когда Илье надо было отлучиться куда-то ненадолго, он забирал ее с собой. Скоро стало обыкновением: мать и сын не торопясь собирались, тихонько спускались по внутридомовой лестнице на улицу и шли под руку к продуктовому магазину.
Однажды, находясь практически в двух шагах от намеченной цели, Тамара Петровна почувствовала неодолимую усталость. Илья предложил ей отдохнуть – посидеть возле многоэтажного жилого дома.
Когда он вышел из магазина, матери на скамейке не оказалось. Илья заметил ее на значительном удалении от дома. Вокруг пожилой женщины кружилась стайка мальчишек. Они прыгали и кривлялись, кто-то пронзительно свистел. До Ильи доносились оскорбительные выкрики:
– Дура!
– Ворона старая!
– Пугало огородное!
Тамара Петровна, как могла, пыталась отбиться от нападавших, тыкала в их сторону словно шпагой своей металлической тростью, издавая бессмысленные гортанные звуки. Когда Илья оказался рядом, она, дрожа всем телом, кинулась ему навстречу. Волосы ее были растрепаны, глаза горели. Мальчишки бросились врассыпную.
Преклонив голову к мужской сильной груди, Тамара Петровна дала волю слезам, а он только поглаживал ее по голове и успокаивал:
– Ничего, ничего, мама… Я с тобой! Все будет хорошо! Не плачь, пожалуйста, не плачь!
Болезнь прогрессировала, мать катастрофически теряла остатки памяти. Вдобавок ее часто трясло и шатало из стороны в сторону. Трижды она падала, после чего подняться самостоятельно уже не могла.
Постепенно Илья свыкся со своей новой ролью и положением. Его не угнетал тихий, почти затворнический образ жизни, связанный с недугом близкого человека. Даже бесконечными зимними вечерами он редко включал телевизор. Иногда читал вслух, а чаще всего пытался разговорить мать, находя темы, которые ее не могли не интересовать. Семейные фотоальбомы теперь без всякой оцифровки вынимались из книжного шкафа практически каждую неделю, и, что примечательно, в них всегда находилось что-нибудь новое, любопытное, такое, на что раньше внимания они как-то не обращали. Шума и веселья, да что там говорить, настоящего праздника в их общение добавляли дети, запретить которым видеться с отцом, навещать бабушку Нина все-таки не могла.
Со стороны могло показаться, что отношения сына и матери абсолютно безоблачны. Однако в периоды обострений, не смотря на принимаемые лечебные препараты, болезнь все же давала о себе знать. Тамара Петровна часто вставала по ночам и могла часами бродить по квартире, несколько раз проверить, заперта ли дверь, иногда без повода гримасничала и кричала, переходя на откровенную брань. Она по-прежнему обвиняла сына в воровстве, самых нелепых выходках, срывалась на крик и даже замахивалась на него своим бессменным "оружием" – тростью.
Однако агрессивность Тамары Петровны могла неожиданно смениться плаксивостью и апатией. В такие моменты Илье становилось безмерно жаль несчастную женщину. Он крепко обнимал ее, пытаясь руками сдержать дрожащие плечи, заботливо вытирал слезы, а потом шутил:
– Я тебя, мама, чаем поить больше не буду: ты его только на слезы переводишь! Да и платки носовые стирать устал!
Озадаченный практической бесполезностью лекарств, он снова и снова консультировался с врачами, пытаясь понять первопричины нервных срывов, чтобы, по возможности, не допускать их, купировать болезнь. Но в который раз, увы, приходил к одному и тому же: причины кроются в смерти отца, которая потрясла и деформировала сознание, в преклонном возрасте, наконец. Какие-то специальные знания, медицина вряд ли здесь кардинально помогут.
Был еще один веский повод для учащения его контактов с врачами. Квартиру матери в ванной комнате постоянно заливали соседи, живущие сверху. Беседы с ними положительных результатов не приносили. Проблему следовало решать в суде, куда слабую, забывающую все на свете женщину, конечно, не поведешь. Сама жизнь подталкивала Илью к мысли об опекунстве, оформить которое, опять же через суд, без справки лечебного учреждения было нельзя.
Но, пожалуй, не меньше беспокоило его то, что он, здоровый сильный мужчина, сидит без работы. Наверное, при рачительном ведении хозяйства и жесткой экономии материнской пенсии хватило бы и на двоих, но «числиться» иждивенцем он не желал. Да и семейной денежной «подушки безопасности» у них не было, а потребоваться такая «подушка» могла в любой момент.
