II ЧАСТЬ
«У России не было истории. И то, что сейчас происходит, - не история.
Это забудется, как неизвестные зверства неоткрытых племен на необитаемом острове».
Зинаида Гиппиус. Дневники
I
В Мариинском дворце в Киеве на Крещение шестого января 1917 года случилось оживление. Вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, которая демостративно покинула Петроград, выразив свой протест против принятия её сыном Императором Николаем Вторым должности Верховного Главнокомандующего, генерал-адъютант Озеров объявил прибытие во дворец княгини Юсуповой. Посеребрённая сединой светская красавица и богатейшая дама империи, которую при дворе называли «Сияние», одетая как всегда изысканно, но со сдержанной элегантностью туалета, Зинаида Николаевна пролетела-прошелестела платьем, сияя улыбкой и огромной фамильной жемчужиной Перегриной, подошла и троекратно приложилась, имитируя светский поцелуй к августейшим ланитам императрицы-матери.
- Ваше Величество! Матушка императрица! Дорогая наша и всеми любимая тётушка Минни! Позвольте выразить Вам моё глубокое почтение! – княгиня элегантно склонилась в изящном поклоне.
- Полноте, голубушка. Будемьте по-свойски, без этикета. Я его здесь, в провинции, на дух не выношу. Устали с дороги? Догадываюсь, что вас привело ко мне, но рада вам безмерно – спасёте меня от скуки и хандры.
- Ужасные вести, Матушка! Ужасные!
Две великосветские красавицы прошлого века уселись рядом, держась за руки и глядя в глаза друг другу.
- Знаю. Всё знаю, милая. Антихриста этого, прости меня Господи, гадину угомонили – Гришку Распутина. Вырвали-таки гнилой зуб, точивший гноем трон. Слава тебе, Матушка Пресвятая Богородица!
- Не за себя, за сына Феликса, пришла я к Вам просить. Смилуйтесь, защитите его перед разгневанным Государем. Самодержец рвёт и мечет. Императрица требует публичной казни убийцам. Но они же герои! Святые освободители России от ига Антихриста! Освободители и защитники монархии, престола российского!
- Ну, на сколько я знаю, там не только ваш Феликс замешан, но и наш Димушка – великий князь Дмитрий Павлович постарались.
- Да, они сейчас оба под следствием. Ещё с ними, якобы замешан и обвиняется депутат Гос. Думы Пуришкевич – этот скандально известный черносотенец и экстравагантный мракобес, вульгарный трибунный паяц. Ещё начальник его санитарного поезда доктор Лазоверт и лечившийся в моём госпитале гвардейский поручик Сухотин, приходящийся, кажется, родственником Толстым по линии замужества старшей дочери графа Льва Николаевича.
- Знаю эту историю. Мне уже докладывали. И в газетах успела прочесть. Что я могу сказать. Разъярённая Алике, у которой теперь, словно у змеи, вырвали ядовитое жало, хоть и шипит и требует расстрела виновных, Ники не будет столь опрометчив. Он чист душой и во зло не верит, даже в вопросах династии. Я напишу ему, чтобы дело сиё ограничилось порицанием и ссылкой.
- Ваше Величество! – целуя Марии Фёдоровне ручку, прослезилась Зинаида Николаевна. Я буду Вам безмерно благодарна! И смею надеяться, что смогу быть Вам ещё не единожды полезна!
- Ах, оставьте это, милочка! – махнула рукой щедрая на любую благотворительность императрица-мать. – Мы обе с вами знаем, что такое этот Распутин. Какое это было зло для всего нашего рода, для монархии.
- Да, Ваше Величество! Мой Феликс убил чудовище, терзавшее страну! И я горжусь им!
- Знаю, - благосклонно обежала всю княгиню усталыми глазами Мария Фёдоровна. – И ещё знаю, какие при дворе ходят слухи, всё яростнее и отчётливее чертя в этом тёмном и запутанном деле след английских спецслужб. Кто надоумил на это убийство наших вспыльчивых и неуравновешенных мальчиков? Кто он, тот хладнокровный убийца, сделавший профессионально, без истерик контрольный выстрел в упор Распутину в лоб? Не Феликс, не князь, не депутат и не поручик, а британский резидент МИ-6 Освальд Райнер! Ваш Феликс слишком много болтался и болтал в Англии, обучаясь в Оксфорде и заводя там сомнительные знакомства. Многим при дворе известно, что вокруг него трутся английские шпионы. Британский посол Джордж Бьюкенен на приёме у Ники в честь Нового года так заявил по этому поводу, только усилив наши подозрения. Он сказал царю: «Я знаю, что в убийстве Распутина вы обвиняете одного молодого англичанина. Это ложный след». А? Каково?!
- Я жизни не пожалею за своего сына! Вы же знаете, Матушка, он у меня один и до недавнего времени был единственным наследником всего огромного состояния нашего рода князей Юсуповых и графов Сумароковых-Эльстон.
- Но теперь-то он не один наследник…
- О, да! После того, как у них с Ирэн 21 марта 1915 года родилась дочка, моя внученька Иришка или Bebe, как мы её в семье называем, я могу надеяться, что проклятие нашего рода не перейдёт на неё и она вступит в наследство всего многомиллионного нашего состояния. И мне уже не так страшно за сына, я всей душой переживаю теперь за внучку, за её будущее! И, будьте уверены, даже если теперь меня лишат Феликса, моего мальчика, моего младшего и теперь уже единственного сына, я смогу передать Иришке всё наше состояние! А это 57 дворцов! Это имения: Ракитное, Милятинское, Климовское, Архангельское, Керьоле на побережье Бретани, Коккоз и Кореиз в Крыму. Это усадьбы, дачи, доходные дома в Петербурге и Москве, это антрацитовый рудник, сахарный завод, картонная и бумажная фабрики, это ценных бумаг на 3,2 млн. рублей в разных банках, это 246 тысяч десятин земли в разных губерниях, это 1182 картины, 519 скульптур, 411 золотых украшений и драгоценных камней, это мебель, оружие, иконы, гобелены – и всё из шедевров мирового уровня! Всё это будет её!
- Не забывайте, милочка, что она не только ваша внучка, но и моя правнучка, а также моя с Ники крестница. Вы слышите? Уму не постижимо, чтобы мы её оставили сиротой! Этому не бывать! Ручаюсь в том и даю вам слово!
- О, Матушка! Вы великодушны по-царски! Да благославит Господь ваши святые помыслы и деяния!
- А почему вы сами напрямую не поехали к Ники в Царское Село?
- О! Я еду из Крыма, где оставила мужа с Ирэн и Bebe. Заручившись вашей поддержкой, я с уверенностью поеду дальше просить Его Императорское Величество о высочайшей милости прощения. Хотя впрочем…
- Чего же? – вскинула бровь императрица.
- Её Императорское Величество не желают меня боле видеть и вряд ли позволят мне быть допущенной до высочайшей аудиенции.
- Это ещё почему?
- Не секрет, что я прямо и гордо всегда заявляла Их Императорским Величествам о той гнусной и позорной роли, которую при их августейшей семье играл их любимец, этот дьявол Григорий. Последний раз мы виделись с Алике летом. И она холодно рассталась со мной, окатив меня льдом своих глаз. Она сказала мне напослед: «Надеюсь, я больше никогда вас не увижу».
- Узнаю эту её недалёкую категоричность, - усмехнулась Мария Фёдоровна, внимательно слушая собеседницу. – А где сейчас ваш сын?
- Он один под домашним арестом в Ракитном, в Курской губернии. Вы же знаете, что все другие мои имения и многие дворцы отданы сейчас под госпиталя и военные больницы.
- О, да, вы жертвуете всем на благо раненых.
- Ваше Величество, в деле благотворительности и милосердия, мне далеко до Вас. Вы – главный наш в стране организатор и попечитель госпиталей, санитарных поездов и санаториев для раненых. Всё вмещает Ваше огромное, доброе, любвиобильное материнское сердце!
- Вы тоже само добро и милосердие, гряфиня, - улыбнулась польщённая комплиментом вдовствующая императрица. – Я буду молиться за вас и за вашего сына! И да хранит его Господь и укрепит твёрдостию его дух в навалившихся на него испытаниях.
***
Феликс Юсупов две недели Святок изнывал от одиночества, находясь под домашним арестом в Курской губернии, в самом дорогом из имений матери Ракитном, оцениваемом в 4,4 миллиона рублей, тогда как роскошное Архангельское стоило лишь 1,1 миллиона. Он сутками напролёт был в турецком халате на голое тело, в персидских тапочках с заострённым и закрученным кверху носком, и пил виски. В его остекленевших голубых глазах и во всём лице, застывшем, словно слепок бледной византийской иконописной маски, стоял дикий, непередаваемый ужас, отпечатанный незабываемыми мгновениями убийства Распутина. Он смутно помнил канун этого замысла, частые разговоры со своим другом, великим князем Дмитрием Павловичем, его настойчивое упорство и постоянные реплики о том, что Распутин должен быть устранён, их бурные обсуждения мотивов ненависти, испытываемой обоими к старцу. Великий князь, искривляя в судороге злобы своё бледное лицо, весь кипел ядом личного оскорбления.
- Он расстроил мою помолвку с Великой княжной Ольгой Николаевной! Он пустил слухи о моей гомосексуальности, настроив против меня всю августейшую семью. Он прелюдно заставляет великих княжон мыть руки после приветствия со мной, чтобы избежать, якобы, кожной заразы, которая может исходить от меня. Такое не прощается, Феликс!
- О! – Юсупов понимающе смотрел Дмитрию Павловичу в его воспалённые ненавистью глаза. – А меня он лечил от содомии по науськиванию моей матушки и императрицы Александры Фёдоровны. Ты не представляешь себе всю нелепость и жестокость этих унизительных процедур, словно средневековых пыток. Я сыт по горло его истязаниями моего тела и психики! К тому же мне известно, что он положил свой тяжёлый похотливый глаз на мою жену, Ирину Александровну. А это оскорбление чести и должно быть удовлетворено только смертью!
Князья с воодушевлением обсуждали ноябрьскую речь Пуришкевича о Распутине в Государственной думе, решая привлечь депутата к своему заговору.
Феликс смутно теперь всё это помнил, заливая свой ужас осознания виски. Как в тумане, он видел себя, имевшего смелость решиться на задуманное убийство, как он в меховой шубе и низко надвинутой на лицо шапке поехал за этим колдуном на Гороховую улицу в крытом «Роллс Ройс Ландоле» 1911 года выпуска с регистрационным номером 1947 с водителем Лазовертом – доктором санитарного поезда, начальником которого был депутат Пуришкевич. Как ехали обратно втроём на Мойку, дом 92. Мимо проплывали в тумане Почтамский и Поцелуев мосты, где дежурили городовые 1-й Адмиралтейской полицейской части, мимо колокольни Немецкой Реформатской кирхи, в сторону Новой Голландии, к Юсуповскому дворцу, покрашенному в тёплый песочный цвет, как первоначальный Зимний дворец при Екатерине Второй и бурбонский Версаль с габсбургским Шёнбрунном. Теперь же, со времён Николая Первого и до ныне, фасад Зимнего дворца был терракотово-кирпичного колорита, тёмно-красный, словно пролитая чья-то кровь. И мысль князя бежала его мрачный кровавых оттенков, как и того деяния, которое они, заговорщики, свершили над старцем императрицы. Помнил Юсупов, содрогаясь, как Распутин снял свою роскошную шубу до пят и сел в голубой рубахе на выпуск, вышитой золотыми колосьями, к столику, где томились, уже долго ожидая его начинённые цианитом птифуры, которые доктор Лазоверт предусмотрительно приготовил заранее. Наверху играла музыка из патифона, изображая веселье, якобы, гостей у Ирэн. На самом деле там сидели вооружённые пистолетами великий князь Дмитрий Павлович, бледный, как вампир, напротив красный от возбуждения депутат Пуришкевич и спокойный и сосредоточенный гвардейский поручик Сергей Сухотин. Поодаль сидел молодой англичанин во фраке с аккуратным пробором и стальным взглядом крупнокалиберного зрачка. Подле Дмитрия Павловича сидели две молодые женщины – его любовница из театра с подругой актриссой. Они по заданию князя что-то шумно восклицали, чтобы женские голоса усыпили подозрительное чутьё находящегося в полуподвале «божьего человека».
Смутно помнил Феликс свой страх, охвативший его при виде Распутина, на которого не действовал цианистый калий пирожных. Он, превозмогая, истерику паники, сбегал наверх и спускался вниз, сжимая в руке пистолет великого князя. Помнил, как трясущейся рукой навёл его на Григория и выстрелил тому в левый бок. Помнил, как рухнул Распутин замертво на медвежью шкуру, как доктор Лазоверт констатировал смерть, и как он, Юсупов, не веря, что Распутин мёртв, стал трясти его, и как Распутин вновь ожил, будто воскрес, и побежал на улицу, укоризненно бормоча «Феликс, Феликс» и выбив плечом запёртую дверь. Как за ним погнались Пуришкевич и Сухотин, стреляя вдогон. И как англичанин с пробором, его тайный друг и однокурсник по Оксфорду Освальд Райнер, тоже побежал за ним со своим крупнокалиберным пистолетом. Дальше всё было, как в тумане. И смутно помнится, как увозили труп и бросали с моста на Малой Невке в прорубь, связав ноги и руки старцу, как заметали кровь в подвале и во дворе…
Великий князь Дмитрий Павлович в итоге был сослан на персидский фронт, а он, Юсупов, по ходатайству вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и своей матери, княгини Юсуповой, был сослан в имение к себе в безвременную ссылку. И до весны супругу и ребёнка ему не видеть – остаётся пить…
***
Александровский дворец в Царском Селе встречал новый 1917 год в пустынном уединении, словно в забвении, тяготившийся бременем прошлых лет. Царь был дома, вернувшийся в ноябре со всей гостившей у него семьёй из могилёвской Ставки. Ежедневный моцион с младшими дочерьми в парке, молебны и всенощные со старшими скрашивали его тунеядно-парадный досуг.
Императрица Александра Фёдоровна и великие княжны Ольга и Татьяна стали служить с осени 1914 года рядовыми хирургическими сёстрами милосердия в Дворцовом лазарете при Царскосельском госпитале, который возглавляла, исполняя обязанности главного врача, старший ординатор Вера Гедройц. Это была интересная во многих отношениях особа гордого княжеского литовского рода Гедройцев, дед которой как активный участник Польского восстания 1863 года был казнён, а отец Игнас лишён дворянского звания. Выросшая в Орловской губернии, она училась в Петербурге на медицинских курсах, организованных на квартире профессора Лестгафта, а затем по подложным документам постигала примудрости хирургии в Лозанне, прошла изнурительную школу лазаретного искусства в Русско-японскую войну и с 1909 года служила в высокой должности VII ранга в Царскосельском госпитале, где была первой в мире женщиной-хирургом, делающим полостные операции с применением анастезионного наркоза. К тому же была поэтессой, знакомой с Николаем Гумилёвым, и не оставляла научной работы, постоянно повышая квалификацию своего медицинского образования и труда. Александра Фёдоровна высоко оценила её международного уровня компетенции и, покорившись её масштабу личности, стала слушаться во всём, что касается медицины, как девочка-гимназистка. Она восторженно подхватила её идею – организовать в Царском Селе эвакуационный пункт для раненых и профинансировала создание 85 лазаретов в Царском Селе, Павловске, Петергофе, Саблине. Вместе со своими старшими дочерьми и любимой фрейлиной Анной Вырубовой императрица прошла курсы Гедройц по подготовке сестёр милосердия, штудируя её учебное пособие «Беседы о хирургии для сестёр и врачей». Дворцовый госпиталь, где помимо хирургического и акушерско-гинекологического отделений, ведомых самой Гедройц, были ещё терапевтический и заразный бараки, а в нижнем подвале размещался приют призрения для престарелых, где как сельдей в бочке было набито старческого народу, стал на своей территории разворачивать первые лазареты, которые тут же освящали, готовя павильоны дли принятия раненых. Первый эшелон Красного Креста с фронта прибыл в Царское Село уже 17 августа, а второй – 28-го. С этого времени и началось подвижничество в качестве рядовых сестёр милосердия императрицы и великих княжон. Царь отнёсся к этому их энтузиазму с воодушевлённым умилением, рассчитывая, что так императрица хоть немного остынет к той мистике и оккультизму, которые уже зашкаливали в придворных будуарах, тем самым отдаляя от себя раздираемого в прессе общественным негодованием и ненавистью лукавого старца Григория.
Начались бесконечные трудодни в лазарете. Ольга и Татьяна, по сути своей ещё мягкие и ранимые девочки, проходящие общеобразовательную учёбу, успевали корпеть не только над науками, но и в сёстринском труде, подавая хирургам стерилизованные инструменты, вату и бинты, продевая нитки в иголки, слыша стоны и успокаивая ласковым словом и поглаживанием ладонью измождённых раненых. И императрица, сменив свою гордость на сострадание, смиренно перевязывала гангрены, присутствовала при ампутациях и принимала от хирурга чьи-то ноги и руки, стойко перенося запахи телесного гниения и ужасы картин плотского расчленения.
Такие картины позволили ей, наконец, представить и постичь весь тот ужас, который испытала её родная сестра Элла, или Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, когда четвёртого февраля 1905 года в четвёртом часу пополудни она буквально по кускам собирала всё, что осталось от её мужа, московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, взорванного в карете террористом-эсером Иваном Каляевым недалеко от Николаевского дворца в Кремле по пути к Никольской башне. «Как она смогла всё это вынести, бедняжка?!» - думала про сестру императрица.
Однажды в присутствии самой Гедройц, этой коренастой мужеподобной женщины с низким мужским басом и лесбийским либидо, которая всякий раз очаровывала и восхищала Александру Фёдоровну до душевной дрожи и волнения своим профессионализмом и решимостью, не считающейся ни с какими преградами и условностями, императрица участвовала в промывании ран и перевязке одного юного улана, нижняя часть туловища которого была безнадёжно изуродована пулемётным прострелом. Императрица, как должно по врачебной науке, но с лёгким волнением и дрожью робкого стажёра, неуверенно пробовала промыть и прочистить низ мужчины с пронизанными пулями чреслами. Александра Фёдоровна целомудренно, как девушка или монахиня, боялась дотронуться до раненой мужской крайней плоти и посмотреть туда, промывая и чистя её почерневшие, заражённые места, смазывая их иодином, покрывая вазелином, подвязывая и поправляя вставленную туда трубочку.
- Моё дело - дрянь, Матушка, - конвульсионно дёргался в её руках молодой улан, вчерашний мальчишка, ставший в считанные мгновения стариком.
- Ничего, дорогой! – как могла, успокаивала его Александра Фёдоровна, даже не требуя, чтобы он в бреду признавал в ней свою Государыню. – Мы тебя подлечим и будешь как новенький, молодой и здоровый. И девушки тебя будут любить и на твоей свадьбе ещё погуляем, милый!
Её глаза наливались слезами, глядя на его безнадёжность, но он гнала их надрывно улыбкой и задыхалась от спазмов переполнявших её сострадательных чувств, глотая открытым ртом воздух, заглушая позывы рыданий заполнением лёгких набранным в них воздухом. Гедройц отводила её в сторону и говорила резко, как резала: «Придётся всё отрезать. Там всё почернело…».
- Он останется мужчиной в будущем? – сокрушалась императрица.
- Едва ли. Там всё пронизано пулями.
- Как же сердце кровью обливается за таких вот, как этот мальчик, не познавших жизни! Так грустно. Будучи сама матерью и женой, я всей душой сочувствую ему. Мои девочки такого не должны видеть!
- Само-собой, Государыня! Они в перевязочной с легкоранеными.
- И младшие мои, Маша и Настя, тоже просятся по примеру старших сюда сёстрами.
- Я думаю, им ещё рано, Ваше Величество.
- Они могут подбадривать духом легкораненых и выздоравливающих офицеров. Играть с ними, читать им и, быть может, даже прогуливаться с ними, если вы этого им не запрещаете.
- На всё воля ваша, Государыня. С санитарной точки зрения я ничего не имею против.
- Они тоже у меня ярые патриотки и очень хотят быть полезны своему народу, своему Отечеству, проливающему кровь на полях сражений.
- О, да. Вы воспитали их безупречно и вам есть чем гордиться, Ваше Величество. Каждая из ваших августейших дочерей – жемчужина, бриллиант добросердия и благопристойности. Счастливчик, кто будет обладать такой партией с целым букетом достоинств! Такое сокровище, по истине, доступно лишь принцам.
- Им рано ещё думать о замужестве! К тому же сейчас война и нам не до принцев.
Александра Фёдоровна с неистовым энтузиазмом объезжала весь эвакуационный пункт, все 85 лазаретов, сопровождаемая своими старшими дочерьми и наиболее приближёнными фрейлинами. С согласия мужа, она поручила возглавить Ольге комитет помощи солдатским семьям, а Татьяне – беженский комитет. К началу 1917 года двадцатиоднолетняя Ольга и девятнадцатилетняя Татьяна как настоящие сёстры милосердия отдавали каждая всю себя раненым гвардейцам и те были очарованы и благодарны такой щедрой их доброте.
Великие княжны Мария и Анастасия усердно посещали старый и новый лазареты Большого дворца Царского Села, внося в белые палаты выздоравливающих офицеров всеобщее ликование и оживление вместе со своим девичьим обаянием, с визжащим и кружащимся, отплясывающим на задних лапах вездесущим шпицем Швыбзиком, который вызывал у раненых неизменный смех. Августейшие девицы с лёгкостью непринуждённо знакомились с лечащимися молодыми гвардейцами: гусарами и уланами, затевая с ними разные весёлые игры, при этом демонстративно давали им лекарства, но больше играли в блошки, шашки и бильярд, в кости и на грамофоне, зажигая озорным смехом опалённые войной мужские сердца. Молодые усатые кавалеристы ждали их снова в гости, в душе сберегая надежду, что девушки обратят на них внимание. У княжон появились свои завсегдатые знакомые, свои любимчики, с которыми чаще остальных они играли партии разных игр. Мария садилась у изголовий раненых, каждого, кто был у неё на попечении, зная по имени и распрашивая о его семье и детях. Вокруг Марии крутились, хромая на костылях, двое бравых гусар – Колтов, Толстов и один артиллерист - Ульянов. Последний забавлял княжну своими весёлыми рассказами из его довоенной жизни. Мария же с материнской нежностью, инстинктивно повторяя повадки своей матери, заботливо его распрашивала о доме. Он улыбался, щурясь в её большие и широко раскрытые наивные глаза, и говорил о себе.
- К вашим услугам, Ваше Императорское Высочество, штабс-капитан 3-го Финляндского стрелкового артдивизиона Василий Афанасьевич Ульянов. Родом из потомственных дворян Ульяновых, из Тифлисской губернии. Православный, великоросс. Родился 07.02.1887 года в семье смотрителя Тифлисского военного госпиталя капитана армейской пехоты Афанасия Ивановича Ульянова. Сейчас мой отец генерал-лейтенант и служит, вернувшись из отставки в действующую армию, комендантом города Александрополь. У меня есть два старших брата: Пётр и Андрей. Оба капитаны. Пётр преподаёт топографию в Николаевском инженерном училище, а Андрей, как и я, в армейской артиллерии. О себе. Учился в Тифлисском кадетском корпусе, затем юнкером Павловского военного училища, которое окончил в 1907 году. Служил в 17-й артиллерийской бригаде. Перед войной поручиком был переведён в 3-й Финляндский стрелковый артиллерийский дивизион. Имею за отличие по службе гражданский орден Святого Станислава 3-й степени, пожалован в мае 1914-го, и боевые награды: за храбрость Св. Анной 4-й степени пожалован в марте 1915-го, Св. Анной 3-й степени с мечами и бантом – в мае 1915-го, а также пожалован мечами и бантом к имеющемуся гражданскому ордену Святого Станислава 3-й степени – также в мае 1915-го года.
- Вы женаты, Василий? У вас есть семья?
- До войны был женат первым браком на девице Уляновой, уроженке Киевской губернии. Без детей. С войною брак распался…
- А что так? Почему?
- Не дождалась родимая. В измены понесло.
- Не может быть такой бравый офицер, герой и без жены. Мы вам непременно новую пассию найдём!
- Не нужно стараться, Ваше Высочество. Женат уже повторно на вдове сослуживца Борисова. Пасынок даже имеется.
Мария легко и непринуждённо засмеялась.
- Странная и смешная у вас какая-то фамилия – Ульянов…
- Чего же в ней странного, Ваше Высочество? Фамилия, как фамилия. Вот ещё поглядите, прославится на весь мир, как пить дать!
Княжна смеялась от души.
- А ваши как дела сердечные? – подыгрывая девушке в непринуждённости, спрашивал её, подмигивая, артиллерийский офицер.
- А мне мой Коля письмо с фронта написал. Он у меня служит на Черноморском флоте.
- Надо же! Моряк? Красивый сам собою?
- Не без того, - краснела княжна. – Я сама ему вышила рубашку, провожая его на войну.
- Дела сердечные… - подмигивал ей штабс-капитан.
- До свидания, Вася, - на прощание махала ему княжна своей белой ручкой. – Храни вас Бог!
Когда она покидала палату, а вместе с ней и её сестра Настя, шумная и оживлённая, забавно передразнивая повизгивания шпица, уводила свою собачку, офицеры, ещё долго находясь под впечатлением этой милой для них встречи, обсуждали будущее августейших девиц.
- Господа! – говорил воодушевлённый штабс-капитан Ульянов, расправляя свои донкихотские усы. – Всем сердцем убеждён, что наши славные великие княжны, четыре августейшие особы, красивее которых белый свет ещё не знал, все выйдут непременно замуж за четырёх балканских принцев: за сербского, болгарского, румынского и греческого, чем навсегда решится в нашу пользу балканский нерешаемый вопрос!
С ним соглашались весело и крепко жали руки все офицеры с ранами и шли на перевязки, терпели боль и кровь.
Всю зиму у цесаревича Алексея болела рука, и без того частые встречи и беседы с чаепитием на квартире Вырубовой по приезду императорской семьи из Ставки Верховного, где они развлекались и катались по могилёвским шоссе на штабных моторах, возобновились с новой силой и одержимой страстью духовного обновления и возрождения. Распутин был приглашаем часто и при каждом своём визите, обставленном мистически и с гипнотическим ажуром, спешил пожаловаться матушке-императрице на какого-нибудь чиновника или депутата и посоветовать пропихнуть или назначить на разные должности и привилегии того или иного своего нового дружка или ставленника, чья обеспеченная будущая карьера заранее покупалась его доброжелателями у Распутина взяткой с дорогими подарками, угощениями в шикарных ресторанах и плотскими развлечениями с молодыми и красивыми кокотками и танцорками. Влияние Гришки на императрицу было абсолютным, как и её на императора. И этим пользовались его просители, часто и кучно ходившие к нему на приёмы в распутинскую квартиру на Гороховой улице, дом 64, квартира 20. Это была пятикомнатная квартира в доходном доме, где жил Гришка с двумя дочерьми и где с утра и до ночи толпились просители, словно в чиновничьей канцелярии. Там перетасовывался, как колода игральных карт, кабинет министров. Оттуда премьеры менялись во время войны четыре раза в угоду чьим-то протекциям и интересам через распутинские ходатайства из его «звёздной палаты», а потом праздновались новые назначения в шумных застольях с обильными возлияниями, часто перерастающими в оргии. Там постоянно вокруг Распутина кружили его «ученицы», какая-то сидела у него на коленях, а он гладил её волосы и шептал в ухо что-то о таинственном воскресении и спасении через грех. Многие девицы из высшего общества, одурманенные его гипнозом, смутно начинали прозревать только на выходе из его спальни и, понимая своё падение, в отчаянии и мольбе смотрели в глаза Григорию, а он, осеняя их крестным знаменем, благословлял такою фразою: «Ну, ну, матушка, всё в порядке».
Лоббируя интересы разных теневых дельцов, наживающихся на госзаказах в Военно-промышленных комитетах, чиновников и всяких мздоимцев из надзорных ведомств и особых совещаний, курирующих военные поставки и снабжение действующей армии обмундированием, оружием, снаряжением, топливом, продовольствием и фуражом, Распутин к зиме 1916 года стал невыносим уже всем: и правым, и умеренным, и левым, и монархистам, и капиталистам, и революционерам, дружно считающим его виновником всех бед России, словно козлом отпущения, кровавая жертва которого должна была принести стране искупление от ещё более жутких и ожидаемых ею истязаний и мучений.
И жертва была принесена. Распутина убили сами монархисты. Они просто не могли его не убить, ведь по другому отстранить старца от императорской семьи стало уже невозможно. Он подчинил огромным своим негативным влиянием через покорную ему императрицу все государственные решения императора, что было чревато полным и неминуемым крахом российской государственности абсолютизма. Влияние это было настолько тёмным и тяжёлым, что не пресеки его накорню, могло наступить полное отвращение народа и отторжение чаяний всех патриотов Отечества от самой идеи трона, монархии и престолонаследия в государстве.
Девятнадцатого декабря труп старца был обнаружен в проруби Малой Невки и вести о ритуальном убийстве Гришки молнией разнеслись по обеим столицам. Для императрицы в тот миг словно обрушилось небо. Она лишалась защиты и опоры трона, оберегающей будущее её больного сына. Смерть вырвала у неё самого дорогого после семьи человека, на которого она молилась ночами, лелея надежды его всеблагого заступничества и божьего покрова. Забившись в припадке истерики, она требовала у мужа расстрелять виновных в этой жуткой расправе над старцем. Свидетелей её отчаяния было мало, поскольку итак царская семья жила затворнически в Александровском дворце в Царском Селе, за что в народе царя стали с лёгкой руки какого-то нищего попрощайки звать уже «царскосельским сусликом». Впереди были рождественские ёлки и Николай, как мог, употребил всё своё влияние на супругу, чтобы она собралась с силами и не выказывала перед детьми острой боли утраты, не выносила тягот трагедии из своей спальни. Но и при этом дети, чуткие всегда ко всем душевным колебаниям своих родителей, забивались к ней в ноги в красном зале на диване, словно щенки, прижимались и сидели рядом, грея её постаревшее тело от душевного озноба и духовного одиночества.
Ради детей нужно было жить дальше и Александра преодолевала своё омертвение души, вставала, поднимая голову, и шла вперёд, придумывала мероприятия, планировала события и жила будущим. Вспоминала она и последнюю поездку с детьми в Новгород, в Собор Святой Софии и прикладывание в нём к святым мощам угодников и старцев. Как по приезду в последний раз 12.12.1916 года обедали у Ани с Григорием и детьми. Двадцать четвёртого декабря, через неделю, после того, как был убит Распутин, в Александровском дворце была большая ёлка. Великие княжны и цесаревич получили много подарков и тёплых, душевных эмоций, которые стали так редки в скудные и скупые на радости жизни военные серые будни. В красном зале гостинной по вечерам кинематограф, а днями напролёт катанье с горок ледяных в малиновых санях. Великий князь и дядя княжон Михаил Александрович резвится на охоте, голодный, словно волк, приезжает во дворец и веселит детей страшными рассказами про лесных колдунов и чудищ несусветных. Они зовут его, как и родители, по-семейному, без обиняков «Милый Floppy», за то что у того привычка – шлёпнуться в кресло и вытянуть на половину комнаты свои предлинные ноги. Михаил Александрович судачит обо всём. Особенно остёр он, вспоминая покойного великого князя Константина Константиновича и пока Александра Фёдоровна, не слышит или чем-нибудь занята, подмигивает Насте и Марии и рассказывает забавные анекдоты про покойника, называя его «Селёдкой» за неимоверно длинный рост. Девицы смеются, но прячут смешки в ладошки, прикрывая ими ротик и с опаской поглядывая на мать.
- А где наши Сцилла и Харибда – эти черногорские принцессы? – продолжает веселить княжон брат царя.
Девицы прысщут со смеху и мать-императрица с укоризною кивает им издалека, подходит, чтобы узнать, что это так их развеселило. А Михаил, как ни в чём не бывало, переводит разговор на другое, на Святки и предстоящий визит в Россию наследного принца Румынии Кароля Гогенцоллерн-Зигмаринген.
- Едет свататься, Каролёк. Женихует, как казакует. Ольга Николавна ему отказали, теперь Татианы или Марии черёд. Что, Машка, пойдёшь под венец с румынским принцем?
Мария глядит в лукаво улыбающиеся глаза дяди и чувствует, что краснеет, как совершенный ребёнок. На выручку к ней приходит мать.
- В честь скорого приезда принца Папа даёт парадный обед. Твой первый выход в свет, моя голубка. Ты будешь ворожеей в наряде бледно-голубом.
- Как?! Уже готово моё платье?! – от радости, забыв смущенье, визжит на всю гостиную царевна.
- Конечно, дорогая! Иди, взгляни, порадуйся немного. Его вчера нам только привезли.
Мария с радостным волнением убегает, а императрица добрыми глазами глядит на великого князя.
- Милый Floppy, соблаговолите сопровождать Мари, держа её за руку, на этот выход. О том и Ники вас готов просить.
- Пренепременно, Ваше Величество, - Михаил учтиво ответил ей с поклоном головы.
Васильев вечер, скоро Новый год. У Анны Вырубовой топят воск девицы, гадают Святками и чистят скорлупу.
- Ты хочешь замуж, милая? – спрашивает возбуждённую гаданием Марию фрейлина Вырубова.
- Не знаю, право, Аня…, - смущённо отвечает великая княжна, с застенчивостью потупив свой томный взор.
- А если тебя замуж всё-таки румын этот настырный позовёт? Ведь помнишь, Оленька? – Вырубова оглядывается на Ольгу, гадающую тут же и что-то шепчущую страстно, словно заклинание какое, - как звал тебя он под венец?
- Да, Анечка, но я не согласилась. Мне слишком Родина, страна моя мила.
- Да, уж, - потягивает паузу фрейлина. – Кто только к тебе не сватался уже. И не через это ли великий князь Дмитрий Павлович, бедного нашего отца Григория убил? Боже, упокой душу святого человека, раба твоего Григория Ефимовича! – Вырубова прискорбно крестится и шепчет молитву.
- Боже упаси от такого жениха! – открещивается взволнованная Ольга.
- Ты умница и ласковая, Оля, ты девушка с открытою душой, - хвалила её Вырубова. – Недаром царь с тобою совещался, известиями с фронта поделясь. С тобой лишь, с «маленьким и близким своим другом» на эти темы мог он говорить. Ты достойна лучшего из женихов! Почему ты отвергла ухаживания румынского принца?
- Я не хочу покидать Родину и жить в чужой стране!
- Ты патриортка, милая! Даст, Боже, тебе счастья!
- Потом Мама отвергла князя Бориса, Марии Павловны сыночка сватовство.
- Да-да. К нам эта важная особа с нравоучениями в душу всё скреблась. А Павел Воронов, твой лейтенант сердечный?
- Ну, то романтика, души лишь баловство.
- Ну а с Шах-Баговым? Весь Царскосельский госпиталь тебе в нём нового пророчит жениха!
- Не знаю, милая… ну, есть к нему привязанность, но безнадёжно всё, пока идёт война.
- Я знаю, Оленька, что сын покойного Константина Константиновича, Константин Константинович Младший тоже очень пылко влюблён в тебя и желает свататься.
Ольга слегка покраснела и тут же перевела разговор на тему гаданий.
И вот восьмого января приехал в Царское Село румынский принц Кароль. Весь двор в волнении, княжны все на ушах. Это его второй визит в Россию. На первом он страстно просил императора руки его старшей дочери Ольги Николаевны и её отказ нисколько его тогда не смутил. Он даже произнёс, что у царя четыре княжны и у него ещё есть вакансии. На девятое число назначен парадный обед с первым выходом в свет третьей дочери царя, семнадцатилетней великой княжны. Мария вся на нервах, очень волнуется, бледная и красивая в воздушном своём бледно-голубом платье и в украшениях из бриллиантов, которые родители подарили ей ещё на день шестнадцатилетия, стоит, качается перед зеркалами в рост на высоченном утончённом каблуке. Вот руку ей уж в белой лайковой перчатке брат императора галантно подаёт. И сердце девичье, волнуясь, замирает. Она не чувствует, как лебедем плывёт.
Двадцатитрёхлетний кронпринц КАроль из династии Гогенцоллернов-Зигмарингенов, с чёрными короткими усами в румынском парадном мундире с эполетами, глядел на княжну пожирающим взглядом.
- Он наш родственник, - шептал Марии великий князь Михаил Александрович, ведя её под руку для представления Каролю. – Его отец, Фердинанд Первый, король Румынии с октября 1914 года, считай с начала Великой войны. Представь, он управляет православной страной, но сам католик. На троне с тем условием, чтобы его дети воспитывались в православной вере. Он не политик, а больше ботаник. На этом поприще успехов он достиг. Его предшественник на троне, его дядя Кароль Первый, что умер в 75 лет, был сторонник Германии, а Фердинанд в 1916 году вступил в войну на стороне Антанты. Теперь Вильгельм Второй всех Гогенцоллернов предательством клянёт. Его супруга и мать кронпринца Кароля, Мария Эдинбургская – дочка великой княжны Марии Александровны, дочери Александра Второго. Ты по отцу, а он по матери правнуки Александра Второго. Чем не родство? Гляди, какой красавец! Орлиный взор и грудь вся колесом.
Кароль, не сводя с княжны глаз и выполнив все предписания дворцового этикета, направился в её сторону. Холодная дрожь охватила девушку в платье с оголёнными плечами. Как будто шмель летел испить нектар цветка. Со взором чувственным под платье проникая, искал руки её и вот её рука… Как только румынский кронпринц приблизился к русской царевне, Мария забилась в его руках, словно муха в паутине. Она обратила внимание, что его кавалерийские шаровары надулись каким-то бугром, встали колом, будто в них потаённый из ножен извлечён парадный был кинжал. Она как целомудренная девственница даже и не догадывалась, что это был вовсе не кинжал, а долговременно эрегированный половой орган румына, который, страдая приапизмом, любитель был сексуальных эскапад. Позвал её на Венский вальс он этикетный и в нижней части тела всю к себе прижал. Она почуяла, как вольно, как заметно его кинжал в его чикчирах задрожал. Девица дёрнулась и тот час поскользнулась, и бальный темп в три па швырнул её на пол. Седая публика паденью улыбнулась, а дева, чувствуя клинка его укол, впервые думала: «Что это за явленье, что так незримо взволновало мою кровь? «Какого монстра это было шевеленье?» - и без ответа только вскидывала бровь.
На самом деле, упавшая великая княжна, была морально подавлена. Такого позора она не могла вынести. Она чувствовала, что жизнь для неё окончена и она навеки опозорена в глазах всего света. «Надо же было поскользнуться в своих новых туфлях на высоченных каблуках и упасть на пол перед всеми гостями, у всех на виду! Боже мой! Какой ужас! Какой позор! Невыносимо! Провалиться бы мне сейчас на этом самом месте!» - негодовала её щепетильная гордость. Девушка, вся красная и сконфуженная, поспешила удалиться из парадной гостиной.
Кароль ей не понравился. Он её напугал какой-то непонятной для неё ещё взрослостью и похотливой пошлостью взглядов и жестов. Она почуяла в нём любвиобильного самца, этакого петуха, охаживающего и топчущего многих куриц-наседок, охотника поволочиться за всякой юбкой. Это было страшно и чуждо её темпераменту. Голос сердца его и музыки души она не услышала, не почувствовала и, словно ворота рыцарского замка, закрыла перед ним своё любопытство и симпатию. Она ушла, но румынский принц подошёл к царю и на ломаном русском официально попросил её руки. Николай Второй посмотрел на него оценивающе и произнёс с некоторой паузой: «Нет. Мэри ещё совсем ребёнок», - и добродушно посмеялся над этим.
II
В двадцатых числах февраля девятнадцатилетняя София де Боде поехала из Орла в Москву, отпросившись у матери навестить её родственников в Первопрестольной. Но всё более её тянуло туда на квартиру Тухачёвых, к матери Михаила - Мавре Петровне, с которой София установила добрые отношения ещё с осени 1915 года, когда она, не получая никаких известий от Миши, разыскала через знакомых своего отца московских журналистов адрес проживания семьи семёновского подпоручика, заказав в воскресном приложении к газете «Русское слово» - иллюстрированном журнале «Искры», фоторепортаж о семье героя-гвардейца. До этого она писала в полк запрос о судьбе её жениха и, получив сухой, казённый ответ о том, что он пропал без вести, была шокирована этим известием, несколько дней не зная, как дальше быть и что делать ей, одинокой, в этом жестоком и в одночасье духовно осиротившем её мире. Потом она немного успокоилась, пришла, наконец, в себя и решила всеми возможными средствами искать его родных, чтобы вместе разделить обрушившееся на них общее горе. К Тухачёвым она приехала в первый раз в сопровождении редактора сытинского «Русского слова» Власия Дорошевича и своей матери, баронессы Софии Михайловны, истерически убедив и заставив её сдаться своим уговорам в ультимативной форме. Дочь, словно заключённая, объявила родительнице голодовку до тех пор, пока не будут выполнены её требования. А настаивала девушка на том, чтобы найти и проведать родных жениха и выхлопотать через связи отца военную пенсию матери Михаила за геройски погибшего сына - гвардейского офицера. Хлопотами и ходатайствами своего отца, начальника 57-й пехотной дивизии 44-го армейского корпуса генерал-лейтенанта барона Николая Андреевича де Боде, София добилась пенсии Мавре Петровне за Мишу и с этим известием под ручку со своей матерью и оригиналом в пенсне – самым популярным фельетонистом Москвы Дорошевичем, приехала на квартиру Тухачёвых. Для Мавры Петровны и четырёх её младших дочерей приезд баронессы с дочерью и журналистом был, словно снег на голову в начале осени – такой же неожиданностью. София привезла с собой и три ордена, к которым был представлен Михаил, но лично не успел получить. Это были ордена Святого Станислава и Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом, а также Святой Анны 2-й степени с мечами. Девушка сама внесла в Капитул причитающиеся за ордена суммы. Когда она бережно развернула неполученные награды сына перед его матерью, та прослезилась, прикасаясь дрожащей рукой к их ювелирной красоте и новеньким лентам. Станислав 3-й степени представлял из себя маленький золотой крест с раздвоенными концами, покрытый красной финифтью, и был предназначен для ношения на груди в петлице. Анна 3-й степени тоже была крестом, покрытым красной финифтью, только с золотым украшением между концами, и требовала ношения на груди на узкой красной с жёлтой каймой ленте. А Анна 2-й степени была уже «Анной на шее» и давала право ежегодной пенсии в 150 рублей.
- Вот сыночка бился за эти цацки, жизни своей не жалея, а теперь всё одно от них звон лишь пустой. Всё, что осталось от моего Мишеньки… Хоть бы могилку его да сподобил Господь повидать мне разочек. А, может, и жив родимый мой, да где-то в плену, на чужбине мается, горя хлебает?
- Официально его объявили мёртвым, Мавра Петровна, - наставительно проговорил журналист Дорошевич, снимаю шляпу. – За то вам пенсия на него полагается по статуту Святой Анны 2-й степени в размере 150 рублей.
Мавра Петровна, задавленная суровым бытом вдовьей обделённости, по-крестьянски растерялась перед богато одетыми гостями, не зная, как их благодарить. Старшая баронесса, София Михайловна, брезгливо оглядывая скудный мещанский быт тухачёвской многодетной квартиры, не стала даже пить чай, гостеприимно предложенный сердобольной хозяйкой. А молодая баронесса от чая не отказалась, села к самовару и выдула из блюдца по-старинному степенно три кружки, заедая их московскими баранками. За столом на неё весело и любопытно глазели юные сёстры Михаила, в каждой их которых София невольно узнавала те или иные черты своего любимого. Пятнадцатилетняя Софья, тринадцатилетняя Ольга, одиннадцатилетняя Елизавета и младшая девятилетняя Мария представляли из себя чудесный букет девичества, этакого созревающего весеннего благоухания жизни, юности и красоты. У кого-то из них наблюдались Мишины брови, у кого-то глаза, у кого-то нос Михаила или его уши. Все их черты были родственные ему, что особенно умиляло Софию, и у неё непроизвольно от этого проступали на глазах слёзы.
- Скажите, а вы действительно были невестой Мише? – любопытно и в то же время чуть робко, но с вызовом своей показной взрослости спрашивала её почти тёзка Софья.
- Софья! – укоризненно одёргивала дочь Мавра Петровна.
Баронесса София Михайловна недовольно прыскала возмущением. Глаза же юной баронессы, увлажнённые и растроганные, не лгали задавшей вопрос девушке своим любовным признанием к несостоявшимся родственникам и голос настойчиво дрожал утверждённым согласием.
- Да, мы хотели вскорости уже обвенчаться. Помешала война…
- Проклятущая! – добавляла Мавра Петровна. – Когда уж она наконец-то закончится?! Силов никаких терпеть её нету - эту боль! Продукты, вона, по карточкам стали отпускать. За хлебом и тем по четыре-по пять часов в очередях на морозе стоять приходиться. Вся Москва хвостами покрылась, словно залохматилась собакой бездомною, неприкаянной.
- Ничего! – успокаивал её журналист. – На весну готовится масштабное наступление. Впервые с начала войны, армия оснащена достаточным количеством снарядов и прочего вооружения. Теперь, как попрём немца, до самого Берлина не остановимся!
- Скорей бы уж, а то невыносимо, - глаза Мавры Петровны грустно блестели. – Как же мне вас благодарить-то, гости дорогие? За то, что помните Мишу и нас не забываете, за то, что так много делаете для нас, благодетели.
София, растроганная, вся в слезах, обняла свою пости свекровь, повиснув по-девичьи, словно дочь, у неё на шее в минуту прощания.
С той поры молодая баронесса не забывала своих новых друзей – семью Тухачёвых. Писала им из Орловского имения и несколько раз сама приезжала в гости. Летом 1916 года, будучи очередным наездом в Москве, она познакомилась и с двумя братьями Михаила: старшим двадцативосьмилетним Николаем и младшим двадцатидвухлетним Александром. Первый был пензенским фармацевтом, уже несколько лет женатым и семейным человеком, приезжающим в Москву в рабочие командировки по закупке лекарств. А второй московским музыкантом, тоже жившим уже отдельно, снимающим комнату в общежитии при консерватории и выступающим в симфоническом оркестре. При виде их сугубо штатской наружности, София невольно укреплялась в симпатии к Михаилу подтверждением правильности своего выбора сердца. Николай был похож, видимо, на отца, ничего не имея в чертах от Мавры Петровны, из себя утончён и своим надменным острым взглядом всегда держал собеседника на значительном расстоянии, не допуская к себе в душу. Александр же был только смутной тенью Михаила, какой-то щуплый, неказистый, лупоглазый уродец, словно головастик, нескладный и долговязый. В манерах обоих братьев Тухачёвых девушка не находила того импозантного шарма и той харизмы, которыми так очаровывал и покорил её сердце Михаил. Все мысли Софии упрямо и настойчиво сводились к нему, к его образу, его судьбе. Она не верила, что он погиб, руководствуясь своими соображениями. Иначе его труп нашли бы, как и других офицеров, погибших при внезапном ночном нападении неприятеля. Скорее всего, он в плену, откуда невозможно дать весточку, не то, что бежать, хотя даже и случаи удачных побегов нередко случались. София была оптимисткой, как и её отец, и глядела вдаль своей жизни, словно утренняя заря светившейся надеждой, бросающей свои лучи на отдалённые равнины озарённого будущего.
И вот теперь, тревожась за судьбу Тухачёвых, баронесса, снова ехала в Москву, погружённая в свои раздумья. Голодная Москва встречала её длинными хвостами очередей у продуктовых лавок, где всю ночь на морозе караулили свою очередь люди, озлобленные и усталые, бросающие тяжёлые взгляды на неё, наивную и восторженную, радостно сходящую на московскую мостовую. С Курско-Нижегородского вокзала Мария спешила в город, оживающий утренней суетой. Садилась в самый демократический вид общественного транспорта – электрический трамвай, оглушающий округу своим неизменным треском. В вагоне давка. Мешочников-спекулянтов с тюками, молочниц с бидонами, торговцев с лотками и всякого крестьянского народу уйма, тянущегося в город на заработки, да поближе к продовольственным складам и запасам из оголодавшей и раззорённой войной деревни. Солдаты запасных полков и раненые, выписанные из госпиталей, а то и дезертиры, самовольно оставившие позиции и пробирающиеся тайком, минуя патрули, домой восвояси. Воров, беспризорных детей, нищих, евреев полна улица. Город кишит уголовным сбродом, и «малиновые», или «фараоны», как обзывает народ городовых, не справляются с порядком всё больше озлобленной бедноты, всё больше регулируя уличные конфликты стычками и мордобоем. Глава МВД, Александр Дмитриевич Протопопов с 18 ноября 1916 года по циркуляру, вынужденной мерой, из-за нехватки рабочих рук, отменил черту осёдлости, разрешая евреям жительство без регистрации в Москве. И все западные, прифронтовые губернии, устремили в Превопрестольную свои надежды на лучшую жизнь, послав молодёжь на заработки и обустройство быта, чтобы перетянуть затем за ними и всё своё диаспорное семейство, шумное и многолюдное, разветвлённое крепкими родственными связями.
Московский трамвай линии «Б», прозванный в народе «букашкой», маршрут которого проходил по Садовому кольцу, мимо многолюдных вокзальных площадей, был битком набит приезжим народом. Ремесленники, огородники, молочницы с медяками, от которых руки кондукторов становились зелёными, баррикадировали им проход за оплатой проезда. Этим пользовались жулики-карманники, щипачи-аферисты, протискиваясь меж сдавленных тел, юрко, пронырливо, чувствующие себя, как рыба в воде, в до отвалу набитом людьми трамвайном вагоне. Они подрезали у зевак кошели и котомки, ворчали и охали вместе со всеми, глазея и ратозейничая напускно и фальшиво. Вагоновожатый и кондуктор – женщины, мужчины из трамвайных парков давно все мобилизованы на фронт. Один молодой и нахальный тип бросал в толпу вызывающие ядовитые насмешки, провоцируя её на выплески социальной ненависти, разжигая в ней буйство. Это был смутьян, площадной зачинщик бунтов и смуты, крикун и оратор «Долой войну!», «Хлеба!», и большевистский агитатор, девятнадцатилетний рабочий Илларион Астахов, которого в Рогожско-Симоновском районе все звали Лариком. В вагоне он толкал и задирал на драку интеллигентов, материл их и смеялся всем зло. Одетый в демисезонное пальтишко и босяцкую кепочку, в зубах он крутил папироску, в кармане шарил наганом. Рядом с ним суета. На работу спешат мелкие служащие и торговцы с лотков. Возле него два уголовного вида оборванца, шпана. Слышно, как он цинично и демонстративно их наставляет на нарушение законов.
- Что, братишки, приуныли? Скоро всему каюк! – ухмыляется он своим дружкам, весело расталкивая проезжую публику. – Дожили – хлеба чёрного нельзя в Москве достать! Ничего! Гришку Распутина убили, в прорубь бросили, и Николашку скоро сбросим, как пить дать! Царь-то наш - тряпка! Довёл страну до цугундера.
Кондукторша в кожаной тужурке с никелированной бляхой протискивается к ним за билетами.
- Здесь билеты, - выжидающе смотрит на Ларика.
Он ухмыляется и пятится от неё задом к двери.
- Я вам поезжу зайцами! – грозится кондукторша шумно. – А ну, кышь из вагона! И на подножке только попробуйте мне повиснуть, живо в участок препровожу, в арестанскую!
Шпана возбуждённо выпрыгивает на ходу.
- Ну, бляха! – презрительно сплёвывает в снег Ларик и с вызовом смотрит на кондуктора в тусклом окне. – Погоди у меня! Ещё пристрелю! – и втроём с уголовниками они ныряют во двор ближайшего дома.
- Бастуют без конца, не работают. Чем живут, непонятно! - возмущённо качает головой в вагоне прилично одетая седоволосая женщина и глядит с тревожной опаскою на убегающих безбилетников.
Ей вторит рядом сидящий мужчина, пожилой чин в отставке: «Вот-вот! Помню случай такой, в девятьсот пятом случился. В начале декабря, незадолго до забастовки и баррикад, ехал я как-то на конке. Так там тоже один вот такой крикун-забастовщик, безбилетно проехать пробовал. Кондуктор к нему, он наверх и с империала конки – второго открытого этажа вагона, ну помните, раньше такой ездил, куда по этикету могли по винтовой лестнице подниматься лишь мужчины, так вот этот самый бастун, как мы их тогда называли, прыгнул от кондуктора оттуда на мостовую и разбил себе голову. Подбежавший городовой констатировал смерть. Бродят такие вот шатуны по фабрикам, да заводам, рабочих смущают. А сейчас, говорят, по казармам запасных полков шастают, будоражат солдат, подбивают войска к дезертирствам, митингуют против войны сукины-дети!».
- Да кому она, ваша война сдалася, будь она трижды проклята! – простуженно хрипит на них пожилая молочница. – Третий год уж воюют и всё навоеваться не могут! Зачем вообще весь сыр-бор начали?! К чёрту нам сдалася чужая земля: проливы да константинополи! Вы знаете, что по волостям да уездам творится?! Отъедте вон на пятьдесят вёрст от Москвы, да посмотрите, как там люди живут! Кругом захолустье одно, да запустение, сплошная замшелая глушь. Дороги непроезжие, леса разбойничьи, посады гнилые, древние соборы облупившиеся все, покосившиеся, кладбища вдоль дорог с поваленными крестами, осквернённые, все кресты на дрова распилены да сожжены. Я вон кажный день на паровичке из Подмосковья в город мотаюсь, да вижу эти картины, не выдумываю. Пьяные побоища повсюду, гниль, нищета, воровство. Да солдатки кругом воют вдовами. Матери, жёны, сёстры, невесты ждут с войны солдат. Скоро ль вернуться домой родимые да облегчат их ношу тяжёлую, труд непосильный, не бабий? А не то помирать остаётся лишь голодной смертью, вот она – житуха-то какая кругом. А вы говорите крикуны-забастовщики… Помолчали бы лучше, да постыдились разрухи безбожной! Что натворили-то, ироды проклятые! Народ весь заморили голодом! Скоро, вон слышно, повсеместно карточную систему введут. Вот и будем рожать да помирать в хвостах бесконечных. Ан-нет, помирать токма, ведь рожать-то теперь стало не откого. Мужик на фронтах гниёт, пули и вшей своим мясом кормит.
Говорила-кричала больная молочница и все, слушая её, как-то пристыжённо, виновато, втягивали головы в шеи, прятали, отводили глаза и молчали, но мысленно не могли опровергнуть её возмущения. София де Боде протиснулась мимо неё к выходу из трамвая сконфуженная и смущённая.
Мавра Петровна встретила молодую баронессу тепло, словно вернувшуюся из дальних странствий свою старшую дочь. Они обнялись на пороге и тут же обе всплакнули о Михаиле, сразу узнав друг от друга об отсутствии про него новостей.
- Садись, Софьюшка, - приглашала девушку к столу мать Тухачёва. – Я как раз с продуктами только вернулась, отстояла полночи в хвостах на ветру. Сейчас чай будем пить с сухарями!
- А я, дорогая Мавра Петровна, вам гостинцев из деревни привезла – сала и муки.
- Ну, заживём! Слава Богу! Спаси Христос! Вот, не поверишь, Софьюшка, стала я чой-то замечать за собой, будто набожной становлюся, чего раньше за мной не бывало сроду. При покойном-то муже, Николае, я вовсе в церковь не хаживала, на исповеди не была. А тут, то ли по всем умершим моим тяга свечки за упокой ставить, пристрастила меня, окаянная война, в церковь бегать, кажну неделю там сплетни собираю. Жуть что пророчат! Уши вянут.
- Что говорят-то, Матушка? – София не заметила и сама, как стала называть Мавру Петровну матерью.
- Ой, разное. Но всё больше про смуту и беззакония. Опять городовых стали из-за угла стрелять, а к 27 февраля вообще ждут выступления рабочих со всеобщей забастовкой к началу новой сессии заседаний Государственной Думы, что начать должна работать после долгих зимних своих каникул. Волнения на заводах. На площадях группы голодных демонстрантов устраивают несанкционированные властями митинги. Что будет? Не знаю. Голода как бы не ждать к весне. Продуктов всё меньше по карточкам отпускают и всё тяжелее они достаются в очередях. Убить за восьмушку хлеба готовы. Ей-богу! Что за жисть пошла! Думаем мы, Софьюшка, весной уехать из Москвы обратно во Вражское. Господскую-то квартиру за 22 с половиной рубля в месяц снимать туговато приходится. А там домик у нас одноэтажный и пятикомнатный, да с ним несколько десятин земли за нами числится, заждались, пади, нас. Будем крестьянствовать, а то в городе прокормиться вскорости совсем будет нечем.
- Да что ж вы, Мавра Петровна, так убиваетесь! Разве я вам не помогу и не помогаю? На счёт продуктов не беспокойтесь! Я вас не оставлю!
- Да и так на нас, милая, тратишься вся. Во век не сквитаться будет.
- Как не родной вы мне всё это говорите, матушка, словно обидеть хотите, ей-богу!
- Упаси, Господь! Это я так, по-бабьи, причитаю только.
- А не надо нам причитать! Мы сейчас кушать будем! А?! Зовите ка всех к столу, матушка, да гостинцы орловские из котомок моих вынимайте!
Шумное и весёлое оживление с девичьим смехом михаиловых красавиц-сестёр заливает всё пространство маленькой кухни. За окном московские сумерки проглатывают тусклый зелёный свет газовых фонарей.
А ночью Мавра Петровна берёт свои продуктовые карточки и авоськи и тихо, чтобы не разбудить детей и гостью, крадучись, на носочках, уходит в ночную стынь, темень и мрак. Медленно бредёт по холодной второй столице и, выходя на широкую улицу, сразу набредает на многокилометровую очередь-хвост, змеёй тянущуюся дальше и дальше толпу озлобленных и усталых людей, в околообморочных состояниях от голода и мороза стоящих за хлебом и ждущих его всю ночь до утра. Мавра ищет и занимает свою очередь, а на неё на перекрёстке сыто фыркает с паром откормленный и холёный жандармский конь, переминаясь с копыта на копыто на очищенной от снега мостовой. И всадник на нём, тоже сытый и откормленный, остро и зло наблюдает-следит за шерстистой толпой, которая ежеминутно кутаясь и ёжась от холода, прячет, как в рукавах и запазухой, в перемешку с теплом от дырявых и рваных овчин, протестное возмущение в робком шушуканье хвостовых сплетен. Стоит полиция, конная и пешая и, поправляя шашки на портупеях, внимательно наблюдает хвост, роящееся в нём полусонное движение, вспыхивающие, как искорки самокруток, всплески народного гнева, возмущения и социального протеста.
- Вы слыхали, что говорят в народе? – бабы шушукаются в толпе, с опаскою поглядывая на городового с шашкой.
- Будто императрицу хотят повесить во дворце, когда царь уедет на фронт. Заговор великих князей и княгинь, обиженных на царицу.
- Да какой к чертям собачьим заговор! – вставляет свою реплику, перемежёвывая её разящим от него перегаром, небритый сухой мужичишко в заводской фуражке. – Пока народ с кольями да вилами не придёт ко дворцу и не займёт его, разграбив при этом, ничего в стране не переменится. А народ уже готов это сделать. Буйного запальщика только нужно, искру подать. Вот бы кто крикнул из нас теперь «хлеба» или «долой царя» в вон ту, сытую харю сатрапа и держиморды в погонах власти. И глядишь, как улица и взбудоражится и перебьёт всех полицейских вокруг. В народе сила, в толпе. Но дремлет, словно медведь в берлоге, спит, лапу сосёт, ждёт весны, – весело глядя на баб, вонюче закуривает мужичок и откашливается, худым кулачишкой прикрывая беззубый рот.
- Ой, что будет, не известно! – охают бабы и тихо причитают, ропщут на судьбу. – Страшно!
Мавра слушает народ и с тоскою глядит в конец очереди, вдали на перекрёстке пропадающей за углом.
***
«В бывшей Тюфелевой роще,
где построено АМО,
собирался люд попроще
обсуждать в стране «дерьмо», -
с такой поэтизированной байкой рабочие Рогожско-Симоновского района собирались на подпольные сходки. Там были люди с завода инженера Бари. Этот, по рабочим меркам Москвы уже старый, кузнечно-котельный, меднолитейный и механический завод имел в рабочей среде репутацию революционера. В 1905 году в декабре на баррикадах рабочие с завода Бари активно принимали участие в боевых дружинах. Они даже шутили, что Бари и баррикады – по смыслу одно и тоже. Здесь в разные годы после подавления мятежа работали маститые агитаторы эсдеков: Костицын и Чубарь. Подпольная большевистская ячейка завода и в годы реакции не переставала активно держать связь с Московским комитетом РСДРП(б). На сходки приходили и рабочие с завода Гужон. Московский металлический завод Гужона – металлургическое предприятие с железопрокатным производством и мартеновской печью, на котором работало свыше трёх тысяч рабочих. На Гужоне руководителем большевистской ячейки был Павел Дубов, а его правой рукой и лидером Боевой рабочей дружины – Ларик Астахов. Ещё очень активным участником рабочего подполья стало недавно построенное и запущенное в декабре 1916 года автомобильное Московское общество или АМО, хозяева которого богатые московские купцы Рябушинские взяли на себя обязательство перед царём запустить в Москве автомобильное производство. АМО стало выпускать полуторотонные грузовички марки FIAT 15 Ter.
И вот рабочие с Гужона, Бари и АМО стали всё чаще вместе собираться на пустырях за Симоновым и Спасо-Андрониковым монастырями и обсуждать стачечные вопросы, вынося их на повестку своих тайных собраний. Иногда явки были в барачных балаганах фабричных казарм, но там подозрительные смотрители вечно вынюхивали всё и совали повсюду свой нос. И в каморочных корпусах за чугункой у семейных рабочих сидели подпольщики, в тесноте, да духоте спёртого воздуха от давно нечищенных отхожих мест, но и там, в этих узких полуторасаженных клетях каморок с тонкими перегородками, не достигающими потолка, ни конспирации, на санитарии никакой. Там, где общежитский коммунальный быт ютился кое-как в сторонке на палатях, как на нарах ночлежек и арестанских, где такое же горе людской нищеты заливалось водкой и мордобоем, где злость и отчаяние точили ножи судьбе, чтобы пырнуть её в тёмную где-нибудь в безлюдной подворотне в полночный час.
Павел Дубов строг с Лариком, смотрит на него недоверчиво, словно пронизывает насквозь.
- Ну что, докладывай. Был в Крутицких казармах?
- Был, - Астахов залихватски заламывает кепи на затылок, плюхнувшись на панцирную сетку заправленной скудной тряпкой барачной койки.
- Ну и что солдаты? Как приняли предложение представителя комитета?
- Говорил с их активом. Братва серьёзная, прочухала наш призыв. Подавлять рабочих они не выйдут. Им обижать нашего брата теперь не с руки, не то, что в девятьсот пятом.
- Скажешь тоже! Можно подумать, ты помнишь девятьсот пятый. Молокосос ведь ещё был…
- Всё равно помню, Вуй! Мне восемь лет уже было тогда в декабре. Я бегал с мальчишками на баррикады смотреть. И рабочих – дружинников знаю с детства. Сам вырос заводской шпаной.
- Ну, ладно-ладно. А солдатики твои что? Говори подробности. Тянешь тоже кота за хвост!
- А что солдатики! Им на фронт сейчас под кайзеровские снаряды ложиться ой как дюже не хочется. Так что будут сидеть смирно по своим казармам и офицеров своих в страхе держать. Там кореша у меня появились. Брошюрки им с прокламациями все передал, обещались распространить промеж солдат. Поклялись мне, что если чё не так, то и поубивать смогут своих офицериков мигом. Так что, товарищ Вуй, всё нормалёк. Задание комитета выполнено. Можно выходить на улицу смело. Вести народ. И за что только тебя так назвали – Вуем, товарищ Дубов?
- Ты погоди, дурень! Учишь тебя, учишь рассудительности! «Смело», - передразнил молодого пожилой рабочий. Чуйка меня тревожит, что начальник Московской охранки Мартынов знает уже про твой визит к запасникам.
- Откуда это? Какой провокатор слил?!
- Погоди, говорю! Надо нашего городового Дрошпорта кокнуть. Этот малиновый нам поперёк горла уже в околотке. А сначала, до этого, взять его, да поговорить с ним по душам, разузнать хорошенько, что там министр Протопопов думает насчёт массовых выступлений рабочих. А то, может, уже особым циркуляром пулемёты по колокольням монастырей расставил? У нас под носом Симоновские пороховые склады, а там, брат, винтовок и пулемётов – тьма тьмущая! Одних только патронов свыше двухсот миллионов имеется. Прикинул, что к чему? Тут в околотке шпиков, как червей в навозной куче. Надо всё обмозговать, всё учесть наперёд, прежде чем в петлю соваться. Понятно?
- Понял, товарищ Вуй!
- А прозвище Вуя я сам выбрал подпольной кличкой. Вуй – это в простонародье значит дядя по матери или брат матери для её детей. Мы ведь, Дубовы, по матери своё родство ведём. Отца у меня отродясь не бывало. Вырос в безотцовщине. Нет, был, конечно, как без него, участвовал, надо знать, в процесссе моего создания, но и только. Бежал, сукин кот! Да и не один он был у неё. А матушка одна нас – ораву детворы единоутробной поднимала.
- Прямо, как евреи вы, Дубовы, ей-богу – по матери род свой вести.
- А что? И евреи бы, так что же? Чем они плохи?! Евреи – народ дельный, в революцию дюже гожий. Опять же погромами черносотенскими закалённый, сознательный, готовый к борьбе. Не то, что наш брат - мужик российский, лапотник, сидит на печи, да лаптем хлебает щи, ждёт, пока гром не грянет.
***
Февраль крутит хвосты очередям ледяными ветрами. В предрассветной тьме заводские гудки гонят рабочих на смену. Шагают на Симоновослободской вал густые ряды голодных и злых людей. Со всех сторон на заводы идёт народ. Мимо Таганской площади, через Рогожскую, Спасскую и Покровскую заставы, с Большой Алексеевской и по Яузскому мосту стекаются ручейки рабочих колонн к заводским проходным. Провожают их недобрым взглядом городовые на перекрёстках и площадях. Идёт Ларик Астахов на Гужон со своими дружками Стасом Шабашкиным и Лёликом Захапкиным, курят, обсуждают новости.
- Дрошпорт сегодня ночью стоит на Рогожке. В десять будьте готовы, - бросая окурок, сплёвывает Астахов дружкам информацию.
И все гурьбой они, ёжась от холода, скрываются за проходной. У будки охраны прыгает, добродушно признавая своих, большой беспородный кобель. Рабочие его гладят и проходят на территорию завода в шумном товарищеском оживлении с настроем на предстоящую работу.
Двадцать пятое февраля. В стране масленица, но без блинов. Пшеничной муки нигде не достать. И ржаной, и гречневой тоже нигде нет. Застряли где-то в эшелонах, гниют, обилием пугая жирных крыс. И без масла, без сметаны сухим комом встаёт в горле один лишь чёрный хлеб скудных фабричных пайков. В Царском Селе жизнь без царя замирает в предвесенней дремоте. Император уехал в Ставку. Во дворце его дочери бесцельно блуждают. В красной комнате смотрят кинематограф. Ольга читает с Марией поочереди вслух «Войну и мир». А где-то рядом во Дворцовом госпитале сверхурочно после ночной смены дежурства старший врач и ведущий хирург Вера Гедройц оперирует новых раненых из лазарета № 3, где лежат тридцать офицеров и двести солдат. А после операции устало курит на улице и говорит своим ассистентам и ординаторам терапевтического и заразного бараков Деревенько и Арбузову о своих исторических догадках.
- Я тут намедни, братцы, «Слово о полку Игореве» перечла, а потом сравнила его эпитеты с летописными описаниями тех же событий. И вы знаете, что мне пришло в голову? Что боярин Беловод Просович, который сообщает киевскому князю Святославу о разгроме половцами всего Игорева войска, фигурирующий в тексте Ипатьевской летописи как свидетель, с подробностями боя на Каяле-реке и трагедии князей, их слёз и стенаний, так вот он и является, на мой взгляд, автором «Слова». Ибо в русской традиции было не называть автора прямо, но указывать его в тексте за героя. Кто этот Беловод и почему он один назван после боя и допускаем к князю, чтобы свидетельствовать о трагедии северской и черниговской дружин? А связь «Слова» с летописью в переосмыслении им летописных сказов о походе князя Игоря, указует нам на то, что этот Беловод и игумен Выдубицкого Киевского монастыря Моисей одно лицо, которое и является автором «Слова». Опять же в традиции русского воинства: претерпев страшные испытания жестокой сечи, но выжив, многие воины-богатыри зарекались уходить в монастыри. Так и боярин этот, чудом уцелевший в той битве, постригся, скорее всего, в монахи и стал впоследствии игуменом-летописцем.
- Складная у вас версия, Вера Игнатьевна, но оторванная от сегодняшних реалий. На носу социальный взрыв, новая революция, а вы тут в летописях ковыряетесь! А в это время власти не управляют ситуацией и усилия их всё дальше заходят в тупик, - говорит главврачу в лицо пересмешник её и сосед по курилке ординатор Деревенько.
- И пусть будет революция! – гордо вскидывает на него свой открытый и вызывающий взгляд мужеподобная коренастая крепкая женщина. – Давно пора уже смести весь этот вековой маразм! Передел всего не избежен, раз власти упрямо препятствуют проникновению мирового прогресса в российскую жизнь. Это касается и гражданских свобод, и экономических условий существования фабричного производства, и непременно частной жизни каждого человека многомиллионной страны, задавленной тяжким бременем военного быта в полицейско-казарменном и насильно-церковном режиме существования.
***
Городовой Дрошпорт бесследно пропал, исчезнув незамеченным прямо с поста своего ночного дежурства. Двадцать восьмого февраля по железнодорожному телеграфу рабочие Москвы узнали о событиях в Питере. Столицу лихорадило безумием социального возбуждения. Она кипела вся, бурлила многотысячными митингами и забастовками уже пять дней. Стотысячные толпы народа, преодолевая полицейские кордоны на разведённых мостах, вышли по льду Невы в центр, сотнями погибая под полицейским огнём, сами убивали городовых, братались с солдатами запасных полков и с поддержкой военных блокировали уже все важные объекты города. По примеру столицы московские трамваи с утра не вышли на линии. К полудню бастовали все заводы. Толпы рабочих высыпали на улицы, ошалело от нахлынувшего на них непонятного сладкого чувства просыпающейся свободы, опьянённые счастьем разваливающегося на глазах царского режима, словно трухлявого пня, под гнилыми корнями которого кишат мириады жирных могильных опарышей – чиновников, сосущих соки столетнего древа государства. Рабочие кинулись организовываться в демонстрации, смело поднимая над головой кумачовые полотна и, чувствуя нарастание силы массового единения, дружно пошли по заводским улицам в центр города. Гужоновцы на заводе утром разоружили пост полиции и, собрав всю боевую дружину, двинулись к Яузскому мосту. Астахов шёл в первом ряду и верховодил толпой, выкрикивая подстрекательные призывы: «Хлеба! Долой войну! Долой царя!».
На Яузском мосту демонстранты увидели отряд переодетых городовых. Бравые усачи, как на подбор, в новенькой, чистой гражданской одежде, изображающие из себя городских обывателей, черносотенцов-патриотов, холёными сытыми мордами смотрели на голодную измождённую бессонными ночами и надсадным трудом рабочую серую массу, оборванную и заплатную. А красный флаг, вскинутый над толпой, был для полицейских, словно красная тряпка для разъярённого на корриде быка.
- А ну, разойдись! – крикнул один с бородой, по виду, их начальник, околоточный.
Рабочие проигнорировали его крик и молча продвигались на мост.
- Держать строй, сомкнуть ряды! – бросал команды Астахов, оглядывая справа и слева своих товарищей и воодушевляемый их чувством локтя, усиливал призывами нарастающий напор толпы.
Рабочие шли дальше, не останавливаясь. Переодетый жандарм выхватил револьвер и выстрелил в Астахова как в подстрекателя толпы. Лёлик, глотая боль раны, упал на мостовую. Послышался треск полицейских выстрелов. Толпа отступила, но не разомкнула ряды.
- Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе! – запели рабочие и новой волной устремились на полицейский заслон.
Из расступившихся на миг их рядов выбежали молодые здоровые парни и, стремительно подскочив к околоточному, подняли его на руки и швырнули с моста вниз на яузский лёд. Тело бородача обмякло после глухого удара падения.
- Вперёд, товарищи, вали гадов! – послышился в рядах рабочих знакомый всем приободряющий голос Павла Дубова.
- Ура! – толпа смяла, опрокинула кордон.
Бросились на жандармов почти в рукопашную, валили на землю, сбивали с ног, били в кровь по лицу, обыскивали, забирали оружие. Растерявшиеся городовые, нарушая команды, кинулись в рассыпную. Это был переломный момент рабочего натиска. Со всех улиц к Таганской площади прорывались толпы народу. Полиции не было видно. Власти самоустранились. Улица была в руках восставших. Красные флаги над толпой, весёлые оживлённые лица. Румяная молодёжь бодро берёт инициативу в свои руки. Какой-то молодой смельчак залезает на поваленную рекламную тумбу и орёт во всю глотку: «Товарищи! Айда арестовывать полицейских, разоружать городовых! На крышах домов могут быть протопоповские пулемёты. Будьте бдительны, товарищи! Вперёд на Таганку освобождать политических! Да здравствует революция, ура!
- Ура!!! – несётся по всей площади.
В здании охранного отделения гремит взрыв. Возбуждённая толпа, подстрекаемая провокаторами и агентами, заметающими следы своей тайной службы, пьяно громит полицейские архивы. Горит, разлетаясь по ветру, охранная канцелярия. На вокзалах протяжные гудки паровозов. На Скобелевской площади перед трёхэтажным дворцом в стиле зрелого классицизма – резиденцией московских генерал-губернаторов и на Воскресенской площади перед зданием городской думы теремного типа в псевдорусском стиле, как муравейник кишит многотысячный митинг. Рабочие и студенты залазят на памятник Скобелеву и ораторствуют воодушевлённо в народ, в серое море из шапок и шляп, солдатских папах и фуражек, женских пуховых платков и шерстяных шалей.
София де Боде, гостившая уже неделю у Тухачёвых, гуляет с младшими дочерьми Мавры Петровны, Лизой и Машей, по улицам города и видит безумие пьянящей вакханалии, попирающей прежние общественные приличия. На улицах нет городовых. Проезжая часть перекрыта. Кругом массовые скопления людей, на всех перекрёстках собрания, повсюду красные флаги и оживление.
- Что случилось, София? – спрашивают баронессу девочки, держа её за руки.
- Безумие какое-то, - пожимает плечами она. – На победу в войне не похоже, должно быть опять погромы и неподчинения приказам начальства. Всеобщая забастовка. Ну, самое время теперь бастовать, итак уже есть нечего. Пойдёмьте домой, девчонки. А то эта разнузданная сволочь будет тут бесноваться в пьяных оргиях и плясках смерти.
- А что такое оргии? – спрашивает де Боде одиннадцатилетняя Лиза.
- Гульба толпы, как шабаш ведьм и колдунов. Слышала, наверное, из сказок про такое?
Девочка молча анализирует сказанное, смутно понимая смысл произнесённого изречения.
Дома Мавра Петровна зовёт всех к столу. И пока младшие девочки кушают, а старшие не пришли ещё с занятий из гимназии, мать Тухачёва, утыкаясь в плечо баронессы, плачется ей в жилетку, навзрыд в другой комнате, только тихо, чтобы не слышали её дети.
- Я ведь, родимая Софьюшка, давно без тебя удавилась бы с горя. Хоть в петлю лезь – такая жизня поганая стала! Тоска на душе мёртвая. Одиночество. Но, как вспомню, как много ты сделала для нас, про дочек своих вспомню, как гляну в их ясные глазки, мурашки по коже бегут. Да рази ж я брошу их, родненьких, кровиночек моих! Никогда! Не в жисть!
- Нет, Мавра Петровна! Так дело не пойдёт! Дочерей ваших ещё поднимать на ноги надо. Какое тут отчаяние? Никакого не должно и в мыслях быть! Я решила, буду с вами до весны. На улицах жуть, что творится. Одних я вас в такое смутное время не оставлю.
- Ой, милая! Как же я тебе благодарна, Софьюшка! Ты наш ангел-хранитель! Дай Бог тебе всего-всего!
И две женщины всхлипывают вместе в обнимку, прикипая друг к другу душой всё роднее и крепче.
***
Александровский дворец в Царском Селе потух и замер. Нахохлился от снега и съёжился, словно погрузившись в зимнюю спячку перед мартовской оттепелью. Где-то на горизонте над Петроградом горело ночами напролёт малиновое зарево пожарищ. Там бушевали страсти революции. Четыре сотни тысяч народу и более ста тысяч солдат Петроградского гарнизона шатались по улицам, арестовывая и пресекая прежнюю власть, захватывая правительственные здания, грабя и мародёрствуя во дворцах. Уже к 28 февраля особняк министра Императорского двора графа Фредерикса на Почтамтской улице был разграблен и сожжён восставшими. На улицах Петрограда было убито уже более тысячи человек с обеих сторон: и полицейских, и восставших, растерзанных ли толпой или расстрелянных пулемётами с крыш в попытках рассечь движение демонстраций. Но всё это были тщетные попытки вернуть прежнюю видимость спокойствия и порядка. Царская власть рушилась, как гнилое дерево. И чтобы не началась полная анархия, представители бывшей Государственной Думы объявили себя преемницей государственной власти, а выпущенные из Крестов социал-демократы в Таврическом дворце сформировали Исполком Совета рабочих депутатов, потворствуя диким инстинктам разъярённой толпы. Столица кипела, как чан с водой. А в Царском Селе, поёживаясь от холода и кутаясь в шинели, бродили мрачными тенями гвардейцы вокруг царского дворца, неся караулы и не зная, что предпринимать. К ним тоже уже телеграммой доставили приказ №1 Петросовета об избрании офицеров солдатами, об отмене всех прежних приказов. Но, глядя в тусклые окна дворца, где в некоторых комнатах блестел в полночной дрёме сада торшерный огонёк, как тлеющая надежда, они останавливались перед соблазнами предательства прежних клятв и отречения от дежурных обязанностей. Держались гвардейцы на последнем усилии духа и долга своего перед царской семьёй, на одной лишь любви к ней и сердечной привязанности только, когда уже не требовалось от них исполнения своих обязанностей и даже требовалось наоборот вовсе иное – отречься от царя и его семьи, предать их справедливому возмездию социальной мести народа, отвергнув при этом все свои прежние ценности и устои. Офицеры охраняющих дворец частей, тревожно смотрели на своих солдат, получая сведения из Петрограда, как там солдаты уже стали убивать своих начальников. «Но царскосельские солдаты, смиренной кротостью полны, хранили царские палаты от зла в преддверии весны…», - так записывал свои наблюдения про них комендант дворца в своём дневнике в те тревожные последние февральские дни 1917 года.
Императрица, места себе не находя, носилась по комнатам в сопровождении фрейлины, баронессы Софии Буксгевден. У неё корью болели дети. Ольга и Татьяна с температурой лежали в своих комнатах, а Настя и Мария, ещё не заразившиеся, их навещали, стараясь поддержать своей неуёмной бодростью и весельем, все ресурсы которого постепенно исчерпывались даже и у них. Цесаревич лежал у себя с больной рукой, немощный и вялый, как обречённый наследник одряхлевшей монархии. Царица ждала мужа, удручённая и взволнованная страшными событиями последних дней: беспорядками в столице и затруднением продвижения супруга из Ставки в Царское Село. Там, где-то там, вдали за горизонтом, среди заиндевелой кутерьмы её милый Ники с полоумным 79-летним стариком, министром пошатнувшегося двора, графом Фредериксом в ночи средь снежной бури в салон-вагоне где-то тянет чай, минуя станции, разъезды, караулы, к жене и детям скоро мчится во дворец.
Первого марта в десять вечера Александра Фёдоровна получила телеграмму от Императора. Он отстучал в салон-вагоне строчку, что завтра утром дома чает быть. Императрица сидит на диване с Машей – все остальные болеют. Уже и Настю свалила корь. Княжны ничего не слышат - у них развился отит. Машка пишет на бумажках им записки. Они глядят на её губы, на их шевеление в произношении фраз и по буквам медленно и про себя, словно ворочая большими камнями, читают её слова. Мать и дочь в обнимку сидят на диване и укрепляют друг в друге стойкость духа против неизвестности и тьмою надвигающейся беды. Вбегает слуга, шепелявит, что споро спешит к государыне начальник охраны дворца с докладом. За ним входит комендант, с поклоном говорит, что восставшие войска, поддержавшие сторону мятежников и присоединившиеся к столичным беспорядкам, прибыли в Царское Село и движутся ко дворцу. Что царская охрана пока не подчиняется их ультиматуму, но принимать бой с бунтующей армией тоже не будет. И что он ждёт дальнейших Её Императорского Величества распоряжений.
- Сколько верных частей у нас во дворце, голубчик? – устало спрашивает его царица.
- Сводный полк, Конвой Его Величества, Гвардейский Экипаж, гвардейская артиллерия. Но на нас идёт гарнизонная солдатня с пулемётами, грозя всё разнести. Я боюсь за вашу безопасность, Ваше Величество.
- Я выйду сейчас к верным войскам! Объявите им! – императрица гордо воздела взор, который засверкал екатерининской позолотой.
- Мамочка! Куда же ты одна?! Я боюсь за тебя! – плача, вцепилась в руку матери семнадцатилетняя Мария.
- Мари, час роковой, час страшных испытаний. Наш долг быть крепче духом. Я иду к своим солдатам, чтобы дух их укрепить.
- И я с тобой, родная! Иду! Постой, накину только шаль…
«Солдаты стояли дворцовой оградой и вскинули ружья, чтоб принять удар. Защитники трона не ждали награды. Морозный клубился над воинством пар», - мысленные строчки коменданта, отражающие его впечатления происходящих событий, свидетелем и участником которых он непосредственно был в те минуты. Распахнулись широкие двери дворца. Два нарядных лакея, держа высоко серебряные канделябры со свечами, встали по сторонам. На крыльце появилась Александра Фёдоровна, завёрнутая в белый платок, бледная и величественная, с влажным взором, наполненным слезами любви и милосердия. С ней Мария Николаевна, укутанная в шубку, румяная и взволнованная русская красавица с огромными тёмно-синими глазами, с возбуждёнными, расширенными зрачками, царевна, будто грозненской поры. Тут же старшим офицером раздалась негромкая команда войскам. Спокойная и величественная императрица тихо спускалась по мраморным ступеням, держа дочь за руку. В мерцающем свете канделябров покрытый снежной пеленою парк безмолвно приветствовал их, пороша застывшие лица последних защитников трона. Полная тишина. Лишь снег скрипит под ногами. Со стороны Петрограда зарево. Императрица медленно обходит ряды, кивая с улыбкой солдатам. Мария всем глядит проникновенно в глаза незабываемым, выразительным взглядом.
- Дорогие мои верноподданные! Солдаты гвардии Его Величества! – голос императрицы сухо дрожит на морозе. - Я пришла к вам сюда, не как Государыня ваша, а как простая сестра милосердия моих детей. Оградите их от безумия и зверств остервенелой толпы, что идёт сюда из сошедшей с ума столицы. Оградите и только! Я не призываю вас подавлять беспорядки и чинить раздор с обманутым бедным нашим народом, который ввели в заблуждение, распалив в нём дремавшие потаённые низменные страсти, разные подстрекатели и смутьяны – те, что посмели посягнуть на народное спокойствие в час, когда Родина наша, словно святая великомученица, на изломе кровавой войны отдаёт свои последние силы во имя неминуемой победы. То, видимо, кара Божья и не в силах наших было её предусмотреть. Но на всё есть воля Господня! Императорский поезд уже мчит по Псковщине, уже скоро будет в Царском Селе. И мой супруг, на месте приняв войска в непосредственное прямое своё подчинение, сможет с Божьей помощью навести здесь порядок, даже путём блокады столицы от всей страны, с проведением там полномасштабной карательной операции во избежание разрастания этой революционной заразы, как гангренной опухоли по всей империи. Нужно сейчас, словно хирургическим вмешательством, отсёчь от здоровых сил, гниющую мёртвую плоть этой взбунтовавшейся мерзости. Держитесь, мои родные! Славные сына Отечества! Подмога близка! Стойко переносите ваш священный долг по охране трона, охране вашей монархии. И да хранит вас Господь и да пребудут с вами его Апостолы и все ангельское воинство с архангелами и херувимами! Аминь. – царица покрыла солдат крестным знамением.
Навтречу охране Александровского дворца в полночной мгле уже шли революционные парламентёры…
***
За два с лишним года войны, потеряв мужа и его последние источники средств к существованию, унаследованные им от матери-помещицы и дяди-генерала, Мавра Петровна, чтобы прокормить своих детей, стала работать на дому прачкой и швеёй. Из прежней довоенной квартиры, которую они сняли с мужем в начале 1914 года в одном из доходных домов на Таганке, она вынуждена была съехать, похоронив Николая Николаевича и потеряв сына Михаила на фронте. Тухачёвы перебрались на Гончарную улицу, на так называемую в народе Швивую горку, подыскав себе более скромное жилище. Там не было многоэтажных доходных домов, лишь старые одно-двухэтажные хибары, затерянные в расходящейся от Храма Никиты Мученика сети переулков старого Заяузья, кривых и горбатых, со странными многоугольными домишками, неровными тротуарами и выбитой мостовой. Высокие берега Москвы-реки и впадающей у подножия храма в неё Яузы дышали близостью беднейших кварталов Москвы. Здесь часто попадались на глаза мрачные фигуры оборванцев, всякие разбойного вида проходимцы, опустившиеся пьяницы, босяки и нищие, влачившие жалкое юродивое существование на паперти старинного храма, в который принялась бойко и усердно ходить, ища в нём защиту и духовную поддержку, разбитая морально Мавра Петровна. Она брала работу на дом, обстирывала и обштопывала купеческие и чиновничьи заказы, которые привозили к ней на извозчике молодые гувернантки из приличных семейств профессоров, врачей, дельцов и банкиров. А колокол церкви на Гончарной звал её под своды храма. Она вспоминала себя крестьянской девочкой в Смоленской губернии, как по воскресным дням отец её, Пётр Милохов, водил их с сестрицами в храм исповедоваться и причащаться. И теперь она стояла в очереди к духовнику, ощущая всей душой в нём опору своему духовно раззорённому сердцу. Протодиакон храма с алтарником в стихаре, с чтецом-псаломщиком в подряснике, в скуфье и два дьячка проводили богослужение. Мавра стояла с женщинами в левой части храма почти у порога, не решаясь продвинуться ближе к алтарю, и крестилась, отбивая поклоны и посылая свои молитвы незримому исполнителю всех людских надежд.
Протодиакон отец Агапий говорил при этом своей пастве о зле надвигающейся смуты, о духовном единении и сретении народа с царём-батюшкой.
- Я призываю вас, мои дорогие прихожане, - наставительно назидал священник, - от лица Святейшего Правительственного Синода сплотиться вокруг царя, воюющего Отечества и Православной веры нашей, дабы не пошатнулись основы государственности и были тверды в лихую годину Антихристова времени. Грех, мои дорогие, грех в революции! Лживая в ней, сатанинская лесть и услада не столько страждующим духовно, уставшим от тягот, лишений и бед сердцам, но алчущим только материально, распалённым соблазнами чумного пира и звериных инстинктов голодным желудкам и разинутым пастям перестающих быть людьми безумных скопищ, крушащих всё на своём пути, одурманенных и развращённых дьяволом. Нам с вами нужно, чтобы не пасть в геену огненную, кротко терпеть, как агнцы на заклании, все невзгоды и смиренно нести свой крест на свою Голгофу. Сам Бог терпел распятие телесное и нас духом своим укрепил всеблагого спасения и воскресения из мертвых! Лживы сладкие посылы подстрекателей беззакония и безначалия. В них лишь яд и обман! Не может быть народного управления без единоначалия. В природе не существует. И если не помазаник Божий, то кто станет лидером заблудшей паствы? Не тот ли падший ангел, лукавый Сатана, князь легионов демонов, исчадий ада, рвущих растленную плоть непослушанием и богоборчеством душ. Лидеры революции, крикуны бунтов и мятежей есть диктаторы толп, ведущие стадо своё на бойню. Глупость – выборная власть! Это иллюзия. Власть всё равно, прикрыто ли явно, без царя будет в чьих-то одних руках, но кровавых и грязных, недостойных божьего благословения. Святость только в единоначалии помазаника Божьего, пекущегося о благе народном, о сретении духовном народа с его Самодержцем. Аминь.
Но по прошествии всего недели, в первой декаде марта, когда, возобновив городское движение транспорта, вышли из парков трамваи, на вагонах которых по всем маршрутам красовались вместо рекламы плакаты «Да здравствует Демократическая республика», священник из Храма на Швивой горке, вёл уже совсем другие проповеди на службах. На площадях ещё гремели с оркестрами митинги с революционными маршами, по улицам народная милиция с красными повязками на руках и солдаты запасных полков, дислоцирующихся в Москве, с красными бантами на шинелях и папахах, вели арестованных, переодетых в штатское, трусливо прячущих голову в плечи полицейских, кого толпа не успела растерзать самосудом в первые дни революции. Их конвоировали в тюрьмы представители народа: студенты, железнодорожники, рабочие и солдаты. А отец Агапий в своём приделе складно пел уже другие песни, но всё также претендуя на поучающие умы проповеди и наставления. Он говорил, что Святейший Синод благословляет богоявленное Временное правительство к исполнению им своих государственных обязанностей с присущей ему всей полнотой власти по востановлению стабильности в тылу и на фронте и продолжению священной войны до победного конца. И литургии звенели о богохранимой державе российской и её благоверном Временном правительстве, действующем вплоть до созыва Учредительного собрания, призванного решать судьбы Родины и формы её будущего правления.
- Царь отрёкся от престола, - благозвучно обходил свою паству Агапий с кадилом, потрескивая в народ. - Нет больше царя. А есть гражданин Романов Николай Александрович…
Царь стал гражданином, но как арестант находился под домашним арестом в Царском Селе, ожидая народного суда. И все тюрьмы страны были взяты приступом, как Бастилия. На свободу выпущены все политические заключённые, а от радости нахлынувшей вдруг, внезапно, как манна небесная, вседозволенности, даже и уголовники заодно. С каторги, из ссылки и из заграницы, из вынужденной эмиграции ждать теперь на Родину всех её верных сынов, боровшихся за дело освобождения народа. А кто положил за то голову в неравной схватке с абсолютизмом – вечная память и слава! Торжественные похороны жертв революции в отдельных гробах. И море красных флагов, кумачёвые полотнища – плакаты с разнообразными девизами и обращениями к свободе.
Бутырка, Таганка открыли двери и узники снова увидели солнечный свет. Начало марта. Ранняя весна дурманит погожей оттепелью, будит после зимней спячки активность и инициативу, а свобода, словно молодое игристое вино, бьёт в голову, обжигает, дурманит кровь своими пылкими надеждами и ретивыми фантазиями.
Мавра Петровна теряется в митингующей толпе на Таганской площади. Плакаты странные, иные и непристойные, дерзкие будоражат её не привыкшее к таким смелостям и остротам сознание. Вот кто-то на красную тряпку голую девицу нашил с факелом в руке, неприкрытую, бесстыдно бегущую, задравши руки и ноги, и надпись под нею «Свобода». Вот робко и крадучись, будто крамольники и старообрядцы, толстовцы идут со своею хоругвей «Любовь и равенство» и с портретом, словно Сократа или Карла Маркса, своего кумира, обросшего седого Толстого. Толстовцев презрительно оттесняют: «И вы сюда же, горемычные! Непротивленцы хреновы! Непротивляйте где-нибудь в другом месте! Вам в революции только место отхожее! Где бы мы были с вашим непротивлением злу насилием, когда в нас жандармы стреляли?! Трётесь тут под ногами! Пшли вон! Оправдание насилия во имя революции – вот наша религия, вот наш закон!
Какой-то перебражничавший свободой либерал ругал и прогонял их, зажатых в толпе, конфузливых и несмелых. Вот кто-то на чёрное полотно белый череп Адама с костями наперекрёст нацепил – неведомые Мавре Петровне анархисты, ругаются трёхэтажным матом и лущат незапрещаемо семечки на мостовой. Всё равно все дворники и городовые разогнаны или арестованы, иные убиты в уличных стычках и сброшены в Москву-реку. Все пьяны свободой, все что-то орут. Мавра Петровна, протискиваясь средь этих очумелых толп, спешит в сумерках вечера домой, где заждались уже её дорогие девочки-дочки и помощница её во всём, вдовья невестка баронесса София де Боде.
III
Весна 1917 года развернулась в стране во всю ширь революционного творчества, с проснувшимся гражданским сознанием и социальной активностью, дремавшими до того веками в русском человеке, придавленными татарским игом, крепостным правом и самодержавием. Столица, запруженная митингами, дышала и упивалась свободой слова. Всё инакомыслие, которое только могло родиться в самых смелых, экспериментально-новаторских умах, повыползло наружу посредством массовых дешёвых изданий, публикаций и всяческих публичных офиширований. Люди впервые в истории своей страны, после канувших в лету вечевых споров Псковской, Новгородской и Хлыновской республик, смело и радостно заявляли и отстаивали свои точки зрения повсюду, прелюдно: на улицах и площадях, в трамваях и на вокзалах, в хвостах продуктовых очередей и в окопах на фронте, в госпиталях и лазаретах. И всё это многомиллионное разнообразие открытых волеизъявлений народа сосредотачивалось, скопляясь в неистово-мощные сгустки социальной энергии, в Таврическом дворце, где с 1906 года заседала Государственная дума, а сейчас одновременно образовалось из наиболее активных депутатов последнего, за день до беспорядков разогнанного царём собрания Временное правительство и объединивший политические амбиции столичного гарнизона и периодами бастующего двенадцать лет пролетариата Петрограда единый Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Последний первого марта издал свой первый приказ, по которому предписывалось всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и матросам флота во всех воинских частях создать выборные комитеты из представителей нижних чинов для политического руководства войсками при координации с Петросоветом. Солдатским комитетам предписывалось взять всё оружие под свой контроль. Также объявлялось равенство прав нижних чинов с остальными гражданами, прежде всего, право участия в выборах, и отменялось титулирование офицеров в армии. Сами сословия трогать революционные умы пока не решались, а вот отменить всевозможные выверты обращений, типа «ваше …ство» поспешили, не смотря на то, что великие князья и графы, нацепив красные банты на свои мундиры, лихо сновали по Петрограду, реабилитированные в глазах толпы после своих показных явок с повинной к Таврическому дворцу с демонстрацией лояльности и принятия революции.
Девятого апреля в Петроград вернулся из долгой эмиграции лидер бывшей террористической БО партии эсеров, наводившей ужас на всю империю, тридцативосьмилетний Борис Викторович Савинков, он же по подпольным псевдо «Б.Н.», он же «Вениамин», он же «Крамер», он же «Павел Иванович», он же «Роде Леон» и «Томашевич Адольф». Этот уже зрелый мужчина, залысый, растерявший многие свои силы и качества, умудрённый опытом человек, не уставал увлекаться жизнью во всём её многообразном проявлении. Его интересовала политика, ради которой он примчался из Парижа в Петроград, сломя голову и бросив там весь сложившийся годами уютный быт, ради которой он поломал всю свою жизнь. Будучи умным и очень способным ко многому, он так и не стал приличным человеком, посвятив все свои силы разрушению, а не созиданию. Его манила свобода предвкушением открывающихся перспектив. Его продолжали волновать и увлекать молоденькие девушки, сексуальные излишества с которыми не утомляли его ни в годы подполья, когда он будоражил умы и горячие патриотические чувства юным террористкам, начиняя их бомбами или вкладывая им в руки револьверы для политических убийств, ни в последующие годы эмиграции, когда он во Франции попробовал на вкус парижскую утончённую изысканным развратом любовь. Оставив двух жён с детьми: первую - Веру Глебовну Успенскую с двумя сыновьями, и вторую – Евгению Ивановну Зильберберг с сыном Львом, он искал по жизни новых мощных увлечений, которые бы вдохновили его, вскружили бы ему голову и держали в тонусе не стареющую мужскую плоть. Прибыв в революционную Россию, глаз его горел. Он был вдохновлён новым поиском и пьян половым возбуждением неутомимого охотника, от домогательств которого сгорела, как бабочка на огне, не одна молодая девица, подпав под чарующее его обаяние. Многие молодые революционерки-подпольщицы, пылкие эсерки, сердца которых рвались вместе с бомбами террором, которые стремились в летучие боевые отряды партии социалистов-революционеров, чтобы, как они писали в своих предсмертных записках «окончательно согласовать свою жизнь с идеей», видели его своим кумиром, своим мессией, способным вести за собой на святую жертву за справедливость и счастье народа. И только он, Борис Савинков, как никто другой, в каждом своём деле умел найти вдохновение, которое так нужно было его литературному восприятию жизни. Он в глубине души был творческим человеком, впечатлительным писателем, лицезреющим окружающий мир во всём многообразии его красок, и смотрел даже на кровавые теракты, как на источник своего творческого вдохновения. Россия манила его новыми творческими перспективами, словно маньяка манит новая, намеченная им привлекательная жертва, которой уже он взял след и преследует в предвкушении запретного удовольствия. Размах открывающихся в стране перспектив для такого, как он предприимчивого человека, ошеломлял его воображение, все представления о прежнем мире и ценностях меняя.
Савинков был торжественно встречен делегацией Петросовета, но кланяться с ними много не стал, подхваченный эсеровской дружиной был уведен в ЦК своей партии. Там, соблазнённый перспективой возможного в дальнейшем участия в правительстве, он наскоро, как мог, освободился от всех помпезностей и любезностей вчерашних собратьев-подпольщиков и несогласных с режимом интеллектуалов, вырвался, наконец, из Таврического дворца, оставив в стороне этот бывший Потёмкинский дворцовый ансамбль на Шпалерной, дом сорок семь, двухэтажный корпус которого с шестиколонным портиком тускло погрузился в сумеречную петроградскую темень, увенчанный большим плоским куполом на невысоком барабане, с такой же зелёной металлической крышей, как и вечерняя столичная мгла, мшистая и гнилая, как набережная Фонтанки, покрытая водорослями и тиной каналов и нечистот, как лица вчерашних подпольщиков, измождённые и обескровленные по тюрьмам и ссылкам, как руки трамвайных кондукторов, зелёные от медяков. Бывший террорист номер один империи нырнул в Таврический сад за дворцом, голый ещё вверху, но оживающий и зеленеющий бурно апрельской травой, и, как влюблённый мальчишка-гимназист, которым он бегал когда-то по улицам Варшавы, теперь пробирался, крадучись, аллеями меж каскадных прудов, чтобы, перемахнув невысокую парковую ограду, очутиться на Сергиевской улице, у доходного дома номер восемьдесят три, где жила с января 1917 года удивительная для него духовно, интеллектуально, как эротически, страстно непостижимо-притягательная супружеская чета Мережковских-Гиппиус с неизменным третим участником их семейной церкви триединства, духовным сожителем Дмитрием Философовым. Савинкова тянуло к Зинаиде Гиппиус, как первая эротическая фантазия тянет прыщавого гимназиста к его учительнице. И пусть она уже была немолода, ей исполнилось в ноябре 1916 года сорок семь лет, но дамский шарм, утончённый стиль и интеллектуальная мощь, словно вуалью, таинственно прихорашивали её черствеющие черты. Эта эпатажная поэтесса ушедшего века, ровесница Мирры Лохвицкой с отжившей в ней чувственной негой, оставила в себе, в своей плоской холодной груди лишь ядовитый сарказм и цинизм политических и религиозно-социальных пристрастий. Когда-то она сама была влюблена в молодого Савинкова и нежно его называла своим псевдонимом – Ропшин, под которым сама правила и дописывала его дневниковые исповеди террориста, организовавшего убийства министра Плеве и великого князя Сергея Александровича, сводя их в выстрелившую в умах современников повесть «Конь бледный». Любила, но через него больше была влюблена в себя, как это много раз уже до него и после случалось с этой духовно-чувственной нимфоманкой. Она, как вампир, высасывала для своего вдохновения, все соки из каждой любви. «О, как я любила бы героя, того, кто понял бы меня до дна и поверил бы в меня, как верят в пророков и святых!» - любила она восклицать обнажённая, заламывая руки в позе плачущей Ярославны и томными глазищами кошки плотоядно пожирая любовника как очередную жертву. Те годы пылкой страсти, головокружительных измен с кокаиновыми ощущениями безумного блаженства, прошли давно. Но по старой памяти тянуло террориста именно к ней, к этой поэтессе, безумно интересной, даже будучи уже посеребрённой проседью минувших лет. Он шёл к ней, будто к главному своему начальнику, доложиться о приезде. В семейном кулуаре четы Мережковских мало что изменилось со времени их последних парижских встреч. Главной особенностью, ярко подчёркивающей разительную перемену внутреннего состояния пары, были глаза Зинаиды. Она была в эйфории наступившей свободы, которая действовала на неё, словно наркотик. Глаза Гиппиус непередаваемо блестели, как после оргазма. Она, словно помолодела лет на двадцать, была хороша собой, мила и женственна, интересна и сексуальна. Одета безукоризненно и элегантно, со вкусом, но не вызывающе, без показного превосходства. Появление Савинкова ещё более повергло её в гипнотический экстаз. Она захлёбывалась от переизбытка эмоций и изображала из себя гиперактивного знатока социальной жизни народа, знатока того, что именно сейчас нужно русскому народу, к которому относилась лишь наполовину, будучи обрусевшей немкой. Но именно германский порядок в упряжке с русским темпераментом вытворяли чудеса сочетания при формировании её личности.
- Борис! О, как я рада, что вы, наконец, в Питере? Мы тут, совсем недавно как раз вспоминали о вас. Я права, господа?
- Бесспорно, - оба Дмитрия - Мережковский и Философов, словно загипнотизированные удавом бандерлоги, кивают ей.
Гиппиус подхватывает Савинкова за руку и отводит в сторону, приветственно целуя. В поцелуе он чувствует голодную дрожь её чувственных губ.
- Я хочу поделиться с тобой моим счастьем, - шепчет она ему, когда они остаются наедине после чая. Два Дмитрия, чуя её намёки, уходят философствовать в другую комнату. – Я так соскучилась по тебе, мой храбрый террорист! Ну, обними же свою Зи-зи, да покрепче! Как страстно когда-то ты меня обнимал в Париже! Ах, мой милый Борис! Я так счастлива теперь, ты не представляешь!
- Это вызвано революцией? – зажато обняв даму, деликатно отстраняется от неё идеологически остывающий эсер.
- Конечно! Ею, несомненно! Ты не находишь, как это закономерно, а не случайно, что ообновление социального строя, рождение гражданского общества и правового государства происходит у нас весной, в период пробуждения самой природы?
- Ну, на это были веские и объективные причины, сопряжённые в первую голову с безхозяйственностью царского руководства. Так попустительствовать развалу экономики и разворовыванию государственного бюджета, так бездарно управлять страной в период самой грозной войны, так воевать безалаберно, прожигая миллионы солдатских жизней впустую. За такое не только отречение должно полагаться, но, думается мне, и кое-что и похуже.
- Но-но, кровавый демон! Тебе бы только кровь пускать! Романовы отвергли власть, передав её Учредительному собранию, к которому будет подготовлять страну Временное правительство. Это самое главное достижение российского гражданского общества со времён декабристов! Но, что тебе об этом говорить, ведь ты же даже не слушаешь меня!
