Завод алкоголиков

Полумудрец, полуневежда,
Полуподлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
                А.С.Пушкин

      Холодное хмурое утро. В восемь часов безликая толпа селевым потоком обрушилась на заводскую проходную, толкаясь, заскользила по промаслянному кафелю переходов огромного здания, в пути таяла на глазах, просачиваясь, как в отстойники, в производственные помещения, и уже на рабочих местах превращалась в толей, лёней и пал-палычей. Трудовой день начался. Женская половина ИТРовского корпуса надолго заняла туалеты, приводя себя в порядок, а мужчины, делая передышку после уличного стресса, задымили по коридорам, обсуждая вчерашнии новости и время от времени, нехотя, сторонились, уступая дорогу небритым личностям из «серого легиона», – так именовали здесь рабочий класс.
      – Зашуршали тараканы по полкам, – отвлекаясь от темы, произнёс один из курильщиков.
      – Дааа… Гегемон! С пустой утробой работать не пробуй! – выпуская изо рта колечки дыма, усмехнулся собеседник.
      Оба понимали, что не в обычаях потомков Октября было спешить к тоскующему от простоя оборудованию. Натощак не трудятся! Поэтому, станочники сперва  разбивались на горячо шепчущиеся о чём-то группы. Вопросы быстро решались на местах и вот уже, дрожа от нетерпения, пролетарии семенили к своим курилкам-уборным, где их ожидали эмиссары «мордвина» с бутылками «молотова коктейля»  за пазухой, и бумажными стаканчиками в карманах. Проносить спиртное на завод запрещалось. Только бутлеггерам «мордвина» делалось снисхождение за пару флакончиков ВОХР’у с «заднего крыльца», – коммерческая деятельность поставщиков гомогенного горючего была всё-таки на заводе самая ответственная. Одностаканная заправка – два рубля, плюс луковица на закусон, – вот и весь завтрак работяги, делающий его трудоспособным часа на три. Далее в течение дня нужна многоразовая дозаправка, но это – потом, а сейчас заводской коллектив встал на трудовую вахту, производственная машина заработала. 
      – Нестрыч, а я, значит… мимо?
      В дверях шпиндельной мастерской стоял «салажёнок» Лёха Асабельчук, с приятным  прозвищем «Придурок».
      – Дольше бы спал, –  отжевал ему вместе с луковичными остатками  назидательную фразу пятидесятипятилетний бригадир ремонтников, Николай Несторович.
      Лёха пришёл с полгода назад из армии, где, будучи командиром танка, прославился на маневрах под Читой тем, что приказал бить из орудия по условному противнику загодя припасёнными хлебными буханками и попал в наблюдательную вышку, нечаянно. Генерал оценил проявленную личную инициативу танкиста, досрочно освободив его от армейской службы через медучреждение с белым билетом в кармане. От штрафбата спасло то обстоятельство, что Лёха до призыва жил в специнтернате для слабоумных – «Лесной школе». Послевоенные сталинские порядки тщательной медицинской отбраковки давно ушли в прошлое. Считалось, что солдату «нэ трэба мозгiв». Гребли всех подряд, – недоумков, недомерков, полуслепых, «хромых, горбатых»… Потом разберёмся.  Разбухавшая год от года, как на пивных дрожжах, номенклатурная элита с прилипалами-прислужниками «из Того эшелона» не отправляла в армию своих чад. Бреши затыкали, кем придётся. Главное – «держать» план.
      Освободившись из армии, Лёха пришёл на завод. В шпиндельной мастерской он быстро освоил немудрённые навыки слесаря-ремонтника по третьему разряду и прогрессирующего алкоголика впридачу. На работу Асабельчук никогда не опаздывал, точно к восьми являясь на утреннюю поверку (армейская привычка) для своевременного принятия вместе с коллегами персональных двухсот, но сегодня в метро неожиданно потерял сознание. Когда Лёха, стараниями медицины,  на короткое время  пришёл в себя и увидел вокруг белые холодные стены кабинета неотложки, напоминавшего покойницкую, он понял, что пропал. Время утеряно, и в его меланхоличных серых глазках всё яснее стало проступать трогательное выражение полной безучастности к происходящему. Такой опустошенный взгляд обычно наблюдают у несостоявшихся самоубийц и всеми забытых обитательниц московских богаделен.
      – У вас – сердце. Примите лекарство, – держа в руках мензурку, предложила поднаторевшая в вопросах кардиологии фельдшерица.
      Пятьдесят граммов медицинского вернули бывшего служивого к жизни, на работу он уже летел херувимчиком, горланя на бегу:
       – Всем лимитчикам носить сумки «аа-адидас»! Всее-ем лимитчикам – только сумки «ааа-адидас»! (Лёха немного заикался с детства).
      Почти у заводского турникета шутника сгреб за шиворот милиционер, на беду оказавшийся лимитчиком с Алтая (тогда публика недуром лезла жить во Стольный Град Москву, однако всю страну не примешь, ограничивались теми, кто больше всего нужен). Cпасибо, рядом были свои. Обошлось.
      Но мы увлеклись Лёхой, а уже около одиннадцати. Самое время дозаправки трудового коллектива, хотя ещё в мастерской по инерции лихо стучат молотками, свистит сжатый воздух, а на испытательном стенде пронзительно, с острой болью в голосе визжит от высокочастотных оборотов проверяемая на эксплуатационную стойкость продукция – отремонтированные шпиндели. Это их Юрий Александрович Матросов (пан Спортсмен в общении) с иезуитским терпением подвергает изощренным пыткам по специальной инструкции. Юра Матросов был единственным непьющим рабочим на заводе (надо же!), и оскорбленный коллектив отгородился от него, словно от прокаженного, китайской стеной испытательного бокса, лишь иногда по мере надобности общаясь с изгоем через окно приема-выдачи отбракованных или получивших «добро» агрегатов. Исключение делалось только гитарьянцу «мусорини», ибо этот тяжеловесный шпиндель в окошечко не просунешь. Тогда Матросову приходилось широко отворять врата автономного заведения и слесари по полу крюками подтаскивали к самому стенду импортное чудовище. После такой подготовки, Спортсмен на «шершавом» диалекте просил сограждан посторониться, затем, крякнув, руками поднимал с пола и водворял шестипудового урода на чугунную площадку своего миниполигона.
       – Несторыч, пора занимать очередь в гастрономе, Ленин на одиннадцать часов показывает! Где наш комбриг?– очнувшись от трудовой передозировки, весело завопил в окружающее пространство другой Юрий Александрович, Хотов по фамилии, «Пузырь» за короткий рост и тучность по прозвищу.
      В его поднятой увесистой  руке – штандарт, –  никелевый рубль, на котором отчеканен Владимир Ильич с тоже традиционно вздёрнутой вверх правой рукой. Народ по этой команде бросил работу и все полезли за бумажками и мелочью, словно драгоценные жемчужены выуживая из карманов светлые монетки. Винные отделы Москвы по особому распоряжению «Сверху» открывались с одиннадцати и в услугах спиртоносов нужды теперь не было. Ребята скинулись. Все пьющие, кроме Несторыча и токаря Троцкого. Кто-то сказал, что оба отправились с телегой на склад  принимать  новый «камаронник» (ещё одно из прозвищ шпинделя-тяжеловеса). Как же быть? Ведь, обидятся! Троцкий-то ладно, главное – бригадир. Услужливый «другой» Юрий Александрович предложил за них временно добавить, но идея не нашла поддержки. Позвонили на склад, оказалось, – рано, ещё не приходили.
      – А мы тогда отстегнём из комбриговского похоронного фонда в его пальто за подкладкой, – осенило Хотова, –  я знаю, где он прячет чёрную кассу от Нюрки.
      – Не-ет, рыться по чужим карманам не по-джентльменски, возразил матёрый работяга, однорукий левша Фёдор Фёдорович Вихров, бывший военнопленный немецкий, нынче, волею случая, пенсионер советский, вернувшийся после трёхмесячного летнего отпуска в мастерскую, чтобы не сидеть больше дома с горластыми внуками.
      –  Да их, денег, и не будет сейчас там у него, однако, – добавил резонно Фёдорыч.
      Вихрова когда-то приняли в шпиндельную «по звонку», определив ему должность писарчука-учётчика. Журнал он всегда вёл чётко, с немецкой аккуратностью, только при записях буквы наклонял круто влево. Судьба у этого ветерана сложилась необычно, причём настолько, что в историю его жизни трудно поверить. Утром 22 июня 1941 года теперешний Фёдорыч Вихров, а тогда ещё – огромный прусак Фридрих фон Вирхоф шёл в числе других отборных  двухсот эссэсовцев в психическую атаку на одну из пограничных застав юго-западных рубежей нашей Родины. Навстречу им, подбадривая себя криками и матом, ринулись из казарм cо штыками наперевес с полторы сотни пограничников, некоторые в исподнем, но все с большим душевным подъёмом. По обе стороны границы за схваткой наблюдали и немцы, и наши. Никто не стрелял. Линии гладиаторов схлестнулись, с тем, чтобы на несколько секунд расступиться, оставив между собою на арене корчившихся лежащих, и сойтись опять. Яростный бой выиграли пограничники, сами потерявшие сорок процентов состава. Рассказ о поединке можно было бы отнести к категории выгодных послевоенных придумок Фёдорыча (он не скрывал своей истории), но авторы этих строк слышали о необычном сражении ещё от одного очевидца-участника, бывшего военнослужащего из Баку, Сумбата Мушкамбаряна. «Мы доказали тогда фашистам, – с пафосом говорил Сумбат,  –  что психикой русского хохла  не возьмёшь!»
       В те роковые минуты Фёдорыч впервые проникся уважением к секретному советскому оружию – легендарным стам граммам, когда двое не очень здоровых с виду, излишне раскрасневшихся  красноармейцев перекинули его штыками через себя. Две сквозные рваные раны, но металл, по случайности, не потревожил, со слов потерпевшего, «фатальные потроха». Фёдорыч выжил, был разжалован из СС, воевал в других войсках и дослужился уже до обер-лейтенанта, пока его у грудастой чернобровой украинки не скрутили и перетащили за линию фронта советские разведчики, –  слабинка была у обера на русских девок. Он вспоминал, как с перебитой ключицей и свороченной прикладом скулой, под охраной автоматчика сидел в полутёмных сенях штабной хаты перед допросом. Из горницы вывели двух немецких солдат, которые, завидев своего офицера, вытянулись во фрунт. Кажется, Фёдорыч о чём-то их спросил и подбодрил. Солдаты ушли и, спустя мгновения, за дверью простучала очередь. Теперь Фёдорыча ввели в горницу, в которой находился всего один человек, вероятно, сотрудник НКВД, сносно владевший немецким. Допрос протекал вяло, с большим трудом ворочавший распухшим языком пленный, по-видимому, не располагал  обильной информацией и интерес к нему угас. Наконец, допрашивающий поднялся. Фёдорыч знал, что его ждёт, и, неожиданно для себя, попросил у следователя  чего-нибудь выпить. Тот бросил на немца удивленный взгляд, но, отдернув занавеску грубо сколоченной деревенской этажерки, вытянул с полки початую бутыль сивушного самогона и налил пленному с полстакана. Фёдорыч, поблагодарил жестом, влил в глотку благородный напиток и почувствовал себя увереннее. Обер-лейтенанта вывели на мороз и приказали идти в направлении припорошенной сухим снежком траншее, метрах в двадцати пяти пониже. Фёдорыч достиг окопа и остановился. Страх атрофировался. Своей пули не услышишь. Удивившись, что всё ещё жив, не выдержал, оглянулся, одновременно занес ногу и подался резко вперед, решив перешагнуть могилу. Краем глаза успел заметить, как энкавэдэшник  рукой отводил в сторону автомат конвоира, – cам целился в пленного из пистолета. Пуля щелкнула немного вкось. Застряв в затылочной кости, она зацепила кровеносный сосуд и сбила фуражку с кокардой. Так и не перешагнув ямы, Фёдорыч завалился в неё, залившись брызнувшей из раны кровью. Смерть вновь обошла его, как говорят, стороной. В момент выстрела он сдвинулся и, возможно, это спасло приговорённого. Потом, вероятнее всего, следователь и подошёл проверить, а, увидев толчками фонтанирующую из простреленной головы кровь, не стал добивать, решив, что дело уже сделано, и ушёл, велев солдату забросать мерзлыми комьями труп. Может быть, всё произошло по другому, – как бы там ни было, но удачливый вояка очнулся в своём полевом госпитале, куда его доставила возвращавшаяся с задания диверсионная группа. Солдаты объяснили медперсоналу, что во вражеском тылу наткнулись на с трудом карабкающегося вдоль поросшего ольхой ложа ручья окровавленного офицера вермахта и, оказав первую необходимую помощь, забрали с собой. Выходит, очнувшемуся Фёдорычу всё-таки удалось с быстро наступившей темнотой выбраться из ямы, хотя он ничего не помнил. К полученному ранению добавилось ещё обморожение конечностей средней степени, но это уже были мелочи. Окончание войны бывший немецкий офицер встретил в трудовом лагере для военнопленных на Валдае под N-ском, строил химкомбинат, отрабатывая русским долги за военные преступления своей поверженной страны. Время шло, работа с каждым годом близилась к завершению, а с ней и срок возвращения на родину, если бы не непредвиденные обстоятельства. Виною всему оказался вновь назначенный комендант лагеря, в прошлом командовавший заградотрядом, – энкавэдэшник Цветков, и Фёдорыч попал в поле его зрения. Порой, вызовет  в кабинет и – пистолетом в зубы. «Признавайся, – орёт на немецком, хотя пленный уже достаточно бегло говорил по-русски, – такой-растакой фашист, ведь ты же эссэсовец!» Профессиональный был нюх у коменданта. Подстать ему – жена. Она приходила иногда в лагерь поразвлечся. Идет в сопровождении охранника, задрав кверху утиный клюв вместо носа, смотрит поверх голов, и это – хорошо. Хуже, если на кого-то взглянет, – значит, что-то не так и быть беде. Однажды, остановилась около чахоточного Карла Мюллера, – тот творчески отделывал на стене по шаблону гипсовый герб СССР, – постояла, посмотрела на работу и… бац по гербу подвернувшимся куском арматуры,  ещё раз, ещё раз, искромсала всё, вышвырнула замшевые перчатки (не пожалела), в тёмных зрачках – горилья ненависть. «Ах, ты, – верещит, – немецкий недоносок! Как посмел нашу звезду своими руками поганить!» Но это ещё ничего. В другой раз положила глаз на рослого мускулистого Фрица. «Что, – прошипела тоже, как и муж, по-немецки (оба его знали), – справились вы, фрицы, с нами, а?». Тот вздрогнул сначала, а затем, выпрямявшись, скажи: «Лично с вами, мадам, и вашим мужем, – нет. Между нами были потные гимнастерки». Больше Фрица никто не видел. Прораб Курочкин, – с ним Фёдорыч как-то сблизился, – сообщил по секрету, что комендант застрелил пленного у себя в кабинете. Фёдорыч понял, что добром всё это для него тоже не кончится и решил «смазать лыжи», то-есть попросту – бежать.  Но как это сделать без гроша в кармане? Собрался с духом, попросил у прораба немного деньжат, рисковал, надеялся, что тот не выдаст.
       – Ты что? Жить надоело? Без документов, с акцентом…   Ты же до границы не доберешься, расстреляют, – ужаснулся Курочкин, – Перетерпи, недолго уж…
       – Нет, Дмитрий, здесь жизни тоже не будет. Отправит меня ваш вслед за Фрицем. Скажите лучше, поможете мне деньгами или нет?