Остатки денежных средств на своей дебетовой карте Илья потратил на пластиковые окна и видеокамеру в квартире матери. Постоянно транслирующее изображение на его смартфон устройство, которое захватывало большую часть кухни и комнаты, а также окна без ручек с толстыми стеклами – это неплохая гарантия ее безопасности. Тем не менее, устроившись на работу, оставлять женщину с нарушениями психики надолго одну, в любом случае было бы неправильно. А трудоустраиваться надо, и, по возможности, быстрее. Ведь, как сам Илья полагал, стать опекуном мог исключительно человек, имеющий постоянный доход. За высокооплачиваемой работой он не гнался. Главное, не отчитываться поминутно перед начальством о том, где находишься, да чем занимаешься. Желание понятное, учитывая его проблемы, но найти такую работу оказалось не так-то просто. В конце концов, Илья устроился дворником в выставочный центр, подрядившись летом мести, а зимой на пару с погрузчиком очищать от снега огромную территорию, на которой располагались четыре павильона.
Теперь настало время заняться справкой о состоянии здоровья матери для суда с целью оформления опекунства. Задача осложнялась тем, что для комиссионного заключения необходимо было обеспечить ее явку в клинику. В ответ на его сомнения заведующая отделением пообещала для разговора с пациенткой выйти с коллегами на улицу, прямо к автомобилю.
Была поздняя осень, выпал снег, который скользил под ногами. Чтобы исключить падение, Илья подхватил мать на руки и усадил в машину. Не спеша доехав до диспансера, он припарковался и набрал телефонный номер врача. Через несколько минут четыре его сотрудницы во главе с заведующей отделением стояли возле автомобиля и разглядывали пациентку. Та сидела на переднем пассажирском сидении внедорожника с открытой дверью, свесив в сторону улицы ноги в высоких утепленных калошах, и, в свою очередь, без всякого интереса смотрела на них.
Понимала ли Тамара Петровна, где она и зачем ее привезли сюда? Вряд ли. Потухшие глаза не выражали ни малейшего желания ни думать, ни жить. Желтоватое лицо, окаймленное темной пушистой шалью, казалось неестественно маленьким. Руки, ладонями вверх, смиренно покоились на бедрах. В целом, она выглядела сильно уставшей, измученной.
Илья, готовый выполнить любую просьбу как матери, так и женщин в белых халатах, находился рядом. Поздоровавшись, заведующая отделом спросила у Тамары Петровны, пробуравив его продолжительным взглядом:
– Кто это?
Мать как будто слегка оживилась, она, не спуская с сына глаз, поежилась, хотела что-то сказать, но так и не проронила ни слова.
– Ну-ну, кто это? – Продолжала настаивать врач. – Вы ведь знаете этого человека. Кто это?
Тамара Петровна снова поежилась, втянула голову в плечи и посмотрела на Илью робко, растерянно.
– Знаю.
– Знаете… Ну, и кем он вам приходится? – не унималась врач. – Кто он?
Илья вдруг испугался. А что, если мать вспомнит сейчас свое отношение к нему во время своих обострений? Что, если она назовет его тем страшным словом, которым оскорбляла уже не раз, и которое в эту минуту может кому-то показаться правдой?
– Друг, – неожиданно тихо произнесла она, почувствовав, что это не совсем то слово, которое, вероятно, от нее ждали.
Но Тамара Петровна не могла найти в памяти других, более подходящих слов. Ей казалось, что именно это короткое слово вмещает в себя все остальные, все самые хорошие слова.
– Кто? Скажите еще раз! – То ли не расслышав, то ли желая убедиться в естественности тона пациентки, продолжала допытываться врач.
Мать слегка улыбнулась, и знакомая с детства улыбка показалась Илье в эту минуту бесконечно родной и теплой. Она набрала в грудь прохладного осеннего воздуха и, быстро окинув взглядом врачей, толпившихся возле автомобиля, уверенно объявила:
– Друг! Это мой друг!
+ + +
После недельного снегопада в небе, наконец, засияло солнце, и невозможно было не радоваться этому ясному февральскому утру. Со всех сторон доносилось веселое жизнеутверждающее щебетание птиц. Не минуло еще и одиннадцати, а воздух стал прогреваться до традиционных весенних температур. Сугробы стремительно подтаивали.