- Почему же, я весь во внимании, - галантно сел в кресло, закинув ногу на ногу, Савинков.
Гиппиус бесшумно подплыла к нему в длинном до пят платье.
- Послушай, я хочу тебе доверить строки, написанные мной месяц назад, в дни революции, в самый её разгар. Послушай концовку моих новых стихов, начало которых ты, впрочем, как и всю нашу революцию, уже пропустил, - Гиппиус при этом, глядя на него, язвительно улыбнулась, словно ужалила.
«Юный март.
… Ещё не изжито проклятие,
Позор небывалой войны.
Дерзайте! Поможет нам снять его
Свобода великой страны.
Пойдём в испытания встречные,
Пока не опущен наш меч.
Но свяжемся клятвой навечною
Весеннюю волю беречь!»
- Написано восьмого марта… Ну? Каково?
- Ну, я во мнениях с тобою разойдусь…
-? - в глазах Гиппиус немой вопрос.
- Я за продолжение войны. Экономически нам должно и выгодно добить германца и австро-венгра и чем скорее, тем лучше. Франция это понимает. И наш военный министр Александр Иванович Гучков тоже. Кстати, он назначает меня комиссаром Временного правительства в 7-й армии. Правда, я не получил ни от него, ни от министра-председателя Георгия Евгеньевича Львова никаких инструкций, определяющих мои права и обязанности, как комиссара, но, я думаю, на свой риск и страх, приступить там, на месте, к систематической и не словесной борьбе с большевизмом. Вот, как надо действовать, моя дорогая! А все эти популистские лозунги «долой войну» оставим, как шелуху от семечек, Петросовету, что итак дурит головы рабочим и солдатам. Нам надо более подумать сейчас, как сообща, наладив стабильность в тылу, восстановить боеспособность армии на фронтах, искоренив большевистскую пораженческую заразу в умах миллионов наших граждан. Вот это первейшая задача, если хочешь, твоей свободы, которую кайзеровские штурмовики легко смогут попрать, не приложи мы усилий к обратному.
- Ты прав, Борис! Мне видится, мудрым и прозорливым решением твоё назначение. Когда выезжаешь?
- Уже завтра. А чего медлить! Осмотрюсь, укреплю дисциплину. Может быть, поменяю командующего генерала от инфантерии Щербачёва Дмитрия Григорьевича…
- У нас ещё один Дмитрий ожидается? – усмехнулись, оживлённо вошедшие в комнату Мережковский и Философов.
- Вот-вот! – поддержал усмешку вошедших и Савинков. – Ему как раз место в вашем кругу, как рыцарю круглого стола. Вассал короля Артура!
И, продолжил говорить с Гиппиус, не обращая внимания на реакцию, вызванную его репликой у мужа и любовника поэтессы: «Права мне на то даны, Гучков лично заверил меня в этом. И, если этот рыцарь круглого стола меня не устроит, я поставлю нового командующего! Кандидатура уже имеется – генерал-лейтенант Белькович Леонид Николаевич. Так что прощайте, дорогая и глубокоуважаемая Зинаида Николаевна!
- И что! Ты так вот уйдёшь теперь, не побыв, не погостив у меня и дня?! Я не пущу тебя, смертный! Злосчастный метеор, несущийся в хмельную даль кровавых зорь! Побудь, останься на ночлег, твоей подруге лиры побывки сон хотя бы подари!
Она схватила его за руки и страстно сжала их, притянув к своей впалой груди.
- Не уходи, останься! Мне так много ещё хотелось говорить с тобой!
- О чём, Зи-зи? Мы обо всём уже поговорили. Мне нужно погружаться с головой в новую свою политическую и ответственную роль. Ты ведь знаешь, я не пустобрех, болтать не люблю. Я без дела не могу!
- Знаю, знаю, милый, и мне твои дела, как майский мёд сладки!
Савинков, приложив усилия, вырвал свои руки из цепких ладоней обуреваемой страстями и ревностью женщины.
- Не уж-то ты спешишь к другой сейчас зазнобе? И под покровом ночи ласки её ждёшь? – глаза поэтессы выразительно алмазом сверкнули в свете электрической лампы.
- О чём ты?! Больше года, как нет у меня женщины…
- Тогда куда спешить? К чему такая прыть? Останься, говорю! А этих двух балбесов в гостиницу я выпровожу в ночь!
- Меня пугают эти перспективы…
- Подлец! Каков мерзавец! Уже ль и ты ко мне успел остыть? Не я ли знала всех твоих кокоток, всех террористочек, каких ты поимел?
- Оставим эти мне воспоминанья.
- Нет, отчего же! Будем говорить! Как ты замаял Машу Прокофьеву, помнишь?! Низменное чудовище! Сгноил! Словно в башне заточил и иссушил девицу. Ах, как же она была хороша! Чертовски! Восхитительна и прелестна! Милое ангельское создание…
- «Милое ангельское создание, но чертовски хороша» - как это? Где тут логика?
- Не перебивай меня! Милое ангельское создание с обворожительной внешностью. И ты сгноил это чудо, эту неземную красоту в казематах своей партии, своей эгоистической натуры и властолюбивой харизмы диктатора, господина, повелителя наложниц, похотливого самца, бонапартика и гурмана изысканных эротических блюд. Пресыщенный, растленный мерзавец! Что ты сделал с её душой?! Ты изнасиловал её! Зачем соблазнил и растлил её террором?!
- Но ведь ты же сама мне говорила в Париже, что её жертва, подобна миссии первых христиан. Так она пошла на муки борьбы с режимом, словно религиозная фанатичка на распятие. Между прочим, усилиями таких вот, как она, «дурочек» и рухнуло проклятое гнилое дерево царизма, о чём ты так вдохновенно тут пишешь про «юный свой март».
- Но ведь девочку уже не вернуть! А ты, тут как тут, жив, здоров, похотлив, ищёшь приключений на задницу, новых ощущений и жертв своего кровожадного садизма. Ты – демон! Страшный человек, кровавый, чёрный!
Гиппиус обливала Савинкова самыми ядовитыми выражениями, награждала самыми чёрными, как ей казалось, эпитетами, а сама, тем не менее, страстно не отводила своих влюблённо-восторженных глаз, глаз мудрой змеи с древними драконьими зрачками, в которых проступает вечность.
Он ушёл в ночь. Поэтесса раненой, истерзанной тигрицей, рыча и кусая подушку, обрушилась на скрипучую кровать.
***
В Москве Софии де Боде было куда податься. Её родственные связи по линии отца густо разветвлялись в московской дворянской среде. Другое дело, что ютясь в бедной хибарке с семьёй Тухачёвых на Швивой горке, она стеснялась быть даже им обузой, не то, чтоб притязать к роскоши своей многочисленной московской родни, как бедная её родственница-попрошайка. Этого ей не позволяла гордость. В традициях семьи Боде было вольное воспитание девиц, которые веками многое могли себе позволить в проявлении себя и отстаивании своей позиции или точки зрения на жизнь, её ценности и приоритеты. Боде состояли в родстве со многими русскими знатными фамилиями. Так были они близки князьям Долгоруковым, Вяземским, Оболенским, графам Толстым, Соллогубам и многим другим известным и уважаемым в Москве старым барским династиям.
Род Боде был старинным франко-немецким аристократическим родом эльзасских баронов, на фамильном гербе которых красовался девиз «Deus, Honor et Gloria», что по-латыни значило «Бог, честь и слава». Отец Софии Николай Андреевич вёл своё родословие от Якоба Боде, годы жизни которого в семейных хрониках значились как 1585 – 1653. Его отец, французский дворянин, во время массового избиения гугенотов в Варфоломеевскую ночь бежал из Франции в германские земли в 1572 году. Сотни имён хранила родословная Боде, Боден, Бодин, Бодениус, фон Боде, де Бод, де Боде, как подписывались в разных странах в своих завещаниях и значились в надгробных эпитафиях фамильных склепов и протестантских кладбищ многочисленные предки Софии: Фредерика де Боде, Клеман де Бод, Клементина Дороти Мари-Анн де Боде, Софи Франциска Хедвиг фон Боде, Мария-Элеонор-Агнес де-Боде, Генриетта Катарина фон Боде, Генриетта Шарлотта Элизабет Фрейн фон Боде, Фредерика Беата Жулиана Фрейн фон Боде, София Елена Элизабет Фрейн фон Боде.
Императорским дипломом от 14.10.1713 года, подписанным в Вене императором Карлом Шестым, было зафиксировано официальное признание старого дворянства Боде и их родство с Жаном Боденом, жившим в XVI веке французским политиком, философом, экономистом, юристом, членом парламента Парижа, профессором права в Тулузе и генеральным прокурором Лана. Боден сделал, как говорится, свою карьеру сам. Сын портного, он выбился в люди, став университетским академиком и дворянином. На посту генерального прокурора Лана он казнил двести женщин по обвинению в колдовстве. Тогда ведовскими процессами и демонологическим опьянением умов захлёбывалась и задыхалась от дыма костров вся ренессанская Европа. Невинные жертвы её чудовищной философии как ведьмы сгорели на кострах, расстаяв, как дым, над эшафотами на европейских площадях у городских ратуш. Но, как это не странно, их красота, вызывающая порой зависть и ненависть соперниц даже больше, чем возможное к судебной конфискации богатство, передалась потомкам самого ярого светского инквизитора Бодена по женской линии, налагая, быть может, самое страшное ведьмино проклятие на судьбы его родственниц в отдалённых веками и коленями поколений, великосветских красавиц Франции, Германии и России.
Венский диплом 1713 года закреплял за родом Боде фамильную геральдику герба, на котором красовались на щите два коронованных шлема, на первом из которых саксонский орёл в зыбучих песках на серебряном поле, на втором - три стебельно-чашуйчатых розы в лазурном фоне с серебряной фессией.
Когда вспыхнула Французская революция, все германские лены в Эльзассе были конфискованы Французской республикой. При этом погибли все фамильные бумаги рода Боде. В последующем сведения о роде были извлечены из родового архива бельгийских маркизов де-Тразени, один из которых, маркиз Филипп-Игнатий-Иоахим де-Тразени был женат на баронессе Марии-Элеонор-Агнес де-Боде. Одна из представительниц этого древнего рода, наследовавшая титул баронесс Клементина де Боде, даты жизни которой значились как 1789 – 1865, училась в Санкт-Петербурге в Смольном институте благородных девиц или, как она потом описывала в своих мемуарах на немецком языке, « в Институте дворянских красавиц, основанном Екатериной Второй в 1764 году в Воскресенском монастыре». А другой дальний отпрыск рода эльзасских баронов, барон Шарль Август Людовик Фредерик Боде, чьи даты жизни значились как 1744 – 1797, который с 1788 года имел земельное владение в Нижнем Эльзасе - лен Сульц-Унтервальден, был полковником немецкого Цвайбрюккенского полка на французской службе. Этот барон, протестант, был женат на английской аристократке Мэри Киннерслей, чей род владел в Англии имением Локсли-Холл. Он не принял Французскую революцию и эмигрировал в Россию. Барон присягнул на русское подданство под именем Карла Илларионовича, но ещё с титулом иностранного барона. Барон Карл Боде получил от Екатерины Второй обширные поместья в Екатеринославской губернии, в Крыму, в Ропше Ямбургского уезда Петербургской губернии. Он прожил 53 года, родив с супругой-англичанкой четырёх сыновей. Его вдова умерла в 1812 году в Москве в страхе перед конфискациями своих земель французскими интервентами армии Наполеона. Быть может, так и ей отквиталось родовое проклятия Боде, чей предок-инквизитор казнил невинных дев. И тем не менее, сыновья Карла и Мэри: Лев, Климентий, Андрей и Александр Карловичи уже получили титулы баронов Российской империи. Старший из них, Лев Карлович, или на французский манер, которым он частенько ещё пользовался по моде века, - Людвиг Шарль, был участником Отечественной войны 1812 года. Он дослужился до обер-гофмейстера, стал президентом Московской дворцовой конторы и осуществлял общее руководство возведением Большого Кремлёвского дворца в Москве. Женился Лев на Наталье Фёдоровне Колычёвой – последней богатой наследнице иссякшего боярского рода Колычёвых, и в подарок ей для свивания уютного домашнего гнёздышка, купил имение Мещерское в Подольском уезде Московской губернии. Бывшая во времена Ивана Грозного вотчиной опричника Мокея, мещерская усадьба находилась в пойме живописной реки Рожайки, на берегах которой в 1572 году опричники Грозного с беззаветным мужеством обороняли Москву от нашествия крымских татар в битве при Молодях. Места это были дивные уму и сердцу, древние, заповедные, вятскими засеками схороненные, оберегаемые от набегов степных кочевников со времён авар и хазар. Именно там, на поэтически красивых берегах Рожайки, где была когда-то слобода Дмитрия Донского, а ранее, ещё несколько веков назад, былы нарыты курганы древних языческих захоронений, разродилась в замужестве с Людвигом Шарлем или Львом Карловичем бывшая боярышня-девица Колычёва. Родила она ему одиннадцать детей, трое из которых умерли ещё в младенчестве, и после смерти мужа доживала век одна благообразной, богомольной старушкой.
Их дети, два сына и шесть дочерей, имели успех в высшем свете. Лишь одна из дочерей, Мария, не вышла фигурой и красотой и вынуждены была окончить свою жизнь бездетной до срока в монастыре под именем Паисии. Но пять других: Анна, Наталья, Екатерина, Елена и Александра, были головокружительными красавицами, ставшими фрейлинами императорского двора. Они сводили с ума мужчин: Анна – князя Долгорукова, Екатерина – князя Вяземского, Елена – Баратынского, Александра – князя Оболенского. Софии де Боде было в кого быть породистою красавицей. Её двоюродные тётки блистали в свете. Одна из них, Наталья, двадцати шести лет так натанцевалась на балу, так разбираема была вниманием кавалеров, что, разгорячённая, простыла и умерла. Но больше всех мужчин с ума сводила Анна. Она, будучи фрейлиной, когда жила в Зимнем дворце, ещё в девичестве крутила романы с принцем Хозрев-Мирзой, великим герцогом Фридрихом Францем Вторым Мекленбург-Шверинским, с красивым итальянским певцом Джованни Марио и князем Меншиковым. Умерла она в возрасте восьмидесяти двух лет в 1897 году, в канун рождения Софии, которую вся родня де Боде напророчила красотой и характером во фрейлину Анну.
Но особой гордостью всего обрусевшего рода Боде из детей семейства Льва Карловича и Натальи Фёдоровны был Михаил Львович, ставший тоже, как и его отец, обер-гофмейстером двора. Материнский боярский род Колычёвых иссяк по мужской линии. Последней его представительницей была Наталья Фёдоровна, подобно тому, как и род князей Юсуповых останавливался на матери Феликса Зинаиде Николаевне. Поэтому, чтобы он не исчез совсем, высочайшим царским указом граф Эльстон становился Юсуповым-Эльстон, а барон Боде принимал и вторую фамилию Колычёв. Так стал официально именоваться её сын, Михаил Львович, который был удивительно красив, хорошо сложен, громадного роста, волосы свои, белокурые, мягкие, всегда носил зачёсанными назад. Он стал вице-президентом Комиссии по строительству храма Христа Спасителя, имел огромный дом в Москве на Поварской, который он купил у Долгоруковых.
Вообще, Поварская улица издавна считалась аристократической улицей старой Москвы. Там жили в девятнадцатом веке Долгоруковы, Голицыны, Шереметевы, Гагарины, Волконские. Даже поэт Михаил Юрьевич Лермонтов какое-то время тоже там жил. В начале двадцатого века разбогатевшие новые буржуа, миллионеры Рябушинские и Морозовы, считали за престиж поселиться на Поварской, берущей своё начало от Арбатских Ворот и текущей со всею шумною извозчичье-торговою московской жизнью, словно рекой, до Кудринской площади. Городская усадьба Боде-Колычёва, пользовалась в свете доброй славой. Вся Москва бывала у него в гостях. Поговаривали, что именно этот дом на Поварской стал прототипом дома семейства Ростовых из романа Льва Толстого «Война и мир». Его так и называли в народе – «Дом Ростовых», тогда как к концу девятнадцатого века это была уже усадьба графа Фёдора Львовича Соллогуба, унаследовавшего её от Михаила Львовича в качестве приданого его любимой дочери Натальи Михайловны. Шло время, супружеская чета Соллогубов скончалась: он, живописец- художник и чудный эскизник театров, в 1890 году, она, которая будучи ещё девушкой, слыла когда-то первой московской красавицей, много позже, через двадцать пять лет, в 1915 году, оставив после себя двух дочерей сиблингов, то есть не близнецов, погодок – Елену и Веру. Старшая, после кончины матери, упокоив её прах рядом с отцовским в фамильной усыпальнице графов Соллогубов в Донском монастыре, унаследовала за нею семейный дом на Поварской. А дедовскую вотчину – имение Михаила Львовича Лукино в Звенигородском уезде Московской губернии, держали, наследующие дворянское право по отцовской линии потомки Боде Львовичи и Карловичи, чьё разветвлённое кумовство и кузинство цвело и плодилось до самой войны, привлекая многочисленную родню весёлыми и шумными застольями, балами и забавами на речке Сетунь, протекавшего возле усадьбы притока Москвы-реки. В этом имении Лукино много времени, пока её отец скитался по полкам, проводила и подрастающая до Смольного института баронесса София де Боде, предпочитая его имению матери, Софии Михайловны, в Орловской губернии.
Отец Софии, Николай Андреевич, родившийся 28 ноября 1860 года, был правнуком Андрея Карловича, второго по старшинству сына иностранного барона Карла Боде. Андрей Карлович, как и его братья: старший Клементий и более младший Александр, получили титулы баронов Российской империи 21 декабря 1842 года, а самый младший Лев Карлович 6 сентября 1840 года.
Старший из этих братьев, Клементий или Климентий Карлович, называвший себя на французский манер Клеман Филипп Жозеф Боде, годы жизни которого были 1777 - 1846 гг., во время Отечественной войны 1812 года на собственные средства сформировал и возглавил казачий полк, с которым отв 1813 году в сражениях при Дрездене, Кацбахе и Лейпциге. Его дочь – Аделаида Климентьевна была матерью знаменитого профессора Московского университета Климента Аркадьевича Тимирязева, который был назван в честь своего дедушки Боде.
Вобщем, по всему выходило, что многочисленные родственники баронессы Софии де Боде внесли огромный вклад в российскую культуру и науку, в военное дело и даже в устройство барского уклада размеренной московской жизни ещё с екатерининских времён золотого века российского дворянства. Жили в Москве Боде всегда на широкую ногу, давали балы, меценатствовали, собирали коллекции картин и старинного оружия, обставляя ими анфиладные залы своих городских усадеб.
К Елене Соллогуб, незамужней наследнице не только литовского рода Соллогубов, но и старинного французско-русского рода Боде-Колычёвых, и решила съездить в особняк на Поварскую улицу София, взяв с собой старшую дочь Мавры Петровны, пытливую и любознательную гимназистку Софью, которой исполнилось в апреле шестнадцать лет. София брала с собой юную тёзку не столько для развлечения, сколько для знакомства со светской жизнью Москвы, затухшей на время в дни февральских беспорядков, но оживающей по мере стабилизации обстановки в первопрестольной и долгожданного потепления весны. Баронесса считала, что знакомство с Еленой Соллогуб пойдёт на пользу юной девушке из хоть и обедневшего, но дворянского рода Тухачёвых. Хозяйка особняка на Поварской, была сорокатрёхлетней бывшей уже теперь фрейлиной несуществующего двора и членом совета Историко-родословного общества Москвы. В то время, когда во всех сферах человеческой жизни, модно стало нагромождать и лепить всякие советы, совет Историко-родословного общества был ещё царским учреждением и мирно существовал на казённые деньги и пожертвования своих меценатов. И активная его участница, Елена Соллогуб, прекрасно знала родословные всего московского дворянства, тем самым баронесса расчитывала пробудить интерес и гордость Софьи Тухачёвой к своим предкам и родовым корням. К тому же, богатая помещица Соллогуб знала и всю родословную Боде, ведь ещё её дедом, Михаилом Львовичем, была выделена для генеалогического древа потомков Бодена целая гостинная зала, и размещённая в ней по стенам родословная предков Софии и самой Елены ошеломляла всех гостей этой усадьбы, впечатляя глубиной исторических и геральдических познаний, упорядоченностью и структурированностью собранных сведений, буквально с немецкой скрупулёзностью и щепетильностью к мельчайшим деталям, и полным списком всех предков рода, начиная с XVI века.
Восемнадцатого апреля две девушки, предупредив Мавру Петровну, что будут назад не скоро, сторонясь и избегая всяких скоплений народа, минуя его митинговость, обвешанную площадной бранью, словно кумачом, взяли извозчика и старомодно, с демонстративным неприятием новых революционных ценностей и забот покатили в двуколке на Поварскую улицу, дом 52. Бывший особняк Боде-Колычёвых или нынешняя усадьба Соллогубов располагалась неподалёку от Кудринской площади. Когда-то с выездом на Большую Никитскую здесь находился дом князей Долгоруких, приобретённый потом Михаилом Львовичем. Свою новую усадьбу барон расширил до Поварской, оградив её со стороны Большой Никитской каменной оградой. Будучи сам увлечённым историком, археологом и коллекционером, Михаил Львович и своё имение Лукино, и московский дом превратил в музей средневековых достопримечательностей, разместив там коллекцию старинного оружия и картинную галерею.
Вся городская усадьба Соллогубов представляла собой целый комплекс связанных между собой зданий с флигелями и хозяйственными пристройками, с домовой церковью в восточном крыле. Главный двухэтажный корпус усадьбы имел террасу с шестью белыми дорическими колоннами, которые поддерживали массивный фронтон с геральдическим барельефом.
В этом скульптурном выпуклом рельефе были изображены символы родов Боде и Колычёвых – два льва, держащих щит. Под ними находился девиз рода. Венчала барельеф баронская корона с тремя дворянскими шлемами. Особняк имел анфиладную планировку – все его парадные комнаты были объединены между собой и выходили в общий коридор. На уровне второго этажа была открытая галерея с кованым ограждением. В парадных залах блистал пышный псевдобарочный декор. Уличный фасад был выполнен в виде портика, цокольный этаж декорирован рустом, а основном ярус угловыми пилястрами.
Елена Соллогуб и София де Боде имели кровное непрямое родство в пятом и шестом колене. Их родственные связи разветвлялись в общей родословной до пятого поколения у графини и до шестого у баронессы. Общий предок обеих – Карл Илларионович Боде, приходился графине по линии матери прапрадедом, а баронессе по линии отца дедом прадеда. Между собой они были четвероюродная тётя и пятиколенная племянница. Но, несмотря на то, что баронесса по возрасту годилась графине в дочери, они называли друг друга кузинами, хотя бывший императорский двор так именовал только родственниц одного колена родства или одного поколения по возрасту. Кузины обменялись лёгким троекратным приветствием друг друга в псевдопоцелуе. Затем София представила Елене взволнованную и растерянную от увиденной роскоши юную Софью.
- Какая хорошенькая! – восхищённо умилилась распускающейся, словно весенняя листва за окном, девичьей натуральной красоте увядающая графиня Соллогуб. – Будем знакомы, милая! Меня зовут Елена Фёдоровна. Я буду всегда тебе рада, мой ангел. Чувствуй себя у нас, как дома.
- Гран мерси, графиня! – галантно склонилась в глубоком реверансе почтения шестнадцатилетняя гимназистка.
В узком дамском кругу три женских души делились друг с другом слезливою негой нахлынувших чувств. Елена была дружна с Софией, зная баронессу с младенчества, и такую же тёплую дружественность она перенесла с лёгкостью и на Тухачёву. Дамы вместе отобедали, помузицировали, вспоминая свои детские шалости. Елена, не выйдя в отличие от сестры Веры замуж, оставалась во всём очень целомудренной и была прекрасным примером для взрослеющей гимназистки.
- А помнишь, Софийка, - нежно глядя на свою родственницу, вспоминала Соллогуб, - как ты в детстве бралась писать стихи про нашу родословную? Тебя в первый раз так поразила наша гостиная с генеалогическим древом фамилии, что ты тут же решила об этом поэтизировать.
- Да уж, - немного конфузливо улыбалась ей баронесса. – Усидчивости только не доставало мне.
- И всё же это были преинтереснейшие стихи! Я до сих пор помню отрывочно некоторые из них места. Вот, например, такое чудо. Как вам, Софья, такое может не понравиться!
«Я – де Боде. Мой дед – Андрэ. Барон мой предок Карл
«Бог, честь и слава» на гербе – девиз такой нам дал.
Наш род гоненья испытал, но чести не марал.
Привел его в Россию Карл и славу завещал».
Или вот такое:
«Из родословной сказки
Насмешкою судьбе
Старинный род эльзасский
Баронов де Боде
Терзаем был веками
В гонениях невзгод.
Меж разными дворами
Скитался этот род.
Терзали гугенотов
Боде во тьме веков,
На них велась охота
Фригийских колпаков.
Когда пришлось России
Им подданство принять,
Наполеона силы
Пришли терзать опять».
Хозяйка увлекла своих гостей в родословную залу, все стены которой были увешаны досками с родословной росписью древних колен генеалогического древа фамилии. Софья Тухачёва, увидев такое богатство и разнообразие учтённых предков, не смогла сдержать восхищённого восклицания.
- Какая полная родословная семьи! Потрясающе!
- Это ещё мой дедушка, Михаил Львович начал такой скрупулёзный труд по собиранию известий о наших предках. Он выписывал родословные колен из Германии и Франции, сам ездил туда неоднократно, много встречался с эльзасскими родственниками. А его собирательство продолжила я, оформляя гостиную в традициях его оружейной комнаты и картинной галереи. Да, великое множество имён и разных поколений, - задумалась вслух графиня, глубокомысленно оглядывая всё это многообразие предков. – И я хранительница этого богатства. И не кому его мне передать. Деток, вот, не сподобил Господь иметь. Бездетная я, не замужем… Сестра, хоть и замужняя, а тоже без детей. Вера замужем за Сергеем Фёдоровичем Левшиным. Ей сорок два исполнилось. В этом возрасте наш отец умер в 1890 году… Может быть, вам всё это не интересно, мадемуазель Тухачёва? Грустные истории. София, вон, нос свой воротит, ей всё это с детства обрыдло.
- Ну, скажешь прямо! – с притворным негодованием улыбнулась баронесса.
- Нет-нет, Елена Фёдоровна! Всё это очень, о-очень интересно! Расскажите нам ещё что-нибудь о ваших многочисленных предках, - зарделась румянцем юная Софья.
- Я живу этим и даже моя работа в совете Историко-родословного общества Москвы тому способствует. У нас много славных предков. И родственников, достойных, много. Взять хотя бы дядюшек Софииных: Валериана, Владимира и Эрнса Андреевичей, а также их брата и отца Софии – Николая Андреевича. Все они очень достойны. Николай Андреевич – генерал-лейтенант и сейчас на передовой, в то время, как многие отсиживаются в тылу, по советам всяким да военно-промышленным комитетам, демагогией да воровством занимаясь. Эрнс Андреевич, к примеру многим, вместе со своей семьёй в прошлом году стал почётным Гражданином Павловска. Он работал до самой войны у Великого князя Константина Константиновича садовым мастером садоводства в Дворцовых оранжереях Павловска и при Стрельнинском дворце. Его вторая супруга Мария Ивановна – добрая и замечательная женщина и детки у них славные, четыре дочки: Ксения, Тамара, Марина и Галина. Ксюше девять лет, Томе – пять, Маришке – три годика, а Галюсику – всего полтора, ещё совсем карапуз. Они гостили у меня на Рождество… Всего-то ничего прошло с тех пор, а кануло в историю немало. Ещё у нас славный родственник есть, вернее, уже был, но мы гордимся им – барон Августин Клементьевич Боде, полковник, выпускник Николаевской академии Генерального штаба, командир 16-го стрелкового полка. Он был ранен в бою у деревни Творильне и умер от ран 22 февраля 1915 года в возрасте сорока четырёх лет.
- Через два дня, как не стало Миши..., - Софья, утёрла платком проступившие слёзы.
- Ещё есть Александр Адольфович Боде. Коллежский советник, окончил филологический факультет Московского университета, преподавал древние языки в Лифляндии, с 1906 года учитель русской словесности в Рыбинске. Послушайте, какое он замечательное патриотическое стихотворение написал в прошлом году. Никуда не отправил ещё, только мне отписал – отправь, мол, матушка, на своё усмотрение в какой-нибудь литературный журналец. Боится, что сейчас патриотизм осуждаем, освистан будет. Ведь пораженчество нынче в моде.
- Это мы ещё поглядим! – гордо вскинула брови молодая баронесса. – Патриоты всегда в чести, всегда герои у русского народа. Предателям и пораженцам – проклятие и смерть! И что это за стихотворение?
- А вот послушайте! По-моему, мощная вещь и обязательно ещё послужит нашему народу впрок!
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой.
С германской силой тёмною,
С тевтонскою ордой.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идёт война народная,
Священная война!
Пойдём ломить всей силою,
Всем сердцем, всей душой
За землю нашу милую,
За русский край родной.
Не смеют крылья чёрные
Над родиной летать,
Поля её просторные
Не смеет враг топтать!
Гнилой тевтонской нечисти
Загоним пулю в лоб,
Отрепью человечества
Сколотим крепкий гроб.
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С германской силой тёмною,
С тевтонскою ордой.
Декламирование стихов пришлось прервать. С улицы послышался шум возбуждённой толпы. По Поварской от Пресни, от Кудринской площади в сторону Арбатских ворот шла демонстрация и её подстрекатели выкрикивали в народ какие-то яростные озлобления. Услышав могучее дыхание улицы, три дамы прильнули к окнам.
- Чего они митингуют опять? Что им надо? Царя лишили власти, арестовали. Делают, что хотят. Порядка никакого из-за них нет. А всё чего-то им мало. Всё требуют и требуют, - негодовала юная Софья.
С улицы слышались крики: «Долой министров-капиталистов! Мир без аннексий и контрибуций!».
- Войну хотят прекратить, - озвучила их требования баронесса. – В то время, как все лучшие люди России на фронте защищают её до последней капли крови, эти мрази ходят тут, шеперятся, себе тыловые блага клянчут. Ненавижу таких!
- Все истоки наших революционных демонстраций в этой войне, - глубокомысленно задумавшись и глядя вдаль улицы, произнесла графиня. Всё начиналось с морального разрешения и потворства огромным скопищам, патриотическим хождениям по улицам, погромам немецких лавок и магазинов с закрытием их производств. Сперва разрешили это насилие. Дальше – больше. Погром германского посольства. Целое здание сожгли. А апогеем всего беззакония стало безнаказанное убийство Распутина, которое показало всем, что и царя теперь так же можно скинуть. Революция была не неизбежностью. Она была вызвана цепью глупейших ошибок некомпетентной системы государственного управления и выросла она исключительно из этой войны. Война – главное историческое бедствие, накликавшее нам катастрофу. Мы на грани потери государства и независимости, как нация. Все вековые усилия князей и царей по собиранию земель русских в одночасье теперь пошли прахом в тартарары. Свобода отторгает от нас Финляндию, Польшу, Кавказ. То ли ещё будет.
- А почему они сегодня выступают? – не унималась впечатлённая пугающей грозностью толпы гимназистка.
Соллогуб посмотрела на неё свысока, как учительница.
- Сегодня была озвучена правительствам Англии и Франции нота министра иностранных дел Временного правительства Милюкова. В ней говорится, что Россия выполнит перед союзническими кредиторами все обязательства царского правительства и главное, что будет продолжать войну до победного конца. Вот народ и взбесился. Большевики опять подстрекают рабочих и солдат к вооружённому захвату власти.
Дамы в печальной задумчивости отошли от окна.
- Я буду снова проситься в действующую армию, к отцу! – заявила София. – А то скоро и воевать будет некому из-за таких безобразий.
- Всему виной солдатские комитеты. Они блокируют приказы офицеров. А твой ПапА сейчас где?
- Он начальник 57 дивизии. Я напишу ему…
Перед глазами графини Соллогуб оказалась родословная роспись германской ветви Боде, обратившая случайно на себя её внимание. «Александр Генрих Адольфович Боде, Арнольд Вильгельм Боде, Густав Боде, Кира Адольфовна Боде, Гюнтер Боде».
- Да уж, эта проклятая война, - опять глубокомысленно задумалась, философски рассуждая, графиня. – Ведь если подумать хорошенько, родственники друг на друга, можно сказать, брат на брата идут войной. Сколько же представителей нашего рода от Якоба Боде разбросано нынче в самой Германии! А со сколькими я состояла в переписке! Карл Фридрих Клеменс Гекелер, сейчас он лейтенант, ему тридцать три года. Борис Фридрих фон Дитфурт Бодо. Умер двадцать первого февраля 1915 года по григорианскому календарю. Был генерал-лейтенантом, инспектором ландверной инспекции Кёльна. Вильгельм Дитрих Морис фон Дитфурт Бодо, тридцать один год, майор, командир 9-го кавалерийского фузилерского полка. Кто такие фузилеры? Стрелки по-нашему. Альфред Бернхард Карл Эгон фон Воллард-Бокельберг… Майор Генштаба полевой армии. Август Лейми – лейтенант гренадёрского полка Кайзера Вильгельма Первого. Карл Эрик Келер – служит в Бранденбургском уланском полку, имеет два Железных Креста. И всё это наши родственники, София. Как можно на родную кровь нам руку поднимать?
- На войне о том не спрашивают. Не рассуждают. Идёт с оружием в руках против нас – значит, враг! И всё тут.
***
Савинков прибыл на фронт в штаб 7-й армии в должности её комиссара. Он вёз с собой не столько мнение военного министра Гучкова заменить старых некомпетентных царских генералов на их более решительных и практичных офицеров штаба, сколько свою решимость и харизму диктатора. Он вспоминал судьбу комиссаров Конвента: Тальена, Фуше, Каррье, ставших зачинщиками и основной силой последовавшего за якобинским периодом Французской революции термидорианского переворота. «Как знать, как знать», - усмехался про себя бывший террорист номер один. «Сегодня я комиссар на фронте, представитель революционного правительства, а завтра уже в столице делаю свой переворот и разгоняю всю эту шоблу советов. Делаем революционное дело. Зарабатываем себе политический вес и авторитет». С этими мыслями он приехал в штаб армии. Как и предполагал в дороге, он, ознакомившись с делами армии на месте, не долго думая, сместил с должности командующего армией генерала от инфантерии Дмитрия Григорьевича Щербачёва, назначив вместо него ставленника Временного правительства генерал-лейтенанта Бельковича Леонида Николаевича. Это случилось 13 апреля, а 18-го в состав армии вошёл 44-й корпус генерал-лейтенанта Бржозовского Николая Александровича. Савинков лично выехал в штаб корпуса, чтобы, придав авторитета Временному правительству, которое он представлял на фронте, потребовать от руководства боеспособного, как они считал корпуса, начала долгожданного в Петрограде стратегического наступления, которое бы одно успокоило столицу от пораженческой большевистской лихорадки. Но корпус на деле оказался разложен большевистской агитацией против войны и не способным к началу масштабной операции. Савинков пробыл в корпусе долго, объезжая войска, и лично разговаривая с офицерами и выступая перед солдатами. 22 апреля по результатам объезда войск, комиссар сместил и командира корпуса Бржозовского, назначив вместо него генерал-лейтенанта Волкобоя Петра Мироновича. Находясь в расположении 57-й пехотной дивизии, Борис Викторович остался доволен её боеготовностью и похвалил за это её начальника – генерал-лейтенанта Николая Андреевича де Боде. Пятидесятишестилетний генерал-лейтенант, полный кавалер орденов Святых Станислава и Анны всех трёх степеней с мечами, а также Владимира 3-й и 2-й степени с мечами, и Святого Георгия 4-й степени, подтянутый, сухопарый и молодцеватый, со скобелевской распушённой бородой, глядел на комиссара с весёлым, но настороженным прищуром бывалого фронтовика второй своей войны.
- У вас что-то ещё ко мне, господин генерал-лейтенант? – спросил его Савинков.
- Да, господин комиссар. Дочь родная мне пишет из Москвы и просит ходатайствовать о её зачислении в действующую армию. Она у меня боевая с детства. Ей в августе исполнится уже двадцать лет. В четырнадцатом, в самом начале войны, она пробыла у меня на фронте несколько месяцев, старательно служила ординарцем при штабе и даже несколько раз участвовала с моего разрешения в конной разведке. Правда потом неудачно сломала ногу… Кобыла ей попалась с норовом - скинула с себя на скаку. А так она у меня геройская девчонка. Валькирия!
- Валькирия, говорите?! – удивился, вскинув бровь, Савинков и заинтересованно поглядел на начдива 57. – Только валькирии по древнегерманским легендам собирали души мёртвых воинов и уносили в Вальхаллу, в чертоги Одина. Это удел сестёр милосердия, да к тому же немецких. А наша задача - эффективно бить врага с минимальными людскими потерями. Пусть она станет лучше Жанной д Арк нашего наступления, ведь вы, как я понял, имеете в своём происхождении и французские корни? Так вот, так будет даже лучше, не смотря на то, что потом француженку эту и казнили… Не беспокойтесь, Николай Андреевич. Лично буду ходатайствовать министру.
Из Ставки в штаб армии пришло сообщение, что в Петрограде нота правительства о продолжении войны до победного конца вызвала массу протеста и демонстрации с требованием отставки кабинета министров. В телеграме указывалось, что новым военным и морским министром Временного правительства вместо Гучкова назначен эсер Керенский, друг Савинкова и коллега по партии и что наступление на фронте назначается на 18 июня. Это известие очень обрадовало комиссара. «Ну, вот, а теперь повоюем, господа!», - воскликнул он за бокалом вина, празднуя назначение друга и открывающиеся от этого для самого Савинкова прекрасные перспективы. В то же время поздравительная телеграма комиссара вновь назначенному военному министру понравилась последнему освещённой в ней идеей создания женских ударных батальонов для придания организационной стройности разваливающемуся фронту, для устыжения солдат-мужчин примером женского воинского патриотизма. И Керенский стал лоббировать эту тему в правительстве, пока не добился официального согласования формирования женских батальонов в Петрограде, Москве, Киеве, Минске, Полтаве, Харькове, Смоленске, Одессе и Екатеринодаре.
IV
Четвёртого мая Александр Фёдорович Керенский стал вместо лидера партии октябристов Гучкова новым военным и морским министром Временного правительства. Получивший политическую известность на независимом расследовании ленского расстрела рабочих в Бодайбо, молодой адвокат и депутат Государственной думы 4-го созыва от партии эсеров (их фракция в думе звалась трудовики, поскольку сама партия в последний момент отказалась иметь членство в парламенте), яркими, на злобу дня, в угоду бушующей толпе революционными речами он завоевал симпатии Петроградского гарнизона и место заместителя председателя Петросовета, а когда масонская клика из верхушки Государственной думы предложила ему кресло министра юстиции во Временном правительстве, он с живостью пламенного энтузиаста и борца за народные блага, подхватил эту должность, вцепившись в неё крепко, словно клещ в свою жертву, настырно карабкающийся, перебирая лапками, к своей цели. На посту министра юстиции он инициировал и курировал законы о всеобщей политической амнистии, об отмене смертной казни в России навсегда, о домашнем аресте и охране бывшего императора и его супруги, о суверенитете Польши и независимости Финляндии, о создании Чрезвычайной Следственной комиссии (ЧСК), в задачи которой ставилось расследование преступлений перед народом бывших царских сановников и генералов. Стенографистом комиссии Керенский, популяризуя идею в народе, предложил назначить известного русского поэта Александра Блока. Ещё одним популистским жестом амбициозного министра-карьериста, добавившим ему политические очки, стало поручение ЧСК расследования преступной деятельности Распутина и Александры Фёдоровны в пользу Германии. Для этого Керенский распорядился найти и вскрыть могилу Распутина, что повлекло за собой невиданное варварское глумление над останками итак уже жестоко убитого царского фаворита. Могилу Распутина осквернили, тело Гришки вытащили и повесили, а потом сожгли. А Керенского, красующегося весь март в чёрном дорогом пальто, в перчатках, шляпе-котелке из чёрного войлока и с тростью, присутствующего на всех демонстрациях и военных парадах, где бывшие царские офицеры с исступлением отдавали ему честь, наскоро нацепив на свои шинели алые банты солидарности с народным гневом, вносили на руках в здание Таврического дворца, кишившего в те сумбурные дни, как улей, матросами и солдатами Петросовета.
Через два дня после вступления Керенским в должность военного и морского министра, шестого мая был Юрьев день – день памяти Георгия Победоносца. Новый министр, отстранив от должности временно исполнявшего обязанности командующего Петроградским военным округом генерала от инфантерии Евгения Александровича Радкевича, взял на себя полномочия нового командующего, окружив себя верными Февральской революции полковниками Генерального штаба Якубовичем и Тумановым, и приказал провести всем воинским частям округа патриотические революционные парады, а Синоду отслужить в них молебны и благословить русское воинство на грядущие подвиги предстоящего наступления. Но и эти меры, призванные поднять боевой дух солдат на фронте, ожидаемого от них результата не имели. Армии разлагались антивоенной агитацией, ожиданием скорого дележа крупнопомещичьей земли, непослушанием и ненавистью к своим офицерам. На фронте участились случаи убийств офицеров, уже не в виде самосудов, как в первые дни марта прорвалось в некоторых наиболее радикально настроенных частях, а в атаках выстрелами в спину, чтоб на корню погасить тщетно возбуждаемый ими пафос воинствующего патриотизма. Комиссары Временного правительства заваливали министра телеграммами с просьбами и требованиями введения в армии смертной казни для укрепления дисциплины, но решиться на такую меру, только что гуманно отменённую Февральской революцией, Керенский позволить себе ещё не смел. Он истошно теребил своих советников поручениями изыскать ему новые революционные способы поднятия боевого настроя армии.
- Новые, говорю я вам, небывалые ещё во всём остальном мире! – кричал истерично Керенский на своих помощников - старших офицеров запаса. – У нас новая свободная страна. Весь мир следит за развитием нашей революции. Весь мир влюблён в неё и ждёт от нас примера, воодушевляющего на подвиги. Ищите, изыскивайте средства новой революционной патриотики! А для этого не сидите сиднем, отрывайте задницы от своих кресел и марш в массы! Инициатива масс – вот первейшее средство нашей революции! На него обопритесь в своём поиске!
Идея взять просто женщин на войну мало улыбалась министру. Были, конечно, случаи необыкновенного геройства на Второй Отечественной и даже от сестёр милосердия. Особенно запомнился всем подвиг двадцатиоднолетней Риммы Ивановой из Ставрополя, которая 09.09.1915 года, будучи сестрой милосердия в 105-м пехотном Оренбургском полку, подняла в атаку потерявшую двух офицеров часть и повела на штурм вражеских окопов, которые и были в той атаке взяты. При этом девица получила разрывную пулю в бедро и вскоре скончалась. Это была единственная в Российской империи сестра милосердия, получившая орден Святого Георгия 4-й степени. Была и Мария Бочкарёва, ещё один георгиевский кавалер, с солдатским прозвищем «Яшка», за которой поехал на фронт бывший председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко, чтобы привезти в Питер и показать солдатам, дать выступить с патриотическим призывом перед штатской публикой. Но сама по себе она была песчинкой в море.
А вот привлечение с помощью неё в ряды армии других женщин, стало бы поистине выдающимся событием и знаковым мероприятием новой власти. И этим патриотическим проектом темпераментный публичный оратор Керенский озадачился с самых первых дней вступления в новую должность. Савинков звал друга на фронт объехать войска и лично вдохнуть в них новый революционный запал, как мог сделать только он, Керенский, обладающий ярким талантом завораживать публику своими речами и театральными жестами, усиливающими эффект его риторики. Девятого мая Александр Фёдорович обнародовал декларацию прав солдата, пытаясь завоевать симпатию войск и переманить их на свою сторону у армейских комитетов подкупающими и льстящими их самолюбию громкими лозунгами солдатских прав и свобод. А далее он поехал на фронт. Рукопожатные выступления, воодушевления войск, словно гастроли популярного артиста, который своей манерой подачи значения исторического момента свободной России влюблял в себя солдатские массы. Газеты трубили ему вовсю славу и пели дифирамбы, называя «первой любовью революции», её рыцарем, «гением русской свободы», «народным трибуном», «спасителем Отечества» и «солнцем свободной России». До революции Керенский был масоном, что наложило свой отпечаток на образ мыслей и поведение дипломированного адвоката. После Февраля он стал адвокатом революции, со всей страстностью влюблённого в неё юноши, этот тридцатишестилетний увлекающийся риторикой любвиобильный оратор с головой погрузился в её дела.
Поддерживая аскетический образ народного вождя, военный министр переоделся из адвокатского костюма в полувоенный френч и выбрал себе короткую демократичную причёску. Вернувшись из Ставки и, планируя по результатам поездки в ближайшие дни приказом назначить на должность Верховного Главнокомандующего генерал-адьютанта Алексея Алексеевича Брусилова, заменив им генерал-адьютанта Михаила Васильевича Алексеева, Керенский после долгого перерыва заехал на свою петроградскую квартиру, где жила его семья, которую он с начала революции практически не видел и даже забыл о ней в пылу революционной страсти. А ведь у него была красавица-жена, Ольга Львовна Барановская, родившая ему после женитьбы в 1904 году двух сыновей: Олега и Глеба, но с которой он уже фактически не жил, не имея к ней никакого влечения. Александра Фёдоровича теперь лишь страстно увлекала революция, а точнее её революционная власть, которая, соблазнив его в феврале 1917-го, словно кокетка, обнажившая перед ним своё тело, теперь и дальше искушала новоиспечённого министра своими заманчивыми обещаниями. А Ольга Львовна, внучка академика Васильева и дочь полковника Генерального штаба Льва Барановского, ждала от супруга уже тринадцать лет простой человеческой любви, заботы и помощи в семейных делах, чего никогда не бывало. Муж, будучи ещё адвокатом, носился по отдалённым губерниям, хватаясь за самые сомнительные и непопулярные в адвокатской среде, гиблые, прямо скажем, дела. Так зарабатывал он себе популярность, крикливо выпячивая себя в левой прессе, за что порою случалось ему сидеть даже в тюрьме. Чтобы потом его жена, эта милая, интеллигентная женщина, тонкая, изящная, красивая мать двоих детей бросала всё и бежала с передачами в кутузку, а то и подключала связи отца и деда, чтобы его оттуда вызволить. Он же принимал эти её усилия, как должное, без благодарности. Потом, когда Керенский стал депутатом Государственной думы, брак превратился в гостевой и его визиты в семью становились всё реже. Он вспоминал о жене только, когда был в беде или в затруднительном положении. Вот и теперешний его визит к супруге, насторожил её своей стихийной внезапностью. Она уже привыкла быть без мужа, обходиться без него, хоть ещё и не физиологически, но духовно, ибо ничего не давал ей, никакого запала этот суетливый ходок. Она всегда при встречах напоминала ему его охранную кличку «Скорый», которая случайно им стала известна в 1905-м и которой называли его следящие за ним шпики, из-за его привычки всё время бегать по улицам, запрыгивая на ходу в трамваи. При этом шпикам приходилось нанимать извозчиков, чтобы поспевать за этим шустрым адвокатишкой.
Теперь он стоял перед своей верной женой, опьянённый, развращённый славой и властью и глядел на неё холодным, надменным взглядом. Как изменился он с последней их встречи! Она была всё та же, а он… Это был совсем другой, чужой ей человек, которого она уже не понимала.
- Зачем явился? Что потерял? Неужели, детей увидеть захотелось? Соскучился что ли? – Ольга Львовна посмотрела на мужа спокойно и уравновешенно.
- Понимаешь, - замялся немного Керенский, - у меня просьба к тебе имеется...
- Какая? Что я ещё должна для тебя сделать? Тебе мало того, что я носила тебе передачи, когда ты в девятьсот пятом сидел в одиночке в Крестах? Неужели я понадобилась тебе сейчас, когда столько лет была ненужна?! Тебе, который теперь царь и бог для всей этой разнузданной уличной швали?! Неужели ты что-то не можешь сделать без меня? Ты, который сношается теперь со своими секретаршами-машинистками из ваших кабинетов, путается с какими-то развязными девицами и курсистками, бросающими тебе под автомобиль ландыши и ветки сирени, когда ты, словно римский триумфатор или молодой бог, гордо следуешь стоя в открытом моторе, ты смеешь обращаться ко мне, остающейся верной тебе не смотря ни на что, не изменившей тебе ни разу, обращаешься с какими-то просьбами?! Что ты хочешь от меня сейчас?
Покрытое гримасами разных эмоций, сменяющих одна другую, лицо министра разгладилось тотчас, как она кончила свою эмоциональную фразу.
- Я хочу… мне нужно, чтобы ты заявила в печати патриотический призыв идти на фронт, обращённый к женской аудитории, чтобы женщины и девушки массово стали записываться в новые, формируемые у нас ударные батальоны.
- Что уже, совсем не с кем у вас воевать, если девушек обманным посылом, своей демагогической ложью заманиваете на войну, чтобы бросить под пули, чтоб укрыться от немцев за женской грудью? Вам что-же совсем не стыдно что ли?!
- Всё это исключительно для пропаганды только! Не будут на самом деле они воевать. Но форму оденут и подготовку пройдут в гарнизоне, и присягу примут всенародно, и на фронт поедут, а там своим видом и настроем укорят нежелающих воевать мужчин. Оля! Милая моя, дорогая! Напрасно ты подозреваешь меня в изменах, всё это сплетни, происки врагов, желающих очернить, оклеветать моё имя. А я, как Робеспьер – «Неподкупный», я честен перед тобой. Я занят революцией, пойми! Ты в курсе, что я теперь министр?
- Читала уже в газетах. Противный вокруг тебя создаётся ажиотаж. Мешающий, между прочим, и твоей работе.
- Пойми, дорогая, то, о чём я прошу сейчас, нужно не мне – России! Прости меня! Я всё исправлю, я вновь вернусь к тебе и детям, и мы заживём в четвером, как и прежде, но после. Сейчас не время всем этим милым старорежимным нежностям. Сейчас революция. Она одна должна быть в головах всех честных патриотов своего измученного войной Отечества! Сделай то, что я прошу. Выйди на публику. Ведь ты имеешь все шансы скоро стать первой леди нашей новой свободной страны! Помоги мне, родная, а я в долгу не останусь. Я назначу твоего отца генерал-майором Генерального штаба. Потерпи немного. В июне все министры переезжают с семьями в Зимний дворец и я возьму вас туда с собой, будем жить вместе.
- О, нет, Александр! Чтобы нас потом разъярённая толпа, обвинив во всех ваших неудачах и промахах, прелюдно растерзала?! Нет, нет и нет! Это без нас. Ни я, ни дети с тобой во дворец не поедем, так будет безопасней.
- Ну, хорошо, как скажешь! Настаивать не буду. Возьми придуманную мною речь и подготовься. Двадцать первого мая в Мариинском театре нужно будет выступить с прапорщиком Марией Бочкарёвой, которая станет формировать первый женский отряд.
И вот Мариинка и толпы народа, собравшегося по приглашению и без, наваливаясь на самую сцену, сидят у подмостков и внемлют, высоко задрав головы, буйным ораторам, трубящим славу воинского долга. Ораторы сменяют один другого и каждый новый скандальней и экстравагантней предыдущего. И вот между такими оригиналами, на сцену выходит она, Ольга Барановская. Сначала робко, не спеша, неуверенно выступает она из темноты закулисья в лужу софитного света, но, видя ясные глаза молодёжи, ищущей, жаждущей, требовательной к себе и выступающим, молодая ещё женщина, с неувядшим очарованием и привлекательностью лица и фигуры, начинает глаголить в народ мужем прописанные ей реплики, разбавляя их сладковатый пафос своей житейской, простой риторикой.
- Я, Ольга Барановская, жена Александра Керенского!
Зал замирает на миг, а затем выдыхает порыв восхищения. Ольга Львовна, выждав паузу, продолжает.
- И я обращаюсь ко всем женщинам и девушкам нашей многострадальной Родины с призывом вступить в действующую армию и идти на фронт, чтобы своим примером воодушевить упавшие духом войска. Если этого не сделать сейчас, наша страна, наша свобода, такими усилиями добытая нами, погибнет под германским сапогом. Женщина, как мать рода, как хранительница очага, сейчас есть последняя надежда Отечества! Только женщина, как наиболее стойкая и волевая, способна сейчас показать пример мужества, беззаветной храбрости и героического подвига слабым, павшим духом солдатам-мужчинам. Я сама решила обратиться в представительство Красного Креста и стать сестрой милосердия, чтобы отправиться на фронт. Женщины! Идите в армию, спасайте Родину!
Зал рукоплещет.
Выходит Мария Бочкарёва, в форме пехотного прапорщика, небольшого роста, полная, украшенная боевыми знаками отличия. Лицо круглое. Сытый и наглый кошачий взгляд. Она сначала оценивающе оглядывает толпу с непринятым в русской армии высокомерием, а затем внезапно, преображается в панибрата и, пытаясь популярничать, выкрикивает простецки, разгульно в народ.
- Ну, что, бабоньки, айда записываться в мою маршевую роту женщин! Послужим-ка примером для мужчин-солдат, которые поняли свободу не так, как ее следовало понимать. Женщина родила человека, — покрикивала Бочкарева, — и мы, женщины, должны показать, как надо спасти родившуюся уже свободу!
И тут же, после её выступления в духе мужиковатой развязности, понравившейся толпе своими босяцкими манерами, многие экзальтированные девицы, одурманенные патриотическим экстазом, ринулись записываться в доброволицы. Штабные офицерики из министерства старательно и кропотливо спешили записывать, как стенографировали списки.
В Москве 27-го мая 1917-го года в газете “Русское Слово” появилось воззвание Бочкаревой “к русской женщине”, которое кончалось словами: “когда над матерью занесен нож, то не спрашивают, кто около — дочь или сын, а спешат спасать ее”. К пяти часам вечера того же дня небольшая группа женщин с плакатами: “Женщине — дорогу! Женщина — вперед!” направилась с Бутырок на Скобелевскую площадь. Шествие это привлекло много любопытных, толпа быстро росла, и на Скобелевской площади набралось уже более тысячи человек. Это было излюбленным местом москвичей для митингов. Не успели пришедшие демонстрантки в маленькой речи объяснить цель своего выступления, как появились другие ораторы. Один из них, кронштадтский матрос, взобравшись на постамент одного из фонарей памятника Скобелеву, заорал в толпу зычным, обветренным морскими ветрами голосом: «Долой войну! Гони в зашей дырявых патриоток! Мир народам без аннексий и контрибуций!
Женщины не могли его перекричать. Решили перейти в другое место. Организаторы уличных митингов попросили их не нарушать согласованного с городской думой порядка и места проведения патриотического мероприятия, но представители Моссовета демонстративно мешали им и блокировали всякие попытки патриотов докричаться до собравшихся москвичей. Поэтому женщины-активистки, не долго думая, двинулись к Страстной площади, увлекая за собой почти всю собравшуюся толпу. Там у памятника Пушкину опять начались выступления и группа сочувствующих женщин около плаката росла. Вечером около Триумфальных ворот было решено не оставлять выступления без последствий. Активистки сговорились собраться через три дня на частной квартире, куда явилось около двадцати женщин. На проведённом там собрании был избран временный президиум, куда вошли самые активные организаторши объединения патриотически настроенных женщин – Мария Александровна Рычкова, жена Вениамина Вениаминовича Рычкова, генерал-квартирмейстера штаба 1-й армии, и Мария Александровна Якубовская, двадцатиоднолетняя активистка, дочь члена партии кадетов и поклонница английских суфражисток. Это она предоставила подаренную ей родителями на совершеннолетие свою собственную частную квартиру под нужды зарождающегося женского движения, в котором она сама желала страстно участвовать. Собравшийся у неё на квартире временный президиум решил 3-го июня, в субботу, провести собрание, с целью объявления формирования по примеру Бочкарёвского в Петрограде женского боевого отряда в Москве, для чего был снят Актовый зал на Миусской площади, отпечатаны листовки с призывом к женщине посетить это собрание. Листовки эти гласили следующий призыв:
«Женщина! Приходи на наше женское собрание! Обсуждаются темы в поддержку армии и защита женских прав и свобод. Проводится запись в московскую женскую маршевую роту. Вместе мы – сила! Приходи сама и веди с собой подруг. Сбор будет проводиться 3-го июня 1917 года в 12 часов дня на Миусской площади по указанному ниже адресу».
Женщины-активистки вышли на улицы Москвы раздавать листовки и расклеивать их по стенам. Одна из них всунула листовку Софии де Боде, которая гуляла вместе с дочерьми Мавры Петровны. Тухачевы, не смотря на уговоры баронессы, собирались уже вскоре выехать в Пензенскую губернию, в бывшее своё имение, от которого в собственности Мавры Петровны ещё оставалось заложенными несколько десятин земли.
- И не уговаривай, душенька, - упрямо твердила суетившаяся в дорожных сборах и приготовлениях Мавра Петровна.
Она крестьянским своим чутьем ощущала страх перед надвигающимся голодом, поэтому её по старинке тянуло к земле, к своим родословным корням землепашцев и хлеборобов.
- Мы поближе к земле будем, родненькая. Там хоть кормиться будет чем, в случае чего. А ты нас не забывай, и мы уж тебя во век не забудем и в молитвах своих поминать будем! Правда, девочки?!
- Правда-правда! Конечно! - все четыре красавицы-сестры Михаила, младшей из которых уже исполнилось 10 лет, дружно хором соглашались с матерью.
Софию огорчало расставание с семьёй Тухачёвых. Она, было, уже порывалась и сама поехать с ними вместе в деревню, но переданное случайно ей в руки воззвание о формировании женской военной организации взволновало её и взбудоражило все фибры души, все чакры романтически-патриотического сознания. Посадив Тухачёвых на поезд, проводив их в деревню, девушка тут же с вокзала помчалась на Миусскую площадь, запрыгнув на подножку трамвая и боясь опоздать на собрание. По всей Москве сладостно плыл колокольный звон – вседневный благовест с трезвоном к литургии.
Актовый зал одного из дворцов, выходящих на площадь, был битком набит народом, вместивший в себя где-то более пятисот человек. К сцене, где восседал президиум, было не протолкнуться. Перед какой-то лекторскою трибуной, взятой, наверное, из какого-нибудь учебного заведения, попеременно выступали ораторы из толпы. В зале были только женщины. Мужчин не пускали, хотя красногвардейцы Совдепа требовали их тоже впустить. Но на входе стояла верная Временному правительству охрана, которую любезно предоставили женскому собранию по просьбе генерала Рычкова.
Раздавались речи с призывами к женщинам спасать Родину, помочь воинам, находящимся на фронте, обращалось внимание собравшихся на беспорядки в тылу. Из глубины зала на выступление одной из ораторш, с провакационным пафосом выкрикнула кровавый террористический девиз партии эсеров какая-то женщина: «В борьбе обретешь ты право свое!». Этот эсеровский лозунг, так неуместный здесь и забрызгавший кровью политических убийств и отвращением память и умы целого поколения, произвел на присутствующих впечатление разорвавшейся бомбы. После возмущённого шума в рядах к кафедре всё же быстро и нагло подошла, грубо растолкав мешающих ей протиснуться, взволнованная пожилая седая женщина и попросила слово. Это была недавно приехавшая в Москву политическая ссыльная эсерка Сундукианц Мария Александровна, урождённая княжна Аргутинская-Долгорукова. Ей было уже пятьдесят четыре года. С 1903 г. она была членом партии социалистов-революционеров, содержала книжный магазин “Сотрудник”, издавала газету “Кавказское слово” — орган партии эсеров на Кавказе, неоднократно подвергаясь арестам. В 1911 г. нелегально бежала от репрессий за границу, откуда вернулась нелегально в 1916 г. С марта 1917 г. эта жёсткая революционерка заведовала информационным отделом в Московском комитете партии эсеров.
- Что вы, мать вашу, тут замышляете! – начала она с ходу громить всё собрание. – Что за глупость и несознательность! Вам объявили свободу, чтобы всем миром прекратить эту проклятую войну, а вы тупо, как стадо овечек, повторяете здесь блеянье этого козла, провокатора и предателя Керенского! Вы каким местом думаете, девоньки?!
Навстречу ей вырвалась из толпы простоватая, но крепкая и бойкая казачка. Сжав кулаки, она крикнула на неё гневно: «Вот - стерва! Побить бы тебя всем миром, шлюха ты продажная, германская!». Её с силой сдержали на месте. Не теряя достоинства, с вызовом, эсерка покинула трибуну. Поднимались ещё оппонентки, разогревая всеобщие страсти своими провокационными заявлениями. Но тут Софию, топтавшуюся на пороге собрания за неимением возможности продвинуться вглубь помещения, и, из-за своего невысокого роста, не видевшую толком президиума, привлёк более разговор в коридоре. Баронесса, пытаясь смотреть кругом, вытягивая свою белую, словно лебединую шею, и слушать собрание во все глаза и уши, вдруг оглянулась и увидела Марию Рычкову, что-то говорившую нескольким девушкам и улыбнувшуюся Софии, когда их взгляды встретились. Де Боде улыбнулась ей невольно в ответ и, притянутая, как магнитом, силой её человеческого обаяния, подошла поближе.
- Как вас зовут, прелестное создание? – продолжала улыбаться девушке пожилая женщина. – Кто вы и откуда здесь?
- Я, София де Боде, дочь начальника 57-й дивизии генерал-лейтенанта Николая де Боде. Вот, пришла послушать, что у вас тут намечается. Я стремлюсь на фронт. К отцу сейчас нет возможности попасть, но я бы хотела непременно там оказаться. Ваша идея, мне кажется, привлекательной, но у меня много вопросов…
- Девочка моя! – умилилась организаторша мероприятия. – Пойдёмте со мной в соседнюю комнату и я всё вам там подробно расскажу.
Она приобняла баронессу и увела с собой. В другой комнате за столами сидели девушки-активистки и собеседовали недавно пришедших на собрание, по типу какого-то найма на общественные работы.
Рычкова предложила стул Софии и, присев напротив, стала, глядя ей в глаза говорить.
- У нас образуется женская лига с главной целью – помогать фронту. Это будет тыловая организация и боевой отряд, который мы пошлём учиться в гарнизон или школу прапорщиков. Последний вопрос ещё не согласован с военными, но он уже обсуждается на самом верху – в военном министерстве в Петрограде. Вы готовы вступить в нашу организацию? Она будет предполагать членские взносы на нужды армии.
- Я пришла сначала узнать, насколько серьезна ваша организация и не будет ли это лишь очередной демагогией, которую сплошь и рядом развели всякие площадные крикуны и болтуны, - ответила ей прямо, не отводя взгляд, София.
- У нас всё серьёзно. Всё будет по-настоящему! Мы сформировали комитет будущей общественно-политической партии. У нас есть связи в гордуме и в штабе Московского военного округа. Нам идут на встречу по указанию Временного правительства. Через наш комитет вы можете записаться доброволицей в отряд, который после воинского обучения будет отправлен на фронт.
- Такая идея мне по душе. Я согласна записаться через ваш комитет в отряд доброволиц.
- Ну, вот и отлично! – обрадовалась Рычкова. – Маша, - кликнула она одну из своих секретарш и, указуя на баронессу, повелительно попросила, - запиши данные этой девочки.
- В отряд? – робко спросила начальницу секретарша.
- Да, в отряд! – отрезала непрерыкаемым авторитетом Рычкова и тут же добавила, льстиво улыбаясь Софии. - Признаюсь вам откровенно, своей выдающейся наружностью, изящным костюмом и манерой держать себя вы меня очаровали и, я уверена, привлечёте ещё к себе и ко всему нашему движению массовое внимание. Немного странно, конечно, видеть такую изящную девушку в подобной грубой обстановке.
- Я не принцесса и тяготы походной жизни мне знакомы. Я – дочь офицера!
- Да-да, я понимаю, конечно!
Софию переписали и вместе с другими девушками, тоже изъявившими желание записаться в отряд, их набралось уже около тридцати. Рычкова попросила всю эту ораву попарно пройти в соседний митингующий зал и произвести фурор на сомневающихся и противниц воинствующему патриотическому женскому движению.
И вот, двери актового зала широко раскрылись, и в зал вошли парами первые женщины, записавшиеся в женский батальон. В зале поднялся шум оживления. Перед доброволицами расступились. Они шагали, гордо подняв голову, к президиуму. А на Миусской площади вокруг здания стали собираться любопытные; солдаты требовали впустить их, поднимая гомон. Председательствующей в президиуме активистке движения Марии Якубовской при этом удалось не только успокоить толпу, но даже вызвать с ее стороны одобрительные и восторженные крики. На запись последовали и другие желающие. Когда собрание закончилось и праздно собравшаяся публика, покричав и помитингуя во всю глотку, лениво разошлась, в актовом зале остались только самые преданные участницы нового движения. Среди оставшихся много оказалось иногородних, которым негде было остановиться. Якубовская часть из них позвала к себе на квартиру, другую часть предложила пойти с собой София, решив их разместить в особняке Соллогубов у своей родственнице графини Елены.
- Так, девочки, - в завершении всего мероприятия вечером перед тем, как всем разойтись, сказала усталая Рычкова. – Завтра мы приглашены к начальнику военного Александровского училища. Как нам дали понять официальные власти города, именно он почему-то и кем-то свыше будет поставлен во главе женского батальона и всей нашей будущей организации. Пойдём знакомиться и представляться, показывать себя с лучшей стороны. Пойдут не все. Оборванские лохмотья мы выпячивать перед ним не будем, обмундирования он всё равно нам не даст. Его мы добудем сами через другие каналы. А завтра мы покажем свой бравый, торжественный вид. Поэтому со мной в училище пойдут Якубовская и баронесса де Боде. А всем остальным с утра быть на квартире Марии Александровны. Кто не знает, вот адрес. Там поглядим, что будем делать дальше. Вопросов уйма, все будем решать по мере их поступления. А сейчас всем спать. Спокойной ночи!
***
Наутро, подтянутая и красивая, в мужском военном костюме, София со своей шапкой чёрных кудрей с трепетом шла по территории Александровского училища, которое три года назад окончил её любимый, Михаил Тухачёв, чтобы быть теперь представленной его некогда прямому начальнику, с 22.03. 1915 года уже генерал-лейтенанту Гениште Николаю Ивановичу, болезненному пожилому офицеру, внимательно разглядывающему пришедших к нему женщин. Пока они шли по плацу и коридорам училища, мимо проходящие юнкера ломали шею, оглядываясь на красивую брюнетку де Боде, чего она практически не замечала, а две её спутницы, благодарные баронессе за это, приписывали такую реакцию окружающих ожидаемому ими с надеждами нарастанию популярности их женского движения. Войдя в здание училища, София увидела на одной из мраморных досок с фамилиями лучших выпускников фамилию Михаила Тухачёва. И сердце девушки от радости и скорби невольно ёкнуло у неё в груди.
Геништа поправил ремень, лукаво глядя на пришедших к нему женщин, сощурился.
- Да, я уже в курсе. Мне звонили из штаба округа. Что я могу сейчас для вас сделать? Выделим вам непосредственного командира, офицера запаса, полковника, преподавателя военных наук у нас в училище, человека, хоть и преклонного возраста, но весьма почтенного и уважаемого. Вам ретивых сейчас жеребцов не надобно. А он спокойный, размеренный старичок, такой вам в самый раз. Инструкторов вам подберу, назначу. На Ходынке, во Всясвятской полевые занятия организуем, строевые и стрельбы, навыки владения пулемётом. У меня вот только, перед вами первого июня 14-й выпуск прапорщиков состоялся. 791 человек выпустились по 1-му разряду в пехоту, и сразу на фронт. У нас там, в лагерях, сейчас кипит работа. День и ношно. Как на фабрике, штампуем стране офицеров. А их всё равно катастрофически не хватает в армии. Сколько у вас уже барышень записались в часть?
- Они не барышни, а доброволицы и женщины-солдаты! – огрызнулась баронесса, надув губу.
- Пока тридцать, - поспешила отвлеч генерал-лейтенанта от негодования старшая, Рычкова, - но мы сейчас активно развернули агитацию. Думаю, совсем скоро будет уже целая рота.
- Вот, когда будет у вас набрано первые сто человек, тогда и начнём строевые занятия. – недовольно покачал головой начальник училища. - Мне от вас будут нужны списки, медицинское освидетельствование кандидаток с заключением годности по здоровью. Да, начинайте уже заранее приискивать себе казармы и инвентарь. Вам надо соседиться к каким-то воинским частям. Для этого обращайтесь в Главный штаб или лучше сразу напрямую к генерал-майору Верховскому Александру Ивановичу. Он лично курирует формирование ударных батальонов.
- Спасибо, господин генерал-лейтенант, - за всех поблагодарила его Рычкова.
Взгляд Геништы всё время с лукавым прищуром косился на де Боде. Когда за женщинами закрылась дверь, он вздохнул и пробурчал себе в усы: «Наберут в армию чёрте-кого! Смотри на них, пялься, на баб, дурей в острастке. Солдатики, как их увидят на позициях, совсем голову потеряют, напрочь о войне забудут, будут их гонять да зажимать по углам теплушек. Чёрт знает что такое! Куда страна катится?» - и напряжённо хмурил брови, переключая своё внимание на училищные повседневные заботы.
Дни в женской лиге летели птицами. Всё кипело и спорилось в руках энтузиасток. Записавшиеся в батальон жили на квартире Якубовской. Адрес её был расклеен в листовках по всему городу и туда каждый день спешили с вокзалов с котомками девушки из разных губерний, были уже приехавшие из Сибири и Украины. Каждый день в штаб женского кружка являлись новые и новые лица: одни записывались в тыловую организацию, другие в батальон. Было очень много иногородних, которым негде было остановиться. Тогда отвели им отдельную комнату, среди которой положили матрас, и доброволицы пользовались им как подушкой, раскладываясь вокруг него на ночь. На кухне появился большой котел, а за хлебом ходили в Кремль. Наибольшую активность проявляла Мария Якубовская, хозяйка квартиры, и Вера Алексеевна Попова, появившаяся в организации вскоре после первого собрания. Она была из очень богатой семьи Лушниковых, кяхтинских чайных торговцев. С ранней молодости увлекалась общественной деятельностью, страстно любила русский народ и была “народницей”. С годами, а ей уже было пятьдесят, она устепенилась, политически поправела и жила по христианскому завету, исповедуя первую его заповедь: “возлюби ближнего, как самого себя”. Вера Алексеевна, можно сказать, вся отдалась доброволицам, кроила, шила для них, входила во все нужды и мелочи их жизни и объявила, что сама пойдет с ними на фронт в качестве сестры милосердия. Мария Якубовская, будучи всего лишь на год старше Софии де Боде, легко сошлась с баронессой и стала проявлять к ней тёплую дружескую привязанность. София отвечала ей взаимностью. Они вместе, увлёкшись творческими порывами, сочиняли новые листовки движения и придумывали его название. Мария Рычкова направляла их пылкий энтузиазм в нужное русло.
В один из дней Рычкова взяла с собой де Боде и поехала с ней к генералу Верховскому в штаб Московского округа. Их встретил ещё молодой, тридцатиоднолетний и подтянутый генерал-майор из старинного дворянского рода с благородными манерами и осанкой Пажеского корпуса. Про него в штабе знали немногое. Что вольнодумец, в 1905 году после Кровавого воскресенья был исключён из корпуса и лишён звания камер-пажа за открытую критику власти. Тогда его, можно сказать, сослали унтер-офицером на Русско-японскую войну, чтобы он там погиб или сгинул инвалидом, а он отличился и получил солдатский Георгиевский крест. В 1917 году Верховский активно приветствовал Февральскую революцию и поддержал Временное правительство, став эсером. С 31-го мая принял командование Московским военным округом. Про него говорили, что это был человек Керенского.
Верховский благосклонно отнёсся к приехавшим, внимательно выслушал речь Рычковой, напоил обеих женщин чаем и поручил своему адъютанту обзвонить все воинские части города и найти тотчас казарму для доброволиц. Молодой адъютант ревностно помчался исполнять приказание и через некоторое время, пока женщины пили чай и простецки болтали с командующим на житейские темы, отпечатав шаг, доложился, передавая Верховскому отпечатанный листок.
- Ну, что ж, - глядя в переданную ему бумагу, подытожил генерал-майор, - место вам нашли. Будете размещаться в Смирновской казарме, у Чугунного моста, на Пятницкой, 23. Сейчас я дам поручение канцелярии выписать вам направление, передадите его командиру части, дислоцирующейся там. Придётся вам тесно пожить с солдатами-мужчинами, пообтереться, привыкнуть. На фронте ведь будет то же самое.
Получив необходимые бумаги за подписью командующего, Рычкова и де Боде, счастливые, покинули штаб округа.
- Вот, про обмундирование-то, мы с ним не поговорили, - кинулась на себя сетовать в обратной дороге Мария Александровна. – Вот, дырявая башка! Совсем из головы вон. Запамятовала! Ладно. Будет повод, ещё раз приедем.
По приезду в казармы, Рычкова передала документы штаба офицеру запаса и попросила его соединить по прямому проводу с Верховским. На её разгорячённый прошлой оплошностью тон взволнованной речи, Александр Иванович спокойно ответил, что с этим вопросом к нему пусть обратится непосредственный начальник формируемого батальона, и они с ним определятся конкретнее.
В штаб женского движения приехал познакомиться полковник-старикашка с длинными нелепыми усами, вызывающими невольные смешки девиц. Седой полковник дал понять, что никаких насмешек он не потерпит и что дисциплина в его подразделении будет незыблемым требованием ежедневного и кропотливого солдатского обучения и труда. Обывательский вид уже почти двухсот доброволиц, штопающих свои бабьи тряпки, произвёл на старого офицера нерадостное впечатление и он, брезгливо поморщившись, уехал жаловаться Гениште на тяжкую долю, выпавшую ему на старости лет.
Мария Якубовская, повысив голос, радостно и торжественно всем объявила, что она выбила на Остоженке, в 1-м Ушаковском переулке, просторное помещение для организации.
- Внесла за аренду на месяц вперёд! – воскликнула своим певучим голосом девушка-кадетка. - Теперь мы сможем нормально поставить дело. Нам нужно провести расширенное собрание и, наконец-то, уже избрать постоянный президиум и зарегистрировать свой устав.
- С уставом надо будет в Петроград ехать для утверждения, - устало заметила Рычкова. – А он у нас ещё не готов. Маруся, поднажми с этим делом. Поедем к Керенскому с тобой.
- Всё сделаем, Мария Александровна! Не беспокойтесь! – возбуждённо выпалила деятельная Якубовская.
Вечером с де Боде они пошли прогуляться по бульварам, подышать свежим воздухом, понюхать распустившиеся цветы, встряхнуть с себя утомление от ажиотажных переработок максималистской молодости. Говорили о своих любимых. Маша была ещё девственницей. Софии не хотелось хвастаться перед ней своими любовными похождениями с Тухачёвым. Она отводила глаза в июньский сумрак позднего вечера.
- Жуткая стала Москва, - делилась своими мыслями с баронессой кадетка. – Как всё переменилось с зимы! Родного города невозможно узнать. Даже духом уже не тот.
Две девушки шли по Никитскому бульвару, но радости от окружающей их обстановки не ощущали. Кругом всё было заплёвано, засыпано окурками и семечной шелухой. Бесконечно митингующая Москва испражняла на мостовые несмываемые отбросы, распространяя в вечернем воздухе их трущобное зловоние. Впереди на скамейках, шумно гогоча, веселилась компания подвыпивших дезертиров с девицами лёгкого поведения. Дамы сидели на коленях развязных солдат, бесстыдно оголив свои полные ноги в старых дырявых чулках и дешёвых подвязках. А солдаты, глотая из бутылок портвейн, крутили их, словно болванки снарядов, на своих шароварах. Зрелище было отвратительным и Якубовская на миг замешкалась, замедляя шаг.
- Пойдём! - решительно её потащила с собой вперёд смелая баронесса. – Будем ещё бояться эту сволоту!
- Эй, институтки, - поднялся навстречу им, шатаясь, какой-то уже пьяный солдат, неопрятный, с растёгнутой ширинкой и облитыми вином и мочой штанами. – Куда спешите? Посидите с нами за компанию! Мы отмечаем благополучное возвращение с войны. Хы-хы!
Заплывшие в угаре лица его собутыльников, осклабились в самодовольной улыбочке. Девушки молча, не оглядываясь, шли мимо. Не унимавшийся кавалер, приблизился к ним вплотную, преградив дорогу. София почувствовала на себе его горько-пряный, удушно-противный запах перегара.
- Мочись, гнида, где-нибудь на параше! – в сердцах воскликнула баронесса.
Она с силой оттолкнула пытающегося её приобнять дезертира и он неловко упал, запутавшись в полах растёгнутой грязной шинели.
- Ты Родину предал! Ты армию бросил! Расстрелять бы тебя за это, да патрона жалко!
- Эй! Ты чаво? Ты чаво, сука?! – захрипел, валяясь в пыли, пьяный солдат.
- Братва, наших бьют! – крикнул второй, конопатый здоровяк в заломленной на затылок фуражке с оторванной кокардой.
- Лови её, гниду! Мочи! – завизжали все остальные в то же самое время.
Де Боде, увлекая за собой подругу, молниеносно перемахнула через невысокую чугунную ограду бульвара и побежала во двор близлежащего дома. Один из дезертиров долго вырывал из кармана шинели трофейный парабеллум. Люгер всё не лез из кармана, запутываясь своим острым стволом и массивной рукояткой в его рваных складках. Наконец, солдат извлёк оружие и выстрелил пару раз вдогон, в поглотившую двух убегающих девушек синюю летнюю мглу.
- Оружие нам надо, - деловито сказала София, нахмурив брови, пока Якубовская с непривычки быстрого бега едва отдышалась от запыхания.
***
Рычкова посадила на жалование делопроизводительницу. Завелась своя канцелярия с журналами “входящих” и “исходящих”, накапливающая бумагу, но остужающую первоначальный благородный патриотический порыв. Учредительное собрание женской организации состоялось. На нём было утверждено её название - «Женский союз «Помощь Родине». Был избран на Остоженке постоянный президиум, секретарём которого единогласно назначили Якубовскую. У организации появилась своя печать. Встали вопросы обмундирования и финансирования союза. С помощью печати решился первый вопрос – активистки приехали на ближайший интендантский склад и, изображая из себя важных персон, затребовали 1400 аршин материи и 200 пар ботинок австрийского образца, которые были ими получены и привезены на квартиру к Марии Александровне. А вопрос с деньгами никак не решался, кроме как с членских взносов и пожертвований. Несмотря на щедрые пожертвования, которые стали нести в организацию какие-то сердобольные толстобрюхие купцы, подкупленные массовой рекламой, средств всё равно не хватало. Якубовская предложила устроить кружечный сбор, ходить, попрошайничать и побираться, словно монашки отдалённых монастырей, только в нужных местах и в приличное время, когда благосклонный московский обыватель мог во всю широту своей чуткой души умилиться юным богомолицам войны. Кого-то послали в Питер, Нижний Новгород, Киев, Харьков, Одессу. В Москве через некоторые улицы протянуты были громадные плакаты с призывом пожертвований на сбор “женщине-солдату”. За три дня было собрано 23 тысячи рублей, которые пересчитали в присутствии представителей Военной Лиги и Рычкова положила в Сберегательную кассу на Арбатской площади.
Смирновская казарма уже была готова к принятию доброволиц и Мария Александровна отправила девушек на Арбат, в Общество врачей-специалистов для медицинского освидетельствования. Старый полковник, появившись снова на Остоженке в помещении союза, где продолжали записываться в батальон, послал всех в парикмахерскую. Роскошная шевелюра де Боде особенно вывела его из равновесия и он коротко приказал: «Немедленно остричься наголо!».
Тон всем доброволицам, рвавшимся с батальоном на фронт, задавала одна уголовного вида аферистка, неизвестно зачем записавшаяся в отряд. Вульгарные её манеры и словечки из воровского лексикона сразу, как неприятный, тошнотворный запах какой-нибудь гнили, ударили в голову. Софию аж передёрнуло всю - так ей захотелось вцепиться с этой босячкой. Так всё в ней раздражало баронессу, мечтавшую совсем об иной компании доброволиц, с романтикой и патриотическим пафосом вступающую за порог медицинского учреждения. «Что за непонятные, случайные в нашем деле субъекты! И зачем такие только на войну идут? Сидели бы в своих бараках!» - негодовала баронесса, но делала над собой усилие до поры не замечать развязности и неуважения этой уголовницы к самой идее и среде женского добровольного патриотизма.
В это время по всем крупным городам родины, изнывающей в муках непрекращающейся войны, женские сборные пункты зазывали в свои ряды разномастный дамско-бабий народ. И курсистки, и дворянки, и учительницы, и крестьянки, и казачки, и работницы фабрик шли на приёмные пункты. Потом оказалось, что не только они, настоящие патриотки своего Отечества, но и разные провокаторши и, по видимому, немецкие шпионки записывались в отряд, чтобы своими призывами диксредитировать саму идею женского военного объединения, разложить атмосферу благородного жертвенного подъёма и увести за собой хоть какую-нибудь часть доброволиц из организации обратно на улицу.
Многие ещё сопротивлялись их тлетворному влиянию антиправительственных и антивоенных агитаций. Но когда дело дошло до бритья головы и медицинского осмотра, кандидатки из пришедших на пукт романтично настроенных барышень, особенно из среды городских курсисток и молодых дворянок, ужаснулись уже самому этому первому испытанию и отступили от бредовой мечты стать военными. Да и мечта эта, у многих из них, пришедших туда легкомысленно девиц, как оказалось, была какая-то обречённо-шальная, безумно-отчаянная мечта. Не было в ней смысла и логики. Ведь понятно было всякому, мало-мальски связанному с армией человеку, глядя на эту бабью разномасть, что вояки из них будут аховые, что не знают они, что такое война, и блуждают в своих розовых мечтах, словно дети малые. Не знают они, не ведают, что солдат-мужик уставший смертельно от оказавшейся бесцельной в итоге этой бесконечной войны, разочарованный и ненавидящий всех, кто стремится её продолжать, даже таким экстравагантным составом, не добром их встретит, прибывших на позиции, не приветствием. Не знают они, горемычные, за кого их примет опустившаяся, деградировавшая солдатня, разве что, за публичных девок, присланных, якобы, Керенским им на фронта в усладу, кинется домогаться и чинить им всяческие насилия и издевательства, из которых насмешки колкие будут самыми безобидными. Не знают они про то, не ведают многие. Что не нужны они там, на войне. Ни в ударном штурмовом натиске не пригодные, ибо не пойдут за ними мужики, даже если сумеют бабы прорвать глубоко эшелонированную линию обороны противника. А уж ежели их поставят с черепами Адама на нарукавных нашивках в карательно-заградительные отряды смерти, то вовсе пиши-пропал. Мужики-зверюги, самовольно батальонами снимающиеся с фронта, просто их растерзают до неузнаваемости. Боже тогда их сохрани! А девицы, всё идут новые и новые на приёмный пункт, пишут прошения, раздеваются до гола на медкомиссиях, сбрасывают с себя, поведя плечиком остриженные свои белокурые или знойно-рыжие, или жгучие, как смоль антрацитная, иссиня-чёрные локоны на пол. И голые их черепа обнуляют их судьбы – что было до, того больше не будет у них никогда…
Идёт медицинская комиссия. Военные врачи выявляют беременных и непригодных. Если есть судимость, тоже не берут. Звучит непрерывный голос врача, вызывающий следующую: «Абашкина Евдокия Иларионовна. Блохина Клавдия Акимовна. Гумонникова Анна Петровна. Боде София Николаевна». Какую-то из доброволиц, неприглядну. С виду, бракуют по наличию судимости.
- Это что?! – кричит офицер. – У вас судимость была?
- Есть судимость, командир…
- С судимостью не берём!
- Ети ж твою за ногу! – серчает простая бабёнка с горемычным тусклым взглядом.
А та, которая уголовница с виду, судимости не имеет. Она смотрит на обнажённую на медкомиссии де Боде и после, когда все одеваются, подсаживается к ней.
- Слышь, подруга, я не поняла, ты зачём на фронт собралась? По всему видать, бабонька праздная, балованная, изнеженная, холёная, кожа вся белая, словно пасхальный хлеб. Зачем тебе это надобно? Только не мели мне ерунды, что воевать, кроме тебя некому!
София остро посмотрела ей прямо в глаза: «А ты зачем пришла сюда? Для чего?!»
- Мне-то на фронт надобно. Местью одной живу. Жениха у меня на войне убили. За него хочу отомстить немчуре.
- У меня тоже жениха убили! – гордо, с увлажнёнными глазами, ответила и баронесса.
Но босячка не унималась, не хотела отстать. Телесная красота Софии возбудила в ней зависть и ненависть ко всему недоступно прекрасному для её ущербно-босяцкого быта.
- Слышь, говорю! Я чё-то не поняла. У тебя чё, волос на теле ваще нет?!
- Нет, как видишь, - строго глядит на неё, но сдерживается София, хотя и коробит её всю от негодования.
- А чё так? Больная что ли?
- Нет, не больная. Для красоты делаю.
- И на манде тоже нет? Опа! Да ты, как хер облупленный, головёшка-баба! Ха! А чё скальп свой так не сняла сама заранее? Или на башке не получается вывести волосню?
София уже не может себя сдержать. Взрыв возмущения душит её спазмом и прорывается, выплёскивая наружу девичьи эмоции озлобления. Она, вспоминая приёмы для рукопашной схватки, которыми её научили в разведке оберегающие её казаки, накидывается стремительно на уголовницу и молниеносно валит её на пол. Все в шоке. Больше всех сама босячка. Она сильно ушиблась и воет, как переросток-щенок.
- Ничё, сука! Я ещё попишу тебя пёрышком, как-нить после отбоя. Ты у меня ещё узнаешь, сволочь, чёрный передел!
- Ещё хочешь?! – кричит София, с ненавистью глядя на уголовницу. – Держись от меня подальше, падаль! – и с вызовом гордо, с достоинством выходит из раздевалки.
К ней сразу тянутся слабые физически и морально неуверенные в себе новобранцы-девицы. Силой приходится завоёвывать свой авторитет. Драк и мордобоев много ещё, видимо, впереди. Одна из кандидаток в ударницы, по виду курсистка или кисейная барышня, дворяночка из пансиона, ка кнекогда и сама де Боде, уважительно оценив поступок баронессы по наведению дисциплины, спросила её отсторожно: «А как вы считаете, на войне будет сильно страшно? Можно ли в себе этот страх победить?».
София окидывает её покровительственным взглядом.
- Заглушить только можно. А потом привыкаешь, как научишься им управлять, и не замечаешь вовсе.
Другая, работница с мозолями на руках, подсела рядом.
- А ты бывала, ли чё ли, на войне-то?
- Была. Восемь месяцев в четырнадцатом году у отца-генерала на фронте.
- Генеральская дочка! Офицерочка! – восхищения шёпот бежит по девичьим губам.
- И зачем, такая красивая, на фронт идёшь? Уж не счастья ли искать? – допытывает её коренастая и рябая крестьянка. – Так его там нету, счастья-то.
- Жениха у меня на фронте убили. Надо бы за него поквитаться с германцем, - невольно подражая тону бывалой развязности побитой ей уголовницы, София деловито, чтобы больше уважали, отвечает, начиная приспосабливаться к простонародной речи, видя, что здесь больше доброволиц из народа, из бедных слоёв, а привилигерованных классов мало.
Но молодые дворянки, все, какие есть, тоже восхищены её поступком, облепляют шлейфом свою героиню и идут за ней по пятам, словно в “огонь и воду”. София в их окружении невольно греется в лучах заманчивой мимолётной славы и щурится от удовольствия, как от солнца. И все доброволицы, обуреваемые чистым патриотизмом и священным гневом терзаемого Отечества, идут в назначенные им казармы, словно в церковь и на Софию, как на живую икону, взволнованно-трепетно глядят.
***
С первого дня, как доброволицам отвели казарму, де-Боде переместилась туда. Среди доброволиц она быстро завоевала себе общую симпатию и доверие. Только несколько будущих ударниц сторонились её и смотрели косо. Это был сколачиваемый побитой ею уголовницей отряд недовольных. Социально они были из самых низов и стали выдвигать требования организовать в отряде свой солдатский комитет, согласно Приказу №1 Петросовета. После отклонения этого требования эти авантюристки обратились в совдеп с жалобой на союз и батальон, а также потребовали из собранной доброволицами суммы пожертвований выдать им причитаемую долю. Рычкова, Якубовская, Павлова, де Боде и другие активистки-патриотки неутомимо им сопротивлялись. Тогда саботажницы привели из Моссовета депутата, какого-то старого рабочего с Пресни. Тот, надымив в комитете союза махоркой, стал басовито выяснять, по какому праву не выполняется главное требование революционных советов – выборная низовая комитетная власть.
- А по такому праву, старый пенёк, - выругалась Рычкова, что у нас тут не казарма, не солдатня, а Женский союз «Помощь родине»! Слыхал про такой?! И нас курирует штаб Московского военного округа. Мы не армия, мы общественно-политическая организация, созданная с целью помощи Родине и отчитываться тебе не намерены. У нас есть свои начальники, вот к ним и обращайся, у них выясняй. Понятно тебе?! - и выпроводила депутата совдепа под общий женский смех. После этого несостоявшийся солдатский комитет батальона во главе с уголовницей с позором ушёл из казарм. Доброволицы-патриотки ликовали и пели.
Рычкова отправила де Боде к Гениште в Александровское училище, доложить обстановку, что батальон, собранный в количестве 1102 доброволиц, размещён в Смирновской казарме и готов приступить к строевым занятиям. Начальник училища назначил баронессу своим ординарцем для связи с батальоном и на следующий день направил на Пятницкую улицу военных инструкторов.
В середине июня, перед очередным собранием Женского союза на Остоженке, в президиуме разгорелся нешуточный скандал, вспыхнувший на почве патриотической бдительности. Всеми любимая Вера Алексеевна Попова, которая была душой объединения, относясь крайне подозрительно ко всему немецкому, стала придираться к одной из самых активных членов союза – женщине по фамилии Блюмер. Эта «цветочница» ратовала только за тыловое движение, критично отзываясь о женском батальоне и будущем участии его в военных операциях. Такое отношение к патриотическому порыву доброволиц обижало Попову и она потребовала исключить Блюмер из союза, вынеся вопрос на повестку совещания в президиум.
- Разве вы не видите, что эта немка – провокаторша! Она выступает против войны, значит, против России! – кричала на внутреннем собрании Попова. – Это же большевичка! Зачем нам держать у себя шпиона и провокатора? Она же развалит батальон, как они развалили уже всю армию! Я требую её исключить! Немедленно!
Предложение хотя и отклонили, но всё же запретили Цветочнице, как ее прозвали, переведя на русский язык её германоязычную фамилию, агитировать доброволиц против войны, пригрозив ей исключением из организации. К тому же Блюмер вывели из состава президиума и не пригласили на расширенное собрание, на котором ожидались представители духовенства и военно-патриотических оганизаций Москвы. На это собрание пришёл в том числе один из руководителей московского объединения «Союза георгиевских кавалеров», который руководил формированием ударных отрядов. Это был капитан Скаржинский Георгий Николаевич, сын генерал-майора Николая Георгиевича Скаржинского, представителя древнего литовско-польского дворянского рода. Культ Георгия Победоносца был священен в их семье. Это было заметно не только по соответствующему имени или отчеству отпрысков этой фамилии, но и по всему почитанию этого святого, а также наличию ордена Святого Георгия, красующегося главной наградой в колодке других наград, звенящих на груди капитана.
Он внимательно ознакомился с идеей женского патриотического движения и пришёл в неописуемый восторг. Попросив слова в президиуме, капитан выступил со своим предложением. Скаржинский пригласил доброволиц принять участие в намеченном на субботу, 24 июня, шествии георгиевских кавалеров по улицам Москвы.
- Пройдём с транспорантами, с музыкой, с призывами в поддержку Временного правительства и фронта, - призвал доброволиц капитан, улыбаясь и ища положительную реакцию согласия на лицах собравшихся. - Военный оркестр сыграет нам марши. На Скобелевской площади выступим с речами. Призовём и в ваши ряды новых членов. В дальнейшем «Союз георгиевских кавалеров» гарантирует вам всяческую и всемерную поддержку, покровительство и защиту.
- Нам ваша идея безгранично нравится, господин капитан! – воскликнула Мария Рычкова и весь зал одобрительно зааплодировал, вставая.
После собрания, в тесном кругу с руководством союза Скаржинский обсудил детали предстоящего выступления.
- Нам нужно создать массовое шествие в поддержку правительства, - говорил он по заговорщески тихо, словно боясь огласки. - На это выделены приличные деньги. Их нужно освоить. От вас потребуется присутствие на демонстрации всего собранного вами батальона, желательно уже в военной аммуниции, и оформление наших плакатов – их нужно расшить призывами.
- Солдатскую форму нам уже выделил штаб военного округа. Пришиваем погоны и нарукавные нашивки движения, - успокоила вопросительный взгляд капитана Рычкова.
- Отлично! – снова повеселел Скаржинский. – Транспоранты мы вам привезём для нашивок девизов. И вот ещё один немаловажный момент. Неприятно об этом говорить вам, но приходиться, - поморщился капитан. – Нам потребуется согласовать само шествие с Московским совдепом.
- Это зачем ещё?! – с негодованием воскликнула Мария Александровна.
- Видите ли, в силу двоевластия в стране. Никакие решения правительства не проходят без согласования с депутатами Совета. Это надо будет сделать вместе, чтобы они не чинили нам препятствий. Прошу от вас трёх самых активных членов движения пойти со мной на эту унизительную, дурацкую встречу с представителем рабочих и солдат. Мы встретимся с ним в гостинице «Бристоль» у бывшего дома генерал-губернатора, который они теперь захватили под Дом Советов.
- Правительству надо не слушаться их и подавить их влияние в массах, - преданно глядя в глаза капитану, шепнула ему Рычкова.
Скаржинский в ответ заговорщески поднёс левую руку к губам, прикрыв правую половину лица, чтоб шёпот его не имел в комнате пространственного распространения.
- По секрету, я вам скажу, госпожа Рычкова, что по нашим данным из осведомлённых источников правительство уже готовит мероприятия по дискредитации в народе большевиков, силовому разгону и запрету их партии и анархистов. В Петрограде с 3-го июня проходит Первый Всероссийский съёзд Советов рабочих и солдатских депутатов. Верхушка его за нас и против большевиков, пытается затушить антивоенные и антиправительственные возмущения на заводах и воинских частях гарнизона. Большевики и анархисты мутят народ. Вы знаете, что 7-го числа столичные власти пытались уже взять силой штаб анархистов на даче Дурново? А 12-го июня была предпринята попытка выселить самих большевиков из незаконно занятого ими особняка балерины Кшесинской? К ним приходил судебный пристав с иском от собственницы и решением суда, покинуть здание. Но пока безуспешно. Они лоббируют встречные иски и судебные проволочки. При этом съезд, как может, сдерживает их забастовки и провокации. А в это воскресенье, 18-го, на Марсовом поле пройдёт массовая демонстрация доверия Временному правительству. В рамках этой акции мы на 24-е наметили своё патриотическое выступление, чтобы всколыхнулась и поднялась за нами вся древняя столица. Власти города предупреждены. Попытки провокаций будут пресекаться. Но для видимости, чтобы придать демонстрации абсолютно законный статус, нам необходимо предупредить о ней и этих мерзавцев из совдепа. Поэтому, дорогая Мария Александровна, выберите из своих членов самых ярых активисток, которые пойдут со мной в Бристоль. О дате и времени я сообщу вам после.
Капитан ушёл, оставив после себя неопределённую таинственность. Батальон усиленно начал обшиваться и проходить первую маршировку. Доброволицы нашивали себе погоны защитного цвета с жёлтым трафаретом буквы «М», подпоясывали солдатские рубахи со стоячим воротом кавалерийскими ремнями, на правом рукаве гимнастёрки пришивали красный круг, в середине которого ими нашивался Андреевский крест из чёрной ленты – это был символ ударниц.
Для подготовки командного состава женского батальона в чине прапорщиков пехоты пришёл запрос из Александровского училища выделить два десятка наиболее сознательных и пользующихся доверием и авторитетом союза активисток. Президиум союза отобрал девятнадцать доброволиц, в том числе и Софию де Боде, которые покинули казармы батальона и поступили в полное распоряжение генерал-лейтенанта Геништы. Они влились в новый мужской поток александровских курсантов.
От всех кандидатов в прапорщики требовалась образовательная подготовка не ниже четырёх классов гимназии или кадетского корпуса, реального, духовного, уездных училищ. Каждому нужно было предоставить свидетельство о прохождении курса учебной команды, если шли кандидаты из запасных частей, если поступали с фронта, то справку от командования части об участии в боевых действиях. Поступающие представляли свидетельство об образовании, при наличии послужной список, метрическое свидетельство, подписку о несудимости, от недостигших призывного возраста в двадцать один год – свидетельство о приписке к призывному участку, а от доброволиц, младше двадцати лет – письменное разрешение родителей. Баронесса предоставила письмо с фронта своего отца-генерала.
В Москве в 1917 году было семь школ прапорщиков. Первая размещалась в здании арсенала Московского Кремля. Вторая, третья и четвёртая где-то в городе, пятая, шестая и седьмая – в Московских кадетских корпусах.
В Александровском училище со 2-го июня был проведён очередной набор юнкеров, как стали звать и курсантов школ прапорщиков. Училище с начала войны подпоручиков уже не выпускало, а тоже организовало 4-х месячные курсы прапорщиков – нижнего офицерского чина военного времени, которого так катастрофически не хватало в армии по причине массовых потерь офицерского состава. При этом состав училища с 400-500 юнкеров довоенного времени увеличился в годы войны до двух тысяч. В шесть утра – подъём трубачом-горнистом, в девять вечера – вечерняя зоря и отбой. Уровень знаний оценивался не по баллам, а по зачётной системе. Выпускного экзамена не было. Общий вывод о профессиональной пригодности выпускника делала особая комиссия во главе с начальником училища. Кончил юнкер подготовку по первому разряду – вышел прапор, означающий по-старославянски знамя, кончил по второму разряду – унтер, а неуд или третий разряд – нижний чин без права пересдачи.
Каждый новый выпуск с маршем выводил за ворота на Пречистенский бульвар и площадь Арбатских ворот по 600-800 новых прапорщиков и этот новый пчелиной рой разлетался по пасекам и ульям фронтов, чтобы собирать горький мёд увечий на полях смерти, которые словно георгиевской лентой застилал непрестанно порох и огонь.
И в то время, как за воротами училища многие солдаты и даже офицеры стыдливо прикрывали свои мельхиоровые кокарды с раскрашенными внутри эллипсами георгиевских цветов, стирая их воинственную эмаль, а то и завешивая или замазывая совсем красным, в Александровском училище более двух тысяч юнкеров в новенькой начищенной форме лихо маршировали на плацу и пели военные песни, оглядываясь в перерывах или на обеде на новеньких девятнадцать девушек, поступивших к ним из женского ударного батальона и, любовно смакуя своё восхищение, нежно шептались про них: «Офицерочки!».
***
За окном палило нещадно солнце и бронзовый Скобелев на коне сверкал занесённой саблей над площадью. В гостинице «Бристоль» сидели за столиком ресторации двое мужчин и три женщины. Это были капитан Скаржинский от «Союза георгиевских кавалеров» в штатском костюме, три активистки Женского союза «Помощь Родине»: Рычкова, Якубовская и Попова, и сорокатрёхлетний представитель Московского совета рабочих депутатов Пётр Смидович с тяжёлым изучающим взглядом и железными желваками мощных скул. Прошение излагал Скаржинский, совдеповец при этом часто щурился, ехидно поглядывая на георгиевского кавалера.
- Что вы хотите от меня? Что вам угодно? – сухо спросил депутат, перебивая капитана и как бы пренебрегая всем до того сказанным им.
Скаржинский заёрзал на стуле.
- Мы хотим, чтобы Совет рабочих и солдатских депутатов не чинил никаких препятствий демонстрации георгиевских кавалеров.
- Когда хотите выступить?
- В субботу, 24 июня.
- С чем приурочено? Православная какая-то дата?
- Нет, это древний языческий день Перуна на Руси, а он, как известно покровитель воинов, бог войны.
- Так вы вроде ж православные, язычество же не приемлите?
- Одно другому не мешает. Вот и вас просим не мешать, так сказать, не препятствовать нам в проведении.
- Что вы хотите сказать людям?
- Мы хотим поднять патриотический дух народа, напомнить ему, что за его свободу бьются на фронтах солдаты и офицеры русской армии.
- Народ сам решит, кому отдавать свои симпатии. Ну, что ж, валяйте. Все фабрики и заводы всё равно будут в субботу работать, и ни один рабочий не выйдет на улицу. Да, мы работаем, в отличие от вас! Кормим и одеваем страну. В том числе и армию. А на демонстрации выходим по воскресеньям. Только смотрите у меня, чтобы никаких призывов и прокламаций не было, за этим будем следить.
Вера Попова, слушая депутата, нервно теребила тряпичную салфетку на столике.
- Скажите, вы большевик? – выпалила она и вперила свой подслеповатый взгляд в Смидовича.
Тот окатил её словной кадкой ледяного презрения.
- Да, член РСДРП(б).
- Вы дадите нам слово, что никто не будет обижать доброволиц, которые тоже примут участие в этом шествии?
- Гарантировать не могу. За охрану порядка отвечает гордума и её милиция. Отряды красной гвардии Моссовета вмешиваться в ваши разборки не станут. Если вас горожане захотят побить прелюдно, мы препятствовать не будем.
Просители уходили от депутата морально помятые с негодованием и злой решительностью в груди.
***
Члены Женского союза активно готовились к демонстрации георгиевских кавалеров, приготовляя значки и повязки для них, а также для общества увечных воинов, тоже выказавших желание принять участие в шествии. Накануне в штаб на Остоженку приехал со Скаржинским председатель Исполкома Союза георгиевских кавалеров подъесаул Никитин.
- Ну, что, барышни, как идут дела? – подмигнул он девицам в канцелярии, щеголевато разглаживая кавалерийские усы. Молодые пересмешницы с ним кокетливо разговарились.
- Завтра в семь утра сбор в гостинице «Бристоль». Пойдём с духовым оркестром! Одеться с иголочки, как на парад!
Наутро доброволицы с георгиевскими лентами на груди спешат на Скобелевскую площадь. Батальон колонной по два марширует с Пятницкой через Красную площадь. Утреннее солнце золотит верхушки двухглавых орлов на тёмно-красных башнях древнего Кремля. Кое-кто из ударниц, не ночевавшие в казармах, из увольнительных спешат замысловатыми маршрутами к монументу «белого генерала». Одна девчушка в большой не по росту солдатской рубахе со сбившейся на груди георгиевской ленточкой бежит к трамваю. Там густая давка – не протолкнуться. Она запрыгивает на подножку. Рядом едут, спешат на работу и по делам разные городские обыватели: мелкие чиновники, продавцы из лавок, учителя, врачи, рабочие. В толчее вагона перемешались пассажиры, имущие и неимущие, сытые снабженческие и голодные рабочие лица. Трамвай, моторный вагон с прицепом, громыхает по рельсам. В салоне угрюмо и тихо. Взгляды соседей в давке скользят по женщине в форме.
