Тогда мне маловерному дан был ответ. Как–то листая журнал «Фома» прочитал, как блаженный Августин писал в своей «Исповеди»: «А юношей я был очень жалок, и особенно жалок на пороге юности; я даже просил у Тебя целомудрия и говорил: «Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас». Я боялся, как бы Ты сразу же не услышал меня и сразу же не исцелил от злой страсти: я предпочитал утолить её, а не угасить».
Как похоже на мои «страхи»!
На пороге «юности» моей.
Только-только пятьдесят стукнуло…
Было ещё одно яркое ощущение. Помню, через несколько дней по возвращении из Иерусалима проснулся посреди ночи от сильного густого аромата.
Он был такой плотности, что я буквально плыл в нём.
Откуда он взялся, отчего исходил (от иконок на иконостасе?!) – я не мог определить, но абсолютно точно могу утверждать, что точно такой же источался там, в Иерусалиме, от камня Помазания.
Аж, голова кружилась.
Говорят, что такие ощущения даруются только неофитам. Для утверждения в вере. Конечно, после пережитого, вопрос о существовании Бога, Его реального участия в моей судьбе, судьбе родных, не покидал меня никогда. Появились и другие вопросы. Самый волнующий меня тогда: почему одному даётся вера сызмальства, с самого детства, а другому, может статься и никогда. Какими неведомыми путями, какими запутанными тропами своей души ищем ту самую, единственную «дорогу к Храму»? Теперь уже, на вершине жизни, понимаю какую роль в моей сознательной и в большей части атеистической жизни, сыграло крещение меня моей матушкой… Как я ей благодарен за это.
Я родился – в Советском Союзе.
Был коммунистом.
До этого – комсомольцем.
Еще раньше, пионером.
В раннем детстве, октябрёнком.
По рождению, как положено, крещён.
Первых детских впечатлений о церкви не было, а вот о батюшке очень яркие. Где мы с ним пересеклись родители не помнят, но мою реакцию запомнили. Я очень испугался. Мне было года два-три. Батюшка был ни на кого из встречавшихся мне людей не похож. Он был огромен, бородат и космат. Человек – гора. В чёрном одеянии. «От горшка три вершка» – я мог лицезреть только торчащие из-под рясы огромные его сапоги. Они, почему-то и напугали меня больше всего.
Орал от страха.
Всё это печальные свидетельства того, что в церковь меня не водили. Хотя мама и папа, сразу после войны тайно венчались. И отцу-офицеру это могло стоить не только партбилета, но и военной карьеры. Времена были суровые. Матушка моя по-своему была набожной, хотя это никак внешне не проявлялось. Правда, иногда, очень редко, когда в разговорах мы касались этой щепетильной темы, она просила – не ругай и не говори о том, чего не понимаешь.
Я и не ругал.
И не помню, чтобы она молилась при мне, да и возможно ли это было в семье советского военного политработника? Но молитвы, конечно, были, теперь-то, когда уже сам отец и дед, знаю это наверняка…
Исходя из вышеизложенного, свидетельствую, что, как и большинство советских детей, с «младых ногтей» воспитывался в «святой вере», что СССР – самая замечательная страна в мире, а КПСС – самая прогрессивная, ведущая и направляющая сила современности.
И всё правильно.
И, так и должно быть!
Самое интересное, что не помню каких–то, особенных, душещипательных бесед на эту тему со стороны родителей, – школа, советская школа, делала своё дело. Ну, и система, – радио, телевидение, кино – “самое массовое из искусств», воспитывали подрастающее поколение в нужном ей духе: «Тимур и его команда», «Нахалёнок», «Сказка о Мальчише-Кибальчише», – хорошее и очень хорошее советское детское кино. Сегодня, такое кино, воспитывающее патриотизм и любовь к Родине вообще исчезло с экранов страны.
Ещё помню чувство настоящего праздника (откуда, у шестилетнего пацана – от взрослых, конечно) от полёта в космос – не Гагарина, как-то не отложилось тогда, – а Германа Титова. И впервые увиденные тогда, не обыденные, – серо-чёрные, а красного цвета заглавия и названия газетных праздничных передовиц.
Вот ещё помню, как радовался красивому октябрятскому значку – ну, ведь на самом деле, красивый! И мальчик Володя Ульянов – кудрявый такой, хороший на нём. На кого же походить тогда, как не на него!?
А памятный прием в пионеры и галстук, повязанный одним из руководителей ГДР?