Работать приходилось с тройной нагрузкой. Илья, пользуясь широкой лопатой, разгребал завалы отяжелевшего снега возле павильона, третий день подряд открывавшего свои двери перед участниками и гостями выставки с лаконичным названием «Ремонт и строительство». Сам он, движимый профессиональным любопытством, давно уже с ней ознакомился, и теперь в минуты отдыха с необъяснимым для себя интересом всматривался в лица ее многочисленных посетителей.
В какое-то мгновение ему показалось, что в толпе мелькнул приметный головной убор. Такой норковый картуз носил главный инженер строительного управления, в котором Илья трудился немногим более года назад. Вспомнилось, как коллеги любили подшутить над этим простоватым, слегка наивным мужчиной. В свое время кто-то, не без желания подтрунить, обратил внимание на его новый головной убор, поинтересовался, где он купил такую красивую шапку. Линьков со всей серьезностью начал подробно рассказывать, как в поисках подходящего к его нестандартно широкому лицу картуза они с женой объездили весь город и, наконец, в каком-то неприметном ларьке наткнулись на эту кепку из финской норки. Не картуз, не шапку, а именно кепку. Называлась она «Вождь», так и написано было в этикетке, о чем главный инженер не без гордости сообщил в завершение своего рассказа. С того самого момента коллеги, кто за глаза, а кто прямо на оперативных совещаниях, начали его именно так и звать – «вождь». А Линьков не возражал вовсе.
Группка людей, выделявшаяся из толпы, в которой маячила овальная кепка из светлой норки, направлялась в его сторону, и по мере ее приближения Илья все более отчетливо различал знакомые лица и голоса. Похоже, из выставочного павильона действительно вышли бывшие его коллеги. Если бы он оказался в такой ситуации сразу после увольнения, то, наверное, скрылся бы куда-нибудь с глаз долой, от стыда, от необходимости предстать перед бывшими коллегами в столь неожиданном обличии. Но сейчас, когда ссадины от стремительного обрушения карьерной лестницы успели зажить, Илья не двинулся с места.
Поравнявшись с дворником, главный инженер машинально «притормозил» на нем свое внимание, да так и не отвел от него взгляда, пока тот не произнес интригующе-знакомым голосом:
– На вожде и шапка горит!..
Линьков вдруг резко, всем корпусом повернулся к нему и закричал не своим голосом, вовсе не думая, какое впечатление произведет на окружающих:
– Анатольич! С лопатой? Да ну! Не верю! – он подскочил к Илье и со всего маху ударил его по плечу своей правой вместо приветствия. – Иду и думаю: бывают же похожие лица! А он, оказывается, теперь заважничал, бороду отпустил!..
Коллеги из управления быстро обступили их, и кричал теперь не только Линьков, но и остальные. Вспомнилось все: коллективные «разборки» с партнерами, когда у каждого в качестве железобетонного аргумента обязательно находился свой убийственный «козырь»; день за днем прибавлявшие в росте новостройки; оперативные совещания, на которых редко кому не доставалось от генерального; разговоры по телефону в несколько трубок разом; чопорные вечеринки по поводу дня строителя с женами и бесшабашные, без всякого повода и без жен…
Незаметно к ним подошел генеральный директор, на несколько минут задержавшийся в павильоне. Именно он и организовал посещение выставки всем управлением. Владимир Иванович сначала долго не мог понять причину всеобщего оживления, но, узнав, наконец, в окружении коллег своего бывшего заместителя, все понял и улыбнулся из-под усов. Лишь когда счел бесконечную болтовню явным «злоупотреблением», протиснулся в эпицентр кипения эмоций, дождался, когда все смолкнут, протянул Илье руку и сказал, будто где-то там, в глубине души, признал, наконец, свою ошибку:
– Ну, вот что, Илья Анатольевич… Ты не отрывайся от коллектива, не давай себя забыть. Заглядывай иногда на кофе с сахаром. А хочешь, без сахара…
И только после этого мягко, не по-директорски скомандовал:
– Пора, друзья, пора! «Газель» ждет вас на стоянке.
Илья долго еще смотрел вслед удалявшейся от него группке людей, прижимал к себе лопату черенком вверх, словно верную винтовку, всегда бывшую под рукой, и приговаривал вслух:
– Ничего, ничего, ничего! Так бывает, дружище! Оказывается, бывает! Но мы еще повоюем! Обязательно, обязательно, обязательно повоюем!
2 ноября 2021 года