- Вы по что за войну всё выступаете, дочка? – кричит доброволице из вагона пожилая работница с фабрики. – Давно её, падлюгу, прикончить надобно. Кровопийцы только кровь трудящихся сосут этой войной. Помещики, банкиры и капиталисты: фабриканты да заводчики одне. Им только война-то эта и выгодна. Да были бы хоть они русские – заграничные всё. Сначала разделили народы, натравили рабочих разных государств друг на друга, чтобы власть свою над ними обосновать и укрепить. А теперь и вынают из нас, из трудящихся, все соки, набивают свои капиталы. Разделяй и властвуй – известное дело. Кому война, кому мать родна. Рабочие за них воюй, смерть или увечья принимай, а они по белым билетам отсиживаются в тылу, в газетёнках патриотические статейки пускают, да таких, как ты, дурочка, сманивают лживым патриотизмом. Зачем эта война ваша вообще нужна?! Немцу наша страна зачем? Как и нам Германия ихняя. Жили мирно, по-соседски, никого не трогали. А они вон, что удумали!
- Ничего вы, мамаша, не понимаете! – смело ей заявляет ударница.
- Ты много понимаешь! Какая я тебе мамаша, паразитка?! Глаза бы мои тебя не видели! Нацепила тут георгиевскую ленту и туда же! Сволочуга! Сыми её немедленно, не мозоль глаза!
Какой-то мужчина с портфелем в пенсне вступился за доброволицу. Но его пышную патриотическую фразу не дослушали, перекричали, стали толкать. В вагоне поднялся шум. Болезненная тема войны, окончания её или продолжения, стравливала людей, ссорила родных, не то, что незнакомых, случайных попутчиков, с теми и мордобой понуждала устроить. Началась потасовка. Ругань и озлобление выливались, как помои, прямо из человеческих душ.
- Да как вы не пониматете? – кипятился с седой бородкой какой-то интеллигент. – Сейчас, если останови войну, брось фронт, немец спокойнёхонько дотопает до самого Петрограда. Вы этого разве хотите?!
- Да чтобы ему тут делать, немцу-то?! – с ненавистью глядя на интеллигента, изнурённые ночными сменами подработок и бессонниц в хвостах, усталые рабочие женщины кричали на весь трамвай. – Чай у него своих забот хватает, у Вильгельма германского. Как бы самого не сбросили. Думаешь, ихнему рабочему сладко сейчас житьё? Его со всех сторон подпирают: французы, англичане, да мы. У него голоду в стране по-больше нашего. Разве ж Германия, да хоть бы и Австро-Венгрия, сравнятся с Россией по количеству землепашных угодий? То-то и оно!
Вагон не примирим в споре. Кто-то с пеной у рта за войну, за Россию, за революцию. Кто-то плюётся за всё это другому в лицо.
- Какая это к чёрту революция?! Разве ж революции надобно воевать с рабочими других стран?! Да что ты мне говоришь, усатый! Ишь, посмотри! Глазелки свои повылупил! Ты их, гляди, побереги. Как бы тебе их тут не повыкололи, окаянный!
- Ну, старая ведьма! Проклятущая баба! Давно тебя не пороли в деревне! Ничего, погоди, вот как старые порядки ещё вернутся, выпорять вас всех перед сходом. Задерут тебе подол да шомполами по заднице! Будешь знать, как рассуждать о чём не разумеешь.
- А ты ли, старый козёл, разумеешь тут? Ишь, вырядился! Это ещё, на какие шыши, за какие-такие заслуги весь беленький, чистенький, в военное-то время, когда страна голодает, когда уже ничего личного не осталось у людей, всё одна сплошная казёнщина?! У, барчук поганый! Живёшь за чужой счёт, так помалкивай! Скоро и вашего брата повыведут на чистую воду! Отольются вам ещё наши слёзы, обездоленных, да бесправных, да сироток наших, у которых отцы погибли ни за что- ни про что на этой проклятой войне, за которую ты, паразит, нажил себе, пади, лишний мильончик. Да, гнида?!
Страсти кипели не шуточные. Но были и те, кто не вмешивались ни в спор, ни в ругань, не любопытствовали, не глазели по сторонам, закрывали на всё уши и отводили глаза от спорунов и от патриотки. Равнодушные ко всему, безразлично тряслись они в вагоне трамвая, махнувшие на всё рукой, будь, что будет считали и тянули с упорством лямку своих проблем.
Но один дерзкий, разбитной, не мигая, глядел на девицу в форме, рядом стоял, тёрся, дышал прокуренным зловонием прямо ей в лицо. Девушка отворачивалась от него, как могла, в пол оборота и ехала, практически не держась за перила двери, повиснув на задней площадке моторного вагона. Выждав удобный момент на повороте, любопытный попутчик как бы невзначай вдруг навалился на ударницу, бубня себе что-то под нос о том, что самому не удобно держаться, а тут ещё мешаются всякие, и в какое-то невидимое мгновение всеобщей дорожной сутолоки и неразберихи умышленно толкнул её с площадки прямо под колёса прицепа. Девушка вскрикнула, махнула руками, словно лебёдка и упала на рельсы, а мощный железный скрежет колес сцепки поглотил дикий вопль бедняги, у которой, ставшей трамваю живою преградой, тот просто и жёстко отрезал ноги почти по колено. Трамвай ещё дернулся, словно пережёвывая свою жертву, и встал. Кровь хлынула на булыжную мостовую. Девчонка металась в конвульсиях дикой боли и от болевого шока вскоре потеряла сознание. Народ в праздном любопытстве полез из обоих вагонов. И в этом потоке виновник незаметно вышел и скрылся с места им учинённой трагедии. Нервно закурил, сплюнул сквозь зубы и прошептал: «Вот так-то, сучка! Это тебе за войну до победного конца!».
А на Скобелевской площади собирался народ, разглядывая молодцеватые ряды подтянутых военных. Георгиевские кавалеры, увечники и ударницы в парадном построении застыли перед гостиницей «Бристоль», где совещалось их руководство. Через какое-то время офицеры вышли с суетливой поспешностью. К Скаржинскому подбежал его адъютант и доложил: «Господин капитан! Духовой оркестр не явился».
- Это ещё почему? - возмутились организаторы мероприятия.
- Оказывается, совдеп всем оркестрам еще накануне запретил принимать участие в нашей демонстрации.
- Ну, паразиты! – кусая ус, капитан с гневом посмотрел в окна Моссовета, - Договаривались же! Нет им веры, гадинам!
Дом Советов безмолствовал.
- Что будем делать? Без оркестра выступим? – стали переговариваться офицеры.
- Ну, нет! Как же без оркестра?!
- Послать кого-нибудь в консерваторию, может, хоть там сейчас кого-нибудь найдём из музыкантов.
- Кого там найдёшь, ведь там сейчас госпиталь?!
Поиски длились долго. Выступление задерживалось. Будничная сутолока Тверской уже не замечала собравшихся.
- Ну, советы, чёрт их дери! – ругался капитан Скаржинский, нервно прохаживаясь из стороны в сторону вдоль выстроенных рядов кавалеров. – Вот она, гнусная ваша политика! Палки в колёса ставить. Ну, ничего! Да хоть и без оркестра пройдём по улицам, поднимем против вас народ.
Наконец на площади после долгого ожидания появился какой-то захудалый частный оркестрик. Среди пришедших музыкантов, с опаской поглядывавших на военных, был, в том числе, и брат Михаила Тухачёва – Александр. София де Боде узнала его и радостно окликнула. Двадцатидвухлетний парень робко на неё оглянулся.
- Александр! Тухачёв! Здравствуй! И ты с нами пойдёшь?! – глаза баронессы сияли от счастья.
Молодой человек с виноватой полуулыбкой сутуловато стоял с трубой в руках.
- Как тут не пойдёшь? Мобилизовали...
- Давай-давай! Дай нам мощные духовые звуки! Протруби сонному городу, как второе пришествие!
- Да я вообще-то по профессии музыкант-виолончелист, всё-таки пять курсов консерватории. Но нас всех, выпускников, скоро переводят в школу прапорщиков. Поеду на фронт военным музыкантом.
Демонстрация началась с Преображенского марша. Горожане выглядывали из окон, набивались, запруживая тротуары, на улицах. Георгиевские знамёна и транспоранты колыхались и трепетали на ветру. Ударницы бойко грянули свою песню:
«Марш вперёд, вперёд на бой,
Женщины-солдаты!
Звук лихой зовёт вас в бой.
Вздрогнут супостаты».
В то время, как доброволицы лихо маршеровали, карета скорой помощи несла непришедшую ударницу с перерезанными трамваем ногами в больницу на операцию. С ней находилась уже вездесущая Вера Попова. Гладила, ласкала рукой умирающую.
- Мамочка! Божечки мои! Как больно! – плакала девушка в добрых руках наставницы.
- Потерпи, милая! Родненькая моя! Сейчас мы тебя в больницу определим. Там тебя доктора вылечат.
- А-а-а! – стонала девица и больно билась о булыжник мостовой.
- Потише ты, ирод! Гони, но не тряси! – орала на извозчика Вера Алексеевна, облачённая в костюм сестры милосердия.
И всю ночь после операции она сидела возле несчастной, словно мать над больной дочерью, стараясь смягчить её предсмертные мучения до самой последней минуты, до самого последнего вздоха, и сама ей закрыла, умершей, омертвелые веки, застелив словно саванную пелену на расширенные от ужаса зрачки застывшей покойницы.
А на утро, 25-го июня, в воскресенье, в двадцать четвёртом номере иллюстрированного художественно-литературного журнала «Искры», выходящего еженедельно при газете «Русское слово», вышла статья «Женщина-герой», с фотографией Марии Бочкарёвой на всю полосу.
Все ударницы, собравшиеся на Остоженке на панихиду по погибшей соратнице, прильнули к газетному листку. Одна, заводила, читала вслух:
«Во главе женского маршевого батальона стоит жена солдата-крестьянина Бочкарева. Потеряв мужа на войне, Бочкарева решила продолжать его доблестное дело защиты родины. В течение нынешней войны она принимала участие в нескольких боях, шесть раз была ранена и за выдающиеся боевые подвиги награждена несколькими знаками отличия и в том числе солдатским георгиевским крестом. Бочкаревой принадлежит инициатива и весь труд по организации женского «батальона смерти» и она принимает деятельное участие в женском союзе, который ведает этим батальоном. Всем женщинам, желающим присоединиться к союзу для немедленной отправки их на фронт, предлагается сообщить о таковом их желании: Петроград, Мытнинская улица, 27, кв. 40, для зачисления их в первый женский полк, идущий под командой женщины-героя Бочкаревой».
- Нам тоже надо официально заявиться! – наперебой судачат доброволицы Москвы.
Читают далее журнал, статью «В далёкий путь».
«Пор. Борис Николаевич Тиханин, 26 лет, убит 13-го марта 1915 г.
Подпор. Глеб Николаевич Тиханин, 23 лет, скончался от ран 17-го апр. 1916 г.
Прапор. Павел Яковлевич Краковцев, убит в бою под г. Молодечно 16-го сентября 1915 г.
Подпор. Яков Иванович Лоскутов, убит 10-го ноября 1916 г. на румынском фронте.
Кап. артиллерии Александр Николаевич Озеров, убит в апреле 1915 г.
Прапорщик Павел Матвеевич Сукачев, скончался от ран 6-го янв. с. г.
Стрелок Тимофей Гиренко, георгиев. кавалер всех четырех степеней, крест. с. Торговое, Астрахан. губ., убит при разведке 7-го ноября 1916 г.
Кап. В. Е. Половцев, 30 л., убит на разведке в ночь с 21 на 22 февр. Нагр. мн. боев. отличиями и между прочим Георг. оружием и Владимир. 4 ст. Представлен в подполковники.
Прапор. Иван Георгиевич Лапшин, 19 лет, убит в бою 19-го февраля с. г.
Прапор. Сергей Петрович Коробвин, 19 лет, убит артил. снарядом у Кирлибабы 15 ноября 1916 г.
Поручик Герман Михайлович Рождественский, 22 лет, скончался от ран, полученных в бою 15 января с. г. Представ. к ордену св. Георгия.
Доброволец-гимназист Сергей Алексеевич Софронский, 19 лет, эвакуирован больным с фрон., скончался 13 ноября 1916 г.
Подпор. Алекс. Федорович Гримм, 26 лет, убит в августе 1915 г. Нагр. Георгиев. оружием.
Подпор. Николай Николаевич Доброхотов, убит в бою при взятии герм. укрепления.
Кап. ген. шт., стар. адъют. Уральск. каз. див. А. К. Брагин, георг. кав., скончался от тифа 15-го января с. г.
Прап. Иван Феодорович Комаров, 22 лет, убит в бою 30 ноября 1915 г.
Прап. Федор Алексеевич Толмачев, 19 лет, убит 4 июля 1915 г.
Корнет С. А. Константинов, 19 лет, скончался 3-го авг. 1916 г., представ. к орд. Станислава 2-й ст.
Прапорщ. Борис Васильевич Державин, 26 лет, учитель, убит 26 ноября 1916 г. в Карпатах.
Прапорщик 3-го заамур. погранич. полка Иван Павлович Кондрашев, 22 лет, убит 15-го июля 1916 г».
- Какие мальчики гибнут! – в сердцах воскликнула одна доброволица, разглядывая юношеские черты на фотографиях в журнале. Вот этот, прапорщик Федор Алексеевич Толмачев, девятнадцать лет, хорошенький такой! Совсем ещё ребёнок. Как жалко!
На квартиру пришла в увольнение и де Боде. Тоже подсела к столу посмотреть вместе со всеми журнал.
- А вот опять про ударниц в Петрограде, смотрите!
- Ой, девочки! Как у них всё поставлено мощно!
- Нам бы тоже надо так.
Зашёл и капитан Скаржинский. Он был слегка помят после вчерашнего, недоволен, хмур. Сёл дожидаться Рычкову. Когда пришла Мария Александровна, все к ней повернули с надеждой взоры.
- Ну?!
- Умерла, - тихо прошептала руководитель союза.
У всех застыл ком в горле.
- Похороны мы берём на себя. Всё организуем, - сказал капитан. – Привлечём фабрикантов и журналистов, осветим в «Русском слове». Мария Александровна, я что пришёл. Мы вам Союзом георгиевских кавалеров нашли новое помещение, просторней этого - на Арбате, в квартире инженера Отрадинского, где находится Военная Лига. Там будет вам, где развернуться.
- Ура! – нестройно, вразброд воскликнули доброволицы, пытаясь бодростью разогнать свою воспалённую грусть.
V
Из Петрограда на завод Гужона прибыл анархо-синдикалист Лыков. Сам француз, шестидесятипятилетний заводчик Юлий Петрович Гужон, принял его на работу, подписав бумагу, - рабочие руки в металлургии нужны были по зарез. А анархист стал подбивать клинья к дружине завода, агитировать работяг на свой лад, мешая фабрично-заводскому комитету, который возглавил Павел Дубов. На заводе был сформирован свой отряд красной гвардии, в котором активную роль играли анархо-коммунисты Захапкин и Шабашкин, боевые соратники погибшего в феврале Иллариона Астахова. Вот с ними-то и стал водить дружбу вновь прибывший Лыков.
- Нас, братцы, выперли буржуйские власти 19-го с дачи Дурново в Питере, - рассказывал он им на послерабочей сходке. Мы дали им бой. Засели в штабе, заняли оборону окрест. В перестрелке с казаками погиб наш лидер Аснин и матроса Железняка ранили. Шестьдесят человек арестовали. Прикинь! Там были не только мы. Был и рабочий Выборгский комитет и профсоюзы разные. Начальники пригнали войска. Был понедельник, рабочие все на заводах. После грандиозной воскресной демонстрации 18-го на Марсовом поле, выждали свологучи затишье. Там-то они думали, что под их дудку попляшет народ. А мы возьми, да антиправительственные лозунги и выкати, предъяви им! На-ка выкуси! Захлебнулись в желчи чиновнички, организаторы демонстрации да соглядатаи от правительства. Рабочие с окраин столицы начхать хотели на Временное правительство и руководство эсеро-меньшевистского Совета. Мы с большевиками и левыми эсерами массы зовём на бой. Большевики с левыми эсерами за власть пролетариев и беднейших крестьян, мы вообще за безвластие, за управление рабочих дружин. Главное, что правительство не контролирует теперь гарнизонные части. Мы в них агитируем смело, подбиваем солдат на мятежи. На начало июля намечено вооружённое восстание. Знаю, что 1-й Пулемётный полк с нами поднимется, и морячков из Кронштадта большевики подгонят на выступление. Заваруха будет – мама не горюй!
- Нам тоже надо в Москве выступить, - возбуждаются Захапкин и Шабашкин.
- В Москве не получится. Здесь пролетарий пока ещё слаб. Немощно влияние улицы. Митинги ваши по сравнению с питерскими, кот наплакал. У нас за февральские дни полторы тысячи только погибших, а у вас что? Единицы. Здесь сильно влияние всяких проправительственных организаций. Здесь кулачья и буржуев полно. И гарнизон не на нашей стороне. Надо его ещё агитировать.
- Ты что мне моих ребят портишь? – подходит к нему Дубов, настороженно-выжидающе исподволь смотрит на Лыкова.
- А что мне их портить? Чай не девки, давно уже сами порченые.
- Ты на что их мутишь, подбиваешь? На какие провокации?
- Ни на что я их не подбиваю, батя. Просто тут семечку вместе лущим, трещим о всяком вздоре, о бабах например. Ты иди-иди, куда шёл. Нам твоей агитации здесь тоже не надобно.
Анархисты, сговариваясь, втроём вышли с завода и побрели к центру.
- Здесь не подымем народ. В Нижний надо рвать когти. Там будоражить массы. Там недовольных много. Чё, у вас, как боевая дружина из себя?
- Да чё! Пристреленные давно ребята. АМО нам Фиат подогнал. Ездим, патрулируем рабочие улицы.
- А кто командует? Местные советы или свой фабзавкомитетом?
- От совета военный инструктор есть, но он нам не помеха. Мы его и грохнуть могём невзначай, коли надо. Там-то свои ребята в десятках, взводами в дружину спаяны крепко.
- Ну-ну, поглядим ещё вас в деле. Надо их всех будет предупредить о готовящемся в Питере выступлении, поговорить по душам с каждым. Злость меня душит, братва, - сплюнул сквозь зубы Лыков, шаркая башмаками булыжник мощёной улицы. – Прямо убил бы кого-нибудь, отомстил за разгон нашего штаба!
- Кого убивать-то теперь? Городовым давно уж всем бошки посымали…
- А вот хотя бы ударниц. Слышал, бабочки у вас шикарные водятся, прямо слюньки текут, увидавши. А? Чё скажете?
- Да задрали нас уже эти сучки! Ходят, агитируют за войну, с ударниками, кавалерами, инвалидами снюхались. Перетяжки по улицам понаразвешивали, листовками все стены домов порасклеили. Мы их на самокрутки крутим.
- Вот и бабочку бы одну покрутить бы нам, выследить. А? Покажите мне, где они квартируют у вас, в каких казармах?
- В Смирновских, у Чугунного моста. Да там воинская часть стоит. С солдатнёй они вместе дислоцируются.
- Опа! Выходит, опоздали мы? Там свои кобели найдутся.
- Да всем хватит. Баб этих там больше тыщи.
- Эх! Люба-любушка, ты моя революция и восьмичасовой рабочий день! – похлопал себя в присядке, наигрывая матросское «Яблочко», анархист Лыков. - Поехали на трамвайчике, поглядим! – и все втроём они запрыгнули в проезжающий мимо трамвай.
***
София де Боде вместе с Марией Якубовской сочинили новую листовку Женского союза. Над текстом трудились творчески, с налётом фантазии и прошлого баронессы довоеннного смолянского институтского романтизма. Текст получился волнующий, берущий за душу, пронимающий до самых эмоциональных глубин. Отдали в типографию распечатать, и вскоре на улицах Москвы он был уже массово расклеен.
« Женский союз «Помощь родине»
ЖЕНЩИНЫ!
Позор измены на фронте не прекращается. Целые полки бегут перед одной вражеской ротой. Они захватывают поезда, сбрасывают с автомобилей раненых, стреляют в своих, доблестно сражающихся с врагом, товарищей и грозною лавиной грабителей, насильников и убийц налетают на мирных жителей.
Одурманенный немецким ядом через окопные газеты и подкупных ораторов, солдат-дезертир потерял человеческий образ, забыл стыд и совесть, божеские и человеческие законы, забыл родину… Остался дикий зверь, берегущий лишь свою шкуру и тупо мычащий: «Немцы – братья, враги – свои буржуи!»
Он не сознаёт всего ужаса творимого им преступления! Через раскрытыя двери победоносно войдёт кайзер Вильгельм, оплот деспотии в Европе, враг всех республик. Следом за ним наводнят Россию немецкие капиталисты, державшие, благодаря торговым договорам, в тяжёлой кабале русского крестьянина, которые сумеют пышно развернуться на спине русскаго рабочаго. Прощай свобода, прощай матушка Русь! Будешь ты зваться королевством Русландом, и память сынов твоих, предавших тебя, будет покрыта вечным позором!
Русская женщина! Услышавши о преступном братании на фронте, ты, в лице своих лучших дочерей, точас встрепенулась; чувство унижения и обиды за поруганную честь родины заполнило горечью твою душу. Когда же ты увидела толпы дезертиров-предателей, ты взялась за ружьё, чтобы стать на защиту России. Ни один народ в мире не доходил до такого позора, чтобы вместо мужчин-дезертиров шли на фронт слабыя женщины. Ведь это равносильно избиению будущаго поколения своего народа!
Рать женская не может быть многочисленной: матери не кинут на произвол судьбы своих детей; но рать эта, могучая своею неустрашимостью и безпредельной любовью к родине, может быть доблестной носительницей чести России. Вместе с другими женскими организациями, созданными для борьбы со злым недугом, помутившим разум нашего воина и подкосившим его духовную мощь, женская рать будет тою «живою водою», которая заставит очнуться русскаго стараго богатыря, стряхнуть с себя диавольское нарождение и смахнуть «идолище поганое»…
Запись в Женский баталион и в члены Женскаго союза
«помощи родине»: Арбат, д. 20. Москва».
***
При царе Москва делилась на семнадцать городских частей, состоящих из сорока одного участка. С марта 1917 года она была поделена в административно-муниципальном управлении на восемь районов, что соответствовало подпольному районированию города у большевиков, которые ещё с 1905 года сформировали в ней восемь своих комитетов: Городской, Сокольнический, Лефортовский, Рогожско-Басманный, Замоскворецкий, Хамовнический, Пресненский и Бутырский. Семь из этих комитетов курировали рабочие окраины, Городской занимался центром и всем городом вместе. В 1917 году все эти райкомы РСДРП(б) подчинялись Московскому комитету или МК. Секретарём МК была Розалия Самойловна Землячка, сорокаоднолетняя еврейка, с партийными прозвищами «Демон», «Осипов», «Валерия» и «тётя Аня». Она ещё в 1905 году была партийным организатором Рогожско-Басманного района, а также членом боевой организации партии большевиков и активной участницей декабрьского вооружённого восстания. Сухая, неэмоциональная женщина с тяжёлым, каменным лицом, она производила на окружающих, особенно не знающих её близко людей, неприятное, неизгладимое, удручающее впечатление. Павел Дубов, как председатель фабрично-заводского комитета Гужона и член Рогожско-Басманного комитета РСДРП(б), являвшегося альма-матер Землячки, сидел на совещании в МК и слушал выступление Розалии Самойловны, поражаясь абсолютному отсутствию очарования и женственности в этой костлявой мумии коммунизма. «И пусть это, может быть, буржуйские пережитки и предрассудки», - думал Павел Васильевич, - «но почему же в этом надёжном и верном товарище и, даже в одном из лучших в нашей партии, нет ни грамма женщины? Почему же вся женская красота, весь аромат женских прелестей остался за бортом рабочего движения? Неужели только мы вынуждены будем жить в будущем коммунистическом обществе и любить своих подруг, уродиц, и плодить от них уродов несустветных?! А всю красоту, выведенную цивилизацией, словно породу лошадей или цветов, выкинем за ненадобностью на помойку? Нет! И тысячу раз нет! Мы, в том числе, бьёмся за лучшее будущее и для этой красоты, которая смотрит сейчас на нас враждебными, непримиримыми глазами и не знает, что мы её тоже любим, а не только помещики и капиталисты, тоже умеем её ценить и восхищаться ею и хотим и для неё построить новый мир безграничного счастья». Дубов фантазировал о красоте, а Землячка тем временем давала политическую характеристику текущему моменту, а также излагала выводы лидеров партии большевиков после Первого Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, закончившегося 24 июня в Питере.
- ЦК запланировал на июль 6-й съезд партии, - говорила Землячка и её землистый, вялого кровотока цвет лица контрастировал с истерическими взрывными интонациями ораторши. – Советы в руках соглашателей. Они приняли резолюцию поддержки Временного правительства. Мы, большевики, теперь в своих выступлениях и агитациях должны снять лозунг «Вся власть Советам». Мы должны наращивать свою агитацию в тыловых воинских частях, особенно в гарнизонах крупных городов. Наша текущая задача в Москве – провести масштабную агитацию во всех запасных полках городской дислокации. В разговорах с солдатами наши агитаторы должны напирать на то, что командующим Московским округом генералом Верховским были созданы комиссии по проверке военнообязанных на всех заводах, работающих на оборонку, там, где ранее была бронь. Скоро будет объявлена новая мобилизация, под которую подпадут запасные части и бывшие белобилетники. Короче, надо донести им простецким солдатским языком, что ситуация в стране – полная жопа. Жопа, срущая в ватерклозет…
Землячка говорила пошлости, не краснея, глаза сверкали сатанинской полуулыбочкой, суженые подслеповатые зрачки в пенсне, гляделись словно полоснутые бритвой порезы.
- В предстоящем и неизбежном росте возмущения и протестов, - продолжала Розалия Самойловна, - большевики должны взять руководящую роль в массах и на этой волне обеспечить себе большинство депутатских мандатов в сентябрьских выборах в Советы. Так я говорю, товарищ Бухарин? – Землячка посмотрела в сторону непрерывно болтавшего с кем-то из соседей вертлявого открытолобого интеллектуала.
Тот посмотрел на неё конфузливо, сбитый со своей мысли, так страстно доказываемой им своему окружению.
- Я пропущу ваш вопрос, товарищ Осипов, - ехидно ухмыльнулся тот живчик, довольный своей новой остроте.
- А то, понимаешь ли, избраны тут некоторые гласными в Мосгордуму и им борьба за Советы кажется не существенной и не важной…
- Нет! Мы целиком и полностью за большевизацию Советов! – кричит бухаринская галёрка.
Дубов оглядывается назад и видит сразу же за собой красивую ещё молодую женщину, загадочную и незнакомую ему. Многие холостые годы старого большевика, давно отрёкшегося от обывательской семьи и потребительского её быта, спресованным мужским бесчувствием, но не бессильностью, забродили хмелем в его не угасшей крови. Стало как-то жарко ему от возбуждения. «Ух, какая складная тётя!» - подумалось мужику про товарища по партии. «Разложить бы тебя где-нибудь на сеновале, но будет! Остынь, Павел! Все эти мещанские штучки брось! Она – товарищ! И не смей её мыслью касаться и руки свои в поганой пошлости марать. Но ничего девочка. Чёрт возьми – красотка! Выходит, и у нас, пролетариата, своя красота имеется и не хуже барской!»
После собрания Землячка подозвала к себе Дубова.
- Павел Васильевич, товарищ Вуй, я вас пригласила сегодня затем, чтобы дать вам особое поручение комитета. Помня ваши заслуги в вопросах формирования боевой дружины в Рогожско-Симоновском участке в декабре 1905 года, где мы с вами в те боевые дни часто виделись, Московский комитет хочет поручить вам следующее задание. Вы с представителями Городского комитета партии, товарищами Пилацкой и Коконом поедите в Нижний для поддержки и оказания содействия нижегородскому комитету в части наращивания агитации в запасных частях гарнизона и в стачечном движении Поволжского промышленного района. Мы получаем сигналы оттуда, что возмущение рабочих растёт и ширится. Уже с двадцатого июня бастует Сормовский завод. Три месяца они ведут безрезультатные переговоры с администрацией по поводу повышения зарплаты. А крестьяне из близлежащих волостей чинят хлебные бунты и бесчинства в продовольственных управах, бойкотируют продразвёрстку Временного правительства и грабят состоятельных горожан. Рост возмущения налицо, но нет лидеров рабоче-крестьянского движения, нет твёрдой направляющей руки, которая бы вела его и вливала в нужное революционное русло пролетарской диктатуры. Нужно подготовить город к сопротивлению и бойкотированию решений Временного правительства. Активизировать формирование рабочей красной гвардии, преданной большевикам, а не эсеро-меньшевистским советам. Возьмите с собой ещё двух-трёх наиболее активных и преданных делу революции и рабочего класса товарищей, способных заводить и вести массы за собой. Возможны столкновения и провокации со стороны правительственных войск и организаций. Мы переживаем кризис двоевластия и скоро ожидается его финал. В чью пользу он состоится – это зависит от нас. Решающая репетиция, смотр сил революционного пролетариата был в столице 18-го июня, на Марсовом поле, где под нашими лозунгами шла пятисоттысячная демонстрация. Вы можете себе это представить? Какой размах! Какая силища! Ещё бы их всех вооружить и приказать идти на штурм буржуазной власти. Вот был бы эффект! Нас поддерживает большинство солдат и рабочих. Не за горами наше вооружённое выступление. Нужно быть к нему готовым заранее. Вы поняли задачу партии?
- Конечно, Розалия Самойловна! Когда выезжать?
- Решайте с товарищами. Кстати, вы не знакомы с товарищем Пилацкой? Знакомьтесь! – и Землячка указала на подошедшую к ним ту молодую красотку, на которуя на собрании недавно только так по юношески запал Дубов.
У Павла от волнения перехватило дыхание.
- Здравствуйте! Павел, - Дубов протянул женщине свою мозолистую ладонь.
- Ольга, - мелодично сказала она своим красивым голосом.
Впрочем, для него в ней всё было красиво и увлекательно.
- Ольга замужем, - как бы чуя симпатию Дубова к молодой красавице и издеваясь над этим его чувством, с ехидной полуулыбочкой бросила невзначай Землячка. – За товарищем Денисом – Вольфом Михелевичем Лубоцким. Он в Нижнем вместе со Свердловым начинали в девятьсотые годы. Кстати, милочка, где сейчас он у тебя?
- В Германии. Интернирован. Агитирует военнопленных.
- Наш брат нигде не пропадёт, - подытожил секретарь МК и отошёл от двух чувствующих обоюдное волнение друг к другу товарищей.
Ольгу смутил Дубов своей мощной атлетической фактурой, надёжностью, как за каменной стеной, которая чувствовалась в его жестах, словах и взглядах. Подпольщица мигом смекнула, что он к ней неравнодушен и решила раскрутить его революционный пыл в том числе и на проявление чувственной мужественности.
- Да, - вновь подошла к изучающим друг друга Павлу и Ольге Землячка, - товарищ Вуй! С Гужона не увольняйтесь. Возьмите болничный или отпуск. В Нижнем вас встретят товарищи и разместят. Деньги и документы возьмите в партийной канцелярии. Недели две-три нужно будет побыть там. Всё зависит сейчас от того, как дальше будут разворачиваться события. Ход их предсказать пока трудно. Но будем вместе внимательно за ними следить.
Они пожали друг другу руки и Дубов вышел из здания МК с новым нелегальным паспортом, начищенным пистолетом и волнительной радостью от приятного знакомства с красивой революционеркой, с которой у него намечался, пусть и не лёгкий, прогулочный, а почти боевой, но романтический выезд в провинцию по заданию партии.
***
Дешёвая гостиница. Мотель при кабаке. В Нижнем их бросила друг к другу обоюдная страсть. И когда иссякли последние искры запала плотского возбуждения, когда физический голод был утолён и зов предков приглушен голосом партийного долга, совести, стыда, забот и проблем, обнажённые мужчина и женщина, лежащие в одной постели, ещё минуту назад бывшие одним целым, тем андрогином совершенства, единым и неделимым, и уже через миг чужие друг другу половинки разбитого целого, которое ни чем не склеить, чувствовали холод и дрожь непонятных взаимоотношений. «Кто мы друг другу теперь?» - спрашивал дубовский взгляд. «Мы чужие, чужие…», - шептали, ища поцелуя, голодные до чувственных ласк, ненасытные женские губы.
- Пойми, счастье близости в нашей среде не может быть долгим, - пытался вразумить свое и Ольгино сумасшествие Павел. Мы подпольщики, нелегальщики, профессиональные революционеры. Мы на грани войны на уничтожение с господствующими классами. Нам ли думать теперь о близости? Это миг, сладкий миг блаженства и спасибо тебе за него.
Пилацкая смотрит ему в глаза, не мигая.
- Ну, убей меня, хочешь?! – голос её дрожит и видно, как прекрасные большие карие глаза влажнеют, заволакиваются слёзной дымкой, словно туманом над утренней рекой. – Не хочу я, слышишь?! Не хочу возвращаться в мир одиночества, возвращаться одна.
- У тебя же есть муж…
- Это только иллюзия. Что мне этот фанатик, еврей? Он не видит людей. Для него только классы и массы, он лишь страстный любовник идей.
- Странные у вас отношения.
- Ты знаешь, - обнажённая Ольга, разглядывая черты Павла, любовно водит пальчиком по его коже, - когда я была ещё девушкой, в 1904-м, только окончив Московское Мариинское училище, в двадцать лет я вступила в партию большевиков. Я влюбилась в наши идеи и готова была жизнь отдать за их реализацию. В 1905-м меня избрали в Городской райком. И я была на баррикадах в декабре на Кудринской площади. Раздавала листовки, агитировала и даже стреляла по казакам. Была и в обложенном казаками училище Фидлера, недалеко от Страстной площади. Там познакомилась я и полюбила революционера, настоящего героя. Вот мы поём в Интернационале:
Никто не даст нам избавленья,
Ни бог, ни царь и не герой,
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой»,
Но это был настоящий герой. Товарищ Иннокентий или Инок, так его звали тогда. Это был Иосиф Дубровинский. Ты знал его?
- Что-то слышал, читал. Лично не знал. Это не тот, который погиб в Туруханской ссылке?
- Он самый.
- Читал о нём некролог в рабочей газете.
- Я влюбилась в него тогда, в декабре. Он стал моим первым мужчиной. Он спас меня от расправы дубасовских солдат. Не знаю, почему я говорю тебе сейчас о нём… Мне сейчас почему-то кажется, что ты напоминаешь его, в чём-то, быть может в силе воли, в твоей решимости, в мужественности твоей, за которой так хочется спрятаться и хоть немножко побыть слабой и беззащитной девочкой.
- Нам наду уже идти, Ольга… Комитет ждёт.
Революционеры-большевики одеваются и едут на извозчике в центр.
***
Созданная командующим Московским военным округом генерал-майором Верховским комиссия по проверке военнообязанных в Нижнем Новгороде на предприятиях и в учреждениях, работающих на оборону, проверяла бронь оборонки. Проверяла выборочно, избранно, пряча, утаивая за взятки под бронью землевладельцев, торговцев, владельцев торговых и промышленных предприятий, чиновников, числившихся среди белобилетных рабочих. А самих рабочих, не смотря на их бронь, комиссия лишила отсрочки от воинской службы, объявив мобилизацию 1935 человек. Также в конце июня начальник Нижегородского гарнизона полковник Заленский получил приказ Верховного направить на фронт один из запасных полков. В городе дислоцировались в запасе 62-й, 183-й и 185-й полки. Жребий на убытие в действующую армию выпал на 62-й, не считаясь с тем, что в нём было много ополченцев старых возрастов, от сорока до сорока пяти лет, и эвакуированных по болезням и ранениям фронтовиков. Ополченцы были необмундированы, носили собственные, одетые по призыву на выброс, рваные деревенские армяки и лапти. Курили самокрутки, лущили семечки и трепались день и ношно в казармах об оставленных в страду своих крестьянских хозяйствах.
Тридцатого июня Павел Дубов вместе с Ольгой Пилацкой и Давидом Коконом направились в казармы трёх запасных полков, каждый в свой, с сопровождением и охраной от нижегородского комитета РСДРП(б). Солдатские комитеты организовали для москичей сборы ополченцев и эвакуированных фронтовиков. Перед казармами в отсутствии офицеров начались митинги.
- Товарищи солдаты! – басил Павел Дубов, взобравшись, словно на постамент, на бочку и, возвышаясь над серой солдатской массой. – Я привёз вам горячий пролетарский привет от рабочих Москвы. Они призывают вас к солидарности со всеми трудящимися, к совместному бойкотированию приказов Временного правительства и соглашательских Советов. Рабочие Москвы и Петрограда выдвигают требования ухода в отставку всех министров-капиталистов и их сообщников: эсеров и меньшевиков-объединенцев. Долой шкурное буржуазное правительство, продолжающее грабительскую войну! Да здравствует партия большевиков! Единственная партия, которая отстаивает интересы всех трудящихся: рабочих, солдат и крестьян. Партия большевиков призывает вас сплотиться вокруг неё и брать власть в свои руки. Установим вместе подлинно народную власть – диктатуру пролетариата, которая объявит немедленный мир правительствам всех воюющих стран. Эта власть только и обеспечит завоевание социализма – бесклассового общества социального равенства и справедливости!
- Товарищи! – взволнованно-радостно и громко выкрикивала свою речь Пилацкая возле другой казармы, пробегая быстрым взглядом многосотенную толпу собравшихся запасников, - власть буржуазии, прикрывающаяся революционными лозунгами - чужая, враждебная власть всему рабочему классу и беднейшему крестьянству, а также фронтовику-солдату! Вы знаете, что генерал Верховский прислал сюда, в Нижний, комиссию по мобилизации военнообязанных. И эта комиссия призвала на фронт рабочих из оборонки, не смотря на их бронь. А белый билет получили местные землевладельцы и промышленники, хозяева предприятий и магазинов, что по бумажке числятся, как рабочие-призывники. И вы, военнослужащие резерва, без обмундирования, без должного лечения, без уважения ваших прошлых фронтовых заслуг, опять вызываетесь в действующую армию, вместо этих подложных белобилетников!
Взрыв возмущения, словно волчья шерсть дыбом, встаёт над толпой. Слышны крики солдат: «Прекратим это безобразие! Потребуем от Совета справедливости!».
- Совет не способен принять ваши требования! – Ольга снова захватывает внимание массы. – Засевшие в его руководстве меньшевики и эсеры поддерживают Временное правительство и сами покровительствуют этой комиссии и предают чаяния трудового народа. Только партия большевиков, выступающая за диктатурру пролетариата, способно решить ваши требования, а именно дело немедленного сепаратного мира с Германией и раздела помещичьей земли!
Гул одобрения в рядах собравшихся.
- Товарищи, айда к Совету! – крикнул председатель солдатского комитета. – Потребуем от Налётова отменить решение призывной комиссии! Не желаем идти воевать! Пусть воюют липовые белобилетники! Война нужна капиталистам, вот пусть и воюют сами, а не втягивают рабочих и солдат в своё поганое дельце!
С рычанием и другими нечленораздельными звуками толпа вылилась из расположения полков и двинулась по городу к Совету солдатский депутатов. Пилацкая ввела 185-й, за Дубовым шёл 62-й, где наиболее остро стоял вопрос мобилизации и солдаты болезненно и раздражённо реагировали на призывы возмущения. В итоге большая масса солдат собралась перед зданием Нижегородского Совета. Председатель Совета, меньшевик П.Ф. Налётов, чтобы угомонить солдат, вышел им настречу с солдатскими делегатами.
- Товарищи! Прекратите безумства и неистовство! Пусть представители ваших комитетов выскажут позицию полков на заседании Совета. Соблюдайте революционную дисциплину и спокойствие! Возвращайтесь обратно в казармы. Проявите сознательность! Мы выслушаем ваши требования и рассмотрим их на заседании Совета.
Солдаты остались на улице, оцепив дом Совета, но присмирели, угомонились. Их полковые представители из комитетов прошли в Совет. 183-й полк пришёл последним и не в полном составе. Его привёл Давид Кокон, осторожный и хитрый большевик, плетущий интриги натравливания толпы, в пафосных речах которого многие слушавшие его выступления чувствовали скрытую неискренность. Он приревновал Ольгу к Дубову. Зная, горячий нимфоманский характер красивой большевички, Кокон в тайне желал сам воспользоваться этим в непринуждённой обстановке рабочей командировки и рассчитывал хорошенько приударить за Пилацкой в Нижнем, ведь летние вечера над Волгой и Окой к тому весьма располагали. Но тут, как тут, откуда ни возьмись, на горизонте интимной страсти нарисовался Павел. «Чёрт бы его побрал!» - про себя твердил Кокон, вынашивая в отношении к Ольге далекоидущие сладострастные планы. Его участие в разжигании солдатской ненависти сводилось к минимуму. Он просто плыл, как сёрфер, на гребне волны всеобщего возмущения, умело и ловко играя роль лидера возбуждённой толпы. Его солдаты тоже пришли орать лозунги, а делегаты пошли в Совет. Кокон закурил, подойдя к Дубову и Пилацкой.
- Посмотрим, во что это выльется, - тоскливо глядя на Ольгу пробурчал Давид.
- Да ни во что это не выльется! – махнул рукой Дубов. – Надо дальше вести солдат и доказывать им неизбежность захвата власти пролетариатом.
Толпа дождалась своих делегатов, которые рассказали ей о решении Совета рассмотреть солдатские требования и повели её обратно в казармы. Солдаты успокоились в надежде, что Совет всё исправит. Большевики не стали их обнадёживать, но договорились с солдатскими комитетами, что будут в эти дни ещё и ещё настойчиво выступать на полковых митингах. Через день стало ясно, что Совет отклонил требование полков о пересмотре итогов решения призывной комиссии. Тогда представители 62-го полка, ведомые Дубовым, снова пошли на заседание Совета, только более решительно и организованно, и заявили с трибуны, что 62-й полк не пойдёт на фронт до тех пор, покуда туда не отправят белобилетников. И в подтверждение этого полковой комитет изгнал офицеров из расположения полка. На это начальник Нижегородского гарнизона полковник Заленский получил от Верховского приказ о проведении санкций против солдат 62-го полка. Они объявлялись дезертирами и лишались продуктового довольствия. 183-й и 185-й полки по решению своих комитетов стали в эти дни подкармливать бунтовщиков.
Четвёртого июля начальник гарнизона приказал трём запасным полкам сдать оружие. Комитеты забаррикадировали казармы и призвали солдат этому приказу не подчиняться. Вечером вновь пришли к ним большевики и с красными знамёнами призвали идти вместе с рабочими на городской митинг у стен нижегородского кремля. Солдаты поддержали это предложение и с лозунгом «Мы не изменники, не провокаторы!» пошли на митинг, где яростно выкрикивались требования к советскому и воинскому начальству отменить антидезертирские меры. К солдатом опять вышел с охраной Налётов. На этот раз в его словах явственно чувствовался налёт презрительного отчуждения от солдатской массы и их требований. Он заявил, что Совет поддерживает Временное правительство продолжать войну, призвал беспрекословно подчиниться приказам начальника гарнизона, а действия солдатских комитетов в данной ситуации, усугубляющие нервозность и так не спокойной обстановки, назвал предательством.
- Солдаты! Вы - трусы и шкурники! Вас сделали такими ваши комитеты. Там засели предатели, которые хотят поражения своей Родине в этой тяжёлой, кровопролитной войне, которую страна ведёт из последних сил, теперь, когда произошла революция, исключительно за свою свободу и будущую республику! Вы хотите реставрации монархии?! Или ещё хуже, германской оккупации?!
- Иди, Налётов, сам на войну!
- Чего распоясался!
Крики из толпы прервали речь председателя.
- Арестовать Заленского и Налётова!
- Сместить Совет, защищающий буржуазию!
Подбавили масла в огонь большевики, крикнув в толпу провокационные призывы. Толпа взбудоражилась, словно штормовое море. Налётов ретировался в охраняемое здание Совета, а разъярённые солдаты пошли громить улицы и магазины, присоединяя к себе и подчиняя кипевшему в массе хаосу встречную городскую публику. Заленский телеграфировал Верховскому, что ситуация в городе вышла из-под контроля и что три запасных полка восстали против правительства.
Москва прислала на усмирение бунта 4-ю роту юнкеров Алексеевского училища и роту учебной команды 56-го полка. Они прибыли вечером 4-го июля и прямо с Московского вокзала проследовали в штаб гарнизона, где полковник Заленский вместе с руководством этих двух рот разработал план наведения порядка в городе.
- По моим данным, господа, - заявил Заленский, - в Пушкинском саду до поздней ночи происходят брожения безоружных митингующих солдат. Приказываю всех, кто там попадётся, арестовать и сопроводить в штаб гарнизона. Далее, на Арзамасском шоссе находятся артиллерийские казармы. Их нужно захватить ночным штурмом, чтобы не успели опомниться. Всех арестантов этих боевых налётов и отправим в действующую армию – всю партию увезёте обратно в Москву.
Юнкера-алексеевцы, к началу августа уже готовящиеся стать прапорщиками, ретиво рвались в свой первый бой, ощущая его некоей экзаменовкой перед будущим офицерством, желая проявить себя и доказать офицерам на деле свою толковость. Отложив свои строевые занятия и предстоящий выпуск, они покинули лефортовские казармы и выехали с пулемётами по железной дороге в Нижний Новгород на усмирение бунтующих солдат. В эту карательную операцию было решено руководством училища отправить 4-ю роту, которую традиционно называли в Алексеевском «шкалики». Первая рота была «крокодилы», вторая – «извозчики», третья, наверно, как и во всех училищах – «девочки», а пятая - «барабанщики». Но это были традиционные названия рот только 1-го батальона, а с начала Великой войны штат училища был уже увеличен до двух батальонов. Шкалики страстно мечтали о нагрудном значке выпускника, и в тайне даже о былом, имперском – красном кресте с золотым и чёрным ободками по его краям, увенчанном ещё золотой Императорской короной, с расположенными под крестом скрещенными тесаками, да чтоб посередине знака был накладной двуглавый орёл, на котором ещё недавно изображался золотой вензель цесаревича Алексея, шефа училища, в виде буквы «А», как и на погонах. И ехали они в Нижний, словно в увеселительную прогулку, напевая фривольные песенки, подкручивая тонкие юношеские усики, насвистывая и шутя.
Напутствовал их сам начальник училища, генерал-лейтенант Николай Александрович Хамин, усатый, коренастый крепыш, словно бобёр, обегающий ряды выстроенных перед отправкой юнкеров, своими маленькими и шустрыми глазками.
- Господа юнкера! Вам выпадает великая честь родины и революционной демократии - послужить делу, за которое ратует Временное правительство и весь прогрессивный блок революционных партий – дело решительного наведения порядка, пресечение недовольств и бунтов, подстрекаемых предателями и провокаторами, немецкими шпионами, направленными в тыл, чтобы подрывать обороноспособность страны, разлагая демагогическими призывами и агитациями запасные полки. Честно выполняйте свой долг, жертвенно и клятвенно, не сомневаясь в правоте и надобности поступающих вам от начальства команд и приказов. Не опозорьте чести и славы училища. Ура!
- Ура-а-а!!! – стройно пролетело по вытянувшимся в струнку рядам.
- Ну что, господа юнкера, поворошим солдатню! – залихвастски накручивая усы, подбоченясь, ершился и хорохорился юнкер Павел Батурин, красавчик и балагур, душа окружавшей его в вагоне компании. – Побудем немного Семёновским полком – карателями всякой разнузданной шкурни. Постреляем весело, поиграем в солдатиков.
Ему кивали и улыбались его товарищи: Бородулин, Кузнецов, Станин, Узданский, Янель, Никитин, Страздин, Фомин и Шеховцов. Один только Степан Новик печально глядел в окно вагона, вспоминая парадные двери училища, где на пороге застыла с безмолвной грустинкой фигурка его шестилетней дочурки, провожавшая папку со слезами в больших и ясных глазах, наполненных тревогой и будто бы даже какой-то материнской мольбой. Колёса стучали, вагоны бежали, летели в окне июльские живописные пейзажи берёзовых рощ и речушек, слезливо блестевших и нагоняющих юнкерскую тоску каким-то неведомым грустным предчувствием. Что это было за предчувствие, Новик не знал и тихо дремал, закрывая утомлённые напряжением вглядываний вдаль, свои задумчивые серо-голубые глаза.
Запасные нижегородские полки, получив сведения, что к их усмирению направлены из Москвы карательные войска, всполошились в возбуждении и злобе. Комитеты тут же вооружили охрану казарм и провели краткий митинг.
- Не пустим тварей! Не дадимся палачам! – гневно кричали ораторы, заводя и взрывая толпу.
Юнкера к ночи прибыли на место и, катя за собой пулемёты, выдвинулись боевой колонной к Пушкинскому саду – традиционному месту дезертирных брожений в городе. Там в ночной мгле послышались первые встрелы. Воздух, душный, июльский, наполнился пороховой гарью. Крики и выстрелы разметались в темноте. Юнкера задержали первую группу беснующихся восставших. По приказу своего офицера, они не стали их конвоировать в штаб, а приказали раздеться до нижнего белья и выстроиться в ряд возле глухой стены ближайшего флигеля.
- За воинские преступления перед Временным правительством и народом, за измену Родине, угрожающей её революционной демократии, за разбои, учинённые вами на городских улицах, вы, пойманные с поличным, в экстренном порядке на правах, выданных мне Военным министром и командующим Московским военным округом, по согласованию с Московским Советом солдатских депутатов, с целью подавления мятежа и наведения порядка в городе, приговариваетесь по законам военного времени к расстрелу!
- Что-что, командир? Не имеете права! – зашепелявил один развязный солдат, по-видимому, представитель солдатского комитета. – Революция смертную казнь отменила.
- Революция, - зашипел офицер, хватая солдата за грудки исподней, - делалась не для того, чтобы ты, паскуда, мародёрствовал в тылу и не слушался приказов старших по званию! Революция совершалась для свободы, в том числе таких олухов, как вы! Свободы прав, но не беззакония! А ты позоришь честь революции и своей Родины, не имея морального права зваться её солдатом.
Офицер нервно отшвырнул комитетчика и с визгливою ноткой в голосе подал дрожащую команду: «По врагам народа и изменникам Родины и революционной демократии – пли!»
Юнкера вздрогнули боевыми выстрелами. Десят трупов в белом белье упали в темноту расстрелянные.
- Принуждение к порядку – дело законное, - успокаивал себя офицер, утверждая свою самовольность и вытирая пот со лба, струящийся, словно ручьями. – Что встали, опешили? – крикнул он юнкерам. – Пошли дальше! Вперёд перебежками за мной до следующей позиции!
К казармам 62-го полка прибежал, запыхавшись, молодой солдат в заломленной фуражке и крикнул на бегу: «Братва! Наших бьют!». Его со всех сторон облепили солдаты. Толпа высыпала на плац.
- Что? Где? Когда? – посыпались тревожные вопросы.
- В Пушкинском саду юнкера наших расстреляли?
- Много? – подбежали к посыльному руководители солдатского комитета.
- Кажись, с десяток положили. Многих задержали и с помощью прикладов отконвоировали полураздетых к железнодорожному вокзалу.
- Давно?
- С час назад…
- А ты сам откуда прибёг?
- Я с артиллерийских казарм. На Арзамасском шоссе сейчас идёт бой
Солдатские комитеты кричали команды построений. Вооружённые запасники выбегали и строились поотделенно и повзводно. К винтовкам прикручивали штыки. Серая солдатская масса лавиной хлынула к Арзамасскому шоссе, где слышались строчки пулемётных очередей и одиночные хлопки винтовочных выстрелов. У артиллерийских казарм шёл нешуточный бой. На земле валялось около тридцати убитых и раненых солдат из опрокинутой юнкерскими пулемётами цепи. Общего командования со стороны восставших не было. Отдельные команды из разных мест зачастую перекрывали, противоречили и даже отменяли друг друга. Беспорядочная пальба, словно пьяных и напуганных зверствами карателей эвакуированных фронтовиков и ополченцев, трещала, не переставая, в ушах. Патронные стреляные гильзы сыпались со звоном на мостовую. По пластунски пересекая местность, передвигались струйки-ручейки солдатских цепей, пытающиеся окружить позиции малочисленных юнкеров и солдат 56-го московского полка. Из стана стреляющих из пулемётов москвичей слышались более чёткие и последовательные команды офицеров. Но вот со всех ближайших улиц к казармам подошло значительное солдатское подкрепление. У юнкеров заканчивались патроны. Надо было с боем отступать, пытаясь прорвать окружение. Всё это было в кромешной темноте, так как Совет приказал отрубить электричество. Захваченные в боевом налёте юнкерами артиллерийские казармы, откуда они успели эвакуировать на Московский вокзал первую партию пленных, которых уже погрузили в эшелон для отправки в действующую армию, со всех сторон были окружены восставшими полками. По утро перестрелка стихла. Юнкера берегли каждый патрон, солдаты, отцепив территорию, отправили посыльных на оружейный склад за пополнением боеприпасов. И, когда последние были доставлены, запасники вновь осмелели и даже озверели, остервенело паля по засевшим в казармах «сволочам». Особенно яростной была схватка юнкеров 1-го взвода 4-й роты Алексеевского училища с обложившим их отрядом эвакуированных фронтовиков, на отрез отказавшихся возвращаться на фронт. Эвакуированным нечего было терять и они наседали, как сумасшедшие. Но упорное сопротивление обороняющихся, выкашивающих до последнего патрона ряды восставших, только распаляло ненависть и свирепость нападавших запасников, штурмующих казармы, чтобы их отбить. На рассвете 5-го восставшие послали к казармам парламентёров с предъявлением юнкерам ультиматума – немедленной сдачи и разоружения. Представители солдатского комитета 62-го полка потребовали от юнкеров сложить оружие и выйти к ним.
- Выходите все немедленно! Сдавайтесь! – кричали солдаты, наставив винтовки на двери и окна казарм.
- Ага, сейчас прям! – кричал в ответ какой-то не теряющий самообладания и иронии юнкер. – Мы к вам выйдем, а вы нас тут же и расстреляете.
- А нечего было в Пушкинском саду расстрелы учинять!
- Так то не мы.
- А кто же?
- Наш взвод в Пушкинском саду не был этой ночью.
- Выходи, сказано по одному!
- Ещё чего!
Словесная перепалка непримиримых сторон длилась бы долго, пока один из начальников юнкеров – старший портупей-юнкер, не выкрикнул с надеждой и требовательностью.
- Обещайте нам, что доставите нас живыми в Совет солдатских депутатов. Мы готовы сложить оружие и сдаться властям.
Солдаты зашушукались, совещаясь с кем-то посторонним. Это был большевик из местного комитета.
- Дайте им обещание, но, как выйдут, разоружите и арестуйте. Надо взять их в заложники, чтобы прикрыться живым щитом в случае разрастания карательной операции.
- Обещаем, темляки. Выходь, кому сказано!
- Дайте нам троекратную клятву провести нас в нижегородский Совет!
- Обещаем.
- Клянёмся…
- Гарантируем!
- Давай, по-хорошему выходи!
- Выходим, юнкера, - тихо шепчет старший портупей Николай Фомин и взглядом обводит своих товарищей.
Усталые, бледные лица алексеевцев, остывшие после боя, в помятых защитных фуражках и зелёных боевых погонах, с капельками пота на усах, бровях и лбах, с пересохшими от жажды губами, молча встречают и провожают его взгляд. Наконец, по одному, за Фоминым, решительно выступившим первым из укрытия, все выходят на улицу. У них тот час вырывают оружие. С силой выдёргивают винтовки, срывают с темляков тесаки.
- Кто командовал вами? – спрашивает юнкеров большевик с револьвером в руке.
- Я, - твёрдо смотрит на его угрюмое лицо Николай Фомин.
Он видит в глазах врага злорадство и тут же понимает, что обещание и клятва солдат – ложь, что впереди их всех ждёт только расправа. Перед глазами почему-то проносится вся его жизнь: родители, Нескучный сад, мороженое, качели, рождественские ёлки, танцы, шуршащие платья на балу, любимая девушка, поцеловавшая его все три раза – троекратно на прощание перед поступлением в Алексеевское училище, юнкерская присяга, сокурсники по роте, из них друзья – Ян Страздин, с косым пробором и надменно-удивлённым взглядом больших широкопосаженных серых глаз, и Степан Новик, тихий, но кряжистый парень с колючим взглядом, с короткой стрижкой под ёжика и с коротким, но густым пшеничным колосом усов. Их лица было последним что промелькнуло в голове юноши, когда на неё опустился с размаху первый тупой удар солдатского приклада. Фомина свалили с ног и стали бить сапогами, каблуками сапог. Другие юнкера, было, рванулись, но их уже держала, словно в стальных заводских тисках, разъярённая толпа. Толпа эта жаждала крови, вид которой только бы и усладил её тёмное, помутившееся в злобе сознание. По безоружным пленным стали стрелять. Те, которые падали, были тут же добиты прикладами и штыками. Умирающим ломали рёбра, раздробляли позвоночники и головы. Сорвавшиеся с катушек, обезумевшие в ненависти солдаты размозжили, превращая в кровавое отбивное месиво, трупы. Несколько бесконтрольных минут длилась дикая вакханалия смерти с сатанинскими плясками на телах убитых. Пока грозный окрик солдатского командира из комитета не остановил это безумие. Тела убитых с бесформенными лицами в лужах крови и в измазанной мозгами одежде оставили на мостовой. Трое были изуродованы до неузнаваемости. Один из них, судя по останкам светлой шевелюры, Новик, навеки застыл с пальцами правой руки, сложенными для крестного знамени. Ещё одиннадцать поранили, не убили, но зверски покалечили. Так озверелые солдаты выплеснули бешеную злобу на безоружных пленных.
VI
Целое множество событий успело произойти за это время в стране, которая продолжала одновременно воевать на фронтах Великой европейской войны и революционировать в тылу, на внутреннем своём фронте. Много событий, незримых и заметных, важных и ничтожных, частных и общих, всех вместе результирующих и снимающих исторический слепок, словно гипсовую маску с покойника, русский 1917 год. В вихре, в потоке дней, стремительно сменяющие друг друга новости оседали типографским порошком на пожелтевших страницах поспешно прочитанных бульварных газет, из обрывков которых солдаты и ветер крутили свои самокрутки. Оседали события новостями в умах обезумевших масс, отпустивших своё сознание в неистовый полёт социальных фантазий, который позволяла и предлагала совершать текущая неизвестно куда историческая обстановка. События оседали и спресовывали раздражители в мозгах людей, западая куда-то в пространство их подсознания, накапливая мощный энергетический заряд коллективного бессознательного, слепого и не знающего ещё, где проявить себя, куда выплеснуть ту колоссальную, словно ядерную энергию, средоточие которой уже ощущалось на русской столицей, уже обнажала она свои клыки яростью первых гражданских стычек, уже в первых гробах погребала принесённых ей на заклание невинных жертв.
За это время – конца июня, начала июля 1917 года политические страсти накалились до бела. В Петрограде произошли кровавые столкновения радикально настроенных солдат и матросов, ведомых анархистами и большевиками, с верных правительству войсками, в результате которых штабы и редакции газет этих партий были разгромлены, многие члены и руководители арестованы, а многие бежали, словно от возвращения царского режима. Председатель Временного правительства князь Львов седьмого июля подал в отставку и его кресло председателя-министра поспешно и важно занял Александр Керенский, оставив за собой и пост военного министра. Его друг, Борис Савинков, комиссар Временного правительства в 7-й армии стал с 28 июня комиссаром Юго-Западного фронта, а с июля – управляющим военного министерства и товарищем, то есть заместителем, военного министра. Оба они одели полувоенные френчи и фуражки без кокард, и важные, чинные, наслаждаясь новым своим статусом и подобающей ему обстановке расхаживали новыми господами и барами революционной России.
Восьмого июля на Юго-Западном фронте, которым командовал генерал Корнилов, им с Савинковым была восстановлена официально смертная казнь. Главковерх генерал Брусилов, негодующий и выступающий против этого, чередой сложных подковёрных интриг нового государственного аппарата уже подготавливался, незримо для себя, стать первым кандидатом на отстранение от своей должности. Само Временное правительство, с мая заседавшее в Мариинском дворце, после июльского своего триумфа, отминившего двоевластие и подчинившего себе советы с кровавым разгоном несогласных, помпезно переехало в Зимний дворец. Девятого июля ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, а также Исполком Всероссийского Совета крестьянских депутатов объявили о признании неограниченных полномочий Временного правительства, а с ним и его диктатора – Керенского, ощутившего в эти дни сладостно-ядовитый вкус бонапартизма.
Женские ударные батальоны, которые по типу фронтовывх ударных батальонов стали называть батальонами смерти, продолжали активно формироваться и готовиться к выдвижению на фронт. Двадцать первого июня в Петрограде на площади у Исаакиевского Собора, состоялась торжественная церемония вручения первой в мире женской военной части боевого знамени. Это было белое полотнище с огромным крестом по середине и надписью «Первая женская военная команда смерти Марии Бочкарёвой». 1-й Петроградский женский батальон смерти вместе со своей, ставшей живой легендой, начальницей, был отправлен на фронт и принял участие в кровавых боях, потеряв убитыми и ранеными около двухсот доброволиц. 28 июня приказом номер один по батальону, был официально сформирован 2-й Московский женский батальон смерти в составе девятнадцати офицеров, пока ещё юнкеров, которые обучались на прапорщиков пехоты в Александровском военном училище, пяти чиновников, тысячи восьмидесяти трёх строевых солдат, восьмидесяти пяти нестроевых солдат со ста двадцатью лошадьми и пятидесятью восьми повозок обоза. 29 июня Военный совет утвердил положение «О формировании воинских частей из женщин-доброволиц».
Четырнадцатого июля Москва хоронила юнкеров, убитых и растерзанных в Нижнем Новгороде. Цинковые гробы на лафетах орудий, прикреплённых к бричкам, медленно двигались по мощёным улицам вдоль построенных на них в шеренгу войск Московского гарнизона и снявшей шапки московской публики, понуро глядевшей на первые брызги гражданской, братоубийственной, междоусобной войны.
Москвичи не успели ещё забыть грустных впечатлений от прошедших недавно других похорон – юной доброволицы, которая была сброшена неизвестным негодяем с площадки трамвая под колеса, где ей отрезало обе ноги. Девушка после этого прожила только одну ночь. Её похороны стали демонстрацией проправительственных организаций. К участию и проведению была приглашена самая разнообразная гражданская публика. Запоминающейся особенностью этого печального, но в то же время многолюдного и торжественного траура, стало участие в похоронах английских женщин, жён английского посла Бьюкенена, военного атташе и лидера британских суфражисток мисс Эммелин Панкхёрст. Они пришли даже в православную церковь на панихиду. Мисс Панкхёрст, старая, маленькая, худая женщина, скромно одетая, рыдала над гробом русской девушки, утираясь батистовым платком и одной из первых под звуки торжественного и печального похоронного марша, исполняемого юнкерами Александровского военного училища, пошла в траурной процессии к кладбищу. На неё, как на диковинку, глазела масса любопытных зевак, и улица заполнялась толпой так, что трудно было процессии двигаться.
И вот новые похороны. Пасмурный июльский день. Под крапающим дождиком, словно плачущим небом, везут в цинковых гробах останки растерзанных озверелой толпой юнкеров на отпевание в храм Косьмы и Дамиана на Скобелевской площади. Чёрные знамёна, понуро склонённые к изголовьям, похоронные марши, сакрально журчащие, выбивающие слезу из впечатлительной публики, роящейся ульем или каким муравейником за спинами вытянутых постойки смирно солдат гарнизона с винтовками, поставленными прикладом на землю и с задранным частоколом примкнутых к ним штыков. Под колёса бричек и под лафеты, печально тянущие гробы, набросаны венки и цветы. Обратная процессия от Скобелевской площади растянулась по всей Тверской, мимо Страстного монастыря на Петроградское шоссе, до самого Братского кладбища, где хоронили с 1915 года погибших на продолжающейся войне и умерших в госпиталях и лазаретах раненых и увечных. На кладбище собрались тысячи народа. Перед цинковыми гробами был устроен помост, с которого говорились речи. Выступали и от Женского Союза. Всех тронула речь какого-то присяжного поверенного, который силой своего красноречия вызвал слезы у всех присутствующих. Плакали все, видя неутешный плач шестилетней девочки, дочери Новика, оставшейся круглой сиротой. Она рыдала и всхлипывала у гроба отца и горько слышать было её детские причитания: «Папочка! Папочка! Родненький!». Какая-то сердобольная женщина в задних рядах, расстроганная увиденным до глубины души, помолилась своебразно в слух об усопшем и во здравие его дочери-сироты: «Помоги ей, Господи, на этом горе вырасти благополучно и сделаться счастливой гражданкой, а погибшим юнкерам вечная память и Царство Небесное!.."
Многие говорили о жертвах долга, о революционной демократии и царстве свободы. Завершил всеобщий пафос предмогильного почтения и поминания однокурсник Нивика и сотоварищей, юнкер Бородулин. Он сам был в том бою, чудом остался жив и освобождён из плена правительственными силами последующего наведения порядка, порасстелявшего, поразогнавшего и усмирившего восставшую солдатскую толпу Нижнего Новгорода с расформированием бунтующих частей и отправкой большинства из них силком на фронт, в самое пекло неудачных боёв. Он, как прямой свидетель той безумной расправы солдат над тремя его товарищами, говорил им в надгробие во всеуслышанье, работая больше на публику, среди которой трещали вспышками фотообъективов и камер кинохроники многие, в том числе зарубежные корреспонденты и журналисты. Юнкер говорил в камеры, гордо возвышаясь над последней братской панахидой: «Лучше быть в могиле свободными мертвецами, чем жить с дезертирами и трусами». Потом, когда уже зарывали погибших, спустился с помоста, незаметно укрылся в толпе и поймал себя на мысли, что всё-таки в могилу к «свободным мертвецам» ему почему-то не хотелось попасть и славил Бога в глубине души за своё счастливое избавление.
Какой-то рабочий, специально забредший сюда с толпою случайных зевак, скомкал и обкарнал в душах собравшихся поминально-патриотический пафос, испоганив кладбищенское одухотворение своей провокационной выходкой.
- Да не так всё было в Нижнем! – выкрикнул он из толпы. - Никакие они не герои. Поймали этих карателей с поличным и растерзали на месте. Сколько можно народ мучить! Это вам не девятьсот пятый год! Ишь, себя семёновцами возомнили! Так им и надо! Поделом гадам!
Выкрикнул и нырнул с головой в массу, исчез, растворился среди могил. Напрасно ретивые юнкера побежали по кладбищенским дорожкам, глазами сверкая и ища негодяя, чтобы жестоко наказать за оскорбление чести погибших товарищей. Тот растаял, как дым, как туман после дождя, заплетающий рощу берёз, тихо склонивших свои тонки ветви, как девичьи косы, на свежие заставленные венками могилы.
***
Сместив девятнадцатого июля с поста Верховного главнокомандующего неудачно проведшего июньское наступление генерала Брусилова и протолкнув с помощью интриг на его место своего ставленника – генерала Корнилова, Борис Савинков выехал с фронта в Москву с целью координации работы организаций патриотического толка – Союза георгиевских кавалеров, общества увечных воинов, формирующихся женских и мужских ударных батальонов. Прибыв в первопрестольную, в штаб военного округа, он вместе с командующим генерал-майором Верховским вызвал на совещание всех руководителей организаций. И Скаржинский, и Рычкова прибыли в штаб округа к Верховскому и увидели там, вместо него в кабинете в кресле командующего крепкого залысого мужичка с хитрым прищуренным взглядом в полувоенном френче с диктаторскими замашками. Это был Савинков. Он раздавал направо и налево команды и поручения, требующие беспрекословного выполнения.
- Что у вас с женским батальоном? – Савинков испытующе строго поглядел на Верховского. - Как обстоят дела на текущий момент?
Тот перевёл вопрос на ёрзающую на стуле Рычкову. Мария Александровна, сидела ровно, с прямой спиной, и докладовала спокойно, словно выученный урок гимназистка.
- Готовимся к присяге. Стрельбы, строевые занятия по шесть часов в день. Отрабатываем вольные движения, стойки, повороты, отдание чести…
- Да, это самое главное на войне, - съехидничал, подъязвив, товарищ военного министра.
- Изучаем устав внутренней службы, - продолжала Рычкова, не обратив внимание на насмешку Савинкова.
- Это всё хорошо, - Савинков поморщился, что-то обдумывая. – Ротные комитеты в батальоне есть?
- Ну-у-у…
- Разогнать! Питерский батальон уже успешно воюет. А ваши подопечные, что же? Конца войны ждут? Надо ускорить подготовку. Пусть пулемёты изучают особо. Теперь мы с дезертирами, кто ослушивается офицерских приказов и самовольно покидает позиции, будем разговаривать только пулемётами. Другого языка они не понимают – разучились. Я вызову к вам подпоручика Бочкарёву и она отберёт себе в часть лучших московских доброволиц. Они приняли у вас присягу?
- Нет ещё, - замялся Верховский.
- Плохо. Организуйте скорее. Пусть Союз георгиевских кавалеров подарит им Георгиевское знамя и посвятит, так сказать, в солдаты.
- Мы готовы! – с исполнительским рвением рапортовал капитан Скаржинский.
Савинков посмотрел на него внимательно.
- А с вами, капитан, мы ещё поговорим после заседания особо. Задержитесь, не уходите. У меня будет к вам поручение Главковерха Корнилова начать формирование сводных частей из георгиевских кавалеров, которые призваны будут стать новым оплотом стойкости, мужества и порядка на фронте.
- А давайте назначим присягу доброволиц на ближайшее воскресенье? – подкинул идею Верховский.
- Вот и прекрасно! – одобрительно кивнул ему Савинков. – Я специально задержусь в Москве для этого мероприятия. Пригласите Церковь, журналистов, литераторов, чтобы широко осветить и освятить это событие.
После того, как Савинков детально обсудил с капитаном Скаржинским перспективы формирования пехотных запасных полков из георгиевских кавалеров для сведения их с Корниловским ударным полком в единую бригаду, он собрался поехать в гостиницу «Метрополь», напоследок подытожив Скаржинскому.
- Вы поймите, сейчас русскому офицеру на фронте, как и любому патриоту из солдат, ничего не остаётся делать кроме, как записываться в ударные части. Это единственный шанс остаться в живых. Потому что вся остальная солдатская масса подавляющего большинства воинских формирований практически разложена братаниями с неприятелем, солдатскими комитетами и большевистскими пораженческими лозунгами и листовками, которые сбрасывают нам на линию фронта с немецких самолётов. И кто после этого осмелится доказывать, что Ленин не германский шпион?! Любой патриот своего Отечества для этого сброда – просто помеха, которую дезертиры спешат устранить, причём физически. Кончились времена, когда в Русской Армии протест против войны выливался в самострелы и добровольную сдачу в плен. Сейчас, напрочь отказывающаяся воевать солдатня, убивает своих офицеров и целыми подразделениями уходит в тыл. Мы только начали бороться действенными методами с дезертирством, но и уже наша работа даёт положительные результаты. Нужно усилить этот эффект, поэтому Лавр Георгиевич Корнилов и собирает в единый кулак подле себя наиболее боеспособные и верные ему войска, которые в самый критический момент можно будет использовать как против внешнего врага, так и против врага внутреннего. Ну, вы меня, надеюсь, понимаете, господин капитан.
- Так точно, господин товарищ военного министра!
Савинков залез в открытый автомобиль и устало махнул шофёру ехать в «Метрополь». В гостинице, заняв за казённый министерский счёт самый шикарный номер и, наконец-то оставшись наедине с собой, Борис Викторович воспользовался телефоном и позвонил из номера в Петроград на квартиру Зинаиды Гиппиус. На том конце, после долгих переговоров с телефонистками и отвешивания им всяческих комплиментов и угроз, чтобы эти «барышни» хоть чуточку быстрее выполняли свою работу, ставший в вечерней романтической обстановке литератором Ропшиным, Савинков услышал взволнованный голос влюблённой в него поэтессы.
- Ну, здравствуй, Зи-зи! Это я.
- Борис?! – дрогнул голос Гиппиус. – Откуда ты?
- Из Москвы. Из «Метрополя». Если ты меня ещё хоть чуточку любишь, приезжай. Я соскучился. Я всего на несколько дней здесь, а потом обратно на фронт. Вымотался до чёртиков. И безумно хочу любви!
- О! Ропшин! Ты в своей манере. Таинственный и непостижимый романтик. Ты знаешь, как давить на больное. И я на всё согласна, лишь бы видеть тебя! Ведь я – лишь раба у твоих ног. Я уже мчу к тебе, милый. Жди меня! Первым поездом… - голодная до любви и нетерпеливая женщина порывисто бросила трубку.
Телефонная, виртуальная связь оборвалась, чтобы через сутки материализоваться в натуральную, половую. Савинков плюхнулся на кровать и расслабил, отпустил все свои члены, чувствуя, как наливается кровью его мужской орган в томительном и сладком ожидании женского тела и его незабываемых ласк.
- Старая ты уже для меня любовница! – подумал он о Гиппиус. – Эх, девицу бы, помоложе, да по сочнее, чтоб прям кровь с молоком! Может, взять да поехать сейчас в женский батальон да выбрать себе доброволицу. Хэх! – усмехнулся Савинков шальной своей мысли. – Прямо, как проститутку заказать что ли? А что?! Они военные, а я их общий начальник. Мой приказ должен быть для них законом. Посмотрим, какая у них тут дисциплина, а заодно, какие мордашки, смазливые, фотогеничные или нет. А то, пади, понабрали одних страхолюдин, так что и в фотообъектив некого даже будет запечатлеть.
***
В Александровском военном училище девушки-юнкера усиленно готовились к военной присяге, чистили, штопали одежду, обшивали свои погоны, красные, с металлической буквой «М» и чёрной тесьмой по краям. София де Боде обшивала свои погоны трёхцветным, как символ российского флага, шнурком. Позади парадные учения, стрельбы из стрелкового оружия и даже ночные манёвры.
Среди ударниц на Знаменке первое время неформальную власть и инициативу в борьбе за лидерство конкурентно пыталась отобрать высокая и гордая Зинаида Реформатская. Она на всех смотрела свысока. Её манеры были чересчур аристократичны. За то ей даже дали прозвище «Реформа». Во всём надменна, властна, холодна. Ей предпочли ударницы Софию. И Зинаида, не имея ни на кого влияния и авторитета, на какое-то время осталась в одиночестве, что было для неё страшнее не признания. Она, борясь с собой, переломила свою гордость и спустилась с облаков своего высокомерия в девичий, ставший дружным, коллектив. Она пришла ко всем после отбоя, потупив взор, и попросила прощения за своё отталкивающее и вызывающее поведение, просила со слезами на глазах, что девушки её приняли обратно в свои сердца, подругой назвав. Чтоб её приняли, чтоб с нею все дружили и общались. Расстроганные в чувствах доброволицы, как мартовская капель расплакались, и её простили, стали обнимать.
- Эх, девчонки! Завтра у нас присяга! – волнительно-радостно посмотрела накануне долгожданного события в глаза сослуживицам счастливая баронесса.
Подле неё в спальне на ближайших заправленных кроватях уселись ставшие ей родными девочки-юнкерши. Их, кроме Софии, было восемнадцать. Рычкова хотела направить ещё шестерых, чтобы довести количество праворщиков до двадцати пяти, но раздражительный и больной Геништа вторую партию доброволиц забраковал.
И вот перед глазами Софии все восемнадцать: Алексеева Анна, Бархаш Татьяна, Бирюкова Александра, Бирюкова Нина, не сестра, однофамилица первой, Виденёк Елизавета, Готгардт Зинаида, Заборская Надежда, Зубакина Ольга, Кочергина Антонина, две сестрички Мерсье: Вера и Мария; Николаева Клавдия, Пылаева Юлия, Реформатская Зинаида, Свирчевская Зинаида, Семёнова Наталья, Тихомирова Евгения, Черноглазова Мария. Все разные и характером и внешне. Есть симпатичные, есть даже красивые, а некоторые такие уродицы, что ночью увидишь, прямо испугаешься, но горячие сердцами, верные душой боевые товарищи, не случайные в этих казармах, упорные, целеустремлённые, неприхотливые в быту, готовые каждую минуту придти на помощь. В каждой из них уверена София. Все ей нравятся по особому. Но больше всех, теплом при общении притягивают сёстры Мерсье. Интересны они Софии и близки своими французскими корнями. И поэтесса Готгардт тоже ей очень интересна. Она пишет и читает свои стихи, приносит в училище из увольнительных разные новости из мира поэзии. И странно как-то слышать Софии, что мир этот, поэзии и литературы, не только не зачах с войной и революцией, но тонкими ароматами насыщает пространство вокруг, наполняет невидимыми красками мир, радует и волнует особым своим очарованием. Так вскоре после похорон юнкеров-алексеевцев, на панихиде по которым александровцы присутствовали в первых рядах, от церкви и до могилы провожая собратьев с непокрытой головой в траурных колоннах с чёрными повязками на руках, Зина Готгардт принесла скомканный свёрток бумаги и перед отбоем загадочно развернула его перед Софией.
- Что это? – невольно залюбопытствовала де Боде.
- На, прочти. Новые стихи, на гибель юнкеров...
На клочке бумаге неровным скорым почерком было переписано следующее:
«Марина Цветаева.
Юнкерам, убитым в Нижнем.
Сабли взмах -
И вздохнули трубы тяжко -
Провожать
Легкий прах.
С веткой зелени фуражка -
В головах.
Глуше, глуше
Праздный гул.
Отдадим последний долг
Тем, кто долгу отдал — душу.
Гул — смолк.
- Слуша — ай! Н; — кра — ул!
Три фуражки.
Трубный звон.
Рвется сердце.
- Как, без шашки?
Без погон
Офицерских?
Поутру -
В безымянную дыру?
Смолкли трубы.
Доброй ночи -
Вам, разорванные в клочья -
На посту!
17 июля 1917».
София волнительно на три раза прочла стихи и внимательно посмотрела в глаза Зинаиды. Они сверкали загадочно, дрожали, подёрнуты влагою слёз, словно далёкие звёзды.
- Мощно, да?! Пронзительно, остро!
- Да, прямо душу продирает! – согласилась де Боде. - Откуда у тебя эти стихи?
- У-у-у! – закокетничала Готгардт. – Один очень хороший знакомый передал… Кстати, муж самой поэтессы. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?
- Да как такое возможно, сейчас? – не веря в реальность этого, удивилась София.
- Очень даже возможно! – настойчиво подтвердила Зинаида. – Он, хоть и сам публицист и литератор, но не в салонах сейчас краснобайствует, а офицер, прапорщик. И он в Москве, в 56-м запасном пехотном полку, команда которого участвовала вместе с алексеевскими юнкерами в усмирении взбунтовавшихся солдат в Нижнем Новгороде. Его зовут Сергей Эфрон. Ему неполных двадцать четыре. Он утончён, красив, словно восточный принц, галантен и образован. С ним ужасно интересно болтать на разные темы. И он очень влюбчив. Понимаешь? За юбку жены не держится, флиртует, волочится, красиво с изыском ухаживает.
- И ты его откуда знаешь?
- Литературные кружки… До войны, - пожала плечами и улыбнулась, смутившись Зина. – Ты знаешь, Софи, ведь я немка по национальности, из многодетной семьи. Кроме меня у моих родителей ещё шестеро детей. Родилась 24 февраля 1896 года. Как началась война, нас очень стали притеснять. Обидно было. И я рвалась любым делом, любым поступком доказать, что я в душе русская, что я здесь родилась и что я часть этого народа. Я стала писать стихи на русском языке. Стала посещать литературные собрания, кружки. Узнала очень много невероятно чудных, удивительных людей, горячо любящих Россию всей широтой своей прекрасной души. Россия – моя родина и я её очень люблю! Ну, в чём я перед нею виновата? На зов её поднялись, как один, родной отец и два любимых брата: Сергей и самый старший – Константин.
- У меня тоже много намешано германской крови в роду и почти все мужчины Боде сейчас в действующей армии, - успокаивала София Зинаиду, всю в расстроенных чувствах, приобняв её по-товарищески. – Не считая отца, генерала, кузен Лев де Боде – подпоручик 1-го конного полка, а родной брат Николай, сейчас штабс-ротмистром на фронте…
Две девушки улыбнулись друг другу и обнялись, душою породнившись, каждая другой доверив чуткое движение своей души, тонко чувствующей жестокость и фальшь этого мира.
- И он мне друг, Сергей… Понимаешь? – Зина продолжала открывать подруге свои секреты. - Он так меня когда-то поддержал! Он рассказал с иронией, что сам – нелепый плод смешенья двух народов: народовольцев Дурново по матери и евреев Эфронов по отцу.
- Конечно, познакомь нас, Зинаида! И он мне будет также дорог, раз ты его так уважаешь, чтишь, - уверенно, не колеблясь, сказала София, как бы намекая, что она не осуждает подругу, по всему видно, влюблённую в чужого мужа.
Готгардт, поэтизируя в душе, растроганно продолжала откровенничать перед подругой.
- Мне двадцать один год. Я половозрелая самка. И я хочу любви.Что тут предосудительного?! Я хочу мужчину, понимаешь?!
- Ты любишь его, Сергея? – София заглядывала в потупленные глаза Зинаиды. – Тебе нужно замуж…
- Какие сейчас мужики, Софи! Все перевелись богатыри да витязи. Одна шваль митингует по тылам. Последние настоящие мужчины, защитники Родины, вон, в журнале «Искры» в некрологах остались…
- А Эфрон?
- А что Эфрон? У него жена - Марина Цветаева, известная поэтесса, и две дочки: пятилетняя Ариадна и трёхмесячная, крошка совсем Иришка. Её в апреле Марина только родила.
- Ну и что! Ты тоже поэтесса!
- Ты что! Кто я и кто она! Да и не стерва я, не ведьма, не колдунья, не роковая женщина, чтоб мужа от детей отрывать, из семьи уводить. Нет уж! Видно, на роду у нас с тобой, Софа, валькириями быть и амазонками одинокими, без мужиков и без семьи.
- Ну, почему же без мужиков? – лукаво искрились глаза де Боде. – Мы, что с тобой, разве монашки? И мордой лица не вышли? Или телом неприглядны, фигурой корявые?! А?! Посмотри, сколько офицеров вокруг! Бравых фронтовиков-героев. И мы, и они – все заслуживаем счастья. К тому же - жизнь одна. И в ней лучше вспоминать, что сделано, чем то, чего не сделано. Пойми! Не зря ведь люди говорят: сучка не захочет, кобель не вскочет. Так что не затворничай, коль влюбилась. Захочешь дать кому – пускай и не жалей! Не думай о последствиях. Живи сейчас. Быть может, завтра нас уже не будет. Идёт война… И прапорщика век в такой войне не долог.
- Скажи мне, дорогая София, а у тебя самой была любовь? Была с мужчиной близость? – Зина доверчиво, как ребёнок, чуть приоткрыв ротик и затаив дыхание, во все глаза слушала, что скажет баронесса.
- Не знаю даже, что тебе сказать…
- Ну, ты кого-нибудь любила? Давай, рассказывай-рассказывай! Откровенность, подруга, за откровенность!
- Ну, любила… И даже собиралась выйти замуж. Только теперь сама не знаю, любовь это была или просто…
- Что?!
- Содомия…
- Да ну! Даже так? Ух, ты! Ничего себе! Ну ты, подруга, даёшь! Вот это кувырканья! Круто! Потрясающе!!!
- Да ну тебя!
- Нет-нет! Я искренне в восторге. Сейчас стихами буду говорить.
Скажи мне, не таи о страсти содомии,
Как можно пропускать любимого в очко,
Ведь чувств его, твоих две разные стихии
И валок их союз? Поведай мне о нём!
Поведай мне, Софи, подробности анала.
Как можно так любить, отдаться, не пойму!
Ведь попа – это, фи! Ведь там остатки кала…
- Там клизмой надо мыть. Готовиться к тому…, - подыграла подруге ритмом и рифмой строфы не стыдящаяся пошлости София.
- А ощущенья как?
- Безумные! О, Боги! Тебя возносит он на небо в этот миг!
- Я ж не решусь никак раздвинуть парню ноги…
- Смелее! Кто влюблён, бояться не привык!
- А если всё не так, как ты мне рассказала? А если это боль? А если будет кровь?
- Что ж, боли, крови в ней случается немало. На то она и есть страдалица-любовь!
Девушки безудержно рассмеялись своему искристому поэтическому экспромту.
- Ты знаешь, - переходя на серьёзный лад, по философски заговорила Зинаида. – я поняла вдруг, зачем нужна любовь на свете. Она дана нам свыше за страданья и от уныний, одиночества и злобы чтоб прежде смерти не сойти с ума. Жизнь без неё лишь разочарованье. Она – лекарство в мире безнадёжном. Она – Надежда, Вера и Любовь! И если мы хоть разНё отвергнем, распнём, обманем, предадим, попрём, то наши жизни без лучей её померкнут и в несусветный погрузятся мрак.
- Вот, хорошо ты истину сказала! Я точно так же думала о том. Прочти мне, Зина, что-нибудь из своего, душевного, лирического…
- Ну, я не знаю, - замялась Готгардт. – Это интимно…
- Но не интимней же открытой содомии?
- О! Нет, конечно, - заулыбалась, глядя на раскрепощённую подругу Зинаида. – Ну, слушай! Но, сразу скажу, я не Цветаева. Мне далеко до неё.
- Ну-ну! Мы поглядим ещё. Об этом не тебе решать, а слушателям и читателям твоим.
- «По тёмному сырому коридору
К тебе идти, как будто в старый склеп,
Где сводов мрак пугает мои взоры
И солнечный не проникает свет,
Где юность девы, полная смущенья
Томится, ускоряя сердца стук,
Предавшись грешным грёзам в заточеньи
И ждёт блаженства сладострастных мук,
Где в хладности могильной обстановки
С мертвецкой белизною лунной плоть
Не расточит кокетные уловки,
Уныния каким не побороть.
Младому пастуху под солнцем юга,
Возросшему на пастбищных лугах,
Вверяй же, моя юная подруга
ДевИчей робости невинный страх!»
- О! Шедеврально, Зиночка!
- Правда понравилось? – засмущалась, прищурившись, Готгардт.
- Конечно! Ещё бы!
- Ну, слава Богу! А то я боялась твоего строгого неприятия и разочарования, - улыбка снова засияла, гоня робость и смущение с открытого лица Зинаиды. – И ты, Софийка, что-нибудь мне тоже почитай! И своего, из старых фолиантов…
- Там только прах и ворох склепной тли, - махнула рукой на просьбу подруги де Боде.
- Нет, всё-таки! Я настаиваю! – не унималась Зинаида.
София уговорам поддалась.
- Только это в стиле иронии стишок. Я ведь, в отличие от тебя, совсем не поэтесса и не собираюсь у Цветаевой мужа отбивать.
- Да ну тебя! – опять девицы-ударницы прыснули здоровым, румянцем задиристо-смущающего смеха.
- Ну, слушай такую стрОфу от Софы, - смешливо протянула баронесса, искажая ударение в слове строфа.
«Оберст Гюрхард фон Боде
Погорел на ерунде.
Не желають, слышь, оне
Пасть героем на войне.
Сколь его жене Грюнхильд
От него терпеть обид?
Ненавистен муж-герой,
Ей, готовой стать вдовой».
- Ха-ха-ха! Ну, балладница, ей богу! – искренне засмеялась Готгардт.
Это оживление и девичий смех привлекли к ним двух молодых юнкеров, тоже как и девушки готовящихся к шестнадцатому ускоренному выпуску прапорщиков. Ровесник Софии и без месяца двадцатилетний Леонид Колгушкин и девятнадцатилетний Михаил Григорьев, неравнодушно поглядывавшие частенько за стройными дефицами-офицерочками, на этот раз нашли прекрасный повод, чтобы подойти к своим симпатиям.
- Девчонки, вы о чём, как кобылицы ржёте? – смеялись напускно в подкате юнккера.
- Иди, гуляй, темляк! – презрительно юношеский порыв София охладила.
- Да ты сама темлячка! – взорвались негодованием юноши, поскольку обидное прозвище «темляк» юнкерам давали красногвардейцы, травя их везде на улицах за напускной офицерский пафос и патриотизм.
- Вали, сказала, прыщавый, нецелованный юнец! Ты – девственник?
- Ну, скажешь ещё тоже! – настырный юноша, краснея, отошёл.
Другой не отставал.
- А хоть бы даже так! К тому свои услуги я предлагаю вам, красавицам таким!
- Ты смотри! Ещё бы деньги предложил! Дурак! Мы не кокотки. К тому ж помолвлены, отвянь и отвали!
И девушки, и юноши, возбуждённые этой перепалкой и кокетливо поглядывающие друг на друга, разбежались по своим спальням. Время личное заканчивалось, подходили положенная вечерняя молитва и отбой.
***
В воскресенье, 23 июля, на Красной площади с утра построение – смотр частей Московского гарнизона. Выстроены в коробках Александровское, Алексеевское училища, шесть школ прапорщиков, первые батальоны 56-го и 57-го запасных полков. Особое место выделено женскому батальону. Все взгляды повёрнуты на молодых девушек в военной форме, по стойки смирно стоящих лицом к Кремлю возле памятника Минину и Пожарскому у Верхних торговых рядов. На против них на временно возведённой трибуне стоит руководство городом: с 11 июля выбранный новый городской голова эсер Вадим Викторович Руднев, ставленник Керенского. Ровесник Савинкова, тридцативосьмилетний худощавый интеллигент, лобастый, залысый, с острой тонкой эспаньолкой и густыми чёрными усами, со взглядом фанатика-революционера, с принципами, воспетыми ещё Чернышевским. Он стоит в окружении эсеров - гласных Мосгордумы. С ним рядом командующий военным округом генерал Верховский. Чуть в стороне зорко смотрит на ряды товарищ военного министра Савинков, а с ним дама в чёрном длинном платье под вуалью, словно Анна Каренина, печальная и таинственная, неприступная увядающая салонная краса – поэтесса Зинаида Гиппиус. Она всё время шепчет ему что-то на ухо, а он, небрежно склонившись к ней, криво и как бы нехотя улыбается.
Над площадью томит ожиданием выдержанная тишина. Наконец, её взрывает, разгоняя голубей на крыше Верхних торговых рядов, военный оркестр и сразу же заставляет сердца трепетать от волнения и энтузиазма блаженства. Из Кремля через Спасские ворота выходит процессия высшего московского духовенства. Идёт в полном литургическом облачении с 21 июня выбранный на Съезде духовенства Московской епархии архиепископ Московский и Коломенский Тихон, в миру Василий Иванович Беллавин, пятидесятидвухлетний седобородый архиерей в богато расшитом шёлковом саккосе с широкими рукавами и вырезом, в расшитых золотой нитью поручах на руках. Роскошная епитрахиль болтается концами на его груди, где переплелись с наперсным серебряным крестом на золотой цепи богато украшенная панагия Богородицы в округлой рамке, словно орден с восьмиконечной звездой. Богатый пояс затуживает подрясник с подризником скорого на ход священника, на голове его сияет митра-корона. С ним подле еле поспевает протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Иванович Шавельский, сорокашестилетний архипастырь всех верных чад Российской Православной Церкви в Русской Армии, с 9 июля выбранный на II Всероссийском съезде военного и морского духовенства товарищем председателя Всероссийского Поместного Собора, который уже засел в епархиальном доме в Лиховом переулке и замышляет возрождение патриаршества. Ведь 5-го июля Святейший Синод назначил уже открытие Чрезвычайного Поместного Собора Православной Всероссийской церкви на день Успения Пресвятой Богородицы – 15 августа 1917 года. И потянулись в Москву со всех губерний архиереи, протопресвитеры соборов, наместники лавр, настоятели монастырей и пустыней, клирики от епархий, представители духовных Академий и семинарий.
За архиепископом и протопресвитером тянется длинным шлейфом густая свита диаконов в белых парчовых фелонях и алтарников без головных уборов в одних крестоносных стихарях. Седые и косматые священники с вьющимися на ветру длинными кудрями патлатых косм, глядят на военных ангельски, но с налётом горнего превосходства. Священники идут к трибуне, благословляют архипастырей власти. Савинков вызывается помогать Тихону. Он берёт из рук его свиты серебряную кодильницу со святой водой и спешит по брусчатке Красной площади за устремлённым к войскам архиепископом. В руках Тихона кропило из Афона, пучок побегов базилика с рукоятью, которым он крестообразно разбрызгивает святую воду на лица, волосы и форму ударниц, счастливо щурящихся от этого благословения. Два диакона справа и слева от архиепископа несут подсвечники – дикирий и трикирий с длинными осеняльными свечами и осеняют ими выстроенное войско. Савинков, в штатском костюме, лысый с чёрной бородкой, поспешает с кропильницей, угодливо несёт освящённую воду. Архиепископ читает вслух молитву, благословляя русское воинство, машет в ряды солдат обмокнутой кистью со святой водой. Брызги летят во все стороны, окропляя счастливо морщуюся военную публику. Обойдя ряды, Тихон возвращается в голову колонны женского батальона и наставительно говорит: «Молитесь Богу – от Него Победа. Бог наш генерал. Он нас и водит – так говорил Александр Суворов, великий русский полководец».
Под бодрые звуки военного марша печатают шагом брусчатку георгиевские кавалеры. Идут с Георгиевским штандартом и иконами Николая Чудотворца и Георгия Победоносца. Наградное Георгиевское знамя – оранжево-чёрное полотно с крестом в навершии со знаменными кистями. Подходят к ударницам. Склоняют знамя над бритыми женскими головами, совсем лысыми, или полулысыми с чубами. Доброволицы склоняют головы, целуют знамя и иконы. Офицеры-георгиевцы и инвалиды войны покровительственно, по отечески улыбаются.
По площади громко несётся присяга. Ветер рвёт некоторые фразы и уносит вдаль клятвенный девичий порыв. До Савинкова планомерно доносится текст им же придуманной с Керенским новой присяги. Он всматривается в девичьи лица, с восторгом и трепетом пытливого охотника наблюдает красоту их патриотических чувств и мужественных проявлений. Одна доброволица в первом ряду, черноволосая, бойкая и невероятно красивая, захватывает его воображение и не выпадает из его памяти до конца мероприятия.
В один голос ударницы повторяют за офицером:
«Клянусь честью солдата и обещаюсь перед Богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому Государству, как своему Отечеству. Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Российского Государства. Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления Волею Народа при посредстве Учредительного Собрания. Возложенный на меня долг службы буду выполнять с полным напряжением сил, имея в помыслах исключительно пользу Государства и не щадя жизни ради блага Отечества.
Клянусь повиноваться всем поставленным надо мною начальникам, чиня им полное послушание во всех случаях, когда этого требует мой долг солдата и гражданина перед Отечеством. Клянусь быть честным, добросовестным, храбрым солдатом и не нарушать своей клятвы из-за корысти, родства, дружбы и вражды. В заключение данной мною клятвы осеняю себя крестным знамением и нижеподписуюсь».
Фоторепортёры щёлкают происходящее вспышками аппаратов, военные корреспонденты снимают документальную кинохронику.
Когда улеглись показные на публику страсти, вдоль рядов женского батальона чинно и важно, словно градоначальник, снова прохаживается Борис Савинков. За ним идёт в чёрном роковая дама Гиппиус. И командир батальона, оставной невзрачный старикашка-полковник что-то мямлит беззубо о повседневных заботах и быте казарм. Ветер-проказник колышит шляпку и вуаль дамы в чёрном, то и дело норовит подзадрать юбку, но слишком она узка, по монастырски длинна и непроглядна, не оставляет ветру и любопытным юнцам из московской толпы, мнушейся за военными рядами, никаких надежд. Среди публики слышен похотливый вздор: «Что за клоунада! Бабы в военной форме! Тьфу!» А Савинков, не слушая, батальонного начальника, хищным взором рыщет по женским рядам, ищет приглянувшуюся ему девицу и, не находя, одёргивает полковника в раздражении.
- Почему не все ударницы на построении после присяги?
- Все здесь, господин товарищ военного министра! –обомлел растерявшийся старикашка.
- У меня память на лица феноминальная. Вижу, что не все. Куда дели остальных?
- А, вы, должно быть, имеете в виду наших будущих прапорщиц? Так они это, с Александровским училищем ушли коробкой на Знаменку.
- Прапорщицы? – удивился Савинков. – Зинаида, ты слыхала? – в полоборота повернулся он к поэтессе Гиппиус.
- Народный патриотический порыв нельзя ничем обуздать! – восторженно произнесла дама. – Хотя, девушки в окопах, в боях, на передовой - это уже чересчур. Бедные жертвы жестокого времени! Это всё вы, Борис Викторович, с Керенским до чего довели уже страну?!
- Ну, будет тебе, Зи-зи!- любовно успокоил ревнивое возбуждение поэтессы её любовник, увидев, как она ловит и перехватывает его жадные взгляды, которыми он шарит по фигурам ударниц.
Но Гиппиус не унималась
- Что? Что они сделали, эти твои коллеги, бывшие думцы за уже четыре с половиной месяца власти?
- О, мы много что сделали!
- Да? Что например? Вы, эсеры, что вы сделали в деревне?
- Я не эсер уже. Об этом ты с Черновым говори.
- Землю крестьянам так и не роздали. Дождётесь, что большевики, которые уже переняли ваш лозунг «землю крестьянам», чем приобретают в народе реальную популярность, в отличие от вас, балаболов и демагогов. Большевики – люди дела, а не слова, бессильного, как и вы.
- Мы разгромили большевиков, - неприятно поморщился Савинков, его начинал раздражать этот разговор.
- Ха-ха! – раззадоривала только его дальше Гиппиус. – Разгромили они! Кого вы там разгромили? Вы только шуганули анархично настроенную толпу, а большевики, зарылись в недра масс и накапливают новые силы для решающей с вами схватки.
- Мы многих из них арестовали.
- А Ленина? Что? Ушёл. Бойтесь его прежде всего!
- Ленин скомпроментирован тем, что публично объявлен в газетах немецким шпионом. Предъявленные ему в том обвинения большевики никак не опровергли. И он трусливо избегает суда, прячется где-то в Финляндии.
- Арестуйте его или убейте! Без этой головы большевистская гадина уползёт в свою подпольную нору с политической арены и забьётся там в остаточных конвульсиях разложения.
- Надо будет и убъём! – огрызнулся бывший террорист. – Не первостепенной важности сейчас это вопрос.
- Как бы потом не стало поздно, - пророчески заглядывала в глаза любовнику чёрная поэтесса.
Савинков отмахнулся от этой темы, как от назойливой мухи.
- Хорошо, - никак не унималась Гиппиус, - так что вы всё-таки сделали толкового в стране, а, господа власть? Поменяли название председателей уездных земских управ, переименовав их в комиссаров Временного правительства?! Даже людей на постах по стране не сменили. Как были царские чиновники, так и сидят, ловко перекрасившиеся в ваши политические цвета. Волостной старшина стал зваться комиссаром волости, сельский староста стал комиссаром деревни. Зашибись политика!
- Мы сохранили общественный порядок, не допустили полной анархии, чего добивались большевики. Мы - гаранты соблюдения общественного спокойствия в противодействии захвату власти Советами. Мы заменили полицию милицией.
- Советы красную гвардию повсеместно создали.
- Мы её разоружили.
- Формально. Вы упускаете из под своего влияния армию.
- Мы работаем с армией. Мы опираемся на патриотические организации тыла. Мы формируем ударные батальоны, бригады, полки, преданные Временному правительству и Главковерху Корнилову.
- Дождётесь, когда он разгонит всех вас к чёртовой бабушке, к этой вашей Брешко-Брешковской, бабушки русской революции, с которой в Зимнем живёт теперь Керенский. Прогонит всех Корнилов и задушит русскуб свободу, установив военную диктатуру в противовес пролетарской. А? какво сценарий? Не страшно?
- Мы справимся, - зло улыбнулся Савинков. – Корнилов – наш человек! Сын казака. С ним мы ещё повоюем. Он на фронте восстанавливает железную дисциплину, громит и разгоняет солдатские комитеты, ввёл полевые суды. Теперь мы расстреливаем за дезертирство.
- Всю армию не расстреляете, когда она, повернув домой, полностью вам обвалит фронт.
- А что делать?
- Не знаю! Думайте, вы же светлые головы, в правительстве сидите. Так думайте тем местом, которым надобно.
Не найдя понравившуюся Савинкову красотку по рядам выстроенного перед ним батальона, он вместе с Гиппиус на открытой машине поехал на Знаменку в Александровское училище.
***
В белом длинном двухэтажном здании военного училища на Знаменке с его восьмиколонным портиком под массивным фронтоном, где уютное свил гнездо и кормил своих птенцов известный на всю Москву декорированный пеликан, кишел муравейник из снующих туда-сюда обер-офицеров из квартирующего здесь же Совета офицерских депутатов, адъютантов из штаба округа и представителей ударных батальонов и Союза георгиевских кавалеров. У двенадцати рот юнкеров шли бесконечные занятия в аудиториях на Знаменке по топографии, тактике, стрелковому делу, уставам, в лагерях на Ходынке по строевой подготовке, стрельбе из винтовки Мосина, пулемёта Максим и манёврам. Две тысячи курсантов лихо маршеровали и пели. Старший курс в количестве шести рот, принятый первого апреля, готовил 613 выпускников к своему 15-му ускоренному выпуску к 01 августа. И младший курс, набранный 01 июня, готовился к 16-му выпуску к 01 октября. В его шести ротах числилось до двухсот человек в каждой.
Прибыв в Александровское училище, Савинков с непокидающей его ни на миг, будто в чёрном трауре, Гиппиус, властно зашёл в кабинет начальника – генерала Геништы. Старый и больной интеллектуал от военной школы услужливо и поспешно вскочил со своего кресла, пролив на столе кружку недопитого чая.
- Ну, что же вы так нерасторопны, господин генерал-лейтенант! – пожурил его бывший терририст.
- Господин товарищ военного и морского министра! Жду вас! Предупреждён.
- А коли ждёте-с, так потрудитесь-ка мне пригласить сюда всех ударниц, проходящих в училище офицерскую подготовку.
- Они отбыли на Ходынку, на пулемётные стрельбы, - нерешительно возразил Геништа, обегая взволнованными глазами Савинкова и Гиппиус и ища у последней моральной защиты.
- Так вызовите их всех сюда сейчас же! – диктаторски взвизгнул, не терпящий возражений комиссар новой власти.
- Слушаюсь! – запинаясь, рапортовал начальник училища и позвонил адъютанту. И вскоре во Всясвятскую рощу на всех парах помчался мотор.
- Зачем тебе сдались эти девочки, я не понимаю, - хмыкнула за предложенным им чаем, когда они остались наедине, поэтесса.
Геништа убежал создавать видимость кипучей работы.
- Не нравится мне этот увалень, - громко отхлёбывал кипяток Борис. – Ишь, пригрелся тут на тёпленьком местечке. На фронт бы отправить эту собаку!
- Ну-ну, дорогой, - успокаивающе улыбнулась ему Зинаида. – Вояка из него скверный. Хочешь, просто отправь в отставку без содержания, смести и замени на более деятельного и верного тебе. Юнкеров сейчас не стоит забывать. Кто знает, быть может, именно эти мальчишки станут твоей опорой в критический момент решающей схватки с большевиками.
- Да, эти мальчишки и девчонки! Они – моя последняя надежда и опора! – съехидничал товарищ министра. – Потому и хочу их видеть, чтобы лично отблагодарить за службу и усердие от лица Верховного и министра-председателя.
- Ну-ну. Знаем мы, зачем ты их хочешь видеть. Очередную наложницу себе выбераешь, вампир ты этакий! Прелюбодей! Всех баб перелапал, паршивец в своём ведомстве и этих, последних девственниц новорожденной республики тоже хочешь пощупать. Эх, ты! При живой-то любовнице с благородным стажем!
- Да успокойся ты! Хочешь, мы будем втроём, как вы с Мережковским и Философовым?! Я, ты и эта девочка из батальона, которая так мне приглянулась на смотре.