       И Курочкин дал. Немного, правда, но дал. Вскоре Фёдорыч уловил момент и исчез из лагеря навсегда. В те годы особо строго не охраняли уже, – бежать нет смысла, когда заканчивается срок. Ряд зон вообще расконвоировали. Фёдорыч использовал архаичную жадность и азартную страсть к наживе коменданта, который по умолчанию вышестоящих чинуш (а может и по договоренности с ними, кто знает?) присваивал львиную долю государственных средств, отпускаемых на содержание лагеря. К примеру, табака никто никогда здесь не видел. Вместо этого курящих под присмотром конвоира развозили на грузовике по толкучкам, высаживали на непродолжительное время около шнырявших вокруг продавцов папирос и пленные выпрашивали милостыню. В один из выездов Фёдорыч смешался с толпой. Здраво рассудив, что ждать его будут у западной границы, беглец принял альтернативно-отчаянное решение – топать за Урал, – спасаться надо вне европейской территории Союза, где активно разыскивать его не станут. Далее – как Бог положит. Первым делом сменил одежду, на что ушла большая часть денег. Затем – вперёд, в протухшую среду «мешочников» и, называясь латышом, где на крыше вагона, где товарняком, – много тогда неучтённого люда ещё слонялось по огромной стране, – добрался до небольшой немецкой колонии на Алтае. Фёдорыч, как и повелось до этого, объявил себя обобранным. Правда, объяснения выглядели не вполне убедительными, а выговор довершал подозрения, что он не тот за кого себя выдает. Тем не менее понятливые немцы не стали усложнять ситуацию, а поскорее через сельсовет расписали пришельца с вдовой, давшей ему фамилию Эрхальт, спрятали от посторонних глаз, а через два месяца развели и отправили восвояси на все четыре стороны с реальными бумагами и небольшой суммой «подъёмных» из общественного фонда. Следующий этап жизни Федорыча, – другая немецкая колония, уже под Иркутском. Сказав, что приехал на заработки, впервые занялся легальной деятельностью, – лесозаготовками. В глухом таёжном посёлке, потерявшем на фронте почти всех мужиков, Фёдорыч вторично женится, выбрав здоровую, с румянцем во всю щеку застоявшуюся девку, подругу дальнейшей жизни, Вихрову Алевтину Иннокентьевну. Были и другие хорошие невесты, но тут дело решила схожесть фамилий, – Вихрова – Вирхоф. Фёдорыч берёт фамилию жены, в паспорте записывается русским и отпускает усы и бороду, – момент в жизни немаловажный, – по его мнению это почти заметало  следы, связанные с истинным происхождением беглеца. Помыслами о далёкой родине Фёдорыч старался не травить себе душу, – пока ближайшей целью была спасительная легализация в Советах. Германия отодвинулась на второй план, и Фёдорыч остался жить с женой в посёлке. Дальше пошло-поехало. Алевтина родила ему двойню – Петьку и Серёжку. Детей надо учить, супруги переехали в Хабаровск, а там ещё двойня, – Колька и Наташенька, общая любимица. Пётр с Сергеем подросли и на гордость отцу поступили в военное училище, сказалась  порода. Вторая пара ещё бегала в школу.
      В городе у Фёдорыча произошло происшествие, поставившее под большое сомнение, что лагерь для пленных – забытое прошлое. Душным воскресным днём они с женой встретили на улице, – кого бы вы думали? Нет, не чету Цветковых, не приведи Господь! Эта опасная пара навсегда ушла из жизни Фёдорыча. Встретили конечно же Курочкина! В не блещущей свежестью рубахе, пузырями вздувшейся вокруг пояса, и с пиджаком, перекинутым через левый локоть, приближался придавленный жизнью человек, который, пожалуй, первым с удивлением признал в располневшей с годами на воле, но сохранившей атлетизм, рослой фигуре бывшего военнопленного. Курочкину стало неуютно и на всякий случай, повинуясь дремучему обывательскому принципу, – «мы друг друга не знаем», – втянул в плечи поседевшую голову с созревшим намерением, – незаметно проскользнуть. Рассудок подсказывал Фёдорычу поступить также, но поднявшееся из глубин вдруг всколыхнувшейся души смешанное чувство радости, долга, стыда унижений подневольной молодости и тоски по несбывшимся надеждам, сыграло с ним опасную шутку. Вместо того, чтобы тоже пройти мимо, осторожный и неглупый человек по ребячьи со смехом ухватил прохожего за руку и повернул к себе. Эх, как часто нелепая непредсказуемость нашего поведения может перечеркнуть, свести на нет целенаправленные, порой, титанические усилия многих лет! Дмитрий поначалу хотел высвободить руку и продолжить свой путь, но здоровенный немчура крепко удерживал его своей дланью и, растянув рот в счастливой улыбке, весело басил:
       – Дмитрий Михайлович, простите, так вас, кажется, зовут, я мог забыть. Ну, всё равно, не пытайтесь сбежать, мы же друг друга знаем!
      Снующие прохожие начали оглядываться. Бывший лагерный прораб, словно ища в них помощи, повертел головой, на мгновение остановив взгляд на добром лице дородной супруги Фёдорыча, и… сдался. Чета потащила Дмитрия к себе домой, сделав крюк через гастроном. А затем, пока Курочкин рассматривал фотографии старших сыновей, Фёдорыч отправил жену в сберкассу. Алевтина  знала почему: надо пересчитать и вернуть долг. Пришла через час и увидела, как муж и «прораб», будучи уже навеселе, что-то оживленно обсуждали. Курочкин, оказывается, сейчас в Харькове, Хабаровск – его служебная командировка. Раньше Дмитрий жил вместе с сыном, – жена их бросила. Когда сын отделился, Курочкин привёл женщину и без регистрации прожил с ней год, пока дама его не обобрала и не сбежала «с проезжим армяшкой в Краснодар». После рюмки, немногословный по натуре друг, преобразился. Болтая скороговоркой, Курочкин часто делал паузы и без видимой причины крутил головой. Осоловев, он уткнулся в фотографии и всхлипнул, – Дмитрий быстро пьянел. По всему было видно, что «судьба-индейка» не повернулась к когда-то бойкому прорабу жаренным бочком, и он многого не договаривает. Дмитрия уложили спать, а утром ни свет, ни заря, сославшись на производственные дела, Курочкин быстро собрался и распрощался без опохмела. От возвращаемых денег отказался наотрез, посоветовав купить на них подарок Коле с Наташенькой. Договорились на повторную встречу вечерком, однако тот больше не позвонил и не приехал. Спустя месяц после описанного события, к Вихровым, как снег на голову, нагрянули из органов и отца забрали. Алевтину несколько раз вызывали на допрос, потом, почему-то, отстали. Жена с детьми ходила в организацию супруга, просила посодействовать, но наткнулась на глухую стену отчуждения бывших сослуживцев. И тут – новая неожиданность, – через три месяца после ареста муж явился домой собственной персоной, без конвоя и принёс всю зарплату. Фёдор объявил Алевтине, что осужден за старый побег и его отправляют в зону, а сейчас пока «на поруках» (супруга не спросила чьих). Срок заключения не установлен и всё будет зависеть от его работы, жена и детишки не должны волноваться и «заработанные деньги будут получать аккуратно». Ещё поведал, что на карьере Петра с Сергеем это никак не отразится. Как обещал, так и случилось. Старшие вышли в люди, деньги жене приносили на дом раз в месяц неразговорчивые товарищи, спустя шесть лет Сам вернулся из зоны и без руки, – работа была такая. Наташенька к тому времени окончила школу и уже работала, только Коли не стало, – на середине Амура лодку с веселой компанией и отказавшим мотором сбила баржа. Друзья успели выпрыгнуть за борт, Коля, – нет. По возвращении Фёдорычу положили персональную пенсию с правом местожительства в любой точке Союза, – мыслим ли такой почёт беглым военнопленным? Но Алевтина решительно заявила, что останутся в Хабаровске, – здесь могила Коленьки. Ещё через несколько лет Фёдорыч с женой наведались в Москву к старшему лейтенанту КГБ Вихрову Сергею Федоровичу, посмотреть на внуков. Спустя полгода Алевтина вернулась в Хабаровск, Фёдорыч остался у сына на неопределенное время.
      – Фёдрыч, – пытался допечь его раз, будучи как всегда «под газом»,  Асабельчук, – а Фёдрыч, где ж тебе, это, руку отхватило, может, наши там под Курском, а? Или... – Лёха подмигнул, растянув бескровные губы в глуповатой детской улыбке, и оглянулся по сторонам, – может, это, тебя заместо лагеря куда-нибудь «за бугор» направили, что-нибудь там нашкодить, нафиг?
      Определённо, бесцеремонный Придурок пел с чужого голоса, но Фёдорыч, нимало не смутившись, ответил по-деловому:
      – Не-ет, это я в зоне на конзаводе работал, там руку потерял, жеребец оторвал.
      – К-к-ак так? – удивился Лёха, – Кем же ты там ррработал?
      – А, Главным Направляющим.
      – Что это за должность такая, что ты делал?
      – Как что делал, – нарочито поразился Федорыч, – жеребцам  «смычки» направлял на кобылах в «станки».
      – Постой, Федрыч, что, это, жеррребец сам не мог попасть, что-ли?
      – Ну, во-первых, – смотря какой жеребец. Такому, как ты, уж точно пришлось бы направлять, а там ведь – конвейер, – немец склонился над газетой, сделав вид, будто читает.
      – Э-это, ппочему, Фёдрыч, как я? Почему, как я? – обиженно возмутился Придурок.
      – А потому что, рождённый пить, – «му-му» не может! Понял, однако? – назидательно произнёс учётчик шпинделей, который сам выпивал и покрепче Асабельчука. Всё началось, когда по возвращении домой в Хабаровск Вихров узнал о гибели сына.
      Уязвленный в самое сердце, Лёха оставил было Фёдорыча  в покое минут на пять, но любопытство пересилило самолюбие и Асабельчук вернулся к незавершенной теме:
      – Постой, Федрыч. Это – ладно… Рассскажи лучше честно про руку, как оторвало.
      – Да, жеребец очень горячий попался, Леха, – отложив газету, серьёзно ответил учётчик. – Покрыли им кобылу, а он … всё не туда, всё не туда. Только успел я дотянуться до его «шершавого» и направить куда надо, – тот, кааак, рванет!  Ии… всю руку по плечо втянуло кобыле в «станок», – Федорыч сделал левой фехтовальный выпад в бок. – И оттяпало всю, во как бывает, однако.
      – Вот это дааа, – на секунду, другую поразился Придурок. У него отвисла челюсть, – признак работы мысли, – затем, расхохотавшись, погрозил немцу пальцем, меня мол не проведёшь, и сказал под гоготанье шпинделистов:
      – Любишь ты, Фёдрыч, людям лапшу на уши вешать, такого ни в жисть не может быть.
      Конечно, случай Вихрова не единичен в поствоенной ситуации, но кривая его жизни уникальна по своему cоциальному повороту, – от побитого германского офицера до уважаемого Патриарха Московского Завода  Алкоголиков.
      Но пора вернуться в мастерскую. Итак, денежки собраны без бригадира.
      – Нехай он не спит в другой раз, – подвел черту мстительный Асабельчук, – Саша, давай топай скорее, а то очередь... знаешь какая будет! Хрен чиво достанешь.
      Коллектив повернулся лицом к Саше Пименову, по прозвищу – дядя «Шариков», человеку-неведимке, мастеру незамеченным входить и покидать территорию завода, минуя проходную. Он отремонтировал с утра два шпинделя и сейчас, отдыхая, слушал по радио сообщения синоптиков: «…ожидается снег с дождем, ветер – слабый, до умеренного, температура…». Спустя полминуты, Саша повторил всем заунывным речетативом сводку о погоде: «Завтра будет дождь, и снег, и ветер тоже, и температура будет...». Расскажем теперь немного о нём.
      Но неожиданно, как это часто бывает, в самый ответственный для честной компании момент двери шпиндельной широко распахнулись.
      – Здорово, орлы! Как живём-можем? Живём, говорят, хорошо, но уже не можем?
      На пороге стоял Главный Инженер завода Лев Гаврилович Осюков, на трудовом языке – Лев Горыныч, или просто Оська (о Пименове поговорим позже). За надёжной спиной Главного, потряхивая серебром волнистой шевелюры, как олень рогами, мелко суетился слегка уважаемый рабочими Главный начальник отдела, в который входила мастерская, Илья Маркович Додиков, или попросту – Додик. Рядом с ним аленьким цветочком изогнулся в сторону Главного Инженера начальник Додикова – И. о. Нач. Службы Главного Отрезвителя Завода Алкоголиков, бывший Cтудент-Заочник аграрного (а может быть ветеринарного... забыли, какого точно), но Техникума, неуважаемый, зато обожаемый руководством Муренов с редким именем: Михей Любимович, более сокращенно – Михей Любимыч. Он не был ни пьяницей, ни развратником, как его коллеги по завкому, а просто заурядным выскочкой, разменявшим золото молодости на медные деньги рутинных буден карьериста. В кругу сослуживцев Муренов слыл человеком умеренным почти во всем. Обладающий разносторонними умеренными способностями, Михей Любимыч был в меру сообразителен «без истинной глубины ума», как писал когда-то Мопасан, в меру лакей без должной эрудиции профессионала-прислужника, в меру принципиален и честен без особого вреда для своего здоровья, в меру хитёр и подл в рамках, не влекущих серьёзной наказуемости проступков. Он не знал меры лишь в одном, – в зависти, ибо зависть – качество безграничное. Застенчиво прикрытая термином «честолюбие», зависть является вечным двигателем карьериста. Она отдаляет муреновых от людей, возвращая их к четвероногим, – так легче карабкаться вверх. Обладая перечисленными достоинствами, Михей Любимыч создал себе репутацию перспективного управленца-трезвенника Завода алкоголиков, перед которыми имел неоспоримые преимущества. Вне этой надежной оправы, такие перлы, как Муренов, блекнут в среде середнячков. Прекрасная половина  администрации звала его Мишенькой, а заглаза – Голубком или Муриком, в рабочей среде к нему прилипла последняя кличка, только с  буквой «д» вместо «р». Сейчас этот мурик с недобрым взглядом светлых глаз и подобострастной улыбкой пажа на устах, поддерживая мантию, стоял позади короля производства Льва Горын..., – простите, – Гаврилыча Осюкова. Юрий Александрович Хотов с хорошо разыгранной радостью ринулся встречать незваных гостей, отвлекая их внимание от Пименова в шапке. Обязанности бригадира он временно принял на себя.
      – Всем привет, Бобру особый! – восторженно выкрикнул Юра, широко раскинув короткие руки, в которых уже держал молоток и отвертку, а Пименов приглаживал торчащие на темени непослушные вихры, шапка исчезла. Осюкову фамильярность рабочего пришлась по душе, – сам оттуда. Начальство вошло, прикрыв за собой двери и погрузившись в сумрачный перегар, настоявшийся на утренней дозе «молотова коктейля». Разумеется, рабочие понимали, что администрация явилась сюда не чаи с ними распивать, и поэтому Хотов старался удержать инициативу. Лучший способ в подобном случае, – не давать пришельцам ни секунды передышки, озадачивая их таким каскадом безотлагательных проблем, чтобы начальники, как частенько бывало, позабыв о цели визита, сочли бы за благо поскорее удалиться.
