абсурдистская новелла
Мраморной плитой придавлены все мои горести и радости, но открой её - ужаснешься вдвойне. Уже от вида, как горести и радости иссушены и изъедены червями. Тут именно главное, что и горести были там. Человек этот сам опускался и опускался... Впрочем, не в этом дело. Я стоял возле могилы значимого мне человека. Это было совсем недолго, ведь я услышал, как плачет вся процессия неподалеку. Больше всего был слышен женский плач, мне стало невыносимо жалко. В конце концов, я знаю каково это. Я пошёл к ним, встал рядом и стал разглядывать виновника слёз и стенаний. Лицо у него было пусть и не очень миловидное, тут и там оспины, синяки под глазами и в целом он был несколько рыхловат, но трудно всё-таки было определить, что он - мертвый... Живой ведь будто бы ещё. Ужаснулся. Подошёл к рыдающей женщине, склонился над нею и тихо спросил, мать ли она его. Ответила, что мать. Посочувствовал. На похоронах присутствовало довольно много людей. Быть может, с десяток, а то и больше. Все были разношёрстные настолько, что я тотчас про себя подумал: «Да неужели у него в знакомых могли быть вот эти пропитые лица и тот пузатый богач? А та красотка что?» Неясно. Любопытство меня душило, поэтому я всё-таки подошёл к той девушке и задал вопрос: «А кем вы приходитесь ему?», ответила, что и вовсе его не знает. И снова неясно. Я встал поодаль могилы и стал разглядывать труп. Внезапно донеслись оттуда фырканье и сопение, я стал озираться по сторонам, ища в лицах намёк, что это сделано ими, - ну хотя бы одна рука принялась тереть нос! И принялась всё-таки. Только рука мертвеца. Ошалев, я стал на всех смотреть, заметили ли они, что труп двигается. Мать пристально глядела налитыми слезами глазами на труп своего сына, не замечая, что он фыркал. Труп зевнул, а мать точно и не заметила это. Я гаркнул: «Да он же живой!» и все обратили на меня внимание, начиная шептаться между собой. Мать тяжело встала и сквозь слёзы стала молвить: «Да как же живой? Вот же лежит, мертвый ведь!» и ей стали вторить остальные: «Вот-вот, как же живой, если вот лежит мертвый?»
Раздражению не было предела. Я окликнул самого трупа и он даже ответил мне, сначала кашлянув и смочив языком губы: «Не живой, не живой». Остальные стали на меня укоризненно смотреть, приговаривая: «Ну вот видишь, вовсе не живой! Что ты городишь?» Одна девушка, к которой я подходил, даже заглянула в могилу и стала нюхать и разглядывать его, говоря: «И пахнет вовсе не как живой. И выглядит некрасиво. Я бы его не полюбила. Значит, мёртв» - всё это было сказано крайне простодушно.
Она отошла вглубь толпы. Я стал замечать, что людей стало ещё больше. Подошёл к могиле тучный и розовый, как поросёнок, мужчина в костюме, сначала утирая слёзы, а потом начав басить: «Что ж, потерян человек. Матери - сочувствую! Этот человек явно мёртв, тут никаких сомнений не может быть, как утверждает некто рядом. Выглядит он неработоспособным, недееспособным, пользы никакой он не принесёт» - после того, как мужчина всё это сказал, мертвец жалобно замычал: «Да-да, я недееспособный, ох! Жалко, жалко... Пользы от меня никакой, я действительно мёртв». Подошёл молодой человек, приятно одетый, протирая свои очки в круглой оправе, и тоже начал говорить: «Я даже не представляю, как можно быть живым и не изучать искусство. Этот человек не знал ни про Матисса, ни про Родена... С ним ведь даже не обсудить концепции Малевича и весь гений иконы супрематизма - черный квадрат... А что уж там про литературу? Он не знает, кто написал “Обломова”. Нет, нет, мёртв человек! Очень мёртв» и тоже ретировался, скрывшись в глубине толпы. Потом подошёл ещё один, мало отличающийся от предшествующего, и заговорил практически тем же тоном, разве что в руках у него не было очков: «Вкусы у этого человека были сомнительны. Скажем так, он вообще был недалёкий. С ним ведь и ничего даже обсудить нельзя было. Определенно мертв». И мертвец залепетал тем же жалобным тоном: «Да-да, всё так. Я безыдейный и никудышный. Всё так, я мёртв». Я снова зло гаркнул на всех: «Да что вы, не видите, что-ли, что живой он!?» и все вновь укоризненно на меня глянули, начиная роптать: «Да как жив, если с ним не о чем поговорить? Да и пахнет от него. А ещё вот она сказала, что не полюбила бы его. Да как тут жив-то? Мёртв уже». Так мы простояли с минуту в безмолвии, пока не решился подойти ещё один человек, на вид чистейший бюрократ: «Послушайте, он потерял паспорт и не восстанавливал его. Ещё, когда ему исполнилось сорок пять, он не сделал новый. Ну как после такого можно считать, что он живой? Мёртв ведь определенно... И СНИЛС не было у него... Ну нет, нет, определенно мёртвый».
Мертвец жалобно вздыхал и даже переворачивался у себя в гробу, ища позу поудобнее, но так и не найдя её, лишь усиливал свой стон. Но никто всё равно и не слышал, как он стонет. Наконец вся толпа стала говорить о трупе. Кто-то критиковал факты из его жизни, кто-то критиковал его внешность, его вкусы насчёт кино или музыки, и наконец, довершили свой гам тем, что сошлись на едином, обобщающем мнении: «Человек этот очень ненужный, пользы он не принесёт нам, никому он не нравился, следовательно, он непременно мёртв. Тащите землю». И внезапно мать вспыхнула, вселив в меня надежду, что она осознала, о чём я неустанно твердил, но увы, с её уст слетело следующее: «Да подождите! Подождите!» и он припала к могиле: «Что ж ты, Сашенька, меня-то не слушал? Я же говорила, надо детей заводить, а ты что? Не завёл. Я же говорила, что на доктора нужно было идти учиться, а ты тяп-ляп, не понятно куда захотел! Перед соседями стыдно было! Нет, непременно мёртв». И его, плачущего и рыдающего при всех, засыпали песком. Впрочем, примерно то же самое было и когда я хоронил значимого мне человека. Один подошёл и стал всех уверять, что мертвец непременно жив, но то глупости, ведь я-то видел, что мёртв. Я ушёл с кладбища.