- Ой ли! Согласится ли она на такое распутство! Едва ли!
- Куда она денется с канонерки! Я её военный начальник. Если она идёт в действующую армию, значит беспрекословно готова подчиняться приказам командования. Я – её командир. Я прикажу ей отдаться мне. Просто, пусть откровенно и грубо, но зато революционно прямо, без юлений.
После долгого и затянувшегося организационной нерасторопностью Геништы ожидания, приехавшие наконец дождались появления девятнадцати девушек в запылённой полевой форме. Пропахшие потом и запахом пулемётной смазки, они встали постройки смирно перед гостями в коридоре напротив двери кабинета начальника училища. Геништа, заикаясь, пригласил Савинкова и Гиппиус выйти к ударницам. Борис Викторович, лихо закрутив усы, и покровительственно улыбаясь, как главнокомандующий, вышел и заговорил с доброволицами.
- Мои орлицы! Отечество наше гордится вами и ждёт в вашем лице своих спасительниц Родины и народа! Поднимите упавшее знамя Русской армии подвигом своего мужества в суровую годину тяжёлых испытаний, выпавших на нашу долю! Не посрамите чести русского оружия! И да умножатся ваши дни доблестного и ревностного служения ратному долгу русской демократии!
Обегая глазами стройные ряды девушек, Савинков сразу заметил красивую брюнетку и медленно подошёл к ней.
- Доложите о себе, юнкер! – кивнул он недоумевающей его интересу девушке.
- Юнкер Боде! – козырнула товарищу министра баронесса.
- Ух! Хороша! – не удержался прелюдно выразить ей своё восхищение Савинков. – Пройдёмьте со мной в кабинет начальника. Я хочу с вами переговорить на предмет одного патриотического поручения, которое мне передал лично Александр Фёдорович.
София, смутившись и оглядываясь на подруг-сослуживец, зашагала за ним в кабинет Геништы. Савинков выпроводил оттуда начальника и по-барски развалившись в его кресле, благосклонно пригласил девушку садиться подле. Ревнивая Гиппиус, оставшаяся в кабинете тоже, чёрной тенью затаилась в дальнем углу.
- Как вас зовут? – спросил девушку Савинков.
- София Николаевна.
- Вы, случайно, не дочь генерал-лейтенанта Николая Андреевича де Боде?
- Так точно, товарищ военного министра, дочь!
- Называй меня Борис Викторович. Отложи уставы, мы с тобой поболтаем в неформальной обстановке. Как же, как же! Знаю хорошо твоего отца! Я был комиссаром в 7-й армии и объезжал в апреле 44-й корпус с проверками. Был и у него в 57-й дивизии. И он мне, кстати, рассказывал о тебе.
- Да вы что?
- Ей богу! Скучает отец по дочке.
- Я тоже ужасно по нему соскучилась, - София, когда разговор зашёл об отце, перестала волноваться и повела себя естественно, уверенно села и даже закинула ногу на ногу, по офицерски.
Савинков предложил ей папиросу. Она деликатно отказалась.
Интимный разговор не клеился. Мешала проходная обстановка. То и дело в кабинет заглядывали офицеры, ища Геништу. Савинков, отвлекаясь, злился. Девушка, почувствовав какой-то подвох, снова замкнулась, едва открывшись, словно морская улитка, спрятавшись глубоко в свой моллюсковый древний панцирь. Борис докурил папиросу, грубо швырнув её на пол, встал, оправил смятую от сидения одежду и приказным тоном повелел временно быть при нём ординарцем и сопроводить его в штаб округа. Девушке-юнкеру ничего не оставалось делать, как выполнять приказание.
Закрытый мотор нёс де Боде с Савинковым и Гиппиус в гостиницу «Метрополь».
- Мне нужно оттуда позвонить в Петроград, - тоном, не терпящим возражений, сказал товарищ военного министра.
Он с Гиппиус ввёл Софию в его фешенебельный литерный номер с литерой «А» и приказал гостинничной прислуге принести сервированный ужин и зажечь гостинные свечи.
- Ужин при свечах! Даже так?! – с печальной ноткой усмехнулась поэтесса. – Мне ты никогда не устраивал таких интимных почестей.
- Повода не было, дорогая, - съехидничал, травя её ревность, бывший любовник-революционер. У тебя когда выпуск? – спросил он тут же Софию, давая понять Зинаиде, что она ему сейчас не интересна и вся последующая сцена ухаживаний за привезённой в отель хорошенькой девушкой с намечающимся с ней интимом, быть может, даже завоёванным силой, свершится сейчас на её глазах, оставляя Гиппиус невольной соучастницей и немым свидетелем происходящего.
- Первого октября, - робко проговорила баронесса, присев на антикварный диван с дорогой велюровой обивкой, высокой спинкой и резьбой из красного дерева.
Взгляд девушки был заворожён окружавшей её роскошью. Номер, который снял Савинков, был самый лучший в отеле, литерный, четырёхкомнатный с эркерным окном и видом на Большой театр. В гостиной стоял рояль, стены были отделаны натуральным шёлком. У окна стояло венецианское кресло и столик с инкрустацией. Захватывали воображение каминные часы. В полуоткрытой с намёком и приглашением спальне наблюдалось флористическое великолепие и пышное разнообразие средиземноморских цветов в изящной жардиньерке. Томный взгляд Софии блуждал по комнате.
- Здорово! – подсел к ней Савинков. - Давай вместе выпьем за твои успехи: за присягу, за скорый выпуск и производство в прапорщики пехоты, наконец, за твоего отца, начальника 57-й дивизией и за его блестящую будущую военную карьеру…
Подали «Вдову Клико». Брызнул звоном хрусталь бокалов. Савинков подсел к девушке ещё ближе. Она уже чувствовала на себе обжигающее дыхание этого сластолюбца.
- Которая зависит только от тебя, София, - отпив вина, продолжил полушёпотом приблизившийся вплотную к баронессе её настойчивый ухажёр.
Она подалась от него, откинувшись на спинку дивана. Савинков, наваливаясь, навис над ней голодным хищником, словно орёл над лебёдкой.
- Что вы имеете в виду? – юрко выскользнула из-под него София и проворно отсела подальше.
- Гм-гм, - на время смахнул с лица вожделение товарищ министра и фривольно напел любовную песенку, – Ах, зачем на карусели мы с тобой, София, сели…
Девушка прямо смотрела ему в глаза и ждала ответа на поставленный ею вопрос.
- Ты рвёшься в действующую армию, а рассуждаешь, как наивная девочка, кисейная барышня, не знающая жизни. Не прикидывайся ребёнком! Будто ты не понимаешь, что нужно мне, как мужчине, от тебя. Выразимся так - сорвать твой цветок. Одна ночь со мной и ты в дамках. Устрою твоё будущее. И твой папА будет назначен в Генеральный штаб.
- Что вы такое говорите, товарищ военного министра! Я вам не проститутка! Как смеете вы предлагать мне такое унизительное постыдство! Вы оскорбляете мою дворянскую честь, честь дочери офицера! Если вы не извинитесь, я буду считать вас моим личным врагом и искать новой встречи, разве только затем, чтобы убить вас! – София в возбуждении порывисто встала и подошла к окну.
У Большого театра слонялась городская праздношатающаяся вечерняя публика.
- А что я такого сказал? – как бы извиняясь, полувиновато улыбнулся мужчина. Зачем так болезненно воспринимать мою шутку? Я же не приказываю тебе, как будущему прапорщику, отдаться мне. Хотя, мне интересно, а ты выполнила бы такой приказ военного начальника?
- И не подумала бы, господин товарищ военного министра! – невозмутимо ответила девушка. – Вы можете приказать меня арестовать, посадить на гауптвахту, но и я в долгу не останусь. У нас теперь, слава богу, свобода слова. Я заявлю в прессу, какой вы мерзавец и извращенец, домогающийся невинной девушки, из патриотических чувств рвущейся на фронт на защиту Родины. А вы, пользуясь служебным положением, пытаетесь её склонить к половому сношению против её воли! В конце-концов, я уйду из вами опоганенной армии, уеду волонтёром во Францию и поступлю там во французский корпус и буду сражаться против Германии, хоть так, но всё равно за Россию!
- Ну что тебе стоит хоть разок переспать со мной? – пытаясь улыбнуться и успокоить возбуждённую от гнева и негодования девушку, понизил тон своей речи Савинков. - Я за одну ночь заплачу тебе сто тысяч рублей, новыми, керенками, хочешь? Могу и царскими, если пожелаешь. Ну, что ты ломаешься?! Подумаешь, раздвинуть перед нелюбимым мужчиной ноги и немного потерпеть! Велика заслуга! К тому же, насколько я знаю, ты не замужем. У тебя нет ни перед кем обязательств, ни моральных, ни церковных, ни каких бы то ни было.
Де Боде была ошарашена простотой и откровенностью таких мужских домогательств. Никакой поэзии чувств, никакой романтики пусть мимолётного увлечения. Ей грязно и грубо предлагался открыто, без стеснения и приличия, механический секс. Словно германская машина, какой-то фаллический железный монстр жаждал с нею поршневых фрикций. Баронесса сначала хотела, как девочка, закричать, но тут же взяла себя в руки, заставив трепет своей ранимой души подчиниться её силе воли, выработанной ещё в Смольном институте и укреплённой в Александровском военном училище занятиями и тренировкой тела и духа.
- Ну, не могу я так поступить! Как мне потом с этим жить? – немного погодя ответила она примиренчески, давая понять, что зла на комиссара Временного правительства не держит, но и не отступит от своих принципов никогда, скорее умрёт растерзанной.
- А не надо потом с этим жить. Смой и забудь. И делов-то, - перевёл всё в пошлую шутку Савинков и сам подхихикнул своему экспромту. - Я хочу тебя, пойми! Твои ведьмины голубые белки меня околдовали. Я сам не свой перед тобой сейчас. Я люблю тебя и готов всё, что пожелаешь, для тебя сделать! Я с ума схожу от безумного желания. Дай мне или я, не знаю, что я с тобой сделаю! Поверь, в моей власти сейчас невозможное в этой стране. И твой папА – мелкая сошка передо мной. Он вряд ли тебя сможет защитить от моих притязаний. Хочешь или не хочешь, ты всё равно будешь моей!
- Весь монолог сказали? Театрально как-то, не убедительно. Значит, я так понимаю, все маски сорваны? Всё по взрослому? – София остро сузила глаза, холодя и затемняя длинными чёрными полусомкнутыми ресницами взгляд, доводя его оттенки до отблеска воронёной стали пистолетного ствола.
- А здесь никто с тобой в детские игры играть не собирался. Не согласишься - я отправлю тебя на фронт в самое пекло, на бойню, в мясорубку, на верную смерть или ещё хуже – тебя там не убьют, но страшно покалечат, изуродуют тело и лицо и ты не кому не станешь больше нужна, сгниёшь в одиночестве, всеми забытая и отвергнутая, сдохнешь в каком-нибудь приюте для нищих и бродяг! Подумай об этом, крошка и не противься нашему обоюдному счастью. Тебе понравится со мной, уверяю тебя. Многие женщины были на седьмом небе от моих ласк.
Французский шарм, женственность и утончённая сексуальность баронессы довели товарища министра до совершенного безумия. Она околдовала его голубыми белками своих загадочно-красивых глаз. Савинков совершенно обезумел от похоти, сочащейся из всех его потаённых недр плотских желаний и грязных развратных фантазий изощрённого парижского круга, в котором он успел повращаться, будучи в эмиграции. Скомпроментировав себя перед этой девицей, он думал произвести на неё неигладимое впечатление, а на деле вышло иначе – крепость была не только не приступной, но и давала жесткий отпор, способный сокрушить всю его шаткую теперь военную и политическую репутацию.
- Ты понимаешь, что я всё поставил на карту, открывши тебе свою страсть? – Савинков бешено вращал глазами, кипя в ненависти и угаре чувственного желания. – На кону моя репутация, военная и политическая, будущая моя судьба. Мне теперь нет пути назад. Или ты будешь моей, или я вынужден буду тебя убить, чтобы ты не разболтала бульварной прессе о моей выходке. Думай! И пока ты мне не дашь, здесь, в этих стенах, конкретный ответ, что ты выбираешь, ты не выйдешь отсюда! Эти аппартаменты станут на ближайшее время твоим местом заключения. Я еду в штаб округа и прикажу приставить сюда надёжных офицеров для охраны этого номера, объявив тебя немецкой шпионкой. Игры кончились, девочка: или я тебя отымею, или… тебя расстреляют!
- О! Даже так?! Скорее, я выпрыгну отсюда из окна, как осквернённая свобода и попранная вами любовь!
Савинков, весь потный и нервный, вышел из номера, громко хлопнув дверью. Умудрённая жизнью дама, Гиппиус подсела к отчаявшейся от угроз девушке после ухода её мучителя.
- Отдайся ему, глупенькая, - тихо, успокаивая настороженную стыдливость и гордость, увещевала роковая поэтесса. – Он всё равно добъётся своего и овладеет тобой, хочешь ты этого или нет. Он – титан революции, демон её священного террора и справедливого насилия. Он поверг трёхсотлетнюю глыбу романовского самодержавия. Он разбил кандалы узникам и вывел их из заточений и каторг. Он – Прометей, даровавший людям огонь свободы. А ты ломаешься с ним, как курсистка. Пойми, что его семя должно быть для тебя священным елеем, благославляющим твою юность на избранный тобою путь славы и героизма.
- Вы, дамочка, красиво тут всё говорите, но только пусть он вас благославляет своим елеем, а я не желаю пачкать свою честь об это паскудство.
Впервые Савинкову женщина дала отпор. Он, герой-любовник, до этого случая всех понравившихся ему барышень покорял своей харизмой. Все предыдущие его пассии сдавались под мощным натиском савинковского напора. А тут попалась женщина-скала, неприступная крепость. Удивление и ярость одновременно бушевали в нём неистовым штормом. Он ехал в штаб округа, по дороге обдумывая, как поступить с непокорной девицей, как её лучше наказать, чтобы тем самым выплеснуть разразившуюся в нём бурю эмоций. Однако в штабе Московского военного округа у генерал-майора Верховского его ждала телеграма от Керенского – «Срочно приезжай в Питер тчк Будем готовить Семью к высылке». Так Александр Фёдорович отбил зашифрованной строчкой приказ о том, чтобы управляющий военным министерством Борис Савинков срочно выехал к нему первым поездом в столицу для подготовки тщательно спланированной и охраняемой операции по вывозу семьи Романовых из Царского Села. Это новое дело чрезвычайной важности, мгновенно отвлекло узурпатора женских сердец от своей московской жертвы. Он, напрочь забыв о планах на свою узницу, помчался от Верховского прямиком на вокзал, бросив в Метрополе де Боде и Гиппиус, и уехал первым поездом в Петроград к Керенскому.
Итогом его стремительного отъезда через несколько дней стало скрытое от общественного внимания тайное отбытие бывшей царской семьи из Александровского дворца, где Романовы всё это время с марта месяца находились под домашним арестом, в Сибирь.
Первого августа с запасных путей Казанского вокзала тихо и непублично отправился железнодорожный состав под вывеской японской миссии Красного Креста маршрутом следования до Тюмени, куда он прибыл четвёртого августа. Оттуда далее по рекам Суре и Тоболу Романовы этапировались в Тобольск, куда они прибыли уже шестого числа. В пути следования царская семья сопровождалась усиленной военной охраной отряда Особого назначения, солдаты и офицеры которого были набраны из гвардейских стрелковых полков. Отрядом командовал штабс-капитан запасного батальона Лейб-Гвардии 1-го стрелкового Его Величества полка, Аксюта, сопровождал бывшего царя комиссар Временного правительства Панкратов.
- Почему в Сибирь? – спросил Савинков Керенского.
Усталый диктатор с воспалёнными глазами и нервной полуистеричной манерой поведения, словно от боли или яркого света, сощурился в ответ и сжался на миг.
- Переговоры с Британией зашли в тупик. Георг Пятый, кузен Николая, этот «милый Джорджи», как называет его бывший русский император в семейной переписке, испугался, что, приютив у себя свергнутого царя, он вызовет недовольства и рост революционного настроения в самой Великобритании. Нам через МИД пришёл из Англии официальный отказ принимать Романовых.
- О! – удивился Савинков. – Ты читаешь уже переписку русского царя с английским королём?
- Поверь мне, дружище, - желчно усмехнулся Керенский, - живя в покоях императрицы в Зимнем дворце, каждый день открываю для себя и не такое. Просто диву даюсь, постигая целый мир, закрытый и недоступный доселе простому смертному, вроде меня, по своему богатый и красивый своими традициями и церемониальными ритуалами, которые, к сожалению, смела наша дикарка-революция. Только это между нами говоря. Не хотелось бы, чтобы ВЦИК Советов или кронштадская матросня узнали об этом.
- Что ты с ними церемонишься! Прими и реализуй предложенную Корниловым программу, завизированную, кстати уже мной и комиссаром Верховного Филоненко, и верши государственные дела и судьбы Родины без оглядки на эту сволочь.
- Мы на двенадцатое августа решили в Москве созвать Государственное совещание, призванное консолидировать все политические силы страны вокруг нашей программы. Это мероприятие должно укрепить завоевания революции, защищающей ценности демократии и свободы. А программа Корнилова – это прямой военный диктат, с которым вся прогрессивная левая социалистическая общественность будет в корне не согласна. Советы у меня в руках. Мы – сила, как никогда, Борис! Не того ли ты сам желал и приближал когда-то, когда готовил теракты на Плеве и великого князя Сергея Александровича?! И вот эти времена настали, полные свободы и революционной воли масс! Живи и радуйся новому времени! Нашему времени!
- Как знать, как знать…, - покачал головой Савинков. - Того и гляди, оно может для нас закончиться так же внезапно, как и началось. Поднявшись раз на гребне волны революционной любви толпы, ты можешь этой же толпою быть и сокрушён и низвержен.
- Корниловщина и генеральщина плохо на тебя влияют там, на фронте. Быстро повыветрился из тебя революционный пыл.
- Я становлюсь разумным и степенным государственником, в отличие от тебя, до сих пор кипящего революционной романтикой и глотающего её водяной болотный туман. Опасное это зелье, друг. Смотри не отравись его ядовитыми парами, дурманящими мозги.
На том два друга и вершителя русской революции расстались.
***
Заточение де Боде в «Метрополе» было нелепым и кратковременным. Сама Гиппиус, узнав, что Савинков сбежал и от неё тоже, оскорблённая не меньше Софии, выпустила девушку на свободу, благославляя её на святую месть негодяю. Но баронессе никому не хотелось мстить. Она почему-то верила, что вся эта вихрем налетевшая на неё неприятность, исчезла сама собою, столкнувшись с её решительностью. Но, в то же время подсознательно чувствуя возможность каких-то репрессивных мер со стороны начальства, решила ничем себя не компроментировать и образцово выполнять все требования службы. И с упругой лёгкостью освобождённой из клетки пантеры, она полетела в Александровское училище.
И вот перед ней, словно первый мужчина, пулемёт Максим образца 1910 года. С колёсным станком и броневым щитком, с патроном 7,62 мм. под винтовку Мосина 67-ми килограммовый скорострел с длиной ствола 72 сантиметра, плюющийся пулями в 600-900 выстрелов в минуту до закипания воды в его продольно оребрённом кожухе. Девушка осторожно и бережно проворной рукой скользит по его корпусу, неуверенно трогает затвор, теребит ручку засова, поворачивает тело пулемёта, держит ручку затыльника, нерешительно нажимает спусковой рычаг.
- Что? Что ты его теребишь, словно елду у мужика доишь?! – орёт на неё с похабной прибауткой инструктор на стрельбах и начальник пулемётной команды училища капитан Мыльников.
Девушка одергивает руки от пулемёта, словно обжегшись, и, не краснея на грубую мужскую пошлость, злится на свою неуверенность и робость.
- Для чего служит пулемёт Максим? – орёт ей прямо в ухо офицер, потому что соседний пулемёт ярится безумно длинной очередью и видно, как в соседнем гнезде, сёстры Мерсье одна давит на гашетку, другая перебирает, словно клавиши, капсули в металлической ленте на 250 патронов.
- Ты куда такую длинную очередь залепила, твою мать! – орёт капитан на Мерсье, вывернув шею из окопчика баронессы. – Куда так жмёшь гашетку?! Где прицельность стрельбы?! А ну, переходи на одиночные выстрелы!
И тут же, поворачиваясь всем корпусом к де Боде, Мыльников требовательно ждёт ответа на поставленный ей вопрос: «Ну? Я не слышу ответа, юнкер! Зачем тебе в бою пулемёт?».
- Для поражения открытых групповых целей и огневых средств противника на расстоянии до одного километра.
- А можно увеличить прицельную дальность стрельбы?
- Да. Километр – это прицельная дальность для горизонтальной или прямой наводки. При вертикальной наводке и стрельбе по нависной траектории достигается прицельная дальность до двух километров.
- Перечисли основные детали пулемёта.
- Короб, кожух, затыльник, затвор, приёмник, возвратная пружина, коробка возвратной пружины, замок, спусковой рычаг.
- Молодец! Фамилия?
- Де Боде.
- Теория – зачёт. Приноравливайся к стрельбе. Приму позже. Где у тебя второй номер?
- Сейчас подойдёт…
- Не порядок! Кто тебе ленту будет заправлять в бою?! «Сейчас подойдёт»… Зови срочно второго номера. А я пока пойду вон к тем сумасшедшим стрелкам. Ети их мать, куда бузуют такими длиннющими очередями! – и капитан, кряхтя, покидает окопчик Софии, куда уже стремительно подбегает Зина Готгардт, отлучившаяся за водой для предстоящего охлаждения ствола.
- Ну, как? – спрашивает поэтесса подругу.
- Пока теория. Давай заряжать!
В соседнем окопчике сёстры Мерсье на перебой талдычат капитану теорию.
- Пулемёт Максим применяется для поддержки пехоты огнём, для подавления огня противника и расчистки пути пехоты при наступлении или для прикрытия при отступлении.
- В обороне предназначен для борьбы с огневыми точками противника, для обстреливания открытых подступов…
Ночью София шёпотом после отбоя рассказала Зинаиде историю своего злополучного заточения в отеле и откровенных похабных домогательств к ней Бориса Савинкова. Готгардт, внимательно её выслушав, поддержала подругу.
- Это коршун был, а ты лебёдушка. Молодчина, что сумела вырваться из его цепких когтей. Такие твари насильничают обычно безнаказанно. Ишь, гадина, хватило ж ему ума, собаке, – решил воспользоваться служебным положением в своих гнусных развратных целях. И место-то какое для этого выбрал – отель «Метрополь»! Недаром его в народе называют «Вавилонской башней XX века». Это предел архитектурного совершенства, особенно его майоликовое панно Врубеля «Принцесса Греза» на фасаде.
- Давай, Зина, спать, - усталая шепчет София. – Завтра у нас с тобой занятия по стрельбам.
Но Готгардт всё не спит, она возбуждена. Девушка вновь и вновь вспоминает историю заточения баронессы.
- Ты знаешь, Софи, в марте, в журнале «Доброе утро» я прочла стихотворение «Лебёдушка», автора Есенина. Мне так оно запало в душу. Потом забылось, наслоилось много событий и впечатлений. Но твоя эта история разворошила воспоминания и оно снова перед глазами стоит. Послушай, там такие были строки…
- Я уже почти сплю… - пробубнила под нос засыпающая де Боде.
- Ты спи, а я тебе немножечко почитаю на память.
«Из-за леса, леса тёмного,
Подымалась красна зорюшка,
Рассыпала ясной радугой
Огоньки-лучи багровые.
Загорались ярким пламенем
Сосны старые, могучие,
Наряжали сетки хвойные
В покрывала златотканые…
…
… Распустила крылья белые
Белоснежная лебёдушка
И ногами помертвелыми
Оттолкнула малых детушек.
Побежали детки к озеру,
Понеслись в густые заросли,
А из глаз родимой матери
Покатились слёзы горькие.
А орёл когтями острыми
Раздирал ей тело нежное,
И летели перья белые,
Словно брызги во все стороны.
Колыхалось тихо озеро,
Камыши, склонясь, шепталися,
А под кочками зелёными
Хоронились лебежатушки».
В спальне тишина. Все восемнадцать уставших за день ударниц-юнкеров спят на правом боку. И только Зина Готгардт не спит. Учащённо бьётся её сердце, волнуется в груди. Назначил ей-таки свидание прапорщик 56-го запасного полка Сергей Эфрон, отправив жену с младшей дочкой в Крым. Волнуется, томится девица в предчувствии скорой любви, пусть шальной, пусть запретной, но такой волнительно-сладкой, такой желанной, что ради неё и стоит жить, и умереть, наверное, стоит. Хочет открыться она подруге, поделиться радостью и трепетом ожидания, но та уже спит. Зина молча, улыбаясь, разглядывает красивые черты лица Софии. И та, будто чувствуя её радость, тоже улыбается чему-то во сне.
После долгих и кропотливых занятий пулемёт стал, словно послушный конь, в умелых руках юнкеров-ударниц. Ровно и плавно струя пулемётных пуль огибала заданную прицелом траекторию и ложилась, достигнув цели, поражая выпиленные из фанеры фигурки германских штурмовиков в металлических касках-штальхельм. Стрельба из пулемёта была выполнена Софией успешно. А вот Готгардт с первой попытки не смогла сдать зачёт. Ей дополнительно назначили пересдачу. Сёстры Мерсье и Реформатская тоже блестяще сдали стрельбу.
Когда де Боде отстрелялась, довольный капитан Мыльников, улыбаясь, воскликнул: «На все двенадцать баллов! Ну, если бы вы учились на подпоручика, как до войны на двухгодичном курсе. А так, по нынешним меркам ускоренного курса прапорщиков – образцовый зачёт. Следующая! – позвал он к разряженному Софией пулемёту другую ударницу.
VII
Подошёл к концу и закончился июль. Следом пришёл август и сразу же с первого дня отметился двумя шумными событиями в Александровском военном училище. Во-первых, торжественно и чинно выпустился под маршевую музыку училищного оркестра 15-й выпуск. 613 прапорщиков в новеньких офицерских погонах выстроились на плацу в последний раз. За ними уже прилетели вызовы на фронт и они не сдерживали своей радости, собираясь в свои полки. Но поздравить их вышел не генерал-лейтенант Геништа, старый и хитрый лис с академическим вкусом и придворным угодничеством осторожного шаркуна. За несколько дней до очередного производства из Петрограда пришёл приказ о смещении его с должности начальника училища. И, пусть Геништа всем штаб-офицерам и преподавателям в училище объяснял это его личным прошением об отставке по болезни, верилось всем с трудом, тем более, что новый начальник, генерал-майор Сергей Петрович Михеев, прибывший из Иркутского военного училища, а до этого успевший побывать и заведующим школой прапорщиков Петроградского военного округа, и начальником штаба 52-й пехотной дивизии, и командиром 161-го пехотного Александропольского полка, только появившись на Знаменке, сразу дал понять, что он является ставленником Керенского и Савинкова, а Геништу, как пережиток царского времени, давно уже нужно было отправить в архив. Лукавый щёголь и усач с большими лопоухими ушами, новый начальник появился в училище в парадном кителе, на котором болталась полная колодка наград. Вся Анна, Владимир 4-й и 3-й степени, Станислав 3-й и 2-й степени, Георгиевское оружие и Высочайшее благоволение от августа 1915 года за отличия в делах, значились в его послужном списке.
Одним из первых дел он вызвал к себе в кабинет ординарца Женского батальона Софию де Боде. Выслушав её рапорт о ходе подготовки ударниц в Александровском военном училище, новый начальник брезгливо поморщился.
- Значит так, - прямо и безапелляционно заявил он девушке, - в ближайшее время я инициирую самую тщательную проверку всего Московского женского батальона и вас, готовящихся от него в младшие обер-офицеры доброволиц в первую очередь, на предмет строевой подготовки, знаний уставов и техники стрельбы из стрелкового оружейного и автоматического оружия. И только попробуйте у меня не соответствовать тем характеристикам, которые вам оставило прошлое руководство, лояльное попустительству и потакающее всяким вольностям, разрушающим дисциплину в армии! Я с вас три шкуры сдеру за любую оплошность! Буду драть и гонять вас, как сидоровых коз! Вы мою школу прапорщиков запомните на всю жизнь! Ишь, думают, в армии глазки они будут строить! Там, на фронте, к вашему сведению, барышня, кровь и смерть! И женский батальон смерти Марии Бочкарёвой пока не оправдывает всех возложенных на него надежд. И хоть на данный момент у нас в стране уже 14 разрешённых к сформированию женских военных частей, Верховный главнокомандующий генерал Корнилов рассматривает вопрос вскоре прекратить набор в женские батальоны, в виду их выявляющегося несоответствия требованиям военного соединения. Как увидели бабы-курицы на войне смерть, так и стошнило многих, в обмороки попадали. А? Что удумали?! Думают, там с ними танцы будут крутить, да глазки им строить? Хрена им лысого! Немец, вырезал полбатальона в окопах. Бабьё – оно на кухне только сгодится, да в медсамбате. Тряпки, подстилки! Развращают только мужика на войне. Он, глядя на вас, ещё меньше воевать хочет. Он вас драть хочет. Какая тут к чёрту война! Не тем мозги заняты. Вобщем, повторно назначаю переэкзаменовку по всем предметам и буду строго спрашивать с женщин-доброволиц. И поблажек за пол вам не будет. Так и передайте в батальон и в ваш союз «Помощь родине»!
София строевым шагом пошла к выходу, но Михеев на пороге её ещё остановил.
- Да, - добавил он, оглядев с головы до ног выправку девицы, - и не выпячивайте так свою грудь. Это отвлекает.
Для девушек начался новый виток изнурительной муштры. Назначенные в батальон другие инструкторы и даже командир полка, стали более требовательны и беспощадны к ошибкам доброволиц. Жёсткая и порой даже жестокая дисциплина вынуждала многих уходить из батальона, бросая заветную мечту несбывшейся надеждой. На фронтах и в тылу закручивались гайки дисциплины.
Третьего августа Главковерх Корнилов прибыл в Петроград и передал Керенскому свою программу-ультиматум, охарактеризовав положении в армиях на фронте как катастрофу с увеличивающимся самосудом над офицерами и ожидаемой снова нехваткой снарядов, как в 1915 году. Он настоятельно требовал от министра-председателя разогнать советы и солдатские комитеты. Корниловские ударные батальоны во всю стали применять так называемые военно-революционные суды с расстрелами и карательными операциями против уличённых дезертиров. С этой только целью и оставалась нужда в женских военных формированиях, чтобы охранять эшелоны, лазареты и выставлять заградительные отряды против дезертиров. Солдаты с нарукавными нашивками «Адамовой» головы – голого черепа с костями стали символом нового корниловского диктата в армии. Сам генерал морально готовился стать военным диктатором, объединяя вокруг себя все патриотические организации страны. Его сподвигали к этому различные сообщества коммерсантов, фабрикантов и помещиков, выражавшие ему открытую и настойчивую привязанность, засыпая ставку в Могилёве посылками с подарками и многочисленными телеграмами. Для удержания своей власти Керенский запланировал провести в Москве трёхдневное Государственное совещание, чтобы во время его проведения, с 12 по 14 августа, все разрешённые политические партии и союзы могли высказаться в полуофициальной обстановке ни к чему не обязывающего собрания и консолидировать силы для дальнейшего ведения войны и подготовки Учредительного собрания, для которого приказано было Петросовету освободить Таврический дворец под предлогом проведения в нём ремонтных работ. Петросовету было выделено опустевшее здание Смольного института благородных девиц.
Генерал-майор Михеев буквально загонял в проверках и экзекуциях девушек-доброволиц. По результатам своих наблюдений и переэкзаменовок, он подготовил рапорт на имя Командующего Московским округом генерал-майора Верховского, в котором аргументированно предложил расформировать Московский женский батальон, как несоответствующий требованиям, предъявляемым к подразделениям, готовящимся к отправке на фронт. На его докладной записке командующий поставил резолюцию «Отклонить» и вызвал по телефону к себе.
- Понимаете, Сергей Петрович, - повёл Верховский доверительную беседу с Михеевым, - если быть объективными до конца, то у нас сейчас в армии нет ни одного соединения, за исключением ударных подразделений Главковерха Корнилова, которые бы соответствовали требованиям дисциплины и воинской подготовки военного времени. Армия умерла в марте в связи с отречением царя и теперь разлагается, как гнилой труп. И мы видим и дышим с вами этим зловонием. В таких условиях любые преданные правительству сердца и руки важны нам на вес золота. Помятуя в своём рапорте о врагах внешних, не забывайте и о враге внутреннем, который разрывает плоть страны, закупоривая в тылу её боеспособность. Вот с этим-то врагом и призваны будут в скором времени бороться формируемые батальоны, в том числе и женщины. Они превосходные стрелки, как показала нам практика. Я внимательно изучаю все отчёты инструкторов. Вот, к примеру, стрельбу из пулемётов, многие девушки-доброволицы сдали удовлетворительно. Это самое главное. Когда понадобиться убеждать озверелую толпу на языке пулемётов, нам пригодятся наши ударницы. Так что, я бы не спешил с такими категоричными выводами, а по-лучше бы познакомился со своими юнкерами, втёрся к ним в доверие, завоевал авторитет не столько силою командно-административных мер, сколько живым участием в налаживании их боевого быта. Впереди у нас важное событие – Государственное совещание. Прибудет вся политическая и военная элита страны. На ваших юнкеров, и ударниц я возлагаю поручение обеспечивать порядок во все дни этого мероприятия, при встрече министра-председателя Александра Фёдоровича Керенского и других важных правительственных гостей и общественных деятелей из Петрограда, а также поезда Верховного главнокомандующего Лавра Георгиевича Корнилова из Могилёва. Выставьте 1-е роты своих юнкеров и ударниц с оркестром на Николаевский вокзал для встречи министра-председателя Керенского, 2-е роты на бывший Александровский, ныне Брестский вокзал для встречи Верховного. К сожалению, на части Московского гарнизона и запасные батальоны дислоцирующихся в Москве полков я уже всецело положиться не смею – они все изъедены тлёю большевистской пропаганды своих солдатских комитетов, направленной против войны и офицерского корпуса. Не ровен час могут случиться провокации, поэтому, лучше пусть будут юнкера и ударницы. Эти мальчики и девочки самоотверженно преданы нам, в большом количестве принятые на обучение в офицеры, широко из простолюдинов, далеко уже не дворян и без начального военного образования в кадетских корпусах. Они, как никто сейчас, страстно хотят быть офицерами. И даже бывшие радикалы, эсеры, попавшие в военные училища, становятся образцовыми государственниками и патриотами. Вобщем, ступайте и позаботьтесь о подготовке своих подопечных к Государственному совещанию. Всё должно пройти гладко, без шероховатостей и неполадок. Вам ясно?
- Ясно, Александр Иванович!
- Тогда ступайте!
Вернувшись из штаба округа обратно на Знаменку, генерал-майор Михеев развернул неистовую подготовку к предстоящему совещанию. С Ходынки с полевых занятий был отозван весь старший курс, и вместе с принятым первого августа новым набором, все 12 рот юнкеров-александровцев на Знаменке, а также весь женский батальон, имеющий в своём составе около тысячи доброволиц, на Пятницкой, на плацу в военном училище и в Смирновских казармах всю первую декаду августа занимался исключительно строевой подготовкой и выправкой. Всем была выдана новая аммуниция, чистилось оружие, подгонялась и подшивалась по размеру и комплекции форма.
В эти суматошные дни к Софии, выгадав минутку перекура, подбежал из 2-й роты, заглядывающийся на неё юнкер – Михаил Григорьев. Он представлялся ей уже ранее и тогда снова ёкнуло у девушки сердце, когда услышала она имя тёзки её пропавшего возлюбленного Тухачёва. «Надо же, тоже Михаил!» - подумала про него при знакомстве София и приветила в глубине потаённых чувств влюблённого в неё юношу. С того времени она стала приглядываться к наивным и робким знакам внимания этого юнкера, застенчивого и нерешительного мальчика, которого тянуло к ней непреодолимой силой юношеской влюблённости. Это скромно проявляющееся чувство грело девушке сердце, длительное время опустошённое с потерей любимого человека.
Юноша, подбежав к своей безответной пока симпатии, как всегда покраснел и замялся в неловкости своей нерешительности.
- Здравствуй, София! – юношеский румянец перекрывал его полевой загар.
- Привет, - улыбнулась София ему в ответ. – Что новенького у вас в роте?
- Всё тоже, что и у вас – готовимся к охране правительственных объектов в дни проведения Государственного совещания. Я буду на Александровском вокзале встречать генерала Корнилова, представляешь!
- Я тоже там буду. Не знаю, пока от кого: от Женского союза или ударного батальона. Но в любом случае, не как юнкер Александровского училища. Ты же знаешь, генерал Михеев нас не взлюбил и вовсю не жалует.
- Он к вам не справедлив, - покраснел новой робкой попытке комплимента парень. – София! – с надеждой воздел он на неё свои светлые глаза, будто на икону, - я что тут подумал, после всех этих дней по охране порядка в городе, батальонный обещал нам дать отпуска в город. Я узнавал, что и вам, девушкам, будут даны отпуска. Может… мы бы сходили куда-нибудь вместе? С тобой!
И радостно и грустно стало в этот миг на душе девушки. Нет, не такого она хотела и представляла себе кавалера, а более решительного, смелого и мужественного. Но, с другой стороны, мило и трогательно было следить за этими первыми юношескими ухаживаниями нецелованного по всей видимости ещё мальчика-девственника. Хотелось его испытать, почувствоваать на вкус креплёное молодое вино его первой взрослой любви.
- Ты меня хочешь куда-нибудь пригласить? А куда?
- Ну, я не знаю, - опять замялся юноша. – Куда ты пожелаешь…
- Но ведь ты же приглашаешь, - не унималась София, - так будь смелее. Ну?! Куда пойдём?
- Пошли в синематограф! Сейчас так много крутят кинематографических лент, рекламы, анонсы пестрят на всех афишах Москвы.
- А куда сходим и на что?
Парень достал из кармана бумажный лист, сложенный в четверо, и с волнительной дрожью развернул и произнёс: «Я вот тут списал кое-что из идущего сейчас в электротеатрах, в том числе и премьеры. Вот, например, «Властелин» Арнольда Шифмана с 11 июня идёт, или «В стране любви» Александра Уральского…
- Что-нибудь острое, с перцем, чтоб душу продирало, есть? Так хочется увлекательного действия и безграничной романтики!
- Вот с девятнадцатого июня идёт драма «Почему я безумно люблю», - юнкер, произнося это название, густо покраснел, уловив аналогию со своим чувством, - Петра Чардынина с Верой Холодной в главной роли.
- Ой, я обожаю эту красотку! – восхищённо воскликнула де Боде. – По-моему, она очень талантлива, не правда ли?!
- Да, она на расхват. Ей пятого августа исполнилось двадцать четыре года и у неё сейчас много первых ролей в главных кинопремьерах. Вот, например, на сентябрь афиша. Новая кинолента всё того же Петра Чардынина «На алтарь красоты» с нею и Владимиром Максимовым в главных ролях. Двадцать первого сентября будет премьера. Пойдём?
- Ну, так это так долго ждать! А что-нибудь поближе не намечается? – слукавила девушка, пытаясь распалить юношеские чувства своим желанием скорой встречи.
- О! Есть, конечно! «Месть падшей» Максимилиана Гарри, идёт с 14 января во всех электротеатрах Москвы.
- Ну, это грубо! – воскликнула девушка и, забавляясь, выхватила из рук юноши затрёпанный им в стремлении скрыть свою неуверенность тетрадный листок.
София вслух стала читать выписанные Михаилом картины.
- Так-так… «Распятая любовь»… О, Боги! Ничего себе названьице! Премьера 23 ноября, салонная драма с упадническим сюжетом. Нет, не пойдёт! Нам упадничество ни к чему. Нам бы что-нибудь пободрее. Я права, юнкер?
- Так точно, мадемуазель! – улыбающиеся глаза их встретились и Григорьев стал чуточку увереннее в себе.
- «Исступлённая. Сумерки любви» - не пойдёт! – отметала названия баронесса. – «Распятая на кресте любви», о, Бог ты мой! Что ж их всюду тянет любовь-то распинать? А «Распятая на ложе любви», нет такого фильма у какого-нибудь киноателье?
- Не-ет! – снова густо покраснел юноша и уверенность его сдуло, словно порывом ветра.
- Психологическая любовная драма… С четвёртого декабря в прокате. А это что за страсти такие? – девушка подняла выпавший из тетрадного свёртка рекламный буклет предстоящей премьеры какого-то фильма.
- Да это, так, новая мистическая драма по роману Крыжановской-Рочестер «Адские чары», производства киноателье «Эра», - стыдливо отвёл глаза смущённый юноша.
- Так-так-так! – укоризненно проговорила девушка, ошарашенно разглядывая эротическую картинку.
На буклете было изображено следующее. Какое-то зелёное лохматое и клыкастое чудовище держало обнажённую девицу за обе руки, опрокидывая её назад, а чёрный, ужасно-огромный и страшный кот со вставшей дыбом шерстью, запрыгнул на грудь девице и вцепился в неё растопыренными когтями. Внизу афиши оплывали огарки чёрно-красных свечей. На заднем плане заговорщески сопутствовали монстру какие-то страшные рожи с того света, скелет с занесённой кистью костей-перстов и очкастые и лупоглазые твари. На обнажённых бёдрах девушки виднелись клочки распатрашённой белой ткани подвенечного платья. Кинолента называлась «Венчал их сатана».
- Варвара Якова в главной роли. Девятого декабря премьера… - пробубнил Григорьев, пытаясь отвлечь внимание своей избранницы от насильственного подтекста афиши, так соответствующего его скрытым потаённым желаниям интимной близости с ней в аналогичных позах и ракурсах.
- Девятого декабря мы будем уже на фронте… И там, возможно, нас к тому времени обвенчает со смертью этот самый сатана…- глубокомысленно профилософствовала девушка и тот факт, что она не высмеяла порнографию афиши, а благосклонно вручила карточку ему обратно, обнадёжило парня, заставляя верить, что близость с Софией станет для него явью непременно когда-нибудь. – Что тут у нас есть ещё? «Голубая кровь», трагикомедия Валериана Демерта. Идёт уже с марта. «Мир не скит», «Мученица за свободу»… «Измена идеалу» Петра Чардынина, премьера 18-го августа, в пятницу. Вот, будет то, что надо! Пойдёт в электротеатре «Паризьен» владелицы госпожи Обтяжной на Арбате, в двухзальном театре «Модерн» Амалии Гензель в здании отеля «Метрополь» и в электротеатре «Унион» Абрама Гехтмана на Большой Никитской, 23/9. И ходить далеко не надо! Пойдём 18-го на вечерний сеанс в «Унион» на площадь у Никитских ворот.
Женскому сердцу хотелось любви и такое название киноленты, как «Измена идеалу», как никакое другое отвечало настроениям баронессы. «Давно пора уже изменить своему идеалу!» - подумала она про себя, про свою личную жизнь. «Отпустить несбывшиеся надежды и мечты, связанные с Михаилом Тухачёвым. Пусть этот мальчик совсем не то, герой не моего романа, но он тоже храбр, он рвётся на фронт защищать Родину, у него чистое, благородное сердце. И, если он того желает, я дам ему свою любовь! Ну, не монашка же я, в самом деле! И наш мир, действительно, не скит, как утверждается в одном из анонсируемых кинематографических лент.
Я смогу осчастливить хотя бы этого мальчишку. У него до меня не было ещё женщин и, кто знает, может и не будет больше. Как сложится его судьба на войне? А я… Кому берегу себя? Мифу! К чёрту всё целомудрие! Пусть пользуется мальчик, пусть берёт! Ну не отдаваться же этому монстру Савинкову?! Истый зверюга, как с той афишки «Венчал их Сатана». Бр-р-р! Как вспомню его сладострастную и похотливую рожу, мурашки бегут по телу. Не приведи, Господи, его ещё раз встретить на своём пути!» - так думала София перед сном, размышляя, как поступить ей, как среагировать на робкие ухаживания юноши.
***
Двенадцатого августа Московский Совет рабочих депутатов организовал всеобщую однодневную забастовку. Не вышло на работу 400 тысяч рабочих. С утра не ходили трамваи, нигде не видно было извозчиков. Роты юнкеров Александровского и Алексеевского училищ, курсантов семи школ прапорщиков, женский ударный батальон, отряды доброволиц и сестёр милосердия из санитарных женских отрядов от Женского союза «Помощь Родине» маршеровали по булыжным мостовым колоннами в направлении к Большому театру, где должно было проходить Государственное совещание, а также к Николаевскому вокзалу для торжественной встречи делегатов из Петрограда. С многочисленной свитой молодых офицеров приехал в салон-вагоне Керенский. Гордума и Моссовет устроили ему шумную встречу с цветами и оркестром, а он сыпал в народ пламенные речи, переходящие то в шёпот, то в крик, надеясь, как крысолов, завладеть с помощью дара своего красноречия и ораторского искусства огромными скоплениями народа, собравшегося посмотреть на этого везунчика революции и баловня судьбы. Вырвавшийся на гребне революционной волны в лидеры государства, Керенский не обладал ни государственным мышлением, ни хваткой крепкого хозяйственника. Это был молодой интеллектуал, рассчитывающий на случай и силу своего интеллекта. До поры страна его терпела, а он сыпал в неё демагогией, играя на доверчивости толпы и слабости её к пылким революционным обещаниям. Керенский ехал в открытом автомобиле и толпы народа шпалерами по сторонам дороги приветствовали его ликованием и цветами. Ни военных, ни рабочих в этой толпе народа не было видно. Одна интеллигенция, истерично визжащая о правах о свободах, да крупный московский бизнес в деловых костюмах попадался в фотообъективы журналистских фотоаппаратов и на ленту снимаемой иностранными корреспондентами кинохроники.
А тринадцатого августа на Брестском вокзале уже другая публика встречала своего лидера – Главковерха генерала Корнилова. На вокзальной платформе с раннего утра ожидал прибытия поезда генерала почётный караул из юнкеров Александровского училища. В парадной форме начищенный до блеска стоял будущий 16-й выпус прапорщиков. В первых рядах и его орлы, два закадычных друга – Леонид Колгушкин и Михаил Григорьев. Влюблённый в Софию де Боде юнкер Григорьев с восхищением, во все глаза глядел на своего кумира – Лавра Георгиевича. Какие-то молодые офицеры без опознавательных знаков своих полков подхватили на руки смущённо улыбающегося генерала и, перестаравшись, неуклюже задрали ему ноги почти на уровень головы и потащили вниз по ступенькам на раскорячку. При этом Корнилов пыжился соблюсти приличие и серьёзность на своём вмиг поглупевшем лице деревянного солдафона. Георгиевские кавалеры заранее привезли на привокзальную площадь корзины цветов и как только военные вынесли Верховного на руках, барышни из Женского союза под громкое ликование патриотов стали бросать целые букеты под ноги несущих генерала офицеров. Верховного поставили на ноги и депутация московских фабрикантов и общественных деятелей окружила его подковой. Бывший депутат бывшей Государственной думы, Родичев пафосно, красуясь перед журналистами, на публику произнёс: «Генерал! Спасите Россию и благодарный народ увенчает вас!». Оркестры взревели военные марши. Корнилову подали открытый мотор и он, в сопровождении эскорта текинцев в ярких малиновых халатах, поехал к Иверской часовне, как всегда это делал царь, посещая Белокаменную своим высочайшим визитом.
Здание Большого театра было оцеплено тройным кольцом юнкеров. Бывшие члены Государственной думы всех четырёх созывов, представители земств и городских дум, ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов а также Исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов – все собрались на это совещание, и правые и левые, чтобы поглядеть друг на друга и померяться моральными силами своей решимости назревающей междоусобной гражданской распри. Только Керенский не ставил цели на этом совещании принимать каких-либо официальных резолюций, а только выслушать мнение различных слоёв общества и укротить их представителей очередной порцией своего ораторски-популистского гипноза. Правых он разместил справа от себя в зале, левых посадил слева. А сам со своим правительством величественно восседал на сцене в президиуме. Керенский здесь, как никогда ещё до этого, напустил на себя величие пафоса и политического тумана. Он вышел, как всегда, стремительно, за ним следовали два офицера, один в кителе пехотной части, другой в белой матросской форме. В зале зашушукались и передали записку в президиум. Оказалось, что два офицера по уставу могли присутствовать лишь у гроба усопшего на посту штатского чиновника или военного министра. Понимая, что переборщил с пафосом торжественного выхода, Керенский отправил офицеров в зал. Пошли выступления, яростные и скучные, резкие и непримиримые, встречаемые бурями оваций и ликования или криками «долой» или «контра!». Представители Англии и Франции находились в царской ложе и внимательно следили за совещанием и обсуждаемыми на нём темами. Ораторы сменяли один другого. Кульминация была впереди. Когда на трибуну вызвали генерала Корнилова, зал замер в предчувствии главного события совещания. Генерал, маленький сухощавый полукалмык, энергично подошёл к трибуне и развернул листы бумаги, исписанные накануне ночью штабными офицерами в его салон-вагоне при подготовке речи Верховного. И начал отрывисто и чётко, словно командуя аудиторией, читать свою речь по бумажке.
- Как Верховный Главнокомандующий я приветствую Временное пра¬вительство, приветствую все Государственное совещание от лица Дейст¬вующих Армий. Я был бы счастлив добавить, что я приветствую вас от лица тех Армий, которые там, на границах, стоят твердой и непоколе¬бимой стеной, защищая русскую территорию, достоинство и честь России.
Но с глубокой скорбью я должен добавить и открыто заявить, что у меня нет уверенности в том, что Русская Армия исполнит без колеба¬ний свой долг перед Родиной.
Моя телеграмма от 9 июля о восстановлении смертной казни на театре военных действий против изменников и предателей всем известна. Ближайшая задача этой телеграммы, причина, вызвавшая эту телеграмму - это позор Тарнопольского прорыва, и доныне этот погром, которого Русская Армия за все время своего существования не знала, продолжается.
Позор Тарнопольского разгрома — это непременное и прямое след¬ствие того неслыханного развала, до которого довели нашу Армию, ко¬гда-то славную и победоносную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реорганизации. Меры, принятые правительством после моей телеграммы, несомненно внесли некоторое оздоровление в Армию, но разрушительная пропаганда развала Армии до сих пор продолжается и я вам приведу факты.
За короткое время, с начала августа, озверевшими, потерявшими вся¬кий образ воина солдатами убиты:
Командир Стрелкового Гвардии полка полковник Быков (голоса в зале: «Почтить память вставанием!»), того же полка капитан Колобов, убиты на ст. Калинковичи братья офицеры Абрамовичи, тяжело избиты и ра¬нены командиры полков 437-го Сестрорецкого и 43-го Сибирского, под¬нят на штыки своими солдатами командир 299-го Дубенского полка пол¬ковник Пургасов (возгласы: «Повешены ли виновные?»). Но когда отка¬завшийся выдать зачинщиков и преступников полк был окружен сводным отрядом и комиссар обратился к ним с требованием выдать их, то про¬несся плач мольбы о пощаде (возгласы: «Позор!»). Преступники были все выданы. Они преданы военно-полевому суду и теперь ждут решения своей участи (возгласы: «Правильно!»). После этого полк обещал смыть позор своей измены.
Так, перед лицом непоколебимой революционной власти, без единой капли крови было ликвидировано преступление и пресечена возможность его дальнейшего развития. Все эти убийства совершены солдатами в кош¬марной обстановке безрассудного, безобразного произвола, бесконечной темноты и отвратительного хулиганства.
Несколько дней тому назад обозначилось наступление немцев против Риги. 56-й Сибирский стрелковый полк, столь прославленный в прежних боях, самовольно оставил свои позиции и, побросав оружие и снаряже¬ние, бежал (возгласы: «Позор!»). И только под давлением оружия, после того как по телеграфу я приказал истребить полк, он вернулся (возгласы: «Правильно!», аплодисменты справа). Таким образом, с анархией...
Здесь председатель совещания А. Ф. Керенский прервал генерала Корнилова :
«Простите, Генерал! Я прошу собрание выслушать те места, которые говорят о великом несчастии и страданиях нашей земли, не сопровождая их недостойными знаками внимания».
Генерал Корнилов продолжил:
«Таким образом, с анархией в Армии ведется беспощадная борьба, и анархия будет подавлена, но опасность новых разгромов еще висит над страной, еще висит угроза новых потерь территории и городов, и угрожает опасность непосредственно самой столице. Положение на фронтах тако¬во, что мы вследствие разгрома нашей Армии потеряли всю Галицию, всю Буковину и все плоды наших побед прошлого и настоящего годов. Враг в нескольких местах уже перешел границу и грозит самым плодо¬родным губерниями нашего Юга, враг пытается добить румынскую армию и вывести Румынию из числа наших союзников, враг уже стучится в во¬рота Риги, и если только неустойчивость нашей Армии не даст нам воз¬можности удержаться на побережье Рижского залива, дорога к Петрограду будет открыта.
В наследие от старого режима свободная Россия получила Армию, в организации которой были, конечно, крупные недочеты. Тем не менее, эта Армия была боеспособной, стройною и готовой к самопожертвова¬нию. Целым рядом законодательных мер, проведенных после переворота людьми, чуждыми духу и пониманию Армии, эта Армия была превращена в безумнейшую толпу, дорожащую исключительно своей жизнью.
Были примеры, когда отдельные полки выражали желание заключить мир с немцами и готовы были отдать врагу завоеванные губернии и уплатить контрибуцию, считая по 200 рублей на брата.
Армия должна быть восстановлена во что бы то ни стало, ибо без восстановленной Армии нет свободной России, нет спасения Родины. Для восстановления Армии необходимо немедленное принятие тех мер, которые я доложил временному правительству. Мой доклад представлен, и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий воен¬ным министерством Савинков и комиссар при Верховном Главнокоман¬дующем Филоненко (возгласы; «Браво!»).
Я в кратких чертах доложу вам главные основы своего доклада. Вы¬воды истории и боевого опыта указывают, что без дисциплины нет армии. Только армия, спаянная железной дисциплиной; только армия, ве¬домая единой, непреклонной волей своих вождей, только такая армия способна к победе и достойна победы, только такая армия может выдер¬жать все боевые испытания.
Дисциплина должна быть утверждена и повседневной будничной работой армии путем предоставления соответственной власти начальни¬кам, офицерам и унтер-офицерам. За ними должна быть обеспечена дей¬ствительная возможность наладить необходимую внутреннюю работу, за¬ставить солдат чистить и кормить лошадей, убирать свои помещения, невероятно теперь загрязненные, и тем спасти весь живой состав Армии от эпидемий и страну от мора.
Тем, кто целью своих стремлений поставил борьбу за мир, я дол¬жен напомнить, что при таком состоянии Армии, в котором она нахо¬дится теперь, если бы даже, к великому позору страны, возможно было заключить мир, то мир не может быть достигнут, так как не может быть осуществлена связанная с ним демобилизация, ибо недисциплинированная толпа разгромит беспорядочным потоком свою же страну (возгласы: «Правильно», аплодисменты).
Необходимо поднять престиж офицеров. Офицерский корпус, до¬блестно сражавшийся за все время войны, в громадном большинстве сразу ставший на сторону революции и оставшийся верным ее делу и теперь, должен быть вознагражден нравственно за все понесенные им не по его вине унижения и за систематические издевательства (возгласы: «Правиль¬но!»). Должно быть улучшено материальное положение офицеров, их се¬мей, их вдов и сирот павших героев, причем справедливо отметить, что это чуть ли не единственная корпорация в России, которая не требовала улучшения своего материального положения. А каково это положение, — покажет недавний пример того прапорщика, который был поднят на улице Петрограда упавшим от истощения сил вследствие голода, за не¬имением средств.
Я не являюсь противником комиссаров, я с ними работал как Коман¬дующий 8-й Армией и как Главнокомандующий Юго-Западным фронтом. Но я требую, чтобы деятельность их протекала бы в круге интересов хо¬зяйственного и внутреннего быта Армии, в пределах, которые должны быть точно указаны законом, без всякого вмешательства в область во¬просов оперативных, боевых и выбора начальника. Я признаю комисса¬риат как меру необходимую в настоящее время, но гарантия действитель¬ности этой меры — это личный состав комиссариата из людей, демокра¬тизму политического мышления которых соответствуют также энергия и отсутствие страха ответственности, часто весьма тяжелой.
Армии без тыла нет. Все проводимое на фронте будет бесплодным, и кровь, которая неизбежно прольется при восстановлении порядка в армии, не будет искуплена благом Родины, если дисциплинированная, боеспо¬собная армия останется без таковых же пополнений, без продовольствия, без снарядов и одежды. Меры, принятые на фронте, должны быть при¬няты также и в тылу, причем руководящей мыслью должна быть только целесоответственность их для спасения Родины.
Между тем, по моим сведениям, наша железнодорожная сеть в на¬стоящее время в таком состоянии, что к ноябрю она не будет в состоянии подвозить все необходимое для армии, и Армия останется без подвоза. Я доложу вам телеграмму, только что полученную мною от Главноко¬мандующего Юго-Западным фронтом: «На фронте мучной голод, в ма¬газинах базы муки нет совершенно. Прибытие от губернских продоволь¬ственных комитетов совершенно ничтожно. Все сухарные заводы бездей¬ствуют. Имеющиеся запасы сухарей начинают расходоваться впервые за все время войны на довольствие тыловых гарнизонов. Но их хватит не на долго. Считаю своим долгом донести об этом бедствии, как о чрезвы¬чайном происшествии. В войсковом районе уже две недели тому назад пришлось перейти к войсковой эксплуатации местных средств района. Ныне, для временного спасения положения, во избежание голодных бун¬тов начальник снабжений Юго-Западного фронта одновременно с этим приказал в Киеве экстренным порядком организовать гарнизонные ко¬миссии, которые под руководством губернских продовольственных ко¬митетов приступили бы немедленно к заготовке в тылу района в случае надобности и к реквизиции. Вмешательство правительства, тем не менее, экстренно необходимо, ибо фронт так дальше жить не может».
Я приведу несколько цифр, которые могут очертить вам положение вопроса о снабжении Армии другими средствами, в частности боевыми средствами. В настоящее время производительность наших заводов, ра¬ботающих на оборону, понизилась до такой степени, что теперь в круг¬лых цифрах производство главнейших потребностей Армии по сравнению с цифрами периода с октября 1916 года по январь 1917-го понизилось таким образом: орудий — на 60%, снарядов — на 60%.
Я приведу только эти цифры. Следовательно, если так пойдет и даль¬ше, то наша Армия очутится в таком же точно положении, в котором она была в начале весны 1915 года, что вызвало, как вам известно, отход наших Армий из Польши, из Галиции и с Карпат.
Я подчеркну еще одну цифру. В настоящее время для успешных действий Армии ей необходимы «глаза». «Глазами» я называю самолеты. Для действия артиллерии ей нужны самолеты. Положение же нашего воздушного флота таково, что мы теперь не можем средствами, получае¬мыми с наших заводов, пополнять убыль в самолетах. Не имея возмож-ности пополнять убыль, мы не в состоянии также пополнять и убыль в наших летчиках, потому что не на чем их учить. В настоящее время про¬изводительность наших заводов, работающих по авиации, понизилась на 80%. Таким образом, если не будут приняты меры, самые решительные, то наш воздушный флот, столько принесший для победы, вымрет к весне.
Если будут приняты решительные меры на фронте по оздоровлению Армии и для поднятия ее боеспособности, то я полагаю, что разницы между фронтом и тылом относительности суровости необходимого для спасения страны режима не должно быть. Но в одном отношении фронт, непосредственно стоящий перед лицом опасности, должен иметь преиму¬щество: если суждено недоедать, то пусть недоедает тыл, а не фронт.
К тому, что я считаю долгом доложить вам, я присоединяю то, во что сердцем верил всегда и наличие чего я теперь наблюдаю: страна ХОЧЕТ ЖИТЬ. И как вражеское наваждение уходит та обстановка само¬убийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную массу безответственные лозунги. Для действительного во¬площения воли народа в жизнь необходимо немедленное проведение тех мер, которые я только что наметил. Я ни одной минуты не сомневаюсь, что эти меры будут проведены безотлагательно.
Но невозможно допустить, чтобы решимость проведения в жизнь этих мер каждый раз совершалась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисци¬плины на фронте последовали как результат Тарнопольского разгрома и утраты Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги, и чтобы порядок на железных до¬рогах был бы восстановлен ценою уступки противнику Молдавии и Бесарабии.
Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа и я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины, и я верю в то, что боеспособность нашей Армии, ее былая слава будут вос¬становлены.
Но я заявляю, что времени терять нельзя ни одной минуты. НУЖНЫ РЕШИМОСТЬ И ТВЕРДОЕ, НЕПРЕКЛОННОЕ ПРОВЕДЕНИЕ НАМЕЧЕН¬НЫХ МЕР...»
Корнилов наклоном головы отдал честь выслушавшей его публике и удалился со сцены под бурные овации правого сектора зала. Колокольчик председателя, словно в дни французского термидора, утонул в шуме скандирующей и ревущей толпы. Вот был самый верный исторический миг военного переворота, на который указывали и о котором просили Верховного сотнями писем и телеграмм многие офицеры, заводчики-фабриканты и помещики. Но Главковерх был выше этого, он верил, что Керенский его поддержит, дав ход его политической программе по установлению военной диктатуры в стране в качестве экстренной меры для наведения порядка как на фронте, так и в тылу. Меж тем его речь не имела силы на лагер противников-оппонентов из ВЦИк Советов с Чхеидзе, Даном и Церетели во главе. И добить эту левую массу вслед за Корниловым решился генерал Каледин, атаман Донского казачества. Он медленно и увесисто поднялся на трибуну и стал говорить свою в Новочеркасске подготовленную речь.
- Выслушав сообщение временного правительства о тяжком положении Русского государства, казачество в лице представителей всех 12-ти казачьих войск: Донского, Кубанского, Терского, Оренбургского, Яицкого, Астраханского, Сибирского, Амурского, Забайкальского, Семиреченского, Енисейского и Уссурийского, стоящее на общенациональной государственной точке зрения, с глубокой скорбью отмечая ныне существующий в нашей внутренней государственной политике перевес частных классовых и партийных интересов над общими, приветствует решимость временного правительства освободиться, наконец, в деле государственного управления и строительства от давления партийных и классовых организаций, вместе с другими причинами приведшего страну на край гибели.
В правом углу огромного театрального зала разразилась гроза неистовых аплодисментов. Каледин благодарно кивнул и продолжил.
- Казачество, не знавшее крепостного права, искони свободное и независимое, пользовавшееся и раньше широким самоуправлением, всегда осуществлявшее в среде своей равенство и братство, не опьянело от свободы. Получив ее вновь, вернув то, что было отнято царями, казачество, крепкое здравым смыслом своим, проникнутое здоровым государственным началом, спокойно, с достоинством приняло свободу и сразу воплотило ее в жизнь, создавая в первые же дни революции демократически избранные войсковые правительства и сочетав свободу с порядком.
Каледин выдержал небольшую паузу и затем, подчеркивая каждое слово, продолжил говорить:
- Казачество с гордостью заявляет, что полки его не знали дезертиров (бурные аплодисменты справа и в части центра), что они сохранили свой крепкий строй и в этом крепком свободном строе защищают многострадальную отчизну и свободу.
Аплодисменты.
- Служа верой и правдой новому строю, кровью своей запечатлев преданность порядку, спасению родины и армии, с полным презрением отбрасывая провокационные наветы, обвинения в реакции и контрреволюции, казачество заявляет, что в минуты смертельной опасности для родины, когда многие войсковые части, покрыв себя позором, забыли о России, оно не сойдет со своего исторического пути служения родине с оружием в руках на полях битвы и внутри в борьбе с изменой и предательством.
Шумные аплодисменты.
- Вместе с тем, казачество отмечает, что обвинение в контрреволюционности было брошено именно после того..., - генерал Каледин повернулся к левой стороне и, смотря в упор на Чхеидзе, Церетели и других вождей демократии, продолжил, - как казачьи полки, спасая революционное правительство, по призыву министров - социалистов третьего июля вышли решительно, как всегда, с оружием в руках для защиты государства от анархии и правительства.
Аплодисменты на всех скамьях.
- Понимая революционность не в смысле братания с врагами, не в смысле самовольного оставления назначенных постов, неисполнения приказов, предъявления к правительству невыполнимых требований, преступного расхищения народного богатства, не в смысле полной необеспеченности личности и имущества граждан, грубого нарушения свободы слова, печати и собраний, казачество отбрасывает упреки в контрреволюционности. Казачество не знает ни трусов, ни измены и стремится установить действительные гарантии свободы и порядка. С глубокой скорбью отмечая общее расстройство народного организма, расстройство в тылу и на фронте, развал дисциплины в войсках и отсутствие власти на местах, преступное разжигание вражды между классами, попустительства в деле расхищения государственной власти безответственным организациям, как в центре, так и на местах, отмечая центробежное стремление групп и национальностей, грозное падение производительности труда, потрясение финансов, промышленности и транспорта, казачество призывает все живые силы страны к объединению, труду и самоотвержению во имя спасения родины и укрепления демократического республиканского строя.
Бурные аплодисменты на всех скамьях.
- В глубоком убеждении, что в дни смертельной опасности для существования родины все должно быть принесено в жертву, казачество полагает, что сохранение родины, прежде всего, требует доведения войны до победного конца в полном единении с нашими союзниками.
Бурные аплодисменты в центре и справа. Демонстративно зааплодировала бабушка русской революции Брешко-Брешковская, которую Керенский чуть ли не первым указом лично освободил из ссылки и, заказав для неё специальный эшелон, организовал приезд в кипящий котёл революции – мартовский Петроград. После этого он неоднократно позировал с ней на фотокамеры журналистов, а также выдели государственные деньги на съёмку автобиографической ленты о ней, которую сляпали быстро и назвали бесхитросно: «Бабушка русской революции». Эта седовласая и живая старушенция сидели и поглядывала на всех присутствующих в зале, словно императрица-мать. О том, что она жила в Зимнем дворце рядом с Керенским по Питеру и Москве ходили неприличные толки и остроты. Каледин продолжал выступление.
- Этому основному условию следует подчинить всю жизнь страны, а следовательно, и всю деятельность временного правительства. Только при этом условии правительство встретит полную поддержку казачества. Пораженцам не должно быть места в правительстве.
Бурные аплодисменты снова зашумели справа, а слева послышалось недовольное шиканье. Все взоры устремились на Чернова, низко склонившегося над столом.
- Для спасения родины мы намечаем следующие главнейшие меры:
1. Армия должна быть вне политики. Полное запрещение митингов и собраний с их партийными борьбой и распрями.
2. Все советы и комитеты должны быть упразднены…
Последняя сказанная Калединым фраза вызвала сильное движение на левой стороне. Раздались возгласы: „это контрреволюция".
Каледин невозмутимо продолжал.
- как в армии, так и в тылу, кроме полковых, ротных, сотенных и батарейных, при строгом ограничении их прав и обязанностей областью хозяйственных распорядков.
3. Декларация прав солдата должна быть пересмотрена и дополнена декларацией его обязанностей.
Новая волна аплодисментов справа схлестнулась на гребне с лавиной возгласов возмущения слева.
- 4. Дисциплина в армии должна быть поднята и укреплена самыми решительными мерами.
5. Тыл и фронт - единое целое, обеспечивающее боеспособность армии, и все меры, необходимые для укрепления дисциплины на фронте, должны быть применены и в тылу.
6. Дисциплинарные права начальствующих лиц должны быть восстановлены.
Правые аплодисменты превалировали.
- 7. Вождям армии должна быть восстановлена полная мощь.
8. В грозный час тяжких испытаний на фронте и полного развала от внутренней политической и экономической разрухи страну может спасти от окончательной гибели только действительно твердая власть, находящаяся в опытных и умелых руках лиц, не связанных узко-партийными групповыми программами…
Бурные аплодисменты справа подавляли возмущение левых своей организованной стройностью.
- свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные комитеты и советы и отдающих себе ясный отчет в том, что источником суверенной государственной власти является воля всего народа, а не только отдельных групп и партий.
9. Власть должна быть едина в центре и на местах. Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и советами должен быть немедленно и резко поставлен предел.
Бурная реакция на левой стороне. Слышны возгласы: „Долой". „Контрреволюционер". Шумные аплодисменты справа.
- 10. Россия должна быть единой. Всяким сепаратным стремлениям должен быть поставлен предел в самом зародыше.
11. В области государственного хозяйства необходимо: а) строжайшая экономия во всех областях государственной жизни, планомерно, строго и неумолимо проведенная до конца: безотлагательно привести в соответствие цены на предметы сельскохозяйственной и фабрично-заводской промышленности; б) безотлагательно ввести заработные платы и прибыли предпринимателя; в) немедленно приступить к разработке и проведению в жизнь закона о трудовой повинности; г) принять самые строгие и действительные меры к прекращению подрыва производительности сельскохозяйственной промышленности, чрезвычайно страдающей от самочинных действий отдельных лиц и всевозможных комитетов, нарушающих твердый порядок в землепользовании и в арендных пользованиях.
В заключение мы не можем не остановиться перед предстоящими государству величайшими событиями, на которые весь русский народ смотрит, как на свою конечную надежду получить для нашей многострадальной родины прочные твердые основы новой государственной жизни. Мы говорим об учредительном собрании. Мы требуем, чтобы во всей подготовительной обстановке в течение самых выборов в учредительное собрание временное правительство приняло все меры, обеспечивающие правильность и закономерность выборов на всем пространстве земли Русской.
Мы полагаем, что местом созыва учредительного собрания должна быть Москва как по своему историческому значению и центральному положению, так и в интересах спокойной и планомерной работы учредительного собрания.
Мы обращаемся, наконец, к временному правительству с призывом, чтобы в тяжкой борьбе, ведущейся Россией за свое существование, правительство использовало весь народ государства России в эти тяжкие дни - все, что может дать наша родина по части энергии, знания, опыта, таланта, честности, любви и преданности интересам отечества.
Время слов прошло. Терпение народа истощается, - нужно делать великое дело спасения родины.
Под впечатлением этих двух ораторов: Корнилова и Каледина, София де Боде возвращалась под утро в отряде доброволиц и юнкеров в расположение Александровского военного училища. Закрывшая совещание в полвторого ночи витеиватая и льющая воду из пустого в порожнее речь Керенского, захватывающая толпу на эмоциях, была не убедительной для военных, которые теперь основательно утвердились в поддержке курса Верховного главнокомандующего. Хоть Керенский и распинался перед огромной аудиторией, бросая в народ громкие фразы о готовности им лично пожертвовать жизнью ради страны и революции, его театральная поза, не внушала доверия ни юнкерам, ни офицерам и лишь успокаивала воспалённый нерв амбиций контроля власти у меньшевиков и эсеров из повсеместных советов. Керенский кричал, источая ароматы своей гнилой карьеристской души, упивающейся всей полнотой власти, которая случайно и легко досталась ему, попав в руки, будто свалившиь с неба.
- Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве!
- Друг всех людей… Мать его! Любвиобильный бездарь и пустослов! – ругал министра-председателя ведущий юнкеров в училище капитан Мыльников.
София, идя в строю, укромкой улыбалась его нервно-возмущённым интонациям. С утра четырнадцатого августа она стояла в юнкерской форме в оцеплении у Большого театра, а после обеда с курсантами школ прапорщиков патрулировала рекреацию самого театра и свободно заходила на балкон, откуда были слышны восторженные или возмущённые крики собрания. Речи Корнилова и Каледина она прослушала с упоением и приняла как программу в свой глубоко не вникающий и по-женски наивный и доверчивый, податливо-увлекающийся эмоциями девичий ум. В Большом театре Готгардт познакомила её со своим любовником Эфроном. Молодой, худощавый прапорщик с утончёнными чертами лица и внешностью восточного принца широко улыбнулся ей, лукаво поблёскивая увлекающимися глазами перманентного женолюба. Отвесив несколько комплиментов с намёками для баронессы, он тут же получил легкий удар под дых от ревнивой Зинаиды. А следующий за Софией тенью влюблённый юнкер Григорьев, не смотря на несение служебных обязанностей по охране фойе театра, тут же подошёл к ним и, как бы невзначай, загородил собой от Эфрона де Боде. Прапорщик, поклонившись, ретировался, а молодой и пылко влюблённый юнкер вручил Софии билет в кино на пятницу.
- Достал? Умница! – похвалила его баронесса.
Она решила поощрять все старания этого юнца, выращивая в нём уверенность настоящего мужчины.
***
В трёхэтажном доме номер 23/9 по Большой Никитской, выходящем на площадь Никитских ворот, на самом углу Никитского бульвара с весны 1913 года на втором этаже был открыт электротеатр «Унион». На первом этаже размещалась кофейня с рекламой двадцатипятипроцентной скидки, весь третий этаж занимали высшие женские юридические историко-филологические курсы. Здесь всегда было людно и шумно, постоянно крутились румяные курсистки с кокетливыми завитками девичих причёсок и студенты, забегающие попить чаю или кофе с пирожными и кренделями.
Григорьев, волнуясь, вёл под руку свою приглашённую даму от Арбатской площади по правой стороне Никитского бульвара. София решилась пойти с ним и была уже мысленно готова на продолжение свидания с юношей в интимной обстановке. Для этого она тщательно вымылась накануне в училище и надела кокетливое бельё, подаренное ей её кузиной Еленой Соллогуб на недавнее двадцатилетие баронессы. На следующий день, после Государственного совещания, 15 августа 1917 года, в день Успения Пресвятой Богородицы и открытия в Москве Чрезвычайного Поместного Собора Православной Всероссийской Церкви с целью избрания на Руси после более чем двухсотлетнего перерыва нового Патриарха, Софии де Боде исполнилось двадцать лет. Матушка и отец обещались быть на выходные в имении Лукино, а вечер пятницы, свободный и тёплый, девушка решила пошалить. Купив в лавке обоим пирожные, Михаил пропустил Софию вперёд, открывая ей двери в синематограф. В холле висела большая афиша на новую премьеру. Девушка заинтересованно её прочитала.
«Измена идеалу», другие названия «Страх перед жизнью» или «Простишь ли ты меня когда-нибудь». Режиссёр Пётр Чардынин, продюсер Дмитрий Харитонов, актёры: Иван Худолеев, Антонина Фехнер, Осип Рунич. Производство Т/Д Д. Харитонов. Драма в пяти частях. Далее шло описание. Главную роль - молодой бедной девушки Анны Васильевны, гувернантки фабриканта Коренева, играла молодая и симпатичная еврейка Фехнер, актриса из театра-кабаре «Летучая мышь», которая была ровесницей Софии. Ей тоже недавно исполнилось двадцать лет - 31 июля. По сюжету эта Анна получила предложение гувернанткой к сыну фабриканта. Пожилой и овдовевший Коренев старший, заваленный постоянной работой на фабрике, впечатлился симпатичной девушкой, добросовестно исполнявшей свои обязанности и сделал ей предложение. Анна согласилась. Веря в искренность её желания быть ему верной женой и другом, но, сознавая, что разница лет не даст ему права требовать от неё любви к себе, Коренев поставил условие, что, если Анне встретится в будущей жизни человек, которого она полюбит, она должна будет откровенно сказать ему об этом, и Коренев даст ей беспрекословно свободу. Прошло пять лет тихой безмятежной жизни. И вот на фабрику поступает инженер Струков, молодой и красивый человек. Он безумно увлекается Анной. Его чувство принимает такие размеры, что он уже не в состоянии владеть собой, мучается и страдает, преследует настойчивыми требованиями Анну Васильевну. Тяжёлую душевную драму переживает и Анна. С одной стороны, ей нравится Струков, его безудержная страсть опьяняет её, с другой стороны, сознание долга перед мужем удерживает её от безрассудного шага. Но не долго пришлось бороться ей: молодость и страсть победила, и Анна полюбила Струкова. Но когда угар прошёл, то ей стало понятно, что чувство не было серьёзным и глубоким. С болью в сердце признаётся она в этом Струкову и умоляет его оставить её, забыть навсегда. Иначе отнёсся к этому Струков. Для него не было жизни без Анны. Он пишет ей ответ, что исполняет её желание и уходит, и кончает с собой. Потрясённая смертью Струкова, не будучи в состоянии скрывать от мужа прошлое, она признаётся ему во всём. Не столько измена жены была тяжела Кореневу, сколько тот обман со стороны Анны, нарушивший их условия. Он не стал удерживать жены, предоставив ей право распоряжаться собой как угодно. Анне Васильевне оставалось только уехать. Тяжело было ей решиться на этот шаг, ибо только теперь она поняла, как дорог и близок был ей Коренев. И когда он вошёл в комнату, чтобы проститься с ней и искренне предложить вернуться, когда она захочет, со слезами на глазах Анна Васильевна просила у него прощения. Радостно простил её Коренев, забыв всё прошлое, всё мимолётное увлечение жены.
Всё это действие и было показано на холщёвом экране в немом кино под аккомпанементы расстроенного фортепиано и сизый махорочный дым особенно впечатлительных зрителей. После кино София и Михаил ужинали вдвоём на открытой террасе деревянного павильона летнего ресторана на Тверском бульваре. Играла музыка. Вечерняя Москва зажигала огни газовых фонарей, к горелкам которых роем сносились из сумеречья удушливой бульварной тьмы летние мотыльки. Парень и девушка долго сидели на террасе, иногда выжидающе поглядывая друг на друга. У них у обоих был взят отпуск до воскресенья. Впереди была ночь для двоих, для влюблённых. Он мялка предложить продолжить свидание в другой, более интимной обстановке. И когда они успели уже обговорить все впечатления, вызванные просмотром картины, съели мороженого десерта и поздний вечер окутал их лёгкой прохладой, София сама намекнула Михаилу о гостинице, как бы невзначай спросив юношу, где он собирается ночевать. На какое-то время, разглядывая внимательно его черты лица и сравнивая с Тухачёвым, отчего сравнение было не в пользу Григорьева, баронесса даже подумала, а не бросить ли ей этого слизняка и не вернуться ли в училище, но какой-то дьяволёнок, как бы дрязня её воображение, сподвигал соблазнить этого парня, лишив его девственности, и увидеть, как мальчишеская робость первого полового акта после овладения женщиной превращает вчерашнего юнца в бывалого извращенца, искушённого интимной правдой жизни. И вот, когда они очутились в номере гостиницы и прикоснулись друг к другу, приблизившись и ощутив всю полновесную теплоту взаимных объятий, искра полового желания наконец высекла в парне животную чувственность самца. Он попытался неумело доминировать в близости, приноравливаясь раздеть подругу. Но София властно пресекла его ведущую роль, давая понять, что в этот раз роль первой скрипки будет играть она. И снова неуверенность и робость овладели юношей, отразившись даже на его поколебавшейся эрекции. София плавно сняла с себя бельё и предстала перед Михаилом полностью обнажённой в свете романтически приготовленных свечей. Юнкер Григорьев как заколдованный не мог отвести от неё глаз.
- Ты девственник? – улыбнулась де Боде, помогая ему раздеться.
Михаил запнулся, смутившись что-либо ответить. Его глаза, обезумевшего и захмелевшего крепким вином вожделения любовника, застил туман.
- Молчи. Я сделаю всё сама…, - прошептала девушка и опустилась перед ним на колени, гибко прогнувшись, как кошка, и выпячивая красиво свой обольстительный зад. – Давай сюда свой пулемёт!
Через мгновение она уверенно и нежно взяла губами его эрегированный член. Он дрогнул толчком юношеского перевозбуждения. Молодая красивая девушка стояла голая перед ним на коленях и, подняв на юношу свои чудесные, выразительные глаза, медленно заглатывала его половой орган. Юнкер, до этого даже не зная, что такое вообще возможно, был без ума от счастья и, изнемогая в сладострастной истоме, молил фортуну продлить этот сладостный миг удовольствия. Он видел и трогал девичью бархатистую кожу с родинками кое-где и микроскопическими волосками на кожных бугорках-пупырышках, появляющихся от возбуждения и озноба страстью, видел её волшебные формы девичей небольшой, словно античной богини, груди и волнующе-прекрасные контуры ягодиц, боясь прикоснуться к ним, чтобы не осквернить этот храм натуралистического естества. Но лицезрение этого языческого обнажённого божества настолько переполняло его избыточность чувств и ощущений, что долго сдерживать себя он не мог и вскоре уже брызнул тёплой обильной струёй семенной влаги в конвульсиях счастья в оргазменный анатомический миг блаженства, взлетев на какое-то время до небес, до Бога, и низвергаясь оттуда в бездну опустошённого бесчувствия. Девушка, не брезгуя его выплесками счастья, словно покорная наложница, послушно глотала его сперму, а он радостно продолжал бить фонтаном оргазменных сокращений, извергая из своих до сего часа девственных закупорённых недр, словно проснувшийся вулкан, всё новые и новые обильные потоки мужской жидкости.
Такая интимная близость заставила Михаила, когда они уже лежали в одной кровати и счастливо глядели в потолок, вспоминая содеянное безумие, тут же сделать Софии предложение выйти за него замуж. Баронесса улыбнулась его наивности, но ничего не сказала в ответ, кроме короткого: «Там поглядим, после войны…». Когда он отольнул от неё в полном забвении блаженства, то, глядя куда-то вдаль, лишь смог прошептать на одном выдохе, словно в продолжение сладострастного стона: «Что это было, София?»
- Что? – невозмутимо поглядела на него девушка.
- Ну, это… Ласки губами, ртом…
- А, это… Это называется оральный секс или минет.
- Откуда ты всё это знаешь, словно жрица любви из какого-то древнего вакхического храма?
- Это всё Камасутра?
- Что-что? – не понял юнкер.
- Камасутра, - медленно выговорила баронесса. Восточное древнеиндийское искусство любви.
- Откуда ты всё это взяла? – не унимался влюблённый парень, восхищенный таким богатым знанием его девушки в интимных делах.
- Подружка привезла из Англии перевод с древнеиндийского санскрита. И мы с девчонками в Смольном институте по ночам в тайне от воспитательниц и классной дамы листали эти страницы, засаленные и лоснящиеся от жира потных пальцев и затёртые до дыр частым листанием с откровенными развратными картинками.
- Ничего себе пансион благородных девиц! – удивился Григорьев.
- А ты, что думал? Мы девушки широко образованные! Не только домохозяйками можем быть. И физически осчастливить мужчину можем, не только морально или духовно.
И они вновь забывались в объятиях друг друга, привыкая к близости и теплу тела партнёра в гуще приятной возни.
На утро, когда юнкер ещё сладко, как ребёнок, спал, опорожненный до дна, словно выпитый сосуд, София первая сорвалась из номера и уехала к родне в Лукино.
***
Баронесса ехала из Москвы, пересекая и провожая глазами горбатые мосты через обмелевшую Москву-реку. Задумчивый печальный её взгляд блуждал в предрассветной мгле в зелёном свете газовых фонарей. Мысли витали мотыльками вокруг факела терзающей её идеи. «Неужели я предала, попрала свою любовь?!», - отчаянно думала девушка, гоня тревоги и борясь со сном. «Сегодня, 19-го августа, ровно два с половиной года, как не стало Михаила Тухачёва…, как он пропал без вести на фронте. Ради него я рвусь отомстить немцам, учусь в его Александровском училище, помогаю его семье. И всё насмарку?! Одним безумным поступком перечеркнула всю свою жизнь? Не может быть! Но в чём я перед ним виновата?! Его нет со мной и я даже не знаю, жив ли он или уже давно нет. Зачем терзать себя нелепостью измены, коль ею я лишь память предала? А память – склеп забытых обещаний и полог слёз изношенной души… Со мною нет любви его дыханий. Забвенье грёз в кладбищенской тиши… Пятнадцатого августа, в день Успения Богородицы, мне исполнилось двадцать лет, а с восемнадцатого на девятнадцатое я изменила моему Мише с другим Мишей… Что это было? Мимолётный роман или подарок себе на день рождения?».
Девушка не знала ответа на последний вопрос и, больше не отдавая себе отчёта в своих поступках и желаниях, ехала и дремала молча по дороге в Лукино, в старинную родовую усадьбу всех де Боде, где часто бывали в гостях, словно как дома, её родители и она девочкой подрастала тут на глазах многочисленной и любящей её отцовской родни. Про Лукино на речке Сетунь вспоминались ей ещё в Смольном институте написанные тайком строки:
«Что такое Лукино?
В майоликовом панно
Словно бал кружащих пар,
Карнавал страстей и чар.
Что такое Лукино?
Это терпкое вино
Или первый поцелуй
Под сияньем лунных струй».
Имение Лукино было красивой барской усадьбой и родовым дворянским гнездом всех Боде. Конечно, у него были хозяева и прямые наследники Михаила Львовича Боде-Колычёва, но по старой семейной традиции, как своим, им распоряжались многочисленные родственники Боде по отцовской линии. Здесь всегда был полный дом гостей и родни. Никогда за столом не знали недостатка в столовых приборах. На широкую ногу, с размахом устраивались тут гостеприимные встречи, шумные гулянья, балы и рауты с утончённой музыкой, изысканной сервировкой стола, с великосветскими гостями, дорогими и редкими заморскими винами, вкуснейшими в округе и самыми экзотическими блюдами, с модными европейскими нарядами и головокружительными танцами. Вековые красавцы дубы с мощной раскидистой кроной величественно возвышались на зелёном живописном берегу Сетуни. Стройные изящные липы грациозно выстраивались в аллеи, словно шпалерами встречая въезжающих в имение гостей со всех дорог Звенигородского уезда в рессорных колясках на резиновых шинах-дутиках.
Софию встречала многочисленная шумная родня. Тётушки, дядюшки, бабушки, дедушки, кузены и кузины и вся семья баронессы была здесь в сборе. По случаю двадцатилетия Софии приехал с фронта отец, генерал-лейтенант барон Николай Андреевич Боде. Он радостно выбежал навстречу приехавшей дочери и воскликнул: «Deus, Honor et Gloria! Бог, честь и слава! Моя девочка! Как я рад тебя видеть! Как я соскучился по моему Солнышку!»
- Папочка! – кинулась навстречу к нему, визжа, и повисла у него на шее баронесса.
На порог вышла строгой красоты высокомерная мать, София Михайловна, четыре брата: Николай, Александр, Лев и Михаил и сестрёнка-погодка, девятнадцатилетняя красавица Мария. Николай и Александр были офицерами в отпусках из действующей армии. Николай в чине штабс-ротмистра служил в кавалерии. Александр, тоже кавалерист, был корнетом. Лев и Михаил были кадетами московских корпусов. Мария закончила Орловскую гимназию и была барышней на выданье. Высокая, стройная, породистой красоты утончённая блондинка в чёрном ажурном платье с прозрачными рукавами и двойной ниткой жемчуга на белой высокой груди, открытой глубоким декольте вечернего платья. Волосы искуссно заплетены на древнерусский лад в толстую девичью косу, длинную до попы, На конце косы хвостиком болтался синий огромный бант со стразами. На ушах старинные из приданого девятнадцатого века пррабабушкины серьги с бриллиантовым камушком. На руках браслеты с драгоценными камнями. Обворожительное очарование и прелесть. Задумчивый взгляд голубых глаз, словно двумя бриллиантами, сверкал роскошным великолепием молодости и красоты. Мария вместе с матерью носила траур по недавно умершей младшей сестрёнке Анастасии. Девочка умерла в январе от кори.
Все расцеловали Софию, натискали её в обнимках и повели в дом. Шумное оживление с весёлыми шутками и забавами кружилось вокруг именинницы весь день. Девушку водили в семейную церковь, где все Боде дружно ставили свечи во здравие живых и за упокой усопших. С сестрой Марией они ходили к фамильному склепу и там, на свежей могиле сестры немного всплакнули под переливчатые трели сумеречных соловьёв.
- Ты прямо невестой стала, Машка! – восхищённо любуясь сестрой, воскликнула София, когда она пили чай на открытой террасе с видом на старый парк.
Августовский вечер медленно тух красным костром заката за дальним лесом. Мария глядела вдаль на вечернюю зорю. В её печальных глазах светилось столько надежды и мольбы на прекрасное будущее, которого требовательно ждала её пылкая созревшая юность. Она искала своего места под солнцем, а солнце уходило, закатывалось, словно как навсегда. Невдалеке, прямо под балконом террасы у озера стояло засохшее мёртвое дерево, на голых ветвях которого расселась крикливая стая ворон. Эти лесные падальщики, словно цыгане, в шумном сварливом таборое пугали округу своим хриплым граем, нарушая гармонию летнего заката в шелесте густой зелёной листвы, с шёпотом трав и деревьев, переплетённым с левадным кустарником тихим всплеском озёрной воды. Неожиданно, словно их кто-то спугнул, вороны дружно взметнулись в небо, расправив свои чёрные крылья и зловеще закружились над мёртвым дубом.
- Что это за знамение, София?! – испуганно воскликнула Маша.
- Не знаю, родная, округляя глаза, смотрела не мигая на стаю ворон София.
- Ты знаешь, Софи, - тихо шепнула сестре Мария, - мне иногда кажется, что вот это садящееся за горизонт солнце назавтра не встанет совсем. Я мучаюсь этим кошмаром и не могу объяснить себе его значения.
- Я думаю, - глубокомысленно размышляла над видением сестры София, - что так ты предчувствуешь канун каких-то грядущих событий, которые нам ещё не ведомы. В тебе кличет судьбу провидица. Кто знает, что ждёт нас впереди, в сумерках умирающей страны. Какие перспективы нам уготованы в том мраке, куда скоро упадёт солнце нашего мира? Там, где все ненавидят друг друга и готовы растерзать за какие-то нелепые сиюминутные ценности. Страшное что-то впереди. Надвигается ужас гражданской войны. Скоро по улицам в одиночку и без оружия просто опасно будет ходить – пропадёшь.
К сёстрам на балкон вышел отец. Он щурился, любя и разглядывая свою гордость – двух красавиц дочерей. Обеих, нежно обняв за талии, увёл к столу. Вечером за ужином он разоткровенничал с сыновьями, открывшись, что прибыл по заданию Корнилова, чтобы в Москве скоординировать и организовать все военные и патриотические офицерские объединения по случаю скорого наступления генерала Корнилова на глотку революции.
- Я был сегодня, - говорил барон сыновьям-офицерам, отхлёбывая старинного из фамильных погребов вина, - в Московском отделе Союза офицеров армии и флота, в Союзе георгиевских кавалеров. Везде имел поддержку и понимание. Все приходят к единому мнению, что Керенский засиделся у власти. Этот парадный краснобай переболтал уже ерунды слихвой. Настало время решительных дел. Корнилов знает, что только военная диктатура сейчас спасёт родину от этих шарлатанов, ведущих страну в пропасть. Немец взял Ригу. В Казани немецкие шпионы – большевики подожгли и взорвали пороховой завод. Кошмар! Миллион снарядов на пороховых складах и двенадцать тысяч пулемётов, предназначавшихся армии для наступления, взметнулись в небо по халатности или скорее предательству врагов народа. При этом разрушено 542 заводских здания и сгорело около двух миллионов пудов нефти. Мы за всю войну 30 тысяч пулемётов сделали, а тут такие колоссальные потери. Это катастрофа. Керенский просит войска в Петроград для усмирения гарнизона и населения и окончательного подавления большевистской заразы, которая поражает запасные батальоны, разлагая их в анархию, и беззаконие абсолютно. Что ж, будут ему войска - корпус генерала Крымова, не желаете?! И Дикую дивизию в придачу! Крымов уже ведёт казаков на Петроград и раздавит всю засевшую в нём революционную сволочь! На фонарях повесит германских агентов и шпионов, всех этих тварей – левых радикалов!
В тот вечер много пили. Захмелев, Николай Андреевич, вышел курить на террасу. Дочери вышли за ним. Чёрная мгла окутала парк и старый засохший дуб пропал из видимости, недосягаемый взором. Ночная прохлада сонно баюкала, усыпляя былые тревоги, а мягкий электрический свет гостинной уютно опускался на тёмно-зелёною листву ближних к дому деревьев. Тихо кончалось лето. Небосвод густой и кучный вызвездился роскошной россыпью звёзд. Мечталось. Душою подспудно звалось и ждалось грядущее.
VIII
На заседании Московского Совета солдатских депутатов бурлит шумное оживление. Бывшие младшие чины и унтер-офицеры запасных полков, а ныне представители солдатских комитетов в накуренной большой комнате занятой на лето гимназии обсуждают последние известия. Высший генералитет действующей армии, штаб- и обер-офицеры полков, поддерживая решения Верховного главнокомандующего, отказались выполнять требования Временного правительства, консолидируя силы в поддержку антиправительственного заявления генерала Корнилова. Главковерх двинул на Петроград 3-й кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Крымова, а также 3-ю бригаду Дикой дивизии в составе Ингушского и Черкесского полков и кавалерийский корпус генерал-майора Долгорукова с целью занять город, обезоружить части петроградского гарнизона и населения, а также разогнать советы. 21 августа немцы заняли Ригу. Савинков стал генерал-губернатором Петрограда. 25 августа в отставку ушёл Чернов и министры-кадеты. Керенский, не имея поддержки в армии, оставшись с нею один на один, метаясь, как испуганная курица при приближении лисы, обратился за помощью к советам. Те предложили реабилитировать партию большевиков, разрешить им выйти из подполья, а также выпустить из тюрем их видных агитаторов и направить в движущиеся на Петроград войска. Все требования и условия советов Временным правительством и подчинёнными ей городскими думами были выполнены. Советы потребовали оружие и правительство открыло им специальным разрешением военные склады, откуда стала производиться массовая выдача оружия рабочим Петрограда. Петросовет, засевший с июля в Смольном институте, создал Военно-Революционный комитет или ВРК с целью организации обороны столицы и защиты революции от корниловского мятежа и его военной диктатуры.
В Москве инициативу по защите города и губернии взял на себя командующий Московским военным округом полковник Александр Верховский. Солдатский Совдеп Москвы, неприятельствуя командующему по случаю жестких подавлений им в июле солдатских выступлений в Нижнем Новгороде, Твери, Владимире, Липецке и Ельце, тем не менее, вынужден был в условиях новой всеобщей опасности солидарничать с этим палачом. На трибуну Совдепа поднимались большевики. Вышел прапорщик, товарищ Угис или Оскар Юльевич Калниньш и с латышским акцентом призвал собравшихся начать организовывать при совете отряды революционного ополчения – Красную гвардию.
- Товарищи! Опыт Декабря 1905 года и Февраля 1917 года, когда при фабрично-заводских комитетах организовывались вооружённые рабочие дружины, показал, что мы можем сплотить вокруг революционного органа выборной власти рабочих и солдат свою гвардию, свою милицию! И час для этого настал. Час пробил! Мы вправе требовать от Городской думы вооружить рабочих Москвы для подготовки отрядов и наступления на Могилёв, где в Ставке Верховного главнокомандующего зреют коварные планы по удушению нашей революции! Они, генералы, вновь готовят нам царский трон, подличают с народом, чтобы захомутать его новым ярмом невиданной доселе деспотии. Но этому не бывать! Рабочий в союзе с солдатом и крестьянином, ведомый партией большевиков, защитит народ от подлых его врагов-контреволюционеров!
Дым папиросный, табачный, махорочный в шуме неистовствующей орды заволакивает глаза и уши, дурманит ажиотажем в зверином дыхании толпы. Поднимается новый оратор, снова латыш – любимец московской молодёжи девятнадцатилетний парень, Генрих Звейнек, член редколлегии журнала «Борьба молодёжи».
- Товарищи! Я как член исполкома московских объединённых латышских секций призываю вас поддержать партию большевиков в деле антикорниловской агитации. Мы, члены исполкома латышских секций, сегодня едем навстречу войскам, которые, задурманенные своими офицерами, движутся на Петроград с карательной целью задушить революцию. Я призываю членов исполкома Московского совета солдатских депутатов направить вместе с нами своих представителей, чтобы организовать братскую встречу с корниловскими солдатами и объяснить им вместе с нами, чего на самом деле хотят от них их офицеры. Мы, не враги солдатам! Мы их друзья, как и петроградские рабочие и солдаты петроградского гарнизона. Их враги за их спинами готовят смертный приговор революции и народу. Это их генералы, которых нужно обезвредить, арестовать и судить военно-революционным судом! Вы согласны со мной?!
Шум, свист, гам в зале.
- Молодой больно горячий латыш, - курит, усмехаясь, седоусый унтер в заломленной на затылок фуражке.
- Молодёжь, она нынче, брат, такая! – вторит ему его сосед по дебатам и лавке.
- Ну ка цыц вам тут! – обрывает их пересуды третий с пышными усами, обожжёнными махоркой. Дайте послухать, что там гутарят!
На трибуну поднимается товарищ Вуй – Павел Дубов. Солдаты запасных батальонов хорошо знают этого напористого волевого большевика из Рогожско-Басманного районного комитета РСДРП(б).
- Товарищи солдатские депутаты! Я передаю вам горячий пламенный привет от Совета рабочих депутатов Москвы. Будьте же солидарны пролетариату, берущему ныне винтовки в свои руки для обороны Москвы и Питера от контреволюции корниловских банд. Я сам, товарищи, с завода Гужона. У нас с февраля организован свой отряд Красной гвардии. И я горячо поддерживаю призыв товарища Угиса к формированию районных отрядов уже не по фабрично-заводскому принципу, а при районном совете. Это увеличит численность рабочих дружин, вольёт в их среду солдатскую массу и организует на принципах единоначалия – все будут подчинены исполкому совета. У нас уже есть свои красногвардейские отряды – десятки, взводы и роты. Но нам нужны сводные батальоны и полки, чтобы стать мощной силой пролетарской революции, с которой будет считаться не только Корнилов, но и Временное правительство. И позора и разгрома, как в июле, уже не будет! Мы снова сила и теперь всерьёз и надолго!
Шум одобрения в перемежку с овациями вдохновляют оратора продолжать говорить.
- Партия большевиков заявляет, товарищи, - не верьте Керенскому! Он предаёт революцию, прикрываясь лишь голыми лозунгами. Он обманывает и травит рабочих провокационными сплетнями, что Ленин – германский шпион и что действия большевиков подготавляются германским штабом. Это клевета и провокация! На деле Керенский сам готовит вместе с Корниловым и Савинковым нам директорию или триумвират! Что это означает? Что вся полнота власти, минуя даже верное им Временное правительство и будущее Учредительное собрание, сосредотачивается в их диктаторских руках. Эта «святая троица» призвана задущить революцию руками таких же солдат, как и вы, идущих сюда с фронта, измаянных непрекращающейся бойней в угоду мировому капиталу. Верховский – этот цепной пёс Керенского и Корнилова, хоть и готовит, как он популистски заявил в прессе, пять полков для нанесения удара по Могилёву, на самом деле, собирает вокруг себя офицеров, ударников и георгиевских кавалеров из их московских организаций, чтобы, объединившись с войсками генерала Крымова, общей силой ударить по революции и пролетариату Петрограда и Москвы. Не дадим этого сделать Верховскому!
- Не дадим!
- Верна!
- Даё-о-ошь!!!
Гомон толпы будоражит зал.
- Партия большевиков знает, - продолжает заводить публику Дубов, - что Союз офицеров силами мобильных офицерско-юнкерских отрядов планирует провести в Москве ликвидацию Советов рабочих и солдатских депутатов и арест большевиков, которые остаются ещё на свободе. Не допустим этого!
- Не допустим!
- Чёрта им лысого!
- Перестрелять их всех, мать их так!
Дубов поднимает руку в знак тишины и всё же громко кричит, так как перевозбуждённая толпа плохо соображает и реагирует на его жесты, всё более и более распаляясь в гневе. Товарищ Вуй бьёт в самое сердце толпы свой заряд концентрированных призывов.
- Товарищи! Генерал Корнилов обвинил партию большевиков в том, что это она виновата в подрыве Казанского порохового завода. Не верьте этому! Это провокация! Партия большевиков не расхититель народного достояния! И если генералы говорят, что таким образом большевики хотят вынудить правительство отказаться от продолжения войны, то я вам скажу - это чушь собачья! Да, большевики против империалистической войны, но товарищ Ленин прямо призвал рабочих и солдат повернуть оружие против своих помещиков и капиталистов, а также генералов, стремящихся возродить старые порядки.
Ораторов прерывают с задних рядов собрания. Яростные крики пытаются скомпроментировать перед аудиторией завоёванный большевиков авторитет.
- И где ваш Ленин теперь? Почему он скрывается сейчас от правосудия?! Почему не явится открыто на суд и не опровергнет выдвинутые против него обвинения в немецком шпионстве? Что?! Нечем возразить? Не потому ли, что это правда?! Убежал с позором в Германию и оттуда всеми вами руководит.
Дубов спокойно и сдержанно смотрит в сторону крикунов.
- Товарища Ленина скрывает Центральный Комитет нашей партии, потому что понимает, покажись только Владимир Ильич сейчас где-нибудь открыто, и он будет тотчас убит при задержании в разыгранной палачами дешёвой комедии, якобы в попытке к бегству. А не ваше ли Временное правительство взаправду сливает информацию императору Вильгельму? Ведь даже генерал Корнилов открыто обвинил его в этом. Почему любое стратегическое решение Временного правительства и подконтрольной ему Ставки Верховного, не успев быть принятым, сразу же становится известным германскому Генштабу? Именно во Временном правительстве засели теперь настоящие шпионы и предатели, масоны, компроментирующие Ленина и партию большевиков!
- Долой Ленина и Ко!
- Доло-ой!!
- Да погоди ты! Пусть говорит! Говори, Василич!
- Слухаем!
- Режь правду-матку!
Дубов продолжает.
- Товарищ Ленин сказал, что нужно превратить войну империалистическую в войну гражданскую. Поэтому нам, большевикам, важен и ценен каждый патрон, каждая граната, пулемёт или снаряд, выпущенный на русских заводах. А взорвались они исключительно по халатности и попустительству слабой власти Временного правительства, которое не может контролировать ситуацию в стране и доводит народ до края могилы, до абсолютной разрухи и голода.
Дубов сходит с трибуны и идёт в президиум Исполкома диктовать резолюцию собрания. Принято решение – быстро и массово формировать отряды Красной гвардии, послать агитаторов от солдат московского гарнизона навстречу корниловским войскам с большевистскими листовками. Агитаторы выбираются и назначаются из числа большевиков, снаряжаются документами, оружием и деньгами на дорогу, питание и проживание несколько дней в черте населённых пунктов вдоль железных дорог Московского и Петроградского военных округов.
После заседания в Совете солдатских депутатов большевики: Дубов, Пилацкая, Кокон, Пече и Калниньш с товарищами идут агитировать запасные полки в Крутицкие, Смирновские, Хамовнические, Спасские, Сокольнические, Фанагорийские и Покровские казармы. Там совсем другая царит атмосфера и большевикам больше рады, чем в эсеро-меньшевистском совете. Дубов залазит на стол, снимает рабочую кепку и начинает говорить: «Товарищи солдаты! Настало время переизбрать советы и вымести оттюда поганой метлой всех прихвостней, соглашателей, меньшевиков и эсеров! Они сидят у власти уже полгода и толку от их пустопорожних дискуссий никакого. Гоните их к чёрту в ваших полках! Давайте голос большевикам из ваших же солдатских комитетов.
Заливается и ершится перевозбуждённая серая солдатская масса, стихия, одурманенная наркотиком предчувствия скорого братоубийственного кровопролития. А большевики возвращаются на Большую Алексеевскую, дом 24, где разместился одновременно и районный совет рабочих депутатов, и райком партии, и ревком по обороне Москвы от Корнилова, и формируемый штаб Красной гвардии всего Рогожско-Басманного района.