      – Лев Гаврилыч! Посмотрите сюда, – широким жестом радушного хозяина Юра ловко направил внимание вошедших на подстать ему самому пузатый агрегат, придвинутый к задним дверям мастерской, чтоб те не открывались сами собой. – Это вам не восемнадцать кило Милянчикова. «Камаронник» весит девяносто с гаком! Попробуйте, войдите в наше положение. Раз в неделю каждный из них – сними со станка, поставь на верстак, потом, – в энергоцех, опять на верстак, опять на станок, и всё на своем пупке. Что вы думаете получается после этого?
      Хотов  вопросительно, как экзаменатор, заглянул Главному Инженеру в глаза, демонстративно не замечая сопровождавших. Осюков знал больше. Это он являлся инициатором договора с гитарьянцами по закупке громоздкого барахла в обмен на регулярные загранкомандировки «по обмену опытом» и «повышению квалификации» в Гитарию за счёт, твердили, только фирмы. 
      – Пупок развязывается, – хотел отшутиться Осюков и, перешагнув условности, хлопнул самозванного бригадира по промасленному рукаву рабочей блузы.
      – Не то, Лев Гаврилыч …Член завкома по ночам не встаёт на заседания! – почти трагически выдавил из себя Хотов.
      – Врееешь, все нормально, – не дав окружающим вволю похохотать, вмешался здоровяк Боря Лындин. Через месяц он будет получать кроме зарплаты ещё и возрастное пособие в собесе, и радости нового пенсионера, почувствовавшего себя опять молодым, не было границ.
      – Всё нормально в шестьдесят, когда ягодки висят! – глухо промычало откуда-то из глубины шпиндельной. Присутствующие повернулись на звук. В углу – никого. Как в старой сказке «Волшебник изумрудного города». Голос вроде токаря Троцкого, по прозвищу – «Ряжка», но где он сам?
      – Не мастерская, а «Страна Чудес», – скривил губы в подобии улыбки Главный Инженер и, шумно вздохнув, – уже жёстко:
      – В общем, так. Через, – он взглянул на свои юбилейные часы, – час тут будут: во-первых, –– Директор со Мной, во-вторых... это самое... – хозяин гитарьянской шпиндельной фирмы с помощниками и собственным переводчиком. Вашего бригадира на месте нет, – его счастье. Хорошенько, нуу... так сказать... проветрите помещение от «азота» и уберите лишний хлам, – Лев Гаврилыч придирчиво оглянулся по сторонам, встретился взглядом со своим протэжэ – Роланом, долговязым восемнадцатилетним психом, смотревшим всегда круто изподлобья, сынком дамы сердца.
      – И этого уберите тоже.
      Отдав основные распоряжения, Осюков повернулся к Хотову и предупредил его  доходчивым языком дежурного мастера:
       – Теперь к тебе персонально, шеф. Всякую, там, херню про  «камаронник», которую мне порол, что мол тяжёёёлый, это самое, их шпиндель, и всё такое там, – гитарьянцам не пори. Понял? Вали одно, – шпиндель хороший и всё тут. Здесь задействована политика-мать, международные отношения… Уловил? А насчёт милянчиковских, – хапайте, сколько нужно, мне наплевать на это самое, там. Вон, ваш начальник… – Осюков перевёл взгляд на безучастного c виду Додика, – ими все стеллажи забил, но и гитарьянские пусть тоже трудятся, правильно говорю?
      Додик кивнул головой, выражая полное согласие. Других замечаний больше не было и свита удалилась. В какую сторону души Хотова выпал в осадок «персональный» инструктаж Главного, мы вскоре узнаем, а пока в мастерской воцарило уныние, – рейд за горючим под угрозой срыва. Первым подал голос Фёдорыч:
      – Я не понимаю, чего мы ждём? Решим сразу, – «быть или не быть?»
      – Быть, быть, – загудел коллектив, и Пименов растворился в тесном коридоре среди делегатов от других рабочих партий. Шпинделисты воспрянули духом. Закусив удила, они энергично, с места в карьер принялись наводить марафет в мастерской, стремясь уложиться в срок к приёму босов гитарьянской «камаронной фабрики».
      – Первым долгом, надо определиться с Роланом, – советовал старый слесарь Лев Аркадьевич Коноплянный, – кабы чего сдуру не вытворил.
      – Нет! Это вторым долгом, – возразил Хотов, – а первым – должен блестеть умывальник, и этим займется сам Юрий Александрович.
      Самозванный бригадир обвёл окружающих шутливо-высокомерным  взглядом.
      – Театр начинается с вешалки, завод – с проходной, а мастерская … – с чего вы кумекаете?
    «Пузырь» дал короткое время коллективу подумать.
    – Правильно, с у-мы-ва-ль-ни-ка. Вопросы? Нету их. Тогда приступим.
      В течение двадцати минут Юра отполировывал эмалевое покрытие раковины всеми, имеющимися в мастерской средствами, и к контрольному приходу Додика умывальник сверкал ярче солнца.
       – Илья Маркович, принимайте работу, пусть иностранцы умывают руки на здоровье, в Советском Союзе дефицита с водой нет!
       Улыбающийся, как луна на детской картинке, Хотов пожирал глазами Додикова, которого получасом ранее не удостаивал вниманием. Сейчас он показывал ладонью на раковину, не обратив внимания на странный шлепок за своей спиной. Юра ждал, когда его похвалят.
       – Не во время шутить изволите, Юрий Александрович, – ухмыльнулся Додиков и перевел взгляд на Одинова, который заканчивал подметать пол.
       Почуяв недоброе, Хотов всем телом резко повернулся к предмету своей похвальбы, но вместо белоснежной эмали увидел огромное чёрное пятно с брызгами вокруг, словно по умывальнику выстрелили мазутом из брандспойта.
       – Кто сделал, а? –  лицо «Пузыря» стало мрачнее жижи, скрывшей раковину. Никто не отозвался, все издали рассматривали «смачный шлепок» и Юру, гадая, что выкинут его разбушевавшиеся нервы.
       – Я знаю, – доводя свой голос до сопрано, кипятился Хотов, – это специально, это подковырка, это… – последовало нелитературное слово, переводимое, как  «подвох».
       – Говорил я, – в первую очередь надо было разобраться с Роланом, – продал того Лев Аркадьич.
       – Ага, так и думал, что он… его, скотины, работа! Шпирдель продул сюда. Сейчас ему  кавказскую шутку устрою.
       Юра с перекошенным от душившей его злобы лицом кинулся к продувке за обидчиком, но путь преградил Додик.
       – Вы видели, начальник! Нет, Вы скажите мне, что видели, как меня...  обидели, – взвизгнул невольной рифмой «Пузырь», голос его дрожал.
       – Я увидел только грязный развод, Юрий Александрович, а сейчас – стыдитесь неуправляемых порывов сводить счёты, это не для Вас. Оглянитесь кругом и не устраивайте любительских спектаклей.
       Брызгавший яростью Хотов, остановился, матерясь и постепенно остывая. Кто-то за ним уже оттирал раковину. Представление сорвалось на самой середине, неудовлетворенные зрители продолжили уборку.
       Рабочие решили изолировать Ролана. Это поручили его коллеге, – лёгкому в мыслях Придурку. Сегодня с утра тот попал молотком себе по пальцу, на что бригадир среагировал с досадой:
       – Эх, Лёха! Одна всего у тебя извилина в башке, и то, наверное, от удара кирпичом.
       – Вввот и нне правда, – живо возразил Асабельчук, – и не от кирпича, Нестрыч, а я ммаленьким в деревне с русской печки упал, нафиг.
       С Придурком всё стало ясно. Ноготь – посинел, палец – распух, –  не помощник сегодня в уборке. Теперь ему дали задание – на время упрятать куда-нибудь с глаз долой оськинова любимчика, у которого в отличие от лёхиных, отклонения от нормы были по вине родителя. Когда-то будущий отец Ролана уговаривал маму не рожать дитяти. Та заупрямилась и папаше пришлось шарахнуть грешную кулаком в живот. Однако, всё равно было слишком поздно и мама раньше отведённого природой срока родила приходящему папе сына. В ясельный период вроде бы всё было и в порядке. В детском саду он только запускал лягушек и жаб в унитазы для персонала, на первых порах. Со временем, шалости ребёнка стали изобретательнее и его воспитание передоверили бабушке, а после шестнадцати лет, – бригадиру шпинделистов Несторычу. Ролана привели в мастерскую за руку и поставили на продувку. Спустя время, он объявил, что изобрёл шаровую молнию, но на это никто не обратил внимания. Когда же молодое дарование, экспериментируя, попытался устроить короткое замыкание на силовой панели, Несторыч снял его с продувки и посадил в «изолятор», – так называли стекляшку, где, между делом, рабочие забивали «козла». Теперь Ролан использовался только «на подхват», – подай-принеси. Иногда его обязывали проветривать «барокамеру» – тамбур с тридцатисантиметровым проёмом между наружними и внутренними дверными створками заколоченного аварийного выхода из мастерской. Это считалось ответственным поручением, – в «барокамере» поочередно отдыхали от работы не только шпинделисты, но и сотрудники других служб. По договоренности. С полгода назад в стекляшку посадили Лёху, у которого с Роланом установились взаимотерпимые отношения. В первый момент Ролану на правах старожила захотелось покомандовать. Реакция Лёхи была проста, – в зубы, и вопрос снят. Теперь каждый знал своё место. «Шерочка с машерочкой» – умилялись рабочие, сквозь стекло наблюдая за парочкой. «Два разносторонних придурка, – бросал мимоходом Юрий Александрович Хотов, – у одного шары – врозь (это у Лёхи), у другого, – в кучу». Мама вместе с бабушкой мечтали отправить Ролана в армию, надеясь, что со временем из него получится думающий офицер, и даже просили Додика, отставного майора, посодействовать. Тот искренне изумился:
       – Слушайте, о чём вы меня просите! Во-первых, я был не кадровым военным и у меня нет соответствующих знакомых. А во-вторых, – забудьте об армии. Этому вундеркинду нельзя доверить оружие. Если его дружок стрелял хлебными буханками по генералу, то уж ваш сынок … ну, вы меня должны понять.
      Однажды по просьбе бригадира пан Спортсмен отвёл изобретателя молнии к медэксперту. Копии «психобумаг» Асабельчук доставил на другой день с утречка-пораньше молодому дарованию на дом. Лёха поднялся лифтом на восьмой этаж панельной новостройки и прислонил палец к звонку квартиры Тараковых (фамилия Ролана). Дверь открыла мама. Леха представился и получил приглашение войти. Перед ним стояла весьма приятная моложавая особа. Небрежно накинутый на голые плечи ночной халатик, выгодно подчёркивал сочные формы её тела, от которого ещё исходил дурманящий Асабельчука постельный запах. Придурок застрял на полуслове. Повинуясь желанию, которое как всегда оказалось выше его рассудка, он рванул вниз молнию ширинки, и лёгким танком двинулся вперёд. . .
      – Левочка, – после звонила мама Главному Инженеру, – ты обижаешь Роланчика, он просто агнец. У вас там другие, – это уже стопроцентный дурдом. Можешь себе представить …
      Ролана оставили в мастерской, а Асабельчука направили к опытному внутризаводскому наркологу Марье Ивановне, прозванной в народе Марьей Искусницей  (по прозвищу героини одноименного фильма), за искусство с завидным постоянством превращать алкоголиков в покойников. Стиль лечения – один и до обидного прост: противозачаточные таблетки, только вместо одной в деликатное место у слабого пола, –  пригоршнями мужикам в рот в присутствии врачихи и запивать водкой.  Что, стошнило? А вы думаете, как?  Нам, бабам, терпеть разные муки от вас не тошно! А ну-ка ещё и ещё, пока не вылечетесь или не окачуритесь! Отказываетесь? Хотите издохнуть в ЛТП?
      На второй день Асабельчука забрала скорая. Откачали, направили после этого в «лепрозорий» («Лечебный Наркологический Профилакторий», выражаясь казенным языком), – отойти с недельку. Когда вышёл, не пил несколько суток, потом принялся за старое с утроенной энергией. Заводчане с тех пор потешались над Лёхой: «Будешь знать впредь, дурачок, где казать свой пятачок!» Справедливости ради добавим, что вылечить Марье Ивановне не удалось никого, но, говорят, в медицине её метод прижился и врачи им до сих пор довольны. Впрочем, одного алкоголика всё-таки чуть-было не избавили от этого потомственного недуга, минуя кладбищенскую калитку, и был им никто иной, как Саша Пименов. Правда, тут заслуга уже Додика, а не Марьи Искусницы. Главный начальник отдела (кроме него были в отделе и другие начальники, помельче) увидел раз в календаре, что любой гражданин, прочитавший предлагаемый там совет, может безболезненно для себя избавиться от запоев. Суть в том, что алкоголик должен выпивать в день не менее четырех, пяти литров молока. Хочешь с вечера напиться – залей в себя изначально два литра молока; хочешь утром опохмелиться – тоже два литра, и... каждый день. Конечно,  водке  места в желудке не остаётся при такой загрузке. А попробуйте её, милую, через силу принять «после того», – не успеете домчаться до унитаза. Пименов в детстве страдал менингитом, взрослым сидел в тюрьме и был управляем. Ему можно внушить, что от пьянства есть смысл избавиться. По личному додикиному распоряжению Саша стал приносить в мастерскую каждое утро две сетки молока и под надзором Юрия Александровича Матросова переливать содержимое пакетов в луженую цистерну, которая заменяла ему желудок. Правда, ещё оставалось много свободного места, но несовместимого с молоком спиртного туда уже не добавишь. Саша нашёл выход, – доливал «сверху» пару стаканов газировки из сатуратора и, минуты три спустя, с чувством превосходства над сослуживцами медленно шествовал в общественное заведение, в котором за какие-то полчаса казённого времени облегчал себе душу. И так – раз за разом в течении дня и изо дня в день. На протяжении полутора лет. В родной среде шпинделистов Саша перестал отрыгивать винными парами, запахи, исходившие от него, сменили окраску и друзья перестали садиться с дядей «Шариковым» за домино. А что уж говорить о трудовой активности подопытного, – она резко пошла на убыль, приблизившись к черте, за порогом которой уже полагалось увольнять с завода.  Слава Богу, по просьбе трудящихся, пана Спортсмена убрали на несколько месяцев физоргом в пионерский лагерь, а в одиночку Додик с поставленной задачей не справился, – ему противодействовала сплоченная партийная элита алкоголиков, остановившая вредный эксперимент. В отсутствие Матросова лечение упростилось, – пьянчужки  заполнили один из молочных пакетов водкой, а остальные изъяли, и Саша вновь стал дядей «Шариковым», стоящим сейчас в длинной цепочке себе подобных за зельем для коллектива пропивших совесть собутыльников.
      Пока Пименов скучал в гастрономе, в шпиндельной разворачивался экспромт событий исторической важности. Раз ждать скорого возвращения дяди Шарикова не позволяла гастрономическая очередь, то чтобы не ударить перед иностранцами лицом в грязь, пришлось всё же обратиться за помощью к «мордвину». Обязанности распорядителя с молчаливого согласия большинства членов бригады принял на себя всё тот же злоязычный Хотов. Дадим «Пузырю» слово в той же красочной рифмовке, которую авторы пытались приближенно восстановить в памяти, но, к сожалению, предлагаемый читателям стиль далёк от своего изначального колорита. Ибо, Юрий Александрович ко всему баловался стихами, регулярно выколачивая по его выражению – «питейные» из редакции районной газеты, где он печатался в рубрике:
«БОЙ ПЬЯНСТВУ И ДОМАШНЕМУ ХУЛИГАНСТВУ».

– Значит, так. Всё,  как в сказке о воине Евпатие.
Я прикинул, – придёт эта забугорная братия,
Спросит нашего человека о чем-нибудь из них какой,
А наш молчит в напряге, как валенок немой.
