Художник

               
   История, о которой хочу рассказать, произошла во время моей работы на промысловых судах в Баренцевом море. В те далекие времена второй половины двадцатого века, это событие вызвало у меня удивление и особый интерес, так как было уникальным в морской среде. Тогда я еще не мог оценить весь драматизм необычной судьбы человека, с которым мне довелось продолжительное время общаться и работать. Это был один из членов нашего экипажа, прошедший долгий жизненный путь, испытавший суму, тюрьму и глубину граненого стакана, но имевший самобытный талант художника, признанный в творческом сообществе.

   В море, несмотря на напряженный ритм работы и плотный график жизни, происходит сплочение команды и сближение людей, благодаря тому, что три десятка человек, вдали от внешнего мира, долгое время живут единой целью и одной судьбой в обстановке полного доверия. В таких условиях невозможно жить и работать в пол силы, нельзя сачковать или хитрить. На малом траулере все люди видны как на ладони, поэтому труд и поступки оценивают не глядя на чины и заслуги.

  В течение полугодового рейса, я с интересом слушал и впитывал как губка, рассказ-исповедь нашего судового радиста, с которым волею случая, мы познакомились ближе. Возник обоюдный интерес двух совершенно разных людей, представителей разных поколений, разделенных тридцатью годами различия возраста и жизненного опыта. Произошло доверительное общение, при котором мне, двадцатилетнему человеку, было интересно слушать захватывающие и поучительные истории. Потом я часто вспоминал яркие эпизоды этого повествования, а спустя долгие годы, решил изложить в рассказе.

   Вначале, на нашего судового радиста Михаила Павловича, я не обратил особого внимания. Он всегда тихо и как-то незаметно появлялся в кают-компании только на завтрак, обед и ужин. Остальное время он непрерывно проводил в радиорубке, принимая промысловые сводки, служебную информацию, круглосуточно гуляя по волнам радиоэфира. Своим негромким голосом с вологодским окающим акцентом он кратко, но четко, словно взвешивая каждое слово, изредка участвовал в возникающих разговорах - словом был типичным молчуном или просто человеком осторожным в своих высказываниях.

   Небольшого роста, щуплый, с лицом испещренным оспой, он не производил впечатления бывалого морского волка, хотя за многие годы исходил все глухие закоулки Баренцева и Белого морей, избороздил все побережье Мурмана.

   Участвовал в Великой Отечественной войне. Испытал ужасы немецкого плена, а вернувшись домой, оттрубил «десятку» по 58-й статье «Измена Родине». Чудом остался жив в сорокаградусных, многочасовых построениях на выживание в Колымских лагерях. По возвращении в Архангельскую Соломбалу, подружился, а потом и вовсе побратался с Бахусом, и только верная жена, ожидавшая его все эти годы, спасая от неминуемой гибели, нашла выход, из, казалось, безнадежной ситуации. Она помогла устроиться на работу, по его прежней военной специальности радиста, на рыболовный траулер, подолгу ходивший в моря и где нет никакой возможности общаться с алкоголем.

   По приходу в порт, семья встречала его на причале и прямо с корабля увозила в деревню, на острова в Белом море, где он вдали от соблазнов и друзей-выпивох, под строгим контролем проводил межрейсовое время отдыха и творчества. Там он работал над пейзажами, но только до тех пор, пока не прикосался к алкоголю, потом его удержать было невозможно, пил не зная меры, до беспамятства. Если родственники не успевали к приходу корабля в порт, то выход в город заканчивался тем, что встреча происходила только через 15 отрезвляющих суток и после этого, под конвоем жены или сыновей, он следовал в принудительный, поднадзорный отпуск.
   

   Все это небольшими порциями, словно приключенческий роман, он рассказывал мне во время общения, возникшего вследствие необычных обстоятельств.

   Однажды, зайдя в радиорубку, с надеждой получить радиограмму от близких, я увидел торчащие за рундуком торцы картинных рам, плотно составленных вдоль боковой переборки. Я спросил разрешения посмотреть необычные для корабля предметы. Это были не простые любительские картинки, а настоящие пейзажные полотна, примерно метр на полтора. На них были изображены, в основном, северные русские пейзажи и портреты. Я удивился. Неужели такой скромный на первый взгляд, архангельский мужичок, интересуется пейзажной живописью, приобретает картины, расходуя на это немалые деньги. А когда я спросил его, зачем они здесь, на этом старом утлом суденышке, он скромно ответил: «Это мои работы». А я понял, что он их купил и теперь они его. «Нет, я их не купил, я пишу эти картины на побережье Белого моря в период межрейсового отдыха».

   Степень моего удивления и восхищения трудно выразить словами. В очень простом на вид человеке, лишенном малейших признаков тщеславия оказался такой талант. «Если бы Вы ходили на выставки изобразительного искусства в Мурманске, вы бы могли видеть мои работы», - резюмировал он. Это было для меня полной неожиданностью. В старой телогрейке и шапке набекрень передо мной стоял человек, состоящий в Союзе художников страны, и никто из работавших с ним людей об этом не знал.