***
То, что произошло в конце августа 1917 года, не поняли ни Армия, ни народ. Действительно ли Верховный главнокомандующий решил узурпировать власть в своих генеральских руках, наделяя себя диктаторскими полномочиями, или это всего лишь маниакальные предчувствия Керенского, видящего повсюду заговоры против его личной власти, или либеральная пресса в угоду правительству растрещала в газетах о военном заговоре и мятеже высших генералов, а левые радикалы подхватили в своих агитациях обливать грязью последних патриотов погибающего Отечества? Трудно было разобраться простому обывателю, ещё труднее было понять и решить военным, на чьей они стороне, на стороне генерала Корнилова или на стороне министра-председателя Керенского. Каждый сделал свой выбор сам, принимая на себя ответственность за принятое решение.
Полковник Верховский принял сторону правительства и не прогадал – с 30 августа он стал военным министром, а с первого сентября генерал-майором. Керенский арестовал практически весь генералитет Ставки и посадил мятежных генералов во главе с бывшим Главковерхом Корниловым в Быховскую тюрьму. После этого он объявил Россию республикой, а сам стал её Верховным главнокомандующим, оставаясь и министром-председателем полностью подконтрольного ему правительства.
Начальник Александровского военного училища генерал-майор Михеев поддержал Корнилова и поплатился должностью и дальнейшей карьерой. Его сместили, и в белом здании на Знаменке всего через месяц после назначения предыдущего появился новый начальник – генерал-майор Муратов Владимир Павлович, до того бывший преподавателем военных наук в Александровском училище, а ранее командовавший 123-м пехотным Козловским полком. С сентября 1916 по август 1917 года Муратов исполнял дела начальника этапно-хозяйственного отдела штаба 2-й армии. В августе 1916 года он был награждён Георгиевским оружием. Новый начальник грубо и бесцеремонно вмешался в учебный процесс шестнадцатого и семнадцатого ускоренных курсов прапорщиков, поменяв многих преподавателей и устроив внеочередные проверки и смотры в самый разгар полевых лагерей и стрельб. Особо предвзято он почему-то опять был настроен к ударницам. Женщины в военной форме и для него были, словно бельмо в глазу.
Новый военный министр Верховский по всей Москве учинил аресты и смещение верных Корнилову офицеров. Этот факт, а с ним и провал всего корниловского выступления очень сильно раздасадовал барона Боде, командированного в белокаменную в фиктивный отпуск, на деле же для организации подготовки и финансирования офицерского мятежа. Ему опасно было оставаться в Москве, куда Верховский вместо себя назначил командующим военным округом полковника Рябцева Константина Ивановича, бывшего до этого его начальником штаба округа. Рябцев вызвал Боде к себе, строго допрашивал и подозрительно отнёсся ко всем его ответам, однако отпустил обратно в дивизию, разрешив перед этим проститься с дочерью в Александровском военном училище. Николай Андреевич приехал на Знаменку грустный, долго ждал, пока к нему выйдет София, и, наконец, когда девушка выскользнула из-под внимательно-строгих надзорных глаз своего нового начальства, приобнял и расцеловал её растроганно и умилённо.
- Ничего не вышло, Софи, - тихо шепнул отец девушке, прижав её к себе. – Конный корпус не дошёл до Петрограда, генерал Крымов застрелился, Верховный смещён с должности и арестован. Дикая дивизия застряла на станции Сусанино – говорящее само за себя название! Я уезжаю обратно на фронт. Ты учись, тебе остался месяц до производства. Я постараюсь ходатайствовать Савинкову о твоём назначении ко мне в дивизию.
- Только не Савинкову! Он домогается меня, отец. Делал мне на присяге грязные предложения.
- Не может быть?! Неужели?! Все мерзавцы! Продали Россию! Но ты будь умницей, дочка, достойной своих предков! Ты слышишь меня?!
- Конечно, ПапА! Deus, Honor et Gloria!
Барон напоследок поцеловал свою дочь в лоб и смахнул скупую мужскую слезу.
***
Сентябрь прошёл в Александровском военном училище в напряжённой полевой подготовке. Оглубелыми, словно мужскими пальцами, девушки-ударницы ловко заправляли ленты в пулемёты, строчили очередями, будто тонкую вышивку вели на машинке Зингер. Сдавали зачёт по маневрированию, рассредоточению в цепь, по стрельбе в цепи, лёжа, с колена, стоя, по штыковой атаке. Изнурённые штыковыми выпадами с винтовкой Мосина через плечо, потные и грязные девушки, шли в баню, после которой румяные и свежие они вновь радовали глаз и привлекали многочисленное внимание парней-юнкеров.
Как-то под вечер перед отбоем в летнем лагере возле палаток, пробрался в расположение ударниц юнкер Григорьев с букетом полевых цветов. Свистнув часовому, он попросил позвать на минуту де Боде. На посту стояли сёстры Мерсье. С короткими мужскими стрижками под Керенского, две большеглазые и любопытные девушки внимательно оглядели Софииного кавалера. Вера была часовым, Мария подчаском.
- Девушки, позовите Софию де Боде, пожалуйста! – попросил Михаил.
- Здесь тебе не девушки! – строго отрезала старшая Вера. – Куда прёшь?! Стой, где стоишь! Слышишь, а ну ка иди отсюда, а не то, как пальну по причинному месту, так всякое желание свиданий сразу отпадёт!
- Да, брось ты, Вера! – унимала грозную сестру Мария, - Что ты с ним так строго? Это же наш, александровец, а не какой-нибудь залётный из гарнизона. Давай я сбегаю за Софией, позову её.
И, глядя на юношу, подмигнула: «А ты нашёл тоже время женихаться, бедовая голова!».
София подошла без фуражки, туго перетянутая ремнём. Мерсье отвернулись. Юнкер, волнуясь, вручил девушке букет.
- Снова зову тебя в кино! – поспешил поделиться с баронессой своей радостью Михаил.
- Куда на этот раз? – немного нахмурилась де Боде.
- «На алтарь красоты», драма Петра Чардынина с твоей любимой Верой Холодной и Владимиром Максимовым, двадцать первого сентября, в четверг будет идти в Художественном электротеатре на Арбатской площади…
Видя нахмуренное лицо Софии, Михаил робко покосившись на неё, спросил: «Ты не рада?»
- Ты видишь, какое время сейчас? Тут всё идёт к чёрту, родина умирает, а ты в киношку, как ни в чём не бывало, собрался. Пади, опять уже билеты успел купить и номер в гостинице заказал? Да?!
Парень густо покраснел.
- Ты вот это читал? – де Боде протянула Григорьеву воззвание Корнилова.
Парень бегло пробежал многократно скомканный и поспешно размятый листок, где знакомые до боли сгустились строки:
«Русские люди! Великая родина наша умирает. Близок час её кончины. Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на рижском побережье убивает армию и потрясает страну изнутри. Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России и клянусь довести народ – путём победы над врагом – до Учредительного Собрания, на котором он сам решит свою судьбу и выберет уклад новой государственной жизни и, произведя давление на Временное правительство, заставить его:
1. Исключить из своего состава тех министров, которые по имеющимся у меня сведениям являются явными предателями Родины;
2. Перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твёрдая власть.
Предать же Россию в руки её исконного врага – германского племени – и сделать русский народ рабами немцев я не в силах. И предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли. Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины!».
- Конечно, читал…, - ком стоял в его пересохшем от волнения горле.
- А тогда какого чёрта замышляешь тут увольнительные?! Я из расположения училища никуда не пойду до самого производства. Не об том ты думаешь, Михаил, о чём надо бы сейчас думать.
- Почему же? - встрепенулся ещё какой-то своей идее парень. - Я принёс тебе и другой подарок.
Юнкер бережно вытащил из кармана штанов аккуратно завёрнутый в тряпицу свёрток, развернув который, он протянул девушке новенькие погоны прапорщика императорский армии. София обомлела и ахнула.
- Откуда ты их достал, бедолага?! Это же погоны четырнадцатого года!
- У отца были припрятаны. Зная, как ты ценишь именно царские погоны, я дарю их тебе!
- Мишутка! Ты – прелесть! – София повисла у юнкера на шее и расцеловала его нежно.
Сбывалась её заветная мечта, о которой она как-то мимоходом обмолвилась с Григорьевым в училищной столовой.
- Если получать погоны прапорщика, то уж лучше Русской Императорской армии, а не эти вшивые керенки! - категорично она когда-то заявила и забыла, а парень запомнил и выносил в душе этот невольный порыв девичей мечты, превратив его в реальность.
Он специально в отпуске заехал домой и от отца оставшиеся новенькие полевые погоны, которые тот подарил ему на память, уходя на войну, взял с собой обратно в училище. Это были погоны прапорщика 1914 года, зелёные, защитного цвета с продольной оранжевой тонкой галунной полосой, с одного края на которую был наложен мельхиоровый шар с выгравированным в нём двуглавым орлом, а с другой стороны витиеватый серебристый вензель, похожий на две перекрещённые металлические дуги, образующие внутри хитросплетённый эллипс. Посередине каждого погона красовалась имперская корона, которая венчала никелированную рифлёную офицерскую звёздочку, ту самую, заветную, ради которой и приходилось четвёртый месяц потеть юнкерам на многочасовых изнурительных занятиях, терпеть испытания всей военной подготовки.
София поцеловала Михаила в губы и прошептала, собираясь уходить: «На свидание я согласна, но только после производства в офицеры». Юноша хотел ей что-то ответить, но баронесса уже убежала, оставив после себя тонкий аромат девичей спелости.
***
Московский женский ударный батальон после чествования генерала Корнилова в дни проходившего в Москве Государственного совещания попал в немилость к руководству штаба округа и петроградских властей. Сам Керенский принял смотр частей батальона и был скептически разочарован в его боеспособности. На что полковник Верховский ему объяснил, что прибывшая в июле в Москву Мария Бочкарёва отобрала в свой батальон двести лучших московских ударниц, ещё девятнадцать учатся на прапорщиков в Александровском военном училище, а остатки, крайне неэффективные и неспособные, тянут лямку нестроевой службы, пригревшись на казённых харчах.
- Уж в чём- в чём, - высокопарно заявил командующему московским военным округом министр-председатель, - но в этом генерал Корнилов прав – женщины совсем не пригодны для театра военных действий. Пора закрывать эту лавочку и изыскивать иные резервы энтузиазма народных масс.
- Вы что же прикажете мне их батальон расформировать? – осведомился Верховский, поправив на носу пенсне.
- Нет, но больше не набирайте. Приказ Корнилова о прекращении наборов в женские батальоны по всей стране я ратифицирую.
- А с ударницами что делать?
- Переведите их в другие казармы, подальше от центра города. Пусть не мозолят глаза гарнизону своим бабским патриотизмом. Толку в них сейчас мало, но, может быть, они нам ещё в чём-нибудь да сгодятся, например, в карательных операциях против советов.
- Но если мы их переведём на окраины, то советы их переагитируют на свою сторону.
- Позаботьтесь, чтоб этого не произошло.
- Слушаюсь, Александр Фёдорович!
Итогом всех махинаций с Женским батальоном стало то, что его лишили руководства и изолировали от всех в пустовавшем здании фабрики Бутикова, выделенном ему под новые казармы. Там ударницы затомились в бездействии. Даже практические занятия с ними прекратились. Из находящихся по соседству мужских казарм к доброволицам стали проникать агитаторы от Совета солдатских депутатов, от солдатских комитетов запасных полков Москвы и представители Красной гвардии. Патриотический настрой в батальоне рухнул. Девушки, разочарованные в добровольческом движении и распропагандированные против Временного правительства и продолжения войны, в своей среде разделились на два непримиримых лагеря. Одни, большей степени из интеллигенции, всё равно желали идти на фронт, не дожидаясь приказа, другие решили уйти по домам, оставив батальон. Прекратив сношения с Женским союзом, батальон к тридцатому сентября полностью развалился. Четыреста двадцать его ударниц, записавшихся первыми в ряды доброволиц, без приказа Временного правительства по собственному желанию отправились на Западный фронт в состав 10 армии. Остальные разбежались. Доброволицам в Александровском училище об этом рассказала Вера Попова из Женского союза, введя их тем в немалое замешательство.
- Так как же теперь быть, Верочка? – спрашивала за всех Попову Зина Реформатская. – У нас уже завтра производство в прапорщики. И куда мы без своего батальона?
- Не знаю, девочки, родненькие, ничего не знаю! – пятидесятилетняя болезненная маленькая женщина, щурила свои подслеповатые глазки и разводила руками.
- Куда-куда?! – резко отвечала Реформатской как конкурентке по влиянию на коллектив София де Боде. – В Действующую армию! Не в женский, так в мужской ударный батальон! В Корниловский ударный полк к подполковнику Митрофану Осиповичу Неженцеву, в Ставку, в Могилёв!
Девушки посмотрели на баронессу с азартом и восхищением.
- Да, голубушки, - обвела взглядом ударниц Попова, - я что сказать-то ещё хотела. Женский союз «Помощь родине» в честь вашего производства в офицеры устраивает в среду четвёртого октября в Юридическом собрании светский раут. Приглашено четыреста человек, военных, московских чиновников разных ведомств, бизнесменов, фабрикантов, купцов, учёных, писателей, журналистов, в том числе иностранных, депутатов, гласных думы, земских чиновников или комиссаров, как их сейчас все называют. Всё высшее общество Москвы и гости из Петрограда. Так что, девочки, мы с вами с размахом отметим ваше офицерство!
Доброволицы оживились, приятно обрадовавшись такому известию. Они были счастливы, наконец-то пройдя все испытания, и теперь ожидали самого главного – офицерской присяги и вручения погон и значка Александровского училища. Проводив Попову, девушки вернулись в свой общий дортуар, шумно беседуя и поверяя друг другу заветные желания и потаённые и несбыточные ещё надежды. Время тянулось медленно к последнему отбою в стенах училища. Яркий электрический свет резал глаза, утомлённые нагрузками последних дней напряжённых всматриваний в бесконечные цели на итоговых стрельбах. Безумно хотелось спать, чтобы выспаться и набраться сил для завтрашнего важного и волнительного торжества. В дверь женской спальни кто-то тихо постучался. Бойкая и вездесущая Юлия Пылаева выглянула и сквозь приоткрытую дверь переговорила с дежурным. В коридор звали Софию де Боде.
- София, тебя, - выпалила Пылаева, вернувшись от двери и блаженно плюхнувшись на койку, распрямляя свои уставшие члены.
Де Боде вышла в коридор. С дежурным стоял без одной ночи прапорщик Григорьев и торжество осуществляющегося успеха важно сияло в его уверенных повзрослевших глазах.
- София, дорогая, можно тебя на пару минут? А то всё как-то на Ходынке не пересекались с вами. Нашу роту совсем загоняли в последний месяц, было не продохнуть. Ну, как? Всё сдала на отлично?
- Конечно! А ты?
- Я тоже! Пришёл, вот, с тобой попрощаться… Мне вызов пришёл…
- Как уже? И куда? – глаза Софии волнительно и участливо буквально обволокли юношу.
Он нахмурился по-взрослому, а потом просиял, как ребёнок, не сдерживая гордость и счастье сбывающихся надежд.
- В 105-й Оренбургский полк! В тот самый, где служила сестрой милосердия Римма Иванова, геройски погибшая в 1915 году.
- Я поздравляю тебя, Миша! Ты счастлив?
- Не совсем, - чуть помедлив, выпалил парень.
- А что мешает?
- То, что ты не со мной…
- Ну, Мишутка, я же тоже становлюсь, как ты знаешь, прапорщиком. И тоже поеду на фронт. И твой подарок – погоны империи, буду бережно хранить на память о тебе.
- Ты знаешь, я отбываю не сразу. У меня до пятницы свободные дни. И мы могли бы с тобой где-нибудь встретиться, погулять вместе. Возможно, это будет последняя наша встреча в жизни…
- Ну что ты так обречённо-фатальное тут запел! Прекрати! Глупости! Подумаешь?! Война не вечна! Мы всё равно победим немчуру! И вернёмся с победой в Москву! И, возможно, я стану даже твоей женой!
- Милая! Неужели это возможно?! – снова воспрял духом понурый до этого юнкер.
- Всё возможно! Надо только верить и добиваться своего! А пока мы поступим вот как. Вечером четвёртого, Михаил Яковлевич, я жду вас в Юридическом собрании на светский раут, проводимый Женским союзом в честь первого выпуска женщин-офицеров. Вот пригласительный билет. Спокойной ночи! - девушка сунула ему заветную бумажку и закрыла перед самым носом входную дверь.
И счастливый будущий прапорщик Оренбургского полка, как радостный козлик, побежал-поскакал вприпрыжку по длинному полутёмному в поздний час коридору училища.
На следующий день, в воскресенье первого октября был Покров Пресвятой Богородицы. На утрене в училищной церкви разлился полиелейным дымом праздничный благовест с долгим побудным трезвоном. Около тысячи двухсот новоиспечённых прапорщиков шестнадцатого ускоренного выпуска в новеньких офицерских мундирах с полевыми защитного цвета погонами, с шашками на левом боку и револьверами в кобурах на портупее по ротно, держа фуражки в руках, проходили на службу.
Затем шумно и радостно все они шли строем в столовую, а после выстроились на плацу также с непокрытыми головами. В училище на офицерскую присягу приехал командующий округом полковник Рябцев со свитой штабных офицеров и адьютантов. От Всероссийской Православной Церкви был председатель идущего в Москве Поместного Собора сам митрополит Московский и Коломенский Тихон со своей свитой важных архиереев в литургическом облачении. От городской думы был её голова Руднев в окружении чиновников и гласных. Начальник училища генерал-майор Муратов торжественно и чинно приветствовал всю приглашённую публику и в своей поздравительной речи напутственно обратился к первому своему выпуску прапорщиков-александровцев.
- Господа офицеры! В этот знаменательный день я очень рад поздравить вас с производством в чин прапорщика и пожелать вам безмерного мужества и стойкости, присущих русскому офицерству, в котором ныне так нуждается обескровленная в боях наша родина!
Далее выступил думский голова Руднев. Этот залысый эсер-интеллектуал с большим оголённым лбом и взглядом фанатика-террориста призвал молодую военную публику не посрамить надежды Москвы, вложившей в её подготовку всю свою душу всех городских учреждений, работающих на оборонку и верящих не смотря ни на что в русскую скорую победу над германским милитаризмом.
Потом своё слово держал и полковник Рябцев. Он увещевал молодых прапорщиков вступить в Союз офицеров, рассказал о том, что в Москве активно действует и отстаивает интересы офицерского корпуса Русской армии Совет офицерских депутатов, и пожелал всем александровцам удачи в военных операциях на фронтах Великой европейской войны.
Под вынос училищных знамён, бравые марши оркестра и тихий вкрадчивый, проникающий в самую душу, в самые потаённые и укромные её уголки, благославляющий тембр митрополита прапорщики склоняли непокрытые головы и целовали знамёна и говорили привычную им клятву присяги Временному правительству, волнительно и торжественно делая в ней теперь акцент на своё офицерство. Потом был торжественный смотр и стройные ряды молодых офицеров уходили, словно на фронт, окуренные дымом кипящего в кадильне фимиама.
А четвёртого октября, как и планировал комитет Женского союза, в здании Юридического собрания проходил светский раут в честь выпущённых женщин-офицеров. Салонная публика в фуршетно-банкетной обстановке рассыпала комплименты молодым смущённым девицам в офицерской форме. София обводила глазами снующих с бокалами шампанского гостей. Мелькал вездесущий проныра, георгиевский кавалер, капитан Скаржинский, выпивший и уже немного развязный, который щипал девиц за ягодицы в офицерских шароварах и шептал им всякие непристойные шуточки. От 56-го запасного полка был командир полковник Пекарский. Он важно ходил от гостей к гостям в сопровождении своих офицеров. С полковником Рябцевым был комендант Москвы – полковник Мороз. Генерал-майор Муратов благосклонно беседовал со своими выпускницами и их наставницей - руководителем Женского союза Марией Александровной Рычковой, торжественно нарядившейся по случаю раута. Она была в сопровождении мужа - Вениамина Вениаминовича Рычкова, генерал-квартирмейстера штаба 1-й армии. Всегда подле неё были её активистки – молодая красавица Мария Якубовская в великолепном дамском наряде и облачённая, словно монашка, в костюм сестры милосердия пожилая Вера Попова. Был предводитель Московского дворянского собрания шестидесятидвухлетний Пётр Александрович Базилевский, ротмистр гвардии в отставке, действительный статский советник, шталмейстер, который, объявляя свой тост, высказал неудачную шутку о том, что московское дворянство в ситуации почти повсеместных советов и советизации общества и его сознания подумывают уже о создании собственного Совета дворянских депутатов. Иностранные журналисты с переводчиками брали интервью у девушек-офицеров. Вспышки их массивных на треногах фотоаппаратах и тарахтение кинохроники заглушало возгласы оживлённой светской московской публики, собравшейся чествовать офицерш. Де Боде искала глазами своего Григорьева, но его почему-то всё не было. Зато перед глазами девушки вновь нарисовался прапорщик 56-го полка Сергей Эфрон. Он был в свите полковника Пекарского и прогуливался с молоденьким офицером его полка. Лёгким поклоном головы он приветствовал знакомых офицеров и их дам. Его чёрная голова со строгим пробором лоснилась смазанная каким-то восточным маслом. От него за версту несло одеколоном. «Эфрон - одеколон», - стала смешливо накручивать в голове рифму София, как он тут же подошёл поприветствовать и её.
- Знакомтесь, баронесса, - подойдя к ней вплотную, Эфрон поцеловал её ручку, - это мой друг и сослуживец по полку прапорщик Александр Трембовельский. Оба служим в десятой роте, которая размещена у Покровских ворот.
- Я рада за вас, господа, - коротко, как отрезала, проговорила София, давая понять, что она не желает продолжать с офицерами диалога.
Но они, как не замечая её неловкости, продолжали к ней приставать с посторонними разговорами.
- А мы-то как рады поздравить вас с производством! Теперь вы наша коллега, тоже прапорщик. И что теперь? На фронт? В составе какого соединения, позвольте полюбопытствовать?
Слащаво-наглый тон Эфрона раздражал де Боде. «Тон - Эфрон», - опять мелькнула рифма в её голове, которой она и улыбнулась. Видя её непонятную ему улыбку, Эфрон поинтересовался её причиной.
- Это вас не касается, господин прапорщик! – заявила девушка, окатив его холодом своих глаз, и быстро отошла к другим групкам беседующих.
Эфрон, восхищённо провожая глазами отходящую Софию, произнёс другу: «Теперь ты видишь, насколько она невероятно красива!».
- Да, это редкий бриллиант красоты! – подтвердил молодой Трембовельский, которому тоже понравилась де Боде.
Они выпили поднесённое им прислугой шампанское и медленно пошли за ней следом, вороша и раздевая её глазами. Навстречу им попался писатель Арцыбашев. Он был уже сильно пьян и потребовал брудершафта с господами офицерами. Те нехотя согласились, но поинтересовались у него, как относится писательская интеллигенция к выпуску женщин-офицеров. Арцыбашев расплылся в кислой мине лица.
- Пустое! – нахально заявил он, задирая подбородок и глядя на окружающую его публику свысока. – Пышные речи, торжественные тосты, а всё ради чего? Всё это ненужная жертва богу войны. Женщины-офицеры… Что за нелепость?! Я вас спрашиваю! Поглядите на них. Перетянулись мужскими ремнями, раздутые как подушки. Чёрт те что такое! Пищат своё бабское «ура» под грубый мужской смех псевдопатриотов. Завтра этих девочек увезут на войну, а тысячи мужиков будут продолжать скрываться в тылу под всякой липовой бронью и банкетничать во славу русского оружия и скорейшей нашей победы. А победы не будет, господа!
- Это почему же?! – схватил его, как бы отрезвляя, за грудки фрака Эфрон.
Писатель блуждающим взглядом недоумённо посмотрел на кулаки прапорщика, оказавшиеся подле его скул и медленно, словно ворочая валунами, произнёс.
- Потому что просрали Расею! – и теряя равновесие, в пьяном угаре осел на руки офицера. Прапорщики вдвоём, подхватив его обмякшее тело, кое-как дотащили писателя до стула и оставили бредить и безумно вращать пьяными и ничего не соображающими глазами.
- Идиот! – поправляя и отряхивая, словно как от прилипшей грязи, свой мундир, воскликнул Эфрон. – Что за писатели нынче пошли, ей-богу! Пишут всякую чушь в жёлтой прессе в угоду глумливым заказчикам, всё более германским агентам и предателям. Сволочи! Судил бы их всех военно-полевым судом, ей-богу!
- Дюже строг ты с ними, брат, - улыбнулся возмущению друга Трембовельский.
- А с ними так и надо. Шушера позорная! – сымитировал плевок презрения Эфрон.
Потом начались танцы, как в Благородном собрании. Появился прапорщик Михаил Григорьев. Он, жадно ища глазами свою любовь, был в сопровождении друга Леонида Колгушкина, косо и неприветливо поглядывавшего на всё это праздное сборище.
- Зачем мы сюда пришли, Михаил? – возмущённо трепал тот друга за плечо.
- Пойми, я должен её увидеть ещё хотя бы раз! – отвечал, сияя глазами, влюблённый в Софию прапорщик. - Тогда и умирать не страшно.
Де Боде увидела его, расплывшегося в глупой улыбке, и поспешно пошла на встречу. Эфрон, всё время выслеживающий её, словно дичь, ревниво метнулся следом и перехватил недобежавшую несколько метров, с отчаянием схватив за руку.
- Да вы мне прохода не даёте, господин прапорщик! – возмущённо воскликнула девушка, тщетно пытаясь высвободить свою перехваченную возбуждённым молодым мужчиной руку.
А он в порыве нахлынувшей страсти быстро зашептал ей какую-то нелепицу.
- София! Я вас люблю! Влюбился, как увидал! Я весь ваш без остатка! Мне позавчера исполнилось двадцать четыре года. Но все эти годы прошли впустую, поскольку я не знал вас, не видел вашей ангельской красоты. Сжальтесь надо мной! Поверьте моему чувству! Последуйте со мной! И я сделаю вас самой счастливой женщиной на свете! Я ручаюсь вам в том своей жизнью, которую с лёгкостью кладу на алтарь вашего сердца.
- Что за бред вы несёте, молодой человек? – воскликнула, наконец высвободишаяся баронесса, отстраняясь от безумного влюблённого и с нежностью женского милосердия глядя на него, словно жалея безнадёжно больного или раненого. – Напомню вам, что у вас, между прочим, есть жена и две маленьких дочки. Вы что же, забыли совсем о них?
- Вся моя прежняя жизнь меркнет в лучах вашего сияния. Вы одна затмили их всех, затуманили моё будущее, которое я не в силах теперь прожить без вас, ни дня, ни минуты! Хотите, я застрелюсь на ваших глазах? Настолько мне противна жизнь без вас, дорогая София! Хотите, я сделаю для вас немыслимый подвиг, чтобы доказать вам свою любовь?
- Откуда в вашем народе столько любвиобильной страсти? – удивилась де Боде. – Южный, веками гонимый всеми народ, евреи, как вы смогли остаться столь темпераментны и полны сил продолжения своего рода?! Насколько вы живучи и неистребимы, можно диву даваться, после всех тех погромов и притеснений русификации, которые вам пришлось испытать даже в Русской империи, не говоря уже о других, более кровожадных и фанатичных до пыток и инквизиций странах, как Германия или Испания.
- Мы чтим женщину, как мать, как богиню всего сущего, богиню жизни и продолжения рода. Мы не рукоблудствуем, не занимаемся онанизмом и содомией, не выбрасываем своё семя впустую – только в женщину мы пускаем свой жизненный сок. В этом залог выживания нашего древнего племени - в многодетстве и в многожёнстве, формальном и неформальном. Я хочу вас немыслимо и вы должны непременно этой ночью стать моей!
Странные его речи и манеры их изложения действовали гипнотически на молодую женщину и она, наперекор себе, своим ценностям и вкусам, не осознавая, что она делает, как бы машинально, под диктовку, стала подпадать под его влияние и поддалась его напору.
Эфрон взял де Боде за руку и повёл к выходу из собрания. Их бы никто и не заметил, если бы не дальнозоркий острый влюблённый взгляд молодого соперника Эфрона – прапорщика Григорьева. Он подскачил навстречу и преградил путь умыкания загипнотизированной страстью мужского желания и находящейся в трансе девушки.
- Что здесь происходит? – коротко прозвучал его отрезвляющий и холодный вопрос.
София вздрогнула и, словно очнулась из забытья.
- Ой, Миша… Я шла навстречу тебе, а тут…
- Вам, собственно, что за дело до нас? – также ледяным тоном спросил его, ставший, словно железным, Эфрон.
- Это моя девушка. И по какому праву вы обращаетесь с ней столь развязно и коротко? Вы кто ей?
- А вы кто ей? – взгляды двух прапорщиков вцепились друг в друга, словно рога баранов, бьющихся за свою самку в период брачных танцев в дикой среде непуганных человеком пастбищ и лежбищ.
- Господин прапорщик! – раздражённо повысил голос Григорьев, - я не посмотрю на то, что вы старше меня и в офицерском чине состоите дольше. Я отшвырну вас сейчас, как паршивого пса, путающегося у меня под ногами! И никакой суд чести в том мне не будет помехой! Вы видели в зеркало свою и мою комплекцию? Вы не соперник мне в физической схватке!
- Мерзавец! – вспыхнул, униженный в присутствии дамы сердца, оскорблённый до глубины души и чести, Сергей Эфрон. – Каков подонок! Я требую от вас сатисфакции и немедленно! Стреляться на берегу реки! Ночью! С тридцати шагов!
К ним подбежали их друзья – прапорщики Трембовельский и Колгушкин. Видя, как взбешены их сослуживцы, и подпадая под влияние конфликта, они мысленно уже записались к ним в секунданты. Дело принимало скандальный оборот. И тут не выдержала и взорвалась гневом София.
- Послушайте меня вы, оба: Михаил и Сергей! Прекратите немедленно это безобразие! Если вы не остановитесь сейчас же, я не знаю, что я с вами сделаю! Я вас прокляну!
Но, видя, что её угроза проклятия не действует на молодых влюблённых, она, взвинчивая голос до самого высокого своего фальцета, отчаянно прокричала: «Я вас не люблю обоих! Слышите вы, два дурака?! Подите оба с глаз моих прочь! Навсегда!».
Молодые мужчины, услышав такое, оторопели, а их друзья, прапорщики, воспользовавшись вызванной шоком заминкой, быстро развели их в разные стороны и, вытолкав на улицу, без разговоров увезли на извозчиках по домам.
А София, возбуждённая яростью отрешения, выпила залпом стакан вина и разрыдалась на руках у подоспевших к ней ударниц.
- К чёрту всё! – отчаянно размахивала она руками в припадке прорвавшихся чувств и долгое время сдерживаемых и подавляемых своих эмоций.
Она не помнила, где и как она провела эту ночь. Но утром, проснувшись с подругами в дортуаре училища, она быстро умылась, оделась и засобиралась в Женский союз. С тяжёлой хмельной головой после вчерашнего бражничества и с синими мешками под глазами, она появилась в Союзе на Арбате и предстала перед проницательным взглядом мамки всех доброволиц – Марии Рычковой.
Та её встретила строго и с порога стала отчитывать, как гимназистку воспитатель.
- Ну что, набедокурила вчера? Запуталась в своих кавалерах? Этому дала, тому дала, а этому не дала? Так что ли прикажешь тебя понимать, София Николаевна! Это что за позорище вы мне вчера устроили в Юридическом собрании на виду у всей элиты Москвы? Что скажут теперь в газетах про нас, про всё наше движение? Писатель Арцыбашев, вчерашний приглашённый, вот, погляди, уже настрочил злую статейку про вас, женщин-офицеров. Позор! И так в армии наших ударниц считают слабыми на передок девицами лёгкого поведения, а тут ещё ты добавила масла в огонь - позоришь честное имя русской женщины-доброволицы! Зачем дала повод обоим офицерам надеяться на твою взаимность? Замуж тебе надо, девка, срочно, да детей рожать!
- Отправьте меня на фронт! – закусив губу, зло прокричала нахмуренная де Боде.
- На фронт она собралась! Чтобы армию там разлагать?! Нет уж! Будешь пока при мне! Вчера капитан Скаржинский проговорился, что в виду рижского наступления немцев, в скором времени открывается прямая угроза осады Петрограда. И вы все, мои александрочки, будете в распоряжении Союза офицеров готовить ополчение к обороне столицы.
IX
Шестнадцатого октября рано утром к Финляндскому вокзалу в Петрограде подошёл пассажирский поезд, пришедший из Стокгольма. Из вагона вышел молодой человек лет двадцати четырёх – двадцати пяти, высокого роста и крепкого, коренастого телосложения в солдатской шинели с поднятым воротом, но с выправкой офицера. Патруль остановил его и проверил документы. При нём была справка от русского военного агента из Швейцарии, в которой говорилось, что податель сего документа является бежавшим из германского плена подпоручиком Тухачевым Михаилом Николаевичем. Преодолев столько мытарств и злоключений за два года и почти восемь месяцев проведённых в немецком плену, пять раз пытавшийся сбежать в Россию, русский молодой человек вдыхал наконец долгожданный воздух своей родины. Он стоял и глядел на привокзальной площади на Петроград и не узнавал своей столицы, как она тоже не узнавала и не замечала его. Мимо сновали трамваи, извозчики, ходили патрули матросов и солдат Красной гвардии, созданной при Военно-революционном комитете Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов с целью обороны города от германского вторжения. Улицы шумели автомобилями, которых стало значительно больше за время, проведённое Тухачёвым в Германии. И лица людей, бежавших мимо по делам или снующей без дела и праздно глазеющей вокруг публики были другие, не имперские лица, покорные и смирённые бесправностью своего бытия, а нахальные, самоуверенные и задиристые наглые рожи свободной теперь Республики. Только мало проку было в этой свободе, голодом и разрухой доставшейся русскому народу, тянушему до сих пор на своём горбу тяжёлую лямку продолжающейся войны. Возвращенец порылся в карманах шинели и, нащупав там деньги, выданные ему военным агентом в Берне, кликнул извозчика.
- Куда прикажешь, господин-товарищ? – усмехнулся подъехавший ванька, подозрительно поглядывая на бедный вид своего пассажира.
- На Загородный проспект, к казармам Семёновского полка, - гордо ответил Михаил, садясь в одноколку.
- А денег-то хватит? – недоверчиво сощурился извозчик, - по нонешним временам индивидуальный извоз стоит дорого. Ежели нету, садись, вон в трамвай, доберайся с народом в давке.
- Хватит, не беспокойся. Трогай, давай! – Михаил закутался в шинель и зло поглядел по сторонам. Мимо зацокали под копытами старой клячи знакомые вымощенные булыжником мостовые. Подпоручик трясся вместе с экипажем и думал о своей судьбе. Сколько раз он передумывал эту мысль, которая стала мозолью в его голове, когда рвался на родину, томился, сидя в заперти, под арестом в чужой и далёкой стране. Он возвращался в Россию, словно граф Монте-Кристо или сбежавший с отрова Эльбы Наполеон, переполненный желанием исключительной мести всем и каждому и яростного реванша своей неудавшейся военной карьеры. А вся эта революционная лихорадка, поразившая страну и ослабившая её армию, была для него невыносимой катастрофой, в которую он отказывался верить и подыгрывать своему, с ума сошедшему народу, мелькающему мимо него по сторонам. А вертлявый бородатый кучерок, стоя на козлах, рысил по петроградским улицам, насвистывая себе под нос какую-то похабную песенку.
- Как живётся, старик, с новой властью? – надменно спросил путник кучера.
- Да как, - закряхтел старик, - с ней не соскучишься. Кажный божий день, что-нибудь да новое выкинет. Только и успевай привыкать к ним, к декретам ентим.
Оглянувшись, на пассажира, извозчик ухмыльнулся: «А что, ваше благородие, по прежним порядкам соскучились? Пади реставрацию монархии замышляете, ась? А той я, недолог час, в комитет о вас заявлю».
- Да что ты буровишь, дурень! Какая к чёрту реставрация?! Я, вон, из германского плена домой возвращаюсь. Мне пообвыкнуть требуется к новым и непонятным пока для меня порядкам.
- Езжай-езжай, солдатик, да регистрируйся, где следует, не мешкай. В теперешнее время чёрт ногу сломит, неразбериха кругом. Прибивайся к своим, ежели ждут тебя, кто. А не ждут, иль забыли совсем, похоронили, иди в новую власть, она отщепенцев любит, даст тебе должность какую-нибудь комиссарскую и на фронт спровадит командовать разбегающейся по домам солдатнёй. Вся эта дезертирья шкурность заявляет тут патрулям, что, мол, с плена, с ранения возвращаются. А ни справок при них, ни документов подтверждающих, никаких.
- Ты смотри, какой бдительный выискался! – удивился Тухачёв. – Давай, езжай побыстрее, правь, смотри, на дорогу! Меня он ещё будет подозревать в дезертирстве!
Перед глазами сбежавшего из плена подпоручика мелькали томившие его лагеря: Бютова, Денгольм, Цорндорф, Губен, Бесков, Галле, Бад-Штуер, Миндена, Бекстен-Биструп, тюрьма Меппена, крепость Ингольштадт, Лехфельд, Пукхейм, откуда Михаил смог успешно в пятый по счёту раз сбежать, чтобы уже восемнадцатого сентября 1917 года благополучно перейти германо-швейцарскую границу.
На Загородном проспекте, куда он, наконец, приехал, расплатившись с ворчащим извозчиком, Тухачёв, назвав себя, потребовал на контрольно-пропускном пункте быть представленным перед командующим гвардии Семёновским резервным полком, к которому его тут же и повели в обнимку от самой кардегардии узнавшие, наконец, пропавшего без вести сослуживца офицеры и безмерно обрадованные его счастливому возвращению.
- Ну, брат, ты даёшь! – возбуждённо хлопали они его по плечу, стремясь прикоснуться к вернувшемуся с того света герою.
- Знали бы вы, сколько там русских солдат и офицеров томятся в плену. Кто их изволять будет?
- А! – махали рукой сослуживцы. – Сами сбегут, коли геройские молодцы. А если трусы, то им этот гнёт по заслугам!
- Кто у нас сейчас командир? – улыбаясь в ответ на приветствия боевых товарищей, спрашивал офицеров Михаил.
- Командира сейчас нет. Временно командующий действующим - полковник Попов, запасным – полковник Бржозовский…
- Попов, Александр Владимирович? Который командовал 11-й ротой в 1914 году?
- Он самый!
- А Бржозовский, это который? Наш семёновец, бывший адъютант 3-го батальона, штабс-капитан в 1914 году? Или командующий 44-м корпусом генерал-лейтенант Бржозовский Николай Александрович?
- Наш, семёновец, Раймонд-Фма.
- Неплохо он устроился. За какие-такие заслуги? А Ванечка наш, фон-Эттер куда делся?
- О, ты вспомнил, брат! Ещё в июле пятнадцатого сдал полк полковнику Сергею Соважу и уехал в своё имение в Финляндии, где до сих пор, должно быть, и скрывается. А после него уже трёх командующих сменить успел наш полк!
- А Соваж чего же?
- Восьмого мая 1916 года уже в чине генерал-майора на передислокации полка к Молодечно был задавлен лошадью, упавшей на него на всём скаку.
- Бедолага!
- Потом полк принял командующим полковник Тилло Павел Эдуардович. В декабре он стал генерал-майором и был назначен постоянным командиром полка.
- Тилло – храбрый офицер, не штабист.
- Сейчас он командир 1-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии. А с мая семнадцатого вместо него командующим Попов.
- Всё ясно. Энгельгардт, Борис, и ты здесь, в запасе?! – удивился Михаил, увидев, шедшего ему навстречу бывшего сослуживца по седьмой роте.
Теперь тот был в погонах поручика, на колодке которого позвякивали шесть орденов, в том числе и 4-й Георгий.
- Здесь, как видишь, - приветствовал его, улыбаясь, подтянутый офицер, - после ранения в глаз…
Подробный рапорт о пребывании Тухачёва в германском плену и бегстве оттуда запросил от него в письменном виде адъютант гвардии Семёновского резервного полка капитан Венцкевич. После составления рапорта Тухачёв попал, наконец, и к Бржозовскому. Командующий запасным полком, поляк по национальности, весьма удивился такому неожиданному и запоздалому возвращению в полк пропавшего без вести подпоручика.
- Ну-с, голубчик мой, рассказывайте, как это вас угораздило пропасть без единой весточки на такой длительный срок. Поведайте нам о своих мытарствах и злоключениях в плену, развейте наши сомнения, что вы не шпион, завербованный немцами и засланный в гвардейский полк.
- Если вы мне не доверяете, господин полковник, я готов уйти. Иначе смысла нет восстанавливаться в полку, если не возможно восстановить своё честное имя.
- Ну, это я так сказал, насчёт шпионства. Сейчас у нас повсюду шпиономания. Всех во вредительстве уличают. А заодно проверить хотел ваше хладнокровие, подпоручик. Я знаю ваше дело, храбрости вам на войне было не занимать. Но всё-таки, как же вам удалось сбежать из плена, ведь это было, наверное, сопряжено с колоссальными усилиями личной отваги, сноровки и выдержки?
- Я охотно вам всё расскажу, но позже. Мне нужно с дороги хорошенько помыться, а то не хватало ещё германских лагерных вшей занести в наши казармы. Вот, это настоящие шпионы-вредители и диверсанты, я вас уверяю, полковник.
Бржозовский рассмеялся и пригласил Тухачёва вечером к себе на квартиру во флигель, где они с супругой с радостью и любопытством приготовились выслушать исповедь офицера, чудом вернувшегося из небытия.
Отхлёбывая у командующего на квартире горячий чай и блаженно растянувшись в мягком уютном кресле, Михаил, закинув ногу на ногу, начал свой рассказ.
- Как вы, может быть, знаете, господин полковник, в плен я был взят вместе с тридцатью нижними чинами в немецкой атаке на участке нашей позиции у деревни Пясечно. Это случилось 19 февраля 1915 года. Из Пясечно с остановками я был перевезён немцами до солдатского лагеря Бютова, где временно провёл три дня и был отправлен далее в Штральзунд в офицерский лагерь Денгольм. Через два месяца я бежал с подпоручиком Пузино, переплыв пролив между Денгольмом и материком, и шёл дальне на полуостров Дасер-Орт, откуда, взяв лодку, думал переправиться по морю на датский полуостров Фальстер, до которого было всего 36 вёрст. Но случайно мы были оба пойманы через пять дней охраной маяка на берегу. После того, как я отсидел в тюрьме и под арестом, я был через некоторое время отправлен в крепость Кюстрин, в форт Цорндорф. Через три недели я был оттуда отправлен в солдатский лагерь Губен на солдатское довольствие за отказ снять погоны. Через месяц погоны с меня были сняты силой и я был отправлен в лагерь Бесков. В Бескове я был предан суду за высмеивание коменданта лагеря, был присуждён к трём неделям ареста и отбыл их. Из Бескова я был переведён в Галле, откуда через три месяца в Бад-Штуер.Из Бад-Штуера шестого сентября 1916 года я убежал с прапорщиком Филипповым, спрятавшись в ящики с грязным бельём, которое отправляли в город для стирки. По дороге на станцию, в лесу, мы вылезли из ящиков и, так как немецкий солдат, вёзший бельё, не был вооружён, то очень нас испугался и не смог задержать. После этого мы шли вместе 500 вёрст в течение 27 ночей, после чего я был пойман на мосту через реку Эмс у Зальцбергена, а прапорщик Филиппов благополучно убежал и через три дня перешёл голландскую границу и возвратился в Россию. Поймавшим меня солдатам я объявил, что я русский солдат Михаил Дмитриев из лагеря Миндена, надеясь легко убежать из солдатского лагеря. Пока обо мне наводили справки, меня посадили в близрасположенный лагерь Бекстен-Биструп. Проработав там вместе с солдатами пять дней, я опять убежал со старшим унтер-офицером Аксёновым и ефрейтором Красиком. Через три ночи пути, удачно переплыв реку Эмс и канал, идущий вдоль границы, причём оба эти препятствия охранялись, я был пойман последней линией часовых к западу от Меппена, оба же солдата благополучно пробрались в Голландию. К этому времени я был уже настолько переутомлён, что не в состоянии был идти в солдатский лагерь и потому, назвавшись своим именем, я возвратился в лагерь Бад-Штуер, проведя несколько дней в тюрьме в Меппене. В Бад-Штуере я отсидел три недели под арестом и был отправлен в крепость Ингольштадт, в форт IX, лагерь для бежавших офицеров. Так как лагерь этот усиленно охранялся и не было возможности убежать, то я решил попасть в тюрьму, которая охранялась гораздо слабее. С этой целью на поверке я вышел из комнаты производившего её немецкого офицера. Однако сразу же меня в тюрьму не посадили, а предали военному суду. Тогда я решил сделать выпад против немецкого генерала Петера – коменданта лагеря и, когда он приехал в лагерь, то я разговаривал с ним, держа руки в карманах, не исполнил его двукратного приказания вынуть их, а на его замечание, что это мне будет дорого стоить, спросил: «Сколько марок?» Однако и за это меня не посадили в тюрьму, а опять предали военному суду. В скором времени по делу оскорбления унтер-офицера я был присуждён к шести месяцам тюрьмы, суда же по делу генерала не было, так как накануне, третьего августа 1917 года, мне удалось убежать с капитаном Генерального штаба Чернивецким. Начало побега было очень неудачно. Сразу же в лесу мы наткнулись на жандарма, который нас долго преследовал. Наконец, разделившись, мы побежали с капитаном Чернивецким в разные стороны. Жандарм стал преследовать меня, но через полчаса выбился из сил и отстал. Что стало с капитаном Чернивецким, я не знаю. Через девять дней я был пойман жандармом, объявился солдатом Михаилом Ивановым из лагеря Мюнстера, был помещён в лагерь Лехфельд, где отбыл наказание для солдат, и после был отправлен в лагерь Пукхейм. Там я работал вместе с солдатами три недели и наконец убежал с унтер-офицером Новиковым и солдатом Анушкевичем. Через десять ночей хотьбы они были пойманы жандармами у города Шторгка, а я убежал и ещё через три ночи хотьбы перешёл швейцарскую границу у станции Таинген. Оттуда я последовал в Петроград через Берн, Париж, Лондон, Христианию и Стокгольм. Я обо всём этом подробно написал в рапорте капитану Венцкевичу.
- Да, я читал ваш рапорт, - глубокомысленно проговорил полковник, затягиваясь папиросой и обдумывая всё сказанное Тухачёвым. – Насколько прекрасна ваша память, господин подпоручик. Так взвешанно и последовательно излагаете все события, так досконально помните все наименования населённых пунктов и лагерей для военнопленных, будто в штабе разрабатываете план наступления, перед глазами держа карту местности, а не просто вспоминаете обо всём случившемся за почти три года.
- Эти почти три года, как вы изволите их называть, господин полковник, были насильно забраны у меня из жизни. Вам не понять, что чувствует человек, вынужденно находясь в длительном заточении, разве что из книг Дюма вы могли немного почерпнуть об этом, но и то, там всё слишком романтизировано, ведь предназначено для домашнего прочтения. А там, в лагере, день идёт, как месяц, наверное, в реальной жизни. Там считаешь каждую минуту и ждёшь бесконечно долго и думаешь, вспоминаешь и запоминаешь всё до мельчайших деталей, чтобы не сойти с ума.
- По вашей биографии, господин Тухачёв, хоть книгу писать, - кокетливо улыбнулась подпоручику моложавая жена полковника, которой этот молодой офицер очень приглянулся.
- А вы политически как, Михаил Николаевич? – спросил Тухачёва Бржозовский.
- А что, разве армия теперь уже не вне политики? – недоумённо поглядел на него Михаил, поднимая левую бровь.
- Армия сейчас – оплот революционной демократии. Она митингует, она управляется изнутри солдатскими комитетами. Она торгует, она ворует, она делает всё, что угодно, только не воюет.
- А вы как долго воевали сами, господин полковник? – острый вопрос подпоручика чуть было не поставил в тупик командующего резервным полком, из-за чего тот запнулся на полуслове.
- После батальонного адъютанта, я был начальником пулемётной команды полка. Потом ранение… Теперь начальник запаса. Но я помню, Михаил Николаевич, как вас называли в полку – Наполеоном. И я вижу, что вас нисколько не смущает это ироничное прозвище, данное вам сослуживцами. Давайте ка лучше выпьем за ваше здоровье – господин Наполеон! – попытался пошутить, сменив тему разговора, хитрый поляк Бржозовский.
А его супруга поспешила сгладить возникшую заминку слащавыми комплиментами в адрес подпоручика.
- И за ваши красивые лучистые глаза и чарующую улыбку!
Звон наполненных бокалов украсил наступившую долгую тишину. Полная луна светила в окно, заглядывая в открытую форточку, качаясь и запутываясь в искристых блёстках узорчатых кружев тюлевой его занавеси.
Тухачёв по результатам визита к полковнику получил от него разрешение на двухнедельный отпуск, чтобы уладить семейные дела, и на следующий день, семнадцатого октября, вечерним поездом помчался в Москву разыскивать свою семью.
В Первопрестольной следы Тухачёвых терялись. Москва была запружена приезжим из разных губерний народом. Голод гнал в более чем двухмиллионный город массу крестьянского люда из близлежащих окрестных губерний. Артели мешочников-спекулянтов с нанятой охраной из полубанд - полуотрядов бежавших с фронта вооружённых дезертиров с винтовками и пулемётами были хозяевами вокзалов и поездов. Нищие вдовы-солдатки или больные старики с котомками и чумазыми детьми шатались повсюду, прося милостыню. Бросалось в глаза наводнение города евреями из западных прифронтовых губерний, чего не было в 1914 году из-за имперской черты оседлости. Теперь еврейская молодёжь сновала и тут, и там, торговала, митинговала, патрулировала, ораторствовала, испектировала всё и вся в качестве комиссаров и представителей всяких комитетов, советов, профсоюзов и прочих общественно-политических организаций. Жадно бросались в глаза молодые еврейские девицы-проститутки, непуганно гуляющие по улицам и кокетливо зазывающие собой кавалеров, покручивающие полы своих длинных юбок и улыбающиеся прохожим военным. Скрежет и треск трамваев, гудки автомобилей, шум большого мастерового города заволакивал с дымом коптёрок и кочегарок сырую и пасмурную октябрьскую Москву.
Михаил с Николаевского вокзала поталкался на Садовом кольце в битком набитом народом трамвае линии «Б», которую москвичи называли «Букашкой». Букашка была моторным вагоном с прицепом. В него садились с тяжёлыми вещами, мешками и огромными баулами, через которые невозможно было пролезть. Сцепление у Букашки было разболтано. Вожатый, чтобы стронуть вагон, вынужден был дёргать прицеп после каждой остановки, после чего на него яростно ругались озлобленные пассажиры: «Полегче, олух! Не дрова везёшь!» Изрядно помятый в вагонной давке, Тухачёв перешёл на Бульварное кольцо, где ходили более чистые моторные вагоны линии «А» или «Аннушка» по странной этимологии московских пассажиров. На «Аннушке» он приехал в Александровское училище, чтобы в Обществе выпускников-александровцев навести справки о своих домочадцах, где находятся, получают ли за него какое-либо пособие.
И вот тут-то, поднимаясь по ступенькам своей родной альма-матер, там, где на мраморной доске лучших выпускников выбита была и его фамилия, Тухачёв негаданно-нежданно столкнулся с Софией де Боде. Она изменилась за это время, как он её не видел, похорошела, налилась соком сексуальной красоты, превратилась из худенькой пугливой институтки в уверенную в себе молодую женщину с роковым завораживающим взглядом серо-голубых бездонных глаз, чудно посаженных в этот умиляющий достоинствами привлекательности овал дорогого когда-то его сердцу лица. Она спускалась по лестнице, занятая какими-то своими повседневными заботами, и взгляд её скользил равнодушно-отстранённо по перилами, ступенькам, по стенам, по лицам бегущих навстречу юнкеров и офицеров. Но чуть только он коснулся фигуры Михаила, чуть зацепился, пробежавшись из любопытства по его семёновским погонам и офицерской шинели, обмакнувши негу взора в его силуэт, как лавина прошлых воспоминаний обрушилась на неё, снося голову и опрокидывая всю реальность творящегося вокруг бытия. Баронесса встала, как вкопаная и вытаращила, ничего не понимая, округлённые по совинному глаза на своего кумира, на божество своей девичей любви, утерянное, как ей казалось, безвозвратно, а теперь вдруг воскресшее и явленное снова, словно второе пришествие Христа.
- Миша! Мишенька!! Ты?! Жив?! – лирическим сопрано взвизгнула ошалелая от счастья девица, готовая броситься к нему на шею, но не решающаяся этого сделать по той лишь одной причине, что подсознательно ещё не верила в такую возможность.
Он посмотрел ей в глаза и увидел пропасть между ними, вернее между ним теперешним и тем, Михаилом Тухачёвым, каким он был до февраля 1915 года. Теперь между этими двумя Михаилами, словно пролегла глубокая многокилометровая линия обороны, со рвами наполненными водой, зарытая в укреплённые окопы и перетянутая сетью колючей проволоки. Душа и любовь остались там, за колючкой, а здесь, на этом берегу была лишь искромсанная преградами ненависть и злоба на неосуществимость его честолюбивой мечты. В её голодных до любви глазах распахнулась-разлилась целая бездна невычерпанных, неистраченных долгим ожиданием чувств. Он же ничего ей больше не мог дать, кроме плотской утехи.
Захваченные друг другом, они потерялись во времени и пространстве. Почти полная, чуть убывающая луна горела мраморным оттиском на белой, молочной плоти обнажённой молодой женщины, озаряя все её прелестные очертания. Тухачёв голодным волком после длительного полового воздержания в плену набросился на неё и стал мять, кусая груди, облизывая гладкие крутые бёдра и плоский живот. Его рот от перевозбуждения при этом пускал обильную слюну. Он долго не мог ждать, поспешно и требовательно раздвинул её колени и вошёл в неё бешено, словно стремительной атакой в сдавшую оборону крепость или, штыком пробивая себе дорогу в яростной рукопашной. Движения его были напористы и резки. София, опустив голову на бок, стонала в неге и сладострастии и шептала чуть слышно: «О, мой хороший!». Под этот сладкий женский стон и нежный шёпот он вскоре кончил, пробивши ворота её лона своим штурмовым тараном и выплёскивая, салютуя прорыв чувственным взрывом, словно полковой артиллерией. Иссякнув первым запалом энергии, он сел на неё, распластавшуюся под ним, и долго глядел на её матовые груди с торчащими сосками, на лицо, запыхавшееся и раскрасневшееся, на волосы, растрёпанные и сбившиеся на лоб. Потом слез, лёг рядом. Они лежали обнажённые, молчали, слушали, как стучат сердца друг друга. Забили полночь казённые большие часы с кукушкой. Медовая сладость губ и всего тела Софии сводила его с ума до утра. Он таял, как воск свечей и капал капелью бушующих в нём страстей, опадая и поднимаясь вновь, словно пловец на гребнях штормовых волн. Но сказка ночного свидания подходила к концу. Уже брезжил в глаза молодой рассвет, подглядывая за бысстыдством уединившихся молодых людей в расщелины неплотно задёрнутых штор, а они всё никак не решались начать разговор о совместном будущем. Михаил холодным и отрезвляющимся после хмельной ночи рассудком понимал, что его, их общего будущего, не будет. София, чувствуя, что что-то не так, не торопила события, чутко выжидая подходящий для объяснений момент.
- Сегодня четверг, девятнадцатое, - наконец, нарушая чувственную тишину, заговорил Михаил.
Он встал и бодро распахнул окно в их номере гостиницы, глядя на медленно пробуждающуюся Москву.
София, закинув руки за голову, зевая и тормоша свою роскошную густую шевелюру, сладко потянулась, сбивая длинными и стройными ногами на пол мешавшее любовникам всю ночь большое шерстяное одеяло в шёлковом пододеяльнике.
- Ума не приложу, где мне искать родных, - продолжал Михаил. - Взял отпуск на две недели, думал, найти маму и сестёр в Москве, а ничего не вышло. Хотел в союзе выпускников-александровцев что-либо узнать…
- Мавра Петровна с дочерьми уехала в Чембарский уезд Пензенской губернии, в деревню, - невозмутимо промолвила де Боде. – А Александр здесь, в Москве, учится после консерватории в школе прапорщиков и служит в военном оркестре трубачом.
- Как? – удивился Тухачёв. А ты откуда знаешь?
- Я с ними знакома, - улыбнулась баронесса. - Сама провожала их на вокзал в июне. Продукты им возила из имения, пробивала пособие на тебя.
- Даже так… Спасибо тебе, что не оставила их в трудную минуту. Что ж…, в полк мне нужно возвращаться только тридцатого, в понедельник, - повеселел Михаил. – Ты поедешь со мной к моим в Пензенскую губернию? Посмотрим, как они там опомещичились.
На последней фразе он криво усмехнулся.
- Я бы с удовольствием, - чуть помедлив, сказала София, - но у меня служба. Я состою при штабе Московского военного округа.
- Пошли их всех к чёрту! – грубо сказал Тухачёв, от чего у баронессы неприятно передёрнуло что-то внутри.
- Я не могу…
- Я тоже служил верой и правдой и что получил в замен? Списали и забыли… По мне так - такая игра не стоит свеч.
- Ты изменился…, - задумчиво проговорила София. – Прежний Михаил никогда бы так не сказал.
- Прежнего Михаила уже нет, - оборвал её рассуждения Тухачёв. – Он умер там, в плену… Во мне всё прежнее перегорело, отжило…
- А я? – вопрос баронессы на долгую паузу повис без ответа.
Зловещая тишина сумеречного утра угнетала. Наконец, Михаил медленно и нехотя стал говорить.
- Пойми, во мне ничего не осталось от прежнего Тухачёва, от того наивного мальчика-романтика, которого ты знала и любила раньше. Теперь во мне только злоба и цинизм. Любовь… Я растерял её, как падшие святыни. Я больше не умею любить. Гляжу в себя и чувств не нахожу, животные инстинкты только. Я умер там, в немецких лагерях после двух лет и семи месяцев плена, морального тупика и краха всех надежд. Тебе этого не понять. Может быть, со временем, я и оттаю, но сейчас только лёд в груди. Мне нужно время, чтобы прийти в себя...
После этих слов опять повисло долгое и неловкое молчание с кривыми полуизвиняющимися улыбками Тухачёва, глядевшего на баронессу, словно бессильный любовник, извиняющийся за свою мужскую слабость. Де Боде встала, быстро оделась, причесалась и подошла к нему с прощальным поцелуем. Интуитивно чувствуя его надломленность души, она всё равно упрямо, по- женски верила, что сможет своей любовью воскресить в нём былой огонь. Михаил хотел её обнять, но София ловко отстранилась и поцеловала его в лоб, сказав на прощание.
- Езжай домой и разберись в себе. Я буду ждать тебя, как прежде, как всегда.
София уходила от любимого решительно, не показывая вида, а на душе у неё было тоскливо и сжималось сердце. Хотелось плакать, и брызнувший внезапно утренний дождик выручил её, скрыв душевную слезливость. Чтобы прогнать от себя нелепо нахлынувшие чувства, девушка поехала прямо на Пречистенку, дом 7, в бывшую усадьбу Всеволожских, где в громоздких формах псевдоклассицизма в четырёхэтажном здании с фасадом из двенадцати коринфских полуколонн, размещался штаб Московского военного округа.
***
От былого имения Вражское в Чембарском уезде Пензенской губернии к лету 1917 года осталось одно название, да и то, потому что его носила близлежайшая деревенька, выросшая некогда в самостоятельную общину из бывших помещичьих крестьян. Мавра Петровна с четырьмя дочерьми вернулась в свой заколоченный дом, оставленный Тухачёвыми в начале 1914 года и пустующий более трёх лет. Это старое, осевшее местами строение со всеми своими хозяйственными постройками, более походило на сельский хутор, нежели на бывшую когда-то усадьбу помещиков Тухачёвых. Запустение, царившее в нём, успело пустить здесь свои огрубелые корни. Мыши прогрызли пол в доме и сквозняки пронизывали его дырявую крышу. Хозяйственные пристройки были разграблены, амбарные замки были срезаны или перекушены, двери и ворота сняты с петель или сорваны, местами болтались, взломанные, из-за которых чёрной могильною мглою зияла разруха и пустота. Плотные шторы, густо закрывающие окна в заколоченном доме, покрылись седой паутиной и пылью. Скромная мебель была вся зачехлена, словно хозяева собирались её перевозить с собой. Тусклые и давно немытые окна старушечьими глазами, сощурясь, неприветливо встречали нежданных гостей. Ещё с начала весны революционно настроенный волостной совет реквизировал весь сельхозинвентарь имения и землю, числящуюся за Тухачёвыми, в пользу местных безземельных крестьян, которые не являлись домохозяевами и работали по найму у кулаков, либо в сезонных артелях в городах. Однако на это пожаловался в Чембар сосед Тухачёвых, бывший офицер Кирпичников, и из города вскоре прибыл карательный отряд с уездным военным комиссаром Временного правительства, тоже бывшим офицером Шильцевым, лидером эсеров в уезде. Он быстро навёл порядок, вернув землю и не весь найденный инвентарь бывшим хозяевам. А когда Мавра Петровна заявила свои права на дом и землю, поселившись во Вражском, Шильцев стал частым гостем в её доме. В округе поговаривали, что ему особо приглянулась старшая дочь Мавры Петровны шестнадцатилетняя красавица Софья, белая, утончённая, плавная, как лебедь, рдеющая румянцем при появлении бойкого и симпатичного вдовца-комиссара. Шильцев помог организовать сподручный ремонт дома, нанял Мавре Петровне работников по хозяйству.
Сельский сход крестьян-домохозяев, руководствуясь добродушием общинной своей традиции трудовой солидарности и достолыпинской ещё круговой поруки, не смотря на то, что деревня уже около десяти лет жила в основном единоличными хозяйствами, поделив крестьян на кулаков-мироедов и наёмных батраков, и оставив в общинном владении лишь незначительную часть самой неплодородной мирской земли, выделил Тухачёвым всем миром две коровы и две лошади, помня доброе отношение к селянам прежней владелицы имения, старой помещицы Софии Валентиновны, лечившей когда-то безвозмездно крестьянских детей.
- Ты, Мавра, пойми нас, - говорил на сходе, сняв картуз, в опоясанном кушаком двубортном полукафтане из льняной холстинки, застёгнутом встык крюками на левую сторону, из под которого видна была нарядная рубаха-вышиванка, бывший вражский староста, а ныне звавшийся комиссаром деревни старик Игнат Пузиков, - мы твою свекруху чтим. Сколько она нам леса простила! Сколько детей лечила! И всё бесплатно. Скотина и та добро помнит. А мы что же? В память о Софье Алевтиновне прими от нас, от сельского обчества, эти скромные дары – и указал на двух низеньких коров и рыжих кляч, истошно мотавших хвостами от назойливых слепней.
- Нам бы земли немного добавить. Эта-то, при усадьбе, худая совсем, - сетовала ему на крестьянские свои невзгоды Мавра Петровна.
Он качал головой, хмурился в знак согласия и продолжал.
- Думаем миром осенью передел учинить общинной земли, тогда, мать, и тебе достанется по количеству едоков. А то, может, всё-таки, уездный комиссар в жёны возьмёт старшую твою дочь, тогда, того и гляди, разбогатеете и без нашей помощи.
- Эх, кА бы, да ка бЫ, - кряхтела в ответ мать Тухачёва.
Осенью вернулось в Чембарский уезд много солдат-дезертиров, с оружием и злостью на власть, довёдшую страну до последней мочи. Вместе с наплывшими из городов залётными батраками-артельщиками, никогда не имеющими своих хозяйств и не участвующими в делах общины по выплате общего поземельного налога, эта братия стала по сёлам мутить народ, подбивая на анархию и беззакония. Они шатались по деревням, портили девок, спивая их и насилуя, днями напролёт не вылезали из ренсковых погребов, а по ночам, пугая и грабя проезжих селян, запоздало возвращающихся из волости или уезда, стали чинить самосудные расправы и убийства над бывшими земскими начальниками, попадающимися им или выслеженными ими загодя. На сходах по сёлам они орали дурные призывы пускать красного петуха, как в девятьсот пятом году, и грабить господ. Во Вражском один такой смутьян в солдатской шинели и с драгунским карабином на плече высказал как-то во всеуслышанье перед домом старосты следующее.
- Нечего вам, мужики, у себя на селе кулака-мироеда разводить, пузо ему откармливать, чтобы он на вашем горбу восседал, вас же, как скот свой тягловый, погоняючи! Общину вам нужно воссоздавать, только заново, социально справедливую, коммунию! Прежняя община на руку лишь богачам: старостам и старшинам, да кулакам-эксплуататорам. Беднякам надобно сейчас друг за дружку держаться. По одиночке пропадёте – обидють. Надо гуртом свои права отстаивать за социализацию земли, как говорит партия эсеров!
- Ни кола, ни двора у него нет – батрак, безземельник. Ни собственности, ни своего хозяйства, а туда же, в ораторы записался!– урезонивал его староста. – А ты потрудись, не ленись, да заработай своим горбом на свои тяглы, с которых общине считают поземельный налог! Вот тогда и высказывайся на миру! Что твоя партия говорит насчёт того, чтобы на земле потрудиться, а не бездельничать, не мотаться по кабакам, да шалавам?!
На что солдат-дезертир вскидывал карабин, перещёлкивая затвор, и орал неистово: «Застрелю паскуду! Будешь мне тут указывать, гнида, что делать! У-у-у, буржуйское отродье! Корниловские недобитки! Кончилось ваше время! Скоро всех вас повыведут на чистую воду наши комитеты!»
Грозился солдат, но уходил, освистанный всей крестьянской толпой. А на подворьях, в полях и на сельской площади перед церковью всё более говорилось про меж крестьян о грядущем голоде и на его почве братоубийственных распрях.
Так, обустраивая в неспокойной обстановке надвигающейся всеобщей катастрофы своё нехитрое хозяйство, семья Тухачёвых готовилась к голодной зиме, запасаясь и приторговывая молоком и кисломолочными продуктами, обменивая их на ближайшем сельскохозяйственном рынке у мешочников на другие продукты и товары повседневного спроса, нужные в деревенском быту. Помогал по хозяйству и Шильцев, порой пригоняя из Чембара во Вражское каких-то отрабатывающих всякие повинности тёмных личностей из почуявшей вольность анархии местной округи. Намёки уездного комиссара Мавре Петровне на сватовство её дочери становились всё настойчивей и откровеннее и к середине октября проявили себя в прямом и открытом предложении выдать Софью за него замуж.
- Я в долгу не останусь, достопочтенная Мавра Петровна, - увещевал тёщу-мать сладкими речами навязчивый зять-женишок, - хозяйство всё ваше будет на мне, приданого привезу две подводы, тканей шелковых, утвари всякой барской и снеди из погребов чембарских, реквизированных у врагов народа. Всё, что душа пожелает, у вас будет. И сверх того.
- Я то что, моё дело вдовье. У дочери спросить надобно, любы ли вы ей. Езжайте пока с Богом. Мы всё обсудим здесь в тесном бабьем кругу, а завтра утром прибывайте на наше решеньице.
Раскланялись по-сватовски тёща с зятем и, как он со двора укатил на лёгком тарантасе, Мавра Петровна в горницу к Софье спешит – вопрос скорый и важный, решения требует. Шестнадцатилетняя дочь – девка на выданье, фигурой и статью, ну вылитая невеста, прямо свадьбу гуляй, а вот по характеру в папеньку, чистая сорвиголова.
- Люб тебе, дочь, этот жених или нет? – спрашивает её мать, с натягом, с надрывом даже небережёных нервов. - Ты не серчай, Софьюшка, я ведь добра тебе только желаю, - Мавра Петровна обнимает свою ненаглядную старшую, - но положение наше сейчас таково, что без мужиков мы, а время нынче, ох, какое суровое, не пощадит оно нас, ежели мы к нему не подготовимся. Некому нас кормить… Одни мы на белом свете, без мужиков-кормильцев. Ни на Кольку-фармацевта, ни на Сашку-виолончелиста надёжи шибкой нету. Сами бы в городе прокормились, не сгинули. Время сейчас трудное. А этот уездный, вроде ничего, и лицом, и статью пригож, и хозяйственный дюже, и хват, и положение имеет в уезде, а это значит, будешь при нём, как у Христа за пазухой, что по нонешним временам не последнее дело, родная. Лучше бы, конечно, чиновника нам какого-нибудь из промышленного комитета или коммерсанта по богаче отхватить, только где они сейчас, на дороге ведь не валяются. А этот эмиссар продразвёрсткой занимается, значит, сыта и обута будешь при нём всегда. И нас не забывай, сердечная. Мать вон свою пожалей, сорок девятый год ей пошёл – одна вас на горбу тащит. О сёстрах своих меньших подумай. Ольге, вон, только четырнадцать исполнилось, не велика взрослость, помощницей моей после тебя главной в семье остаётся. Лизке двенадцать, а Машке и того, только десять годочков исполнилось. А сейчас им какая учёба? Разруха везде. Казённое образование только военное. А на фабрику в Чембар жалко мне их отдавать, в монастырь и подавно. И так сиротками при одной мамке растут, так неушто им всю жизнь перечёркивать этой проклятой обездоленностью?! Вот был бы Мишенька живой, уж он-то это так не оставил!
Мавра Петровна всхлипывала и утиралась платком. Софья, слушая мать, сначала рвалась противиться ей, выказать свою гордость и свободолюбие, но тяжкий груз семейного бремени ложился на её девичьи плечи, отягащяя ответственность и преждевременную взрослость не знающей романтического эгоизма юности девушки. Она потупляла глаза и тихо, не переча матери, со всем соглашалась.
- Ну, и слава Богу! – облегчённо вздыхала мать и целовала-благословляла невесту на выданье.
И только сложился уклад на подготовку к свадьбе, как грянуло, словно с ясного неба, молнией с громом – явился нежданно-негаданно матери – сын, а сёстрам – родной брат Михаил. Он приехал в офицерской шинели из Пензы в субботу 21 октября, в аккурат в годовщину восшествия на престол Его Императорского Величества Государя Императора Николая Второго, как значилось в православном юлианском календаре, воткнутом в красном углу дома в ризу старинной иконы Богородицы. Мавра Петровна ахнула, как чуду, и выронила из рук сито и чан с мукой. С утра она замесила тесто, думала страпять пельмени. Сёстры, визжа, как полоумные и опережая одна другую, кинулись обнимать брата. Он каждой вручал привезённый из столицы гостинец – тёплые шали, цветастые платки, юбки и кофточки, серьги и бусы, одаривал родных, словно приплывший из-за моря ухарь-купец. Слёзы радости и безмерная волна счастья накрыли семейство Тухачёвых в тот вечер и всю ночь, долгую, оживлённо-бессонную, с обильными кушаньями, бесконечным чаепитием из вновь и вновь растопленного самовара и беседами, рассказами про войну и бегство из плена, про мытарства и трудную жизнь в тылу. Мать не отпускала теперь сына от себя ни на минуту. Даже в уборную шла за ним следом, на что он, краснея, оборачивался и делал ей неловкое замечание. Она в ответ смеялась, как девочка, и крестилась, отмахиваясь рукой, прикрывая рот платочком, как вылитая богомолица. Михаила водили за руки, садили вновь и вновь за стол с явствами и садились все гурьбой подле него, восхищённо разглядывая его всего, боясь, что он вновь исчезнет, как дым, как привидение. А он любовно глядел на родных. Девушки-сёстры казались ему одна другой краше, сияющие улыбками на малиновых выкрученных бантиками губках, набухшие почками острых грудок под обтягивающими кофточками. И взоры его невольно, по долгу останавливались на их стройных изгибах стана, на тонкости талий, на длинных и резвых ногах в цветастых юбках, бегающих, словно порхающих, как крылья бабочки, по двору и по дому. Мавра рассказала сыну о готовящейся свадьбе Софьи с комиссаром Шильцевым из Чембара.
- Что за Шильцев такой, покровитель выискался? – недовольный самой идеей беззащитного вдовье-сиротского положения своих женщин, высказался Михаил. – Шильце у него в одном месте свербит, женихаться торопит. Мы сперва на него поглядим, сестра, - обнимал он Софью, - а потом решим, выдавать тебя за него замуж или нет!
- Да как же, сыночек, - роптала смущённая мать, - ведь она уже ему сосватана, приданое за неё приняли…
- Как приняли, так и отдадим! Невелика заслуга! Ишь ты, благодетель нашёлся!
- Миша, ты с ним помягче всё-таки. Он в воскресенье приедет, в церковь вместе с нами пойдёт.
- Вот мы и поглядим на женишка. Я за кого попало сестру свою отдавать не собираюсь!
Мать, хоть и охала, да причитала в тихую, но в глазах её светился теперь счастливый блеск. Наконец-то мужской, решительный нрав заступника утвердился в их доме.
Михаил с интересом наблюдал за своими сёстрами, выросшими без него. Оказалось, что он их почти не знал. Всё его подростковое общение фокусировалось только на братьях и самой старшей сестре – Надежде, умершей в двадцать три года при неудачных родах. С осени 1904 года, то есть с одиннадцати лет, Михаил постоянно уже не жил в семье, уезжая подолгу сначала в гимназию, потом в кадетский корпус, затем в военное училище. А в это время у него рождались и подрастали четыре младших сестрёнки, каждая по особенному интересная и выразительная. Софья была похожа на отца. Ольга вся повторяла мать. Лиза была интересная смесь разных кровей и чем-то отдалённо напоминала умершую сестру Надежду. А младшая Мария, не по годам крупный и развитой ребёнок, уже формировалась в девушку, словно скороспелое деревце, хотя ей только исполнилось десять лет, и чертами лица, особенно глазами, огромными, серо-голубыми, на выкате, и даже повадками походила на вернувшегося из плена брата. Сёстры любили музицировать и играли на старинном бабушкином фортепиано, на котором когда-то играли и Михаил с умершим братом Игорем, когда они затевали домашние спектакли, а родители и бабушка так любили их наблюдать в долгие зимние вечера. Всё это так трогательно вспоминалось теперь Тухачёву, словно из другого мира, из прошлого века, в который уже не было возврата. И хоть лет-то прошло всего ничего, а вот, погляди-ка, Софья уже на выданье и вскоре её заберёт к себе новоиспечённый муж. На самом деле Михаил это только так, в пылу беседы, высказался грубо и решительно насчёт замужества сестры. В душе он уважал любой её выбор, понимая, что девушка сама имеет право на самоопределение и только искренне хотел ей помочь утвердиться в её праве на личное счастье. Он так же, как все домочадцы, с трепетом ждал воскресенья, чтобы взглянуть на её жениха и познакомиться с ним. И ждать-то пришлось недолго. Под утро только заснувший, Михаил был разбужен весёлым и оживлённым разговором на кухне, где среди вчерашних, привычных теперь его слуху женских голосов басил какой-то новый, фамильярно-самонадеянный мужской голос. Михаил накинул на исподнее шинель и хотел выйти во двор, как тут же в сенцах и столкнулся с Софьиным женихом, комиссаром Шильцевым. Это был моложавый, с хитроватым прищуром пронырливых глаз, шустрый малый с редкими жирными волосами, стремящимися к выпадению и залысине, весьма энергичный и самоуверенный. В его движениях проскальзывала офицерская хватка. Он обежал с ног до головы оценивающим взглядом Тухачёва и протянул руку.
- А вот и наш шурин! Очень рад! Пётр Андреевич Шильцев.
- Михаил Николаевич Тухачёв, - кашлянул в кулак Михаил.
- Вчера только приехали? Офицер? В каком чине? В каком полку? В отпуске?
- Да, подпоручик гвардии Семёновского полка.
- Ага. Немецкую приставочку Leib – тело, теперь революция отменила. Телохранители, значит, монарха. Как ваш полк принял русскую революцию?
- Я вне политики, Пётр Андреевич. Моё дело – сторона. В полку я пробыл всего полдня и то в запасном, в Петрограде. Насколько успел заметить, семёновцы очень миролюбиво уживаются с новым режимом.
- Ещё бы! – усмехнулся Шильцев. - Попробовали бы они возроптать, быстро бы оказались в кутузке, как генерал Корнилов со своей компанией. Вы слышали о его попытке военной диктатуры?
- Да, я читал газеты в Швейцарии и Франции.
- Ну и каково ваше мнение? Разделяете ли вы политику Временного правительства?
- Я ещё не вник в особенности новой политики. Одно разделяю полностью – Учредительное собрание. Пускай оно, как вече или Земский Собор решит дальнейшую судьбу России.
- Надо будет мне с вами заняться, как-нибудь на досуге, политической философией. Я ведь, батенька, состою в уезде лидером партии социалистов-революционеров. Слыхали про такую?
- Эсеры что ли? Бомбисты-террористы? – поморщился Тухачёв.
- Это в прошлом. Сейчас наше оружие – трибуна. С неё мы критикуем Временное правительство. Впереди вопрос о земле, который уже не столько назревает, сколько гноится в умах левых радикалов. Пора её, землицу-матушку, изымать, конфисковывать у помещиков и делить между беднейшими крестьянами. Возьмите, Михаил Николаевич, почитать нашу газету «Дело народа» и узнаете, как в партию социалистов-революционеров вступают целыми деревнями, полками и фабриками люди самого разного положения. Я вас сейчас не агитирую, конечно, но военные в наших рядах составляют крепкий, увесистый кулак, который готов бить всех врагов революции.
- А вы сами-то давно в этой партии состоите? – подозрительно и испытующе посмотрел на Шильцева Тухачёв.
- С начала марта. Но и за это время уже успел устроить свою карьеру. Партия имеет влияние в народе и мы им руководим, ведём его в светлое будущее.
- А зачем вы критикуете Временное правительство, если и Керенский, и Савинков, и даже «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская тоже ваши члены?
- Они правые, умеренные, они считают, что социализм сейчас преждевременный и оберегают помещичью землю от справедливого её «чёрного передела».
- А вы, значит, какие, левые что ли, которые бывшие привилегированные сословия не жалуют? Однако, насколько мне известно, Павел Андреевич, именно вам мы обязаны возврату нашей земли, беззаконно отнятой у нас крестьянским волостным советом?
- Нет, мы не левые, мы центристы. Я выполнял решение III-го Съезда партии, прошедшего в конце мая – начале июня, в поддержку политики умеренного революционного социализма - живо ответил эсер, ловко вывернувшись, как публичный политик, и нисколько не смутившись противоречию, поставившему его было в тупик. – С левой фракцией радикалов нас разделяет Предпарламент. Они же сейчас с большевиками и по результатам сентябрьских перевыборов повсеместно взяли советы, опередив нас и меньшевиков-объединёнцев. Но это исторический момент. Сейчас во многих партиях социалистического толка болезненно переживается идейный раскол.
- Так вы разберитесь лучше сначала между собой, раскольники, а уж потом армию и народ баламутьте! А то миром и землёй сманиваете бедных людей, а сами дальше воюете и помещичье землевладение защищаете с карательными отрядами сорвиголов.
- Сейчас вопросы о земле и мире – первейшие на повестке дня. Помните, ещё Лев Николаевич Толстой настаивал на передаче земли крестьянам, то есть тем, кто фактически трудится на ней. Но всё тогда упиралось в самодержавие. Теперь оно рухнуло, как трухлявый, гнилой пень, и уже ничего не мешает сделать это историческое решение. Наша партия в Предпарламенте как раз и занимается программой будущей социализации земли.
- Долго же занимаетесь. Посевной сезон потеряли. Хлеба не хватает, снабжение его организовано из рук вон плохо и предельная норма потребления повсеместная снижается. А ваша хлебная монополия хороших результатов не приносит. Трещите только, как сороки, в Министерстве продовольствия о конфискации кабинетской и удельной земли, а на деле дальше болтовни ничего не продвинулось. Если так будете и дальше дурачить народу головы, то, боюсь, что страна и до Учредительного Собрания не доживёт – все друг другу перегрызут горло и размозжат черепа. А с войной что? И не воюете толком, и мира не заключаете.
- Наш коллега, военный министр генерал-майор Верховский, вот только в прошедшую среду, восемнадцатого октября, на заседании Временного правительства выступил за заключение мира с Германией, но не получил поддержки остальных членов правительства. И даже подал рапорт об отставке в знак протеста. А в пятницу изложил свою позицию в ходе совместного заседания комиссий по обороне и иностранным делам Временного совета Российской республики, то есть Предпарламента. Вот, почитайте, об этом в «Деле народа» всё написано.
Тухачёв вынужденно взял в руки газетку, которой настойчиво в него тыкал комиссар, и прочитал:
«… весть о скором мире не замедлит внести в армию оздоровляющие начала, что даст возможность, опираясь на наиболее целые части, силой подавить анархию на фронте и в тылу. А так как самое заключение мира потребует значительного времени… можно рассчитывать на воссоздание боевой мощи армии, что в свою очередь благоприятно отразится на самих условиях мира…».
- Вчера, в субботу, его уволили в двухнедельный отпуск и сегодня он выехал на Валаам. Так, по крайней мере, информирует нас ЦК партии. Спровадили единственную светлую голову вон и сидят теперь в Зимнем дворце без военного министра, это во время-то войны! Уму не постижимо! – негодовал Шильцев.
- Вот и я тоже, в двухнедельном отпуске нахожусь, - категорично заявил Тухачёв, плечом отстраняя эсера в сторону.
Разговор с ним его уже начинал выводить из себя. Этот напыщенный оратор и карьерист, важный из себя комиссар, а по сути, сомнительный проходимец, оставил неприятное впечатление в душе Михаила. Но на вопрос сестры Софьи, понравился ли ему её жених, и, видя, как она млеет от его речей и шуток, Тухачёв утвердительно кивнул головой в знак своего согласия на брак и братского на него благословления.
***
Чувственная большевичка тридцатитрёхлетняя Ольга Пилацкая смотрит на Павла Дубова перед заседанием Московского комитета партии. Теперь большие её красивые глаза не дрожат слезой, не поволокнуты туманом. Они сухи и циничны, и голос её, как сталь, холодный и резкий, звенит над его головой.
- Нет, ты не Инок, товарищ Вуй, не Дубровинский! Нет в тебе его крепости, хоть и корень в фамилии тот же – «дуб». Жидковат ты до него, Павел Васильевич, и в любви, и в организации дела! – глаза женщины вспихивают злыми факелами.
Комитет обсуждает текущее положение дел, резолюцию ЦК о подготовке вооружённого восстания. Слышны выкрики с мест и горячие призывы сформировать по типу питерского свой Военно-революционный комитет, который бы координировал действия отрядов Красной гвардии и подчинил бы себе через солдатские комитеты все запасные части московского гарнизона.
На трибуне выступает двадцатидвухлетний агитатор Замоскорецкого райкома партии большевиков, токарь с Московского телеграфно-телефонного завода Пётр Добрынин. Дерзким взглядом обаятельного франта он обводит всё собрание и говорит.
- Товарищи! Я, как руководитель Замоскорецкого отряда рабочих, горячо приветствую предложение товарища Угиса объединить все рабочие и солдатские отряды красной гвардии под единым советским командованием. Но для этого нам надо сперва объединить Советы рабочих и солдатских депутатов.
- Верна!!! – крики с мест топят дальнейшую речь молодого оратора.
- Чего мы ждём? – негодуют ярые, распалённые страстью своих призывов, фабричные ораторы из рабочих районов. – В Питере Петросовет давно уже сформировал ВРК! И сам объединённый, рабочий и солдатский. У нас же до сих пор порознь советы заседают. Надо сообща действовать!
- Верно! Давно пора объединить Советы!
Землячка остужает пыл очередного зарвавшегося оратора.
- У нас в Совете солдатских депутатов – засилье эсеров. Солдаты продолжают их переизбирать, не отзывая своих выдвиженцев. Это общая наша недоработка всех агитаторов, которые до сих пор не взяли солдатские массы.
- Надо брать пример с председателя Петросовета товарища Троцкого! – выкрики с мест.
- Подождите, товарищи! – голос Землячки подавляет волнение. – Центральный комитет нашей партии и лично товарищ Ленин ставят сейчас вопрос ребром о захвате власти Советами. Надо обратить внимание на техническую сторону вопроса – указывает нам товарищ Ленин. Поворот народного доверия нашей партии на выборах в Питере и Москве и подготовление Керенским и Ко второй корниловщины заставляют нас не медлить. Ваша задача, товарищи, активно агитировать солдат московского гарнизона, аргументируя им следующее из политической и международной обстановки: в Германии идёт восстание во флоте – это проявление нарастания всемирной социалистической революции, говорит товарищ Ленин. Керенский готовит сдать Питер немцам, чтобы удушить революцию. Это решение русской буржуазии. Из Питера и Москвы готовится вывод революционных войск, взамен которых обе столицы планируется окружить подходящими частями казаков. Активно работайте с солдатскими комитетами на замену их эсеровских представителей в Совете на большевиков, если они хотят остаться в городе, а не быть расформированными или отправленными Временным правительством на фронт.
После заседания большевики-агитаторы разъезжаются по Москве активно агитировать казармы и солдатские комитеты. Ведерников и Аросев в Покровские казармы 56-го пехотного запасного полка, Розенгольц в самокатный батальон, Усиевич к дезентирам-двинцам, бывшим заключённым Двинской крепости и Бутырской тюрьмы солдатам 5-й армии, арестованным за самовольное братание с немцами на фронте. Теперь более 800 солдат-двинцев были освобождены ходатайством Моссовета и размещены в Савёловском и Озерковском госпиталях Москвы. Дубов на полуторотонном грузовике Fiat 15 Ter, подаренном Автомобильным Московским обществом фабзавкому Гужона, с отрядом Красной гвардии разъезжает по своему району. Грохочет грузовик, пугая прохожих ощетинившимся из кузова лесом винтовок со штыками, летит по Симоновослободскому валу мимо завода Бари и Симонова монастыря, выхватывает фарами из темноты ворота Симоновых пороховых складов, где трясутся от страха немногочисленные сторонники Временного правительства. Проносится грузовик через Покровскую заставу, Андроньевскую площадь, мимо Крутицких казарм, где спрятались юнкера из шестой школы прапорщиков. До Рогожской заставы и Таганской площади обычный патрульный маршрут.
***
Двадцать четвёртое октября 1917 года. Вторник. Москва. Штаб Рогожско-Басманного совета рабочих депутатов и райкома партии большевиков. Молоденькая девчушка-секретарша, лет семнадцати, с давно немытыми короткими сухими волосами отбивает раскрасневшиеся пальцы на механической пишущей машинке. Стучит, непрекращая, приказы Исполкома совета. Пол забросан бракованными листами, окурками, шелухой семечек. Ковровая дорожка в передней затоптана грязной обувью. Посередине комнаты стол завален бумагами, папками. На нём разбросаны карандаши, рядом стоят чернильница и пепельница. Над комнатой сизый дым махорочный витает. Окно открыто, но он не улетучивается. Комната забита людьми, все в верхней одежде. Народ, то наплывает, то немного схлынывает. Постоянно бегает телефонист-связной с Исполкомом Моссовета. Под окнами разгуливает охрана в железнодорожных тужурках и рабочих пиджаках с винтовками через плечо и красными повязками на рукавах. В штабе идёт заседание. Отчитываются комиссары, посланные в воинские части района. Звонит и брякает о корпус телефон.
- Да! – молодой голос телефониста. - Рогожско-Басманный район. Дубова? Сейчас. Товарищ Дубов, вас… Моссовет.
На том конце провода Григорий Александрович Усиевич, ожидая связи с райкомом, нетерпеливо поправляет очки.
Из группы заседавших отделяется один в распахнутой шинели и в фуражке-самоделке, берёт трубку, вытаскивая папиросу изо рта.
- Да?! Товарищ Тинский?! Слушаю… Ага… Так… Понял. Сделаем! Понятно! – кладёт трубку. – Товарищи, - подходит к столу, - получен приказ направить комиссара в Астраханские казармы в 85-й пехотный запасный полк.
- Это же в Лефортово! – слышится чей-то удивлённый возглас. – Там свои комитеты.
- Одно дело делаем, - строго осёк всякие возражения Дубов. – Моссовет вообще планирует для оперативного руководства на территории нашего района сформировать в ближайшие дни три отдельных совета – Симоновский, Рогожский и Басманный. Сейчас надо помочь Благушинско-Лефортовскому совету. У них Алексеевское училище и кадетские корпуса – основная забота. Вместе с их представителем кто пойдёт? Район нужно полностью брать под контроль, блокируя власть Мосгордумы и Временного правительства.
Некоторое время все молчат, курят, обдумывают. Секретарша Аннушка Шляпкина приносит кипяток в чайнике, разогретый на примусе, и из сколотой заварницы Дулёвского фарфора разливает всем какой-то тёмнобурый напиток.
- Что это у нас сегодня, Аннушка? – спрашивают её, подшучивая, большевики. – Копорка? Настой Иван-чая? Использованная многократно заварка, обработанная дубильными веществами и жжёным сахаром? Или того крепче– чифир лагерный?
- Сегодня у нас «фельдфебельский чай», - загадочно подмигивает всем девушка.
- Я же говорю – перезаваренный чай, напиток пролетариата и низшего общепита! – кокетничает с ней молодой рабочий в кепке.
- Калнина давайте пошлём, - предлагает старый большевик Войнович. – Отличный агитатор, да к тому же прапорщик. Он с солдатами быстро найдёт общий язык.
- Товарищ Угис занят формирование Рогожско-Басманного отряда красной гвардии и охраной здания Райсовета.
- Тогда товарища Кокона!
- Нет, Кокн не пойдёт – слизняк!
- Да ну, ещё как пойдёт!
- Кокона!
- Его! Его!
- Давида Исаевича!
По кандидатуре не утихают споры. Сам Давид где-то с поручением, его нет на заседании. Дубов вспоминает этого жидкого на вид и скользкого по характеру молодого еврея, недавно переведённого из Городского комитета к нему на Рогожку. В июле он вместе с ним и Пилацкой ездил в Нижний, подбивать дислоцирующиеся там полки на восстание. Запомнил его женолюбство Павел, как тот страстно и ревниво смотрел на Ольгу, льнущую тогда к Дубову. А недавно попался ему Давид, ухлёстывающий вокруг его секретарши-курсистки Аннушки Шляпкиной. Фамильярные вёл с ней беседы, недвусмысленные кидая намёки. Слышал Павел, как он расточал девушке комплименты.
- Аннушка, скажите, дорогая, вы случайно не на трамвае «Аннушка» ездите по Бульварному кольцу? – спрашивал Кокон Шляпкину, когда она мимо него пробегала по коридору.
- Я пешком хожу! – отрезала всякие шуточки нелюдимая курсистка.
Павел знал её отца, рабочего, погибшего в декабре 1905 года на баррикадах. Она была сироткой и приходилась ему, как дочь. Тем заботливее и бережнее он относился к этой угрюмой девушке, выросшей в заводских бараках на окраине московских трущоб. Поэтому неприятен был ему Давид Кокон. Но этот молодой еврей блестяще сходился с массами, его слушали, разинув рты, словно Троцкого в Петрограде. Тем он был полезен и ценен в радикальной партии, идущей с призывами слома старого мира в народ.
- А вы как думаете, товарищ Войнович? – курит Дубов. – Можно ли поручить товарищу Кокону это дело? Сумеет ли он сагитировать солдат, пока что проправительственно настроенных?
- Я думаю, товарищ Дубов, - запинается Войнович, - не стоит ему оказывать доверие. Не сейчас.
- Как не стоит?! – возмущается молодой рабочий с завода Бари, по убеждениям анархо-коммунист.
- А вот так!
- Как так?! Мы товарища Кокона по Табачной фабрике хорошо знаем – у всех махорка есть!
- Продолжайте, товарищ Войнович, - перебил рабочего-анархиста Дубов.
- Так вот, я считаю, что не стоит товарища Кокона отправлять в пехотный полк. Он молод – да, горяч – да, но, считай, все поручения, которые ему уже успел дать Райсовет, он выполнял чересчур радикально. Как бы и здесь, того, не перегнул палки… Наломает ещё дров. Анархии в нём много. Да и что, других у нас что ли товарищей нет?! Вот, например…
- Предлагаю товарища Войновича, - оборвал его Дубов. – Поднимем голосование или единогласно?
Все молча согласились. И вот, допив копорский чай, чифир из которого называли купец бывшие каторжане, засунув револьвер под ремень, идёт старый большевик к казармам полка и вместе с лефортовскими большевиками кличет на проходной полковой комитет. Их проводят в казарму и организуют митинг. Войнович хрипло басит, сжимая в руках рабочую кепку.
- Товарищи солдаты! Совет рабочих депутатов призывает вас больше не слушать приказов из штаба округа, а подчиниться власти Советов!
- Это ещё что удумали? – слышатся возгласы ропота и возмущений в солдатских рядах.
- Полковник Рябцев получил из Петрограда приказ от Верховного Керенского отправить вас в ближайшее время на фронт, а вас заменить в Москве тыловыми казачьими частями генерала Каледина, причём 3-й и 4-й очереди, идущими с Дона, чтобы задушить русскую революцию и свободу, добытую народом ценой пролитой крови! Вы этого хотите, сукины сыны?! – повысил свой хрип до крика Войнович, отчего жилы на его шее проступили и лицо всё покраснело от непривычной натуги.
Волна роптания стихла.
- А если нет, то слушайте сюда, что люди говорят. Переизбирайте в советы солдатских депутатов своих большевиков, гоните прочь предателей революции-эсеров и меньшевиков-объединенцев! Берите оружие, арестовывайте своих офицеров и айда, в поддержку рабочих советов за диктатуру пролетариата, за фабрики рабочим, за мир народам и землю крестьянам! В Питере началась наша революция, которая скинет всех буржуев-капиталистов и установит повсеместно народную, советскую власть!
Речь Войновича прервали солдатские комитетчики – прапорщики Бериц и Лупачёв.
- Братцы! Не слухай этого левого радикала! Только коалиция всех социалистических партий способна привести страну к социализму! – отчаянно закричал Бериц.
- Не слушайте этого провокатора-большевика! Гоните его прочь отсюда! – вторил ему Лупачёв.
Максимилиан Бериц был председателем полкового комитета, заводилой и крикуном. Окончивший в 1916 году Александровское училище, этот двадцатитрёхлетний прапорщик, родом из Риги, был направлен в 85-й пехотный запасный полк. Сначала его избрали там председателем дисциплинарного суда роты, потом комиссаром пулемётной команды и секретарём продовольственного комитета, а затем практически единогласно выдвинули и в должность председателя полкового комитета, в котором его правой рукой стал прапорщик из Петрограда Павел Лупачёв.
К выкрикам Берица и Лупачёва солдаты привычно прислушались и нарастанием криков стали поддерживать.
- Правильна!!!
- Давай, Максимилиан! Врежь им ядрёно!
Войнович громко усмехнулся, так, чтобы его все слышали.
- Максимилиан! Имя-то какое! Так звали лидера Французской революции Максимилиана Робеспьера. Ты чего ж позоришь, твою мать, своего славного тёзку?! Служишь буржуям против своего народа!
Солдаты опять стихли и выжидающе посмотрели на своего лидера. Тот аж побагровел от злости, не зная, что ответить этому агитатору. На помощь ему пришёл подпоручик Ананьин.
- Чего их слушать, орлы?! Гоните их в шею! Этих провокаторов и мерзавцев! Сейчас только что наш командующий полком, капитан Кругликов получил приказ из штаба Московского военного округа, подписанный полковниками Дорофеевым и Рябцевым, в котором сказано, что всех провокаторов, призывающих солдат неподчиняться приказам штаба и своего начальства немедленно арестовывать и препровождать в штаб округа! Арестуйте их, солдаты!
- Погоди ты! – часть солдат, впечатлённая агитацией большевиков, подалась в их сторону, закрывая собой.
- Товарищи однополчане! – из массы несогласных с решением полкового комитета выдвинулся двадцатидвухлетний прапорщик-латыш Ян Звейнек. – Большевики - не провокаторы! Это гнусная ложь! Наш полковой комитет состоит полностью из эсеров, стороннников Временного правительства, поэтому они так и говорят. Не слушайте эсеров, они обманывают вас! Когда корниловские части шли на Петроград, чтобы задушить нашу революцию, кто смог остановить военный переворот? Большевики! Кто выступает за мир и в Советах и в городской думе, чтобы вас не отправляли на фронт? Большевики! А эсеры и Керенский вас только предают. То Корнилову, то немцам! Не ровен час, они откроют дорогу на Питер германцу, чтобы задушить революцию!
Раздались выкрики.
- Руки прочь от большевиков!
- Не дадим в обиду!
- Давай, Екабыч, всунь им по первое число!
Вокруг Берица, Лупачёва и Ананьина роилась другая масса, озлобленно глядя на несогласных. Назревал открытый конфликт.
- Если вы не верите мне, - примиряюще выкрикнул Войнович, надевая кепку в знак того, что он собирается уходить, но уходить свободно и достойно, - то направьте своих делегатов в солдатский Совет и там спросите, что затевают ваши офицеры, в том числе и против вас. Они за вашей спиной уже договорились с контреволюцией, а вы слушаете их лживые речи. Пора в свои руки брать всю полноту власти и самим решать свою судьбу вместе с революционным пролетариатом и беднейшим крестьянством.
Большевикам дали уйти свободно. Большая часть солдат глядела им в след с затаённой солидарностью.
***
София де Боде стала ординарцем в штабе Московского военного округа и носилась по дню много раз между Пречистенкой, 7 и Знаменкой, 19. Привычный маршрут её лежал с Пречистенки через Пречистенский бульвар до площади Арбатских ворот, где уже начиналась территория училища. В октябрьские дни на Знаменке располагались помимо юнкеров 17-го предстоящего выпуска, обучающихся с первого августа, и 18-го курса, набранного в начале октября, ещё и оперативный штаб Московского округа, а также представительство Союза офицеров и Совета офицерских депутатов. Восемнадцатого курса было принято вместо двенадцати всего восемь рот, которые насчитывали в своём составе не более 1500 юнкеров. Из них только 10-12 % были выходцами из кадетских корпусов. Остальные были гражданской молодёжью, выпускниками гимназий и реальных училищ.
Прапорщик де Боде в начале последней декады октября подпадала под очарование штаб-офицеров. С ней флиртовали, отвешивая комплименты её молодости и красоте, полковник Шашковский – начальник всех семи московских школ прапорщиков, полковник Пекарский – командующий 56-м пехотным запасным полком, первая рота которого дислоцировалась в Кремле; полковник Мороз – комендант Кремля; полковник Дорофеев – начальник штаба округа, молодцеватый офицер невысокого роста с энергичным лицом, и сам командующий округом - полковник Рябцев, тридцативосьмилетний романтик с серыми глазами мечтателя, толстовец и литератор, подписывающий свои зарисовки и опусы под псевдонимом Киров, жена которого скучала по нему в Харькове. А он, увлекаясь, кадрил молодых московских девиц. Как-то командующий пригласил на чай к себе в кабинет и Софию, с которой непринуждённо разговорился по душам о её детстве, учёбе и об отце – генерал-лейтенанте Боде. Константин Иванович, мило улыбаясь, слушал рассказы баронессы, а потом, завладев её вниманием, поведал ей откровения и из своей жизни.
- Знаете, мадемуазель, я ведь в глубине души вовсе не военачальник и ни эсер, в партии которых сейчас состою. Родом я из семьи священника. Родился в 1879 году в Рязанской губернии, где и учился сначала три года в духовной семинарии. Был уволен по прошению, не закончив и 4-х классов, в 1900 году в возрасте 21 года поступил вольноопределяющимся на военную службу – во 2-й Закаспийский стрелковый батальон 17-го Туркестанского стрелкового полка. В 1901 году поступил в Тифлисское пехотное юнкерское училище, которое в 1904 году окончил. Выпущен подпоручиком в 121-й пехотный Пензенский полк, в составе которого участвовал в Русско-японской войне. Был в сражениях под Ляояном и Мукденом. Наши батальоны были окружены японцами у Императорской рощи и, понеся громадные потери из 22 офицеров и 1359 нижних чинов, штыками пробились из окружения. В 1912 году окончил Императорскую Николаевскую военную академию по 1-му разряду. И хоть я теперь профессиональный военный, но по духу, в душе я писатель. Люблю очень Льва Николаевича Толстого. Переписываюсь с Чертковым. Увлекаюсь литературой. Писал под псевдонимами «К.И.» и «К.И. Киров», сотрудничая с рядом издательств. С начала Великой войны служил в штабах 1-й и 10-й армий, в частности был при штабе III-го Сибирского корпуса генерала Радкевича и начальником штаба 31-й пехотной дивизии. С 27 июля 1917 года по ходатайству полковника Верховского стал его начальником штаба в Московском округе. Сейчас совместно с Александром Ивановичем провожу демобилизацию небоеспособных частей. Так мною уже расформировано 18 наиболее разложившихся запасных полков. Сейчас в Московском округе запасные полки – это моя головная боль. Они ни на что не пригодны, кроме как митинговать и разводить анархию. Иной раз, знаете ли, за день намаешься с этой сволочью, так что хочется послать всё к чёрту и почитать Толстого. В моём сердце звучит его проповедь правды, любви и всепрощения. Горю я, как и он, душой за судьбы страждущего человечества, которое хочу видеть счастливым и свободным. Верю, не смотря ни на что, что великие идеалы гуманизма восторжествуют на нашей родной земле! Я думаю, вы меня понимаете, София Николаевна… Порой до того тоскливо становится и некому меня пожалеть, приголубить, приласкать, что хоть волком вой.
С этими последними возвышенными словами не старый ещё полковник незаметно склонил свою голову на грудь баронессы, однако молодая женщина, уклонившись от приставаний, выскользнула из его кабинета, оправив на себе мундир, туго перетянутый офицерским ремнём.
X
В среду, 25 октября, в полдень московские большевики получили телеграмму II-го Всероссийского съезда Советов о восстании в Петрограде. Московский комитет назначил на два часа дня объединённое заседание Московского областного бюро, Московского окружного комитета и Московского комитета партии. На повестке дня стоял вопрос создания Боевого партийного центра и организации ВРК во всех районах города. Первым делом партийный боевой центр решил занять городской почтамт. В казармы 56-го пехотного запасного полка пошли лидеры Боевого центра - агитаторы Ведерников и Аросев, чтобы сформировать отряд для занятия почты и телеграфа. 56-й полк охранял Кремль с его Арсеналом, где были сосредоточены большие запасы ручного и станкового оружия, Государственный банк, казначейство, ссудо-сберегательные кассы. 1-й батальон и 8-я рота полка размещались в Кремле, остальные роты 2-го батальона находились в районе Замоскворечья, а штаб полка с двумя батальонами располагался в Покровских казармах.
Большевики, пришедшие к солдатам, стали призывать их помочь Совету рабочих депутатов взять под контроль правительственные объекты в городе. Но полковой комитет отказался дать в распоряжение Ведерникова и Аросева запрашиваемые ими две роты без распоряжения штаба Московского округа и согласия Совета солдатских депутатов, где было сильно влияние эсеров. Страсти словесного противостояния эсеров и большевиков закипели в обоюдных оскорблениях. Основная солдатская масса смотрела на их митинговый конфликт со стороны, не желая принимать участия ни в какой военной операции. В какой-то момент ораторских выступлений полковой комитет начал пересиливать доводы большевистских агитаторов, но тут на помощь им пришёл двадцатилетний полковой прапорщик левый эсер Юрий Саблин, имевший большую популярность среди солдат. Повоевавший на Западном и Румынском фронтах фейерверкером, он был там отравлен газами и лечился в одном из московских госпиталей, по выходу из которого, окончив 2-ю Московскую школу прапорщиков, зачислился в 56-й запасный пехотный полк. В полку он был избран за свою активность и революционность в полковой комитет, представителем которого его делегировали в Совет солдатских депутатов, где он стал членом Исполнительного комитета. Саблин свистнул богатырски и, заломив папаху, стал агитировать солдат поддержать большевиков.