Спросят другого, – и тут  эффект класса нулевого.
Что иностранцы о нас подумают тогда?
Общество немых из дурдома, господа!
Вот мы и решили коллективом  расслабиться,
Но без бутылки с этим не справиться.
По-быстрому сбегали к «мордвину»,
Да заняли у него «бензину».
По стаканчикам разлили …
И на «помойке» раздавили.
А чтобы не подумали вдруг, что мы уж пьяны до костей
И из горнила перегаром не дышать на дорогих гостей,
Я отправил всех на профилактику в туалет,
Как делал это упокойный мастер Левка Менглет
Ещё до того, как от Марьи-Кудесницы
Он кинулся башкой вниз с пожарной лестницы.
В общем, принял каждый на опохмел солёненького
С пеной «спецпивка» зелёненького
Производства организма личного,
Отрезвляющего после любой «столичной».
Один выпьет, – нальёт,
Волосами встряхнет,
Передаст стакан другому,
И так – по всему дурдому.
Только Ролан заупрямился,
Аж, ушами зарумянился.
Пришлось мне с Фёдрычем его обслужить.
А что поделаешь, надо же жить!
После изобретатель завис маленько над унитазом,
Башкой мотнул два раза,
Подёргался и – порядок,
Что-то в кишках да осталось с наших грядок. 
Зато потом мы были нормальны,
Как огурчики маринованные, фигурально.
Водка по жилкам бежит, не тужит,
А в котелке уже ни хрена не кружит.
И из пастей вином не разит, –
Никакой «раппопорт» не возьмёт, паразит.   
Видим, – Директор Папа с секретуткой Нинкой
И «камароны» с Оськой валят к нам, чуть не в обнимку. 
Вошли, поздоровкались, Папа носом повёл   
(Как, – Юра показал),
Опытный пёс! Но, никого не подвёл
И ничего не сказал.
Самого в полночь диспетчера выводят с завода под белы руки,
«Эй», – орут вахтерам, – «освободить фойе для науки,
Посторонних посторониться просим, –
Спецпродукцию на плечах выносим!»
А один раз ночью Папе взбрело, –
Самому дойти вернее.
Прошёл турникет и – вперёд, на стекло,
Чтоб до машины скорее.
Вахтёр ему: «Товарищ Директор, двери левее».
Папа охране кулачищем в нос               
И … дальше пошёл
Прямо скрозь стекло, как паровоз, 
Не беда, что двери не нашёл.
Утром срочно «витраж» заменили
И красные шашечки  везде налепили,
А на стеклянных дверях – зеленые помидорчики,
Чтоб Папа видел выход ещё из коридорчика.
Ха-ха-ха, ух! 
(Юра перевел дух).
– Так, слушайте дальше. Куда мы пришли?
Ах, да. Ну, все сразу вошли, –
Папа, Оська и с ними «камароны»
В серых костюмах, как вороны.
Один высокий такой, худой,
Во всем импортном и седой, – 
Босс фирмы, видать,
Главный шпирделист, ...твою мать.
Рядом – сын того шпирделиста,
Корчащий из себя специалиста.
Весь с иголочки, щеголь,
Носюра кверху, идёт как гоголь.
С ними переводчица личная,
Раскрашена, что девка публичная,
Но держится скромно,
А бюст, как у Зофи Хлорен, – огромный.
Потом, забыл кто, но ещё  пристебай,
С «фоткой»  мафи: кирпича попросит, – дай.
Сам весь чёрный,
Как из кадушки хрен мочёный,
Головку склонил в бочок 
И куксится, что мамкин бычок.
Лев Горыныч нас представляет, 
Где запнётся, – я поправляю. 
Сначала – меня, как Зам. бригадира.
«Камароны» попели со своим командиром,
Ну, прямо –  в опере мриланской, 
Приятный у них язык гитарьянский.
После, «Зофи Хлорен» переводит:
– Господин (тот, что хороводит)               
Спросил, а где сам бригадир ваш?
– Он, – отвечает Главный наш,
А уши у самого стали как крашеные, –               
Поехал на склад за шпирделями вашими,               
Но вы его скоро увидете,
Не то он на вас очень обидится.
Засмеялись, но Оська в воду глядел,  сам  того не знал. 
Папа же пока ни слова не сказал.
Как египетский сфинкс молчит,
Только ботинком в пол стучит.
Держит себя достойно, артист.
Вдруг, дверь – настежь, аж ветра свист,
И в проёме – ещё шпирделист, –
Сам дядя «Шариков»  с рваным рюкзаком,
В котором бутылки с нашим «коньяком».
Гитарьянцы спрашивают: – Это и есть бригадир ваш?
(Во как может подвести алкаш!)
У Папы с Главным зрачки – в потолок,               
А губы шепчут «кожаный» монолог
В адрес Саши.
На счастье наше 
Бежит из приёмной «шавка»
И прямо к Папе: – Султан звонит из Главка.
– Армяшке скажешь, – занят я.
Не видишь, – здесь заграндрузья,
Пусть звонит мне часа чрез два.
«Шавка» – назад, докладать Замминистра
Про важного гитаро-шпирделиста, –
Мол, некогда Папе вести с Вами беседы,
Звоните ещё раз, ну, после обеда.
А Главный уже представляет Сашу:
–  Вернулся из отпуска на глазах ваших,
Отдыхал в спецсанатории...
– Созданом для рабочих «лепрозории», –
Подсказываю я между делом.
– Простите? – лицо у «Зофи» стало белым. –
Вы произнесли: «лепрозорий»?
– Да, – нашёлся Главный скорее, –
– «Лечпрофоздоровительный рабсанаторий»,
Если сказать точнее.
Потом промокнул платочком пробор: 
– «Лепрозорий», – это местный фольклор.
Переводчица боссу что-то напевает
И тот ей в такт седой головкой кивает. 
Шагаем дальше тихонечко в ряд, –
Юмор, – не шпирдельная, а зоосад.
– А это, коллеги милейшие, –
– Наш  заводской  работник старейший,
Фёдор Фёдорович Вихров,
Ветеран, бил в окопах фашистских врагов,
Как русский медведь за победу он дрался, –
Не моргнув глазом, Оська старался.
Папа молчал, сохраняя занятую позицию,
Его устраивала Прохиндея зоологическая эрудиция.               
– А это, – бывший армейский танкист, –
Оська в  ударе был, –
Сейчас – молодой шпирделист … –
Главный запнулся, имя забыл.            
– Лёха, ой, Лексей Горьич Асбельчук, –
Я ему в ухо шепчу.      
–  Алексей Григорьевич Сабельчук! –
Хлопая Лёху по плечу,
Объявляет Главный Прохиндей. 
–  Доверили ремонт ваших шпирделей
И он с задачей справляется:
Все без задержек в цеха отправляются. 
Умница, –  потрепал он рабочего  активного
И наконец в покое оставил.
– В «Лесной школе»  (что для дефективных)
Товарищ учился, – я скромно добавил.
 «Зофи» почесала свой носик армянский
И  перевела  боссу на гитарьянский.
– Главный наш слыхал отдаленно,
Про «Лесную школу», но не знает, почему так зовут?            
– О, это в лесу интернат одаренных, –
Ответил я , – туда не всех берут.
Конечно, дав такой экскурсантам ответ,
Ваш покорный Хотов  смешал  этикет.
Леху сразу окружили «камароны»
И у него «дыханье сперло»,  как у той вороны.
Затем, Лексей встряхнул «рабочью ризу»
Да огорошил «фирму» приятным сюрпризом,
Что почти у всех их шпирделей сгорела обмотка
И они отправлены в энергоцех на перемотку,
И что он с ужасом ждёт их возвращения оттуда,
Так как от возни с шестью пудами чувствует себя худо, –
На это не хватает здоровья у бывшего танкиста,
А что уж говорить об остальных шпирделистах,
И вообще, такое дерьмо агрегаты эти,
Хуже которого нет на белом свете,
И «ими не детали шлифовать,
А только, вон,  двери подпирать».
При этом Лёха, – ой, умора!
Пальцем – на «барокамеру», где как боров у забора,
По солнечной Гитарии вздыхая,
Развалился «мусорини», отдыхая.
Такого поворота не ожидал даже суровый Папа,
А Оська  лишился ловкости протокольного дипломата
Вместе с даром зазывалы речистого 
В лавку торгаша нечистого.
Не ждал никто, кроме  пристебая чёрного,
Того самого «хрена моченого». 
Выпала ему счастливая карта
Тоже войти в игру с азартом.
Гордо задрав вверх подбородок,
«Хрен» объявил, что на Западе рабочий,
«хоть не ваш «самородок»,
Но и он не лыком тоже шит,
И на творение конструкторской мысли не грешит,
И тяжелы эти «красавцы» только для того там,
Кто, набравшись, не закусывает по утрам,
И тут уж есть смысл призадуматься».
Но не успел Придурок одуматься, 
Как Папа, словно лев могучий,
Шагнул вперед мрачнее тучи. 
Не дискутируя о выпивке с «моченым»,
Он – к Фёдрычу, как будто отвлеченно:
– Дай им по-своему от русского человека.
И «камарону» тот: «Поставь сам на верстак это творенье века,
Раз ты с утра закусывал в гостинице «Советской»».
Не сумлевался Фёдрыч, что будет понят по-немецки.
И персонал-пенсионер,
Как шустрый юный пионер,
Накрыл «моченого» ручищей копченой
И  уважительно по проходу
Поволок его к чёрному входу,
Где, завалившись на животик,
Дремал у двери в пыли «бегемотик».
Не сговариваясь меж собой,
Вся компания честная следом двинулась гурьбой, –
Загорелись нетерпеньем               
Поглазеть на представленье.
Делать нечего, – «моченый»
Принял  вызов обреченно.
Поплевав в ладошки рьяно,
Наш «моченый» тараканом
К «мусорини» подкатил
И за вытянутый провод,
Как бычка за хвост, схватил.
Постоял, вздохнул он важно,
Дернул на себя отважно, –
Тот же с места – никуда,
Знай, смеётся про себя.
«Матадор», – аж в землю врос:
Кто кого? – возник вопрос.
Главный тут засуетился,
Тоже в провод вдруг вцепился –
«Камаронщику» помочь,
И под дружеским напором
Упирающийся «боров»
Заскользил от двери прочь,
Продолжая все смеяться, –
«Не поднять меня, вам, братцы».
«Барокамеры» же дверь,
Не подпёртая теперь,
Раза два слегка качнулась,
Вдруг без скрипа распахнулась
И  глазам хозяев разных
Предстали два человекообразных:
В тамбуре, затаясь, 
Спинами к наружным  дверям прислонясь,
Спали стоя бригадир Нестрыч с «Ряжкой»,
Как пара умных лошадей в упряжке.
История  умалчивает и поныне,
Кто захлопнул «барокамеру» за ними
И придвинул ещё к ней «мусорини».
Зрачки Троцкого очей,
Вводя в ужас всех гостей
(«Ряжка» мог дремать,
А глаз не закрывать),   
Сошлись к переносице.
А в утробе что-то – бух!
Видно, сам нечистый дух
Наружу просится.
Оба субъекта шпирдельной федерации
Были бледны, как покойники перед кремацией, –
Сказывался недостаток  кислорода 
В «барокамере» при избытке народа.
(Со временем, Нестрыч  отдушины  пробьет
Прямо под вывеской: «НЕ ПОДХОДИ – УБЬЕТ!»).               
Когда створки дверей раскрылись,
Ноги бригадира в коленях сложились
И Нестрыч, чтоб удержаться,
Давай во сне вперёд спотыкаться
Вслед за ускользающим «мусорини»,
Как лунатик, по кривой линии,
Как-будто хотел он его ухватить
И на прежнее место воротить. 
Все замерли, а у переводчицы «Хлоренки» 
Вдруг тоже ослабли коленки,
И поэтому сначала она,
Что и положено ей было сполна,
Как мышка пискнула,
А потом по-поросячьи взвизгнула.
Но вскоре лица гостей  стали меняться,
Они ехидно заулыбались,
Затем начали смеяться
И после – вовсе расхохотались.
А Папа с Главным опять взор отвели и шумно засопели,               
Словно два удава, что с голодухи по телушке огрели. 
Сцена затянулась бы минут на десяток кряду,
Не вильни Муренов вовремя своим сучьим задом.
Мурик прихлопнул на прежнее место теперь 
Вместе с бригадиром дверь
Ладошками, помогая себе животиком,
А Фёдрыч ногой придвинул «бегемотика».
– Это соседи ошиблись входом, – 
Проворковал Голубок  мимоходом.
Шутку  приняли,
Неловкость вроде сняли
И хотя Папа с Главным ещё были в мыле,
Об инциденте, казалось, забыли. 
Главный Прохиндей, на глазах веселея, 
Провёл «фирму» в испытательную поскорее,
Где пан-спортсмен Матросов
Под  апплодисменты «камарон»,
Играючи вырвав, как занозу,
Швырнул «мусорини» на стенд-полигон.
На этом «шоу» могло б и завершиться
(Наступил тайм-аут –  рабочий «обед»),
И надо же такому приключиться, –
Гостям предложен был ещё один сюжет,
Который, правда, уж не позабавил,
Но впечатлений всё ж прибавил.
Когда от любопытства «камарону»-боссу      
Втемяшелось вдруг вопреки  прогнозу
Зайти в пропущенную нами бензомойку, 
Ему предстала зарисовочка в «помойке»:
Упрятанный туда изобретатель-чудо 
Пытался спичками разжечь бензин, паскуда.
(С ним кто-то пошутил зловредный,
«Пооткровенничав», что спецбензин – безвредный.
И правда, как Роланчик ни старался,
Бензин холодный все никак не разгорался).
На следующее утро –
Рабочее собрание.
Помятый Главным Додик
Готовил людям баню. 
Уволить пьянь немедленно –
Завода план сорвётся.
Решил не трогать временно,
Но «стружку снять» придёться.
И нудный Додик в мастерской
Собрался нас распечь, 
Стоит с протянутой рукой
Как Ленин, – держит речь:
– …И ты был пьян, Асабельчук,
И Троцкий наш, и ты, артист,   
И даже ты, Ролан-говнюк, 
Хотел взорвать всех, террорист.
Уж Бог убил, тебе ли пить?
Да что с тебя возьмёшь сейчас...
В дурдом направить бы служить
Разрядом выше, чем у нас!
И Вы, Фёдрфёдрыч-командир,
И Пименов, и Коноплянный,
И…как сказал сам бригадир, –
Все, все вчера вы были пьяны.
Все, кроме Юрь Лександрыча,
Обязан всё ж отметить.
Я весь расцвел, – вчерашнего
Не смог за мной заметить.
При этом Додик на меня
Указывает, братцы:
– Что побудило вас вчера
Так, Хотов, нализаться?
– Не понял, Илья Маркович,
Меня вы удивили.
Ведь только что Юрь Саныча 
В пример всем приводили.
– Имел в виду Матросова.
А вы что представляли?
Вчера все гости видели,
Как вы едва стояли.

И тут, в нутро мне холодком
Закрался гад ползучий.
Во-первых, ловко ты провёл
Меня, еврей везучий!
А во-вторых, – я на прицел,
А бригадир остался цел? 
Не выйдет, чтоб меня при всех
Как девку поносили.
Пойду в конфликт:
– Вы что, вчера
Мне сами подносили?
Нет? Что свидетели? Cвидетели какие,
Кто? Бригадир? Иль Троцкий ваш?
Иль вона те другие?! 
Допустим так: ни дать, ни взять, –
Мы пьянь на третий сорт,
Но, чтобы это доказать,
Всё ж нужен «раппопорт». 