   Это открытие произвело на меня сильное впечатление и стало ярким событием среди трудовых, корабельных будней. С проявившимся интересом, через несколько дней, я зашел в радиорубку, и попытался начать разговор об изобразительном искусстве. Михаил Павлович долго, со снисходительной улыбкой, слушал мои рассуждения, а потом сказал коротко, как отрезал: «Ты не умничай, а возьми и нарисуй этот стакан», который с недопитым чаем стоял у него на столе. Я удивился неожиданному предложению и с легкостью приступил к делу. После, выполнения, как мне показалось, несложного наброска, я протянул ему рисунок и услышал:
– Я что тебя просил нарисовать?
– Стакан.
– А ты, что нарисовал?
– Стакан.
– Он у тебя железобетонный. А я просил нарисовать стеклянный.
А вот на это мне потребовался уже не один день, прозрачным и светлым он никак не получался. И только через месяц упорного труда я услышал: «Он выработан из плохого силикатного стекла, а нужно из благородного, свинцовистого, чтобы был и блеск и прозрачность». Своим художественным видением окружающего мира и знанием тонкостей мастерства он меня удивил, а оценкой удовлетворительно - обнадежил.

   Следующий урок был сложнее. Глядя на мою руку, лежащую на столе, он сказал: «Вот возьми и нарисуй». Все варианты рисунка были забракованы. После очередного неудачного наброска, наблюдая за моим упорством и безуспешными попытками рисования, назидательно произнес: «Не зная из какого количества косточек состоит кисть руки, ты не сможешь сделать правильный эскиз, не зная анатомии - не сможешь изобразить человеческую фигуру или портрет». Для получения представления об основах рисования, Михаил Павлович дал мне книгу - «Рисунок». И начались мои труды по изучению законов распределения света и тени, правил построения перспективы, пропорций человеческого лица и тела и других тонкостей рисования. За все мои эскизы он выставлял безжалостную оценку – неудовлетворительно.

   То ли он был строгим учителем, то ли я оказался бесталанным учеником. Получив практический урок рисования, я совсем по-иному стал смотреть на картины, научился ценить труд и талант художников, способных точно отобразить и грозную многофигурную баталию, и удивительную женскую улыбку, и озорную искорку в детских глазах. Поразившее меня полотно Васнецова «После побоища Игоря Святославовича с половцами», с поверженными воинами лежащими на поле брани, изображенных в изометрической проекции, до сих пор считаю гениальным и совершенством техники рисования.

   История жизни этого талантливого человека, лишенного всякого тщеславия, явилась ярким примером существования в глуши поморского селения одаренного некрасовского мужика, сумевшего пережить все выпавшие ему невзгоды, напоминая одного из героев поэмы «Кому на Руси жить хорошо».

   За все время нашего общения, я не нашел для себя ответ на вопрос о том, как могут уживаться в одном человеке столь разные и непримиримые качества – Божий дар художественного видения мира и его абсолютная неспособность противостоять пагубной привычке. Пройдя все выпавшие на его долю испытания, домой возвратился морально раздавленный человек с обидой на весь мир, за понесенное наказание и клеймо «враг народа». Для него это была тяжелая травма, схожая с болезнью, требующая лечения или иного способа избавиться от мучительной душевной боли. И нашелся немудренный путь решения этой проблемы – простым и доступным средством спасения явилось кратковременное забытье, приходящее с алкоголем. Но кроме временного облегчения оно ничего не давало, а только появилась постоянная потребность, перешедшая в зависимость, взявшая в плен мягко, постепенно, но мертвой хваткой. Когда наступало прояснение сознания, приходило понимание, что все произошедшее с ним, является роковым стечением обстоятельств и теперь бесполезно искать виноватых или пытаться утопить беду в стакане. Спасением может быть только понимание, что у любой проблемы всегда есть правильное решение, но его поиск - это тяжкий труд. Но главным на пути исцеления - явилось осознание, что пришедшая пагубная привычка – это очередное испытание на право продолжать земную жизнь. Это стало спасением.

   Многолетнее пребывание во флотской среде Крайнего Севера, привело меня к убеждению, что экстремальные условия, в которых живет и работает Заполярье, разделяет всех людей и особенно моряков на три основные группы – неординарных личностей, обычных, нормальных людей и опустившихся изгоев. Эти различия намного заметнее здесь, в суровых условиях работы и быта. В другой, более благоприятной среде существования, эти человеческие качества проявляются не так ярко, сглаживаются, а в Арктике все обострено, все сложней и жестче – на величину полярного коэффициента 2, который по достоинству оценивает удвоенную сложность полярной жизни и труда.