- Братва! Что мы тут мнёмся, как девицы и мычим коровами?! Большевики призывают сформировать в Москве свой Военно-революционный комитет, который по примеру питерского возьмёт власть в свои руки вооружённым путём и передаст его Советам. В Петрограде сегодня начинается Съезд объединённых Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и вся полнота столичной власти сосредотачивается у этого съезда. А у нас только правые эсеры в угоду Керенскому пытаются помешать этому неизбежному объединению Советов. А где сейчас сам Керенский? Он позорно бежал из Зимнего дворца, бросив власть на улицу! И Советы подняли её, растоптанную и оболганную, и взяли в свои мозолистые руки. Поддержим объединение Советов в Москве! Мы, левые эсеры, поддерживаем большевиков в их выступлении. Айда со мной, поможем товарищам!
Благодаря авторитету и зажигательной способности Саблина влиять на солдат, ему удалось призвать за большевиками 11-ю и 13-ю роты, которые вместе с ним и агитаторами двинулись на выполнение задания Боевого центра.
***
На Большой Алексеевской, дом 24, там где засели Рогожско-Басманный Райсовет, райком РСДРП(б) и штаб Красной гвардии, вокруг здания рабочие и солдаты запасных полков по приказу Дубова стали рыть окопы и ставить проволочные заграждения. Их руководителем отряда красной гвардии района стал двадцатидвухлетний прапорщик товарищ Угис или Оскар Юльевич Калниньш, который начал подписывать охранные пропуска в местный совет, как Калнин. Они вместе с Дубовым были избраны в Боевой партийный центр от Рогожско-Симоновского района. В 17 часов вечера в здании Политехнического музея на Новой площади открылось объединённое заседание Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы, куда Дубов и Калнин были направлены представителями районного совета. Там, после долгих дискуссий было санкционировано образование комитета для военно-оперативного руководства восстанием. Председателем МВРК стал Григорий Усиевич. Большинством голосов (394 – за, 116 – против и 25 воздержались) ВРК принял решение организовать поддержку вооружённого выступления Советов в Петрограде. В своём приказе номер один он приводил в боевую готовность все части московского гарнизона и впредь объявлял легитимными только его распоряжения, которые стали сыпаться на головы городских обывателей, как горох из мешка. Объявлялись вне закона все буржуазные газеты и их дальнейший выход был запрещён. Отрядам красной гвардии предписывалось силовое занятие всех типографий с немедленной рассыпкой начатого в них печатного набора. Наиболее верным ВРК воинским частям приказывалось направить свои вооружённые отряды для охраны Советов. К ночи ВРК вызвал в Кремль роты 193-го полка, которые вместе с 1-м батальоном 56-го полка взяли под контроль Кремль и Арсенал. Начальник кремлёвского Арсенала полковник Висковский подчинился требованиям ВРК о выдаче рабочим оружия.
Председатель ВРК Усиевич поручил в каждом районе сформировать свой военно-революционные комитеты, на что рогожце-басманцы ответили делом с энтузиазмом. Павел Дубов был единогласно избран предсадателем районного ВРК. Его первыми приказами было захватить Симоновские пороховые склады с оружием и боеприпасами, чтобы вооружить Красную гвардию, выставить патрули на Яузском мосту и площади Рогожская застава, блокировать Крутицкие казармы, где разместилась 6-я школа прапорщиков. Заводы Гужона, Бари и Автомобильного Московского общества привели к штабу районного ВРК свои боевые дружины, которые вливались в отряды советской красной гвардии, руководимой Калниным. Разъезжая на грузовиках по городу с новым выданным оружием, красногвардейцы стали пугать прохожих безудержным смехом и гиканьем своих грубых ликований.
На всех столбах патрули расклеивали советское воззвание.
«Къ гражданамъ Россiи
Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ, немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского Правительства – это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!
Военно-Революционный Комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов
25 октября 1917 года. 10 часов утра».
В это же самое время, в течение 25 октября, заседала на Воскресенской площади и Московская городская дума. Залысый высоколобый интеллектуал с фаустовским или даже мефистофольским взглядом городской голова эсер Вадим Руднев метал грозы и молнии в своих пламенных речах, призывая блокировать все решения Советов. На заседании присутствовал и командующий округом полковник Константин Рябцев.
- Константин Иванович! – категорично заявлял осунувшемуся с мешками под глазами командующему Рябцеву голова Руднев, красуясь перед залом за тумбой трибуны, - запросите Ставку – прислать с фронта верные Временному правительству войска! Объявите город на военном положении! Предъявите ультиматум Советам! Распустите созданный большевиками военный комитет! Они уже захватили Кремль и реквизируют всё оружие в городе, пока мы тут совещаемся и говорим! Господа! Нам нужно тоже создать свой комитет, объединяющий все верные правительству силы для оперативного руководства создавшимся положением.
Выкрики протеста с мест, где разместилась фракция большевиков – гласных думы, словно плеснула в разгорячённое лицо городского головы ледяную острастку.
- Ваши призывы, гражданин Руднев, противозаконны! Действия Военно-революционного комитета в Петрограде уже санкционировал и легитимизировал открывшийся II-й Съезд Советов!
- А, пятая колонна! – зарычал на большевиков-гласных голова Руднев. – А свергать легитимное правительство – это, по вашему, законно?! Кто вам дал такое право?!
- Народ! – выкрикнул лидер фракции большевиков в думе, ровесник Ленина, бородач в пенсне Иван Иванович Скворцов-Степанов.
«Наш теоретик», как звали его фамильярно друзья-большевики. Будучи экономистом, он ещё десять лет назад отлично перевёл на русский язык весь «Капитал» Маркса, экономически-аналитический громадный труд которого был миной замедленного действия для всего мирового капиталистического общественно-политического строя.
- Кто?! – брызнул в ярости с тонких губ пеной, словно плевался змеиным ядом, Руднев. – Вы вашу демагогию бросьте, господин Скворцов-Степанов! Здесь вам не дешёвый площадной митинг, где можно водить людей за нос пафосным красным словцом. Здесь собрались люди, думающие и трезво оценивающие обстановку.
- Наша фракция не намерена участвовать в этом сборище! – заявил большевик и со своими товарищами по партии демонстративно покинул зас заседания.
Оставшись одни, меньшевики и эсеры долго ещё продолжали шуметь своим интеллигентским, испещрённым прениями возбуждением, и их речи витали сизым табачным дымом под сводами старинного думского здания.
Вымученным итогом этого целодневного совещания стало образование Комитета общественной безопасности (КОБ), в который вошли представители городского и земского самоуправления, представители Викжеля или профсоюза железнодорожников, почтово-телеграфного союза, эсеры из Исполкома Совета солдатских депутатов и депутаты крестьянского Совета.
***
Ещё вечером 24 октября полковник Рябцев позвонил по телефону в штаб округа и вызвал к себе Софию де Боде с особо важным, как он заявил, поручением в Малый Кремлёвский дворец, в свою квартиру. Молодая прапорщица, не зная, что и подумать, взволнованная через Боровицкие ворота прибыла в Кремль. И там в по холостяцки запущенной квартире волнующийся полковник, сбиваясь и краснея, сделал ей любовное признание и протянул дрожащей рукой золотое колечко.
- Дорогая София! Я очень долго и трудно обдумывал это своё решение, понимая тяжбу его последствий, но не действовать, увы, не могу. Я люблю вас! Полюбил сразу, как только встретил и жизни теперь без вас не нахожу! Я готов оставить свою жену, которая теперь находится в Харькове, и смею просить вашей руки. Я готов устроить вашу молодость, имеющую право на более красивую и счастливую жизнь. Будьте моей женой, милая София! Откройтесь моему чувству, осчастливьте несчастного бессребреника, блажью которого было искать всю свою жизнь след женского идеала, и вот теперь обретшего, наконец, его в вас! Молю вас, станьте моей женой! Мне всё неважно без вас в этом мире, София! Чины и должности, карьера и почёт – ничто, пустое всё, всё прах на перечёт. Всё глупость, всё пустяк и только пыль забвенья, лишь вы, лишь краткий миг любви и вдохновенья!
Полковник был так жалок в эту минуту. Так по-детски наивно сияли его мечтательные глаза, что баронесса боялась поглядеть в них, чтобы не испачкать их своей иронией, и отвела взгляд, покраснев и почувствовав робость стесненья.
- Константин Иванович…, - начала она нерешительно, - я, право, тронута до глубины души вашим таким нежным признанием, но я не могу вам дать положительного ответа, если бы даже и хотела его сделать. Я обручена с другим, помолвлена, и мой жених чудом оказался жив, вернувшись из более чем двух с половиной годовалого плена.
- Жених?! – удивился Рябцев. – Но вы ничего мне о нём не рассказывали. Я думал, что вы свободны…
- Я тоже так думала… Но узы предстоящего брака не дают мне права осквернять данную мною клятву верности.
- Да-да, я понимаю. Ах, боже мой! Не может быть! Впрочем… Кто он, откуда?
- Он подпоручик гвардии Семёновского полка.
- Гвардеец. Всё правильно! Только героев может любить богиня! Я рад за вас! Искренне рад!
- Я смею вас просить, господин полковник, дать мне двухнедельный отпуск для обустройства моих личных дел.
- Да-да, непременно! Я дам такое распоряжение. Вы уже уходите? Постойте! Передайте вот этот приказ начальнику Александровского военного училища генерал-майору Муратову Владимиру Павловичу.
И Рябцев напоследок, скорее чтобы сгладить неловкое положение, в которое он не только ввёл девушку, но и оказался сам, передал баронессе отпечатанную копию своего приказа.
- Теперь ступайте, - заключил командующий. - Мне нужно побыть одному и собраться с мыслями. В голове сыр-бор. А тут ещё это выступление большевиков в Петрограде. Ума не приложу, что делать! Главное не допустить кровопролития в Москве… Ступайте, ступайте!
София, как мышка, выскользнула из роскошных покоев дворца, тихо прикрывая огромную старинную дверь, за которой звенели со всех концов города телефонные аппараты.
Из Кремля она выходила через Никольские ворота. При виде красивой готической башни, под сводами которой девушка вышла на Красную площадь к Историческому музею, её почему-то посетило странное и тоскливое предчувствие, что она больше никогда не будет в Кремле. Не обладая тонкой интуицией, баронесса всё же решила разогнать это суеверие и, пройдя под одной из арок Воскресенских ворот Китай-города, зашла помолиться в Иверскую часовню. Здесь круглые сутки толпился богомольный народ, было много приезжих поломников, иногородних путников с котомками и мешками через плечо, нищих и попрошаек, юродивых и блаженных, старых, как сама Москва. В часовне монахи Николо-Перервинского монастыря служили молебен. Седовласый игумен читал акафист Пресвятой Богородице. Отстояв молебен, София подошла приложиться к Иверской иконе Божьей Матери. На девушку покровительственно поглядела из-под золотых риз иконной рамы оклада грустная Вратарница Дева Мария с Младенцем на руках иконописного греческого типа Одигитрия. Икона вся была убрана в цветах после недавнего празднования дня её торжественной встречи и перенесения в Москву с Афона во времена царствования царя Алексея Михайловича. Помолившись Богородице до слёз и расчувствования, София вышла на Воскресенскую площадь. Туман нахлынувшего уныния рассеился, но грустное и тоскливое предчувствие скорой утраты чего-то большего, чем просто хорошее настроение, всё равно тяготило её весь этот хмурый вечер.
По дороге на Знаменку девушка скорее из любопытства, нежели от сопричастности к происходящим событиям заглянула в рябцевский приказ от 24 октября 1917 года за номером 1482. Командующий, неумело выстраивая приказную форму официального документа, писал в нём о слухах в обществе и печати об угрозе Москве. И хотя полковник всем своим литературным пафосом пытался в преамболе приказа развенчать эти слухи, на душе от прочтения документа всё равно становилось тревожнее. «Революция и свобода в опасности» - бросались в глаза рябцевские цитаты. «Родина переживает тяжёлые дни…», «Опасность в анархии и в погромном настроении, которое разлито и льётся по стране, поддерживаемое тёмными силами и на благо реакции», «Армия стоит на страже законности, государственности, порядка и интересов народа. Армия не допустит срыва или отсрочки Учредительного Собрания…».
- Вам бы книжки писать, господин «К.И. Киров», а не приказы, - усмехнулась де Боде, пряча свёрток приказа в карман штанов.
Получив вместе с приказом за подписью командующего и документ на свой отпуск с 26-го числа, София пошла в Александровское училище, чтобы отдать генералу Муратову рябцевское послание и, забрав оттуда свои вещи, перевезти их на Поварскую кузине Елене Соллогуб . Она до сих пор, после своего выпуска, всё ещё там квартировалась. Училище в эти октябрьские дни представляло собой снующий муравейник. Там периодически заседал оперативный штаб округа и устраивал свои собрания Совет офицерских депутатов. Переночевав в училище, а весь день 25-го октября проведя в сборах и в гостях у кузины, на утро 26-го София хотела уже покинуть Москву, как вдруг, случайно на Арбатской площади встретила своих бывших однокурсник – сестёр Мерсье, которые ей ужасно обрадовались.
- Софа! Софийка! Мать, ты откуда?! – прапорщицы кинулись её обнимать.
- Да вот, служу при штабе округа. А вы почему ещё не в действующей?
- Какое там! Скоро здесь будет самое пекло сражений! Как?! Ты ничего не слышала?! Мы будем сражаться с большевиками! Совет офицерских депутатов постановил всячески препятствовать установлению власти большевиков в Москве и решает сегодня-завтра созвать собрание офицеров всего Московского гарнизона. Городская дума медлит, тянет резину, вместо того, чтобы быстро взять под контроль город. И городской голова и командующий округом - тряпки, идущие на поводу Советов! Они всё рядятся в переговорщиков, хотя время болтунов безвозвратно прошло. Сейчас время действия! Ты с нами?
- Мне Рябцев подписал отпуск…
- Чего?! Это он себе отпуск подписал своим бездействием! И думать забудь. Ты просто обязана быть на офицерском собрании! Сейчас так мало настоящих патриотов по всей Москве, хотя здесь более 55 тысяч офицеров по данным Офицерского экономического общества. Ты представляешь? Такая силища могла бы быть, а прячутся, как трусы, ждут, когда бы кто-нибудь за них бы всё решил. Гады!
Мерсье наперебой весело журчали и их решительный и непреклонный тон, не оставлял Софии иного выбора. Она пошла вместе с ними в Александровское училище.
***
25 октября в Александровское военное училище стали поступать слухи о выступлении большевиков в Петрограде. Несмотря на эти новости, занятия юнкеров продолжались по расписанию и начальство делало вид, что особенного ничего не произошло.
Вечером двенадцать человек офицеров училища собрались в комнате дежурного офицера 1–го батальона и стали обсуждать угнетающие столичные события. Все одинаково оценивали обстановку наступающей страшной катастрофы, разница была только в выказываемых при этом темпераментах.
- Господа! – заявил капитан Мыльников, который в сентябре принимал пулемётные стрельбы у доброволиц-прапорщиц. – Повсему видно, что высшее командование Москвы, а также и наш начальник училища, генерал-майор Муратов, решили оставаться в стороне от развивающихся грозных событий и выжидать. Но мы-то с вами, господа офицеры, мириться с мыслью о наглом и безнаказанном перевороте большевиков, просто не можем! В тот момент, когда на чашу весов истории ставится вопрос о чести и самом существовании Родины, господа, мы должны сопротивляться!
- Обязательно!
- Непременно! – возгласы одобрения покрыли пространство накуренной комнаты.
- Однако, целью нашего предстоящего выступления, - продолжал Мыльников, - не может быть восстановление Временного правительства в его прежнем виде, как не может входить в наши задачи и борьба за Учредительное собрание. Только возрождение старого, доброго, дореволюционного уклада с обязательным чинопочитанием старших по званию – вот непременный атрибут нашего чаяния. Мы все с вами поддерживаем те или иные связи с провинцией, и картина всяких выборов на местах, никак не способствует нам в ином убеждении. Кругом одна говорильня и просерательство в угоду и даже по тайному приказу наступающих немцев! Сволочи! Развили демагогию во время войны! Настало время вооружённым путём выхватить власть у пытающихся её захватить большевиков! Давайте проведём подсчёт сил, на которые мы могли бы положиться в этом деле против всех возможных сил противника.
- Давайте, господа! – оживились собравшиеся офицеры, ещё теснее, гурьбой располагаясь вокруг Мыльникова, словно декабристы из тайного общества.
- Весь мой подсчёт указывает на наше превосходство, - продолжал капитан. - Мы можем рассчитывать на Алексеевское училище и шесть московских школ прапорщиков. Это шесть рот алексеевцев, то есть около тысячи штыков. Далее, каждая школа прапорщиков состоит из двух рот по 150 штыков, что даёт нам 1800 человек. Наше Александровское военное училище хоть и сведено с первого октября в восемь рот, вместо прежних двенадцати, имеет 1500 штыков. Правда сегодняшние юнкера разнятся от юнкеров довоенного времени, и развал армии отзывается и на нашем училище, но все же еще у нас сохранилась строгая дисциплина в строю и авторитет начальников.
- Да, господа! – офицеры взволнованно и одобрительно стряхивали пепел с заграничных папирос.
Мыльников продолжал развивать, по всему видно, давно и основательно подготовленную им тему.
- С 1 октября 1917 года на младший курс у нас принята молодежь, только что окончившая средние учебные заведения. Ее моральные качества, конечно, на высоте, но недостатком является очень слабая военная подготовка. Что там говорить - всего три недели учатся. А вот старший курс, то есть порядка семисот юнкеров, за своими, можно сказать, возмужавшими плечами имеют уже двухмесячный курс строевой службы и практических полевых занятий по стрельбам. Они прекрасно уже обращаются с винтовками и пулемётами. Таким образом, нам, господа, для начала нашего выступления сил вполне достаточно, а в дальнейшем мы могли бы рассчитывать на пополнение из офицеров, которых в Москве зарегистрировано несколько десятков тысяч. Кроме того, во всех запасных полках Москвы есть группы офицеров и солдат, в поддержке которых мы можем быть уверены. Тогда как силы большевиков в Москве ничтожны, и вся их надежда сейчас возлагается на их рабочую красную гвардию, которая, по сути, слабо вооружена и совершенно не обучена. На запасные полки им опереться никак не возможно – они совсем деморализованы. Полки голосуют за всё, что бы им не предлагали, но исполнять принятые решения солдатня не спешит. Потому как рисковать жизнью ни на фронте, ни в тылу они не будут. Эти запасные полки сейчас только по инерции называются полками, вся их сплочённость проявляется только возле кухни. Привлечь эту массу к настоящей борьбе большевистские демагогические лозунги и пламенные призывы сейчас бессильны. В этом наше преимущество момента, господа офицеры! Другое дело, наше начальство. По мне, так чувствуется, что оно состоит в каком-то тайном сговоре с большевиками.
- Почему вы так считаете, капитан?
- В отсутствии должной реакции на события в Петрограде, в мягкотелой позиции. Наш начальник генерал Муратов принял училище после выступления генерала Корнилова, вместо отрешенного от этой должности генерала Михеева. Каковы его политические взгляды - не представляется для нас загадкой. Командующий войсками Московского округа полковник Рябцев того же поля ягода.
- Что вы предлагаете конкретно, Пётр Иванович?
Мыльников посмотрел на всех присутствующих заговорщески.
— Для начала нужно заставить начальника присоединиться к нашему решению и в случае отказа устранить его.
Офицеры, возбуждённо посовещавшись, согласились с решением капитана и выбрали именно его осуществить это дело. Мыльников, скрипя ремнями кобуры своего револьвера, пошёл на квартиру Муратова. Несмотря на поздний час, генерал-майор принял его. Он сидел за письменным столом с Георгиевским крестом на груди. Вид этой священной для каждого офицера награды смутил капитана, в котором до последнего боролись две идеи – убить генерала как труса и предателя или просить его возглавить их офицерское выступление. Несколько волнуясь, как бы предчувствуя важность момента, генерал очень любезно встретил капитана, предложил сесть и спросил о причине позднего визита.
— Ваше превосходительство! – начал Мыльников, которого вид Георгиевского креста генерала утвердил в решении просьбы, а не убийства, - Я явился к вам по поручению группы офицеров, чтобы выяснить ваш взгляд на петроградские события и просить ознакомить нас с мерами, которые вы предполагаете принять против захватчиков власти.
— Вы знаете, что я не вмешиваюсь в политику, - отстранённо поглядел на него Муратов, - а от командующего войсками имею инструкцию не допускать уличных беспорядков, но не мешать политическим демонстрациям.
— Арест Временного правительства вы считаете политической демонстрацией или уличным беспорядком?
— Зачем так ставить вопрос? Мы присягали не определенным лицам — ушли одни, пришли другие…
— Господин генерал! Придут и уже, кажется, пришли интернационалисты, которым не дороги ни честь, ни даже существование России. Приход их к власти — значит позорный мир, унижение и, быть может, расчленение России. Мы этого допустить не можем, и если вы открыто не выступите против захватчиков, мы это сделаем без вас и не остановимся перед применением силы!
Капитан, разгорячаясь, всё более волновался. Генерал быстро встал, протянул ему руку и сказал:
— Я, конечно, с вами! Сейчас отдам необходимые распоряжения, а вас назначаю для связи с командующим округом. Возьмите свой курс, Пётр Иванович, и займите штаб округа, оставаясь при командующем. Ему сейчас грозит большая опасность.
Мыльников отдал честь старшему чину и вышел от генерала ободрённый. Зайдя к ожидавшим его офицерам в дежурной комнате, он сообщил им об успешном исполнении поручения. Затем немедля поднял юнкеров, раздал им патроны и, взяв с собой помощников — поручика и прапорщика, выступил с отрядом из училища в направлении штаба округа. Мертвая ночная тишина висела над городом, падал мокрый снег, и кое–где в окнах домов Пречистенского бульвара виднелся свет. В здании штаба округа был тоже огонь. На звонок капитана зажёгся свет на лестнице и в вестибюле. Какой-то солдат появился на верхней площадке и, увидев перед дверьми строй юнкеров, быстро скрылся, потом открыл входную дверь.
- Где находится командующий войсками полковник Рябцев? – строго спросил его капитан.
- Их нет, - робко ответил заспанный солдат.
Мыльников ввел свой отряд в здание и пошел отыскивать полковника Рябцева. В канцелярии ему попался одинокий дежурный писарь, который, зевая, сказал, что командующий находится в Кремле на важном заседании.
- Вызовите мне срочно начальника штаба!
- Нет такой возможности, - промямлил дежурный писарь.
- Как нет такой возможности?! Что ты говоришь, шкура! – распалился звереющий на любую расхлябанность дисциплины капитан. – Он живет в этом здании.
Послали на квартиру начальника штаба солдата. Через некоторое время тот вернулся и сообщил, что начальник штаба болен и выйти не может.
- Что ты мне сказки рассказываешь, мерзавец?! – взорвался Мыльников. – Он вчера ещё был совершенно здоров. Веди меня к нему!
Капитан пошел сам на квартиру внезапно заболевшего. Перед самым его носом щёлкнул замок приоткрытой двери, и испуганный женский голос сбивчивое что-то пролепетал о болезни начальника штаба. Мыльников вернулся к своей полуроте. Его подчинённый поручик выставил к двум входам парных часовых, а остальных юнкеров разместил в вестибюле и на лестнице.
- Господа юнкера! Приказываю вам разместиться до утра в помещении канцелярии! – всех подняло распоряжение капитана.
Вбежал юнкер наружного поста.
- Господин капитан! - трясущейся мальчишеской рукой он приложил правую кисть к фуражке.
- Что там?! – нетерпеливо бросил ему Мыльников.
- Здание штаба окружено какой-то воинской частью.
- Что за ерунда?! Пошли!
Капитан с юнкером вышли на улицу. Перед зданием густо стоял развернутый строй в серых шинелях и солдатских папахах.
- Что за часть?
К капитану подошёл старший унтер–офицер.
- 2-я рота запасного полка Самогитских гренадер! Я – командир роты.
- Что вам нужно, братец?
— По приказу солдатских и рабочих депутатов нам приказано занять штаб округа, — ответил растерявшийся напору офицера старший унтер.
— Мы уже заняли его, ведите роту обратно.
Унтер стоял, не решительно колеблясь.
- Что ещё? – снова повернулся к нему, уже отвернувшися было уходить капитан.
- Господин капитан, прошу разрешения ввести роту в здание малость обогреться.
- Это можно, - снисходительно улыбнулся Мыльников.
В здание ввалилась рота солдат. Густой, едкий запах копчёной рыбы и потных давно не мытых людей заполнил все ближайшие помещения и лестницы. Гренадёры задымили махоркой. Стараясь не шуметь, солдаты деликатно и тихо переговаривались, вспыхивая огоньками самокруток, улыбались, шутили в полголоса. Через полчаса они покинули здание штаба. Унтер благодарно кивнул на прощание Мыльникову и почтительно произнёс: «Счастливо оставаться».
Выпроводив солдат, капитан оставил с юнкерами поручика, а сам пошёл в Кремль искать полковника Рябцева. Спустился по Пречистенке к Боровицким воротам Кремля. На долгий и требовательный стук одна половина массивных ворот приоткрылась, и в узкую щель высунулся затупленный штык.
-Кто там? Что надо?!
- Я капитан Мыльников из Александровского военного училища. Мне нужно видеть командующего войсками полковника Рябцева.
- Никого не приказано впускать.
- Что за ересь ты несёшь, каналья?! Вызови ко мне немедленно караульного начальника!
Через несколько минут выглянул караульный и заспанным тоном, позёвывая, как и охрана в штабе, уточнил цель визита.
- Подождите, я узнаю по телефону.
Через минуту он вернулся с тем же ответом. Капитан, нервно мусоля перчатки, ни с чем направился в училище. Около Манежа он наткнулся на крупную воинскую часть, стоящую во взводной колонне. Мгновение лишь поколебавшись, Мыльников смело, наобум, двинулся ей навстречу. От колонны к нему вышли два офицера, в одном из которых капитан узнал подполковника Романовского, курсового офицера 2–й школы прапорщиков.
- Блуждаем по центру Москвы, как слепые котята, в поисках начальства. Ждём указаний и всё тщетно, - пожаловался Мыльникову Романовский, затягиваясь вместе с ним угощённой папиросой. – Благодарю, - процедил подполковник сквозь зажатые и держащие папиросу зубы. На мгновение зажжённая спичка осветила его скулы, со впалыми щеками, вытянутые за протянутой к нему рукой со спичкой. – Веду две школы из Александровских казарм.
- Ну, что ж, - на этом ответил капитан, - предлагаю следовать вместе со мной в Александровское училище, на Знаменку. Сейчас, насколько я успел уяснить обстановку, только там формируется некое средоточие здравомыслящего офицерского сообщества.
Колонна по команде развернулась и последовала за Мыльниковым по Воздвиженке до Арбатской площади.
Генерал Муратов принял Мыльникова и Романовского в своём кабинете и, выслушав доклад капитана о благополучном занятии штаба, но отсутствии там командующего Рябцева, в ответ произнёс: «Пётр Иванович, я отдал приказ об обложении Кремля. Прошу вас, через час проверить выставленные заставы».
В течение ночи к училищу стягивались пять школ прапорщиков. Только четвёртая школа осталась в своем помещении, в казармах 5-го гренадёрского Киевского полка у Смоленского рынка. В три часа ночи капитан пошёл обходить обложенный Кремль. С трех сторон обложение было выполнено первым батальоном Александровского военного училища под командой командира батальона подполковника 10–го стрелкового полка Мелеги. Со стороны Москвы–реки под откосом набережной разместились две роты 2–й школы прапорщиков. Против всех кремлевских ворот были выставлены заставы, за ними хорошо укрытые резервы.
***
Рано утром 26 октября в темноте где-то стреляли. Слышались одиночные ружейные залпы и пробная, пугающая и рассыпная пулемётная дробь. Дубов всю ночь был в штабе Рогожско-Басманного ВРК, под утро прикорнул на самодельном топчане, заботливо смастерённом рабочими с завода Гужона из гимназических столов. Услышал выстрелы – открыл окно, закурил, позвал дежурного.
- Где стреляют?
- Должно быть, с Кремлёвской набережной юнкеря бьют по нашим запасникам, засевшим с товарищем Берзиным в Кремле.
- Где секретарь?
- Внизу спит.
- Буди.
Побежали сапоги по лестнице, внизу засуетились. В дверях появился взъерошенный с клочками волос, торчащими во все стороны, заспанный и бледный юноша.
- Звали, товарищ Дубов?
- Связь есть с телефонной станцией? Вызови мне Моссовет.
Тот минут пять тормошил телефон – тщетно.
- Нет связи, товарищ Дубов. Должно быть линия заблокирована.
- Так темляки же, мать их так, захватили и почтамт и телефонную станцию, - вставил свой комментарий дежурный. - Для нас связи нет. Посыльного только посылать.
Павел забурчал под нос матерщину. Аннушка с первого этажа принесла кипяток. Дубов залил им по самую крышку заварочного чайника застарючую заварку и размешал карандашом. В кабинет ввалились гурьбой члены ВРК.
- Здорово, председатель! – просто приветствовали они его.
Он кивнул головой. Зашелестели бумаги, завился папиросный дымок, стали обсуждать предрассветную пальбу.
- Послать узнать что ли кого? – осведомился Иван Локоть, большевик с завода «Бари».
Все не решались действовать самостоятельно, ждали решения Дубова. Тот курил, хмурился, стоял у раскрытого окна. Молчал он долго, наконец, сказал: «Товарищ Локоть, займитесь этим делом».
Иван побежал вниз. Вошёл охранник.
- Товарищ Дубов, к вам тут рабочие с прошением.
- Что такое? – Дубов стоял у окна.
Ввалила толпа. Все не вместились, коридор был забит народом. Шум, оживлённый говор заполнил комнату. Шляпкина Аннушка, улыбаясь и краснея, поправляя очки и длинную, словно монашескую юбку, протискивалась сквозь толпящуйся в дверях рабочий люд с ворохом стандартных листков для приказов. Парни рабочие полапали её немного за ягодицы, пустили в комнату. У рабочих с Дубовым шёл разговор.
- Товарищ Дубов, помогите рабочим Московского электролитического завода. Совсем от акционеров житья не стало. Массовое увольнение на прошлой неделе директор Бродилов подписал. Он под германскую дудку Гуго Вогау до сих пор пляшет, сукин кот! Вы же со своим Юлием Гужоном как-то разобрались. И на Московское общество заводчиков и фабрикантов теперь давление имеете. Сколько ж нам можно терпеть этот беспредел буржуйский?! Слышали мы, что вы оружие раздаёте фабричным дружинам. Может, и нам чего подкинете? Мы бы взяли управление заводом в свои руки!
- Что производите, товарищи?
- Рафинированную медь.
- У вас свои делегаты в Совет рабочих депутатов имеются? Свой фабзавком, большевики есть? – спросил рабочих Бойко, активист комитета.
- Организованности нету. Трудяги простые – в том, наверное, беда. Но к вам надоумили прийти рабочие соседней мануфактуры.
- А что не в Моссовет?
- Нам к вам сподручней. Туда не пробиться. Там муравейник кишит. Не пускают.
- Организованно надо выступать. Вот сюда зачем все пришли?
- Это не все…
- А что много так?
- Так это для спокойствия, для уверенности. В единицах сейчас неуверенность. В массах сила.
- Вот это ты правильно сказал, товарищ! – в глазах у Бойко загорелся азарт. – Мы вас организуем!
Вмешался Дубов.
- Товарищ Бойко, организуйте рабочих внизу, запишите в красную гвардию, выдайте оружие, поставьте рабочий контроль на заводе, арестуйте директора. Аннушка, пиши приказ.
Застучала механическая машинка. Только стихло на лестнице, вбежал запыхавшийся Локоть. Дубов диктовал приказ: «В связи с экономической неэффективностью буржуазной формы хозяйствования на производстве рафинированной меди приказываю: товарищу Бойко организовать рабочий контроль на Московском электролитическом заводе; сформировать на заводе фабрично-заводской комитет и передать управление заводом через комитет в руки трудового коллектива; организовать отряд Красной гвардии на Московском электролитическом заводе во главе с товарищем Бойко; арестовать и доставить в штаб ВРК гражданина Бродилова. Приказ выполнить до 29 октября 1917 года. Председатель ВРК Рогожско-Басманного района г. Москвы П.В. Дубов. Секретарь Степанов. 26.10.1917 года».
Локоть остыл, начал говорить спокойно.
- Товарищ Дубов, узнали в чём дело. Юнкера обложили Кремль, требуют его сдачи, стреляют. У всех ворот патрули и заставы. Через Красную площадь к Моссовету не пробраться.
Дубов подошёл к распахнутому окну. Крыши ближайших к штабу домов были задёрнуты плотным туманом. Аннушка подала председателю на подпись отпечатанный приказ. Он небрежно черкнул по бумаге чернилами.
- Отдай Бойко, - послал дежурного вниз.
Чуть не столкнулся в дверях высокий светловолосый парень в кожаной куртке и фуражке, который в сапогах наследил по ковру.
- Я связной из Моссовета. Вот приказ, - протянул отпечатанный лист.
Пришёл приказ о выдвижении отряда красной гвардии района на охрану МВРК. Усиевич и Ведерников приказывали брать под охрану магазины и продовольственный склад.
- Пиши приказ! – командовал Дубов.
Аннушка садилась за машинку, снова отбивая распухшие пальцы.
«В связи с опасностью выступления сил контреволюции в Москве ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Товарищу Войновичу силами 85-го запасного пехотного полка взять под контроль продовольственные магазины Рогожско-Басманного района и выдвинуться на охрану Моссовета к Скобелевской площади.
2. Товарищу Калнину силами отряда рабочей красной гвардии усилить охрану складов огнестрельных припасов в Симоновом монастыре и взять под контроль продовольственные склады района.
3. Товарищам Локоть, Галкину, Кокону быть при 85-м запасном пехотном полку.
Приказ выполнить до 18 часов сего дня 26.10.1917 года.
Председатель ВРК Рогожско-Басманного района П.В. Дубов.
Секретарь Степанов.
Москва 26.10.1917 года».
***
Утром 26 октября прапорщик 56-го запасного пехотного полка Сергей Эфрон в своей квартире на Поварской, нехотя, садясь за чай, развернул «Русские Ведомости». Читать ему ничего не хотелось, ведь после провала Корниловского выступления ничего доброго в прессе, по его мнению, не появлялось. В квартире кроме него находилась его пятилетняя дочь Ариадна, которую все в семье звали Алей, и присматривающая за ней незамужняя тридцатидвухлетняя сестра Сергея, Елизавета Яковлевна, театральный режиссёр и педагог. Супруга Марина с младшей дочуркой Иришкой были с лета в Крыму.
На первой странице газеты Эфрону бросилась в глаза напечатанная жирным шрифтом строчка:
«Переворот в Петрограде. Арест членов Временного правительства. Бои на улицах города».
Кровь бросилась двадцатичетырёхлетнему офицеру в голову. То, что должно было произойти со дня на день, и мысль о чём так старательно отгонялась всеми, — свершилось.
Предупредив сестру, он быстро оделся, захватил в боковой карман шинели револьвер «Ивер и Джонсон» и полетел в полк, где, конечно, должны были собраться офицеры, чтобы сговориться о ближайших действиях. Наверняка он знал лишь одно, что Москва без борьбы большевикам просто так не достанется. Запаляя себя мальчишеским задором, соединённым с долго накапливаемой и сдерживаемой энергией, молодой прапорщик никак не мог побороть лихорадочной дрожи. Ехать в полк надо было к Покровским Воротам трамваем. Газетчики поминутно вскакивали в вагон, выкрикивая последние вести. Газеты у них рвались нарасхват. Сергей с жадностью всматривался в лица окружавших его пассажиров, стараясь прочесть в них, как встречается москвичами полученное известие. Замечалось лишь скрытое волнение. Обычно столь легко выявляющие свои чувства, москвичи на этот раз как бы боялись выказать то или иное отношение к случившемуся. В вагоне царило молчание, нарушаемое лишь шелестом перелистываемых газет. Эфрон не выдержал. Нарочно вынул из кармана газету, сделал вид, что впервые читает ее, и, пробежав несколько строчек, проговорил громче, чем собирался:
— Посмотрим. Москва — не Петроград. То, что легко было в Петрограде, на том в Москве сломают зубы.
Сидящий против него господин в плаще и шляпе улыбнулся и тихо ответил:
— Дай Бог!
Остальные пассажиры хранили напряжённое молчание.
Мрачное старое здание Покровских казарм. Перед казармами небольшой плац. Обычный будничный вид. Марширующие шеренги и взводы. Окрики и зычные слова команды: «Взво–о-од кру–у-гом! На–пра–а-во!», «Голову выше!», «Ноги не слышу!» и т. д. Будто бы ничего и не случилось.
Прапорщик прошёл в свою десятую роту. По коридорам подметали уборщики. Проходящие солдаты отдавали честь. При его появлении в роте раздалась команда на приветствие офицера. Послышалось дружное солдатское приветствие. Подбежал с рапортом дежурный по роте.
Подошёл фельдфебель, хитрый хохол Марченко.
— Как дела, Марченко? Все благополучно?
— Так точно, господин прапорщик. Происшествий никаких не случилось. Все слава Богу.
По уклончивости взгляда и многозначительности интонации было видно, что Марченко тоже всё знает.
— Из господ офицеров никто не приходил?
— Всех, господин прапорщик, в собрании найдете. Туда всех созвали.
В небольшом помещении собрания — давка. С большим трудом можно протинуться в середину. По лицам офицеров видно, что все настроены сдержанно, но решительно. Командиры батальонов сообщали, что по батальонам тихо и никаких выступлений пока ожидать не приходится. С минуты на минуту все ждали командира полка – полковника Пекарского. До его прихода офицеры разбились на группы, делясь своими мыслями о случившемся и укрепляя себя надеждами на успех антибольшевистских сил.
— Вы подсчитайте только, — кипятился совсем юный прапорщик Трембовельский, — в нашем полку триста офицеров, а всего в Московском гарнизоне тысяч до двадцати. Ведь это же громадная сила! Я не беру в счет военных училищ и школ прапорщиков. С одними юнкерами можно всех большевиков из Москвы изгнать.
— А после что? — хмуро поглядел на него старый капитан Фирсов.
— Как — после что? — возмутился прапорщик. — Да ведь Москва-то это — всё. Мы установим связь с казаками, а через несколько дней вся Россия в наших руках.
— Вы говорите как ребенок, — начинал уже сердиться капитан. — Сейчас в Совете рабочих депутатов идет работа по подготовке переворота, и я уверен, что такая же работа идет и в нашем полку. А что мы делаем? Болтаем, болтаем и болтаем. Керенщина проклятая! — И он, с раздражением отмахнувшись, отошёл в сторону.
В это время раздался возглас одного из командиров батальонов: «Господа офицеры». Все встали. В собрание торопливо вошёл в сопровождении адъютанта командир полка. Полковник Пекарский был из себя маленьким, подвижным и легким, словно порхал, как на крыльях, с подергивающимся после контузии лицом, с черной повязкой на выбитом глазу, с белым крестиком на груди. Он обвёл всех пытливым и встревоженным взглядом своего единственного глаза.
— Простите, господа, что заставил себя ждать, — начал он при наступившей мёртвой тишине. — Но вина в этом не моя, а кто виноват — вы сами узнаете.
В первый раз офицеры видели его в таком волнении. Он говорил прерывающимся голосом, барабаня пальцами по столу.
— Вы должны, конечно, всё понимать, сколь серьезно сейчас положение Москвы. Выход из него может быть найден лишь при святом исполнении воинского долга каждым из нас. Мне нечего повторять вам, в чём он заключается. Но, господа, найти верный путь к исполнению долга бывает иногда труднее, чем самое исполнение его. И на нашу долю выпало именно это бремя. Я буду краток. Господа, мы — командиры полков, предоставлены самим себе. Я беру на себя смелость утверждать, что командующий войсками — полковник Рябцев — нас предаёт. Сегодня с утра он скрывается. Мы не могли добиться свидания с ним. У меня есть сведения, что в то же время он находит досуг и возможность вести какие-то таинственные переговоры с главарями предателей. Итак, повторяю, нам придётся действовать самостоятельно. Я не могу взять на свою совесть решения всех возникающих вопросов единолично. Поэтому я прошу вас определить свою ближайшую линию поведения. Я кончил. Напомню лишь, что промедление смерти подобно. Противник лихорадочно готовится. Есть ли какие-либо вопросы?
Вопросов ни у кого не было. Всё было ясно. После ухода полковника разгорелись в дебатах страсти. Часть офицеров требовала немедленного выступления, ареста Главнокомандующего, ареста Совета, другие склонялись к выжидательной тактике. Двадцатилетний прапорщик Саблин и сагитированный им ещё один офицер открыто заявили, что стоят на советской платформе.
Проспорив бесплодно два часа, все вспомнили, что в Москве есть собственный, отделившийся от рабочих и солдатских, Совет офицерских депутатов. Вспомнили и ухватились, как за якорь спасения. Решили подчиниться ему ввиду измены командующего округом, поставить его об этом в известность и ждать от него указаний. И неослабно держать крепкую связь с полком.
Эфрон вышел из казарм вместе с очень молодым и восторженным юношей — прапорщиком Мишиным, после собрания пришедшим в возбужденно–воинственное состояние.
— Ах, дорогой Сергей Яковлевич, если бы вы знали, до чего мне хочется поскорее начать наступление. А потом, отдавая должное старшим, я чувствую, что мы, молодежь, временами бываем гораздо мудрее их. Пока старики будут раздумывать, по семи раз примеривая, все не решаясь отмерить, — большевики начнут действовать и застанут нас врасплох. Вы идёте к себе на Поварскую?
— Да.
— Если вы не торопитесь — пройдёмте через город и посмотрим, что там делается.
Эфрон согласился и два прапорщика, продолжая возбуждённо разговаривать, пошли через центральные улицы Москвы. Пройдя несколько кварталов, они заметили на одном из углов группу прохожих, читавших какое-то объявление. Офицеры ускорили туда шаги. На углу дома мокрым пятном на стене расползлось свежеприклеенное воззвание Совдепа:
«Товарищи и граждане!
Налетел девятый вал революции. В Петрограде пролетариат разрушил последний оплот контрреволюции. Буржуазное Временное правительство, защищавшее интересы капиталистов и помещиков, арестовано. Керенский бежал. Мы обращаемся к вам, сознательные рабочие, солдаты и крестьяне Москвы, с призывом довершить дело. Очередь за вами. Остатки правительства скрываются в Москве. Все с оружием в руках — на Скобелевскую площадь к Совету Р. С. и Кр. Деп. Каждый получит определенную задачу.
Ц. И. К. М. С. Р. С. и К. Д.»
Собравшееся подле воззвания некоторое скопление мирных обывателей читало бумагу молча. Некоторые качали головой. В людях чувствовалось подавленное недоброжелательство и вместе с тем нежелание даже жестом проявить свое отношение.
— Чёрт знает что такое! Негодяи! Что я вам говорил, Сергей Яковлевич? Они уже начали действовать!
И, не ожидая ответа, Мишин сорвал большевистское воззвание.
— Вот это правильно сделано, — раздался голос позади офицеров. Они оглянулись. Какой-то здоровенный дворник, в белом фартуке, с метлой в руках, улыбался им во всё лицо.
— А то все читают да головами только качают. Руку протянуть, сорвать эту дрянь — боятся.
— Да как же не бояться, — возмутился один из читавших с обидой. — Мы что? Махнёт раз, и нет нас. Господа офицеры — дело другое, у них оружие. Как что — сейчас за шашку. Им и слово сказать побоятся.
— Вы ошибаетесь, — сказал Эфрон. — Если, не дай Бог, нам придется применить наше оружие для самозащиты, поверьте мне, и наших костей не соберут!
Мишин пришёл в неистовый боевой восторг. Он во всём искал повода открыть военные действия против большевиков. Прапорщик обратился к собравшимся с пылкой речью, которая подкрепилась призывом — проявить величайшую сопротивляемость «немецким наймитам — большевикам».
- А в данный час, пафосно жестикулируя, говорил Мишин, - эта общая наша сопротивляемость должна выражаться в дружном и повсеместном срывании большевистских воззваний!
Московская публика зашевелилась сочувственными откликами.
— Это правильно. Что и говорить!
— На Бога надейся, да сам не плошай!
— Эти бумажонки обязательно срывать нужно. Новое кровопролитство задумали — окаянные!
— Всё жиды да немцы — известное дело, им русской крови не жалко. Пусть себе льется ручьями да реками!
Какая-то дама возбужденно пожала прапорщикам руки и объявила, что только на офицеров и надеется.
— У меня у самой — сын под Двинском!
Группа собравшихся возле сорванного воззвания стала обрастать митинговой популярностью. Эфрон еле вытянул из толпы Мишина, который готов был разразиться уже новой речью.
— Знаете, Сергей Яковлевич, мы теперь будем идти и по дороге все объявления их срывать! — объявил он мне с горящими глазами.
Офицеры пошли через Лубянку и Кузнецкий Мост. В городе было тихо, но, несмотря на тишину, — повсюду ощущался физически налёт всеобщего ожидания. Прохожие внимательно осматривали друг друга; на малейший шум, гудок автомобиля, окрик извозчика — оглядывались. Взгляды скрещивались. Каждое лицо казалось иным — любопытным. «Свой или враг?» - думали друг о друге прохожие. Город раскалывался невидимой трещиной гражданской междоусобицы. Но обычная жизнь шла своим чередом. Нарядные дамы мелькали с покупками, спешил куда-то деловой московский люд, даже фланеры Кузнецкого Моста вышли на свою традиционную прогулку. Время было между тремя и четырьмя часами пополудни.
Прапорщики не пропускали на своём пути ни одного воззвания. Встречающиеся в этом районе прохожие, не стесняясь, выражали свои чувства. На некоторых домах болтались клочками лишь обрывки воззваний: офицеров уже опередили. Но вот они с Дмитровки свернули влево и пошли Охотным Рядом к Тверской, с тем чтобы выйти на Скобелевскую площадь — сборный пункт большевиков. Здесь характер толпы резко менялся. Буржуазии и интеллигенции было совсем мало. Группами шли солдаты в расстегнутых шинелях, с винтовками и без винтовок. Попадались и рабочие, но терялись в общей солдатской массе. Все шли в одном направлении — к Тверской. На офицеров злобно и подозрительно посматривали, но затрагивать пока боялись.
На углу Тверской и Охотного Ряда группа солдат, человек в десять, остановилась перед очередным воззванием. Один из них громко читал его вслух остальным.
— Сергей Яковлевич, это-то воззвание мы должны сорвать! – воскликнул Мишин.
Слова эти были произнесены наивно и опрометчиво перед явной, но врят ли неизбежной опасностью. Однако Эфрон не посмел возразить прапорщику-юнцу, чтобы не прослыть в его глазах трусом, хотя и почувствовал, что сейчас ими совершится вещь бесполезная и непоправимая.
Прапорщики подошли. Солдат, читавший вслух, глядя на них, умолк. Остальные с задорным любопытством стали оглядывать офицеров и со злой готовностью расступились. Из задних рядов какой-то задира буркнул ехидно.
- Почитай, ваш бродь, что тут про вашего брата написано.
Эфрон с нервной дрожью порывисто протянул руку к воззванию, на мгновение ясно ощутив холодок на своей спине и пронзительную мысль: «Это — самоубийство». Но им уже владела не мысль, а протянутая рука. Быстро скомкав бумагу, бросил её на мостовую и медленно вышел из круга, глядя через головы солдат. Рядом — звонкие шаги Мишина., позади — тишина. Тишина, от которой сжалось сердце. Мысли в голове Сергея стреляют пулями: «Позади много солдатских голов смотрят нам вслед и через мгновение начнется страшное и неминуемое. Помоги, Господи!»
У прапорщика Мишина лицо мертвенно бледное. Только успели они сделать по Тверской шагов десять, как сзади взорвался гул голосов, перерастающих в крик:
— Держи их, товарищи! Утекут, сволочи!
Брань, крики и топот тяжелых сапог. Офицеры остановились и резко оборнулись в сторону погони. Бледный Эфрон медленно опустил руку в боковой карман и, нащупывая там револьвер, быстро шепнул Мшину:
— Вы молчите. Говорить буду я.
Ожидая, что солдаты набросятся на офицеров, Эфрон про себя решил так: при первом нанесенном ему ударе он выстрелит в нанёсшего удар, а потом — в себя.
Их с воплями окружили.
— Что с ними разговаривать? Бей их, товарищи! — кричали напиравшие сзади.
Передние, стоявшие вплотную к двум прапорщикам, кричали меньше и, очевидно, не совсем знали, что с ними делать.
Эфрон скорее почувствовал, чем понял, что надо инициативу брать на себя. Чувство самосохранения помогло ему быстро овладеть собой. Он знал по своему предшествующему опыту, по дисциплинарным судам и болтовне в солдатских комитетах, что необходимо непрерывно направлять внимание солдат в желательную для себя сторону. Тогда только можно было избежать кровопролития расправы и добиться некоего подобия дискуссии.
— Что вы от нас хотите? — спросил он солдат внешне спокойно. В ответ кололись крики:
— Он ещё спрашивает!
— Сорвал и спрашивать смеет!
— Что с ними, сволочью, разговаривать! Бей их! — напирали задние.
— Убить нас всегда успеете. Мы в вашей власти. Вас много — всю улицу запрудили, — нас двое.
Слова, тон и хладнокровие прапорщика подействовали на солдат усмиряюще. Они немного стихли. Пользуясь передышкой, офицер продолжил задавать толпе вопросы, поскольку в данной ситуации это был лучший способ её успокоить.
— Вас возмущает, что я сорвал воззвание. Но иначе я поступить не мог. Присягали вы Временному правительству?
— Ну и присягали! Мы и царю присягали!
— Царь отрёкся от престола и этим снял с вас присягу. Отреклось Временное правительство от власти?
Последние слова были приняты совсем неожиданно.
— А! Царя вспомнил! Про царя заговорил! Вот они кто! Царя захотели!
И опять вспыхнул спичкой дружный вопль:
— Бей их!
Покрывая разъяряющие животные инстинкты толпы голоса, Эфрон буквально кричал:
— Если вы не признаёте власти Временного правительства, какую же вы власть признаёте?
— Известно какую! Не вашу — офицерскую! Советы — вот наша власть!
— Если Совет признаёте — идемте в Совет! Пусть там нас рассудят, кто прав, кто виноват.
На бывший генерал–губернаторский дом, где ныне располагался МВРК и Московский Совет рабочих депутатов Эфрон смутно рассчитывал, как на возможность бегства. Он знал приблизительное расположение комнат, поскольку ранее приходилось ему несколько раз быть там начальником караула.
Вокруг офицеров образовалась большая толпа. Вновь подходящие были гораздо свирепее уже стоящих в толпе.
— Итак, если вы Советы признали — идем в Совет. А здесь на улице нам делать нечего, - продолжал направлять инстинкты расправы толпы в конструктивное русло Эфрон.
Он чувствовал, что сделал верный ход. Только чувствовал, думать и рассуждать времени не было. Толпа загалдела. Одни кричали, что с офицерьём нужно здесь же кончать, другие стояли за расправу в Совете, остальные просто бранились.
— Долго мы здесь стоять будем? Или своего Совета боитесь? – подзадоривал впереди стоящих солдат Эфрон.
— Чего ты нас Советом пугаешь? Думаете, вашего брата там по головке поглядят? Как бы не так! Там вам и кончание придет. Ведем их, товарищи, взаправду в Совет! До него тут рукой подать.
— В Совет так в Совет!
Прапорщики первые двинулись по направлению к Скобелевской площади. За ними потянулась гудящая толпа солдат. Начинались сумерки. Народу на улицах было много. На шум толпы выбегали из кафе, магазинов и домов. Для Москвы, до этого времени настроенной мирно, вид возбужденной, гудящей толпы, ведущей двух офицеров, был необычен. В облаке взглядов, бросаемых им вслед прохожими и особенно женщинами молодые офицеры шли под огромным конвоем толпы на свою расправу. На них смотрели как на обречённых. В глазах мирных горожан было и любопытство, и жалость, и бессильное желание чем-то помочь. Один прохожий неожиданно за офицеров вступился. Был с виду приказчик или парикмахер — маленький тщедушный человечек в запыленном котелке. Он забежал вперед, минуту шел с толпой и вдруг, волнуясь и заикаясь, заговорил:
— Куда вы их ведёте, товарищи? Что они вам сделали? Посмотрите на них. Совсем молодые люди. Мальчики. Если и сделали что, то по глупости. Пожалейте их. Отпустите!
— Это ещё что за защитник явился? – возмутились солдаты, конвоирующие прапорщиков в Совет. - Тебе чего здесь нужно? Мать твою раз этак — видно, жить тебе надоело! А ну, пойдем с нами!
Котелок сразу осел и замахал испуганно руками:
— Что вы, товарищи? Я разве что сказал? Я ничего не говорю. Вам лучше знать… — И он, нырнув в толпу, скрылся.
Неподалёку от Моссовета Эфрон увидел в порядке идущую по Тверской полуроту своего полка под командой молоденького прапорщика, лишь недавно прибывшего из училища. И его окрылила надежда. Когда голова отряда поравнялась с ним, он, быстро сойдя с тротуара, остановил юнца-командира, наряд которого возвращался, очевидно, с какого-то городского дежурства, возлагающегося на 56-й полк. Перепуганный прапорщик, ведший роту, посмотрел на однополчанина с ужасом, не понимая его намерений. Толпа, увидав стройные ряды солдат, стихла.
Эфрон обратился к полуроте:
— Праздношатающиеся по улицам солдаты, в то время как вы исполняли свои долг, неся наряд, задержали двоих ваших офицеров. Считаете ли вы их вправе задерживать нас?
— Нет! Нет! — единодушный и дружный ответ запасников оплёл воздух невидимой паутиной поддержки.
— Для чего же у нас тогда комитеты и дисциплинарные суды, избранные вами?
— Правильно! Правильно!
Вот был миг спасения. Эфрону нужно было без промедления повести под своей командой солдат в казармы. И его, и смотревшегося бледной промакашкой Мишина никто бы не посмел уже тогда тронуть. Но он совершил непозволительную ошибку, продолжая что-то говорить своим солдатам еще не менее двух минут. За это время опомнившаяся от неожиданности толпа начала просачиваться в ряды его роты. Снова раздались враждебные прапорщикам голоса.
— Вы их не слушайте, товарищи! Неужто против своих пойдёте?
— Они тут на всю улицу царя вспоминали!
— А мы их в Совет ведём. Там дело разберут!
— Наш Совет — солдатский! Или Совету не доверяете?
Поддавшись напору толпы, кто-то из роты тоже заговорил по-новому:
— А и правда, братцы! Коли ведут, значит, за дело ведут. Нам нечего мешаться. В Совете, там разберут!
— Правильно! — так же дружно, как Эфрону, ответили солдаты.
Говорить с ними дальше было бесполезно. В один миг общесолдатской дискуссии рота разложилась в толпу. Солдаты 56-го полка стояли вперемешку с чужими. Эфрон, озлобляясь, что победило в нём и страх, и волнение, выкрикнул своим солдатам:
— Запомните, что вы своих офицеров предали! Идем в Совет!
Скобелевская площадь была оцеплена революционными солдатами. У всех красные повязки на рукавах шинелей и на папахах.
— Кто такие? Куда идёте? – строгий вопрос в прибывающую толпу остудил пыл разборки.
— Арестованных офицеров ведём, - голос активиста задержания прапорщиков неуверенно скомкан. - Про царя говорили. Объявления советские срывали…
— Чего же привели эту сучь? Прикончить нужно было. Если всех собирать, то и места для них не хватит! Кто же проведет их в Совет? Не всей же толпой идти!
Отделилось человек шесть, наиболее ярых из первой кучки задержавших «господ». Задержанных повели через площадь, осыпая неистовой бранью. Остальная толпа осталась на Тверской. Эфрон, не видимо, лишь ощутимо, облегчённо вздохнул — от толпы кое-как отделались. Теперь более весома сила аргумента и переговоров. Хотя всё ещё смутно и зыбко. Всё-таки их поглощала громадина штаба Московской революции, кишащая как муравейник или пчелиный улей снующими отрядами красногвардейцев.
Поднялись по лестнице бывшего генерал–губернаторского дома. Провожатым — кто-то из охраны. Прошли ряд комнат, окутанных мирной канцелярской обстановкой. Повсюду столы, заваленные бумагами, барышни, неистово выстукивающие на машинках, снующие молодые люди с папками. Офицеров провожали удивленными взглядами. У Сергея снова появилась надежда на счастливый исход, подкрепляемая мирностью окружающей обстановки. Впереди замаячила дверь с надписью: «Дежурный член И. К.». Вошли. Почти пустая комната. С потолка свешена старинная хрустальная люстра. За единственным столом сидит солдат, что-то пишет. Поднял голову на вошедших. Лицо интеллигентное, мягкое удивлённо осветилось вопросом:
— В чём дело?
— Мы, товарищ, к вам арестованных офицеров привели. Ваши объявления срывали. Про царя говорили. А дорогой, как вели, сопротивление оказали — бежать хотели.
— Пустили в ход оружие? — захмурился член И. К.
— Никак нет. Роту свою встретили, уговаривали освободить их.
— Та–а-ак–с, — потянул солдат. — Ну вот что. Я сейчас сниму с вас показания, а господа офицеры свои сами напишут.
Эфрон изумлённо поглядел на исполкомовца. Терминология того явно была добродушно настроенной. Тот подал прапорщикам лист бумаги.
— Пусть напишет один из вас, а подпишутся оба.
Эфрон нагнулся к Мишину и радостно шепнул:
— Боюсь верить, но, кажется, спасены!
Он быстро заполнил лист, слушая пояснительную ахинею задержавших его солдат. Те, расхрабрившись и привирая, навеливали исполкомовцу на «офицеров» сверх вины уже выдуманные пригрешения. Кроме сорванного объявления, они им причислили, оправдывая свои действия, целую монархическую агитацию с возгласами «Мы и ваше Учредительное собрание сорвем, как этот листок» и с призывом к встретившейся роте выступить против Совета. Член «И. К.» всё старательно заносил на бумагу. Вскоре опрос был окончен.
— Благодарю вас, товарищи, за исполнение вашего революционного долга, — обратился к солдатам член комитета. — Вы можете идти. Когда нужно будет, мы вас вызовем.
Солдаты замялись:
— Как же так, товарищ. Вели мы их, вели и даже не знаем, как вы их накажете.
— Будет суд — вас вызовут, тогда узнаете. А теперь идите. И без вас много дела.
Солдаты, разочарованные, ушли.
— Что же мне теперь с вами делать? — обратился к прапорщикам с улыбкой член комитета по прочтении показания Эфрона. — Скажу вам правду. Я не вижу в вашем проступке причин к аресту. Мы еще не победители, а потому не являемся носителями власти. Борьба ещё впереди. Я сам недавно, подобно вам, срывал воззвания Корнилова. Сейчас вы срывали наши. Но, — он с минуту помолчал, — у нас есть исполнительный орган — «семёрка», которая настроена далеко не так, как я. И если вы попадёте в ее руки — вам уже отсюда не выбраться.
— Что же вы собираетесь с нами делать? — спросил Эфрон.
— Что делать? Да попытаюсь вас выпустить.
Эфрону закралась мысль, не провоцирует ли их комитетчик. Если офицеров выпустят — на улице их неминуемо узнают и на этот раз точно растерзают самосудом.
— Лучше арестуйте нас, а на верный самосуд мы не выйдем.
Лояльный исполкомовец задумался.
— Да, вы правы. Вам одним выходить нельзя. Но мы это устроим — я вас провожу до трамвая.
Открылась дверь, и в комнату вошёл солдат сомнительной внешности. Осмотрев прапорщиков с головы до ног, он обратился к члену комитета:
— Товарищ, это арестованные офицеры?
— Да.
— Не забудьте про постановление «семёрки» — всех арестованных направлять к ней.
— Знаю, знаю. Я только сниму с них допрос наверху. Идёмте.
Втроём с комитетчиком офицеры поднялись по тёмной крутой лестнице и вошли в большую комнату с длинным столом, за которым заседали человек двадцать штатских, военных и женщин. На вошедших никто не обратил внимания. Исполкомовец подошёл к одному из сидящих и что-то прошептал ему на ухо. Тот, оглядывая прапорщиков, кивнул ему головой. Это было заседание МВРК. До Эфрона долетела фраза произносящего речь лохматого человека в пенсне: «Товарищи, я предупреждал вас, что эсеры нас подведут. Вот телеграмма. Они предают нас…»
Заботливый провожатый повёл офицеров дальше, в следующую комнату. Там, на кожаном диване сидело четверо: какой-то высоколобый начальник в полувоенном френче, подпоручик, ни разу не поднявший на вошедших глаз, молодая и красивая еврейка в кожаной куртке и бессловесный молодой рабочий. Член комитета рассказал им о задержании офицеров солдатами и своем желании их выпустить. Возражений у находившихся в комнате не было. Они, кроме подпоручика, смотрели на арестованных с большим смущением. В равнодушном подпоручике, избегающем прямого взгляда на офицеров, Эфрон смутно и ревниво угадал жениха Софии де Боде, фотокарточку которого как выпускника Александровского училища, она демонстрировала своей подруге Зинаиде Готгардт, с которой Сергей крутил летом мимолётный, словно в отсутствии жены курортный роман. Это открытие неприятно поразило Сергея.
Тут в комнату быстро вошёл тот же мутный солдат, напоминавший ранее исполкомовцу о постановлении «семёрки».
— Что же это вы задержанных офицеров вниз не ведёте? «Семёрка» ждёт.
— Надоели вы со своей «семёркой»!
— Вы подрываете дисциплину!
— Никакой дисциплины я не подрываю. У меня у самого голова на плечах есть. Задерживать офицеров за то, что они сорвали наше воззвание, — идиотизм. Тогда придётся всех офицеров Москвы задержать.
Представитель «семёрки» свирепо посмотрел в сторону прапорщиков:
— Можно быть Александрами Македонскими, но зачем же наши воззвания срывать?
Минут пять солдата уговаривали отпустить офицеров еврей–доктор, рабочий и член комитета. Наконец тот махнул рукой и, хлопнув дверью, вышел:
— Делайте, как знаете!
Обратный путь коридорами и лестницами — впереди член комитета, позади — Эфрон и Мишин. Думали выйти чёрным ходом — заперто. Нужно идти через вестибюль.
При появлении на площади солдаты въерошились гудом:
— Арестованных ведут! Куда ведёте, товарищ?
— На допрос — в комитет, а оттуда в Бутырки.
— Так их, таких–сяких! Попили нашей кровушки. Как бы только не удрали!
— Не удерут!
Втроём пошли мимо Тверской гауптвахты к трамваю. На остановке прощались с провожатым-спасителем.
— Благодарите Бога, что всё так кончилось, — напоследок сказал офицерам исполкомовец. — Но я вас буду просить об одном: не срывайте наших объявлений. Этим вы ничего, кроме дурного, не достигнете. Воззваний у нас хватит. А офицерам вы сегодня очень повредили. Солдаты, что вас задержали, теперь ищут случая, чтобы придраться к кому-нибудь из носящих золотые погоны.
Приближался трамвай. Эфрон пожал его руку.
— Мне трудно благодарить вас, — проговорил Сергей торопливо. — Если бы все большевики были такими — словом… мне хотелось бы когда-нибудь помочь вам в той же мере. Назовите мне вашу фамилию.
Исполкомовец назвал нераслышанную под грохот и треск тормозящего к остановке трамвая, и они расстались.
В трамвае было всё то же, что и утром: тишина да будничные лица.
Когда закрылись двери трамвая и он стал набирать скорость, Эфрон, наконец-то поверил в счастливое спасение и посмотрел внимательно в светлые, лучистые глаза Мишина. Тот покраснел, улыбнулся и вдруг рассмеялся. Эфрон прыснул следом. Смеялись оба и не могли остановиться, как дети. Счастливый беззаботный смех, сквозь который Мишин прошептал:
— Посмотрите, вокруг дураки и дуры, которые ничего не чувствуют, ничего не понимают.
И новый взрыв смеха добавил весёлого опьянения обоим молодым людям, только что перенёсшим чудовищный стресс и мысленно уже простившимся со своей жизнью, как покорная и хилая жертва в лапах сильного и беспощадного хищника. Девушка-кондуктор нерешительно, принимая смеющихся за пьяных, попросила их взять у неё билеты.
XI
Пробыв дома всего-ничего и наслушавшись вдосталь причитаний матери о скудности их семейного достатка и предстоящих проблемах пропитания, за неделю до окончания положенного ему отпуска Михаил Тухачёв собрался в Москву. Это его решение, вымученно-неизбежное, стало такой неожиданностью для всех домочадцев, что вызвало в их глазах горькие слёзы предстоящего расставания. Тяжело и больно было смотреть на мать и сестёр, только что обретших в нём опору и тут же лишавшихся её снова. Но чем сложнее было принятие такого решения, тем важнее было и его осуществление, поскольку только вся дальнейшая деятельность Михаила, энергичная и успешная, могла хоть как-то способствовать укреплению материального положения его семьи. Михаил был профессиональным военным и ничего кроме армейской службы не умел качественно делать, игра на скрипке и фортепиано не в счёт, они были делом души и его хобби. Поэтому он решил продолжать военную службу и добиваться этим ремеслом всяческих преференций для себя и своей семьи. Мавра Петровна, понимая и одобряя в глубине души его сыновнее мужское решение, всё же плакала, не в силах сдержать обилия невыплаканных за всю войну материнских слёз. Но более её огорчались сёстры Михаила, особенно младшая, десятилетняя Маша, которая и характером, и внешне очень походила на брата. Она и полюбила его за эти дни, проведённые во Вражском вместе, более других, старших. Софье было в некотором роде не до него. Она целыми днями была занята мыслями о предстоящей свадьбе с продовольственным комиссаром Шильцевым, которую договорились провести в конце ноября после выборов в Учредительное Собрание, куда Шильцев баллотировался депутатом от Пензенской губернии. Принаряжаясь и прихорашиваясь, шестнадцатилетняя половозрелая девица как не в своём уме буквально куролесила сутками напролёт в приготовлениях своего приданого и шутками подтрунивала над советами матери, якобы нужными и пригодными для замужней дамы в домашнем быту, но, хоть и поспешными, а запаздалыми и нелепыми, как казалось теперь рано повзрослевшей Софье. Четырнадцатилетняя Ольга, натура глубокомысленная и утончённо-поэтическая, печаль расставания держала, как и многие свои эмоции, глубоко в себе. У них с братом в один из вечеров произошла доверительная духовная беседа на почве литературных интересов, в которой она открылась ему, как не открывалась ранее даже матери. Она поведала Михаилу, что очень любила стихи поэта Николая Гумилёва, его экзотическую лирику про дальние страны, про Африку и Персию, манящие и волнующие заморские берега. И строки эти резанировали с мечтами в её девичьем сердце, сбежать куда-нибудь с заморским принцем от всей этой скупости и скудности однообразно-пошлого и унылого серого бытия. Брат поддержал сестру в мечтаньях бестелесных, в которых грезилось блаженство и покой. Но сдержан был с ней в изречениях словесных, когда прощался он с взрослеющей сестрой. Сестрицы ж младшие и Лиза, и Мария, ни слёз не сдерживали, ни огня души. Они искрили, как небесные светила, покоя сердце расставанием лишив. Более всех было трогательнее прощаться с Машей. Она плакала навзрыд и умоляла Мишу не уезжать, ради неё, остаться.
- Как ты можешь уезжать теперь, братик?! Родимый! Я не знаю, как буду жить без тебя! – плакала девочка. - Ты не можешь меня бросить! Оставить здесь одну!
- Ну ты же не одна здесь, малютка, - любовно и нежно вытирал ей слезинки Михаил, обнимая и целуя сестрёнку. – Ты здесь с мамой и сёстрами. Всё будет хорошо. К тому же теперь я часто буду навещать тебя. Мы подружились, мой ангел. Я жил раньше и не знал, какое чудо у меня младшенькая сестрёнка. А вот она какая у меня подросла! – И он, сам прослезившись, но стараясь отогнать постыдную слезу, прижимал девочку к своей груди, потом отстранял на миг и в порыве нахлынувшей, словно отцовской нежности целовал её в светлые и заплаканные глаза.
Именно она, Маша, дольше других провожала его взглядом с пригорка у дома, выйдя за околицу и глядя в горизонт, куда уплывала в тумане на станцию фигура Михаила, идущего пешком с узелком домашних пожитков и снеди, заботливо собранной Маврой Петровной в дорогу. Он оглянулся ещё на повороте пути, уходящего в поля шляха, перед тем, как совсем из виду должен был скрыться родимый дом, и видел одиноко стоящую сестру с надеждой глядящую ему вслед и ждущую, что, может быть, он передумает и вернётся или вдруг позовёт с собой и тогда она стремглав готова была бы броситься, сломя голову, за ним, родным, следом. И ему в этот миг почему-то так не хотелось уезжать, а жаждалось побежать назад и подхватить на руки это трепетное сокровище, искренне влюблённое в него по-настоящему. Именно с ней, как с дочерью, он впервые ощутил настоящую любовь, бескорыстную с её стороны и обожествляющую его как героя просто за то, что он есть, что он рядом. И вот он вынужден предавать и эту любовь маленького ангелочка, безгранично ему преданного и влюблённого в него всем сердцем, всей душой. И Михаил в думах об этом с тяжёлым сердцем покидал свой родимый дом.
Кое-как на перекладных и попутных добравшись до Пензы, Михаил чуть было не захлебнулся в водовороте забурливших губернских событий. Запруженный дезертирами вокзал с винтовками через плечо в шинелях на распашку в заломленных фуражках и папахах, дымящими махрой и лузгающими семечки, представлял собой вавилонское столпотворение. Союз железнодорожников или Викжель на Москву задерживал эшелоны и они стояли, ожидая своей очереди подолгу на всех привокзальных путях. В вагонах жили, пили самогонку, пели песни под гармонь, плясали и курили, ругались и ждали отправки поезда вперемежку и военные, и мирные граждане, мешочники-спекулянты и крестьяне, везущие с заработков что-то домой, по всей России торчащие на станциях и спешащие куда-то из края в край. А Пенза в стороне от вокзала натужно терпела махровый расцвет уголовщины. Провинциальный город голодал. По ночам его терзали отчаянно-смелые грабежи и страшные хладнокровные убийства состоятельных граждан из бывших привилегированных классов, затаившихся переждать чехарду смутного времени. Какие-то лихие отряды или шайки налётчиков под видом красной гвардии или народной милиции, а на деле банды вооружённых дезертиров учиняли самосуды над агентами власти. По уездам инертно ещё шныряли карательные отряды уездных и губернских комиссаров Временного правительства, наказывая крестьян и верша защиту помещичьих имений, а в самой Пензе, в театре Олимп председатель губернского Совета меньшевик Нестор Степанов уже, реагируя на события в Питере, создавал Комитет Спасения Родины и Революции с его исполнительным органом – революционным штабом, экстренно и чрезвычайно берущим охрану порядка в свои руки. Рабочие на трубочном заводе и писчебумажной фабрике ждали из обеих столиц большевиков для вооружённого захвата власти и революционной борьбы с пензенскими приспособленцами и конформистами, менявшими свой политический окрас и ловко удерживающимися на плаву при любой власти.
По дороге к вокзалу Тухачёва остановил и задержал местный патруль. Бородатый прапорщик с рябым и изъеденным оспой лицом долго мусолил, изучая, его документы и подозрительно поглядывая на «их благородие».
- Господин подпоручик, - наконец, вымолвил он,- мы будем вынуждены вас задержать и препроводить по приказу Пензенского Совета в революционный штаб, реквизировав ваше оружие.
С Михаила сняли шашку и забрали револьвер.
- Я возвращаюсь в свой полк. В чём собственно дело? – пока беззлобно, но, уже начиная волноваться, возмутился Тухачёв.
- Там вам всё объяснят. Попрошу сохранять спокойствие. Ничего особенного. Простая формальность.
- Если простая формальность, то почему забираете оружие?!
- Все вопросы к комиссару штаба, - отрезал прапорщик, прекращая беседу.
По сумеречному городу патруль повёл Михаила в штаб.
« Ну вот ещё чего не хватало!», - мысленно негодовал Тухачёв, - «сбежал из германского плена, а тут у себя на родине задержан какой-то сволочью! Не понятно за что и зачем!»
Офицера привели в Совет. Какой-то бледный на вид и, по всему видно, чахоточный и подкашливающий в тряпочку меньшевик-комиссар, устало изучив документы задержанного, предложил Михаилу оказать услуги Пензенскому Совету.
- Господин подпоручик! Мы вас мобилизуем на несколько дней для оказания военной помощи Пензенскому Совету. Если надо, мы готовы написать официальную бумагу в ваш полк, предупредив, что вы задерживаетесь из отпуска. У нас не хватает офицеров для охраны города от большевиков, выступление которых ожидается в Пензе по примеру последних событий в Петрограде и Москве.
- Каких событий?! – ничего не понимая, возмутился Тухачёв. – Я вне политики! Я ничего не знаю! Я следую в гвардии Семёновский полк, на фронт! Для защиты родины. И в ваших межпартийных разборках участвовать не намерен. Разбирайтесь сами между собой. Насколько я понимаю, вы все из одного социалистического партийного блока.
- Из одного, да не из одного! – странно заявил комиссар. – Большевики стремятся узурпировать власть, прикрывшись советами. Как, вы не читали свежих газет?
Комиссар протянул Михаилу какую-то местную бульварную газетёнку, из которой Тухачёв узнал о свержении власти Временного правительства в столице и начале выступления Керенского и генерала Краснова с 3-м казачьим корпусом на Петроград с целью подавления большевистского восстания.
- А если я всё-таки не соглашусь? – гордо и с вызовом вскинув правую бровь, нахмурился подпоручик.
- Тогда мы вас арестуем и поместим в тюрьму.
- По какому-такому праву?! На каком основании?!
- По революционному праву охраны государственности и свободы! А вдруг вы замышляете учинить переворот в Пензе? Вдруг вы большевистский шпион и агитатор?!
- Что за бред вы несёте?! Я не состою ни в какой партии.
- Тогда я вас задержу на том основании, что вы отказываетесь выполнять приказ власти. Об этом я напишу и в вашу часть. Пусть они знают, какого саботажника держат в своём полку.
Михаил задумался, сгорбившись и насупившись.
- Вы не оставляете мне выбора… Ну чтож, я согласен возглавить ваш отряд. Только верните мне моё оружие!
- Вот и отлично, - смягчился в бесцветной улыбке одними глазами больной комиссар. – Оружие мы вам вернём непременно! Сейчас вы направитесь под охраной к начальнику гарнизона. Он вам выдаст оружие и введёт в курс дел.
Комиссар куда-то позвонил.
- Эх! Машины не будет, - закашлялся комиссар. - Куда-то уехала. Пойдёте пешком.
Тут снова настойчиво зазвонил телефон.
- Да! – сорвал трубку и голос чахоточный. – Что вы мне голову морочите?! То есть военные составы вы пропускать не будете по постановлению вашего Исполкома?! А скорый транссибирский?! Он через час должен быть из Сызрани. Что? Рабочие в Ряжске пути разобрали? Разворовали? Ну, это вы сами у себя там разбирайтесь. Меня это не волнует. Направляйте туда рабочих депо с шанцевым инструментом. Да, на дрезине. Да, кирки, ломы, лопаты. Мне вас учить?! Совет вам ставит задачу скорее разгрузить вокзал. А мне, гражданин Ломакин, на решение городской думы наплевать! Вы что хотите солдатского бунта? Вы знаете, сколько эшелонов скопилось у нас? Сколько солдат шатаются праздно по городу, увеличивая и без того бандитско-анархистский контингент? И никаких но! Транссибирский пропускаем без задержек!
Михаил, услышав, важную для себя информацию, решил во что бы то ни стало бежать от конвоиров в момент его препровождения к начальнику гарнизона, чтобы успеть на литерный скорый, несущийся без задержек в Москву. На удачу сопровождал его словоохотливый болтун, рябой прапорщик. После того, как с задержанным офицером, его начальство обошлось благосклонно, и у прапорщика более не было оснований предвзятого и недоверчивого отношение к подпоручику. Он панибратски предложил ему махорки, на что Михаил вежливо-брезгливо отказался, заявив, что не курит.
- Как знаете, - сладостно затянулся махрой рябой бородач. – Вы на меня, ваш бродь, не серчайте. Мы люди подневольные. Нам сказали, мы исполнили. Эко вас сильно-то задело наше задержание. Аж побелели все. Я ж видел.
- А как тут не побелеть, братец? – снисходительно улыбнулся ему Тухачёв исключительно с целью окончательного опровержения его подозрительности. – Оружие забирают, волокут непонятно куда. А может быть вы хотели меня того, в расход по-тихому! Мало ли у вас тут какие порядки. Военное время всё-таки. Подумали, что дезертир, ну и под трибунал. А я только месяц, как из плена бежал. Помытарил вдоволь, неделю назад только в Питер вернулся.
Рябой шёл, улыбался, ничего не подозревая. А Тухачёв выжидал наиболее подходящий момент. И вот в тёмном переулке, куда они свернули, подпоручик, словно на фронте в рукопашной, сунул жестоко прапорщику свой трёхпудовый удар, на который тот, тихо заскулив, сел у стены на корточки, сжавшись крючком. Вторым ударом сверху, Михаил обрушил на него всю свою молодую физическую мощь и моральную злобу за попытку ареста. Этот удар вырубил рябого окончательно, так что тот потерял сознание. Захватив с собой его документы и оружие, Тухачёв накинул на свой мундир его шинель, сорвав с неё погоны прапорщика, и быстрым бегом помчался на вокзал, где всякими правдами и неправдами, применяя силу и обаяние, он пролез в остановившийся ненадолго пассажирский экспресс, состоящий только из синих и жёлтых вагонов 1-го и 2-го класса, и в тамбуре, без билета, но заплатив проводнику тройную мзду, поехал, отдышавшись и улыбаясь нелепому своему приключению, в Москву.
В Первопрестольной Тухачёв оказался днём 26-го октября. Первым делом он нанял извозчика и, избегая столпотворений, поехал в Союз бежавших из плена солдат и офицеров, который размещался в гостинице «Дрезден» на Скобелевской площади, перед памятником генералу Скобелеву и бывшим домом генерал-губернатора, где в эти дни вовсю заседал Московский Совет рабочих депутатов. По улицам сновали грузовики с рабочими, вооружёнными винтовками и пулемётами. На площади устанавливались артиллерийские орудия и у всех проверяла документы охрана из солдат в папахах без кокард, в шинелях без погон и с красными повязками на рукавах.
Исполнительный Комитет Союза бежавших из плена занимал одну комнату в нижнем этаже гостиницы, оказывая материальное содействие всем нуждающимся военным, к которым вынужден был временно причислить себя и беглый подпоручик. В коридорах «Дрездена» сновали усатые, коренастые и упитанные мужички в солдатской форме со странной и вычурной красной перевязью, справа на лево перетягивающей их рубахи-гимнастёрки с надписью «Бежавший из плена». Вперемежку с ними, но обособленно бродили пьяные или под кокаином матросы, рабочие с оружием, ораторствующая и агитирующая еврейская молодёжь и даже какие-то женщины с винтовками через плечо, туго перетягивающими ремнями их пухлые груди. Постоянно привозили и проводили в зал ресторана арестованных офицеров и мальчиков-кадет. У Тухачёва тоже спросили документы, при этом он поспешно протянул им прапорщические. Шинель без погон и несколько потерявший в былой выправке вид бывшего военнопленного не угадывали в нём офицера. Его пропустили. В Исполкоме Союза он столкнулся с двумя женщинами, представившимися ему графиней Бобринской и Марией Антоновной Нестерович-Берг. Последняя оказалась одной из руководителей Союза, кто взвалила на свои хрупкие женские плечи всю благотворительную работу по помощи бывшим военнопленным. Записав данные Тухачёва и участливо выслушав все его перепитии бегства из плена, эта, уже немолодая но миловидная, тридцативосьмилетняя женщина своими большими лучистыми глазами с восхищением поглядела на подпоручика.
- А наши председатель Крылов, секретарь Бутусов и казначей Юберт сейчас на приёме у командующего округом полковника Рябцева выказывают лояльность Временному правительству. Вы как, господин подпоручик, в этом вопросе надёжны?
Большие лучистые глаза Нестерович-Берг с надеждой поглядели на Михаила, так, что ему неловко было ей как-то отказывать. На что он попытался витиеватой фразой, юля, уклониться от прямого ответа.
- Вы сидите здесь, практически в самом логове врага, и прямо и открыто рассуждаете о благонадёжности вновь прибывшего малознакомого вам офицера.
- Я верю в офицерскую честь!
- Офицеров, вон, арестовывают пачками. Сам видел, пока шёл к вам по коридору.
Мария Антоновна от досады прикусила губу.
В дверь постучались и после оглашения замысловатого пароля вошли двое, по виду, офицеры в солдатских шинелях. Михаилу они представились поручиком Закржевским и корнетом Нелюбовским.
- Вот и отлично! – засветилась опять радостью и надеждой красивая Несторович-Берг. – Это наши офицеры из команды Союза из цирка Соломоновского и из Белостоцкого госпиталя. Они прибыли за оружием и удостоверениями с бланком «Совета депутатов», которых у нас тут много завалялось с прежних времён. Они проводят вас, господин подпоручик, в Александровское военное училище. Там на завтра объявлено общегарнизонное собрание офицеров. И вы пренепременно должны там присутствовать!
Михаил пожал плечами и вынужден был согласиться. Ему тут же выдали новый документ, как бежавшему из плена, дали для безопасности солдатскую шинель и с двумя прибывшими офицерами направили на Знаменку, куда они должны были пойти, насколько это понял Михаил из перешёптов офицеров с женщинами, долгим обходным путём через Новинский бульвар и Арбатскими переулками. Но как только они втроём вышли на Скобелевскую площадь, случайно, лоб в лоб Тухачёв столкнулся с группой идущих навстречу, из которой кто-то радостно и восторженно окликнул его по имени.
- Михаил! Тухачёв! Ты, чёрт?! Какими судьбами!
Перед ним стоял его бывший одноклассник по Пензенской Первой Мужской гимназии Николай Кулябко. Сейчас это был представитель Совета, державшийся открыто и уверенно, который в полувоенном френче шёл в сопровождении солдата с красной повязкой и симпатичной молодой еврейки в кожаной куртке и красной косынке на чёрной, как смоль, от красивых волос голове.
«Словно фригийский колпак санкюлотов», - подумал про неё, усмехнувшись, Тухачёв.
- Да вот, как видишь, только недавно вернулся в Россию, - немного принуждённо заулыбался Михаил. - Сбежал из плена и зарегистрировался в Союзе.
- Не в те организации обращаешься, товарищ! – дружественно похлопал его по плечу бывший одноклассник. – Айда с нами! Поговорим по душам. У меня сейчас как раз час свободного времени. Эти товарищи с тобой? – внимательно оглядывая замаскированных под солдат офицеров, сопровождающих Михаила, вопросительно посмотрел на них Кулябко.
- Это тоже беженцы…, - выручая попавших в заминку, быстро проговорил Тухачёв. – Вы идите, товарищи, я вас догоню, - махнул он офицерам, скорее с лёгкостью распрощавшись с ними, как с неудобной ему обязанностью, чем вынужденно, под напором представителей Совета.
Офицеры, переглянувшись, ушли, а Тухачёв, воодушевляемый энтузиазмом Кулябко, поплыл за ним по течению революционного водоворота. Они обошли какие-то кабинеты в третьем этаже в «Дрездене», где в основном чернявая еврейская молодёжь настукивала и надиктовывала то ли статьи, то ли приказы или воззвания.
- У нас здесь редакция газеты «Известия Московского Совета рабочих депутатов»! – улыбаясь, торжественно объявил Михаилу Николай.
Его спутница, молодая и симпатичная девушка, достала из папки, которую она несла под мышкой, исписанные рукописно чернильной вязью, замаранные и перечёркнутые листы и, переговорив с товарищами в редакции, передала им с некоторыми наставлениями и пояснениями.
- Набирайте в печать, на первую полосу, - загадочно проговорила она.
Пробыв в редакции всего несколько минут, девушка в алой косынке, завязанной эмансипированно на затылке, а не под подбородком, как обычно тогда носили девушки, лёгкой, летящей походкой направилась к группе товарищей из Совета и Михаилу. Он жадно следил за её восхитительными движениями, как эта красная фурия с пластикой грациозной пантеры в своей кожаной мотоциклистской куртке и штанах, обтягивающих её красиво налитый зад, как по струнке модель на подиуме шла, закручивая свой изящный ход бёдрами. Это было, словно дефиле моделей из Лондона или Парижа в показах мод от модельеров и дизайнеров одежды Люсилль Глин или Поля Пуаре. Ребекка красиво прошла из комнаты по коридору. Остановившись, возле Кулябко, она загадочно посмотрела на Тухачёва. «Ну, как я вам? Нравлюсь? Полюбуйтесь на мою молодость, на мою красоту!» - как-бы мысленно говорил её взгляд. Немного посовещавшись, они гурьбой двинулись дальше, увлекая Михаила следовать за ними.
- Кстати, знакомьтесь! – подмигнул Тухачёву Кулябко. – Это товарищ Ребекка Лурье из комиссариата печати. А это мой старинный однокашник по Пензенской гимназии Михаил Тухачёв, неординарная личность с колоссальным потенциалом.
- Ну ты скажешь тоже! - Михаил смущённо протянул девушке неуклюже растопыренную лопастью пятерню, очаровываясь жестами и выражениями лица этой изящной революционерки.
- Рика, - подала ему руку смазливая красотка с точёной фигуркой. – Твой однокашник – офицер? Надеюсь, что потенциал у него не контрреволюционный.
- А это мы выясним сейчас за чашкой чая, - засмеялся шутке Кулябко. – Ты не против, старина?
- Допрашивайте, - заулыбался и Михаил.
Обойдя нужные им кабинеты в «Дрездене», компания двинулась в Моссовет. Кулябко и Лурье показали охране свой пропуск.
- Это со мной, - указывая на Михаила, сказал Николай.
Следовавший с ними молодой солдат, остался на входе в составе охраны.
- А ты, значит, член Совета? – поднимаясь по лестницам, спросил у Кулябко Тухачёв.
- Верно! Но ты же помнишь мои политические пристрастия. Ещё когда я был в гостях у твоей бабушки и музицировал вместе с тобой и с нею, уже тогда я был убеждённый социал-демократ.
- Надо же! Какие пикантные подробности всплывают про вас, товарищ Кулябко, - весело прозубоскалила девица в коже.
- Ещё и не то узнаешь про нашего брата подпольщика! – подмигнул ей Николай.
Они все вместе поднялись в нужную им комнату, где за столом одиноко сидел и что-то писал молодой белобрысый рабочий, который кивнул пришедшим коллегам и с любопытством посмотрел на офицера. Советчики дружно плюхнулись на диван, приглашая простецки расположиться с ними и Михаила.
- Садись, рассказывай, какими ветрами в Москве, - настойчиво разместил его возле Ребекки Кулябко.
Михаил почувствовал горячее бедро молодой девушки, обжегшее его ногу своей близостью, отчего ему стало непроизвольно радостно и волнительно. Он, отхлёбывая принесённый ему чай, повторил подробности своего полкового рапорта, опустив некоторые детали, особенно инцидент в пензенском Совете.
- Так-так…, - настукивал пальцами по столешнице какую-то дробь Николай. – Значит, беспартийный и следуешь обратно на фронт. Семёновский полк где сейчас?
- В Галиции, под Тарнополем.
- А ты в курсе, братец, что Второй Съезд Советов в Петрограде утвердил сегодня Декрет о мире? На-ка, почитай! – и он взял со стола и протянул Михаилу поспешно набранную копию телефонограммы со множественными помарками, подчёркиваниями и комментариями, а также с забитыми машинкой опечатками.
Тухачёв, волнуясь, прочитал первый указ Советской власти.
- Но война в одночасье, конечно, не кончится, - продолжал свою мысль Кулябко. Нужно подписать с Германией мирный договор. Наша сторона открыто заявила во всеуслышанье о мирном своём намерении. Теперь ждём ответа противника. А пока мира нет, нахождение в армии и на фронте – почётный долг гражданина Советской республики. Езжай, конечно. Препятствовать мы тебе не станем. Но только помни, что вскоре наступит мир и война мировая неизбежно перерастёт в войну гражданскую, как говорит товарищ Ленин. И вот тогда, на чьей ты будешь стороне, решать тебе, дружище. С нами ли ты будешь или с контреволюцией. Тогда уж прижмёт и тебя этот выбор и сделать его тебе всё равно придётся, рано или поздно. Не мешкай. Вникай ладом, что к чему и делай выводы сам. Осмотрись, наседать с нравоучениями я на тебя не буду, ты сам башковитый с детства, всегда доходил до всего своим умом. И пусть классовое чутьё тебя не обманет. С кем ты, с трудовым народом или с паразитами и тунеядцами, тянущими нашу страну в могильное прошлое. Ну, давай, дёрнем ещё по стаканчику и надо разбегаться. Прекрасный чаёк, а?
- Да, великолепный. Спасибо.
В это время в их комнату, где они спокойно распивали чай, в стороне от гомона соседних залов и кабинетов, в которых роился муравейник перевозбуждённого ажиотажа, ввалились трое: представитель Исполнительного Комитета привёл двух арестованных прапорщиков. В одном из них, косящем на него недобрым глазом, Михаил уловил еврейские черты лица. Комитетчик вплотную подошёл к Кулябко и, нагнувшись, прошептал ему что-то об их вине.
- Что с ними делать, товарищ Кулябко? Может, отпустим? А то семёрка их зря только растерзает в подвале.
- Да, конечно, отпусти! Ерундой занимаетесь! – решительно утвердил пришедшего в его решении Николай.
Прапорщики с комитетчиком вышли и вслед за ними засобирался и Тухачёв.
- Да не спеши, дружище, куда ты так ретиво поскакал? – видя его поспешное вставание, усмехнулся Кулябко. – Это я спешу на заседание Военно-Революционного Комитета. А ты можешь ещё поболтать с товарищем Лурье. Проводи её домой на Рогожку. Она уже три ночи без сна. Валится с ног. Вам надо отдыхать, товарищ Ребекка. А то никакого здоровья и молодости не хватит делать нашу революцию.
- Я никуда не пойду! – категорично заявила молодая девушка. – Сегодня самый решающий день. Мы должны брать власть в Москве. А я тут пойду отдыхать, каково это?
- Не отдыхать, а набираться сил. И это не просьба, а приказ, товарищ Лурье! Завтра ты мне понадобишься на передовой. Когда начнутся уличные бои с контреволюцией, а они неизбежны. Слышишь меня?! Даю тебе шесть часов для восстановления сил. Можно было бы и здесь где-нибудь поспать в Совете, да разве здесь сейчас найдёшь укромное местечко. Везде достанут и мёртвого поднимут, черти. А тут и провожатый у тебя есть. На него можно положиться. С ним с тобой ничего не случится. Ступай, это не обсуждается. На завтра мы объявили всеобщую забастовку, ничего работать не будет. А сейчас садитесь оба в трамвай и катите отсюдова.
Распорядительный тон Кулябко требовал беспрекословного подчинения. Молодые люди пошли по Тверской на «Букашку».
- Какое у вас имя редкое – Ребекка, - по дороге сказал Михаил, чтобы хоть как-то скрыть своё неловкое молчание, вызванное восхищением и симпатией к молодой девице.
- Вам нравится? – девушка проницательно посмотрела ему в глаза. – Ветхозаветное. Это меня так мамуля моя, Перель Родберговна, назвала. А знаете, что оно означает по древнееврейски? Овечка, ловушка, западня, очаровательная, пленительная, привязывающая, верная жена, берущая в плен. Представьте себе, сколько значений!
«Этого плена мне ещё не хватало!» – подумал про себя Михаил.
- Родом я из Одессы, - продолжала производить впечатление Лурье. – С Молдаванки. Родилась в год образования РСДРП – в 1898 году.
- Давно в Москве? – невольно перебил её Тухачёв, стараясь не показывать скрытый интерес к её персоне.
- С августа 1916-го. Переехали с мамой. Пока живём в пролетарской трущобе. Но ничего. Скоро Советская власть отменит все титулы, сословия и царские привилегии, национализирует доходные дома русских князей и купцов и мы переберёмся в Центр.
Михаил удивился такой прагматичности. Вероятно, это отразилось на его лице, поскольку Ребекка его поспешно спросила: «Вам не нравится мой народ?».
- Почему же…, - смутился Тухачёв. – Загадочная нация.
- Вы, русские, смотрите на нас, евреев, каким-то погромным взглядом, впрочем, как и все европейцы. Боитесь нашего мирового ростовщичества и пугаете друг дружку кровавым наветом ритуалов с человеческими жертвоприношениями. Дело Бейлиса в Киеве помните? Но ведь всё это вымышленный вздор, сфабрикованный в интересах имперской русификации национальных окраин. А царская черта осёдлости? А санкционированные Министерством внутренних дел погромы?! Это позор цивилизации, как резервации для индейцев в Америке или работорговля. А мы – единственная нация, выживающая более тысячи лет без своего государства. Мы, можно сказать, первая община, коммуна, если хотите. Конечно, если отмести многовековой маразм нашей религии: Торы, Каббалы и Талмуда. Мои прямые предки тысячу лет назад верховодили хазарами в Самкерце или Тмутаракани, как её называли славяне. Вот, вы, наверное, дворянин. Ведь так? Не отпирайтесь. А знаете ли вы своих предков тысячелетней давности? Ведь у вас, должно быть, и своя родословная имеется.
- Нет, такую древность не знаю.
- Вот. А мы знаем. Простой, бедный, торговый народ, но храним свои корни из глубокой древности. Все разветвления наших колен.
- Как забавно. В моей родословной тоже есть хазарские корни. Мне бабушка говорила, что в моих жилах течёт и частица хазарской крови.
- Ну вот! Значит, не случайно мы с вами встретились. Я поведу вас за собой, как Моисей мой народ через пустыню испытаний к новому и прекрасному миру.
Они стояли на остановке и, увлечённо болтая, не замечали, как пропускали один за другим проходящие мимо трамваи.
- Ребекка, расскажите мне ещё что-нибудь о себе, - попросил Михаил, глядя на девушку с откровенным восхищением. – Вы такая интересная. Я не встречал ещё таких.
- Просто я из Одессы. Девочкой подолгу гуляла по берегу моря, заглядывая за барашки волн и мечтая о дальних странах, путешествиях и принцах, которые, как я считала, непременно должны были приплыть за мной под белыми парусами. Детские наивные мечты. Училась в хедере грамматике иврита. Моей первой детской любовью был юноша-скрипач, Иегошия Ольшанецкий, который так виртуозно играл на нашей улице на скрипке, что аж мурашки бегали по коже! С тех пор люблю я всех художников и скрипачей. Питаю слабость к творчески одарённым людям.
Михаил, слушая Ребекку, незаметно улыбнулся, вспоминая, как и он тоже мог играть когда-то на скрипке.
- Моя бабушка тоже меня учила играть на скрипке. И я кое-что понимаю в этом.
- Не может быть?! – восхищённо посмотрела на него Ребекка. – Как всё-таки меня не подводит чуйка на людей! Я не ошиблась, почувствовав в вас что-то особенное, что не передать словами. Значит, вы должны мне сыграть обязательно! У меня дома есть скрипка, хоть не Страдивари и Гварнери, но всё же…
Она улыбнулась и продолжила свой рассказ о себе.
- В Одессе мы жили общиной в дружном соседстве родственных нам семей. Айзины, Альманы, Шальтиэли, Цемахи, Закуто, Барбанели, Хамулы, Ризничи, Лурье. Все мы жили на Запорожской улице. В моей большой, разветвлённой семье богато на разные выдающиеся таланты. У нас есть свои актрисы, режиссёры, портные, дантисты, ювелиры, банкиры и даже херсонские купцы, вышедшие в люди упорством и бережливостью из разночинной торговой массы простолюдинов. У вас тут в Москве: на Смоленке ли, на Сухаревке или Хитровке, на рынок не сунуться – всё схвачено местным босяцким криминалом. Но Одесса-мама везде найдёт свои лазеички. И нашего брата-еврея на московских рынках не удержать, его везде всё больше и больше становится в последнее время. Но здесь и сейчас, в Москве, огромные перспективы открываются совершенно в другой сфере – в политическом интернационализме. Сейчас повсюду множится канцелярская бюрократия, для которой требуется элементарная грамотность, что для нас, интеллигентов, не составляет труда. Теперь за секретариатами союзов, советов, комиссий и комитетов – главное будущее. Это работа не пыльная, а деньги, жильё и госпаёк есть. Государством обеспечены. И наша братия, от природы и веков гонений и выживаний пронырливая и ловкая, шулерская и артистичная, чует нутром халяву и лезет со скарбом и семьями в обе российские столицы, не гнушаясь занимать огромные графские квартиры в центре, брошенные или оставленные в страхе от предстоящих реквизиций, не заботясь даже о том, чем они эту огромную квадратуру аршинов будут зимой топить, когда по видимому дрова станут цениться на вес золота. Ведь это русская зима, а не одесская оттепель. Но, не смотря ни на что, евреи всегда там, где есть масштабные перспективы. Будь это Франция во времена Великой Французской буржуазной революции, будь Россия в теперешней обстановке. Только представители моего народа могут абстрагироваться от узких национальных интересов и смотреть на мир шире, глазами гражданина мира. Поэтому только мы, как никакая другая нация, способны вести другие народы в светлое будущее международного благоденствия, которое в нашем веке зовётся коммунистическим Интернационалом. Но это даже не важно, как люди будут звать это будущее. Главное, что в нём не будет больше государств и правительств, а будет равенство и справедливость. Будет только одна большая коммуна с общей собственностью на всё. Ничего частного не будет.
- А как же жёны и семьи? Они тоже будут общими?
- Буржуазно рассуждаете, товарищ Тухачёв! Я вам дам почитать книжку Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Она откроет вам глаза на всю затхлость и ограниченность общечеловеческих ценностей и традиций. Слушай, давай на «ты»! А то галантничаем тут с тобой, как графья недобитые.
- Давай, - улыбнулся Михаил, окончательно околдовываясь открытостью и непосредственностью Ребекки.
Лурье схватила подпоручика за руку и потащила в прицеп «Букашки», ныряя в извечную сутолоку дорожной суеты. Их стиснули давкой, словно в крепкие объятия молодых влюблённых, так что Тухачёв ощутил на себе мятный аромат её девичьего дыхания. Чабрецом и мятой пахло от девушки, словно с цветущих медовых полей из его детства.
- Ты слышал что-нибудь про зороастрийского реформатора и пророка Маздака и возглавленное им в шестом веке новой эры религиозное и общественное движение против аристократии в Персидской империи династии Сасанидов? Нет? Историки называют его первым коммунистом. Он выдвинул лозунги обобществления собственности и роспуска гаремов. Его движение было активно поддержано купцами, ремесленниками и городской беднотой. Удар по зороастрийскому жречеству и аристократии Персии под его знамёнами прежде всего нанёс Персидской империи мой народ и в частности лидер вавилонской общины Мар Зутра Второй. Маздакизм источил силы империи, после него, хоть и жестоко подавленного, она так и не оправилась и через сто лет пала под натиском Арабского халифата. А мой народ ушёл через Дербент к хазарам, привнеся их элите иудаизм и неслыханное перерождение от дикого кочевья, до богатства транзитных пошлин и международного ростовщичества на Великом шёлковом пути. А после, когда ваш дикий язычник, князь Святослав разрушил наши крепости на Волге и на Дону, мой народ ашкенази ушёл в Прованс и поднял там на духовную борьбу с католичеством катаров. Именно еврейский народ стоит у истоков любой революции, любой мятежной мысли, идеи богоборчества и попирания законов и святынь. Это богоборческий народ, народ породивший не только фарисеев, казнивших Иисуса Христа, но и явивший самого Дьявола-Самаэля и легионы нефилимов, как падших ангелов, изгнанных за мятежный дух из рая. Сатана – вот первый революционер в истории!
Ребекка говорила столь увлечённо, что не замечала ничего вокруг. А рядом, в набитом битком вагоне трамвая слушали её и глазели поражённые такой пространной и оторванной от реалий жизни диковинной речью, объясняя себе её истоки и смутно угадывая их не то в символизме, не то в декадентстве.
- Открой мне свои самые потаённые желания, какие даже мамочке не говорил, - вдруг прямо, не стесняясь и не краснея, прошептала Лурье Тухачёву, коснувшись губами нечаянно его щеки под толчками раскачиваемого вожатым вагона.
Какая-то отроческая шальная радость вседозволенности и вседоступности, которую он испытал лишь однажды, в момент лишения девственности, нахлынула на него, опьяняя. Он раскраснелся от возбуждения и прилива сил.
- Близость кокотки и карьера Наполеона, - выпалил он ей, как первоклассник выученный урок.
Ребекка удивлённо на него посмотрела и глубоко задумалась.
- Хочешь стать Наполеоном? Хм! Тогда тебе сам Бог велел примкнуть к современным якобинцам – большевикам.
Они вышли из трамвая и шли через Рогожскую заставу. Сумеречная Москва зажигала газовые фонари. Навстречу из темноты Сенной площади выступил на свет красногвардейский патруль. Товарищ Лурье назвала пароль и повела своего провожатого дальше, заманивая его, словно в пучину русалка, на самое дно пролетарского быта трущобных окраин, мимо Рогожского старообрядческого кладбища и рабочих казарм и цеховых корпусов фабрики фармацевтических принадлежностей Р. Келера. Когда говор патруля стих и расстаял позади, Ребекка взяла Михаила под руку и прижалась к его плечу своим плечом.
- Близость бульварной женщины…, - тихо прошептала она. – С семнадцати лет я была предоставлена сама себе и на долгие месяцы уходила из дома. В семье не было достатка после гибели отца. Его убили в 1905 году при погроме черносотенцы. В Одессе их дружина звалась, как ни странно, «Белая гвардия». Я младшая в семье. Меня мама родила в сорок лет. Все мои братья и сёстры на много старше меня. Мы все не превыкли бездельничать и с детства зарабатывали себе на кусок хлеба. Я работала прачкой в порту, гувернанткой у богатых горожан, официанткой в кафе. Но везде меня преследовали бесконечные притеснения и домогательства. Повсюду я была окружена мужской похотью и вожделением, обилие которых вызывалось, по видимому, южным нашим климатом и знойным, ненасытным темпераментом. Беззащитность и бесправность молодой девушки не способствовали долгому сбережению моей девственности. Обманом, льстящим глупому самолюбию и наивной гордыне, я была опоена и изнасилована группой молодых людей, терзавших мою плоть безнаказанно и с особой жестокостью и цинизмом. Моё последующее заявление в полицию не только не нашло виновных, но и прибавило мне невзгод, поскольку ответственный за моё дело полицейский чин стал домогаться меня тоже. Именно он меня определил в проститутки. Потом, когда я узнала подробнее всю подноготную этой грязной индустрии, я поняла, что этот чин был главным сутенёром на рынке продажной любви. Он поставлял молоденьких девочек во все гостиницы и гостиные богатых домов, удовлетворяя запросы самых изысканных половых извращенцев. По его заданию я стала фланировать по улицам Одессы в компании таких же, как я, обманутых и проданных в рабство, так называемых нестрогих дев, ошиваясь возле кофеен и гостиниц и соблазняя французских или британских моряков. А выручка от моих трудов шла прямиков в карманы этого урода. В мае 1916 года я смогла убежать из-под его опеки и стала работать в самом известном в Одессе респектабельном публичном доме Мейера Зайдера на Французском бульваре. Там я вскоре познакомилась и стала девушкой самого Котовского. Знаешь такого?