А если факты документом
Скрозь не подтверждаются,
Тогда, – сказал я, – сим моментом
Пред Нами извиняются. 
Не думайте, что это всё
Легко вам так простится!
    
Позднее Мы заставили
Майора извиниться. 
Пришлось все заведения 
Мне подключить всурьёз:
Партком аж до каления довел,
Местком, – до слёз.
Не в правилах у Папы было 
Мусор выносить,
Иначе вместе с ним тогда
Головок не сносить.
Не знаю, как сам Главный
С упрямцем сговорился.
Илья покочевряжился,
А после... извинился. 
Ещё позднее жаловался другу одному,
Но обо мне ни слова (не знаю, почему?):
«Я вне обид на самочек,
Муренову подобных, –
Интрижек, – что у дамочек   
В их задницах доходных.
Чтоб их подать, не надо сил. . . 
Но Главный, Главный поразил!
Сначала врезал мне с плеча
Чрез эту суку строгача:
«Как смел дать пьяницам напиться?»
Затем заставил извиниться
Пред ними: «Ты, такую мать,
Не смел их пьянством попрекать».
 
       Вскоре после вышеописанного на Заводе произошли два события: Муренова утвердили в должности Начальника Службы Главного Отрезвителя Завода Алкоголиков (СГОЗА), а Додика уволили. Не сразу, – Осюков дал возможность отставному майору отгулять сверхурочные. Он же не препятствовал в получении Додиковым ста рублей премиальных за …как оказалось, самую эффективную итоговую техническую рационализацию на предприятии. Итак, Илью Марковича выперли «по собственному желанию». Заявление он подал, оставалось использовать отгулы для окончательного расчёта с этим бормотушным притоном мурен. Майор думал уйти только на пенсию, его истрепанные нервы нуждались в отдыхе. Лучшим выходом, конечно же, будет перемена местожительства, и недавно потерявший жену Додик принял неожиданное решение: навсегда покинуть промозглую Москву, обменяв слякотный город на вечнозеленые субтропики Закавказья. Обмен нашёлся быстро. Как? Cтолицу – на периферию? Только свистни! Знакомые свели его с «чёрным маклером» и тот подобрал подходящий вариант: утопающий в цветах домик под Гаграми с небольшим садиком, – «приют спокойствия, труда и вдохновенья!» Увольняющийся помчался в Абхазию на «смотровую». Конечно, он остался очень доволен небольшим ухоженным особняком среди лавровишень и с тенистой магнолией перед входом. Партнёры по обмену отметили сделку с кавказским размахом, – шашлыки, поездка на «жигулях» в звенящие вечерней тишиной горы. Немного подогретый от дегустации сухих вин Додик любовался на розовый в лучах заката бархат снежных вершин, киноварь спокойного моря и уже погрузившуюся в зимние сумерки вечнозеленую долину с разбросанным по лесистым склонам бисером коттеджей, в каждом из которых голубел огонек телевизора. Он был очарован сознанием того, что одна из этих жемчужин – его дом, и райская идилия выбранного уголка покорила Илью Марковича окончательно, не оставив места сомнениям. Тем же вечером по телефону Додик неосторожно поделился радостью с приятелем и на другой день об удачном обмене знал весь Завод Алкоголиков. Конечно, февральский визит со сквознячком в прохладные горы не прошёл бесследно. Утром счастливого отставника с высокой температурой на скорой доставили в гагринский больничный стационар, где был поставлен диагноз эксудативного плеврита, – только теперь Илья Маркович осознал истинную причину появившихся с месяц назад странных болезненных хрипов в левом боку под ребрами. Думал, – прострел, поболит и пройдёт. А теперь...  нет, не бывает добра без худа. Изнемогающий от температуры и слабости, обливаясь потом на каждом шагу, Додик доковылял от палатной койки до процедурной и упросил старшую медсестру связать его с Москвой: надо поставить в известность Муренова о непредвиденной задержке, – официально Цодиков ещё не был уволен. С другого конца провода отставник услышал радостное, – немедленно сегодня же быть на работе, – отгулы оформлены неверно и его ждут огромные неприятности. Додик бросил трубку, не пожелав испить сполна отравы живодера, и это подлило масла в огонь. Людишки падки на низости! Когда через две недели всё ещё температуривший майор выписался под расписку и на следующие сутки был в своём отделе, его в засаде поджидал профсоюз куклуксклановцев, потиравших руки от предвкушения коллективного линчевания курортника по спецсценарию Муренова (последний из осторожности отвёл себе роль американского наблюдателя). Прослойка полулюдей-уродов есть в любой общественной субстанции и сродни им муреновы с лихвой используют подонков в закулисных служебных передрягах, а иногда и от скуки, как сейчас: в театры мурики не ходят. И по сей день постоянные члены подобных судилищ, услаждаясь наделенной властью, ломают человеческие судьбы, испытывая при этом физическое удовлетворение. Итак, окинем оком зал суда под вывеской партийно-профсоюзного собрания, – просторнейший кабинет Муренова с ним самим в нейтральном кресле. По левую руку,– тройка обвинителей из народа: кладовщица Дунькина Любовь Батьковна, – пятидесятилетняя, ужасно картавая вдова, «грохнувшая» лет за пятнадцать до того пьяного супруга, а потом свалившая вину на любовника из гаража. За это друзья потерпевшего двинули ей в тёмном углу «апперкотом» в челюсть и повредили язык. Теперь ей Мурик доверил спирт, и над Любашей постоянно кружила воронья стая протухших выхлопными газами шоферов-поклонников. Раньше Илья Маркович старался не замечать Дунькину, проглатывая при случайных встречах  «торцевые» служебные выражения от матерно доверенного лица, – попробуй, свяжись с такой и останься цел! Следующим обвинителем была Сокалова Максимилиана Илларионовна, в прошлом –  заслуженный мастер спорта по академической гребле, участница олимпиады, а на данный момент – дубовая, но бедовая деталировщица-неудачница конструкторского сектора, ненавидевшая свою работу, должность и начальника Додика впридачу. Третьим поверенным Муренова оказался профкомовец, боксёр-разрядник плюс теневик-осведомитель по совмещению, Толя Поляков. Официально он числился техником-деталировщиком, но за чертёжной доской его никто никогда не видел. Толя постоянно отирался в заводских курилках и других общественных местах, а в праздничные дни, – среди демонстрантов, откровенно интересуясь, кто чем дышит. Поляков не имел лица. Он всегда был на подхвате у начальства в любом грязном деле, и сейчас Мурик, приподняв этого пса за шиворот, приготовился швырнуть его на Додикова.  По правую руку от нейтрала-инквизитора, – ещё один «народник», – отдельский парторг и конструктор Юрий Барков, дока в кроссвордах, ущербный за кульманом. С месяц назад Барков выдал очередной технический брак, Додик посоветовал ему переориентироваться в технологи, – пощёчина для конструктора. Этим Илья Маркович заполучил в лице Баркова ещё одного скользкого врага. Додик плохо уживался с людьми, особенно со штатными мерзавцами, «ведающими распределением общественного уважения» в отделе, и играющий на этом Голубок решил сначала вывести майора из себя, дать ему высказаться, затем унизить перед своими сподручными, напакостить в официальных бумагах, а «будет возникать, сделаем намного хуже», – такова итоговая реакция мурен на белый коттедж под Гаграми: сам не «ам» и другим не дам!
      «Зал» уже стал переполнять «народ» со стульями (многие отложили свои дела). Это – лимитчики из подведомтсвенных структур, любители просто позубоскалить и, страдающий нездоровым любопытством, весь женский персонал Службы Главного Отрезвителя в полном боевом составе. Доукомплектовал кворум судилища ещё один обидчик, Юрий Александрович Хотов с архаровцами-шпирделистами, освежившими спертую духоту помещения резким ароматом веселящих напитков и туалета. Припёртый к стенке отставник сидел один, лицом к сплоченному трудовому коллективу и пытался держаться бодрячком, хотя по облику «подсудимого» было видно, что надолго его не хватит, – Додикову противостояло «компактное множество» мурен с пьянью. Первым выступил представитель профкома Поляков. Словно нанося прямой удар правой, он резко выбросил вперёд свой мосол с гагринским больничным листом между пальцами:
      – Вот, пусть все полюбуются на эту липу! Они (то-есть Додиков) купили её за деньги на Кавказе… им там легко, потому что сам чёрный (седовласый Илья Маркович когда-то был брюнетом), – значит сам родом оттуда (аргумент убедительный). У них у всех, у чёрных, много денег, потому и дом купил на югах. У кого из нас есть на югах дом? – Толя обвел толпу  сочувствующим взглядом. – Ни у кого! А у него  – есть! И квартира в Москве есть! Что сказали? Поменял её? Не поменял, а продал. За одно это его надо посадить! Мы его с вами выведем на чистую воду!
       Боксер сделал паузу, которую использовал, чтобы связать воедино обрывки мыслей своего расшатонного в поединках на ринге и в пивных ума. Наконец, он вспомнил о лейтмотиве собрания.
       – Значит, что? Они прогуливали на югах («юга» не давали Толе покоя), а, значит, рабочий класс должен их всё это время был обрабатывать, так я говорю? Рабочего за прогулы наказывают, а таких, как они, если по-сурьёзе, надо тоже по всей строгости, а то у нас им только выговора делают, промежду прочьим, извините, правильно я сказал, Михей Любимович? – обратился боксёр непосредственно к Муренову.
      Голубок скривил в виноватой улыбке губки и слегка развёл ладошками, мол, каюсь насчёт пустых выговоров прошлого, но исправлюсь и сейчас подчинюсь любому решению собрания.
       – Правильно, Толя! – загудело судилище. – Дави интеллигентную сволочь, таких надо палками убивать!
       – … в упо’гх нас, гх’абочих не замечает! – заикаясь от волнения и ужасно картавя, вопила Дунькина. – Багх’ин (она хотела сказать «барин»)! Когда хочет, – уехал в гх’абочее вгх’емя, когда хочет, – пгх’иехал. А, послушайте, как он, пагх’тийный, с подчиненными гх’азговагх’ивает! Посмотгх’ите-ка на них, – все молодцы, как на подбо’гх, а он этих гх’ебят-молодцов за людей не считает! Мы и с гх’абочими вели беседу, – хотя бы один за него заступился! Все выступили пгх’отив такого начальника, не хотят иметь его в нашем коллективе. Не пгх’авильно делает товагх'ищ дигх’ектор, что выгоняет его по собственному желанию, – надо бы было по статье уволить. У нас сейчас идёт откгх’ытое пагх’тийно-пгх’офсоюзное собгх’ание. За систематическое нагх’ушение тгх’удовой дисциплины, за пгх’огх’улы с подлогом больничного белютня, за гнилой бугх’жуазный потгх’ебительский подход к жизни в нашем обществе...
       Дунькина прикинула, чего бы ещё добавить.
       – За унижение гх’абочего класса, – голос Любаши достиг патетики, – все это несовместимо с его пгх’ебыванием в гх’ядах нашей святой и чистой Коммунистической Пагх’тии! Пгх’едлагаю поднять вопгх’ос о лишении Додикова пагх’тийного билета.
       – Постойте, этот вопрос не уйдёт, мы всегда в силе поставить его на голосование, – постучал карандашом, не вставая со стула, парторг Барков, вроде бы и не он сам перед собранием составил Дунькиной канву выступления. – Но сейчас мы нарушаем партийную этику (не всем очень понятно). Дадим сначала возможность выступить Додикову. Он вообще обязан лично за всё своё поведение отчитаться перед коллективом в любом случае.
      И уже – к Муренову:
      – Правильно я говорю? Пожалуйста, Додиков, вам слово.
      Сторонник  «этики» не мог себя пересилить, произнести этикетного  «товарищ» и называл отставника уже как подсудимого, только по фамилии. Для него судьба майора была почти на ладони,  – если вопрос о лишении членства партии окажется проходным, то Додиков может предстать перед Районным Народным Судом по целому букету доходных статей.
       Распаренный Илья Маркович тупо переводил взгляд с выступавших обвинителей на ликующую массу, – ему противостоял монолитный организм с хищным зевом, уверовавший в свою безнаказанность. Этот монстр сейчас может втоптать в грязь, раздавить его как улитку ни за что, просто так, ради собственной потехи. Додик уже готов был покаяться (сам не зная в чем), и просить ненасытного молоха о милосердии. Он воспринимал окружающее как в гипнозе. Илья Маркович тяжело поднялся, но мешал ещё один ударный горлопан от рабочих, – Юрий Александрович Хотов.
     – Дайте и мне сказать, дайте ж... вашу мать, мне тоже, я тоже хочу слова! – ревел тот как изюбр, перекрикиваю гул собрания. – «Они», Додиков, пусть после меня выступают!
     Партком-местком – быстрый взгляд в сторону Муренова, – не слишком ли, но тот одобрительно кивнул, – пусть повеселит, кашу маслом не испортишь. Тучный Хотов неожиданно ловко вскочил ногами на стул, который под ним страдальчески застонал, но не развалился. Шпинделист выпрямился и картинно раскинул ручищи в стороны, словно  хотел обнять что-то необъятное. Собрание взорвалось хохотом, который перешёл в аплодисменты, адресованые «Пузырю». Экзальтированная выходка «стихоплета» пришлась всем по душе, даже Мурик сначала сделал осуждающее лицо, потом снисходительно улыбнулся.
      – Я вижу, – здесь,– загремел Хотов,– не просто весёлая команда молодцов, а очумелая банда подлецов!
     Аудитория  притихла от неожиданности, а «Пузырь» продолжал:
      –  И во главе – сам Мурик (рукой на Муренова),
      Шеф-пакостник, мазурик!
      А с ним – подонок Толя,
      Стукач по доброй воле.
      И Любка-кладовщица,
      Паскудная вещица… – перекрывая нарастающий рёв толпы, самозабвенно, как на конкурсе чтецов, декламировал Хотов. Справа к нему, изо всех сил орудуя локтями, уже протискивался из желания немедленной сатисфакции, дурак-Поляков. Разбушевавшееся сборище чуточку опять замерло, только Дунькина визжала: «Вгх’ежь ему, Толя, в хагх’ю!» добавив для крепости несколько, ласкающих слух присутствующих, сопутствующих выражений. Люди засмеялись. И тогда Хотов, спрыгнув на пол, положил тяжёлые ладони на спинку стула, в глазах – холодная решимость, – попробуй, сунься! Боксёр притормозил, словно споткнулся обо что-то, рабочие успели ухватить его за руки. Толя какое-то время, как контуженный, подёргался, вырываясь, скорее для вида, но его успокоил бас Фёдорыча: «Не суетись, башкой стул проломишь, однако». На этот раз ожидаемого мордобоя не вышло, разочарованная публика повставала со своих мест. Кто-то  пытался увлечь Хотова к выходу, – это был Додиков.
       – Подождите, Илья Маркович, я сейчас, подождите...               
и Муренову – по-хамски: 
       – Я тебе устрою скамью запасных, мурлин-мурло, ответим за всё вместе, посмотрим, кто одолеет! 
      Затем, – в толпу:
       – А вы скоро узнаете, легковесы, с кем психуете! Ух, вы, быдло смердячее!
      Оба вышли в коридор. Хотов обернулся к начальнику и ахнул, – тот был словно из парной.
       – Идитя, не медля, в медпункт, Илья Маркович и возьмите справку.  Вы ужасть красный, как свареный бурак. Точно температура, не открутятся. А я пойду звонить своему редактору. Он, если и не поможет, то подскажет.
       Додиков посмотрел в возбужденные глаза слесаря, прищур которых уже лукавил.
