Герцен писал "Былое и думы" не просто как воспоминания, а как воспоминания революционера. Естественно, что ракурсы и акценты расставлены соответствующим образом, и это надо учитывать.
Мои военные воспоминания тоже не могут претендовать на абсолютную объективность, потому что не смотря на то, что я был связан с армейской службой одиннадцать лет, но не любил ее и не отождествлял с нею свои главные жизненные планы. Я не страдал, не изнывал, меня трудно было унизить (мои физические кондиции позволяли постоять за себя), учиться и служить мне было не трудно, да и служба, в общем-то, удавалась, но не нравилось. Многое.
Вспоминать, даже между собой, в непринужденной обстановке, когда за столом с десяток подвыпивших подполковников и полковников – принято солидно: учились основательно, училищное командование сверху-донизу - серьезные ответственные люди, справедливые, многое нам дали, сокурсники-в основном, добрые хорошие ребята... Подполковник К. иронизирует: в стране с неистребимой криминальной традицией?! где дать и получить в рожу ничего не стоило... где лучшие должности приобреталась по связям и за взятки... где половина населения не слышала про уголовный кодекс и плохо понимала, что такое закон... Полковники выражают недоумение. Я сглаживаю ситуацию неопределенным суждением: были города добрые (Ленинград, Запорожье), холодно-равнодушные (Москва, Сочи), были недоброжелательные... к последней категории близки Харьков. Байконур... Мне говорят: ты не прав; и вспоминают, где кто служил и как, в общем-то, хорошо было, не то что на гражданке...
Ракетное училище (ХВВКИУ), о котором недавно появилась восторженная статья в Википедии, в 70-ые годы было коррумпированное, недисциплинированное, с посредственным качеством учебного процесса, с низким уровнем ВНОК [1] и научно-исследовательской работы вообще, с абсолютно непосещаемыми библиотеками, с плохо организованным досугом и малой сплоченностью курсантских коллективов (курсов, учебных отделений).
Выдающихся событий в истории училища во время моего обучения не происходило. Ни реформаций, ни деградаций, ни укрупнений, ни сокращений училище не испытывало. На два курса младше числился будущий мэр г. Харькова В. Шумилкин и в одном потоке со мной (в подчинении одного курсового офицера) учился будущий Лауреат Государственной премии России А. Квасников. Автодело преподавал потомок репрессированного революционера здоровенный полковник Раковский, которого в постсоветское время почему-то переквалифицируют в профессора искусствоведения – на занятиях в автоклассе он без посторонней помощи переносил со стеллажа на смотровой стол кардан грузовика. Но в целом, серость и серость будней.
Нигде, как в нашей военной среде, не синтезируется такого числа досад, обид, неудовлетворенностей. Военных от фатальной депрессии выручает то, что, выходя в запас, они покидают привычную обстановку и оказываются среди чуждых и непонятных гражданских лиц, жизнь и ценности которых им кажутся намного хуже того, что пережито ими в армии. Неправда, но, как известно, неведение и надежда наша последняя отрада.
Некогда существовала теория: самое объективное мнение, воспоминание – это которое сразу, слету, не раздумывая и не взвешивая... трах-бах... Как в фотоаппарате: клац – и зафиксирован момент жизни. По-современному - блиц.
Блицы – это удобно; кратко – что вспомнил, то вспомнил; не хочется лезть в дневники (зачем писал? лет двадцать уже к ним не прикасался).
Трах-бах... Блиц...
Конкурс в училище небольшой, около двух человек на место, но поступить трудно. Из тридцати курсантов нашего учебного отделения (по общевойсковому - взвода) четыре человека пришли из армии (со срочной службы), они имели официальные льготы, человек девять поступили по экзамену, без какой-либо внешней поддержки, одиннадцать человек поступали по связям, причем пять из них представляли непререкаемую креатуру (то есть вариант, что их могут не принять, исключался); относительно семейных возможностей и связей остальных могу только догадываться, при распределении лишь два человека из этой категории поехали в непрестижный Тюра-Там, другие же вне видимых обусловленностей с успехами в учебе и общественной работе получили хорошие или вполне удовлетворительные распределения в иные места.
Блиц...
Коррумпированность в честных людях порождала злобу. Она означала, что в адъюнктуру тебя ни за что не возьмут, даже если ты обнаружишь в себе способности Ландау и Эйнштейна (у генералов и профессоров есть свои дети и все выдающихся способностей), из безнадежного гарнизона, попав туда однажды после училищного распределения, ты выберешься не скоро, тогда, когда карьеру делать будет уже поздно, вызова в альма-матер ты никогда не получишь (это был один из способов перевестись в более благоприятное для карьеры место – обычно вызывали в училище, но ввиду "заполнения вакансии" отправляли в центральные ОНИПы, либо в штаб ГУКОС или РВСН [2], откуда на прежнее место не возвращали, а предлагали новые варианты). Правда, это мало кого возмущало. Одни были просто беспринципны, другие надеялись на авось, имелись феномены, которых удовлетворяло любое офицерское звание, главное, чтобы выплачивалась гарантированная зарплата с надбавками, выдавались бесплатно одежда, паек, пр. Те, у кого существовали связи, хитро ухмылялись: это у вас, лохов, проблемы, а уж я-то найду выходы, отличусь... Отец знаменитого юнца, ставшего в начале 2000-х владельцем знаменитого советского футбольного клуба, говорил мне (лейтенант - старшему лейтенанту, он закончил училище на год позже): напрасно возмущаешься, коррупция вещь неплохая, легче свои дела решать.