- Не слышал.
- Ещё услышишь. Это огонь. Сущий дьявол, а не человек! Атаман ада, как он любит себя называть. Он обязательно ещё проявит себя в нашей революции. Воровские авторитеты Кишинёва и Одессы зовут его Кот. У него на веках татуированы глаза – знак воровского пахана. Кот был лидером шайки налётчиков, таких же, как он, отъявленных и оголтелых. Их боялась вся Одесса. Он убил моего мучителя-полицейского и стал моим покровителем. Дарил мне золотые украшения, одевал в модных бутиках, лелеял, как куколку. Кафе «Фалькони», Лионская гостиница – вот те места нескромных наших встреч. И быть бы мне его содержанкой, покуда молодость моя его бы утешала, да вот незадача. В июне его поймали в облаве и чуть было не казнили. Помилование от самого Брусилова только его и спасло. А тут мой старший братец, Давид Исаевич, кстати сказать, с 1913 года член РСДРП(б), партийное псевдо Кокон, втянул меня в свою подпольную революционную работу. Я носила запрещённые газеты матросам и расклеивала листовки и воззвания по ночам на фонарных столбах на Итальянском бульваре, на Дерибасовской и Провиантской, бывшей Кривой. Так, незаметно для себя, и я стала революционеркой в свои восемнадцать лет. С августа 1916 года теперь живу в Москве. Учусь в Московском коммерческом институте, что в Стремянном переулке. Брат Дава оказался здесь ещё раньше, жил нелегально, когда ещё была черта осёдлости. Вот, собственно, пока и вся история моя.
Они шли по грязному, немощёному и неосвещённому тупиковому проулку. Придорожные канавы были наполнены отбросами помоев и нечистот. Зловонный запах гнили и тлена разъедал глаза.
- Похлеще, чем в ночлежках на Хитровке, - усмехнулась Лурье.
Наконец, они остановились у мрачного барака, возле которого тут и там валялась груда выпитых бутылок и пищевых объедков, по которым бегали крысы.
- Может зайдёшь? Я познакомлю тебя с мамой, - Ребекка устремила на Тухачёва свой чарующе-прекрасный взгляд.
- В другой раз, - с извиняющей полуулыбкой посмотрел ей в глаза Михаил. – Почему вы живёте здесь, а не в приличном доме? Не верится, чтобы студентке коммерческого института не хватало на это средств.
- Это в целях конспирации. По историческому опыту 1905 года. Тогда царская охранка боялась брать священника Гапона, когда он накануне Кровавого воскресенья ночевал в рабочем квартале. Сюда не в жизнь не сунется никакая контреволюция. Да и ютиться по углам в доходных домах, буржуям лапу греть – нет уж! Мы с пролетариатом.
Тухачёва немного покоробил тот контраст, в котором он созерцал свою новую богиню. Она была для него ярким светом, а находилось во тьме полунищенского, босяцкого быта. И ему было не по себе от этого. Странности её его пугали, притягивая и отторгая одновременно, но в то же время волна безудержного восхищения от любования ею накрывала его с головой. Она же не выпускала его руки, поданной ей на прощание, и настойчиво звала внуть гнилого и покосившегося барака.
- Зайди, хоть на чай, прошу! Я же обещала тебе дать почитать книжку! А ты обещал мне сыграть на скрипке…
Она ввела его в дом, мрачное нутро которого было ещё более пугающе ужасно, чем зловонный палисад. Но когда они по скрипучим ступеням, перешагивая нечистоты, поднялись на второй этаж и после нескольких коротких перестуков-шифров попали внутрь комнаты, Михаил очутился в уютной каморке, наполненной приятными запахами вкусной пищи и приветливо шипящими звуками кипящего самовара. На пороге их встретила пожилая и некогда очень красивая женщина с проседью густых, жёстких волос, в накинутой на плечи цветастой шали, горбоносая с крупными чертами средиземноморского типа лица и большими задумчиво-печальными глазами. Ребекка, как девочка, зарделась румянцем, целуя мать, и стала напевать на идише какую-то весёлую песенку. Мать тоже что-то спросила у неё по-еврейски, удивлённо округляя глаза.
- Как, моя дорогая?! Ты привела в дом уже нового кавалера? А как же твой прежний, этот красавчик-латыш, Генрих Звейнек, кажется?! Сын батрака-лесоруба…
- Мама, - тихо и ласково шепнула ей красавица-дочь, - Геня – это только товарищ. А это, иное… Это хороший мальчик. Его зовут Миша. Накорми его по-царски, как только ты умеешь, милая!
- Ривка-Ривка! – с укоризной покачала головой полуседая мать. – Куда мир катится?! Раньше были товарищи министров, а теперь товарищи любовников…
- Мама! Перестань! – фыркнула на неё покрасневшая девушка. - Я валюсь с ног от усталости. Скорее в ванну, выпить чаю и в койку. Мне завтра, как штык, нужно быть рано в Совете! Поставь будильник на пять.
- У вас в каморке и своя ванная? – удивился Михаил, снимая шинель и аккуратно вешая её на предложенный ему крючок.
- Да, представь себе! И ты тоже, кстати, можешь умыться.
Девушка проводила подпоручика в отдельную сторонку, занавешанную через всю узкую ширину комнаты толстым одеялом на шнуре. Здесь в углу стояла панцирная кровать с белоснежной белизной наволочек на пирамиде падушек, а на стене висели часы и мерно тикал их маятник, погружая комнату в приятное забытьё и умиротворение. На тусклом окне висели, тюлевые занавески, волшебно искрясь в матовом свете убывающей остророгой луны. Переодетая и румяная от гостеприимного возбуждения Ребекка с накрученной на голове шишкой чёрных антрацитовых волос, так подчёркивающей девственную белизну и вытянутую грацию её длинной тонкой шеи, пришла за ним и повела его умываться. Показав, где что находится, и, объяснив для наглядности, она ещё стояла и смотрела, как он начал раздеваться, пока мать, из деликатности не позвала её помочь ей накрывать на стол.
Чаепитие было недолгим. Перель Родберговна распросила Михаила о его семье, о целях в жизни и взглядах на жизнь и сказала тихо: «Дай Бог! Дай Бог!». А дальше было нечто волшебное. Ребекка затащила Михаила в кровать и стремительно скинула с себя всю одежду. Срывая через голову розовую ночнушку на тонких бретельках, она опрокинула себе завитый замок надомной причёски, который обрушился водопадом длинноволнистых и шелковистых волос, спадающих густыми прядами на открывшуюся мраморной белизною грудь с рубиновыми наконечниками возбуждённо торчащих девичьих сосцов. Девушка быстро раздела и его тоже и фигуристыми бёдрами зажала его голову между своих ног, так что он упёрся лицом в алую звезду хищно раскрывающего половые губы влагалища. И, словно вампир, жадно прильнула теми губами к его губам, покрыв тишину предстоящего совокупления порывистой фразой: «Иди ко мне!» В мягком скольжении влажного соития он тонул в ароматах её тела, словно шмель, шурудящий хоботком в цветке на майском цветущем лугу, чувствуя её учащённый горячий пульс и ритмичное кольцевое давление его плоти внутри неё, слушая мелодию хлюпанья её соков любви, словно журчания родников, и бредовый шёпот, перемежаемый тихими стонами сладострастия.
- Наши писечки радуются! – улыбалась Ребекка Михаилу, сидя на нём в позе наездницы и, учащённо дыша, с мокрыми от пота волосами, прилипшими к её лбу, наращивала темп любовных движений, словно в атаку скача на коне.
После интимной близости, испытав недосягаемые ранее горные пики и спуски блаженства, Михаил сладко спал, что называется без задних ног, словно выпитый до дна сосуд. Сравнивая Ребекку Лурье с Софией де Боде, Тухачёв находил несомненные для себя преимущества в красоте и сексуальности еврейки над обрусевшей француженкой. Ребекка обладала более привлекательной внешностью. Южная природа её щедро одарила роскошной фигурой. Все формы и пластика её тела были восхитительны, а искусством ублажать мужчин она владела в совершенстве как бывшая профессиональная кокотка и бабочка-хамула любви. Михаил остался у Лурье до утра, с лёгкостью променяв и предав прежние свои чувства к баронессе, которые, как осенняя листва, почернели после долгой зимы ледяного бесчувствия и теперь стали лишь перегноем для его новых отношений.
***
Рано утром в пятницу двадцать седьмого октября Ребекка разбудила Михаила, легонько тронув его за плечо.
- Вставай, соня! – улыбалась она ему, похорошев ещё в тысячу раз после ночной близости. Её большие карие глаза звёздами мерцали в предутренней мгле октябрьского сырого утра. – Погнали в штаб Революции! Я из тебя буду делать революционера!
Наскоро накормив его омлетом, стараясь не шуметь и не разбудить мать, которая заснула только под утро, ворочаясь и закрываясь подушкой от демонстративных стонов своей дочери, Ребекка поташила Тухачёва на Скобелевскую площадь. Началась всеобщая забастовка, объявленная Моссоветом. Трамваи не вышли на линии, извозчиков нигде не было. Пришлось идти пешком. Срывался мокрый снег, и пар от дыхания клубился в предутреннем тумане.
- Рогожская слобода…, - говорила Лурье, пытаясь беседой растормошить сон отдавшего ей все силы и влюблённого в неё мужчины, - это центр московских старообрядцев. Издавна здесь жили ямщики, кто занят был ямской гоньбой. И наша Воронья улица – глухой притон мракобесий и беззаконий! – последней фразе она, как шутке, засмеялась. – Ты что такой вялый? А ну, давай, соберись! У нас сегодня очень много дел!
- Может, без меня? – устало, зевал Тухачёв.
- И думать не смей! У тебя, мой дорогой, начинается новая жизнь!
Ох, как нравилось ему вылетевшее из её хорошеньких уст особенно это «мой дорогой»! За одно это он готов был без сил плестись за ней следом, хоть на край света, хоть в бездну ада. Охомутала она его невидимыми хомутами и тащила, словно вола, на подневольный труд. В бывшем доме генерал-губернатора на Тверской Лурье посадила Тухачёва за стол и дала какую-то нехитрую работу, а также снабдила его обещанной и всякой другой литературой, в авторстве которой значились Плеханов, Ульянов-Ленин, Бухарин и Карл Маркс. Немецкая литература была на языке оригинала. Но, поскольку Михаил прекрасно владел немецким языком, для него это не составляло проблемы. Пробегая глазами по диагонали марксистские тексты, Тухачёв отвлёкся от чтения появлением в комнате двух человек. Это были парень и девушка. Он, черноволосый, с пышной, густой шевелюрой непослушно вихрястых волос, с пытливым, пронзительным взглядом и редкими пробивающимися усиками, и она, симпатичная, кавказской внешности, со спокойным, вдумчивым взглядом, в очках и ямочками на щеках от частых улыбок, с короткими густыми, чёрными и кудрявыми волосами, разделёнными на две половины прямым пробором. Девушки завизжали от радости при виде друг друга.
- Люсик!
- Рива!
Они кинулись друг другу на шею.
- Какими судьбами, моя дорогая?! – Лурье влюблённо смотрела на свою подругу.
- Из Замоскворецкого ВРК. Пётр в штаб Красной гвардии по вопросам снабжения, а я на совещание в комитет к Ведерникову и Ломову, а потом к тебе по поводу статьи о Союзе рабочей молодёжи.
- ЗдОрово! – воскликнула Ребекка. – Товарищи, давайте я вас познакомлю!
Она оглянулась на всех, тем самым как бы объединяя их в тесный круг взаимообщения.
- Это Михаил Тухачёв. Подпоручик гвардии Семёновского полка. Штудирует у меня Маркса и Ленина. Перерождаю его подсознательную буржуйскую сущность. Будет наш человек! А это моя лучшая подруга, Люсик Люсинян или товарищ Люся. Мы вместе с ней учимся в коммерческом институте, она на курс старше. А это – её парень, лидер Замоскворецких рабочих – Пётр Добрынин.
- Очень приятно, - пожал руки чернявой парочке Михаил.
- Нам позарез нужен военный инструктор в отряд. Пойдёте к нам? – прямо в лоб спросил его Добрынин.
- Я сегодня уже хотел отбыть на фронт…, - пожал плечами Тухачёв, искоса посмотрев на Ребекку.
- Он ещё не готов политически, - за него как бы извинилась Лурье. – А что же Пётр Арутюнянц тебе не помогает? Я зря, что ли его из коммерческого института тебе рекомендовала?
- Ты что?! Наш Бакинец такую кипучую деятельность в отряде развернул! Его энергия спит только тогда, когда спит сам Арутюнянц. Ну, мы пошли! Бывай, товарищ Ривьера!
- До встречи! Вы забегайте после своих собраний!
- Как будет время, непременно!
- Рива, я ещё заскочу, часа через полтора, - сказала в дверях Люсинян и вышла вслед за нетерпеливым Добрыниным.
- Любят друг друга, а признаться в любви не смеют, - сказала про ушедшую пару Лурье. – Одни платонические сантименты. Конфетно-букетный период ухаживаний затянулся и никак не перерастает в коленно-локтевой.
С последней фразой Ребекка лукаво поглядела на Михаила. Он улыбнулся её намёку.
- А почему ты – товарищ Ривьера?
- Это мой партийный псевдоним. Rivera – значит побережье по-итальянски. А я из Одессы, с Чёрного моря, и одна из разновидностей моего имени Ревекка или Рива. Так что всё логично – Ривьера.
- А эту Люсик ты давно знаешь?
- Давно. Вместе на лекции к профессорам ходили год. В аудиториях и на семинарах часто виделись. А потом, как узнали про обоюдное политическое пристрастие, сдружились крепко. Она дочь армянского купца из Тифлиса. В 1915 году переехала в Москву. У нас много общего в наших южных биографиях. А ты что же, нисколько не хочешь задержаться в Москве? – Лурье грустными глазами посмотрела на Михаила. – И вообще, как можно сейчас отсюда уезжать, когда на твоих глазах разворачиваются грандиозные исторические события, которые даже наши внуки будут, наверное, учить в учебниках истории?!
- У меня скоро заканчивается отпуск. А мне ещё свой полк разыскивать в прифронтовой полосе. Я так не могу. Армейская дисциплина – для меня закон.
- А как же я? Попользовал, значит, и гуляй, Ривка?! Нет, братец, со мной у тебя такой номер не пройдёт! Так просто я с тебя не слезу! В прямом и в переносном смысле! Ты меня понял?!
В глазах девушки сверкал лукавый дьяволёнок. Она наклонилась к нему, сидящему за столом перед ней и обложенному революционной литературой, и нежно прошептала.
- Подари мне ещё одну ночь, мой милый, а завтра утром езжай в свой полк. А я буду делать революцию!
Он поцеловал её. И так же нежно с лёгким покусыванием губ ответили его ласке её влажные тёплые уста. В этот миг в комнату, где они целовались, заглянул какой-то молодой латыш в кожаной куртке. Мельком, поглядев на поспешно разомкнувших объятия влюблённых, он, словно обиженно, поджал губы и обратился к Лурье.
- Рива, от тебя срочно нужно воззвание во все районные штаба войсковых частей с призывом присоединиться к войскам Совдепа. И для латышских секций РСДРП(б) Ян Пече просит тебя написать статью.
- Я всё сделаю, Indrikis. Оставляй бумаги.
Заглянувший не уходил, всё топтался на пороге.
- Что-то ещё? – словно выпроваживая, посмотрела на него девушка.
- Да нет, всё, вроде… - пробурчал латыш, ревниво смерив с головы до ног Тухачёва, и неуверенно закрыл за собой дверь.
- Кто это? – спросил про него Михаил.
- Генрих Звейнек,- задумчиво проговорила Ребекка, - мой бывший. Помнишь, тебе мама про него говорила?
- Да, припоминаю. Товарищ любовник, - улыбнулся, глядя на Ребекку, Михаил.
- Он самый, - в ответ улыбнулись и глаза Лурье.
…Уходил от неё Тухачёв, не различая дороги. Шёл, широко улыбаясь и раскрывая рот в темноту, а на теле его пёкся и горел, полыхая румянцем рассвета, сочный каскад женских поцелуев.
***
С утра 27 октября к зданию Александровского военного училища стали прибывать добровольцы, желающие записаться в отряды по поддержанию общественного порядка в городе и противодействию вооружённому захвату власти большевиками. Главным образом это была московская учащаяся молодёжь: студенты, гимназисты, лицеисты и кадеты. В десять часов утра в одной из классных комнат училища Союз офицеров проводил собрание, на котором председательствовал тонный Генштаба генерал-лейтенант князь Друцкой. Он вяло и нудно мямлил о том, что обстановка еще не выяснилась, что Московский отдел Союза не имеет никаких инструкций из Главного центра и что надо выждать, как развернутся события.
- Чего ждать? – перебивали его гневные выкрики с мест.
- Пока мы ждём, большевики вооружаются!
- Нельзя терять время!
- Зря что ли юнкера обложили Кремль? Надо брать его штурмом, пока большевики не опомнились.
Колокольчик председателя вяло звенел, утопая в шуме и натиске накаляющегося всеобщего возмущения.
- Господа офицеры! – подребезжал гнусавым голосом князь Друцкой. - Союз офицеров договорился с администрацией училища о вашем пребывании в его стенах. Все, кто записались в добровольческий отряд по поддержанию порядка и законности, будут поставлены на довольствие. Им будет выдано оружие, они будут обеспечены питанием в училищной столовой и ночлегом в спальнях училищных корпусов.
На три часа было назначено собрание офицеров Московского гарнизона и ожидались офицеры-депутаты от каждого, дислоцирующегося в Москве полка.
Прапорщики 56-го запасного пехотного полка и друзья по службе Сергей Эфрон и Александр Трембовельский встретились в училище, прибыв туда на собрание почти одновременно. Эфрон до этого полночи обзванивал по телефону московских офицеров, вызывая всех на Знаменку, а с утра по поручению Совета офицерских депутатов даже забежал в Офицерское экономическое общество, через которое ежедневно проходили тысячи офицеров, и у всех касс вывесил заранее подготовленные Советом плакаты: «Сегодня собрание офицеров Московского гарнизона в Александровском училище в 3 ч. Все гг. офицеры обязаны присутствовать. Совет офицерских депутатов». А Трембовельский с утра получил через фельдфебеля роты запечатанный конверт от адъютанта полка капитана Якубовского, в котором тот требовал немедленно явиться к нему. Кабинет адъютанта был заполнен офицерами полка. Якубовский прочитал всем телеграмму о событиях в Петрограде и передал устрое приказание коменданта Москвы полковника Мороза собраться господам офицерам гарнизона Москвы в сборном зале Александровского военного училища на экстренное собрание.
В старинном актовом зале всё прибывало и набивалось офицеров, шумно и оживлённо обсуждающих между собой текущие известия и строящих планы на ближайшую перспективу. Бросались в глаза раненые, собравшиеся из бесчисленных московских лазаретов на костылях, с палками, с подвязанными руками, с забинтованными головами. Офицеров местных запасных полков среди пришедших было мало.
- По всему вероятно, господа, воевать будем с большевиками. Миром с ними, по-хорошему, не договориться, - курил один корнет с костылём, пришедший на сбор из госпиталя.
- А что с ними рядиться?! Поубивать их главарей, а остальных посадить в карцер для разрядки! – увещевал его сосед с рукой на перевязи, молоденький штабс-капитан с белым крестиком на груди в лихо заломленной папахе.
- Командующего Рябцева нигде нет, ни в Кремле, ни в штабе на Пречистенке. Говорят, его видели на Новой площади, в здании Политехнического музея, где заседает Совет солдатских депутатов, - слышится в общем гуле голосов.
- Он циркулирует на моторе между Гордумой и Новой площадью. Господа, да он уже, пади, с большевиками на Тверской в Совдепе засел.
- Измена!
- Предатель!
В зале видны сёстры Мерсье и баронесса София де Боде. Они ночевали в училище и сутки уже были в распоряжении штаб-офицеров, исполняя их мелкие поручения, будучи на побегушках. Эфрон, завидев Софию, протиснулся к ней, злорадно предвкушая, какое унижение он ей приберёг об измене её суженого. Девушка встретила сухо его слащавое приветствие. А он сразу рубанул наотмашь, не юля.
- Ну, что, кисейная барышня, всё ждёшь своего гвардейца? А он уже с большевичкой воркует в Совдепе.
- Врёшь! – отчаянно выкрикнула баронесса, до боли сжимая свои кулаки.
Такое известие о тяжком предательстве самого близкого, как она считала, ей человека, как молния поразила её в самое сердце. Она плохо спала в эту ночь, думая и гадая, что делать ей с неудачной своей судьбою и глупой, наверно, и никудышной её любовью, как нужный ответ открывался ей вдруг сам собой. «Забыть, выкинуть из сердца вон, ожесточиться», - так говорил ей холодный рассудок.
Звон колокольчика немного остудил её разгневанный пыл. Собрание открыл подпоручик Якулов – председатель Совета офицерских депутатов, бывший присяжный поверенный. Он начал свою речь с краткой характеристики текущей обстановки в Петрограде.
- Попрошу внимания, господа! Итак, начнём наше собрание. Во-первых, позвольте мне кратко охарактеризовать текущую ситуацию в столице. Как вам известно, министр-председатель Александр Фёдорович Керенский и командир 3-го конного корпуса генерал Краснов вчера двинули на Петроград около 10 сотен казаков 1-й Донской и Уссурийской дивизий. И сегодня, господа, казачьи части без боя заняли Гатчину! Поздравляю вас с почином! То ли ещё будет!
- Велика победа, - усмехнулся, сидевший рядом с де Боде одноногий офицер. – Гатчину охраняла всего рота Измайловского полка и небольшой отряд матросов. А вы попробуйте-ка сам Питер взять, аника-воины!
Председатель Якулов продолжал.
- Командующий войсками Московского округа полковник Рябцев запросил Ставку прислать в Москву верные Временному правительству войска. Мы тоже ждём со дня на день прибытие казачьих частей. На сегодня Константин Иванович запланировал объявить город на военном положении и предъявить ультиматум Совету рабочих депутатов с требованием роспуска их ВРК, сдачи Кремля и разорожения всех революционных воинских частей. Пока же он, согласуя свои действия с Комитетом общественной безопасности и Советом солдатских депутатов, ведёт с большевиками переговоры.
Последнюю реплику председателя поглотил яростный взрыв возмущения.
- Какие к чёрту с ними переговоры!
- К дьяволу их!
- Смерть большевикам!
- Долой Ленина и Ко!!!
- Повесить всех на фонарных столбах!
- А где сам командующий?!
- Вызвать сюда командующего! Он обязан быть на нашем собрании! Если он изменник, от него нужно поскорее избавиться!
Беспомощно трезвонит председательский колокольчик. Шум растет. Кто-то объявил, что побежали звонить командующему. Это успокоило и дисциплинировало офицеров, и постепенно шум затих. Один за другим стали выступать представители полков: от 55-го из Александровских казарм Замоскоречья, от 85-го из Астраханских казарм в Лефортово, от 193-го и 194-го из Хамовнических казарм, от 192-го с Ходынки, с места лагерной стоянки 2-го гренадерского Ростовского полка.
Все они говорили о своих полках одно и то же:
- Рассчитывать на наш полк как на силу, которую можно двинуть против большевиков, нельзя. Но и считаться с полком как ставшим на сторону большевиков тоже не следует. Солдаты в казармах практически без офицеров и помышляют сейчас лишь о скорейшем своём возвращении домой. Участвовать в возможном военном конфликте ни на какой стороне, скорее всего, они не будут.
В зал вернулся обер-офицер пытавшийся сговориться с командующим по телефону.
- Командующего нет дома…
Опять взрыв негодования и крики, наполненные гневом и разочарованием.
- Каков мерзавец!
- Нам нужен новый командующий! Долой изменника!
На трибуну поднялся князь Друцкой и призвал всех к лояльности, напомнив офицерам о воинской дисциплине.
- Господа! Сменив командующего, мы совершим с вами тягчайшее преступление и ничем не будем отличаться от большевиков. Предлагаю, ввиду отсутствия командующего, просить его помощника взять на себя командование округом.
В это время какой-то взволнованный летчик попросил вне очереди слова:
- Господа, на Ходынском поле стоят ангары. Если сейчас же туда не будут посланы силы для охраны их — они очутятся во власти большевиков. Часть летчиков–офицеров уже арестована.
Не успел он сойти с трибуны, как его место занял артиллерист:
- Если мы будем медлить, то вся артиллерия, а это сотни пушек, окажется в руках большевиков. Да, собственно, и сейчас уже пушки в руках солдат.
Тут из за стола президиума встал председатель:
- Господа! Только что вырвавшийся из Петрограда юнкер Михайловского училища просит слова вне очереди.
— Просим! Просим!
Вышел молоденький юнкер. Он от волнения не сразу смог говорить. Наступила глубочайшая тишина.
- Господа офицеры! — голос его прерывался. — Я прямо с поезда. Я послан, чтобы предупредить вас и московских юнкеров о том, что творится в Петрограде. Сотни юнкеров растерзаны большевиками. На улицах валяются изуродованные тела офицеров, кадетов, сестер, юнкеров. Бойня идет и сейчас. Женский батальон в Зимнем дворце, Женский батальон… — Юнкер проглотил воздух, пытаясь дальше сказать, но только двигал губами. Потом схватился за голову и стремительно сбежал с трибуны.
Несколько мгновений тишины окутали зал. Потом, словно выстрелил, чей-то выкрик:
- Довольно болтовни!
- Всем за оружие! — подхватилось рёвом собравшихся.
- За оружие! В бой! Не терять ни минуты!
Председатель замахал руками, тщетно трезвоня и что-то крича, но его уже не было слышно. Неподалеку от де Боде сидел одноногий офицер. Он стучал костылями и кричал:
— Позор! Позор! Постановочное представление! Провокация! Куда втягиваете мальчишек! На бойню!
Окружающие его со всех сторон соседи косились на него, как на заразного больного или безнадёжного инвалида и очумелого маразматика. А он дёргал своим костылём и от боли судорожно кривил иссечённое морщинами обветренное лицо.
На трибуну, минуя председателя, словно в Конвенте свергая власть Робеспьера, ворвался полковник Генштаба. Небольшого роста, с быстрыми решительными движениями, с лицом, прорезаным несколькими прямыми и глубокими морщинами, с острыми стрелками усов, с эспаньолкой и горящими холодным огоньком глазами под туго сдвинутыми бровями. Покрывая какафонию гвала, крикнул властно:
- Если передо мною стадо — я уйду. Если офицеры — я прошу меня выслушать!
Всё стихло.
— Господа офицеры! Говорить больше не о чем. Все ясно. Мы окружены предательством. Уже льется кровь мальчиков и женщин. Я слышал сейчас крики: в бой! за оружие! Это единственный ответ, который может быть. Итак, за оружие! Но необходимо это оружие достать. Кроме того, необходимо сплотиться в военную силу. Нужен начальник, которому мы бы все беспрекословно подчинились. Командующий — изменник! Я предлагаю тут же, не теряя времени, выбрать начальника. Всем присутствующим построиться в роты, разобрать винтовки и начать боевую работу. Сегодня я должен был возвращаться на фронт. Я не поеду, ибо судьба войны и судьба России решается здесь — в Москве. Я кончил. Предлагаю приступить немедленно к выбору начальника!
Его речь, неожиданно собранную и воодушевляющую, встретили громовые аплодисменты и крики:
— Как ваша фамилия?
— Я полковник Дорофеев.
Председателя вынудили приступить к выборам. Выставили несколько кандидатур, но тут же выбрали почти единогласно всех взявшего своей решительностью полковника Дорофеева.
— Господ офицеров, могущих держать оружие в руках, прошу построиться тут же, в зале, поротно. В ротах по сто штыков — думаю, будет довольно, — спешил приказывать новый командующий.
Через полчаса закипела работа. Роты построились. Из цейхгауза Александровского училища принесли длинные ящики с винтовками. Пошла их раздача и разбивка по взводам. Сразу же составлялись списки. Эфрон стал правофланговым в 1-м взводе 1–й офицерской роты. Его командиром роты был назначен тот молоденький штабс–капитан, высокий, стройный, в лихо заломленной папахе, с Георгием на груди, который с перевязанной рукой активно участвовал в офицерских дебатах.
Первому взводу полковник Дорофеев практически сразу же поставил боевую задачу.
- Господа, - сказал он, кивая штабс-капитану, - ваш взвод должен отправиться на грузовике на Большую Дмитровку. Там находится гараж Земского союза, уже захваченный большевиками. Как можно тише, коротким ударом, вы берёте гараж, заводите машины и, сколько сможете, приводите сюда. Вам придется ехать через Охотный Ряд, занятый большевиками. Побольше выдержки, поменьше шума. С Богом!
Офицерский взвод, построенный рядами, пошёл, громко и отчётливо печатая шаг, на зависть всем мальчишкам-юнкерам.
Прапорщику Трембовельскому полковник Дорофеев дал взвод юнкеров-александровцев с заданием ночью проникнуть в Кремль, известным только ему, как караульному офицеру потайным ходом, устранить караул и открыть ворота – Боровицкие, Троицкие, Никольские и Спасские, где на выходе будут ждать его сигнала юнкерские боевые секреты.
- Вашей поддержкой будет бомбомётная команда и юнкера из школ прапорщиков генерала Шашковского.
Де Боде и Мерсье тоже записались в 1-ю офицерскую роту.
Всё тот же штабс–капитан с перевязанной рукой вернулся из кабинета, покинутого, сказавшимся больным генералом Муратовым и временно занятого Дорофеевым, и крикнул: «Господа офицеры, мне поручено сформировать роту. Кто хочет быть в ней, пожалуйте к этой стене» — и указал на одну из стен зала, в котором все находились. Вдоль указанной стены быстро набралось достаточное количество офицеров. Раздалась команда «становись», и, после произведенного расчета, рота была разбита на взводы, для которых ротный «выбрал» командиров из старших в чине. Тем, кто еще не имел винтовок, их выдали. Офицеры спешно рассовывали полученные обоймы по карманам, по профессиональной привычке, сразу же готовые выступить в поход. Командир роты объявил полученное задание – выставить патрули и секреты на подступах к училищу, продвинувшись от Арбатской площади по Арбату, Поварской, Малой и Большой Бронным, по Никитскому бульвару до площади Никитских ворот, по Малой и Большой Никитским. Не думая больше о своём горе, не рассуждая и не гадая ни о чём, София де Боде бежала в колонне по одному по лестнице вниз, громыхая сапогами и сжимая ремень винтовки, и мысли её были направлены в одну цель – послушно выполнять приказы начальства, которому виднее, что будет, что делать и как им всем дальше быть в этом качающемся от девятибальных штормов мире.
XII
Днём 27 октября Павел Дубов присутствовал на расширенном заседании Московского Военно-Революционного Комитета. За длинным письменным столом собрались все лидеры большевистского Боевого центра. Вот он, кряжистый, Алексей Ведерников, по кличке Сибиряк, кто командует всей Красной Гвардией Москвы, сидит здесь со своими короткими густыми усами, с головой на плечах без шеи, с тяжёлым каменным взглядом. Вот Владимир Смирнов, остроскулый усач с размётанной шевелюрой чёрных волос по комкообразной, бугристой голове, с горящими глазами на выкате, сверкающими своим белком, и с мощным выдающимся подбородком, отвечает в Штабе за артиллерию и поступление резервов. Вот Александр Аросев, коренастый силач с лихо закрученными по-матросски усами, большим волевым подбородком и зачёсанным на лоб ёжиком коротких и жёстких волос. Отец его еврей, мать из прибалтийских немцев. Учился на философском факультете в Льежском университете и в Петроградском психоневрологическом институте, был прапорщиком царской армии, сейчас помогает Ведерникову в руководстве отрядами Красной Гвардии. Вот Аркадий Розенгольц, курчавый, носастый еврей с короткими, но очень густыми усами, не последний человек в штабе Красной Гвардии. Вот Пётр Смидович, сорокатрёхлетний польский дворянин, состоящий в РСДРП с года её основания, участник Декабрьского вооружённого восстания в Москве в 1905 году, член Президиума Исполкома Моссовета. А вот сам Григорий Усиевич – председатель. Партийная кличка Тинский. Щеголеват, в костюмчике и в очках. Галстук в полосочку, белая манишка. С 1908 года член Петербургского комитета партии. В 1917 году возвратился вместе с Лениным из эмиграции. Черкает наброски приказов, что-то записывает, близоруко щурясь из-под неотвечающих уже потребностям падающего зрения очков.
Присутствуют представители всех ВРК районов Москвы. Идёт перечисление воинских частей, на которые штаб ВРК может положиться. Перечисляет Ведерников. Иногда ему помогают Аросев или Розенгольц. Ведерников говорит и тяжёлый, угрюмый свой взгляд, словно молот, опускает на своих товарищей. Взгляд его до того тяжёл, что выдержать его трудно, и все отводят глаза первыми. Дубов выдерживает ведерниковский взгляд, только слышно как скрежещут его челюсти, с силой сдавливая зубы.
- 56-й полк, говорит Ведерников, - 1-й батальон, который в Кремле, - наш. Командир Юрий Саблин. Левый эсер. Член Исполкома Моссовета, член Штаба МВРК. Присутствует на совещании.
Саблин поднимает руку, все любопытно глядят на этого молодого и дерзкого, двадцатилетнего прапорщика.
- 85-й полк… Рота за нас. Остальные в Лефортово в нейтралитете. Командир, член полкового комитета – Ян Звейнек. 193-й полк… - наш, в Хамовских казармах. Командир – прапорщик Алексей Померанцев, председатель ВРК полка. Двинцы, наши. В Савёловском и Озерковском госпиталях. Около трёх рот. Командир – Евгений Сапунов. Большевик. Остальные в нейтралитете.
- Вы забыли ещё самокатчиков, - выкрикивает Розенгольц. – самокатчики наши. Один взвод уже на охране Совета.
Ведерников недовольно хмурится.
- Там полковой комитет темнит. Мы запрашиваем пулемёты, они их увозят на Миусскую площадь вместо Скобелевской. Дурку включают. Ненадёжны.
- Их надо доработать, Алексей Степанович, - поручительно говорит Усиевич. – Я надеюсь, товарищи, что во всех полках уже созданы Военно-Революционные комитеты в противовес полковых комитетов эсеровского Исполкома Совета солдатских депутатов? Если нет, это ваши недоработки, которые и не позволяют нам рассчитывать на свежие силы по защите пролетарской революции. Эта халатность может нам выйти боком.
- ВРК практически везде созданы, - говорит Ведерников. – Там, где можно было, там создали.
- Что значит, там, где можно было?! – недоумевает Усиевич. – Вы что же, разрешения спрашивали у полковых эсеров? Вот хохма! Наши агитаторы приходят и говорят: «Можно, мы у вас в полку создадим наш ВРК?». Так что ли?! Что за чушь!
На Ведерникова со всех сторон сыпятся усмешки и злой шёпот. Сибиряк багровеет в ярости, и словно носорог своей мощной тушей разворачивается дать отпор.
- Разрешения мы ни у кого не спрашиваем. Создаём ВРК сами. Но только там, где солдатская масса нас поддерживает. Глупо агитировать там, где на тебя смотрят, как на проблему. Солдат услышал призыв декрета о мире и ни о каких военных выступлениях не желает ничего слушать. Штыками выставляют наружу из казарм. Полная анархия.
- Но вот у анархистов же как-то получается их сагитировать? Почему же у нас не получится?! Чем мы хуже этих бессистемщиков? Это ваша недоработка, товарищ Ведерников, и за неё партия с вас взыщет особо.
На некоторое время повисло тяжёлое молчание. Ведерников скрежетал зубами и бросал злые взгляды по сторонам. Усиевич хладнокровно и невозмутимо смотрел на него.
- В каких полках конкретно наши агитаторы были выставлены в штыки?
- В 55-м полку в Замоскворечье.
- Кто у нас на совещании из Замоскворецкого штаба?
- Я! – послышался девичий голос и на вопросительный взгляд председателя поднялась из задних рядов собравшихся хрупкая армянская девушка Люсик Люсинян.
- Товарищ Люсинова? – спросил её Усиевич.
- Да, Григорий Александрович.
- Вы что же это, со своим 55-м полком не дружите? Почему до сих пор не сагитировали?
Девушка покраснела от напряжения и неловкого стыда.
- Мы пытались, товарищ Усиевич. У нас и я, и Пётр Добрынин туда неоднократно ходили, а Пётр Арутюнянц, так тот вообще, можно сказать, жил в казармах, вместе с солдатами. У них офицеры контролируют своих солдат. Много эсеров, большевиков – посчитать по пальцам.
Усиевич, внимательно слушая, задумавшись, стучал тупой стороной карандаша по столу.
- У нас впереди схватка прапорщиков с обеих сторон, - наконец, выразил вслух он свои мысли.
Все удивлённо посмотрели на него.
- Да-да, это война прапорщиков. Сейчас, во время ещё неокончившейся войны, в этом младшем офицерском чине, получаемом путём четырёхмесячных ускоренных курсов, широкие слои демократической общественности смогли прикоснуться к ранее замкнутому сословию профессиональных военных, к этой выпестованной царём касте своих телохранителей, устремив в неё свои чаяния и надежды своей внутренней культуры. Каста военных веками будоражила умы штатских обывателей, подогревая своими привилегиями алчную зависть остальных сословий. И вот теперь вся Россия, вся её сермяжная и лапотная масса устремилась в эту касту. Поэтому сейчас в чине прапорщика, как ни в каком другом, проявляются и сосредоточились главные социальные противоречия в Армии. С одной стороны, прапорщики сейчас и дети крестьян, с другой, и дети дворян и городской и сельской буржуазии, а также городская интеллигенция в виде учащейся молодёжи. Все сейчас прапорщики, даже бывшие доброволицы из женских батальонов смерти. Поэтому, каков прапорщик в казарме, таковы и его солдаты. Учитывайте этот фактор. Прощупывайте их разговорами по душам.
- Сейчас учащаяся молодёжь записывается, вон, в контреволюционные отряды в Александровском военном училище и Художественном электротеатре на Арбатской площади, - закуривая, сказал Аросев.
- Буржуйские сынки. Недоросли, - послышались оживлённые этой новостью возгласы комитетчиков, укутанные папиросным дымом.
- Нужно быстрее брать город в свои руки. Распустить думу, блокировать военные училища, арестовать наиболее рьяных офицеров.
На этом, сделав паузу и выпив из графина воды, Усиевич продолжил заседание, вызывая представителей районных ВРК. И все районы: Городской, Замоскворецкий, Рогожский, Сущёвско-Мариинский, Пресненский, Хамовнический, Сокольнический, Симоновский, Бутырский, Благушинско-Лефортовский, Басманный и Дорогомиловский отчитывались перед председателем о готовности своих отрядов красной гвардии и степени лояльности дислоцирующихся у них полков.
На совещании было решено вызвать отряд двинцев на усиление охраны Моссовета. И вот в сгустевшей тьме октябрьского вечера под остророгой ущербной луной, кое-как выглядывающей из-за туч, четыре взвода так называемых дезертиров-двинцев, ведомые большевиками Сапуновым, младшим унтер-офицером Вороновым и ефрейтором Скворцовым, отвыкшие от строевой слаженности ранее освобождённые Моссоветом арестанты нестройной колонной шли по Москворецкому мосту в сторону Красной площади, чтобы, пройдя её, выйти на Тверскую улицу и попасть на Скобелевскую площадь к зданию Совдепа. Им преградили путь заставы юнкеров из школ прапорщиков, которые готовились к штурму Кремля. На окрики патрульных двинцы ответили площадной руганью, которой они щедро стали поливать юнкеров. В ответ на их обидные реплики, высмеивающие в особо циничной форме честь и достоинство будущих офицеров, юнкера-прапорщики дали пулемётные очереди. И вечерняя промозглая темень осветилась выхваченными вскольз трассами прогорающих, словно кометы, летящих пуль. Первый, нахрапистый большевистский вал был смят, но вызванный этим затор движения колонны, породил усиленную мощь новой атаки. Двинцы стали стрелять из винтовок хаотично, но настойчиво и густо, паля куда глаза глядят. Грохот раздающихся выстрелов покрыл всю площадь. Юнкера залегли за укрытия, одним из которых прекрасно служило им Лобное место и памятник Минину и Пожарскому. Завязалась перестрелка, щедро раздающая пулевые удары направо и налево, осыпающие штукатурку с облицовки Верхних торговых рядов. В результате этого уличного боя 45 солдат-двинцев было убито и ранено, в том числе погибли Сапунов, Воронов и Скворцов. Их тела товарищи оттащили по мосту обратно. У юнкеров убитых не было, несколько раненых увели и унесли на санитарных носилках через Воздвиженку в Александровское училище, где был организован лазарет. Ночная Москва съёжилась, напуганная ужасом предстоящих боёв. Всю ночь юнкерами обстреливался Кремль. А на утро встал вопрос о патронах. Все склады оказались в руках Совета. Инициативу проявил один офицер, поручик гвардии Литовского полка. Он переоделся «товарищем» и по подложному мандату Совдепа поехал на грузовике к Симонову монастырю, который в это время охранял подвыпивший отряд анархиста Лыкова с завода Гужона. На постах стояли Лёлик Захапкин и Стас Шабашкин, оба осоловелые от дармового вина из ближайшего реквизированного ими накануне «буржуйского» магазинчика.
К ним на пост с частью перекопанной и забаррикадированной улицей рано утром подъехала грузовая машина.
- Стой! Кто едет? – спросони вскочил Захапкин.
— Свои, товарищи! Мать вашу в передок!
— Ты что ругаешься с ранья? Стой! Что пропуск?
— Какой там пропуск, чёрт бы тебя побрал! Дрыхнете тут в тепле, сволочи! Там вас на передовой нет. Так вас раз этак! В Драгомирове юнкеря наступают, мы без патронов сидим, а вы с пропуском пристаёте! В бога душу мать! Давай, сукин сын вооружение!
— Ну ладно. Чего кричите? Заезжайте!
Машину пропустили. Так с криками и руганью, погоняя заспанных и невытрезвевших ещё краногвардейцев, обманным путём офицер с переодетыми юнкерами, изображающими из себя «товарищей», загрузили полную машину патронов на Мосина и Бердянку. И оружия к ним в придачу ящики затащили.
- Куда столько-то?! – занегодовал было разбуженный шумом комендант склада. – Без бумажки, без приказа. Где от вашего комитета документ?
- Я тебе покажу документ! Ты у меня век его вспоминать будешь! Мы там воюем, понимаешь, тебя защищаем, а ты ещё и возмущаешься, гад?! Да мы на тебя в Совет пожалуемся! На нас юнкеря наступают, а здесь никого не дозовешься!
- Что вы волнуетесь, товарищи?
— Как тут не волноваться с вами? Дозваться никого нельзя. Зовите там, кто у вас есть, да грузите патроны скорее! Юнкеря на нас стеной идут, а вы патронов не присылаете!
— А требование у вас, товарищи, есть?
— Во время боя, когда на нас юнкеря стеной прут, мы вам будем требования составлять! Пороха не нюхали, да нам все дело портите! Почему, так вас перетак, патроны не доставлены?
Комендант совсем растерялся. Сам стал патроны помогать грузить. Обратный путь грузовика был без происшествий. Такая комическая история с обманом большевиков позабавила утром всё Александровское училище. При этом всем патрулям было щедро выделено новых патронов.
София де Боде всю ночь провела в патруле на Поварской. С ней был подпоручик Одарченко, корнет Дуров и поручик Мельгунов. Прижавшись к стенам домов, крадучись, патруль почти дошёл до Кудринской площади, где был обстрелян красногвардейским постом. Садовая была перекопана, на ней рабочие возводили баррикады, как в 1905 году. Проходя мимо усадьбы Елены Соллогуб, баронесса видела огонёк в верхнем этаже дома. Должно быть, Елена ещё не спала и что-то читала. Сердце девушки окатилось волною тепла при мысли о кузине. Там, в доме, тепло и уютно, где-то там, в гостиной зале на стенах висит вся родословная рода Боде, там и её, Софии, имя указано наряду с другими родственниками, там где-то в анфиладах дворца ютится частица её души, даже личные вещи Софии находятся там, а она здесь, бродит под окнами, мокнет под снегом с дождём, мёрзнет под порывистым ветром, нахлобучив на уши зимнюю папаху и укутываясь в офицерскую шинель с поднятым воротником и погонами прапорщика, вглядывается в кромешную тьму, озаряемую тусклым зеленоватым светом газовых фонарей. И всюду мерещатся ей какие-то подозрительные тени, ползущие по стенам домов и перебегающие из подворотни в подворотню.
В это же самое время другой офицерско-юнкерский отряд, пошедший по Арбату до Плющихи, пройдя Смоленский рынок и новый Бородинский мост, построенный в 1912 году и декорированный обелисками Бородинской битвы, совершил дерзкое нападение на Дорогомиловский ВРК, пытаясь захватить и Брянский вокзал. Но красная гвардия концентрированным скоплением превосходящей живой силы под массированным перекрёстным огнём отстояла хорошо обороняемые подступы к вокзалу и штабу районного ВРК.
Прапорщик Трембовельский под утро субботы 28-го октября со взводом юнкеров проник в Кремль через хорошо замаскированный кустами секретный вход из Александровского сада к Боровицким воротам. Сзади шла офицерская поддержка с дрёхдюймовкой, сосредоточенная у выходных ворот московского Манежа, как раз напротив Боровицких ворот. Офицеры выкатили из Манежа пушку на руках и прямой наводкой держали на прицеле кремлёвские ворота. По крутой спиральной кирпичной лестнице, соблюдая полную тишину, Трембовельский с юнкерами поднялся к нише, в которую вел гарнизонный караульный ход. Передвигаясь бесшумно и стараясь не дышать, прапорщик из укрытия на корточках оглядел занятую позицию. Впереди, около железных кованых ворот, под сводом башни ходил караульный. Выбрав минуту, когда он повернулся спиной, прапорщик с юнкерами штурмовым броском накинулись на него, заткнули рот приготовленной тряпкой и верёвками связали ему ноги и руки. Покончив таким образом с караульным и открыв Боровицкие ворота, штурмовики бегом бросились к Никольским. Встречавшиеся им на пути солдаты 1–го батальона 56-го полка, в панике бросали винтовки. Никольские ворота тоже были открыты без задержки. Дальше бегом вдоль Оружейной палаты юнкера и Трембовельский устремились к Спасской башне. Здесь по ним из амбразур башни солдаты открыли огонь. Два или три юнкера упали ранеными, но остальные вбежали в проход Спасских ворот. Под угрозой направленных на них винтовок караульные, побросав свое оружие, открыли ворота, в которые немедленно вбежала группа юнкеров, скрывавшаяся за Лобным местом.
Итогом каскада вооружённых столкновений, произошедших в разных точках Москвы в ночь с пятницы на субботу между силами Комитета общественной безопасности и Военно-Революционного Комитета, стал телефонный звонок, раздавшийся неожиданно и звучащий тревожно в сумеречной рассветной мгле утра 28-го октября. Звонили из штаба округа с Пречистенки в Кремль, в Малый Николаевский дворец. Молодая напуганная телефонистка из телефонной станции, захваченной юнкерами, в Милютинском переулке на ручном телефонном коммутаторе дрожащей рукой замкнула по властному требованию сердитого голоса соединение двух адресных контактов, воткнув вызывной штепсель шнуровой пары в гнездо требуемой линии. В трубке, взятой в Кремле, заговорил голос полковника Рябцева. Держал трубку двадцатитрёхлетний латыш, прапорщик 56-го запасного полка Оскар Берзин, назначенный ВРК военным комендантом Кремля.
- Кто со мной говорит? – нервно задрожал голос командующего Московским округом.
- Комендант Кремля, прапорщик Оскар Михайлович Берзин. А кто говорит со мной?
- С тобой говорит командующий войсками Московского военного округа полковник Рябцев Константин Иванович.
- Я слушаю, - без всяких намёков на уважение и чинопочитание отрезал Берзин.
- Так вот, товарищ Берзин. Город полностью находится под контролем верных правительству войск. Вы окружены и дальнейшее ваше сопротивление бессмысленно и бесполезно. Даю вам на размышление двадцать минут и час на то, чтобы разоружиться и сдаться властям. Любая попытка вооруженного сопротивления и прорыва будет караться беспощадно. Вокруг Кремля броневики, пулемёты и бомбомётные команды. Приказываю вам освободить арестованных офицеров! Оружие сложить перед Арсеналом и построиться на Сенатской площади! Вы меня поняли?!
Через затянутую паузу Берзин медленно ответил.
- Мы посоветуемся с товарищами в комитете.
Рябцев раздражённо бросил трубку.
- Ну что? Что там? – засыпали вопросами Берзина представители комитетов 193-го и 56-го полков, квартировавшихся в Кремле.
- Окружены. Прорываться нет смысла – перебьют, как бешеных собак, - ответил Берзин. – Ну, чё, братва, будем сдаваться?
- А темляки нам головы не посымают?
- Юнкерьё поганое!
- Может, прикроемся, как щитом, арестованным офицерьём?
- Их освободить сказали.
Солдаты из комитетов, поругиваясь, нервно курили. Берзин задумчиво обводил глазами товарищей, боясь сделать неверный судьбоносный выбор.
- Ладно, мужики, сделаем, как он говорит. Главное, сохранить личный состав, а там прорвёмся. Пади смерти не предаст. Степаныч, иди открывай гаупвахту, - бросил кому-то из приближённых тяжёлую связку старинных ключей.
Через полчаса комитеты подняли солдат. Они стали гурьбой выходить из казарм и неохотно строиться. Пожилые запасники, в большинстве своём семейные бородачи, угрюмые длительным ожиданием затянувшегося возвращения домой, они, не спеша, вышли на плац перед Арсеналом, составили винтовки в козлы, закурили горькую махорку и, сплёвывая под ноги тягучую, густую слюну, недоверчиво поглядывали по сторонам.
В это же время в городской думе открылось очередное заседание Комитета общественной безопасности. Перед пожелтевшим от бессонных ночей городским головой Вадимом Рудневым выступали городские чиновники и депутаты, требуя от него и командующего Рябцева взятия города под свой железный контроль.
- Когда вы наведёте уже, наконец, порядок, господин Руднев? – кричал седой профессоришка в пенсне. Рабочие бастуют, магазины не работают, по всей Москве то тут, то там идут локальные бои. Горожане бродят по перекопанным улицам и любопытно глазеют на военные действия, причём, совсем не игрушечные, а взаправдашние, с окопами, с проволочными заграждениями, с мешками с песком, с прожекторами, с пулемётами и артиллерией, с переносными радио-телеграфными станциями. Они ещё не понимают, что с часу на час у них под носом разразится масштабная катастрофа братоубийственной бойни, в которой от шальной пули или ещё хуже – снаряда, могут погибнуть десятки, да что там десятки, даже сотни мирных граждан. Где вами обещанные правительственные войска?! Почему районные управы полностью находятся под контролем советов и подчиняются не вам?!
- Господа! – начинал устало говорить напряжённый Руднев, чтобы овладеть ситуацией и сбить поднимающуюся в зале волну возмущения. – У нас присутствуют министр продовольствия Временного правительства Сергей Николаевич Прокопович и товарищ обер-прокурора Синода и министра исповеданий Временного правительства, член Соборного совета Поместного Собора Православной Российской Церкви, член Всероссийского союза городов, Земского союза, член Московского археологического общества, член-учредитель Лиги русской культуры, бывший директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий в Министерстве внутренних дел, профессор Московского университета и приват-доцент Московского коммерческого института, бывший член Центрального комитета партии конституционных демократов Сергей Андреевич Котляревский.
Первого объявленного, министра Прокоповича, московская публика встретила продолжительным освистом. Второго, любимца москвичей, депутаты думы приветствовали одобрительными аплодисментами, на что он встал и величаво поклонился всей аудитории.
Прокопович поднялся на трибуну в костюме-тройке, в очках, из под которых поблёскивал в задумчивости негодованием усталый и разочарованный масонский взгляд, с густой и пышной шевелюрой откинутых со лба и зачёсанных назад волос.
- Господа гласные, - решительно начал он свою речь, - граждане свободной Республики! Ныне суровые испытания тяжким бременем легли на плечи молодой нашей республики…
- Прекратите свой дешёвый популизм и митинговый пафос! – выкрик с дальних рядов прервал его. – Довольно лить воду из пустого в порожнее! Говорите по существу, что вы делаете, чтобы предотвратить расползающуюся по стране катастрофу?!
Прокопович, сузив зрачки, посмотрел в сторону выкрикнувшего депутата.
- Я, как член Временного правительства, решительно отвергаю всякую возможность контакта с калединцами! Только мирными переговорами представителей всех социалистических партий мы сможем добиться спокойствия и государственного порядка. Большевистское выступление – это всего лишь недоразумение, которое мы преодолеем в ближайшее время.
В зале снова поднялся гвал возмущения. Капитан Георгий Скаржинский из «Союза георгиевских кавалеров», будучи избранным в конце сентября гласным в гордуму, сидел на галёрке собрания и освистывал речь министра. Впереди него шумела немногочисленная фракция партии кадетов, а рядом в местами потёртом приталенном старомодном сюртуке ерзал на лавке какой-то господин с рыжеватыми бакенбардами, привлёкший внимание капитана. Они разговорились. Это оказался весьма престранный и занятный субъект. Уже с того, что он даже представился экстравагантно, можно было делать далеко идущие выводы. На приветствие и представление Скаржинского рыжеватый в поношенном сюртуке назвался так.
- Джероламо Боголов.
- Как? – удивился капитан.
- Джеронимо. Это по итальянски. По английски Джером, по испански Херонимо, по французски Жером, по латински Иероним, по русски, если хотите, Еремей.
- Однако, вы оригинал, господин Боголов. Бога, значит, ловите?
- А вот кощунствовать не стоит.
- Вы по каким спискам в думе?
- Ась?
- От какой партии, спрашиваю!
- Независимый кандидат. Не по партийным спискам.
- Имя-то у вас, вроде, как монашеское…
- Да-с, связанное с московским духовенством.
- Сейчас, должно быть, за Поместным Собором следите, а то, пади, и сами участвуете? Когда уже нам отцы Церкви выбирут Патриарха?
- Скоро, батюшка. Скоро. Всё к тому и идёт.
- Как вы находите этого слизняка? – капитан указал на трибуну, где продолжал что-то декларировать Прокопович.
- Не авторитетный человечишко. Лишний, случайный во власти, впрочем, как и всё его правительство, ныне арестованное.
- А кого же, по вашему, сейчас нужно ставить во власть? – удивился такой политичности вроде бы не мирского человека Скаржинский.
- Известно кого, - рябой, изучающе оглядел капитана, остановив взгляд на его георгиевском кресте. - Вы, как георгиевский кавалер, я думаю, меня поймёте, что, лучше прежней, монархической власти, нам не найти. И это сейчас даже кадеты стали понимать. Вон, спросите, хотя бы Котляревского, и он тоже самое подтвердит. Монарха нам надо избирать на Учредительном Собрании. Вот-с сущность момента.
- А вы, чаем, не бывший полицейский чин? – лукаво сощурившись, спросил Скаржинский, нагнувшись к самому лицу рябого.
- Нет, упаси господь, - отстранился от него гласный-самовыдвиженец. – Я, ежели хотите знать, милостивый государь мой, бывший черносотенец.
Последнюю фразу рябой произнёс заговорщески тихо и подмигнул.
- На честь вашу офицерскую уповаю, посему и доверяюсь вам, в это жуткое время. Что смотрите так, будто убивец я какой? Чёрные низовые сотни Кузьмы Минина триста лет назад вывели Россию из состояния Смуты. И сейчас в таком же народном движении нужда великая встала. А у нас Дубровины, Пуришкевичи, эти иуды и вертопрахи, разбазарили святую идею в междоусобных склоках и распрях, раскололи единое, сильное движение, сделав всех нас раскольниками. Теперь мы самые натуральные раскольники, а христианские стали зваться старообрядцами или староверами. Нонешние-то власти, временщики и немцепродавцы, заклеймили нас в ретроградов, монархистов и консерваторов. Со второго марта все наши организации запрещены. Почти восемь месяцев мы на подпольном положении. Ваш покорный слуга чудом избежал ареста Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, хоть и состою с ноября 1908 года в независимом Московском Союзе Русского народа. Более всех считаю способным к руководству нашим движением епископа Макария, сам служил в его свите, когда он ещё был архимандритом и настоятелем Новоспасского монастыря. Я считаю, что нам всем сейчас не хватает сильного, решительного поступка, захватывающего народные умы.
- А что бы вы предприняли, если бы за вами, предположим, пошли люди?
- О! Я бы показал этим большевикам и их соглашателям, где раки зимуют! Но для того мне был бы нужен хотя бы один пулемёт-с.
- Пулемёт? – удивился ещё более капитан.
- Да-с. А что вы на меня так смотрите? Я, к вашему сведению, в дни февральских безобразий из пулемёта стрелял в революционную толпу с крыши и чердака, когда полицейские, побросали службу и оружие, и, переодевшись в гражданское, пытались скрыться, а толпа их отлавливала и раздирала в самосудах или топила в реке. Я и сейчас бы расчесал толпу очередями, да где его взять-то, пулемёт…
- Ну, предположим, что пулемёт я вам достану в «Союзе георгиевских кавалеров», но чего вы этим добьётесь?
- Я расстрою все планы этих подлых и соглашательских мирных переговоров! Я разворошу золу запылённых обид. Я подниму народ на отмщение всем революционерам за их анархию. Я пущу кровь, тем самым развяжу войну, спровоцировав обе стороны на решительные действия. Гнойник созрел, его надо теперь выдавливать.
Скаржинский не понимал и сам, как он подпал под обаяние этого странного человека из прошлого, как казалось почему-то капитану. Быть может, потому что и сам он в глубине души считал натянутость неразрешённых противоречий между левыми радикалами и сторонниками умеренного политического курса слишком затянувшейся и торопил развязку, какой бы она не случилась. Но он всё-таки ринулся в отделение Союза и вскоре привёз на авто британский ручной пулемёт системы «Льюис». Пронёс его в чехле, словно кусок трубы, на чердак думы, куда вскоре, незаметно, выйдя, как бы покурить, проник и Еремей Боголов. Вдвоём они заняли очень удобную позицию. С чердака прекрасно просматривался кремлёвский плац, на котором густой толпой высыпали готовящиеся к сдаче в плен солдаты кремлёвского гарнизона.
- Вот, посмотрите! – указал в ту сторону черносотенец. – Юнкера берут Кремль. Большевики выстраиваются на сдачу. Теперь прекрасный момент, чтобы шмальнуть туда пару-тройку очередей и покосить безоружных солдат. Подозрения падут на юнкеров и перемирие сорвётся. К Москве подходят уже казачьи корпуса и ударные батальоны корниловцев, поэтому наша задача – не взирая на последствия и жертвы, сорвать всякие попытки переговоров с большевиками. Только калёным железом надо выжигать эту заразу. Вы со мной согласны, капитан?
- В принципе, да!
Только Скаржинский выдохнул своё согласие, как черносотенец уверенно обхватил пулемёт и стал стрелять длинными очередями по Сенатской площади. В это время две роты юнкеров 6-й школы прапорщиков под прикрытием броневика заходили в Кремль. Солдаты, падая под пулемётным огнём, шарахнулись обратно в казармы. Юнкера, думая, что те пытаются контратаковать или убежать, открыли по ним свой огонь. Некоторых, бегущих в слепую им навстречу, запарывали штыками. В результате этой слепой бойни жертвами обстрела и стихийных расправ стало около двух сотен солдат, а также было убито и ранено шесть юнкеров. Из гаупвахты освободили одноглазого командира 56-го полка полковника Пекарского, который с особым цинизмом и в порыве мщения приказал, жестоко избивая, всех пленных швырнуть в застенки Кремлёвских подвальных казематов. Когда всё это свершилось, Еремей Боголов оставил пулемёт и, потирая руки, счастливо улыбнулся.
- Ну, вот-с, господин хороший. Джероламо свершил свою миссию. Нужно уходить, пока нас здесь не застали. Дальше будет то, что должно было быть.
- А что должно быть? – наивно спросил Скаржинский.
- Гражданская война! – отрезал рябой и скрылся из виду.
***
После короткого отдыха, следующего за ночным дежурством, не успевшие восстановить силы офицерские патрули вышли на дневные обходы. Командовать взводом, в котором состояла София де Боде, был назначен её старый знакомый, преподаватель тактики и стрельбы в Александровском военном училище, капитан Мыльников, который принимал у неё экзамен по стрельбе из пулемёта. Он подбадривающе подмигнул своей выпускнице, спросив её при встрече: «Ну что, прапорщик Боде, готова подтвердить зачёт по стрельбе из пулемёта?»
- Легко! – улыбнулась София.
- Готовься. Скоро представится случай.
Днём в субботу 28 октября Софию вместе с поручиком Мельгуновым послали по Арбату и его переулкам ходить по домам, справляться у дворников и по домовой книге, живут ли в них офицеры, подниматься в офицерские квартиры и не приглашать, а передавать приказ, чтобы обнаруженные таким образом лица присоединялись к патрулю и затем являлись и в училище. Это было устное приказание полковника Дорофеева. Действие приказа распространялось на прилегающие к училищу кварталы. Баронессе пришлось видеть трусливые и равнодушные лица называющих себя офицерами людей, отстранившихся от того, что происходит вокруг. Поручик Мельгунов отчитывал их не по чину, взывая к чести и совести, но и он не мог прошибить ту незримую броню равнодушия, которой, как панцирем рыцари, покрылись душевно извращённые войной люди. Война убила в них человека, и не важно, были ли они непосредственно на фронте или ошивались в тылу, самое страшное в её искалеченности было как раз холодное равнодушие, а не злоба и ненависть, обжигающие иным их отзывчивые и чуткие людские сердца.
После обеда София побывала в Университете на Моховой. Там гудела большая очередь студентов, ожидавших раздачи оружия. Какой-то бойкий студент-старшекурсник, которого все вокруг называли Ревякиным, басовито заявил, что, поскольку в университете объявлена забастовка преподавателей, учиться нет возможности, значит, можно послужить на пользу города и общественного порядка. Вместе с ним, но на голову его ниже стояли младшекурсники и мальчики-гимназисты, с усилием, но трепетно держа в руках выданные новые винтовки с невысохшей ещё заводской смазкой.
- Господа студенты! – выкрикивал лозунги Ревякин. – Предлагаю назвать наш отряд – Белая гвардия в противовес их красной. Давайте все наденем белые повязки на рукава и сочиним наш устав.
Идея студентам понравилась и уже вскоре по всей Моховой и Воздвиженке можно было видеть молодых людей в серых армейского образца шинелях, только без петлиц, и в синих гимназических фуражках с чёрным козырьком и в наушниках из чёрного фетра с белыми повязками на рукавах. Студентов было набрано добровольцами две роты по сто пятьдесят человек. Одна рота с приставленными к ней командирами-офицерами 1-й полуротой охраняла здание городской думы на Воскресенской площади, а 2-й полуротой засела в градоначальстве – на Большой Лубянке, 14, в доме Ростопчина. Вторая рота патрулировала по Моховой от Университета до «Национальной гостиницы», по Воздвиженке и по Большой Никитской до здания Консерватории, где располагался госпиталь. Командование студентами взял на себя полковник Трескин, лобастый, красивый офицер с умным, запоминающимся взглядом, с короткими усиками и гладким, волевым подбородком.
Вечером на ужин в столовую Александровского училища вошёл студенческий отряд, ведомый капитаном. Они устало шли через Арбатскую площадь со своего патрулирования, с винтовками на левом плече и с зажатым в левой ладони прикладом. С юношами-студентами плечо к плечу шли и мальчики – лицеисты и гимназисты. На них смотрели городские жители, вышедшие из домов, глотнуть свежего воздуха, улыбались девушки в платках, и какой-то фотограф, разделённый с идущей колонной вырытыми днём юнкерами окопами, сделал снимок этого необычного юношеского воинства. Фотографическая вспышка невольно заставила вздрогнуть эти напряжённые до изнеможения нервы и юноши проходили мимо быстро и стройно, не глядя в фотообъектив. В столовой они расселись на отведённые им места и оживлённо стали делиться впечатлениями прошедшего дня. Юнкера и офицеры поглядывали на них с любопытством и одобрением их выбора. София внимательно и с интересом разглядывала их юношеские лица, подёрнутые первым пушком волос на усах и подбородках, и улыбалась, смущая парней. От этого занятия баронессе пришлось быстро отвлечься, поскольку она вдруг увидела входящей в столовую Веру Алексеевну Попову, няньку и любимицу всех доброволиц из Женского Союза «Помощь Родине». Пятидесятилетняя Попова, стиравшая и штоповшая за девицами в казармах, шившая и кроившая им строевую одежду, была в костюме сестры милосердия и разговаривала с шеф-поваром училищной столовой. Увидеть вновь свою Арину Родионовну, как все девицы окрестили Веру в батальоне, было приятной неожиданностью для Софии, так что она от радости вскочила из-за стола и поспешила ей навстречу, по виду, уже собиравшейся куда-то уходить.
- Вера Алексеевна, здравствуйте! – подбежала к ней де Боде.
Близорукая, маленькая, болезненного вида пожилая женщина, скорее по голосу, нежели по внешности узнала в прапорщице свою послушницу Софью, как она её любила называть.
- Софьюшка! Ты ли это?! Божечки, как возмужала! Лихая орлица стала! – развела руками для материнских объятий Попова.
Баронесса крепко и от души её обняла и сама не заметила, как её прорвало на слёзы. То, что накапливалось в эти дни через риски и стрессы, напряжение и смертельную усталось, обиды и разочарования, боль от потери и предательства любви – всё накипело и прорвалось в обильные и горячие слёзы. Она плакала, словно девочка в падушку или на мамином плече.
- Ну, что ты, радость моя? – ласково успокаивала её Попова. – Ты что расплакалась тут?! Ну, вот! Только её нахвалила, а она в слёзы, как маленькая, ей богу! Есть платок, чем утереться или дать свой? Прекращайте меня позорить, сударыня! Что о нашем союзе скажут мужчины? Что мне потом говорить госпоже Рычковой? Ай-яй-яй! Ну, хватит, хватит! Прекращай!
- Простите, я сейчас! – пытаясь улыбнуться, сконфуженно говорила София, быстро вытирая глаза. – Это я так, от радости! – и быстро-быстро моргала, прогоняя слезливое щипание где-то в переносице, хлопая своими густыми и роскошными и завитыми от природы кверху, словно лапы елей, чёрными ресницами.
- Ты что здесь делаешь, дорогая? Служишь? – улыбалась ей Вера Алексеевна, держа её за плечи.
- Теперь доброволицей, как и все здесь. Добровольничество – это теперь моё кредо. А вы что здесь делаете? Какими судьбами тут?
- Я, матушка моя дорогая, провизию в училище ношу из Женского Союза. Ведь вас же кормить чем-то надо. Вот мы с Марьюшкой Нестерович-Берг из Союза бежавших из плена на пару вам носим передачки от наших организаций. Да и помогаю нашим девчонкам - они у вас в училищном лазарете сёстрами милосердия записались. Ведь уже есть первые раненые и убитые мальчики. Горюшко-то их родителям и близким от потери сыночков родненьких. Не приведи Господь! – тут она набожно крестилась и закатывала к небу, словно в молитве, глаза.
К большому сожалению для баронессы, Вера Попова не могла долго говорить, ей надо было бежать по своим многочисленным делам и поручениям. Она ещё раз обняла Софию, погрозила ей пальцем насчёт уныния как тяжкого греха и быстро исчезла, внезапно, как и появилась.
Ужин был скомкан и скор. Еда не лезла в горло. И вновь, как по тревоге, 1-ю офицерскую роту построил командир зычным голосом: «Становись». Была поставлена новая задача - очистить перекрёстки в западной части Большой Никитской между Никитскими воротами и Моховой от наседавших большевиков. Снова все поспешно и слаженно разбирают винтовки, рассовывают обоймы по карманам и бегут, стуча сапогами, по мраморным лестницам вниз, к выходу. В городе слышится из разных мест беспорядочная стрельба.
- Нам надо прочесать и закрепиться в переулках: Леонтьевском, Хлыновском, Вознесенском, Романовом, Большом Кисловском, Газетном, Брюсовском, - слышится чёткий приказ командира.
Рота разбилась на две цепочки и стала продвигаться к намеченной цели по обоим тротуарам каждого переулка. Чем ближе было к перекрестку, тем сильнее становилась стрельба. Пули беспрерывно лязгали по мостовой, шлепались в стены домов. В узком переулке казалось, что огонь идет не только со стороны Никитской, но и из тех домов, мимо которых только что проходили цепи. Рассредоточившись повзводно рота выделила разведчиков для обыска соседних дворов и помещений. Вот головы цепочек достигли первого перекрёстка. В тот же момент в колонне послышался крик. Рядом бегущие, обернувшись, увидели, как высоко в воздух взвилась зеленая фуражка. Какому-то добровольцу-пограничнику пуля попала сквозь козырек фуражки прямо в лоб. Он был убит на месте. Посередине мостовой остановился учебный лафетный пулемёт, подвезенный «на рысях» несколькими офицерами, и прапорщику, баронессе де Боде было поручено обстрелять Никитскую. Кто-то из офицеров вторым номером быстро зарядил холщёвую патронную ленту. Девушка уверенно, без дрожи, нырнула под броневой щиток, взяла обеими руками ручки затыльника, выбрала горизонт наводки и плавно, на выдохе нажала гашетку, запустив очередь, как на учебных стрельбах. «Максим», словно горячий конь рванулся в скач, послушный в её руках, дробью очередей густой автоматической стрельбы, грохочущей эхом в зажатом пространстве узких и пустынных городских улиц, стал выбивать цокот своих огненных копыт. Град смертоносных пуль посыпался из его за минуту разгорячённого ствола. Де Боде стала посылать на Никитскую очередь за очередью, волнами накрывая видимого и заметавшегося противника. Под аккомпанемент пулемета головные цепочки, вместе с командиром роты, перебежали улицу и, разбив прикладами окна какого-то колбасного магазина, проникли внутрь его. За ними последовали другие. Стрельба сразу стихла. Обыскав все прилежащие дома, выходящие окнами на переулок, ничего, кроме расстрелянных гильз, в них не нашли. Только на площадке одной из лестниц обнаружили большую лужу крови.
- С почином, господа! Первый большевик! – выкрикнул из разбитого окна, осматривая лужу крови, корнет Дуров.
Большевики бежали, не приняв боя. Раздраженные смертью пограничника, офицеры хотели их преследовать, но были удержаны командиром роты, сказавшим, что он имеет категорический приказ: очищенные от красных перекрестки охранять и не двигаться дальше.
Офицеры передового отряда, возвращаясь к роте, одобрительно хлопали Софию по плечу. А она тупо смотрела вперёд, на чёрною дыру Большой Никитской, и ничего не чувствовала. Даже облегчения не было, только какой-то один тупой ступор. Её глаза были поволокнуты туманом также, как бульварные липы на Никитском и Тверском бульварах.
***
Вечером 28 октября в частном порядке в пассажирском вагоне поезда, какие только и пропускал в эти дни Всероссийский Исполнительный Комитет железных дорог или Викжель по Николаевской железной дороге между двумя столицами, в Москву из Петрограда приехал товарищ Ломов, он же Георгий Ипполитович Оппоков, избранный на II Съезде Советов наркомом юстиции. С 25-го по 27-е октября он непосредственно находился в Смольном, где вместе с Лениным и Троцким участвовал в руководстве вооружённым восстанием большевиков. Теперь он прибыл в Москву для усиления действий до того нерешительного Московского ВРК. Он сразу же взял руководство Боевым центром большевиков в свои руки, надиктовав ворох приказов и распоряжений во все полковые и заводские комитеты, семёркам ревкомов, райсоветам и профсоюзам. Основной своей опорой он выбрал Исполком Московской латышской организации РСДРП(б) во главе с Пече, Калниным и Генрихом Звейнеком, аналогично тому, что на латышей опирались и петроградские большевики.
Расстрел безоружных солдат 193-го и 56-го запасных полков в Кремле при сдаче в плен юнкерам, получивший резонанс во всех воинских частях, оживлённо обсуждающих последние события, возымел положительное действие для активизации работы большевистских агитаторов в запасных полках. Там везде прошли митинги, гневно осудившие эту расправу и вынесшие решение заменить эсеровских депутатов на большевиков в Совете солдатских депутатов. Это всеобщее решение было закреплено на собравшемся в Политехническом музее гарнизонном совещании полковых, ротных, командных и бригадных комитетов. К исходу 28 октября революционные силы блокировали центр Москвы. Ими был захвачен Брянский вокзал, Провиантские склады, окружён штаб Московского военного округа. Приказы за подписью Ломова и Ведерникова посыпались, как из рога изобилия. ВРК требовал со всех концов Москвы доставить в Штаб революции на Скобелевскую площадь в дом бывшего генерал-губернатора всё, что было необходимо для ведения боевых действий. От Ревкома радио-телеграфной роты -беспроволочные радио-телеграфные станции, из Московского склада Крепостной Артиллерии – револьверы системы «Ноган», из 1-го запасного телеграфно-прожекторного полка – прожектора, всем полковым комитетам, райсоветам и районным ВРК выдвинуть на Тверскую вооружённые формирование в распоряжение Совета. В Рогожский Совет полетел приказ выслать пулемёты, двинцам – выдвинуться к Страстному монастырю. От гарнизонов Подольска и Ржева было запрошено вооружённое подкрепление. От 2-й тяжёлой грузовой артиллерийской колонны потребовались грузовые машины. Полетел приказ по районным советам реквизировать ломы, лопаты в магазинах на Кузнецком мосту для шанцевых работ по рытью окопов. Артиллерийскому отряду на Воробьёвых горах полетело требование подчиниться Московскому ВРК.
Глубокой ночью доставили приказ от МВРК и на Большую Алексеевскую, дом 24, где в штабе ВРК Симоновского района председателем был Павел Дубов. Точнее приказа было два. Один Симоновскому Райсовету рабочих депутатов, другой – Симоновскому ВРК. Райсовету приказывалось немедленно выяснить все свободные автомобили завода «АМО», которые требовалось нагрузить оружием и патронами и двигать к «Ц.С.Р. и С.Д.». Симоновскому ВРК было приказано немедленно выступить кратчайшими путями и занять Лубянскую площадь, выбив силы контреволюции из здания градоночальства – дома Ростопчина. Дубов послал во главе отряда товарища Кокона. Где-то заполночь. При комнатном свете в сизом махорочном дыму идёт заседание Симоновского ВРК. Дубов, не вынимая папиросы изо рта, разворачивает карту Москвы.
- Итак, товарищи. По данным штаба революции на двенадцать часов ночи с субботы на воскресенье силы контреволюции закрепились по следующему городскому периметру. С севера – Страстная площадь. На северо-восток по бульварному кольцу до Мясницких ворот. На юг - Москворецкий мост и Кремлёвская набережная Москвы-реки. На запад – Пречистенская набережная, штаб округа, район Пречистенки, Остоженки, Волхонки. И далее на северо-запад от Пречистенского до Страстного бульвара. На Садовом кольце они закрепились от Крымского моста до Смоленского рынка. В других местах в пределах бульварного кольца, а кое-где, как мы видим, и даже Кремля. В руках противника почтамт, телеграф и телефонная станция. Что в противовес мы имеем с вами, товарищи? Со всех окраин Москвы к центру идёт планомерное наступление. Наиболее активно - традиционно из Пресни, активно со стороны Кудрина и Смоленского рынка, а также из Замоскворечья. Перед нами же поставлена задача – овладеть Лубянкой. Там разместился отряд добровольцев-студентов, называющих себя белогвардейцами. Это очень слабый в вопросах военной подготовки контингент. И немногочисленный. И плохо вооружённый. Наша разведка докладывает, что у них очень худо дело обстоит с патронами. Это нам на руку при активном штурме. Что у нас в районе? Как дела обстоят с Крутицкими казармами?
- Товарищ Дубов! – на вопрос председателя бойко докладывает кто-то в махорочном дыму. – Шестая школа прапорщиков блокирована.
- Яузский мост?
- Под контролем.
- На Воробьёвых горах, Швивой горке и на набережной у Крымского моста товарищ Ломов приказал назавтро разместить орудия для возможного артобстрела Кремля и центра города. Для этого отправлен соответствующий приказ ВРК в комитет 7-го Украинского тяжёлого артдивизиона. К нам на Швивую горку ночью привезут две 122-х миллиметровые полевые гаубицы для обстрела Николаевского дворца и Спасских ворот Кремля. У Крымского моста поставят две французские осадные шестидюймовки – 155-ти миллиметровые орудия. Их основные снаряды – шрапнель и фугасная граната. На Воробьёвых горах будет стоять тяжёлая мортирная артиллерия.
Проговорив это, Дубов испытующе обводит аудиторию глазами. Все опускают под его напором глаза.
- Но как такое возможно, товарищ Дубов? – говорит пожилой меньшевик из его штаба. - Ведь под обстрелом окажутся мирные жители?! И огонь, как я понимаю, будет вестись без таблиц стрельбы? А это, значит, будут массовые посторонние жертвы из горожан, возможно даже женщин и детей.
- Сантименты, товарищ Сипилин, отбросьте. Сейчас или мы их, или они нас. А всё остальное мелочи.
- Мелочи, но позвольте! Мы что же с вами делаем революцию не граждан, а для себя?
- Да, для себя! – властно и громко оборвал его размышления председатель. – Если хотите, то именно для себя! Чтобы потом создать новый мир и для других. Неподчинение приказу начальства у нас карается строго, товарищ Сипилин. Но вам-то где ж понять? Вы ж, как всегда, по уставу, не личным участием, а личным содействием всё решаете. Так вот, нам содействовать не нужно. Или вы участвуете с нами или убирайтесь к чёрту!
- Ну, знаете ли! - меньшевик сконфуженно вытер пенсне. – Я как представитель районной управы в Симоновском совете заявляю решительный протест этому решению! Это же пещерное варварство какое-то! Ни монголы, ни поляки, ни французы, наконец, так жестоко не относились к московскому Кремлю, как вы, большевики! Вы же собираетесь его разрушить!
- А мы, товарищ Сипилин, учли опыт декабря 1905 года, когда семёновская артиллерия беспощадно сносила наши баррикады, превращая в кроваво-снежное мессиво десятки наших дружинников. Тогда всё дело решила артиллерия. Решит и сейчас. Только на этот раз это будет наш реванш, пролетарский!
Меньшевик Сипилин, дёрнувшись, встал и демонстративно покинул заседание ревкома.
- Ну, кто ещё не согласный с решением Центра? – голос Дубова утонул в гробовой тишине. – Нет таких? Тогда продолжаем, товарищи.
И до утра в штабе в окнах горели огни, а во дворе у ворот курила вооружённая охрана, ёрзая от холода, грелась возле костров и прислушивалась к отдалённой пулемётной и ружейной стрельбе.
- Во, полощут, гады! – прикуривал самокрутку рабочий в тужурке у латышского стрелка.
Латыш смотрел на него с осторожной холодностью и молча кивал в ответ.
***
С раннего утра воскресенья 29 октября большевики предприняли активное наступление. Прапорщик 56-го полка Саблин возглавил красногвардейский отряд, повёдший наступление по Тверской улице и по всем переулкам в сторону Большой Никитской. Отряд закрепился на Тверском бульваре, взяв губернаторский дом в Леонтьевском переулке. Большевики захватили Курско-Нижегородский и Александровский вокзалы, отбили почтамт и главный телеграф. Нешуточные бои развернулись за Крымский и Каменные мосты, а также в районе Остоженки и Пречистенки за штаб МВО. И повсюду начала свистеть шрапнелью и бухать фугасными гранатами подчинённая советам артиллерия. Правда качество и состав артиллерийских расчётов оставлял желать лучшего. Комиссары ВРК в кожанках разъезжали на моторах по городу и подгоняли перепившуюся солдатню, тряся перед ними мандатами и бумажками с приказами ВРК.
- Да мне твои бумашки на самокрутку скрутить! – орал перед носом колоритного бородача в пенсне, комиссара Замоскворецкого ВРК Павла Карловича Штернберга тоже какой-то космато-бородатый артиллерист. – У меня свои начальники имеются и подчиняюсь я полковому комитету, а не ревкому.
- Это приказ общего революционного штаба! – горячился пятидесятидвухлетний Штернберг, известный в РСДРП(б) по партийным кличкам: «Лунный», «Владимир Николаевич», «Эрот», «Гарибальди».
Он был также доктор астрономии из МГУ и старый подпольщик.
- Да мне насрать! – ругался артиллерист.
- Да мы тебя, шкуру, расстреляем!- кипятился и интеллигент Штернберг.
- Не имеешь права! Советская власть смертную казнь отменила, - ухмылялся бородач.
- А я тебя сам расстреляю и за это потом отвечу! Понял меня?! А ну, выполняй приказ!
С криками и руганью гаубицы поворачивали дула на Кремль. И бухнуло. В октябрьском утреннем тумане зашелестели снаряды, потом загрохотали разрывы, а из под пушек валились коровьими лепёшками стреляные латунные гильзы. Снаряды пробивали дома, стоявшие на пути пристрелки и своими крышами заслонявщие главные мишени, уродуя их фасады, снося причудливую лепнину с доходных купеческих и дворянских домов, в которых мирно спали ничего не опасавшиеся московские жители. Рушились и обваливались стены. Обнажилась изнанка зданий, зияя дырами, словно потопленные корабли. Шум, крики, стоны и вопли раненых огласили воскресное небо. Посыпались стёкла из окон. По центральным улицам, прижимая головы в плечи, короткими перебежками под артиллерийским огнём беребегали из укрытия к укрытию юнкерские патрули. Шрапнель жужжала пчелиным роем, больно кусая подвернувшихся ей несчастливчиков. В училищный лазарет сразу поступили десятки раненых. А в это время красная гвардия под прикрытием броневиков штурмовала позиции юнкеров и студентов со стороны Лубянки и Страстной площади. Белые офицеры, как их стали называть революционные солдаты, успели реквизировать с Ходынки две трёхдюймовки и поставили их на перекопанной окопами Арбатской площади стволами на Страстной монастырь.
Взвод, в котором была София де Боде, занял и укрепил под штаб на площади Никитских ворот электротеатр «Унион». Баронессе, прилаживающей с помощью мальчишек-юнкеров, охотливых на галантные услуги молодой и хорошенькой женщине-прапорщику, поудобнее станок своего пулемёта к окну, выходящему на площадь, невольно вспомнился их с юнкером Григорьевым два месяца назад совершённый поход в этот кинематограф на ленту «Измена идеалу» с романтическим продолжением. И от этого воспоминания Софии немного взгрустнулось. Теперь всё вокруг катилось к чёрту и не оставалось ничего святого: рушились прежние отношения и ценности, гибли гражданские люди на улицах, праздношатающиеся и из-за любопытства ловившие себе пулю или осколок. Немытая больше двух суток, почти всё время бывшая на ногах, невыспавшаяся молодая женщина чувствовала омерзение ко всему и к себе самой прежде всего. Ей казалось, что главный негатив, олицетворяющий всё это творящееся вокруг безумие, когда надо было воевать со своим народом, находится ни где-нибудь, а внутри неё и формируется только её болью обожжённой души и омертвелостью преданного и разочарованного в любви сердца.
***
Утром 29 октября по приказу коменданта Кремля полковника Мороза два взвода юнкеров из школ прапорщиков поднялись на Кремлёвские стены. Туман застилал Красную площадь и Верхние торговые ряды, так что дальше липовой аллеи, фонарных столбов и трамвайных рельсов ничего толком не было видно. В бойницах и между зубьями стен юнкера разместились с винтовками Мосина. Кто-то подстелил себе ковёр, чтобы сидеть было теплее на холодных камнях. Фуражки с козырьком, солдатские шинели, шерстяные коричневые перчатки, тесаки в ножнах на ремне, юные, почти безусые лица мальчишек - все эти юнкерские атрибуты трогательно бросались в глаза видавшим виды офицерам, вывевшим своих юнцов на стены для отражения реальных, не ученических атак. На стену у Никитских и Спасских ворот поставили по пулемёту «Максим», закатив по доскам станки на столешницы, подпёртые триногами из бруса. К пулемётам вышли расчёты. К удивлению юнкеров пулемётчицами оказались две смазливые девицы в форме прапорщиков. С ними был генерал Шашковский, который представил их всем.
- Господа юнкера, прошу внимания. К вашим услугам прапорщицы сёстры Мерсье: Вера и Мария. Они будут первыми номерами у пулемётов. Прошу любить и жаловать. И беречь девушек, как зеницу ока!
Среди юношей-юнкеров прокатился легкий смешок игривого тона. Но девушки на него не среагировали. Они были с холодными, каменными лицами, на которых не дрогнул ни один мускул.
- Барышни, а можно с вами познакомиться поближе? – стал приставать к ним известный во всей роте балагур и бабник юнкер Кобро.
Его тоненькие изящные чёрные усики, слегка подёргивались в ироничной усмешке и гармонировали на безукоризненно фотогеничном лице.
- Здесь нет барышень, старший портупей, а есть прапорщик Русской армии, - тихо, но твёрдо, с явной угрозой сказала ему Вера Мерсье. - И я тебе яйца отрежу твоим тесаком, если ты не заткнёшься сию минуту и не перестанешь фривольничать, словно с кокеткой. Ты понял меня?!
- Так точно-с, - растерялся Кобро.
- Вот и заткнись! Хорош балагурить. Смотри за позицией. А то большевики тебе башку прострелят и мамка не узнает.
И юнкера тоскливо смотрели со стены вниз на площадь. Там кое-где, среди тумана, перебегали от укрытия к укрытию солдаты с красными повязками и бантами. Большевики готовили разведку боем, чтобы определить места пулемётных гнёзд и точечным бомбомётным ударом подавить их огневую мощь. Кое-где лопались выстрелы.
- Беречь патроны! – скомандовал прапорщик Трембовельский, поднявшийся следом за Мерсье на позиции. – Стрелять только по моей команде.
К его лёгким игривым ухаживаниям благосклонно относилась младшая из Мерсье - Мария. Она и сейчас чуть заметно улыбнулась молодому и бравому прапорщику. Тянулись минуты томительного ожидания. Кто-то из юнкеров насвистывал весёлую песенку, кто-то курил, кто-то рассказывал кому-то что-то, без умолку и оживлённо.
- Эх, генерала Корнилова бы сюда, да, господин прапорщик! – втирался в доверие к Трембовельскому неунывающий Кобро. – Если бы он был сейчас с нами…
- Знаешь, юнкер, - зло оборвал его рассуждения прапорщик. – Как говорят в армии, если бы у бабушки была бы ялда, то она была бы дедушкой!
- А кстати, господин прапорщик, - обратился к Трембовельскому другой юнкер, - правда, говорят, что генерал Брусилов отказался возглавить противобольшевистские силы? Будто к нему на квартиру посылали делегацию и он отказался.
- Да, - тихо подтвердил Трембовельский. – Прискорбно об этом говорить, но это так. Сказался больным… Но он и в действующей последнее время слишком покровительствовал полковым комитетам. Так что трудно сказать, смог ли он бы успешно командовать карательной операцией. Здесь одного имени мало. Хотя, не скрою, крупная командная личность могла бы только своей величиной объединить вокруг себя многочисленную армию офицерства. Но помимо имени должна быть и харизма. Лидер должен точно знать, чего хочет, чтобы решительно вести за собой остальных. А наши генералы толком не знают, чего они хотят, какой должна быть Россия. Их парадигма – только выступить против большевиков, а что они смогут дать народу, бог весть. И народ их, в массе своей, к сожалению, не понимает.
К вечеру 29 октября началась со стороны Красной площади неистовая атака большевиков на Спасские ворота и Никольские ворота Кремля. Огонь вели изо всех окон и подворотен домов, находившихся на противоположной стороне площади. Красногвардейцы подвезли бомбометы, и их огонь был сконцентрирован по Никольским воротам.
К коменданту Кремля полковнику Морозу прибежал юнкер с Никольских ворот с тревожными сведениями.
- Господин полковник! Мы не можем больше сдерживать натиска красных! У нас мало патронов. Есть убитые и раненые, которых нужно срочно доставить в лазарет.
Полковник приказал прапорщику Трембовельскому, пьющему у него чай, немедленно пойти к Никольским воротам и его именем навести порядок. Во исполнение приказа коменданта, полный решимости, прапорщик побежал к Никольским воротам. Поднявшись на башню, он увидел лежащих без движения нескольких юнкеров. Офицеров среди них не было. Встревоженные юнкера прижимались к стенам башни, так как все окна и амбразуры её были под густым обстрелом. И только два пулемёта на Кремлевской стене между Никольскими и Спасскими воротами непрестанно вели прицельный огонь по появлявшимся целям. После минутного грохота, когда разгорячённый «Максим» послал в темноту девятьсот патронов как потенциальных смертей, отчаянный женский голос Марии Мерсье позвал из мрака: «Скорей принесите пулемётные ленты! У меня заканчиваются патроны! Ну же, живее, чёрт вас возьми!». Трембовельский приказал Кобро отнести ленту. Но бледный юнкер, впервые попавший под обстрел, у ног которого к тому же уже лежали убитые сотоварищи, потерял голову. Видя это, Трембовельский лично схватил две коробки с пулеметными лентами и бегом отнес их к пулемётчицам. Передав им ленты, он вернулся на Никольскую башню и пристыдил юнкеров.
- Стыдно, господа! Девушки воют, а вы, как трусы, испугались стрельбы! Ну-ка марш по щелям вдоль стены от Никольских до Спасских ворот! И держать оборону!
К ночи вал атак сник, захлебнувшись в крови. Красная гвардия понесла ощутимые потери. Большевики отступили, заняв позиции на чердаках и крышах соседних домов. На Красной площади санитары убирали трупы большевиков. Это были, в основном, фанатично настроенные молодые рабочие. Солдаты запасных полков зря под пули не лезли. Юнкера уносили трупы погибших товарищей в Чудов монастырь на отпевание. Там сухо трещали свечи, оплывая в подсвечниках у старинных икон. И седовласые дьячки шептали молитвы об упокоении душ усопших. Трембовельского вызвал к себе полковник Мороз.
- Вот, что, голубчик, возьмите с собой двух надёжных стрелков и поезжайте на бронеавтомобиле на телефонную станцию. Отвезите туда боеприпасы из Арсенала. Это приказ полковника Дорофеева. Звонили мне только что из Александровского училища. Выезжайте через Боровицкие ворота. Там всего безопаснее.
Александра подмывало познакомиться с сёстрами Мерсье поближе, особенно с младшей и более симпатичной Марией, поэтому, под предлогом поручения коменданта, он направился в казарму, куда незадолго до этого на краткий отдых ушли обе пулемётчицы. Вера отказалась сопровождать перевозку в виду того, что ей ночью, после кратковременного отдыха, было поручено снова выходить в дежурство на стену. Мария же подняла на него свои волнующиеся серые глаза.
- Мария, - выжидательно посмотрел на неё прапорщик Трембовельский, - мне нужен второй надёжный пулемётчик в бронеавтомобиль. В первой башне буду я сам. Нам нужно отвезти на телефонную станцию боеприпасы. Я прошу вас поехать со мной. Понимаю, что день был очень тяжёлым и время отдыха так кратко, но там ждут нашей помощи и, возможно, промедление в минуты, может стоить кому-то из наших ребят жизни.
- Я согласна! – с трепетом в голосе молвила стройная прапорщица, затуживая ремень на гимнастёрке.
В Милютинском переулке, укрывшись за мешками с песком, засел взвод юнкеров из 4-й школы прапорщиков. Их командир, штабс-капитан Невзоров, сидел в помещении станции с телефонисткой перед коммутатором и настойчиво требовал помощи от Знаменки и Кремля. Телефонистка, молоденькая девушка, вся бледная от смертельного ужаса перенесённого накануне, с трясущимися руками выполняла его команды.
- Чего вы так боитесь, сударыня? – негодовал Невзоров.
- Понимаете, - нерешительно говорила девушка, - сегодня утром, когда я шла на смену, я впервые увидела мёртвых людей. Убитых, понимаете? Раньше я только видела бабушку в гробу, но она была престарелой, а тут молодые…, - телефонистка закрыла лицо руками.
- Ну, что ж, это война…, - задумчиво пофилософствовал капитан. – Не думайте об этом. Вы так молоды, у вас всё ещё впереди. Вам надо забыть об этом, как можно скорее.
- Ну, что вы! Такое я не забуду уже никогда. Я с детства очень впечатлительная натура. Разве это возможно забыть?
- Возможно. Всё проходит. Всё перемелится. Соедините меня с Кремлём.
Пулемётный бронеавтомобиль британской фирмы «Остин» ехал по Моховой мимо Университета. В его команде, вместо положенных четырёх, было три человека: водитель, командир экипажа прапорщик Трембовельский, по совместительству бывший и одним из пулемётчиков, и Мария Мерсье. Пулемётчики располагались в двух вращающихся башнях и зорко глядели по сторонам в смотровые щели. Тусклый свет от осветительных плафонов, вырабатываемый бортовыми аккумуляторами, пучками падал на металлический каркас бронекорпуса. Команда ехала молча, изредко перебрасываясь между собой короткими, отрывистыми фразами, тонущими в шуме и тряске дорожного передвижения. Не только слова, но и мысли заглушались рёвом мотора. Александр и Мария, ещё залезая в броневик через двери в корме, томно посмотрели друг на друга и их взгляды на всё время опасного пути мысленно переплелись в замысловатые узоры эмоционально наполненных выражений лица. Впереди показалась Тверская. Как только бронеавтомобиль поровнялся с перекрёстком, из двух угловых домов: из Национальной гостиницы и Городского самоуправления большевики открыли мощный перекрёстный огонь. Tax, тах, та–та–тах. Справа, слева, сверху… По противоположной стене защёлкали пули. Сжатые в броневике офицеры примкнули к стрелковым амбразурам. Мерсье и Трембовельский принялась расстреливать из пулемётов витрины и окна, безжалостно их обрушая, льющиеся звоном разлетаемого вдребезги стекла. Кое-как прорвались к Большому театру, напротив которого в гостинице «Метрополь» засели юнкера. Обстрел стих. На Лубянской площади снова оказались под градом пуль. Встретивший их Невзоров, был благодарен Трембовельскому за патроны и долго тряс, пожимая, его руку.
- Я ваш должник, прапорщик!
- Да бросьте, капитан! – махнул рукой Трембовельский. – Все благодарности вот этой хрупкой девушке, которая после адского дня отражения неистовых атак большевиков на Кремлёвской стене, вместо того, чтобы отдыхать, едет к вам, подвергая себя ещё более опасному риску.
- Сударыня! – капитан галантно поцеловал ручку Марии. – Моё сердце отныне принадлежит вам! И если понадобится отдать жизнь за Вас, я с радостью это сделаю!
- О, нет, что вы – что вы! – смущённо улыбнулась Мерсье. – Живите, как можно дольше, господин капитан! Пусть вас хранит фортуна и Господь!
При этом Мария с нежной благодарностью ласково поглядела в глаза Трембовельскому. Вернулись они с боевого задания назад в Кремль с обоюдной симпатией друг к другу, морально готовые к сближению и ищущие только повода, чтобы быть вместе. И оба, повода так и не найдя, нарушая все традиции и условности знакомств и взаимоотношений, просто подошли друг к другу возле дортуара казармы, взялись за руки и признались в любви. Скорополительно и, не обдумывая последствий. И ночь провели вместе, плюя на законы распорядка. А утром 30-го в сырой и холодный понедельник, Марию поставили с пулемётом на угловую Беклемишевскую башню обстреливать Москворецкий мост и всю юго-восточную часть открывающейся с Кремля панорамы. И бил, и трещал её послушный пулемёт, захлёбываясь скороговоркою своего патронного речитатива. А Трембовельский её навещал, забегая на пост и любовно обнимая глазами. Ждал и торопил конца смены, чтобы снова прижать её к своей груди. И не в домёк было ему, глуповатому от возбуждения и влюблённости, что большевики уже битый час ломали головы над тем, как ликвидировать это до чёртиков мешающее им пулемётное гнездо. Бомбомёты, плюющие гранатами на триста метров, были для него неопасны, поскольку Москва-река и высота самой башни были хорошими для этого преградами. И тогда Павел Штернберг дал команду мощному орудию на Швивой горке: «По угловой башне у Москворецкого моста – огонь!» И бухнуло оно чудовищной своей мощью и снесло узорный шатёр башни, раскрошив её кирпичную кладку, словно выбив гнилые зубы ударом кулака в пьяной драке, уничтожив пулемёт и отбросив девушку-прапорщицу в сторону с лёгкой контузией. Она каким-то чудом и чьими-то молитвами только осталась жива, а остальных, бывших с ней на площадке перед пулемётом, разметало и разорвало в клочья. Когда о случившемся узнал Трембовельский, всё сжалось у него внутри. Он помчался туда быстрее всех и поднял на руки распластавшееся тело девушки, впавшей в лёгкий обморок. Вскоре его заботами она пришла в себя и оказалась практически совершенно целой, только лёгкое ранение в руку, оставило след о миновавшей её беде. Настоятель Чудова монастыря горячо помолился за её спасение и заявил на вечерней молитве, что это перст господень, который указует всем на скорейшее примирение братоубийственной распри. А глаза Марии в кремлёвском лазарете светились счастьем девичьей влюблённости. Ей перевязывали руку, а она глядела на Трембовельского, без конца заглядывающего в палату, так что на него даже для острастки цыкали санитары.
А в это время шквал атак со стороны Тверской и Никольской улиц отражала сестра Марии – Вера Мерсье, засевшая на Никольской башне Кремля и поливающая из пулемёта мельхиорово-медным огнём все подступы к Никольским и Воскресенским воротам. Вся Никольская башня с её воротами и двумя пристроенными к ней часовнями Николая Чудотворца и Александра Невского, а также её надвратная икона Николы Можайского, державшего в правой руке меч, а в левой город, киот которой осеняли два ангела, были изрешечены пулями и осколками, представляя из себя сплошной узор пулевых татуировоных ран. Но, словно оберегаемый чудотворно нимбом, лик можайского святителя при этом был не повреждён и продолжал светить юнкерам немеркнущей надеждой крепости их обречённой стражи.
XIII
София де Боде безвылазно находилась в электротеатре «Унион», где офицерская рота разместила свой опорный пункт, нещадно обстреливаемый Красной гвардией со стороны Малой Никитской и Тверского бульвара. Из Александровского училища под пулями и шрапнелью красных белогвардейские волонтёры приносили офицерам и юнкерам еду и патроны, которых у тех становилось всё меньше и меньше. Сначала недостаток патронов компенсировала артиллерийская поддержка Арбатской батареи подполковника Баркалова, состоящая из тех, двух трёхдюймовых орудий, которые смелостью юнкерского налёта удалось захватить на Ходынке у зазевавшихся революционных постовых. «Трёхдюмовочки», как их ласково называли юнкера, отбивали атаки наседавших красных в полумрак липовых аллей Тверского бульвара, где в первые дни уличных боёв разбитые горелки газовых фонарей ещё выбрасывали языки синего пламени, но вскоре затухли и они и весь район, окружавших площадь домов с отключенным в них электричеством и разбитыми окнами, закрытыми наспех от холода одеялами, погрузился во мрак отчаяния, озверения и омерзения от творящегося на улицах непрекращающегося хаоса смерти. Но вскоре снаряды, захвачённые вместе с пушками и привезённые в ящиках на грузовиках, тоже закончились, а новых головокружительно смелых вылазок или попутных оказий, в ближайшее время не предвиделось в виду очень плотного кольца окружения, которое с каждым часом всё теснее и теснее сжималось вокруг сил оборонявшихся, вплотную приблизившись к площади Никитских ворот. Надежда была на подкрепление от ожидавшихся с юга казачьих частей и с запада ударных батальонов. Но Викжель, продолжавший свои переговоры с ВРК и КОБ и на некоторое время даже остановивший городскую стрельбу, пугая обе стороны пропуском в Москву революционных или контреволюционных частей, не пускал в Первопрестольную ни кого и военные эшелоны стояли на границах округа в безнадёжном заторе. И только наиболее отчаянные смельчаки с обеих сторон в мирном гражданском порядке просачивались в Москву. Так из Петрограда на Николаевский вокзал прибыло около пятисот кронштадских матросов, а с фронта на Брянский вокзал около ста пятидесяти ударников из 7-го ударного Брянского батальона. Ударники прибыли весьма вовремя, укрепив дух антибольшевистского сопротивления удвоенной силой. Но это была всего лишь капля в бушующем море большевистского превосходства. И тем не менее, сто пятьдесят ударников с пулемётами от Брянского вокзала через Дорогомиловский мост, предварительно ликвидировав его охрану, геройски провёл в расположение белых прапорщик гвардии Литовского полка Пелёнкин с патрулём из пяти человек. Офицерско-юнкерские патрули в своих серых шинелях, словно крысиные выводки, сновали по узким, зажатым домами кривым переулкам между Большой Никитской, Воздвиженкой и Знаменкой под грохот рвущихся над головами снарядов и шрапнельным дождём.
Прапорщик 56-го полка Сергей Эфрон, буквально раздираемый на части бесконечными поручениями, сновал со своим патрулём по Хамовникам из штаба Московского округа, на Знаменку, оттуда на телефонную станцию, оттуда в «Метрополь», оттуда в Университет, оттуда в думу. В один из своих рейдов на Сивцевом Вражке, на углу Власьевского переулка из высокого белого дома к ведомому им отряду вышли навстречу семь барышень с подносами, полными всякой снедью:
- Пожалуйста, господа, покушайте! – мирно и так проникновенно гостеприимно улыбались эти девушки, что на миг как-то забылось всё это ожесточение последних дней.
Эфрон обомлел в баженной неге, нахлынувшей на него. Другой офицер, подойдя ближе, сурово отчитал девушек.
- Что вы, уходите скорее! До еды ли тут?!
Но у барышень так разочарованно вытянулись лица, что офицеры не смогли отказаться. Их угостили кашей с маслом, бутербродами и даже конфетами. Напоследок раздали папиросы. Патруль дружно поблагодарил арбатских девиц.
- Не нас благодарите, а весь третий дом. Мы самообложились и никого из вас не пропускаем, не накормив.
Эфрон с восхищением посмотрел на красивых, кровь с молоком девиц, стоящих с подносами и улыбающихся господам офицерам.
- Как звать-величать вас дЕвицы-раскрасавицы? – улыбнулся он им, выбрав былинный тон беседы и фривольно подмигнув.
Девицы поочерёдно представились.
- Дочь купца Варыханова, Фёдора Терентьевича, Капитолина, наследница клееваренного и кожевенного заводов в Серпуховской части. Незамужем. В батюшкином купеческом свидетельстве вписана, - кокетливо улыбнулась одна, так что её поднос слегка качнулся вместе с её стройным станом.
- Мартынова Дмитрия Родионовича, хозяина шерстоткацкой фабрики в Хамовнической части дочь, Настасья Дмитриевна, - краснея, пролепетала вторая, более скромная и зажатая.
Остальные скороговоркой называли себя, потупив взоры, словно на смотринах перед женихами.
- Милованова Антипа Дмитриевича дочь, Фелицата Антиповна, наследница кирпичного завода в Лефортовской части.
- Ольга Алексеевна Овсянникова.
- Авдотья Емельяновна Свешникова.
- Прасковья Николаевна Соболева.
- Татиана Рябушинская…
- Из рода Рябушинских? – удивился Сергей.
Девушка утвердительно кивнула головой.
- Стало быть, вы все раскольницы из московских купеческих династий?