       – Не подумал бы, Юрий Александрович. Я этого Вам никогда не забуду.
      Рабочий вздохнул томно и ответил скромно:
       – Илья Маркович, как вы знаете, Мы всегда были за справедливость.   
      
       На следующее утро мастерская работала в своем обычном ритме. Гудели в испытательной у Матросова шпиндели; слесари, разобрав ночной завал, отдыхали, – кто-то читал газету, «шерочка-с-машерочкой» сидели в стекляшке рядком и что-то жевали. Только Хотова не было со всеми, да бригадир с токарем ушли на склад за новыми шпинделями. Фёдорыч занимался своим журналом, а Саша Пименов, как всегда, слушал радио и объявлял в пространство с унылой тоской:
       – Завтра будет дождь, и снег, и ветер тоже…
      Он умолк ненадолго, затем вдруг вспомнил ещё:
       – Вчера с получки я так здорово наелся! Так скусно поел!
      И после выжидательной паузы добавил:
       – Мама такой щец сварила! 
       – Фу ты, черт, – оторвался от записей Фёдорыч, – Я-то думал, он в ресторане был.
       – Ха-ха! – гаркнул, чавкая, Лёха, – Вот мы с Рашиком (Рашид, его дружок по подъезду, бывший служащий КГБ) вчерась так «нажрались»! К Высоцкому поднялись за кассетами (со слов Придурка, он жил со знаменитостью в одном доме). Позвонили, Володя открыл, а там у него, – чиво только нет! И комоды, и ... такие... лежаки французские, и импортный гарнитур с картинами разными... Рашик вошёл, а я стою в дверях, неудобно, вроде. А Володя говорит мне: «Входите, входите, пожалуйста...»
      – Что ты брешешь, Лёха, – отозвался Коноплянный.
      – Я, брешу?!
      – Да, ты.
      Лёха дернул кадыком, волнуясь, проглотил остатки жвачки и заревел:
       – Да, вот те крест, – он судорожно перекрестился, – если я вру!
       – Врешь, не крестись. У Высоцкого в комнате только стул, стол с бутылкой и «станок» для Маринки, когда она к нему наезжает. Всё, чтобы выпить и ... понеслась. И больше ни хрена.
       – И кассетами, такой херовиной он не занимается, – выпалил скороговоркой Одинов, выходя из бензомойки, где принимал «норму». – Он тебе певец, а не барыга. За него другие продают, вроде тебя.
       Фёдорыч выложил на стол костяшки домино и слесари шумно бросились занимать места вокруг. Об инциденте на собрании и о бывшем начальнике никто словом не обмолвился.
      
       Пронеслись годы. Уже без Додика и Хотова. Первый – пропал. Как в воду канул. Известно только, что Илья Маркович долго болел и обмен не состоялся. Потом он, бросив всё, куда-то уехал, а его московскую квартиру захватила торгашка из Углича. Про Хотова информация шире. Кто-то в заводском переходе швырнул «борцу за справедливость» в лицо горсть чугунных опилок. Чтобы спасти зрение, Юрий Александрович лёг на операцию, до которой дело не дошло, – скончался в больнице от инфаркта. В вестибюле, где вывешивали некрологи на заводских покойников с их портретами в траурных рамках, появилось несколько строк соболезнования и нетрадиционная фотография бывшего сослуживца: ещё недавно славившийся бычьим здоровьем Хотов лежит в гробу. Его последняя шутка. Хмурые шпинделисты переживали утрату, в чём-то чувствуя и свою вину. У Вихрова после этого участились запои, во время которых он становился невменяем. Тогда товарищам по несчастью приходилось звонить сыну и Фёдорыча на лимузине отвозили домой. Так продолжалось до тех пор, пока в Москву не прилетела жена, забравшая мужа назад в Хабаровск. Вообще, после Додика дела в мастерской резко пошли под уклон, – не Мурику же ею заниматься, не его это профиль. Вся муреновская забота, – увольнять за пьянство и только. Он бы уволил всю Россию, но куда! «Хорошо, бодливой корове Бог рог длинных не дал», – шутили в парткоме. На заводе участились «пробуксовки» с планом в выпускных цехах по вине мастерской, чего никогда не случались при Додикове. А что уволенные? Попробуйте, найдите их теперь: Королёв и Одинов умерли в первый же год после расчёта. Обоих в разное время нашли замерзшими на улице. Не лучше обстояло дело с Коноплянным. Однажды ночью безработный Лев Аркадьевич отправился разгружать вагоны и домой не вернулся. Фотографии его наверное до сих пор украшают милицейские стенды по розыску пропавших. Ролана с Лёхой забрали родители. Последние это сделали, дабы избежать серьёзных неприятностей. А случилась такая история. Прислали как-то из Гитарии на Завод большую партию «мусорини», упакованных, как обычно, в деревянные ящики. Чтобы перевезти их из склада в шпиндельную, призвали на помощь обоих придурков. К концу рабочего дня все ящики были доставлены в мастерскую и на следующее утро бригадир велел танкисту с изобретателем распаковать их. Работа тяжелая. Лёха забастовал, – не буду и всё: 
       – Почему это, Нестрыч, кккак ббумаги оформлять – так только ты с Ттроцким, а как возить и распаковывать, так вввсё время я и Ролан? – завозмущался он. – Распакуюйте раз ввы оба тоже без нас!   
       Шпиндельная элита задумалась. Слыханое ли дело, бунт на корабле! Пришлось потрудиться здоровяку Ряжке (он весил центнер), чтобы загнуть «салазки» танкисту, а бригадиру отстегать его. В шутку, конечно. Чтобы старших больше уважал. После воспитания, Лёхе для восстановления душевного равновесия налили полстакана. «Остальное получишь потом», – пообещали ему. Ролана, который накуксившись наблюдал за всем со стороны, уговаривать не пришлось. Работа сдвинулась. Оторваны гвоздодером стальные скобы, сорвана крышка, шесть пудов «бегемота» выволокли на пол, пустой ящик – в сторону, шесть пудов – на пол, пустой ящик – в сторону, шесть пудов... Худо-бедно – процесс пошёл. Рабочую сознательность трудяг оценили не только свои. Ещё человек пять цеховиков пришли поглазеть на ожесточённое сражение двух придурков с импортными чудовищами, – такое не всякий день увидишь! Но виновники внимания никого не замечали. Главное – скорее отделаться от тяжёлого поручения и заняться более важными делами. Шесть пудов – на пол, пустой ящик – в сторону, шесть пудов... Лёха первым увидел под целофаном на корпусе импортного шпинделя новенькие советские двадцать пять рублей! – подарок фирмачей-гитарьянцев за усердие в работе. Хлоп! Четыре сбоку – ваших нет, а четвертак вместе с куском целофана у Придурка в кармане. Сперва дело – потом мысли. Воровато оглянулся по сторонам – за ним кругом наблюдали, посмеиваясь.
        – Какие-то чччетвертакии л-л-лежат в ящиках, – промямлил смутившийся танкист, извлекая из кармана непонятные двадцать пять целковых. Раздался взрыв хохота.
       – Давай сюда!
       Николай Несторович кошкой метнулся к Лёхе и выхватил у него из промасленных рук купюру, пока тот не сунул её обратно в карман.
       – Хотели тебя на вшивость проверить. А ты... неужели не понял, что гвозди на этом ящике уже вынимались, крышку еле держат?
       – А... А... А...
       Дальше «А» Лёхе речь не удалась. Ролан вообще безучастно взирал на всё исподлобья, – раз лежат в импортных ящиках советские денежные знаки, значит так и должно быть!
       – Всё, – наконец выдавил из себя Придурок, бросая работу. – Не буду больше. Разбирайте сами.
       В голосе горькая обида, а улыбающийся «Ряжка» уже тащил его в бензомойку «принять» обещанную «потешную» норму в награду.
       –  Ладно, завтра докончите, – позволил он, – уж и пошутить нельзя.
       После стакана последовала конечно обязательная нейтрализация и освежившийся Асабельчук предался размышлениям. Он уже ни на грош не верил ни бригадиру, ни «Ряжке», лишь сожалел, что исключительно по растерянности вытащил на свет Божий из кармана найденные «заслуженные кровные», и другой дядя этим воспользовался. А вдруг купюру и вправду сунули туда гитарьянцы! Тоже, чтобы пошутить. «Они же получают зарплату в «долларах», чего тогда это им стоит... Может, и в других ящиках где-нибудь лежат. Надо на всякий случай проверить, но... только ночью. Вдвоем. Договорюсь с Роланом, – он все равно дурак! Залезем вечером через крышу литейки в окно, когда все уйдут. А теперь... надо незаметно освободить шпингалеты».
       Чуть ли не в полночь дежурные по Заводу «накрыли» двух злоумышленников, которые при свете карманного фонарика исступленно взламывали в запертой мастерской деревянные коробки, искали деньги. «Воришек» арестовали. Тут же по телефону обо всём был поставлен в известность Главный Отрезвитель завода. Не совсем ординарное событие вдохнуло в него энергию. Мурик привычно собрался раздуть дело, но Оська его остановил. Говорят, придуркам посчастливилось перед расчётом залить в плинтус муреновского кабинета бутылку настоя глицерина на фекалиях. После этого никакая генеральная уборка помещения уже не помогала и запах в кабинете ужился вместе с начальником.
       Теперь осталось разделаться с «последними из могикан»: Сашей Пименовым, Несторычем и Троцким. Как-то Саша пришёл на работу к десяти. Взгляд его блуждал. Бригадиру объяснил «на длинной волне» причину опоздания так: «Знаешь, Нестрыч, я зашёл по дороге около «Профзоюзной» в уборную, стал там между двумя фраерами. Который был слева от меня, – харю повернул ко мне и ржёт, и тот, что справа – тоже лыбится. Я врезал ему в хлебало, чтобы надо мною не смеялся, – я что ему, дурак, что ли («фраера», возможно, ещё до Пименова вели свой туалетный диалог, а Саша, как все люди с расстроенной психикой,  был очень мнителен). Он – шмяк с размаху башкой в бетонный желоб, где моча бежит. Я потом – и другому тоже. И он – мордой в желоб. Смотрю, – уже моча с кровью бежит. Ух, подумал, ...вашу мать,  что натворил! Сразу – дёру. Вокруг квартала круг сделал. Подождал полчаса. Думаю, – была-не-была, схожу  посмотрю, что получилось. Подошёл к метро, а там… народ, милиция, скорая стоит. Обратно уже не метром, – пешком рвал до завода. Не знаю, что теперь будет.
      – А что же может теперь ещё быть? – удивился бригадир.
      – Чёрт его знает. Я же сидел тогда из-за маминого мудака, думал, что вор пришёл ночью, врезал ему и …скрозь фанерную стенку (Саша с мамой жили в бараке) прямо к соседке в комнату завалил, к ей на кровать.
      – Да что ты? – почти искренне поразился Несторыч, не раз слышавший  историю.
      – Не знаю, это соседка так сказала. А она завизжала, как кошка, а потом они вдвоём сговорились и после меня посадили. И справки мне не дали, – я же после менингита отмечаться в психушку перестал ходить, раз мне «группу» не сделали! Теперь вообще полный… конец.
      Бригадир запретил Саше ещё кому-либо это рассказывать, но всё-таки слухи просочились до Муренова, и начальник, осторожности ради, рассчитал Пименова немедленно. Предлог, – систематические прогулы, хотя это опоздание было единственным в жизни Саши, а также пьянство, – тут юридическое обоснование было надёжным. Пименов для снятия стресса «пропустил» стаканчик в бензомойке без положенной «нейтрализации». После сашиного изгнания c работы, его маму, страдавшую эпилепсией, хватил удар, от которого она уже не оправилась. Исхудавшего Пименова ещё с полгода видели у магазина. Иногда рабочие приносили ему нарезанный ломтиками хлеб из заводской столовой и дядя «Шариков» его тут же проглатывал, как во время войны. Чувство голода стало сильнее желания выпить. Однажды бригадир принёс Саше целую кучу остатков от домашнего винегрета. Пименов поел всласть, а часть сложил назад в кулёк и попросил мелочи на метро.
       – Повезу маме в больницу, как будто я купил это в кулинарии. Она уже не говорит, но всё понимает. Пускай думает, что опять в мастерской работаю. 
      Потом и наивный Саша исчез, а в освободившиеся барачные хоромы вселили новую семью, лимитчицу из кузнечного с молодым мужем, по прозвищу «Прикладной». Последний раз дядю «Шарикова» встретили в столовой у Павелецкой братья Чаплины, задиристые хулиганы из автоматно-токарного. Они занимались вымогательством денег у тех, кто попроще. Когда-то сунулись и к Пименову, но, повалявшись в грязи от нескольких тяжёлых ударов, отвалили. На другой день Саша показывал в мастерской трофей – вырезанную из ножовочного полотна финку. На пластмассовой рукоятке – выцарапанная надпись: «Без нужды не вынимать». Теперь братья специально заглянули в мастерскую, чтобы откровенно позлорадствовать: «Вчерась отмудохали по-чёрному вашего отца Пимена. Как? А так. Зашли пожевать в столовку, взяли щи, рыбы с гарниром, а он в дверях побирается, – не мужик, а мощи. Ну, позвали за свой стол, «Спляши, говорим, братан, на пузе, – рыба твоя». Мы бы и так ему дали бы, просто хотели пошутить. А он вдруг быстро вытряхнул все из тарелки в сумку и…рванул от нас. Знаешь, обидно стало. Бросили жратву, вышли. Где он может быть? Димка (младший Чаплин) говорит, он далеко не ушёл. Пойдём, говорит, посмотрим в туалете. Зашли, а он там, сука, жрёт в кабине прямо с ладошки рыбу, а в другой сумку держит, – по всему видно, что собирается щас отвалить. Ну, мы ему и отвалили. С ходу врезал наотмаш, он – с копыт, рыба и слюни – по стенке, остальное вместе с сумкой – по другой, блин, а Димка ещё ногами его в харю, в харю. Опосля – час отмывались». Димка при этих словах старшего самодовольно улыбался, пока «Ряжка» неожиданно не вцепился ему в горло. Другому Чаплину появившийся Матросов вогнал свою левую по локоть куда-то в область печени и тот, сгорбившись, кулем рухнул на кафель. Затем, пан «Спортсмен» проделал всё то же с младшим, оторвав его от Троцкого.
        – Нельзя за горло, следы оставишь, в суд может подать, – поучал Юрий  «Ряжку».
        – Кто, эти-то? Встретить с друзьями – могут, в суд – никогда, – возразил Троцкий. – Давай, помоги, вывалим за окно на крышу обоих. Их здесь и не было.
       – Вдруг издохнут, – испугался бригадир.
       – Не издохнут, Несторыч. Живучие. К вечеру очухаются, – успокоил Матросов, – Если бы вся сволочь от этого дохла, не только Пименов был бы сейчас с нами.
       На другой день пан «Спортсмен» был далеко и от завода, и от Москвы. Поезд уносил его на восток, в Баргузинский заповедник (давняя мечта Юрия – устроиться там егерем) и помогли Матросову в этом скоротечном отъезде влиятельные друзья из Райкома комсомола.
      Несторычу Мурик не дал дотянуть до пенсии полутора лет, а «Ряжка», не дожидаясь, пока его «уйдут»,  сам  ушёл в подвал, в «очистку». Вышла у него промашка в рабочей душевой. Как-то после трудового дня Троцкий дожидался в «мойке» своей очереди, пока под горячим душем изнемогал в блаженстве протухший за день наладчик Колька Копцов. Так всегда: один моется, другой в это время мылится. Намыливает себя Троцкий и видит, что у Кольки деликатная часть тела «глядит» круто влево. Заметил, ну и помалкивай, что из того! Так нет, после принятого стакана «Ряжке» надо свою дурь показать:
      – Коль, тебе пора руку менять!