Блиц...
Сравнительно низкий уровень дисциплины в училище воспринимался курсантами, как признак принадлежности к людям интеллектуального ума, свободы и некоего вольномыслия. Интеллектуальную составляющую несли инженерные дисциплины учебного курса. Нам внушали, что преподаватели на наших кафедрах лучшие ученые СССР, что лабораторные методички, написанные ими, полны ума и оригинальных мыслей [3], что в политехе, авиационном и в институте радиоэлектроники преподают намного хуже. Учебниками пользовались, в основном, общесоюзными, свои училищные имелись только по второстепенным и непрофилирующим дисциплинам: статистической радиотехнике, аналитической геометрии, теоретической механике, электронным лампам, аккумуляторам, основам бытового телевидения, эквивалентным четырехполюсникам, химзащите и физике ("книга с золотыми буквами" профессора Зильбермана). Внелекционная работа кафедр с курсантами отсутствовала напрочь. Я и еще два курсанта напросились во ВНОК на кафедру радиопередающих устройств – в училищном бюллетене сообщали, что на этой кафедре ежегодно курсанты проводят серьезные научные исследования – нас записали за известным профессором-полковником, он поручил нас капитану-ассистенту. Капитан, как только мы являлись после обеда в лабораторию, начинал собираться домой, по-быстрому объяснял, чем занимается кафедра, включал нам стенды, рассказывал где и что выключить, как запереть дверь и куда сдать ключ. Не имея ни плана, ни задания, мы делали по нескольку раз лабораторные работы, которые и без того предусматривались по учебному курсу. Кто хотел спать – спал. На кафедре после трех часов, кроме нас, никого не оставалось. В конце года в училищном бюллетене опубликовали, что мы провели важные научные исследования и что-то изобрели. Крупными, даже не крупными, а сколь-нибудь сведущими, инженерами из ста сорока человек нашего курса сделались человек десять. Однако почти все, кого встречал по работе и просто так годы спустя, гордились, что закончили престижное училище и приобрели основательные инженерные знания.
Блиц...
Дрались между собой. Как не прискорбно вспоминать. Впрочем, почему "прискорбно"?! "В стране с неистребимой криминальной традицией", где еще десять лет назад президент гордо рассказывал, что был не просто смелым подростком, а хулиганом...
Низкий уровень дисциплины выражался в служебно-бытовом отношении в непослушании. Можно было не выполнить распоряжение сержанта, старшины и даже курсового офицера. Мажоры отказывались ходить в трудные наряды и за них работала "черная кость". Сержантам, которые настаивали на своих распоряжениях, грубили и угрожали. Случаев избиения командиров у нас не случалось, но с другого курса перевели парня (он сидел в столовой со мной за одним столом), который с приятелями избил старшину. Курсанты между собой ссорились часто, но до открытой драки почти никогда не доходило. А вот преследования мажорами и к ним примкнувшими неугодных наблюдались часто. В нашем учебном отделении не давали проходу Ш.: будили ночью "пописать", крали вещи из его тумбочки, забрасывали в конец казармы сапоги. Ш. был крепкий парень, борец-разрядник – в единоборствах он побеждал неприятелей, но и тем доставляло удовольствие врезать ему пару раз по физиономии до того момента, когда он уложит их на землю или проведет удушающий захват. Самое интересное Ш. был из категории, которые поступили по связям, к тому же местный, как большинство мажоров. Курсанта А. за пять лет учебы избивали раза два или три, я не был свидетелем и не обнаружил у пострадавшего видимых следов побоев, но два избиения были на столько резонансные, что курсовое начальство, склонное к укрывательству всего и всех (а, тем более, мажоров) вынуждено было официально доложить начальнику факультета. Проводилось училищное разбирательство, ни к чему не приведшее, а, верней, к тому, что избиение через год повторилось. Я допытывал вменяемых фигурантов: чего ты влез в эту кампанию, твои враги они, а не А.?! Отвечали какую-нибудь глупость: он ночьми ест под одеялом; или: губы у него постоянно сальные...
Блиц...