А, чего стоили детские переживания от посещения Мавзолея и лицезрения тела вождя мирового пролетариата, когда проездом через Москву, после отпуска отец следовал к месту службы в Германию? Не без трепета, надо сказать, воспринималось языческое это капище. Обставлено всё было со знанием дела…
Дальше, вопреки ожиданиям, был будничный, даже формальный приём в комсомол: выдали членские билеты, поздравили наскоро, не глядя в глаза и всё. Что–то похожее было в армии, когда вступал в партию.
Но были в жизни и ощущения другого порядка. Как-то ещё в институте, после студенческого застолья с друзьями–приятелями с историко-филологического факультета, в поисках «приключений» зашли в храм.
Было это на Пасху.
Почему столько милиции вокруг церкви?
Из протестных соображений по отношению к органам правопорядка и зашли. Посматривали чуть свысока: что за народ собрался? Ох и темнота же… Походили, потолкались, послушали, ничего не поняли, однако, кураж вместе с алкогольными парами быстро выветрился. Мириады горящих свечей, сосредоточенные лица верующих и ожидание чего-то… Даже суровые старушечьи выговоры и плохо скрываемое раздражение прихожан на патлатых «битлов» не оттолкнули, не испортили этого первого, такого яркого впечатления.
И ощущение праздника, которое было.
Иной мир, неведомый, незнакомый…
Даже невольное участие в Таинстве не могло не затронуть душу мою, – запомнил вот, несмотря на богатую на события биографию.
Но, тут же рядом ведь были, – были «мурашки по телу», когда пел Интернационал с тысячным залом на областной комсомольской отчётно–выборной конференции и, ещё, явно присутствовавшее тогда во мне чувство приобщения к чему-то огромному, справедливому и нужному. Правда пафос происходящего немного разрушал сизо-лиловый нос первого секретаря обкома партии и шлёпающие невпопад известному тексту губы некоторых, преклонных лет, членов президиума.
Затем была работа в обкоме комсомола и райкоме партии. В последнем уже почти всё мне стало понятным с системой, которую мы строили, «в едином трудовом угаре», почему и поехал учиться в Саратовскую высшую партийную школу – «спасибо партии родной, за двухгодичный выходной». Если серьёзно, поехал не без карьерных соображений, да и пора бы было разобраться со всем «по-взрослому», т.е. изучить теорию, чтобы понять на практике – где же, на каком этапе мы так ошиблись, и что же у нас получилось…
Получилось.
К практике охладел, а вот культурология увлекла всерьёз. Тогда и остался работать в Саратовской высшей партшколе на кафедре социалистической культуры старшим преподавателем, единственном пока месте, где, казалось, и можно было использовать мои знания.
Странное было время. Перестроечное. Время ожиданий и надежд. И в то же время понимание того, что реанимировать, восстановить то что умерло, невозможно…
Или лукавство и ложь были изначально заложены в идею?
И нечего восстанавливать.
Зато у меня появилась возможность учиться дальше – в аспирантуре Академии общественных наук при ЦК КПСС. Сюда, с началом «перестройки», приглашались настоящие профессионалы, в буквальном смысле светила отечественного научного мира конца 80-х. И не было уже тягостного партийного догматизма, как в ВПШ, и его древних носителей, вечных «советников», да «консультантов» из номенклатуры пожизненно закреплённых за «кормушкой». Конечно, не за просто так, а за заслуги…
И всё-таки какая-то ещё не умершая, не вымороженная «великой революционной идеей» часть моей души стремилась к чему-то Высшему, Прекрасному - достойному поклонения.
К Нему.
Наверное, это чувство и позволило написать диссертацию, на запретную до сих пор тему о феномене русской интеллигенции, где были робкие прозрения от чужих, вычитанных в спецхранах неслыханных дотоле мыслей.
И критика Вождя.
И скорбь по русской интеллигенции.
И главное: вроде бы нигде не изречённая, но присутствовавшая мысль о потере нами Бога и тоска по Нему. Как, сказал бы один из нетленных наших идеологов: «наметилась, понимашь, тенденция к богоискательству, уход, понимашь, к идеализьму».
Жена и дети были со мною в Москве. Родители пенсионеры ждали нас домой, и мама, бедная, малограмотная моя мама творила молитвы. По памяти читала те, которым научила бабушка Соня, – её мама, умершая ещё до моего рождения. И жил я, не ведая Бога, по мамочкиным молитвам счастливо, до поры, до времени…