      Копцов высунулся из-под зонта струй, чтобы получше расслышать.
      – Что?
      – Руку, говорю, менять пора, хе-хе-хе!
      – Какую руку?... – не сразу понял намека наладчик. – Аааах, ты...а ну, иди...– заревел уличённый. Он яростно вцепился в «Ряжку» своими граблями и оба голых мужика, сойдясь кудрями как два овцебыка, по-бабьи таскали друг друга за волосы и изощренно матерились. Раздевалки им оказалось мало, – вывалились в коридор. На рёв сбежался персонал шлифовального цеха.
      – Разнимите их, – вопил начальник вечерней смены Смирнов.
      – Да не мешай ты им, пусть разбираются... Это же... как его, – Колизей! – встал на сторону выясняющих отношения «гладиаторов» ударный коллектив шлифовки.
      – Аня, ты за кого болеешь?
      – Пошёл ты... – ответила Аня, не отводя глаз от сражающихся.
      Публичный поединок в античном стиле не повлиял на судьбу Копцова, но «зачинщик пьяной драки» Троцкий расстался, как уже сообщалось, с насиженным местом и ушёл токарем в «очистку». Всё лучше, чем на улицу.
      Итак, вроде мы о всех рассказали... Нет, осталась ещё одна знакомая фамилия, – Боря Лындин. Ну, того уж как пенсионера и тоже большого любителя заложить за воротник сам Бог велел раньше всех выставить из мастерской. Однако, Боря друзей иногда навещал, не забывал. Раз пришёл, – рука в лубке на перевязи. «А что с рукой, Боря?» – спросили рабочие. «Это, – отвечает, – издерщки конфликта с моей благоверной» (любил иногда Лындин выражаться «по-интеллигентному»). О подробностях узнали позже. На первую пенсионную получку собрались у Лындина гости, все выпили. Боря просит жену: «Дай ещё». Она ему сует под нос при всех кукиш. «Послущай,  – говорит муж, –  Соня, мине. Здесь же все нащи с тобой друзья, а ты мине – щиш в нос. Чтоб отсохла твоя рука, а если сей час не поставишь на стол, – я при всех виброшусь с окна». Присутствующие засмеялись, думали, шутит. А Сонька ему: «Во-первых, не «мине», а «мне». Во-вторых, старый дурак, хочешь прыгать, – давай прыгай, но на стол больше ничего не выставлю и, вообще, на пропой души больше не дам ни копейки, хватит, ты теперь пенсионер». «Не дашь?» «Не дам!» Боря подошёл к окну, распахнул, сорвав бумажные наклейки с ватой. «Не дашь?» «Не дам!» Муж столкнул с подоконника на улицу  банку с чайным грибом, вскарабкался на его место, зажмурился и … шагнул в пустоту с седьмого этажа. В комнате – визг, жена – без сознания. Дали ей нашатырю. Соня открыла глаза, а в дверях, –  сам «покойник» придерживает сломанную руку и обращается к жене: «Говорил, спригну!» Несчастная супруга опять повалилась в обморок. Спасло Борю то, что он упал на старую клумбу, куда в тот день много снега машиной сгребли. С той поры Лындин получил прозвище – «космонавт», но носил это почетное звание недолго. Раз тёплым майским днём он решил покрасить в комнате пол. Распарившись, Боря, скинул с себя рабочую робу и, оставшись в одних широченных, как пара мешков, домашних трусах, словно художник по холсту, продолжал вдохновенно водить кистью по половицам, – влево, вправо, взад и вперед, влево, вправо, взад и вперед…  Лындин не замечал, что сзади за его монотонными движениями внимательно наблюдал игривый котёнок, который, изловчившись, снизу прыгнул внутрь трусов и повис на борином теле. «Ёлки…», – рявкнул Лындин от неожиданности, но «палки» уже сказать не успел, – умер от разрыва сердца. Страшная нелепость: не выдержало сердце того самого человека, который несколькими месяцами ранее благополучно спикировал в сугроб! Со смертью шутки плохи. Сделал ей вызов, знай, – мрачная старуха с косой уже повернулась к тебе лицом.
      Но давайте вновь вернёмся к шпиндельной мастерской. «Какой мастерской, – сказал бы Хотов, – её уже не стало!». После ухода «старичков», случайные люди не могли заполнить профессионального вакуума. Беспардонный Муренов начал осознавать, что через месяц, другой растает уже не столь внушительный «золотой запас» фондовых шпинделей с запчастями, приобретённых ещё Додиком, и завод затрясёт, как от жёлтой лихорадки. Положеньице щекотливое. Как же его исправить, когда рождён разрушать, а не созидать? Разумнее всего теперь было бы вообще избавиться от шпиндельной. Но позвольте, кто согласится принять разваленное подразделение? Может, если только Главный в чём поможет! Трудно убедить? А для чего же тогда  прореха с фалдами на фраке сзади?
       – Лев Гаврилович! Персонально приглашаем Вас в пятницу после партсобрания… (и т. д.). Очень просим не отказываться, – ведь это же наш с женой тридцатилетний юбилей, – с детсада встречаемся, – хохотнул Голубок (у Мурика была смазливенькая подружка жизни и он, заслоняясь своей бабенкой, частенько извлекал из этого деловую выгоду). Подарков не надо, всё есть, – фалды фрака завибрировали. Главный согласился.
       Со временем в благодарность Оська расфасует «огрызки» шпиндельной по цехам, предоставив выпускникам возможность самим себя обслуживать. Решение заведомо порочное. Конечно, можно распылять фонды и кадры, но как быть с испытательным и экспериментальным оборудованием? Когда-то Лев Гаврилыч из конъюнктурных соображений поддержал несколько интересных идей Додикова. Был создан уникальный агрегат и Осюков направил его от завода на ВДНХ, однако ножку подставил БРИЗ: нельзя выставлять патентоспособные аппарат и стенд на всеобщее обозрение, пока Илья Маркович с бригадиром не получат по поданной ими заявке авторского свидетельства. «Обождите, в чём дело? Разве подана  заявка?» – поразился Главный, – «Ах, говорите, давно уже, от предприятия… И я же сам подписывал. Как же случилось, что я этого не припомню?» Осюков такого фокуса не ожидал и распорядился немедленно вернуть агрегат в мастерскую, затаив  обиду. Мы уже знаем историю с Ильей Марковичем. Осталось разобраться с оборудованием. Теперь работать на нём никто не мог и не хотел. Передать другим заводам? Волокита. Списать? А как? Кто возьмёт на себя ответственность? Помог случай. Отправил «Султан» на пенсию «Папу» и министерство прислало нового директора, Грешникова по фамилии. До этого он заведовал  крупным лабораторным предприятием на Дальнем Востоке, но в одном из цехов взрывом унесло несколько жизней и Грешникова перевели на Кубу. Там тоже что-то натворил. Пришлось вернуть в Союз, определив на подготовленную вакансию Директора Завода Алкоголиков. Тогда для «номенклатуры» существовало неписанное правило: изгадил одну вершину, – перебросят на другую. На новом месте Грешников познакомился с коллективом предприятия и сразу пообещал всем: «Кто будет против Меня – тот против Завода!» После отождествления себя с Заводом, директор приступил к осмотру цеховых помещений. Досталось всем, – то не то, это не так… Добрались до шпиндельной. Почему закрыто? Где ключи? Взломать! Двери вскрыли и пан Директор торжественно перешагнул порог мастерской. Включили свет. Первое, что он увидел, было вырезанное наждаком на стенде аршинными буквами краткое матерное слово, как приветствие вновь вступившему. Обиженный пан Директор круто развернулся на каблуках и вылетел вон. Стали искать автора, но только зря потратили время. Зато дорогостоящее оборудование шпиндельной целомудренник приказал разрезать автогеном на куски и свезти на заводскую свалку. К Грешникову с того дня прилипла кличка из тех нескольких букв, что были на стенде. Говорят, что по сей день его в министерстве так называют. Сам министр на своих закрытых совещаниях, порой, нет-нет, да и обронит: «Надо передать этому…» и т. д. Было ясно, кому адресовано.
       Итак, всё ушло в небытие, – и люди, и оборудование, и идеи, а площадь занял полировальный цех. Остались только, как мы знаем, хронические срывы планов «выпускниками» из-за нехватки качественных шпинделей. Директор обязал Главного немедленно заткнуть брешь и Оська приступил к делу. Нет специалистов-ремонтников? Эка беда! Будем как можно больше прикупать новых шпинделей, а «сгоревшие» – просто списывать. Не очень полагаясь на вялых снабженцев, Лев Гаврилыч сам горячо взялся за работу. Прохиндей не стал допекать министерство звонками и визитами, – всё равно много не вытянешь. Положено получать по плану три шпинделя в год и – баста. Даже, если при всех стараниях Осюкова и удвоят цифру, производственная напряжённость никогда не будет снята там, где задействованы в работе сотни станков. Отношения с фирмой Милянчикова после ухода Додикова тоже испорчены навсегда, – Павел Алексеевич Оську не жаловал. Но оставалась ещё горячо любимая Гитария! Правда, продукция «камаронной фабрики» на порядок дороже, но раз нужно, – «за ценой не постоим». Да и чем плохи эти, как их там называют, «мусорини»? Ну и что ж, что массивны. Лучше поглощают вибрацию при работе, ротор устойчив, по точности почти не уступают милянчиковским. Тяжелы? Ерунда, в цехах тали есть. Где нет, – сделаем. Новенького директора Лев Гаврилыч убедил в своей правоте (Папа двинул бы прохиндею в шею за идею)  и …по  проторённой дорожке в Гитарию в город Дурин. После заключения обоюдовыгодной сделки с «камаронами», у Осюкова оставалась ещё пара, другая деньков до вылета на Родину и он решил распорядиться ими по-своему. Накануне в отеле Оська свёл знакомство с …москвичкой, тоже командированной, на симпозиум каких-то кулинаров, Надеждой Гадиковой, как она представилась, – работником знаменитого московского ресторана. Хотя миловидная Надя была  очень юной для Оськиных пятидесяти шести, она уже успела стать вдовой («Мой суженый через неделю после свадьбы пьяным захлебнулся во щах: окунул морду в полную тарелку и подох в ней, я ему не помогала», – сказала она про покойного супруга). Поднаторевший по части случайных знакомств с молоденькими женщинами, Лев Гаврилович отметил встречу в номере отеля в присущей ему манере, – дверь на ключ, а ключ в карман. Захмелевшая Надежда вяло сопротивлялась… Ближе к вечеру пара вышла в город проветриться. Надя остановила такси и попросила водителя отвезти в какое-нибудь заведение поразвлечься.
      – Вы владеете гитарьянским? – удивился Осюков.
      – Немного.
      – Наверное, дома учились на курсах?
      – Да, ресторанных. Там всему научишься, – пошутила партнерша.
      – Тогда передайте «извозчику», пусть доставит нас лучше в центральный парк, – уютное местечко. 
       Оське-бесу нравился этот зелёный уголок своими тенистыми аллеями и водоёмом, в котором плавали лебеди, – Главный уже бывал там. Наступали короткие южные сумерки. Дневные гости парка, – бабушки с детворой и студенты, – разошлись по домам и кафе, а «ночники» пока ещё накачивались виноградным вином в питейных лавках и поэтому аллеи были относительно безлюдны. Наши влюбленные стояли на краю выложенного бетонными плитами пруда. Метрах в десяти внизу темнела вода и по ней неслышно скользили белые лебеди. За спиной густые кусты олеандра источали тяжёлый аромат своих цветов, а плакучие ивы лениво дремали, склонившись над теряющей головы парой. Лев Гаврилович опять разомлел. Он обнял молодую и, повинуясь влечению, стал расстегивать на ней платье, а Наденька, часто дыша, судорожно помогала ему. Через несколько секунд она уже стояла перед ним нагая в одних модных туфельках на массивном каблуке. Одежда валялась на траве рядом.
       – Что стоишь истуканом, дед-пердет, – срывающимся от желания шепотом прохрипела женщина. – Скорее раздевайся, а то – вооон! – к другим побегу.
       Лев Гаврилович, чуть-чуть поморщившись от слова «дед» и, каждую секунду рискуя влипнуть в неприятность, в мгновение ока тоже оказался голышом в общественном месте. Осюков был весь во власти разбушевавшихся в нем страстей. Рассудка как не бывало. Эх, Надька, Надька! Как это тебе удалось раскрутить ржавеющий механизм. Ты бесподобна! Никогда в последние годы старый Лев не испытывал ничего похожего. «Всё, приедем, – устрою на завод, возьму в любовницы. Она не будет, наверное, ничего иметь против скромного Главного Инженера. Вместе будем в Гитарию ездить шпиндели покупать, оформим переводчицей».
       – Давай «сопешкой», пока никого нет, – легкомысленно захотелось Наденьке.
       – А как это?
      – Разве не знаешь? – искренне удивилась партнерша, – Ты-то, старый развратник. Ладно, учись!
      Молодая женщина легла спиной на мягкую траву-мураву, головкой к кустам, молочными ножками – в сторону тёмного провала водоема.
       – Давай, заходи снизу, – скомандовала она.
       Лев Гаврилович, привыкший подчинятся указаниям «сверху», послушно спустился по бетонному откосу метра на два и, тяжело дыша, стал на четвереньках карабкаться к согнутым ножкам дамы сердца.
       – Ой, миленький, закроешь глаза, каким же ароматом благоухает все вокруг! – в истоме шепчет Наденька.
       Старый Лев, машинально зажмурившись, втянул носом воздух, но разобраться в запахах не успел. С маху он получил от своей подружки подлый удар обеими туфельками по лицу в самую сопешку и кубарем скатился вниз к чёрной воде. Холодная ванна вернула его к действительности. Кое-как взобравшись опять наверх, наш Лев Горыныч не нашёл ни Наденьки, ни своей одежды с валютой и документами.
       – Надяаа! – истошно заорал со свернутым на сторону брызжущем кровью носом обнаженный мужик, – Верни, …ядь, штаныыы!