В научных библиотеках Москвы, Ленинграда, Харькова, а также в университетских тогда было не продохнуть – в общем читальном зале почти все места были заняты, сидели плечом к плечу, исполнения заказа ждали часа полтора-два. В училищных некая посещаемость наблюдалась лишь в сессию. Обычно же - никого или один-три человека, забежавшие минут на двадцать-тридцать (например, полистать роман Маркова "Сибирь", за который ему недавно была присвоена Ленинская премия, или "Битву железных канцлеров" Пикуля).
В выходные дни полагались увольнения в город. Отпускали всех, и примерных, и проштрафившихся (лучше отпустить, потому что уйдет самоволку). Но иногородним идти некуда. До четвертого курса постоянных девушек ни у кого не было. В больших городах в те времена курсанты не пользовались популярностью. Дамы избранного общества (из семей членов местной администрации, партийных руководителей, директоров магазинов и ресторанов, из еврейских кланов) на нас не смотрели – у них сформировались свои ценности и кумиры. Наш контингент – это нищие студентки педагогического института, которые считали нас пошлыми и тупыми, разбитные девки-простолюдинки из инженерно-экономического, бестолковые и циничные медички с второстепенных факультетов медицинского института.
В нашем клубе ни кружков, ни секций, ни Красного уголка с энциклопедиями. В субботу и воскресенье в 20 часов показывают фильм. Из казарменного городка набирается человек двести.
Пойти в городе на концерт – не было денег на билет. Курсант на 1 курсе получал 8 руб. 10 коп, на третьем – 11-80. Билет в кино на вечерний сеанс стоил 50 коп., на концерт каких-нибудь "Алых маков" – 2-50, на Леонтьева – 4 руб. Бутылка "Белого крепкого" (0.5л) стоила 1-02, простого портвейна (0.7 л) – 1-60. Бывалый курсант в течение дня мог постепенно без заметного расстройства здоровья выпить бутылку портвейна.
Остающиеся в казарме стирали форму, спали, лежа в сапогах поверх одеяла, накинув на лицо платок или полотенце, качались на брусьях и перекладине, которые находились тут же, в изножье кроватей, счастливые обладатели неучебных книжек читали. Художественную литературу сберечь было трудно. Ее мгновенно крали. Приходилось постоянно носить с собой, в портфеле или в планшетке. Я уходил на училищный стадион, забирался на старую полуразвалившуюся трибуну, чтоб никто не беспокоил, раздевался до трусов, выпивал положенный мне из утренней складчины портвейн, закупоренный в мензурку (подарок знакомой из санчасти), клал под голову портфель и, греясь на солнце, дремал. Представлялось, что я один, никого вокруг нет, а за стеной деревьев – море. Хотелось передвинуть жизнь на год, на три, на пять лет вперед...
Полагал: чуть подремлю, потом, может быть, повторю иностранные слова или почитаю. В портфеле лежали две маленькие книжки, Гранин "Кто-то должен" и совсем тоненькая брошюрка Хемингуэй "Старик и море".
Блиц...
Приходил из казармы посыльной: "На вечер на "Красную нить" приглашают. Гони 80 коп на "Биомицин" [4].
Не доходя до проходной фабрики, выпили по стакану вина. В холле большой фабричной столовой дежурные девушки с цветными повязками каждому из нас выдали половину открытки; надо найти за столом девушку, у которой вторая половина, и сесть рядом. Со мной за столом две девушки. Одна в красном платье, веселая, живая, постоянно куда-то убегает - комсомольская активистка. "Кто у вас комсорг? - спрашивает у меня. - Может, викторину когда-нибудь с вами организуем". - "Какую, например?" - "По истории местных фабрик и заводов" - "Это не ко мне". Спрашиваю свою вялую и безразличную избранницу по открытке: "Вы тоже интересуетесь историей фабрик?" - "Нет, я этим не интересуюсь" - "А чем вы интересуетесь?" - "А-а, ни чем".
Художественные номера и танцы продолжаются недолго. Куратор объявляет: "Всем спасибо, девчатам рано утром на работу, никаких прогулок и провожаний. Приходите к нам в следующий раз".
Провожать выходят только дежурные с повязками и две активистки. Мы тут не понравились.
Небрежно спрашиваю улыбающуюся в красном: "Вы завтра свободны?" - "Завтра рабочий день"-еще шире улыбается она. "До самой ночи?!" - "До самой ночи. Да и у вас тоже..." - "А как же, суровые боевые будни".
Не отходя далеко от фабрики, в сквере, стоя, допиваем вино. И строем, хотя это сейчас необязательно, идем в казарму. Пристраиваются несколько человек с другого курса. Видимо, самовольщики, боятся патруля. Группу веду я. Командую: "Запе-е-вай!" "Ты чего, сержант, ошалел?!" Шагаем молча...
_____________________________________
1 ВНОК – военное научное общество курсантов
2 ОНИП-отдельный научно-исследовательский пункт (полк), ГУКОС – Главное управление космических систем, РВСН – ракетные войска стратегического назначения
3 Точно, как сообщается в Википедии
4 Дешевое крепленое вино