       Но Нади и след простыл. А парк уже наполнялся крикливыми  гитарьянцами, в сумрачных аллеях зажглись неоновые фанари и вокруг стало светлее, чем днём в Москве на улице Горького. Бедному Осюкову не оставалось ничего иного, как влезть в мусорный контейнер, стоящий рядом с кустами у пересечения нескольких асфальтированных дорожек и переждать в нём ночь. Время от времени кто-то из прохожих приподнимал пластиковую крышку контейнера и плевал в темноту (гитарьянцы не плюют где попало) или, не глядя, швырял на голову незадачливого дон-жуана окурок, смятые цветы, остатки мороженного, пустую бутылку. Вскоре контейнер наполнился отбросами до краев, погребя под собой несчастного Льва. Рядом на скамейку садились парочки, смеялись, что-то обсуждали и громко целовались, а Главный Инженер слушал непонятные речи и терпеливо ждал утра. С рассветом парк опустел. Дворники занялись откаткой мусорных ящиков с узких аллей на площадку, где умная  машина специальными захватами вытряхивала их содержимое под пресс. Когда один из рабочих направился к ночному логову Льва Гавриловича, тот, не дожидаясь отправки под пресс, сам голый, с лиловым носом и цветами на голове, высунулся из контейнера. Естественно, не ожидавший такого «привета с того света», набожный работник бросился было бежать, но Оська с отчаянием утопающего крикнул ему вдогонку жалобным голосом по-а;нглицки: «Мистер!» Привидения не разговаривают, и уборщик вернулся. Через пару часов Осюков уже стоял среди небольшой толпы приезжих в фойе своего отеля в накинутой на голое тело старой дворницкой робе, которую сочувствующий коммунистам рабочий оставил ему в память о Гитарии. Лев Гаврилыч хотел под видом служащего прошмыгнуть к лифту, чтобы добраться до своего номера. Как быть с запертой дверью, он пока не думал. Однако, наметанный глаз администратора выделил Оську из общего люда. Потребовали дукументы, которых не было. «Да вы же меня помните, – канючил тот на скудной смеси гитарьянского, английского и русского, – я Лев Осюков, которого ночью обокрали в вашем паршивом городе. Не впервой с вами лично видимся». Но невозмутимый администратор не желал отождествлять распухшую, со сдвинутым на бок фиолетовым носом личность с выхоленным самоуверенным специалистом из страны Советов, которому он ещё вчера угодливо кланялся. Поистине, от великого до смешного – один шаг. Главный Инженер Лев Гаврилович Васюков под конвоем был препровождён в полицию. Начался допрос через «телефонного переводчика». Подключили и администрацию отеля, однако гостиничные чиновники сообщили, что в списке клиентов нет Надежды Гадиковой, как нет и не было никакой приглашённой на симпозиум кулинаров группы из СССР. Осюкова обокрала гастролерша, видимо, подсыпавшая ему в бокал с вином конского стимулятора. Подобное уже бывало в других местах, аферистку обязательно задержат, а сейчас полиция предлагает связаться с советским консульством для удостоверения личности и приносит извинения в связи с возникшими временными неудобствами. Иными словами, не тратьте зря здоровья и пока всё забудьте для своего же блага. Однако Главного такой ответ не очень устроил, – слишком впечатляюще подействовала на него «сопешка». Вернувшись на родину, Осюков связался с работниками ресторана «Москва» и в конце концов  выяснил, что действительно, работала на раздатке когда-то Надежда Гадикова, по девичьей фамилии – Овражная, но её рассчитали двадцать лет тому назад. Специалистке же по «сопешке» было всего не более двадцати пяти. Осюков направил параллельный запрос в милицию, откуда подтвердили, что Надежда Деримидовна Овражная-Гадикова, бывшая ресторанная служащая, затем валютная проститутка,  сама уже около десяти лет почивает в могиле. Вопрос относительно Лжегадиковой для Льва Гаврилыча так и остался неразрешенным, зато для пана Директора и вышестоящих прояснилась картина оськиного служебного несоответствия на посту Главного Инженера Завода Алкоголиков и положенную по праву пенсию наш Лев встречал уже в другом департаменте в должности начальника районной сети спецприемников (вытрезвителей), куда его перебросили по партийной линии, чтобы ликвидировать отставание. За «львиную» вакансию  мог бы побороться Голубок, но и его уже не было на Заводе. Ещё при Осюкове неожиданно для всех Муренов споткнулся на полпути к финишу своего карьерного марафона, пропустив вперёд сразу несколько тёмных лошадок из родственного окружения Грешникова. Подавленный неудачей, Михей Любимович сошёл с дистанции. Расскажем, как всё произошло, и на этом поставим точку в нашем затянувшемся повествовании о Заводе Алкоголиков.
      Итак, Мурика хлопнули мордой об стол, и дважды! В полном расцвете его творческих сил! Случилось следующее. С некоторых пор Михей Любимович во время работы стал кожей осязать, что семейный очаг в отсутствие хозяина согревают незваные визитеры. Неприятные ощущения появлялись в моменты, когда подруга жизни бывала дома одна (она работала сменным мастером). Голубок поделился сомнениями со своим дружком, умеющим держать язычок за зубами, – Начальником Отдела Культуры производства Лёней Курловым, убежденным тихим пьяницей. «У баб только один Бог – бешеный мужик с бешеными деньгами», – считал Лёня и в доказательство объективности своих глубоких выводов заставил на одной из новогодних вечеринок сплясать камаринского вечно недовольную супругу, крутя перед её носом выигрышными облигациями Золотого Займа. Поэтому Муренов  рассудил, что со знатоком женской логики Курловым есть смысл посоветоваться. «Что ж, кому-то надо довериться. Ведь, наверное, у всякого ЭТО случается в жизни».
       – Лёня. Мне очень надо посоветоваться и только с тобой.
       – В чём же?
       – Слушай! Сейчас я открою тебе семейный секрет, если не возражаешь. Полагаюсь на твой здравый смысл.
       Лёня не возражал и приготовился слушать.
       – Понимаешь, – но это сугубо мужской разговор, – предупреждает Голубок, – понимаешь, наша работа истощает. К жене порой не подходишь месяца два. А когда решишься, – чувствуешь, что там УЖЕ КТО-ТО БЫЛ!!
     Михей Любимыч выдержал паузу. Лёня молчал. Он умел слушать.
       – Вот и сегодня… она днём не работает… и я буквально на иголках.
       – Может, это твоя фантазия? – сдержанно возразил Лёня,– Но, чтоб успокоиться,  надо проверить.
       – Как? Я же на службе.
       – Всё-таки надо выкроить время и смотаться домой. Неопределенность очень давит на психику.
       – Ну, как же мне это сделать?
       Мурик задал вопрос скорее себе, чем Лёне.
       – Да вот сейчас возьми да и поезжай, раз говоришь она дома. Оську не ставь в известность, когда слиняешь. Плюнь на всё. У тебя же пропуск со свободным выходом.
       Мурик поехал. Назад он вернулся очень расстроенным и – сразу к Лёне:
       – Ты оказался прав. Пришёл, отпер дверь, жена высовывается из спальни голая и тут же: «Ах, прости… со мной впервые такое!»  А за ней… – кто бы ты думал? Оська, сволочь! Да ещё держит мое полотенце и в моих шлепанцах!
       Дело замяли. Последующие события вытеснили эти мелкие огорчения Мурика. На Заводе была организована элитная группа с Львом Гавриловичем во главе для поездки в Японию, и одним из первых в списке фигурировал Муренов. Через две недели он делился в завкоме с друзьями впечатлениями о «Стране хризантем»: «Понимаете, что больше всего поражает там? Это их туалеты. Зашёл я по прилёте в один, а в «кабинете» даже подлокотники есть и панель с клавиатурой, решил – для музыки, чтобы не скучать. Ну, сижу, а когда нажимаю отдельную клавишу, – думал для слива, – так меня вдруг, что-то стиснуло, подняло над унитазом на метр и стало разворачивать. Я в крик. Примчался служащий, извлек из капкана. Оказывается, посетил кабину, предназначенную для инвалидов», – под общий смех завершил забавную историю Муренов.
       – Ты что же, – утираясь платком спросил его председатель завкома Фишер, – сливаешь воду, не сходя с толчка?
       Мурик от неожиданности растерялся, как карманный воришка, которого поймали за руку. Не найдясь сразу, что придумать, он справился о времени, позабыв о своих собственных часах, и озабоченно вскрикнул:
       – Ой, уже без пяти десять! Пора заводить говорильный аппарат. Всё, я помчался на оперативку.
       Фишер с сослуживцами обменялся взглядами, затем он вздохнул и включил свой селектор.
       Не успел Михей Любимыч оправиться от своих зарубежных впечатлений, – ему звонок из поликлиники: такого-то числа приглашение к врачу. Странно, что же это может быть? «Не волнуйтесь», – успокоила, встретившая его участковая докторша и отвела Голубка за руку к  геникологу.
       – Не стыдно вам? – услышал он от женского специалиста. – Вы – серьёзный на вид мужчина, а с женой обращаетесь как сексуальный маньяк!
       Михей Любимыч  судорожно глотнул.
       – Простите, недопонял. Как вы сказали?    
       Но врач, словно не слыша, продолжала:
       – Вы же не из джунглей, и не из берлоги вчера выбрались. После вашей животной, простите, суперактивности, нам пришлось наложить три шва на… теле супруги. Месяц не вздумайте её тревожить. Берегите свою жену! Всё поняли теперь?
      –  Нет.
      –  Что вам неясно ещё?
      –  Я отсутствовал последние две недели, был в…  командировке.
      Мурик прикусил губу, а гениколог вдруг затянула монолог о сырой погоде и связанных с нею недомоганиях. В заключение, она всё же пыталась утешить Голубка и извинилась за вызов, но тот вышёл не попрощавшись.
       Это был тяжёлый удар. Михей Любимыч не поехал  на службу. Он медленно шаркал по грохочащему шинами автомобилей Ленинскому проспекту в сторону Нескучного и размышлял. Теперь развод стал единственно приемлемым для него решением. Если при последнем конфузе с Главным Мурик ещё стыдливо хлопал обмороженными глазками, то сейчас настало время разрубить этот гордиев узел, ибо скоро над ним уже в открытую будут потешаться на Заводе. Очевидно, что ни о каком дальнейшем продвижении по службе не могло быть и речи, – навсегда потеряно лицо, а с ним и зыбкий авторитет в глазах начальства. Когда-то отец говорил: «Человек рождён для карьеры». Додиков считал – для творчества. Столько лет убито на карьеру, сколько творческих усилий потрачено зря на внутризаводские интриги, на методичное карабкание «вверх по трупам» к заветной номенклатурной отметке, до которой так и не удалось добраться! В Нескучном Саду Голубок выбрал тёплую лужайку, уселся на пожухлую осеннюю траву и прикрыл на солнце веки. Пустота и апатия царили в его душе. Внутри что-то сломалось. Прошлого не вернешь. Мурик не думал о полученных в разное время обидах от людей, стоявших выше, не тяготило Михея Любимыча кладбищенское расскаяние за смятые жизни и судьбы тех, кто оказывался под его всегда аккуратно вычищенными башмаками. Он просто безмерно устал от всего. Ночевать Муренов отправился к матери. Через некоторое время на закрытом парткоме Завода обсуждался предстоящий развод Муренова с неверной супругой, которая расторжения брака не желала и направила  жалобу сразу в райком, минуя нижестоящую инстанцию. От РПК по регламенту присутствовала Второй Секретарь – Рублева Рива Семеновна, дама лет пятидесяти, ещё очаровательная, твёрдо придерживавшаяся святого правила, – надо сохранять семью, а если брак разваливается, то повинны мужья. Из заводчан решали судьбу Мурика одни мужчины. Не было лишь  откомандированного в Саратов (в кои веки!) Льва Гавриловича, но зато там появился стукач Толя Поляков. Рива Семеновна и жена Муренова оказались единственными представительницами слабого пола и, хотя они объединили свои усилия, отстаивать женскую демократию им приходилось с большим трудом. Выступления противоборствующих сторон затянулись, рамки приличия при закрытых дверях сузились и вещи порою назывались своими именами. Всех присутствующих интересовало только одно – пикантные подробности разраставшейся семейной драмы. К большому удовольствию собравшихся, жена Муренова вынуждена была признать, что в отсутствие вечно занятого мужа иногда навещала будку грузина, расторговывавшего парниковую клубнику (имени не назвала), пока не почувствовала себя плохо.
       – Рива Семеновна! – обратилась неверная супруга ко Второму Секретарю Райкома, – Вы ещё молодая женщина, вы должны меня понять. Ночью около него (читай – «мужа») и так вертишься, и этак… всё стараешься возбудить, чтобы трахнул меня хотя бы разок, что ли. А ему – всё нипочем, полная тишина, – она истерично зарыдала.
       – Товарищ Муренов, – искренне ужаснулась Рублева  – ну как же это так?
       – Товарищ секретарь, – со страдальческой слезой во взоре схамил ей в тон Мурик, – Да разве вас протрахаешь!
       Он обреченно улыбался, словно извиняясь за физическую несостоятельнось, за бесплодно растраченную энергию на последнем неудачном витке своей брошеной «кошке под хвост» жизни.
       «Добро» на развод партком не дал и по настоянию Второго Секретаря хотели принять параллельное решение: поднять вопрос об исключении тов. Муренова из рядов КПСС «за недостойное поведение, порочащее звание коммуниста». После всего мстительная Рублева намеревалась возбудить против гражданина Муренова судебный иск «в связи с публичным оскорблением ответственного райкомовского работника при исполнении ею партийных обязанностей». Правда, затем по соглашению сторон крутой вопрос об исключении был заменён «строгачём» с занесением в учётную карточку, что окончательно ставило крест на дальнейшей карьере Голубка.   
       Ближе к вечеру Михей Любимыч стоял в гастрономе за спиртным, погруженный в раздумья. Впервые Муренов решил напиться. В очереди перед ним двое незнакомцев, Гоша и Сеня, – так они друг друга называли, – делились впечатлениями о чьей-то недавней защите.
       – Всё-таки Адик прошёл, – говорил тот, которого звали Гошей, – но нам пришлось изрядно покраснеть за него. В итоге – три против двух.
       – Ничего, двадцать минут позора, как говорит Марк Анатольевич, зато потом почёт и деньги на всю жизнь.
       В магазин ввалилась голосистая компания и все встали в очередь перед Гошей с Сеней. Возбуждённый коллектив закупал коньяк и водку к предстоящему банкету (отпускали по бутылке на брата, – эх, не было с ними удачливого оптовика Саши Пименова!).
       «Какая наглость!» – возмутился Муренов. Михей Любимыч покинул своё место, прошёл вперёд и втиснулся впереди «Учёного совета». Ему уступили, но тут же в затылок начали покусывать.
       –   Кто это такой?
       –   Упругист. Разве не почувствовали?
       – Тише, это «Чёрный оппонент», – язвили сзади. – Если сомневаетесь, спросим. Ээ... простите, любезный. Судя по вашему сидалищу, вы доктор наук, не правда ли?
       – Чуть-чуть ошиблись, – высокомерно бросил через плечо Голубок.
       –  Так, кто же вы тогда?
       –  Я педераст.
       За спиной – сначала замешательство, потом смех и ехидная просьба:
       –  Может быть оставите свой телефончик?
       –  Это невозможно.
       –  Почему же? – чуть не плача, пропищал тот же голос.
       – Я только по рекомендациям Атестационной Комиссии и Райкома Партии.
       Выйдя на погружающуюся в сумерки улицу, Михей Любимыч, избегая случайных знакомых, направился в сторону, противоположную дому. Внутренний карман куртки оттягивала покупка. Дошагав до освещённой и людной трамвайной остановки, он остановился, затем, подошёл к стальным путям и задумался. Нет, лечь на полотно будет так же выше его сил, как и влить в себя чужеродное пойло, плескавшееся в бутылке у ребер. Из-за поворота завизжал колесами сияющий огнями вагон. Голубок очнулся, вдруг рванул из-за пазухи непочатую «андроповку» и, размозжив её на глазах у всех о холодные серые рельсы, быстро стал удаляться в направлении темневшего за мостом оврага.
       – Женился, что ли? – прозвучало вслед из враз забродившей от запаха спиртного «трамвайной» толпы.
       – Ни себе, ни людям, – ахнуло несколько глоток одновременно, – за такие вещи в приличных домах...

       На другой день утром Мурик, не заходя в свой кабинет, прошествовал, игнорируя оськину дверь, напрямую к Директору и скромно положил на стол заявление об уходе.
       – Может быть всё же останетесь? Отработали столько лееет... – произнёс дежурную фразу пан Директор.
       – Нееет, после всего случившегося я не могу здесь больше ни дня оставаться, – с печалью в голосе, но твердо ответил Голубок, и, не глядя в глаза, добавил:
       – Поймите меня правильно.
       Просьба Михея Любимыча была удовлетворена.
   
       Мурик всё же ушёл от жены. Спустя время, заводчане с удивлением узнали, что он беспробудно запил.