- Старообрядцы мы, - отвечала за всех самая бойкая Капитолина Варыханова. – И наши деды и бабки на Рогожском кладбище похоронены.
Эфрон открыто, не стесняясь, любовался её красивым станом. Она, чуть краснея, поглядывала на него с еле заметными намёками. А он с глубинным вожделенным взором, как бы запоминая всю её, шарил голодными до чувственной неги глазами по ней, бесцеремонно скользя под все округлости девичьей фигуры, а напоследок пробежал остывающими от пламени желания глазами и весь дом номер 3, трёхэтажный, треугольным сфинксом разложившийся на пересечении двух переулков. Прерывая его безмятежную игривость, над головой прошелестел снаряд.
- Идите скорее домой! – сказал он девицам.
- Что вы! Мы привыкли…, - стоящая с подносом Капитолина глазами как бы приглашала его идти с ней.
Или это только мерещилось его воспалённому от бессониц и половых воздержаний горячему южному темпераменту неоскудевающего обилием семени древнего племени гонимых с ветхозаветных времён по всей земле скитальцев. Он нехотя простился с кокетливыми барышнями и угрюмо двинулся дальше.
По любому передвижению белогвардейцев с дальних чердаков палила красная гвардия, засевшая в домах и просачивающаяся сквозь юнкерские измотанные бессоницей кордоны. Так вдруг на главке Англиканской церкви в Вознесенском переулке застрочили красногвардейские пулемёты. По приказу полковника Трескина всё тот же удалой прапорщик Пелёнкин с отрядом им же подготовленных штурмовиков в стремительной атаке забрался на англиканскую колокольню и, штыками заколов расчёт, уничтожил опасное гнездо и добыл четыре пулемёта и несколько ящиков с патронными лентами, такими же, какими щедро обвешивались в эти дни для устрашения и революционной гордыни кронштадские моряки. А те, в своих чёрных бушлатах, задиристо ходили по городу, обвешанные ручными гранатами, словно какими украшениями и кидались в самые отчаянные натиски и штурмы, попеременно происходящие в разных частях центра города.
Патрули отряда капитана Мыльникова контролировали Поварскую улицу и переулки, прилегавшие к ней у Арбата. Иногда они тоже попадали под обстрел красногвардейцев, но потерь не несли, умело, обходя наиболее опасные участки. Бывший задирой и балагуром в патруле корнет Дуров демонстративно выказывал брезгливое презрение к умению большевиков владеть огнестрельным оружием.
- Да что они могут, эти обезьяны с мазутными лапами?! – посмеивался он над большевиками. – Всё их искусство владеть винтовкой сводится только к заряжанию и спуску курка.
Очередной выстрел плюнул мосинскую мельхиоровую пульку под его сапоги. Корнет посмотрел на капитана. Глаза его лучились просьбой – разрешить сбегать проверить ближайший дом, а вдруг стрелок находился там. Мыльников утвердительно кивнул головой.
- Проверьте, корнет, этот дом. Возьмите поддержку.
- Я сам! – на бегу крикнул Дуров, сверкая окантовкой своего выбритого затылка под залихвастски заломленной набок фуражкой.
Через несколько минут он за шкирку выволок из дома подростка в несуразно длинном не по росту пальто без шапки с взлохмаченной шевелюрой давно не мытых волос. Парнишке было лет двенадцать-тринадцать. Он сутулился, волчонком глядя на своих поймавших его врагов. Мыльников, подойдя к нему, пронзил его своим воспитательным взглядом.
- Ты откуда винтовку взял, сорванец?!
- В Кремле раздавали на той неделе…, - буркнул паренёк, кашлянув и потупив воспалённые чахоткой глаза.
- Пошто в нас стрелял, сукин сын?! – рявкнул на него донской урядник, лечившийся до октябрьских боёв в одном из московских госпиталей и примкнувший к офицерскому выступлению. - Ну, что, расстреляем его, ваше высокоблагородие?!
- Да, погоди ты, орёл! – утихомирил казака капитан. – В глаза мне смотри! – грозно сказал пацану.
Паренёк, собрав всю свою волю в кулак, отчаянно и с вызовом посмотрел на офицера.
- Ты знаешь, что тебе за это может быть? Ты захвачен с поличным – с оружием в руках. Ты стрелял в офицера. Исподтишка, с чердака, практически в спину. Мы, в том числе и тебя защищаем от большевиков, а ты! Учишься или рабочий, в подмастерьях где?
- Учусь…
- В гимназии?
- В реальном училище.
- На Садово-Кудринской?
- Да.
- Сколько тебе лет?
- Чытернадцать.
- Не ври! От силы двенадцать.
- Стрелять не умеет, сосунок, а туда же. Отпустите его, господин капитан, - подошёл с группе офицеров, учинивших допрос подростку, гвардейский поручик и с жалостью посмотрел на подростка.
- Ага! Я его отпущу, мерзавца! Как же! Он по мне шмалить вздумал, а я ему благотворительствуй тут! Да, я его, гада, и до училища не доведу, изведу, в бога душу мать! – ругался остервенелый корнет, влупив пацану подзатыльник. – Всю дурь из тебя вышибу, чтобы знал наперёд, что творишь, паскуда!
- Мы не палачи, корнет, - остужал его пыл капитан Мыльников. – Этот, безобидный малый. Действительно, стрелять не умеет. Сам действовал или надоумил кто?
- Сам. У меня отца офицеры убили. Я за него мщу.
- Отец кто, рабочий?
- Да, с Пресни, с Брестских мастерских.
- В девятьсот пятом убили?
- Да, в декабре.
- Поделом ему. На баррикадах, по-видимому, ошивался?
- Нет. Каратели расстреляли, арестовав невиновного, для численности. Меня и троих братьев сиротами оставили.
- Ступай домой, я тебя отпускаю, - снисходительно сказал Мыльников, - да смотри, больше мне не попадайся – впредь не пощажу.
Корнет Дуров, раздасадованный тем, что подростка отпускают безнаказанно, напоследок пнул его сильно ногой в зад, чуть не сшибив с ног и прокричав в злобе:
- Ну, тварина, только попадись мне ещё разок – насмерть зашибу!
И малец, чуть было не кувыркнувшись под силой пинка и искривив рот от боли, скрылся в ближайшей подворотне.
А через два квартала другая шальная пуля откуда-то с крыш попала корнету в живот и он умер, не дотянув до лазарета, корчась от предсмертных мук.
***
Во вторник 31 октября, рано утром, ещё до рассвета, когда в чёрном безлунном небе ветер рвал седые облака и разгонял их ошмётки по краям небесной панорамы, София де Боде получила ранение в ногу, в ту самую, правую, которую она ломала когда-то на фронте, упав с лошади. Ещё ночью её «Максим» отбивал яростные атаки революционных солдат, опрокидывая их волны беспрерывным огнём. Вооружённая броневиковым комплектом в сорок лент, она быстро накаляла кожух ствола пулемёта и он закипал всякий раз после шестисот произведённых подряд выстрелов. Второй номер расчёта развёл в воде спирт, чтобы охлаждающая жидкость дольше не закипала. И снова строчил пулемёт де Боде. В этих атаках на той стороне командиром отряда противника был двадцатидвухлетний прапорщик 5-го пехотного запасного полка Ян Звейнек. В один из самых напряжённых моментов боя, когда дорогой ценой личного усилия можно было только переломить ход борьбы, Звейнек был убит пулемётной очередью и красногвардейские атаки вскоре прекратились до рассвета. Замолчал и пулемёт Софии, отстреляв все патроны. Баронессу сменил другой расчёт, отправив девушку спать. Но поступившая вскоре команда взводного выступить в направлении Моховой вновь подняла её обескровленную и смертельно усталую за бессонные дни и ночи адского напряжения.
В составе патруля она побежала по Большой Никитской. В воздухе хлопнул разрыв шрапнельного снаряда и густой смертоносный веер покрыл улицу. Маленькие круглые свинцовые пульки стали долбиться дождём по крышам, рикошетом отскакивая от её цинковых листов. Это был высотный разрыв, который за время войны солдаты прозвали клевком. Большевики в эти дни много и неумело били из орудий, точно не определяя цели, а подбирая их примерной прицелкой. Они стреляли по Александровскому военному училищу, спрятавшемуся за крышами окружающих высотных зданий, ища его в осеннем тумане. Снаряды ложились криво, высвистывая разнообразную траекторию. Одни кувыркались по навесной и, лопаясь в воздухе, сыпались на головы густым дождём из сферических пулек. Другие летели по настильной траектории, словно огнестрельные пули, пролетая над самыми крышами и, нисподая, разрушали дома. Третьи артиллеристы примеривали по сопряжённой, то есть равномерной траектории по углу возвышения и наибольшей дальности снаряда, корректируя ошибки в установке прицела. Частые взрывы над городом создавали такое эхо хлопков, отлетающих от стен и гулко грохочущих, затухающих на каменных улицах, будто кто-то незримый выхлапывал небо, как огромное одеяло, рассыпающее пыль и бетонную взвесь, поднятую взрывной волной и медленно оседавшую после каждого взрыва. Каждый хлопок волной оббивался об ушные перепонки и тело чувствовало эту волну, проходящего сквозь него горячего, обожжённого воздуха.
Первый снаряд, застигший патруль на улице, был навесным клевком. Офицеры упали на мостовую, свернувшись и сжавшись на холодных сырых камнях. Шрапнель протарабанила по крышам свой зловещий ноктюрн. Второй снаряд был настильный. Он, обогнув крыши, разорвался в метре от земли, кроша и калеча всё, что попалось ему на пути. Несколько человек вокруг Софии было убито. А девушку пронзила острая боль в правой ноге выше колена и она на миг потеряла сознание. Одна маленькая круглая пулька из шрапнельной кассеты вонзилась в бедро баронессе. При этом ей, не смотря на ранение, повезло. Пуля не задела кость, а прошла на вылет по мясной мякоти, даже не разорвав мышцу и обогнув артерию. Словно кто-то горячо и усердно молился за жизнь молодой прапорщицы. Очнулась она, когда её тормошили товарищи, пытаясь привести в чувства.
- Я же говорил, что она жива, ироды! – радостно вскрикнул, увидев её глаза молодой подпоручик. – Мы тебя, Софьюшка, быстренько сейчас в лазарет определим, потерпи только!
София блуждающим и полуотрешённым взглядом посмотрела под себя и увидела лужу крови. Нога горела нестерпимой болью, так что пришлось зажимать зубы с силой, чтобы не издавать стоны, выдающие её слабость.
- Мальчики, милые, - шептала она в полубреду, - не надо в лазарет. Со мной всё нормально. Отнесите меня в «Унион», я оклимаюсь.
Офицеры, стесняясь снять с неё шаровары, кое-как сделали ей перевязку ноги поверх штанины, сделав бинт из подручных средств – связанных носовых платков. И хромающей на правую ногу, взяв её под руки, помогли доковылять по Мерзляковскому переулку до Арбатской площади. В училищном лазарете ей прочистили рану хлороформом и сделали основательную перевязку. Там раненых уже было так много, что вновь поступавшим не хватало коек, поэтому София попросила двух офицеров отвести её на Поварскую в усадьбу Соллогубов к кузине Елене. Санитарных носилок ждать было в этот ранний час неоткуда, поэтому девушку снова взяли под руки двое здоровых молодых людей и, костыляя с ней на одной левой ноге, поволокли на указанный им адрес. Баронесса то теряла сознание, то снова приходила в себя. Отстреливаясь от мелькавших между домами красных, офицеры втащили девушку во двор усадьбы Соллогубов и там перевели дух. Поварская улица простреливалась, а во дворе усадьбы было относительно тихо и можно было укрыться в тёмных его закоулках за огромными ясенями. Молодой подпоручик долго стучал в дверь и ему не открывали. Наконец, когда он, словно паролем произнёс имя «София де Боде», в ближайшем к двери окне затлел, словно лампадный, огонёк керосинки. Дверь отворилась и на пороге застыла укутанная в пуховую шаль сорокатрёхлетняя графиня Елена Соллогуб, кузина баронессы де Боде. Раненую девушку ввели в дом и жившая при хозяйке служанка засуетилась вокруг неё. Офицеры, приложив правую руку к козырьку фуражки и, сказав «честь имею», удалились. А баронессу положили в кровать.
И там, на Поварской, в старинном семейном доме, пустынном в эти опасные дни, где когда-то прошло её детство, насыщенное памятными событиями и яркими впечатлениями интересных встреч и общения с многочисленной роднёй, София, с нанятой ей кузиной заботливой сиделкой, стала медленно поправляться, лежа в кровати и отсыпаясь за последние дни всласть, терпя перевязки, глотая микстуры, читая книги и задумчиво глядя в окно. Там, по улице тарахтели «Остины» большевиков и кони тащили трёхдюймовки, проходили и проходили отряды рабочих и революционных солдат. Елена каждый вечер подолгу сидела с ней, читала, беседовала, укрепляя её чуть было не сломленный дух. А по утрам приносила известия с улиц об обстреле Кремля, о перемирии, о переговорах и, наконец, о полной капитуляции сопротивления новой власти. Рана баронессы заживала, но бросала в жар и де Боде ничего не могла поделать, в отчаянии кусая губы и сжимая пальцами подушку. Она уже ничем не могла помочь своим товарищам, потерпевшим поражение и подвергшимся арестам и допросам со стороны победивших большевиков. Так, узнав о расправе после взятия Кремля освобождённых из плена солдат-запасников 56-го полка над своим командиром – полковником Пекарским, которого они растерзали, исколов штыками у Чудова монастыря, раненая содрогнулась, вскипая бессильным мщением. Бывший командующий округом полковник Рябцев, которого сменил солдат Муралов, как ни странно был большевиками отпущен и скрылся из города. Поговаривали, что он подался частным лицом в Харьков к жене.
По городу триумфально расхаживали победителями солдаты с красными повязками и кронштадские матросы, зачастую пьяные, задирая на улицах офицеров, пугливо крадущихся арбатскими переулками. Все военные училища были закрыты и расформированы. Бывшие офицеры оказались вне закона, но по молодости и беззаботности некоторые из них продолжали разгуливать по улицам в погонах, посещали театры, ухаживали за девушками и веселились. Прежняя жизнь на какое-то время вернулась в Москву. Приказом победившего МВРК с пятницы 3-го ноября все магазины, лавки, трактиры, молочные и чайные были снова отперты. Во всех районах города власть сосредотачивалась в руках назначенных ВРК комиссаров. Муралов, Ананьин, Чиколини, Закс, Давидовский, Пальгунов, Грачёв, Жаворонков, Кокон, Дубов, Файдыш, Пече – эти фамилии по районам Москвы загремели в приказах силою своего влияния.
- Говорят, генерал Брусилов, - взволнованно сообщала новости графиня Соллогуб, - был ранен во время артиллерийского обстрела, снаряд попал в его квартиру в Мансуровском переулке. И сейчас он в госпитале.
- Он не способен был быть лидером нашего движения, - гордо заявляла де Боде, теребя занавеску.
Десятого ноября новая власть хоронила своих жертв на Красной площади у Кремлёвской стены без отпевания, что вызвало осуждение Поместного Собора. Большевики разобрали трамвайные рельсы, проходившие рядом с Кремлём, и на их месте вырыли две длинные братские могилы. Елена на их похороны не ходила, но рассказывала Софии, что об этом говорит народ на улицах. Двенадцатого ноября был опубликован декрет Совета Народных Комиссаров – нового правительства большевиков об уничтожении всех сословий и гражданских чинов.
- Всё, дорогая София, - с грустной задумчивостью объявила эту новость Соллогуб,- отныне мы с тобой больше не баронесса и графиня. Дворян лишили всех титулов, чинов и привилегий, если они у кого до сих пор ещё были.
- То ли ещё будет! – тихо отвечала Боде.
- Сегодня были выборы в Учредительное Собрание…, - пытаясь поднять настроение Софии, сказала Елена. – Я голосовала за кадетов.
- Ты думаешь, большевики разрешат этому собранию осуществиться?
- Не знаю, кузина, но хочется верить, что не посмеют они выступить против волеизъявления народа, которым они прикрываются.
- Они разгонят его и запретят, если мы их не сбросим ещё до начала первых заседаний Учредительного Собрания!
София при этом скорчилась от боли, и Елена не понимала, то ли это было у неё от раны в ноге, то ли от причинённой душевной боли от всех последних известий.
А тринадцатого ноября хоронили погибших офицеров и юнкеров. Хоронили не всех. Тела многих уже ранее выдали родственникам, кого смогли опознать. Хоронили после отпевания в Храме «Большое Вознесение» у Никитских ворот. Его величественный ампир монументального четверика с полусферическим золочёным куполом, с полукруглой апсидой со стороны площади, с престолом и приделами, вобрал в себя многочисленную снявшую шапки публику, пришедшую поклониться юным защитникам свободы. Как оказалось, в гробах лежали в основном безусые мальчишки, и даже не военные, а гимназисты и студенты, которых много погибло по глупости и неподготовленности, защищавших градоначальство и городскую думу. Вокруг церкви собралась многотысячная толпа. Там была и Елена Соллогуб, и поздно вечером, вернувшись на извозчике с похорон, пересказала Софии свои впечатления.
- Ты знаешь, я была сегодня так потрясена и ошеломлена трагизмом этих похорон, видом мальчиков в гробу, которым жить бы, да жить, а они уже только гниение и тлен. Мрак! Запомнилось надгробное слово митрополита Евлогия. Он сказал примерно следующее: «Посмотрите на злую иронию судьбы: молодёжь, которая домогалась политической свободы, так горячо и жертвенно за неё боролась, готова была даже на акты террора – пала жертвой осуществившейся мечты». Их провожали в последний путь до Братского кладбища на Петроградском шоссе. Многие гробы несли на руках, иные, везли двуколки и подводы. Многие рыдали, не скрывая и не стесняясь слёз. И не только женщины. Ты бы видела глаза матерей и невест, лишившихся своих сыновей и женихов! Погода была паршивая весь день – ветер, снег с дождём. Когда закапывали гробы, закидали не землёю, а грязью, как будто они этого заслужили. Бедные мальчики…
В другой день Елена стремительно вошла в спальню Софии и возбуждённо заговорила.
- Ты знаешь, какую унизительную формулировку капитуляции потребовал Революционный Комитет от Комитета Общественной Безопасности? В сопроводительном заявлении к мирному договору между МВРК и КОБ значится, что все военнослужащие и Белая Гвардия, которые воевали на стороне контреволюции, добровольно заявляют, что они вели борьбу не для достижения политических целей, а для водворения государственного порядка и охранения жизни и имущества жителей города Москвы. Ты представляешь, какая низость?! Юнкера содержатся под домашним арестом с формулировкой: «пока не успокоится солдатская масса». А солдатня, вдрызг пьянющая, гуляет по Москве, дебоширит, грабит прохожих и насилует девиц. Но газеты об этом не пишут, а люди говорят! У самих работяг большевики довели хлебный паёк до полфунта чёрного хлеба на человека, а они и рады-радёшеньки. Их закабаливают неслыханным рабством, а они трубят туш. Видишь ли, им большевики пообещали рабочий контроль над производством! Домовым комитетам поручено составлять списки и сдавать оружие жильцов. В Бутырке тысячи арестованных по подозрению в участии в контреволюционном выступлении. Говорят, что уже в Москве и по губернии большевики начали реквизировать дворянские усадьбы и размещать в них свои учреждения. Скоро, наверно, доберутся и до нас.
- Да уж, - с желчью в голосе усмехалась София, - большевики дадут нам новое жильё – на кладбище в Донском монастыре или, вон, в Лукино, в усыпальнице при храме митрополита Филиппа.
Слушая кузину, Соллогуб испуганно глядела на неё.
- Говорят, в Лефортово, когда большевики штурмом брали Алексеевское училище, они жестоко расправлялись со всеми, попавшими к ним в плен, даже с мальчишками-кадетами московских корпусов. А скрывавшихся там же гимназисток Мариинской и Елизаветинской женских гимназий…, как это выразиться лучше… Говорят, что они национализировали девиц.
- Это как это? – привстала с кровати на локтях София.
- Насиловали сообща и разгоняли. Кое-кого и поубивали.
- Чудовища! А, может, всё таки наговоры? Для устрашения?
- Да кто их ныне разберёт! Церковь занялась изучением разрушений в Кремле и в Центре города, - как бы между делом добавила бывшая графиня. - Епископ Нестор готовит отчёт Поместному Собору. Повреждены Успенский Собор и Чудов монастырь, Храм Василия Блаженного и многие башни Кремля. На Тверском сгорел дом Гагарина, обстрелянный большевиками.
- Это мы его артиллерией подожгли, - возразила София. - Оттуда были постоянные налёты и обстрелы на штаб в «Унионе».
- Значит, и на ваших руках кровь мирных жителей тоже.
- Не отрицаю. Так бои же велись в городе! Как тут избежать потерь гражданских?! Мы и так, кого могли, эвакуировали из близлежащих домов.
- Ох, София-София! Грех это…
- Знаешь, я сколько по окнам домов лупила и по прохожим, бегущим во тьме? А вдруг это были большевистские посыльные или связные? Никакой пощады врагу!
- Что теперь думаешь делать, сестрица?
- Уеду к отцу на фронт, как только смогу ходить, не хромая.
- Так ведь большевики скоро все фронты прикроют. С немцами мир хотят подписать…
-Этого мы не допустим! Покуда жива ещё Русская армия, покуда есть Ставка, мы большевикам не сдадимся! – София откидывалась на подушку, ощущая нахлынувший приток боли, и выжидательно глядела в потолок.
***
Председатель Симоновского районного ВРК Павел Васильевич Дубов с 4-го ноября 1917 года, а точнее с первой ночи победившей в Москве революции сошёлся с сестрой Симоновского комиссара МВРК Давида Кокона - Ребеккой Лурье. Он не заметил и сам, как она покорила его своими огромными арабскими глазами кофейного цвета. Активная в партийной работе, ненасытная и бесстыжая в постели, она подчинила его своему восточному темпераменту, так что он почувствовал себя рядом с ней каким-то падишахом, а её, такую гибкую в его страстных объятиях, послушной наложницей или Шахерезадой из «Тысячи и одной ночи» арабского фольклора. Дубовская съёмная каморка, бывшая некогда кельей аскета-революционера, теперь сочилась похотью сладострастия. Ребекка высасывала из Павла по ночам все его соки и силы, а он отдавал всего себя ей без остатка, как революции. Девятнадцатилетняя девушка, годившаяся Павлу в дочери, став ему близкой женщиной, поведала своему новому любовнику о своих предыдущих кавалерах в уничижительной форме. Оказалось, что их было уже так много и в Одессе, и в Москве, что вспыхнувшая у Дубова к Лурье нескромность, обернулась мальчишеской застенчивостью.
- Я даже двух офицеров пыталась завербовать в наш политический лагерь, - говорила Павлу Ребекка, закуривая по-мужски папиросу в коротких перерывах во время изнуряющего мужчину марафона физической близости. - С одним получилось блестяще – подпоручику запаса Гройнилу Моссовет дал высокое назначение. Он стал начальником участка и контролировал сдачу оружия юнкерами и офицерами в Александровском училище, а потом 8 ноября на двух грузовиках вывез это оружие со Знаменки в Арсенал. А вот второго, тоже подпоручика, Тухачёва, мне не удалось пока сманить на нашу сторону. Хотя он думающий и политически любопытный. Не держиморда, как многие офицеры. В нём сидит этакой бесёнок, провоцирующий нигилизм, как в вере, так и в офицерской чести и морали. Думаю, этот тоже будет со временем наш человек. Придёт ещё в наши ряды, никуда не денется. Пока ускакал на фронт.
Дубов смотрел на Ребекку, восседающую на нём, как наездница, и поражался её практической хватке, такой же гибкости ума, как и тела, и широкому кругозору.
Их познакомил в Моссовете Давид Кокон, чей красногвардейский отряд штурмовал Кремль со стороны Никольской улицы. Пулемётами и бомбомётами обстреливая Никольские ворота, большевики долго не могли высунуться на Красную площадь. Так яростно закрывал все горизонты наступления пулемёт «Максим», круглосуточный дозорный стрелок с Никольской башни. Сначала белогвардейцы сдали думу. Руднев и Прокопович сбежали на Знаменку. Большевики взяли Лубянку и «Метрополь», нещадно обстреляв гостиницу в упор со стороны Большого театра. Через Вознесенские ворота их тверской отряд соединился с никольским. Видя всю безнадёжность продолжения сопротивления и уже не ожидая помощи откуда бы то ни было, юнкера, ведомые своими офицерами-преподавателями, покинули Кремль сами под покровом ночи 2-го ноября. В Кремль вошли большевистские отряды. Возле Чудова монастыря полковник 56-го полка Пекарский отбивался от разъярённой окружившей его многолюдной толпы озверевших солдат. Солдаты толкали и били офицера прикладами, кололи штыками. Полковник окровавленными руками хватался за штыки, ему прокалывали руки и наносили глубокие раны, а он что-то пытался выкрикивать. Какой-то другой офицер вступился за него, пытаясь защитить его своей грудью, и тоже что-то кричал. Кокон видел, ещё не дойдя до солдатского столпотворения, как кто-то из солдат в упор расстрелял двух офицеров. И симоновский комиссар, умышленно поздно подоспевший к этой расправе, только уже после того, как офицеры были убиты, навёл порядок среди солдат и стоял триумфатором, попирая ногами труп бывшего коменданта Кремля.
Московский ВРК, приняв во внимание заслуги Кокона в московских боях, назначил его командиром летучего отряда для действий по решению Совета в экстренных ситуациях. С 4-го ноября Кокон со своим отрядом проводил облавы и ревизии чайных и кафе. Большевики выпустили из Бутырки анархистов, заменив их в камерах офицерами и юнкерами. И анархисты, взятые на поруки Советом, влились в отряд Кокона. Они занимались выселением саботажников из казённых квартир.
Десятого ноября Давид Кокон вместе с сестрой Ребеккой и Павлом Дубовым присутствовали на похоронах у Кремлёвской стены погибших большевиков. Рабочие колонны с пролетарских окраин с транспорантами и непокрытыми головами в едином порыве торжественно-скорбно пели революционный реквием на стихи поэта А. Архангельского или Антона Амосова «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Погибших хоронили в отдельных гробах в двух длинных вырытых у Кремля братских могилах: одна шла от Никольских ворот до Сенатской башни, вторая после небольшого промежутка до Спасских ворот. Лурье, глядя на траурные процессии из одиннадцати городских районов, несущих на руках 238 гробов, с печалью сказала и было слышно, как едва ощутимо дрожал её певучий голос:
- Сегодня среди погребённых не будет двух моих близких друзей, погибших в один день, 31 октября. Это были парень и девушка, любившие друг друга, но не успевшие сказать друг другу самых главных сокровенных слов. Всё откладывали на потом, до лучших времён, считая это неважным, пустым, когда вокруг них вершилась пролетарская революция, вбиравшая в себя все их силы, все мечты, всю юность и самую жизнь. Это были Пётр Добрынин и Люсик Люсинова. Ему было двадцать два года, ей всего двадцать. Оба из Замоскорецкого ВРК. Он был членом районного штаба Красной гвардии, она секретарём комитета. Его юнкерская пуля настигла на Пречистенке во время штурма штаба Московского военного округа, её во дворе дома номер 12 на Остоженке. Его уже похоронили на Новодевичьем кладбище. Её ещё нет и сегодня не хоронят – ждём родителей из Тифлиса…
«Падёт произвол и восстанет народ,
Великий, могучий, свобо-о-о-одный…
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Свой доблестный путь благоро-о-о-одный!», -
пели рабочие и хоронили погибших двинцев, «кремлёвцев» и «самокатчиков». Они опускали гробы в глубокие ямы, а сами стояли с красными полотнами в траурных лентах по краям вырытых рвов и бросали вниз комья стылой земли.
- А ещё, - продолжала Ребекка, - не хоронят сегодня мальчишку, Андреева Павлика. Ему исполнилось всего четырнадцать лет. А он уже, наравне со взрослыми сражался с белогвардейцами. Это наш пролетарский Гаврош с баррикад. Сын кузнеца и работал подручным кузнеца на заводе Михельсона. Погиб 30 октября на Остоженке. Он подносил красногвардейцам патроны, медикаменты и продовольствие. А когда они уходили погреться или поесть, он, перебегал от винтовки к винтовке и стрелял, чтобы у белых создать впечатление, что на позициях дежурят вооружённые бойцы. Одна винтовка упала за бруствер. Он полез за ней и его подстрелили.
- Сегодня хоронят мою подругу, - сказал её брат Давид, - латышку Ольгу Вевер. Она была швеёй на фабрике и санитаркой латышского отряда Красной гвардии. Латыши влились в мой отряд для усиления штурмового натиска. Она погибла 1-го ноября на Никольской улице при нашем наступлении на Кремль. Я знал её очень славным товарищем, чутким, отзывчивым, хоть и беспартийным. В свободное время она была актрисой Латвийского рабочего театра.
Дубов слушал воспоминания о погибших и стоял вместе со всеми с непокрытой склонённой головой, хмуря свои густые косматые брови.
***
В двадцатых числах ноября Моссовет стал рассылать сформированные им летучие отряды по Московской губернии для проведения, как значилось в приказах, «ликвидации концентрации контреволюционных сил и установления в уездах Советской власти».
Конный отряд Давида Кокона, вооружённый до зубов, с пулемётами на подводах тоже был направлен в Подмосковье устанавливать Советскую власть. Созданные 22 ноября декретом о суде Ревтрибуналы дали красногвардейским отрядам особые полномочия в поимке белогвардейских офицеров и прочих контреволюционных элементов. Им разрешалось при занятии и реквизировании помещичьих усадеб с дворянами не церемониться и руководствоваться классовым чутьём к врагам революции. Летучий отряд, ощущая себя бесконтрольными опричниками нового режима, ехал в новое для себя дело с хищным предчувствием кровавых безнаказанных расправ и богатой наживы. По стечению обстоятельств они прибыли в Звенигородский уезд и оказались в окрестностях имения бывших баронов Боде Лукино в то самое время, когда там находилась мать Софии – София Михайловна с младшей дочерью девятнадцатилетней Марией.
Красногвардейские конники, шумно проскакав приусадебную липовую аллею, стремительно ворвались в имение, отцепив его по периметру, чтобы преградить все возможные пути отступления. Давид Кокон в чёрной кавказской папахе на вороном ретивом коне, гарцуя, подъехал к крыльцу помещичьего дома. Красногвардейцы спешивались с коней, привязывая их к крыльцу, и развязно поднялись в дом. В гостиной на диванах сидел с бледным лицом владелец имения, бывший барон Боде, родственник генерала Николая Андреевича, со своей семьёй и собравшейся у него роднёй.
- Кто хозяин дома? - спросил всех Кокон, властно оглядывая напуганных дворян.
- Я, - отозвался владелец. – А вы кто такие и по какому праву врываетесь в мой дом?
- Я – комиссар Московского Военно-Революционного Комитета Давид Кокон. Вот мой мандат. А со мной представители Звенигородского уревкома и вашего волисполкома, товарищи Кобозев и Горенко.
- Что вы, собственно, хотите?
- Мы приехали объявить вам решение Моссовета о национализации имения Лукино. Отныне всё поместье принадлежит волостному Совету, а вы, как бывшие хозяева, должны в течение суток покинуть дом. Сейчас мы проведём у вас обыск на предмет хранения оружия. Также я попрошу сдать все имеющиеся драгоценности. Они изымаются в пользу Советской власти. И лошадей мы ваших реквизируем, в пользу отряда.
- Но я не признаю вашу власть. Она незаконна. Только Учредительное Собрание решит, что будет с землёй и государственным устройством России, - барон посмотрел на комиссара с болезненной гордостью.
- Да нам плевать на твои признания! – ругнулся с плевком анархист Лыков, бывший в отряде Кокона командиром взвода. – Мне разрешается в случае оказания сопротивления тебя кокнуть. Я, вон, выведу тебя во двор, да пристрелю, как твоих собак, набросившихся на нас при въезде.
- Мы проведём у вас опись всего имущества. Дом, конюшня, мельница, мастерские социализируются под организацию здесь совхоза. Плуги, молотилки, скотина – всё передаётся совхозу. Временным его руководителем назначается пока ваш бывший управляющий усадьбой до особого распоряжения волостного совета.
- Но это насилие! – бессильно развёл руками барон. – А где я буду жить с семьёй? Вы лишаете нас всего и сгоняете со своей земли.
- Совет может оставить вам в пользование часть земли при условии ведения хозяйства без наёмного труда. И даже какое-нибудь помещение в доме для проживания, на первое время. Насилие вершим не мы, а ваш класс эксплуататоров, веками измывающийся над трудовым народом, задарма кормящийся чужим трудом. Мы только устанавливаем историческую и социальную справедливость.
Говоря это, Кокон величественно прохаживался по гостиной.
- Я попрошу всех присутствующих здесь предъявить свои документы, а вас как хозяина дома и все документы на усадьбу и землю.
Меж тем в гостиную набилось красногвардейцев.
- Да, и организуйте для представителей Советской власти питание.
У многих пережидающих в Лукино лихие дни дворян документов с собой не оказалось, поскольку их специально запрятали с драгоценностями, чтобы не вызывать лишних побуждений арестов, расправ и разграблений. Тогда всем присутствующим в усадьбе Давид зачитал постановление Моссовета о том, что они арестованы до выяснения личностей. Красногвардейцы все зашли в дом, бесцеремонно и даже специально наследив грязными ботинками в солдатских обмотках на господских коврах. Прислугу заставили приготовить отряду обед, на который потребовали поднять из погребов запасённое там элитное вино. Хозяев силком посадили за столы с собой, продолжая на самочинном пиру производить реквизиционный допрос.
- Что такое Советская власть, граждане помещики и капиталисты? – ораторствовал Кокон перед насильно согнанными в столовую залу дворянами. – Советская власть даёт возможность и право каждому трудящемуся реально влиять на управление государством посредством своего голоса и даже представительства в самом демократическом народном собрании в мире – в Советах, в общегосударственной системе народного самоуправления. Простой труженик при Советах становится Государству важнее и дороже, чем тунеядец-эксплуататор. А почему? Да потому что власть эта народная, рабочих и крестьян. Веками в России была социальная несправедливость. Богачи: князья да цари, бояре да попы, помещики да купцы, хапнув когда-то несправедливо врученную им народом на вече или соборах власть или собственность, нажили себе путём её последующей эксплуатации целые состояния, а народ довели до скотского положения рабства и нищеты. Вы скажете, а кто бедным мешал наживать себе состояния? Лень-матушка? Не-ет! Те условия, в которые народ веками был поставлен, как запряжён в кабалу долгов и податей, с хомутом крепостного права. А рабочие или пролетариат, этот молодой, только ещё формирующийся класс, чуждый социальных и классовых предрассудков, с самого начала своего существования вынужден был мириться с каторжным трудом, на который его понуждала владелица фабрик и заводов – хапужная буржуазия. Сколько не трудись на них, буржуям всё мало. Платят рабочим копейки, а эксплуатируют до смерти, не гнушаясь зарабатывать себе капиталы и детским надсадным трудом. Сколько подростков сгинуло на тяжёлых изнурительных работах в антисанитарных условиях труда и призаводского барачного проживания, в духоте и грязи, вызывающих чахотку и преждевременную смерть! А власть? Во всех управах, департаментах, во всех чиновничьих должностях и кабинетных креслах тоже засели богачи. Выучились на нажитые ростовщичеством и рентой деньги и сели по кабинетам, чистенькие, беленькие воротнички. А трудягам обслуживай их, корми да обстирывай. Так засели, что не выковырять их оттуда. Даже при Временном правительстве бывшие царские чиновники окрас сменили, красные банты нацепили и продолжали сидеть на своих должностях. Не пробиться в их кабинеты ни пахарю сельскому, ни заводскому трудяге. А зачем они, эти чиновники, к чертям собачьим вообще нужны?! Отныне простой народ будет сам распределять все хозяйственные блага страны, установив рабочий контроль над производством на фабриках и заводах, землю забрав у помещиков и монастырей и раздав бедноте. Народ будет контролировать новый справедливый порядок через диктатуру пролетариата, а иначе нельзя. Иначе опять отбирут у него завоёванные им блага. Отбирут или обманом или силой те же жулики-ростовщики, чиновники-интеллигенты или офицерские недобитки, которые никогда не кормились своим трудом, жили всегда за счёт других, эксплуатируя их наёмный труд за счёт принадлежащих им средств производства. Вот вам, господа бывшие эксплуататоры, краткий курс капитализма и марксизма от большевистской партии.
Согнанные в столовую дворяне смотрели на комиссара задавленно-настороженно. Кокон продолжал.
- Вы сидите тут и вынужденно слушаете меня только потому, что находитесь под дулами наших красногвардейских винтовок. Будь ваша воля, вы бы нас, давно бы уже повесили. Помнит народ ваши столыпинские галстуки. Что корчите свои сытые рожи?! Неприятно осознавать, что вы падаль и мразь?! Камень бы вам на шею да в речку с оврага!
- А что мешает, командир? Давай, так и поступим с господами! – выкрикнул, глумливо ухмыляясь, Лыков.
- Только наше революционное достоинство и честь коммуниста не позволяют мне истребить вас сейчас как паразитов общества, - осадив анархиста, повысил голос Давид. – Так что сидите и слушайте! Вы заслужили это! Впереди вас ждёт социальная переделка. Будете у нас чернорабочими на шахтах да рудниках, как недавно ещё вы лучших представителей народа отправляли в ссылку в Сибирь, чтобы им там сгинуть в беззвестности.
За окном уже клубилась поздняя ночь. В голове у Давида густел хмельной туман. Обалдев от такого никогда ими не пробованного вкуса, красногвардейцы быстро захмелели от дворянского вина и стали развлекаться, подшучивая и издеваясь над хозяевами поместья. Анархист Лыков шепнул Кокону, указывая на Марию Боде, тоже сидевшую по требованию красногвардейцев за столом рядом с матерью:
- Смотри, какая краля, командир! Ребята хотят её тебе подарить в честь триумфального занятия имения Лукино.
- Она что же, вещь какая? – хитро улыбался подвыпивший еврей-комиссар.
- А не хошь, так дай её нам, мы её быстро социализируем!
- Какой ты шустрый! А репутация Советской власти?
- А что с ентими дворянами церемониться?! Кончать их надо! ВЦИК разрешил!
- Нет, товарищ Лыков! Мы с тобой представители новой, справедливой и гуманной народной власти и как бандиты действовать не будем! Не то нам с тобой говорит долг революционера.
- Да кто говорит, что действовать открыто? Мы ночью по тихому всё организуем. Всё равно их ревтрибуналы расстреляют или уездные чрезвычайные комиссии порешат как контру. Ты Кобозева с Горенко спровадь из усадьбы до завтра, а мы тут с ребятами погуляем. Хочешь, не участвуй, только братве не мешай. А не то осерчаем и на Советскую власть. Она нам покуда любушка, так вот ты не препятствуй. Нам что здесь приказано? Бороться с контреволюцией. Вот мы и будем бороться теми методами, какие уразумеем. Понял?
Лыков промеж братвы анархо-синдикалистов называл Кокона вульгарно - «Кукан». А комиссар побаивался его авторитета среди красногвардейцев, поэтому вынужден был во многом уступать и идти на поводу его босяцких предпочтений. Но, уступая, как считал Давид, в мелочах, в главном он гнул свою линию. Главным сейчас Кокон считал выполнение приказа Моссовета об установлении Советской власти в уезде, а какими средствами и методами он добьётся этого, было для бывшего одесского еврея уже не столь важным.
- Да разве ж я против народа, против коллектива? – хитро он улыбнулся ошалело глядящей на него братве. - Уездных спровадим, конечно. Нам свидетели вашего разгула не нужны.
- Грабь награбленное, говорил товарищ Ленин. Может, драгоценности у них какие-нибудь найдутся. Не может такого быть, чтобы ни золота, ни камней, они не припрятали. А для того, чтоб сказали, где спрятали, их попытать придётся. Обещаемся всё конфискованное сдать в учёт, - покровительственно размышлял вслух Лыков.
- Хорошо, так и быть. Только девчонку я сам допрошу, отдельно. Ты понял?!
- Кто спорит, комиссар! Но опосля себя дашь хоть немного попробовать её на вкус?
- Ты приведи её ко мне, а там разберёмся, - усмехнулся Кокон, тоже порядком захмелевший и почуявший вкус скорой охоты.
В отличие от Лыкова, бесцеремонно лапающего глазами молодую девицу, Давид заметил её красоту сразу, но поглядывал за ней украдкой, любуясь и вожделея тайно. Вино и дело к ночи подогревало страсти. София Михайловна, предчувствуя недоброе, давно уже хотела удалиться с дочерью в опочивальню, но их не пускали, заставляя принимать участие в пьяных беседах, краснеть и конфузиться пошлым шуточкам и площадной брани перепившихся грубых мужиков.
Наконец, выбрав подходящий момент, Кокон встал из-за стола. Волостной и уездный комиссары засобирались в сельсовет.
- Отряд здесь, в усадьбе, ночевать останется, - сказал им Кокон. – Завтра приводите крестьянский сход, будем делить барское имущество.
Комиссары уехали. А у красногвардейцев чесались уже к безобразию руки.
- Ведите барчуков в конюшню, - крикнул охране Давид. – И заприте там. Пусть привыкают к суровым крестьянским будням! – подхихикнул он. – А их дам мы не тронем, если будут вести себя смирно.
Хозяин дома попытался этому воспротивиться, но его дулом кавалерийского карабина оттеснили из-за стола к стене и потолкали с другими мужчинами на выход.
- Ну-ка посвети нам на лестнице факелом, Лыков, - сказал Давид. – Пойдём, проводим на второй этаж в спальню господских дамочек.
Дворянки взолнованно повставали с мест. Их было семеро: три старушки, ветхих помещицы, доживающих свой девятнадцатый век немощным пережитком, пятидесятилетняя хозяйка усадьбы, её сорокавосьмилетняя сестра, сорокадевятилетняя София Михайловна и девятнадцатилетняя Маша. Старушенций заперли с прислугой на кухне. Хозяйку с сестрой комиссар отдал на потеху отряду, а сам с Лыковым и двумя красногвардейцами, рабочими с Гужона Захапкиным и Шабашкиным, повели мать с дочерью наверх. Скрипя ступенями старинного барского дома, Кокон спросил:
- Ты, мать, как воспитала свою дочь? Умеет она у тебя что-нибудь делать своими руками? Шиться, стирать, готовить? Почему у вас на кухне прислуга?
- Она у меня к наукам способная. Учительницей будет, - нехотя отвечала комиссару София Михайловна, крепко держа дочь за руку.
- Белоручка, выходит. Обслуживайте меня, обстирывайте, а я буду абстрактно мыслить, рассуждать, философствовать о бренности бытия. Так, значит?! Интеллигенция хренова! Нет уж, так не пойдёт! Поучу-ка я её у тебя стирке да глажке, да штопанью. Завтра верну тебе её прачкой.
С этими словами комиссар с силой толкнул вперёд Софию Михайловну и вырвал дочь из рук падающей от толчка матери. Девушка стала отчаянно сопротивляться и забилась в истерике, а он потащил её, чуть не выламывая, за руку по коридору в спальню. Ужаснувшаяся мать, в миг обезумевшая от испуга за дочь, поднявшись с колен, рванулась следом, оттолкнув анархиста Лыкова. Но красногвардейцы Шабашкин и Захапкин не дали ей сделать и двух шагов. Женщину оттеснили, простёршую руки к своему дитя. Её схватили за волосы, с силой рванули и стали избивать прикладами.
- Мама! Мамочка! – отчаянно закричала молодая девушка, тщетно вырываясь, царапаясь и трепыхаясь в цепких когтистых и волосатых руках Давида.
Он затащил её в спальню и закрыл за собой дверь. Оттуда послышалась возня, крики, шум сопротивления. Падали на пол какие-то предметы, затрещала рвущаяся на женском теле одежда. Стоны отчаяния и боли, слёзы и междометия возгласов, громкое дыхание в схватке борющихся тел.
- Доченька моя! Машенька! Господи! Что вы делаете, изверги?! – рыдала растрёпанная и потерявшая опрятный вид с кровавыми подтёками от побоев София Михайловна.
На ней клочьями висела рваная одежда. Её за волосы потащили вниз по лестнице. Она билась головой о ступени, выла в сумасшедшей истерике. А дочь её, молодую, красивую, сочную, в идеальном теле, терзал обезумевший от желания комиссар, разорвав на ней кофту, так что пуговки полетели в разные стороны, блузку, юбку, сорочку и панталоны из хлопка, декорированные кружевом.
- На помощь! Мамочка! Помогите! – кричала девушка.
Кокон зажал ей рот. Она до крови его укусила. Он зашипел от боли сквозь стиснутые в злобе зубы и ударил её по лицу. Девушка упала на пол, но быстро вскочила и отбежала к окну. Кокон чёрной тенью преследовал жертву, скороговоркой изрыгая, словно лаву вулкан, откуда-то из потаённых глубин сознания изливающиеся речи.
- Замолчи, с**ка! Стыдно знать правду жизни? А правда эта в том, что ты создана для того, чтобы тебя имели! Чтоб раздвигали тебе ноги и драли во все дыры! Понятно?! Да! Только для этого! А ты ещё целочка, видимо? Ну, тогда ты сейчас узнаешь, что такое реальная любовь! Все твои романтические выдумки и мечты, как иллюзии, исчезнут навсегда!
- Не трогайте меня! Я выброшусь из окна!
- Сигай, если хочешь. Но не умрёшь, а только себя искалечишь. А я всё равно тебя возьму! Чтобы ты не делала, даже мёртвую! Что ты знаешь о жизни, мокрощелка?! В домёк ли тебе, что бедный еврейский юноша из Одессы когда-то влюбился в такую, как ты, первую красавицу города, телом богиню славянских кровей. Как я мечтал о ней! А она была из себя вся такая недотрога, неприступная, словно царица. А потом оказалась кокоткой в руках офицеров. И ты скоро станешь б*дью! Потому что вы все б*ди!
- Не мучьте меня, отпустите, прошу вас!
- Да разве может голодный тигр отпустить лань, только что пойманную им у водопоя? Он задерёт её. И я, как варвар, дикарь, как древний хазарский воин, сейчас полоню тебя, славяночка. Ты моя вечная мечта недосягаемой страсти. Кровь моя вся тянется к тебе!
Кокон набросился на свою жертву, орудуя проворными руками, и, помогая себе всем телом, повалил девушку на кровать, подмяв её собой. Мария в лохмотьях своих одежд пульсировала под ним затухающими вздрагиваниями сопротивления, бессвязно шепча: «Не надо! Мамочка! Пощадите!» Огромные слёзы катились алмазами из её красивых глаз, а лицо со сбитой причёской перекосилось в конвульсиях боли. Её тело было стиснуто в неестественной позе. В эту минуту Мария терпела боль не только физическую, от раздирания плоти, но и душевную, от культурного шока и унижения от надругательства над её телом. И чтобы как-то не сойти с ума, она, под толчками мужчины шептала молитвы, голая на топчане, распростёртая и распятая силой его полового натиска.
А внизу была другая забава. Душили верёвкой Софию Михайловну. Она кричала, пуча глаза и беспомощно подчиняясь грубой силе. Её давили удавкой и покрывали весёлыми криками ожидания умерщвления. Она намочилась под себя в предсмертном хрипе и засучила ногами по полу, вздрагивая и елозя. Наконец, обмякла и мешком повисла в руках своих палачей. Её отшвырнули на пол, раздели до гола и, разглядывая прелести баронессы, продолжили пить, отпуская грязные и сальные шуточки в адрес убитой.
- Я пью за новую покойницу, представившуюся рабу божью, баронессу Боде! – поднял стакан Лыков.
Ему весело вторили закадычные дружки с Гужона – Захапкин и Шабашкин.
- Гойда! – орали они опричные возгласы.
Наверху стихло. Дом, занесённый снегом, потопленным кораблём застыл в ночи. Ветер и снег бушевал кругом. Невдалеке замерзала, словно стыла от ужаса творимого в усадьбе, река Сетунь. А за ней убегали в тёмную даль поля, поля, белой скатертью снега, словно саваном стелены.
Из спальни открылась дверь. Вышел Кокон в распахнутой тужурке. Закурил. Лыков поспешно поднялся к нему.
- Ну, как? – спросил он, облизывая губы, по которым текли слюнки вожделения.
- Иди, доделай. Ну и девка! Мёд! Прямо с сот! – усмехнулся Давид, вытирая пот со лба.
Лыков зашёл в спальню, весь тресясь от возбуждения. Раздетая девушка лежала в крови распростёртая, полуживая, ничего не чувствующая, словно в обморочном забытьи. Анархист, справив дело быстрее, вышел к Кокону, застёгивая штаны.
- На, пристрели, - Давил протянул ему револьвер.
Лыков увидел в глазах комиссара волчий жестокий блеск.
- Зачем патрон изводить? – буркнул он.
- Придуши…
- Да, пусть сначала ребята её попользуют.
- Валяй, - равнодушно махнул рукой Кокон и спустился вниз.
А навстречу ему по взмаху руки Лыкова уже рысили голодными волками к спальне Захапкин и Шабашкин…
Под утро истерзанный до неузнаваемости труп голой девицы вытащили пьяные красногвардейцы во двор и поволокли, снегом закутывая, к реке.
- Долбите прорубь, лёд ещё тонкий, - командовал босяками Лыков.
Ветер рвал полы шинели анархиста. Он, не переставая, курил папиросы. Труп заваливало снегом. Видна была только голова и грудь. Расчистили прорубь и головой вниз туда спустили девку. Тело, уходя под лёд полыньи, мелькнуло прощально голыми пятками.
- Мамзелька-белогвардейка…, - шепнул Захапкин, провожая её в последний путь стеклянными от бессонницы и пьянки глазами.
Шатаясь, с тяжёлыми головами возвращались они в дом, где на крыльце повешенный ночью болтался в петле труп Софии Михайловны.
- Давай вина и господ в столовую! – рыкнул приказ к исполнению взводный Лыков. – Продолжим допросы с пристрастием.
Кокон к отряду не вышел. Давид медленно и болезненно отходил от случившегося потрясения. Его эмоционально прорвало. Комиссар расчувствовался. Он не просто насиловал девушку, он попирал красоту и любовь, чувственно тлевшие в его сердце. Он дал волю глубинным и низменным страстям, загнанным им с растленного одесским дворовым бытом детства глубоко в подземелья и тёмные склепы души. И теперь он освободил своего демона из темницы моральных запретов, вырвал ценой этой юной жизни и крови наружу. И теперь ему стало легко, как он явственно ощущал, прислушиваясь к себе, продолжать вершить революцию, пусть даже как мерзость, какая причастна была к разрушению старого мира. «Революцию в белых перчатках не делают», - улыбался он в темноте занавешанной комнаты, вспоминая вчерашние сцены борьбы и наполненные ужасом глаза истязаемой им девицы и чувствуя на губах нежный нектарный вкус девичьего тела.
Из-за порванной в поспешном зашторивании занавески, пробивался в красный угол спальни первый рассветный луч, попадая на висевшую на стене Иверскую икону Пресвятой Богородицы с кровавой щекой. Взгляд Девы Марии отражённым лучом сверкнул с осуждающим гневом, испепеляя лежащего на топчане свершившегося греха и скверны раздетого комиссара. Он суеверно вскочил и попытался завесить икону тряпкой, но этот его поспешный покров тихо соскользнул, открывая его взору всю пропасть и мрак сотворённого им преступления. И тогда из неподвижного мрака его души вырвался к сознанию ближе юношеский отблеск романтика и поэта, умершего в нём от жестокой воли, вспорхнул мотыльком-фантомом из оболочки маньяка и спросил его:
- Порядочно, нравственно ли то, что я делаю?
И тут же другой голос, командующий в нём, голос воли и принуждения, рассеял все его возникшие, было, сомнения.
- Порядочно, раз я это делаю в интересах пролетарского дела. Эти тунеядцы и паразиты, высасывавшие кровь из трудящегося народа, должны быть лишены не только прежних благ, но и права жизни. Ведь они рассадник и притон контреволюционных заговоров и колебаний. Убивать их, никого не спрашивая, не допуская идиотской волокиты, вот главный революционный закон! Без насилия нет пути к власти. Иного пути нет! Только трудящиеся имеют право пользоваться благами жизни! Всё рабочим! Всё трудящимся! А если закон или мораль препятствуют развитию революции, они отменяются или исправляются. В борьбе за власть все средства хороши.
И эти мысли, словно молитвы, укрепили источённый сомнениями дух комиссара. Он вскочил и, сорвав икону со стены, швырнул её на пол. И, даже делая это, твёрдо и непоколибимо был уверен, что сделал всё правильно, как надо в интересах трудового народа.
На утро в Лукино уездный ревком и волостной совет согнали толпу народа на сход. Старики в овчинных тулупах, мужики в серых шерстяных армяках и овчинных полушубках, парни в суконных зипунах, бабы и девки в шалях и полушалках, в нагольных овчинных шубах и шугайках поверх свиток, душегрей и шушунов шли в усадьбу, наполненные тревогой и любопытством. С крестьянами шли и монахини находящегося неподалёку женского монастыря. Мужики, заходя в ограду помещичьего дома, с былым уважением и опаской снимали валяные войлочные шапки, ушанки, треухи и малахаи.
У барского крыльца, на котором жутким актом устрашения висело тело повешенной баронессы Софии Михайловны Боде, кое-как укрытое впопыхах какими-то тряпками, стоял с винтовками через плечо выстроенный в две шеренги красногвардейский отряд. На ступенях крыльца, возвышаясь над сходом, стоял комиссар Кокон. Встречая подходящие к дому массы крестьян, испуганно крестившихся или хмурившихся при виде трупа женщины, Давид громогласно приветствовал их следующим окриком:
- Вы чего шапки ломаете, как нагольщина перед господами?! Кончилось их время! Теперь они вам поклоны будут бить.
Когда крестьяне подошли ближе, комиссар начал свою агитационно-политическую речь.
- Товарищи селяне! Пусть вас не удивляет эта казнённая в петле. Это жена корниловского генерала Боде, чья контреволюционная деятельность вчера была нами раскрыта и доказана. Она со своими сынками-офицерами замышляла вооружённое сопротивление представителям Советской власти. При ней были найдены письма с секретными планами офицерского восстания в уезде. К тому же она сама оказала яростное сопротивление при аресте. Но карающий меч революционного правосудия настиг и извёл эту заразу в её осином гнезде. При ней была дочь генерала, которую мы тоже допросили, но, не найдя никакой вины, отпустили, так сказать, в свободное плавание. Пускай, пристаёт к любым берегам, она нам не опасна. Здесь в Лукино нами были арестованы офицеры с оружием и документами на руках, характеризующие их намерения бороться с Советской властью. Они будут отданы под суд революционного трибунала. А вот что делать с этими, - и Кокон указал на хозяев усадьбы, - решать вам, граждане, всем миром. Советская власть, установленная отныне в вашей волости, конфискует помещичью собственность бывших баронов Боде и передаёт в безвозмездное пользование в ваш волостной совет, который организует здесь, в имении, советское социалистическое хозяйство. А мы идём дальше провозглашать и устанавливать Советскую власть по уезду. У вас в Лукино оставляем для охраны социалистической собственности и поддержания революционного порядка отделение бойцов Красной гвардии во главе с товарищем Лыковым. А вы, товарищи, смелее записывайтесь в совхоз и все вместе, сообща, пользуйтесь бывшим помещичьим инвентарём.
Крестьяне и монахини стояли понуро и печально глядели на убитую большевиками баронессу. Бобыли и батраки с задних рядов с ухмылкой потешались над ней своими провокационными выкриками.
- И правильно! Собаке собачья смерть!
- А ежели прежняя власть придёт, барская? – спросили комиссара старики из первых рядов. – Нам что же тогда через ваше лиходейство карателей у себя принимать?
- Прежней власти не будет, отец, - усмехнулся Кокон. – Уж этого мы не допустим!
XIV
В начале декабря рана Софии де Боде стала заживать быстрее и уже практически её не беспокоила. Хотя некоторая хромота на правую ногу всё ещё оставалась, девушка рвалась в город по адресам знакомых офицеров, узнать из первых уст, что и как творится кругом. Седьмого декабря Елена Соллогуб пришла к ней встревоженная больше обычного.
- Тут были из Совдепа, пока ты спала. Приходили с милицией латыши и евреи в шофёрских кожанках, трясли передо мной постановлением о национализации нашей городской усадьбы. Сказали, что наш дом – теперь собственность государства и народа. А какая-то девица в красной косынке, по виду еврейка, сказала, что у большевиков теперь организовано своё охранное отделение, называется чрезвычайная комиссия, и для его московского отделения они подыскивают подходящую городскую усадьбу. Ходили тут по комнатам в грязных сапогах. Им наша анфиладная планировка не особо понравилась. Пока ушли. Но сказали, что ещё придут. Тебе бы уезжать надо из Москвы, Софьюшка. Ой, времена какие страшные настают! Каждый день всё страшнее и страшнее.
Баронесса обняла графиню.
- Помнишь, Лена, девиз нашего рода? «Бог, честь и слава»! Я буду биться с ними до последнего вздоха, кузина. Нога заживает. Замаскируюсь под какую-нибудь торговку или молочницу, съезжу к семье в Лукино, а оттуда на Дон, к Каледину. Большевикам служить я не стану!
- Ну, с Богом, сестричка! – обрадовалась за неё Соллогуб.
- Может быть, и ты со мной?
- Нет, не те уже годы, родная, чтобы по стране мотаться, по поездам вшей собирать. Я буду ждать тебя здесь.
- Ведь арестуют, сестрица!
- Не посмеют. Чего я им сделала? Буду мирно сосуществовать с их режимом. Пади, не надолго же этот дурдом?!
- Ой, не знаю, - развела руками де Боде, - от них всего можно ждать. Сейчас упьются властью, как их солдаты вином из ренсковых погребов и начнут творить свои кровавые анархистские расправы. Поставят красные гильотины на площадях, как якобинцы в Париже, и начнут всем бывшим головы срубать.
- Ой, ужас! Скажешь тоже!
- Смотри, береги себя. В логове зверей жить будешь.
- Ты тоже, Софья! Будь осторожна там.
- Мне не привыкать. Буду искать отца. Думаю, он тоже на Дон или Кубань подастся.
- Ну, с Богом! – заключила графиня свою кузину в объятия.
Они расцеловались и Елена перекрестила Софию, словно на прощание. Баронесса, одевшись в штатское, пошла по офицерским адресам. На Поварской, в квартире прапорщика Эфрона было людно. Сергей, бывший дома, обрадовался такому неожиданному визиту той девушки, по которой он сох в безответной страсти последние месяцы.
- Сама пришла? – с ехидцой не то издёвки, не то потаённой надежды спросил баронессу Эфрон.
- Я за новостями. Впустишь?
- Конечно, заходи!
Бережно поухаживав за дамой, прапорщик снял с неё пальто и ввёл в залу, где сидело несколько офицеров.
- Господа, - объявил Эфрон, - наша валькирия – баронесса Боде!
София смущённо поздоровалась со всеми. Её усадили в кресло и стали распрашивать, вперемежку с вопросами охотно делясь и своими историями. Здесь были прапорщик 56-го полка Гольцев, командир роты 4-й школы прапорщиков штабс-капитан Невзоров, прапорщик-алексеевец Граков, два брата Мамонтовы и Тучков – все трое фронтовые обер-офицеры, бывшие в своих октябрьских отпусках в Москве и примкнувшие к Белой гвардии.
Сначала говорил Гольцев.
- Ученик студии Вахтангова, мой однокашник и однополчанин, - шепнул про него Софии Эфрон.
- В один из дней боёв мы с корнетом Дуровым, он был смертельно потом ранен на Поварской в живот, как-то в грязную историю попали! – увлечённо рассказывал Гольцев. - Представляете, получаем приказание засесть на Никитской в Консерватории. А там какой-то госпиталь. Дело было уже вечером. Подымаемся наверх, а солдаты, бывшие раненые, теперь здоровые и разъевшиеся от безделия, — зверьми на нас смотрят. Поднялись мы на самый верх, вдруг — сюрприз: электричество во всем доме тухнет. И вот в темноте крики: «Бей, товарищи, их!» Это нас то есть. Тьма кромешная, ни зги не видать. Оказывается, негодяи нарочно электричество испортили. В темноте думали с нами справиться. Ошиблись. Темнота-то нам и помогла. Корнет Дуров выстрелил в потолок и кричит: «Кто ко мне подойдет, убью как собаку!» Они, как тараканы, разбежались. Друг от друга шарахаются. Подумайте только, какое стадо! Два часа с ними в темноте просидели, пока нас не сменили.
Младший из братьев Мамонтовых, Сергей, симпатичный лицом, вместе с Тучковым рассказывали свою историю.
- А мы как-то с Митей в машине едем на телефонную станцию, занятую нашими, но окружённую красными. Нас пятеро добровольцев, за рулём морской офицер. Поздним вечером едем с потушенными огнями, преодолевая большевистские заставы. На одном из перекрёстков попали под сильный оружейный огонь. Мотор заглох, морской офицер, управлявший машиной, был убит, у меня прострелена коленка. Остальные выскочили и смогли скрыться. Я выбираюсь из машины и ковыляю, ища, где бы спрятаться. Но кругом все двери и ворота заперты. Тут подходит группа красных. Я встал в нишу, но они меня заметили: «Руки вверх!». Сую руки в карманы, забираю в горсти все патроны и, поднимая руки, кладу патроны на подоконник, моля Бога, чтобы они не упали. Они не упали. Красные меня обыскивают. «Ага, револьвер!» — «Ну конечно, — говорю им как можно спокойнее, а у самого всё внутри трясётся от страха и возбуждения. — Я же офицер, говорю, - прибыл в отпуск с фронта. Револьвер есть часть формы». Это их как будто убедило, но они тут же револьвер забрали. Подходит к нам другая группа. «Офицер? Да чего вы с ним разговариваете!» Один солдат бросился на меня со штыком. Каким-то образом мне удалось отбить рукой штык, и он сломался о гранит дома. Это их озадачило. «Что ты тут делаешь?» — спрашивают меня. Я говорю: «Возвращаюсь домой, тут поднялась стрельба, и меня ранило шальной пулей». Откидываю полу шинели, показывая рану. Кто-то из них чиркнул спичкой. Увидели много крови, озадачились. «Отведите меня в лазарет», - прошу как можно жалостнее. Они заколебались, но все же один помог мне идти. К счастью, поблизости был лазарет. Меня положили на носилки, и солдаты ушли. Но другая толпа появилась на их месте. «Где тут офицер?» Доктор решительно воспротивился: «Товарищи, уйдите. Вы мне мешаете работать». Несмотря на их возбуждение, ему удалось их выпроводить. Доктор подошел ко мне: «Они вернутся, и я не смогу вас защитить. Идите в эту дверь, спуститесь во двор и дайте эту записку шоферу. Поспешите, уходите». Нога, как назло, опухла, и я почти уже не мог ходить, в голове мутилось. Я собрал все силы и побрел. Самое трудное была лестница. Я чуть не потерял сознание. Во дворе стоял грузовик Красного Креста. Я протянул шоферу записку. Он не стал меня расспрашивать и помог влезть. «Куда вас отвезти?» Я дал адрес хирургической лечебницы моей бабушки на Никитской и потерял сознание. По временам я приходил в себя. Мы пересекли несколько фронтов. То это были наши, то красные. Все нас останавливали. Шофер говорил: «Везу тяжелораненого». Люди влезали в грузовик, зажигали спички, и так как было много крови, нас пропускали. Наконец я оказался в лечебнице. Меня отнесли в операционную. Моя бабушка сказала доктору Алексинскому: «Делайте что хотите, но сохраните ему ногу». И вот, как видите, я только едва хромаю.
- Я тоже хромаю, - поддержала разговор София и рассказала о своём ранении.
Потом говорил Эфрон. Его литературный язык богато, живописно и образно описывал все злоключения последних дней.
- Мне как-то между боёв ваш капитан Мыльников, - при этом Сергей посмотрел на баронессу, - рассказывал, что в Александровское училище явился бельгийский офицер русского происхождения и сказал, что в Бельгийской военной миссии имеется до 17 бронированных автомобилей, предназначенных для фронта, но задержанных в Москве. Передать эти бронемашины нам миссия не могла, так как это явилось бы актом вмешательства во внутренние дела России, но если бы наш офицерский отряд сам пришёл в миссию и забрал их, то никакого сопротивления не встретил бы. Представляете, господа, получить бронемашины для уличного боя в те решающие весь исход дела дни, чтобы воевать с неорганизованным, необученным противником означало в тот момент более чем вдвое увеличить наши силы и широко развернуть активные операции. Наше начальство, однако, отказалось от этого плана — мотивируя тем, что нельзя нарушать экстерриториальность бельгийской миссии. Упустили такую возможность усилить себя! Впрочем, в те дни наше начальство бездарно упускало многие возможности. Но я склонен думать, что это было сделано умышленно, специально, как пассивное содействие большевикам, а не от военной безграмотности.
- Вы так думаете? – удивлённо переспросил его Невзоров.
- Убеждён! – категорично заявил Эфрон. - Незадолго до капитуляции в Александровское училище приехал полковник Рябцев. Его облепили, как мухи мёд, офицеры, требующие объяснений. Он сидел в небольшой комнате, окруженный тесным кольцом возбужденных офицеров. Из себя грузный, в расстегнутой шинели. Ему даже не дали раздеться, прямо с порога накрыли гневом возмущения, обступив со всех сторон. Лицо у командующего было бледное, опухшее, как от бессонной ночи. Запомнил небольшую бороду, усы вниз. И вообще, весь он был какой-то рыхлый и лицо рыхлое, словно бабье. На него посыпались вопросы, один другого резче. Полковник Хованский, георгиевский кавалер, его спросил напрямик: «Позвольте узнать, господин полковник, как назвать поведение командующего, который в эту страшную для Москвы минуту скрывается от своих подчиненных и бросает на произвол судьбы весь округ?». Рябцев ему ответил спокойно, даже будто бы сонно: «Командующий ни от кого не скрывался. Я не сплю, не помню, которую ночь. Я все время на ногах. Ничего нет удивительного, что меня не застают в моем кабинете. Необходимость самому непосредственно следить за происходящим вынуждает меня постоянно находиться в движении». Хованский не отступал. Вообще, надо сказать, что только он с Дорофеевым в эти дни проявил настоящую командирскую хватку. Он дальше терзал вопросами Рябцева: «Чрезвычайно любопытное поведение. Наблюдать — дело хорошее. Разрешите все же узнать, господин полковник, что нам, вашим подчиненным, делать? Или тоже наблюдать прикажете?». «Если мне вопросы будут задаваться в подобном тоне, я отвечать не буду», — сонно бубнил Рябцев. Хованский: «В каком тоне прикажете с вами говорить, господин полковник, после сдачи Кремля с арсеналом большевикам?». Этот их диалог слушали все присутствующие с особым напряжением. Была такая минута, что казалось, вот-вот оборвётся бешено натянута струна. Десятки горящих глаз впились в полковника. Он сидел, опустив глаза, с лицом словно маска — ни одна черта не дрогнула. Он ответил тогда всем нам, смотрящим на него с вызовом: «Я сдал Кремль, ибо считал нужным его сдать. Вы хотите знать почему? Потому что всякое сопротивление полагаю бесполезным кровопролитием. С нашими силами, пожалуй, можно было бы разбить большевиков. Но нашу кровавую победу мы праздновали бы очень недолго. Через несколько дней нас все равно смели бы. Теперь об этом говорить поздно. Помимо меня — кровь уже льется». Это его слова, полковника Рябцева. За смысловую точность ручаюсь! А Хованский тогда сказал замечательную фразу: «А не полагаете ли вы, господин полковник, что в некоторых случаях долг нам предписывает скорее принять смерть, чем подчиниться бесчестному врагу?». Он говорил это сдавленным гневом голосом. А Рябцев ему ответил: «Вы движимы чувством, а я руководствуюсь рассудком». Через мгновение какой-то офицер не выдержал и кинулся на командующего с угрозами застрелить. Помню его исказившееся от бешенства лицо. Он кричал: «Предатель! Изменник! Пустите меня! Я пушу ему пулю в лоб!» – и старался прорваться вперед с револьвером в руке. Лицо Рябцева передернулось. Он сказал: «Что ж, стреляйте! Смерти ли нам с вами бояться!». Офицера того вывели из комнаты, схватив за руки. Следом за ним вышел и я. Противно было присутствовать на таком собрании и слушать такую ничтожную личность, как наш бывший командующий!
Эфрон перевёл дух от сказанного, поглядев по сторонам, ища поддержку и понимание в глазах окружающих.
- Говорят, он уже уехал из Москвы…, - подытожил рассуждения о Рябцеве Гольцев.
- Бежал, - подтвердил Эфрон.
- А как вы прорвались со Знаменки из окружения, прапорщик? – спросили Эфрона другие офицеры.
- О, это давайте я расскажу, господа! – вновь вступал в разговор Гольцев. – Мы с Сергеем были в Александровском училище до последнего. Училище было оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживали красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты с красными повязками. Когда кто-либо из находящихся в здании приближался к окну — снизу неслась площадная брань, угрозы, показывались кулаки, солдаты целились в наши окна винтовками. Внизу, в канцелярии училища, всем офицерам выдали заготовленные ранее комендантом отпуска на две недели. И было выплачено жалованье за месяц вперед. Предлагали сдать револьверы и шашки.
- Я своего револьвера не сдал, - горячо волнуясь за сделанное, сказал с трепетом в голосе Эфрон. – Я его спрятал так глубоко, что, верно, и до сих пор лежит ненайденным в недрах Александровского училища.
- Был поздний вечер, - продолжал Гольцев. - Одни слонялись без дела из залы в залу, другие спали — на полу, на койках, на столах. Ждали прихода командиров большевиков и последующего ареста. В актовом зале полно юнкеров. Седенький батюшка…
- Протоиерей Добронравов, - уточнила София.
- Он что-то говорил. О простых, с детства знакомых вещах: о долге, о смирении, жертве. Но как звучали эти слова по–новому! Словно вымытые, сияли, грели, жгли наши сердца. Проходила панихида по павшим. Потрескивал воск, склонились стриженые головы. А когда опустились на колени и юнкерский хор начал взывать об упокоении павших со святыми, как щедро и легко полились тогда наши слёзы, буквально прорвались! Надгробное рыдание не над сотней павших, над всей Россией чувствовал каждый из нас. А потмо мы твёрдо решили удрать с Серёгой. Сдаваться большевистской сволочи не хотели. Искали во что переодеться. Где-то у ротного каптенармуса нашли два рабочих полушубка, солдатские папахи и невероятных размеров сапоги. Торопливо переоделись и выпустили примерно вот так из-под папах чубы.
Гольцев показал всем присутствующим солдатскую манеру заломленного ношения папах.
- Пошли так к выходной двери. У дверей красногвардейцы с винтовками никого не выпускают. Я нагло берусь за дверную ручку. Они: «Стой! Ты кто такой?» — подозрительно меня осматривают. «Да это свой, кажись», — сказал другой красногвардеец. «Нет, морда юнкерская!» — возразил первый. Но, видно, и он был в сомнении, потому что открыли мы в наглую дверь и через какие-то секунды были уже на Арбатской площади.
- Когда собираетесь на Дон, господа? – спросил всех присутствующих штабс-капитан Невзоров.
Все переглянулись и пожали плечами. Вопрос, что называется, был в самое сердце каждого.
- Вопрос сложный, Андрей Геннадьевич, - за всех ответил Эфрон.
- Насколько я знаю, - продолжал Невзоров, пытливо вглядываясь в глаза каждого офицера, - полковник Дорофеев дал всем по 250 рублей, чтобы пробираться поодиночке на Дон к атаману Каледину. С Брянского вокзала, через Киев. Я лично располагаю четырёхстами рублями и могу поделиться с имеющими материальное затруднение.
- А прапорщик Трембовельский уже уехал, - сказал в возникшее после вопроса Невзорова невольное затишье прапорщик Гольцев о своём сослуживце Эфрону.
- Да, ну?! Неужели?
- Ей-богу! Ещё в середине ноября. Он был арестован и заключён в Бутырку. Это мне доподлинно известно от его родственников. Сидел в тюрьме, но ночью сумел бежать, выскочив из окна, решётка которого отходила в сторону.
- Скоро нас всех, господа, посадят в тюрьму, а то и расстреляют, - вспыльчиво произнёс прапорщик Николай Граков.
Все посмотрели на него.
- Большевики объявили обязательную регистрацию офицеров. Она продлится неделю в Алексеевском училище, в Лефортове. Мы были вчера там с Сергеем.
- Ну и как? – все с вниманием и волнением смотрели на алексеевца, а он, несловоохотливый, передал инициативу младшему Мамонтову.
- Да, большевики объявили регистрацию офицеров, - подхватил Мамонтов. – Кто не явится, будет объявлен вне закона или, как они пафосно называют, «врагом народа». А тех, кто является, разоружают и арестовывают. Что сказать, господа? Пришла громадная толпа. Мы были там с Колей чисто из любопытства – он искал своих однокурсников. А на всех этих собравшихся, которые в дни октябрьских боёв мирно прятались по своим норам, было стыдно смотреть. Их было тысячи, которые так бы нам пригодились в сопротивлении большевикам. А они, трусы, пришли на заклание, словно безропотный скот на бойню. Мы чудом ушли, не сдавшись, ещё подбили уйти с собой рядом стоящих офицеров. И только мы вырвались, как толпу оцепили латыши и китайцы. Мы быстро-быстро утекать подальше. Только перешли мост – навстречу вооружённые матросы. При их виде мы бросились врассыпную. Уходили малыми улицами. Нет, однозначно, надо ехать на юг. Нас теперь даже знакомые стали бояться.
- Да, господа, сдали Москву! – сокрушённо покачал головой Эфрон. – Помните, как у Лермонтова в «Бородине»? – «Когда б на то не Божья воля, не отдали б Москвы!». Я не могу пока ехать. У меня дочка болеет. Я жду жену из Крыма с маленькой. И тогда, непременно выеду.
Другие офицеры мялись ответить, истошно искали причину задержки своего отъезда. «Дети!» - подумала София, которую на эту мысль натолкнули слова Эфрона. «Вот, ради кого стоит сражаться! Стоит жить и бороться с большевистским режимом! И если нам не судьба пожить по-человечески, то хотя бы им, малюткам-ангелочкам, пускай достанется добрая и красивая жизнь!».
И, словно в подтверждение этой спонтанно возникшей мысли, в комнату, где сидели офицеры, вбежала красивая пятилетняя девочка с густой чёлкой, длинными косичками с болтающимися на них бантами и удивительным, завораживающим взглядом больших искромётных глаз. Это была Ариадна, старшая дочь Сергея Эфрона. За ребёнком следом вошла улыбающаяся женщина, сестра прапорщика Елизавета Яковлевна, и позвала девочку: «Аля! Иди сюда! Не мешай взрослым».
- Я только хочу поцеловать папу! – воскликнул непосредственный ребёнок и протиснулся к своему отцу.
- Сергей Эфрон обнял дочь и усадил себе на колени. – Лиза, - обратился он к своей сестре, присматривающей за его дочерью в отсутствии жены. Аличка что-нибудь ела?
- Да, конечно! - с педагогической ноткой, не терпящей сомнений, воскликнула Елизавета Яковлевна.
- Папулечка, ты никуда не уедешь? – с мольбою в глазах и голосе спросила отца девочка.
На такой душещипательный вопрос, он не смог ответить однозначно, поцеловал девочку в лобик и передал сестре. Офицеры, следившие за этой сценой с отеческой нежностью, заёрзали на стульях, вспоминая своих родных.
- Понятное дело, - за всех ответил Гольцев. – Кому нечего здесь оставлять, давно уже сорвались и уехали. А мы – люди семейные, нам отрываться от семей болезненно.
- На кану жизнь ваших семей и вашего будущего, как вы не понимаете! – разгорячаясь, выкрикнул штабс-капитан.
- А вы почему не в Новочеркасске, господин Невзоров? – спросил его Гольцев.
- Я - другое дело. Я по заданию Савинкова возглавляю в Москве подпольную офицерскую организацию. Жду из разогнанной большевиками Ставки генерал-лейтенанта Генштаба Рычкова Вениамина Вениаминовича, бывшего командира 27-го армейского корпуса, чтобы передать ему военную часть. В ноябре он был отстранён от командования корпусом большевистским главковерхом прапорщиком Крыленко. Тем самым, с чьего безмолвного согласия и на глазах которого матросы растерзали Главкома Духонина. Вы вообще в курсе, что происходит в стране?! 20 ноября большевики убили в Могилёве генерал-лейтенанта Духонина, который за день до своей смерти успел приказать выпустить из тюрьмы генерала Корнилова и других офицеров, арестованных по делу корниловского мятежа в сентябре. Корнилов пытался с Текинским полком пробиться на Дон к Каледину. Но обстрелянный большевиками полк, был распущен приказом Лавра Георгиевича, и он сам, переодевшись крестьянином, с подложным паспортом, по железной дороге 6 декабря прибыл в Новочеркасск. Туда сейчас идёт ежедневный приток офицеров со всей страны. Там уже сформированы Офицерская рота и Юнкерский батальон, которые в последних числах ноября под руководством полковника Хованского штурмом заняли Ростов.
- Это наш полковник Хованский, который командовал вместе с Дорофеевым офицерами и юнкерами в Москве? – спросили молодые прапорщики.
- Нет, его старший брат, Иван Константинович, полковник Лейб-гвардии Литовского полка. Их два брата Хованских. Старшему тридцать два, младшему тридцать. Впрочем, и младший Хованский, Николай Константинович, который полковник Лейб-гвардии Преображенского полка и выпускник Александровского военного училища, тоже был там, командовал группой при взятии Ростова. Именно он занимается распределением добровольцев в Новочеркасске. Поэтому ехать вам нужно к нему. Он вам поможет с жильём, питанием, обмундированием и оружием для борьбы с большевиками.
- Я поеду! – решительно и смело заявила София. – Я только восстановилась после ранения, полученного в боях на улицах Москвы, и теперь готова хоть сейчас выехать в Новочеркасск.
- Похвально, сударыня, - улыбнулся Невзоров вымученной улыбкой. – Вы знакомы с ним лично? С Николаем Константиновичем Хованским?
- Да, я была ему представлена. И он знает моего отца.
- Превосходно! Тогда и сопроводительной записки к нему писать не стоит. Потому как любая бумажка, выдающая вас, может стать смертельно опасной уликой при дорожном задержании красногвардейскими патрулями. Вам нужно одеться нейтрально, лучше изменив внешность. Деньги и адрес я вам дам.
София встала. Эфрон хотел под каким-то предлогом её задержать, чтобы объясниться, но она, демонстративно пренебрегая его вниманием, направилась к выходу. Проводить её вызвались два офицера: Сергей Мамонтов и Митя Тучков.
- София Николаевна, - сказал Сергей Мамонтов, - поедемьте, пообедаем у моего знакомого, Николая Фёдоровича. Он живёт против Кремля, подле Боровицких ворот. Его отменная кухня выручала нас с Митей все дни октябрьских боёв и забастовок.
- Да, превосходная кухня! – восторженно подтвердил Тучков.
- Хорошо, господа! Проводите меня, - согласилась София, чтобы хоть так отвязаться от настойчивых притязаний любвиобильного Эфрона. – А потом отвезите на Арбат, в дом Общества врачей-специалистов.
- Я вас вечером жду у себя на квартире, - попрощался с девушкой штабс-капитан Невзоров. – Вот мой адрес. Я подготовлю вам безобидные документы и билет на поезд.
- Спасибо, господин штабс-капитан! – эмоционально поблагодарила его баронесса.
- Не стоит,- приложился рукой к голове, как к фуражке, Невзоров. – Вам спасибо за ваше патриотическое сердце!
Девушка на прощание всем улыбнулась. Два молодых офицера поймали извозчика и поехали вместе с ней.
За обедом у Николая Фёдоровича, московского интеллигента, сочувственно распрашивающего молодых людей об их планах бежать на Дон, Мамонтов и Тучков стали проявлять к Софии всяческие знаки внимания, говорить комплименты, цитировать не всегда удачно и не к месту с намёком стихи о любви, спрашивать молодую и понравившуюся им девушку, замужем ли она или нет, и есть ли у неё на сердце кто-нибудь из кавалеров. Баронессе такое внимание к её личности было неприятно. Она от природы была не только красивой, но и застенчивой с детства, как тихий, пасмурный день, и только благодаря напускной нахрапистости и даже порой развязности, стараясь быть чересчур общительной и весёлой, София скрывала свою скромность. Де Боде старалась переводить все намёки на ухаживания в шутку, чувствуя всю несерьёзность и пошловатую окраску касающегося её персоны мужского флирта. Так ничего толком и не узнав о ней, офицеры повезли Софию на Арбат. А там возле дома, где на втором этаже располагался Женский союз «Помощь Родине», её поджидал уже подслушавший в беседе адрес Сергей Эфрон. Офицеры, все втроём, ревностно поглядывая друг на друга, проследовали за баронессой, не желая с ней расставаться. Руководитель Женского союза Мария Александровна Рычкова удивлённо и радостно одновременно встретила свою любимицу из доброволиц.
- Софиюшка, радость моя! Откуда ты здесь?! – воскликнула Рычкова, обнимая де Боде. – Мне говорила наша Вера Алексеевна, что ты была ранена?
- Да, в ногу. Мария Александровна, я могу у вас занять ненадолго комнату? Эти господа офицеры со мной. Мы сговариваемся о планах, как сообща пробираться на Дон от большевиков.
- Ой, божечки мои! Конечно, проходите.
Офицеры с Софией прошли мимо любопытно встречающих их глазами девиц-доброволиц из Союза и заперлись в отдельной комнате. Мамонтов и Тучков порывались ехать на юг вместе с ней. Эфрон просил задержаться, повременить с отъездом и поехать чуть позже вместе с ним. Де Боде заставила всех троих молодых людей сесть и выступила перед ними взволнованно с не обдуманной, а скорополительно возникшей в её мозгу речью.
- Господа офицеры! Я попрошу вас всех троих немедленно и безоговорочно прекратить все попытки ухаживаний за мной. Я не принадлежу сама себе и уж тем более не даю ни намёка, ни права вам надеяться на владение мной, как вещью в вашем гардеробе. Я всю без остатка себя отдаю России, умирающей сейчас, растерзанной и преданной на попрание. А ваши низменные личностные интересы, считаю не только пошлыми и несвоевременными, но и предательски безответственными в такой суровый час для нашей с вами Родины. Вы хорошо меня поняли? Клянитесь мне все трое, что перестанете домогаться меня недвусмысленными намёками и алчущими похотливых удовлетворений вожделениями. Не слышу вашей клятвы!
- Но, баронесса! - умоляюще глядели на неё влюблённые глаза молодых людей.
- Никаких «но»!
- Можно тебя на пару слов отдельно, София? Тет-а-тет? – Эфрон попытался разжалобить девушку своим природным артистизмом и обаянием.
- Ну, что ещё, Сергей? – София, поддавшись его просьбе, отошла с ним к окну и разговор перевела на доверительный шёпот, что Эфрон считал уже шагом к своей новой казановской победе.
- Я люблю тебя нешуточно! Ты не знаешь даже как! – выпалил он с придыханием, страстно сверкая своими восточными глазами заморского принца. – Хочешь, я брошу семью и буду твоим рабом?! Мне опостыла моя прежняя жизнь. Ты – мой новый горизонт, который я увидел на восходе солнца в тот день, когда повстречал тебя на своём пути! Ты осветила мне новые дали и за это я безумно тебе благодарен и обязан самым нежным чувством, на какое только способен молодой самец. Я подарю тебе ночи безумной страсти и ты забудешь, кем ты была до меня. О, я сумею тебя сделать счастливой, на голову более счастливой, по сравнению с тем, что ты имела в любви до меня! Я обещаю тебе! Я клянусь! И клятва моя священна! Если хочешь, она будет подписана моей кровью!
- Сергей, - тихо и как можно спокойнее сказала София, - зачем мне твоя любовь? Между нами ничего не может быть общего. Никогда.
- А что у тебя было общего с этим юнкером Григорьевым? Или с этим красным подпоручиком, по которому ты до сих пор сохнешь? – вопрос Эфрона пронзил девушку в самое сердце.
София побледнела.
- Моя личная жизнь тебя не касается! Не лезь, пожалуйста, ко мне в душу! Иначе мы будем врагами!
У Эфрона в глазах отразился испуг потерять её совсем. Пусть, хоть знакомой останется она для него, такая удивительная и уникальная девушка, какую он только мог встретить среди всех его знакомых приятельниц. Видя его испуг, де Боде, чуть заметно смягчила тон своей речи.
- У тебя такая замечательная дочь. Позаботься о ней, о её будущем, которое сейчас становится таким смутным. И береги свою семью. То, что ты создал семью – это уже твоё богатство, я бы даже сказала – счастье, разрушить которое можно одним нелепым поступком, а вот восстановить не получится. Твоя сиюминутная блажь изольётся спермой и будет в тягость и мне и тебе. Пшык, и нет любви. Как не бывало. Только усталость плотского удовлетворения инстинкта продолжения рода, будто ты забеременил понравившуюся тебе самку. Но я не хочу от тебя рожать, ни в коем случае! Я, кажется, тебе уже говорила о том, что не люблю тебя. Помнишь, в начале октября, на светском рауте в честь выпуска женщин-офицеров? Тогда ты мне говорил, что я затуманиваю твоё будущее, теперь – что озаряю. Так ты уж определись с моим влиянием на тебя. А то сам себе противоречишь. Читай свои стихи наивным и впечатлительным барышням. Я не из таких. Я убивала людей и моё сердце опалено предательством. Поэтому не буди во мне бурю – сокрушу!
Впервые в своей жизни Эфрон был повержен в любви и сдался, смиряясь с отказом. Он понял, что ему никогда не обладать этим сокровищем и закрыл так наивно открывшееся признанием сердце, ожесточаясь внутри и сатанея в отчаянии обидного поражения. Взгляд его потух и он весь остаток беседы сидел поодаль и равнодушно взирал по сторонам, ища предлога удалиться. Двое других молодых офицера также были разочарованы всеми своими неудачными попытками штурма неприступной крепости дамского сердца, так что вынуждены были вскоре выбросить белый флаг и ретироваться. Они все поспешно удалились, даже не договорившись с Софией о возможности совместного отъезда в Новочеркасск.
«Какие мужчины всё-таки глупые, когда влюблены», - подумала баронесса, - « когда их чувства сильнее разума, они становятся, как дети, даже хуже, как животные во время гона. Нет, хватит романтики! Надо одеться, как какая-нибудь чухонка-замухрышка и, не привлекая ничьего внимания, тихо-спокойно пробираться на Дон».
- Уже уходишь? – на пороге остановила её прощальными нотками в голосе Мария Рычкова.
- Да, - грустно улыбнулась ей София, предчувствуя, что расстаётся со своей наставницей, возможно, навсегда.
Они обнялись, не скрывая слёз.
- Увижу тебя ещё или нет, не знаю! – взахлёб, утирая слезу, говорила Рычкова и её глаза, наполненные алмазами слезинок, искрились нежностью и печалью, словно разбитой любви.
- Прощайте, Мария Александровна! – плакала и София. – Я вас люблю, словно вторую матушку, даже больше. Мне с моей не очень-то повезло.
- Не надо, не говори так, Софьюшка, про свою маму. Она тебя родила, растила, кормила несмышлёное дитя, на ноги, вон поставила. Пусть всё у неё будет хорошо! Я благодарна ей за такую дочь, как ты! Так и передай ей, с приветом от меня, слышишь?!
Расстались они обе с тяжёлым сердцем разрыва, словно чего-то близкого, кровного.
***
София поехала в Лукино. Родовая усадьба в Звенигородском уезде встречала де Боде полнейшим раззорением. Вот до боли знакомые с детства места, аж нос щипет, так хочется плакать. Вот речка Сетунь блеснула белым рукавом покрытого снегом льда. Вот раззорённое, словно набегом татаро-монголов, подворье, разрушенный и сожжённый дом. На дворе остатки разбросанных вещей. По всему видно, имение грабили, распихивая тюки с добром по подводам и саням. Что за шайки здесь орудовали? Настречу попалась престарелая монашка, идущая по просёлочной дороге полем по неглубокому ещё насту в ближайшую деревню. Баронесса с ней разговорилась, надеясь узнать, что с её родственниками всё обошлось и они успели скрыться, прежде творимого здесь вселенского погрома.
- Ой, доченька, не приведи Господь, что здесь творилось! – заохала, запричитала монахиня. – Большевики были, антихристы! Приехал цельный отряд, верхом на конях, да с подводами. В ту пору здесь и матушка ваша, баронесса София Михайловна, с сестрицей вашей, Марией Николаевной быть изволили. Гостили у хозяев. Что за прелесть, право, была ваша сестрёнка Машенька! – слёзы градом брызнули из глаз монахини. – Барышня на выданье, красоты необычайной, ни описать, ни глаз не отвести!
- Что с ней случилось? – глотая застрявший ком в горле, крикнула София, уже предчувствуя недосказанную беду.
- Замучили её изверги, изуверы проклятые. Мученическую смерть пришлось им принять с матушкой вашей… Царствия им небесного! – тут монахиня с усердием троекратно перекрестилась.
- Рассказывай, что знаешь, - побледнев, нахмурилась де Боде, в отчаянии сжимая до хруста суставов пальцы в кулаки.
- Над Машенькой ссильничали всем отрядом, ироды поганые, да в Сетуне утопили.
Монахиня говорила в истерике, как выла, и многих слов в произношении было не разобрать. София просила её повторить.
- А матушку вашу повесили. Она от увиденной ею собственными глазами расправы над дочерью, поседела вся, сердешная, когда, как ведьме с растрёпанными волосами ей петлю надевали. Ой, спаси, Христос! Зверюги эти, верхом на конях пересекали залы дворца, разбив ваш фарфор, прикладами ружей били старинные тарелки. Достали вино из погребов, опились все, как черти, и вытворяли оргии и пьяные бесовские вакханалии. Ворвались в фамильную усыпальницу, разрушили её, выволокли из склепов останки баронов Боде и оскверняли их всякими непристойными мерзостями. Вспомнить жутко! По случаю я свидетельницей была бесчинств разграбления. Это на второй день их приезда было, к вечеру. Нам, монашкам, разрешили снять тело убиенной Софии Михайловны с петли и отпеть в фамильной часовне. А до этого утром нас всех гуртом согнали в имение, где накануне заночевал их бандитский отряд. Согнали под дулами винтовок вместе с волостными крестьянами и заставили слушать их поганые дьявольские проповеди и смотреть всякие мерзости. София Михайловна, сердешная, всю ночь и полдня болталась в петле на крыльце, пока они праздновали да выступали перед народом. А прислуга нам говорила по секрету, что девицу они так терзали, что ни одного живого места ей на теле не оставили. Антихристы! Бесы поблудные! Другого им названия нету!
София, слушая страшные рассказы монахини и чувствуя, как мурашки от ужаса и бешенства, бегают по её спине, с трудом владея собой, невольно повернулась уходить. Монашка, заметив её колебания, спросила баронессу:
- Куда же ты теперь, сердешная, подашься? Бежать бы тебе надобно. Чтобы, как с сестрой, с тобой не поступили. Они до сих пор по уезду рыщут. Могут опять налететь. Беги, горемычная, спасайся! Хуже монголов они! Последние нам времена настают. Скоро всем, видно, мученическую смерть принимать.
- Где маменьку похоронили? – глухо пробормотала де Боде и удивилась своему сухому, чёрствому голосу, даже не узнав его.
- У храма святого Филиппа, возле погребальной часовни…
София и монахиня захрустели твёрдым снежным настом. Девушка сняла шапку и с тоской и грустью поглядела на занесённый снегом небольшой холмик земли. Монахиня перекрестилась, шепча поминальную молитву.
- Ну, я им так просто не дамся, чертям! – зло сверкнув глазами, решительно сказала София. – Мы ещё повоюем, мать! Прощай. Не поминай лихом. В молитвах обо мне помяни…
- Бог в помощь, душенька, всему святому воинству, - пролепетала монашка. – Аминь, - и крестила уже в спину уходящую Софию.
Тупая боль и пустота застыли в израненной душе баронессы. Для неё ничего не осталось святого в жизни. Позади поблёскивала несбывшимися, обманутыми надеждами поспешная, суетливая юность. Впереди были только отчаяние, ненависть и смерть. Она шла, не различая дороги, по колено забредая в рыхлый снег. Оставшись наедине с собой, София, наконец, дала волю своим чувствам и, обжигая щёки на приударившем морозце горячими слезами, шла и рыдала в полях, утопая в декабрьских сумерках.
А через день, под вечер, на двор арбатского дома, где размещался Женский Союз, въехал какой-то экипаж, и у подъезда вылезла русская баба в тулупе, с большим платком на голове и с большими черными очками на глазах. Раздался звонок. Рычкова и все доброволицы, которые ещё ютились в этих стенах, высыпали в переднюю. Несколько минут замешательства и очки были сняты, был сброшен платок, тулуп, юбка и перед всеми снова предстала во всей красе своей двадцатилетней цветущей молодости прапорщик де Боде. Только печальная, с вывернутой наизнанку душой. Вечер провели они в тесном кружке; баронессе на ноге племянница Рычковой перевязала в дорогу еще не зажившую рану. Билет на поезд и поддельные документы были уже у Софии в кармане. Она ждала своего поезда и спать не ложилась. А рано утром исчезла и по её желанию никто из доброволиц её не провожал.
Ехать решила она одна. С Брянского вокзала, с хлебом и салом, в вагоне-теплушке, где можно было спать только сидя, не раздеваясь, девушка тронулась в путь на юг через взбудораженную большевиками страну, где в поездах и на вокзалах, запруженных эшелонами, битком было набито солдатами-дезертирами, без приказа оставившими фронт и с оружием в руках, пьяными от конфискованной у торгашей водки возвращающимися домой. Солдаты орали песни, торговали направо и налево награбленными трофеями из польских, украинских и бессарабских хуторов.
Четырёхосный отечественный паровоз Коломенского машиностроительного завода серии «О» - «основной» или универсальный локомотив, таскавший и пассажирские, и грузовые составы, который в народе ласково называли «овечкой», натуженно, выбросив в небо чёрную, словно мохнатую, струю пара, потянул за собой по русской колее чугунки пёстрый состав из вагонов разного типа. В нём были и столыпинские вагоны для переселенцев, и пассажирские 3-го и 4-го классов – зелёные и серые, и воинские теплушки, в которых можно было перевозить как товарные грузы, так и войска с лошадьми, и багажные тёмно-коричневые, и почтовые тёмно-зелёные. И только «буржуйских» - синих и жёлтых вагонов повышенной комфортности 1-го и 2-го класса в нём не было, то ли из-за пролетарской сознательности и брезгливой претензиозности к эксплуататорским классам, то ли ещё по каким причинам, но скорее всего из-за их нехватки, отсутствия в железнодорожном парке или использования в других целях. Тянулась за паровозом-трудягой пёстрая лента его нелепого эшелона. В стране, воюющей уже более трёх лет, катастрофически не хватало работающих локомотивов и вагонов на ходу. Поезда были так редки, что выбирать не приходилось. Люди готовы были ехать и на крышах, и только зима была тому помехой.
София, волнуясь, передала свою бурую билетную «картонку» в волосатые грубые руки проводнику с билетной сумкой через плечо и он махнул ей равнодушно рукой, мол, занимай, где найдёшь, свободное место. Она протиснулась в толпу и поехала в солдатской теплушке, наскоро переоборудованной в пассажирский вагон, но с оставленными в ней трёхъярусными нарами и печкой-«буржуйкой». В вагоне сначала пахло сеном и лошадьми. Ещё недавно в нём были стойла и казаки перевозили своих буро-золотистых дончаков – красавцев верховых коней с выразительными глазами и тёмной густой гривой. Но по мере удаления от Москвы становилось душно и смрадно. Запахи испражнений и человеческой антисанитарии били в нос. Гвалт, семечки, теснота, песни под гармошку, табачный дым. В теплушке стандартной вместимости в сорок человек ехало пятым, самым неприхотливым классом или вообще бесклассовым проездом вдвое больше, а то и вообще около сотни человек.
Один пьяный солдат на какой-то станции, где с остановкой в чайники набирали кипяток, заприметил Софию и прилепился к ней, словно клещ. Де Боде, хоть и ряженая в бабку, стала привлекать к себе внимание уже многих, не особо разборчивых и не требовательных в выборе любви, но голодных до женской ласки субъектов, всяких проходимцев, воров и дезертиров, которыми битком были набиты вагоны. Этот приставучий солдат, не отступал при женском сопротивлении и начал её с силой лапать.
- Слышь, бабочка! Дай фронтовику, чё ломаисся?! – бормотал солдат, распуская руки. – По-хорошему прошу – дай, а не то возьму силой! Истосковался я по вашему бабьему народу – ужас как. Залюблю до самого корня!
Девушке пришлось ухищрением несвойственного ей кокетства заманить его ночью в тамбур и там вышвырнуть наученным в разведке казаками приёмом меж грохочущих на переезде вагонов в обрыв насыпи.
- Айда в тамбур, соколик, - сказала она ему, театрализованно подмигнув. – Не здесь же, при людях будем… Потерпи малость.
А когда вывела в тамбур, посуровела в миг лицом и гневно сказала:
- Что, женской ласки захотелось? Получи, сволочь! Это тебе за мою сестру, мразь! – и резким ударом столкнула дезертира с поезда.
В дорожной сутолоке и сумятице, пропавшего пассажира никто не хватился, а де Боде, уже больше не выходила на станциях, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, забившись, как мышь в щель, в своей теплушке.
По мере продвижения всё дальше на юг, София поражалась всё более в дороге, насколько она не знала своего народа, его грубый нрав и быт, затравленный надсадной работой и бесконечными заботами о пропитании и выживании в каждодневном поиске и добывании себе куска хлеба. Грубые, обветренные, преждевременно стареющие грозные лица с напуском, словно защитной маской, злости, а внутри, на поверку, добрейшие, чудные души простонародья мелькали мимо неё метельным вихрем и исчезали в дорожной толчее. Сотни, тысячи разных судеб, таких непохожих и уникальных, сплетались в единую, общую судьбу всего народа, терпящего череду бесконечных бедствий, лишений и тягот непрекращающейся войны, войны теперь уже каждого с каждым, где каждый прав или не прав, никто не разберёт.
XV
Путь Софии на юг был долгим, не прямого сообщения, а с частыми остановками, пересадками и пережиданиями в ледяных, нетопленных вокзалах и на полустанках. Порой её покидали силы и вера в правильность сделанного ею выбора, порой терзали сомнения и искушала мысль вернуться назад в Москву, поскольку там всё было знакомо, а здесь, всё дальше от дома и привычного круга людей, было жутковато погружаться в море помеси крестьянского, казацкого и малоросского простонародья, чужого и равнодушного к твоим чаяниям и заботам. Все куда-то ехали, то ли сорвавшись с обсиженных мест, то ли возвращаясь на родину после долгой военной разлуки. Весь окружающий девушку мир, словно сошёл с ума, задохнулся в цинизме и вульгарной грубости, был весел, нагл и зол, попирающий ценности прошлого, довоенного времени, словно исчезнувшей древней и забытой цивилизации. А София у сердца берегла спрятанные под бабьим тряпьём, маскирующим её в кухарку, царские погоны прапорщика, подаренные ей влюблённым юнкером Григорьевым, боясь, что найдут в красногвардейском обыске, но желая именно их надеть в офицерском отряде алексеевско-корниловских добровольцев.
В Новочеркасск де Боде прибыла в самый канун Рождества, в сочельник под благовест праздничных колоколов всех церквей. И на извозчике с вокзала в санях с двумя сытыми гнедыми дончаками лихо поехала по заснеженному городу. Пожилой и жилистый, сухопарый извозчик, по виду, казак, приглядывался к путнице с прозорливым любопытством.
- Позвольте полюбопытствовать, - вкрадчиво с хитрецой южного прищура и говора начал извозчик, когда София неуверенно назвала ему адрес. – То ли вы барышня, то ли госпожа какая, по повадкам вижу, по одежде не понимаю. Нашего брата взгляд меток, нас не проведёшь. Кто вы есть, госпожа хорошая? То ли от большаков какая беженка, потому и скрываетесь, рядитесь в чёрте что. Скажу вам честно, такое нагольное шкурьё, как на вас накинуто наспех, видимо, маскировкой, женщины не носят. Крестьянкам оно не практично в труде, они в приталенных тулупчиках больше ходят, а казачкам и подавно негоже, они нонче все под барышень рядятся, в шубках с парчовой кройкой гуляют. Кто вы есть? Никак не пойму. Утолите мой интерес.
- А вы кто есть на белом свете? – остро спросила его де Боде.
- Я-то? Отставной урядник из пластунов Мечётинской станицы Фёдор Каплунов. С Сальских степей.
- Из кастрированных петухов что ли будете? – ехидно продолжала, защищаясь, нападать баронесса.
- Обижаете. Почему это?
- Каплун же, вроде бы, бойлерная птица.
- А, вы в этом смысле… Не знаю. Так по батюшке меня величать.
Словоохотливый говорун на минуту затих, соображая, что пассажирка не в духе и не любитель пустой болтовни, но, услышав мерный звон колокола, зовущий на церковную службу, ухватился за новую тему разговора.
- Слышите бархатистый тембр колокола? Это наш благовестник «Лебедь» из Вознесенского собора с площади Ермака, прямо как в Троице-Сергиевой Лавре, зовёт прихожан на Всеношное бдение. На службу Навечерия Рождества.
София прислушалась. Качающимся языком в оба края звонари били в огромный колокол, издававший протяжный гул торжественно-зовущего звона.
- А вот этот, более гулкий и дребезжащий, слышите? Это «Голодарь» из Церкви Александра Невского. Звучность не та. Олова не хватает в сплаве с медью. А вот этот, басовитый такой? Это «Сысой» из Церкви Михаила Архангела.
- А у вас, что же, - удивилась София, - все колокола собственными именами кличут?
- А вот и вызнал по голосу, невольно искреннему, кто вы есть, - барышня! – улыбнулся извозчик. – Мы-то все колокола нарекаем именами, чтобы различать и величать с уважением. Сейчас благовест закончится трезвоном и начнутся в храмах литургии. У нас самый искуссный красный звон!
- В смысле «красный»? – напряглась де Боде.
- Праздничный звон трезвона. Вот, слышите? Значит, пение полиелея в храмах началось. 118-й псалом поют, читая: «Аллилуйя! Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем…» - напел отставной казачок.
- Не время сейчас молитв, защищаться надо с оружием в руках от безбожников! Хотя и помолиться перед боем не грех, - грозно проговорила замаскированная под старуху девушка.
- Эх, барышня! Смурная вы какая-то! А прокачу-ка я вас затак по Платовскому прошпекту, да мимо Александровского саду и Атаманского дворца, так что лишь вьюжка-позёмка своей снежной метлой пометёт наш след! Эх, залётные, ну-ка! – подхлыстнул он дончаков и они рванули в крепкий намёт, бросая клубы пара из разгорячённых ноздрей.
- Ты, главное, меня на Барочную улицу, не забудь, привези, атаманец, в лазарет номер два. Отец у меня там раненый с войны лежит.
- Знаем, знаем. Офицеры там из Москвы и Петрограда проживают инкогнито. Собирают силы против большаков.
- А ты откуда знаешь?
- Так у меня племяш в Новочеркасске в 58-м донском казачьем полку служит. Всё мне и докладывает, как видимся. А видимся мы с ним по нонешним временам дюже как часто, всё в городе стоят их части, никуда не ходят.
- Ну и вези тогда напрямки, не ломай маршрута!
- Скучная вы, ей богу! Обидели вас, должно быть, большаки? Дюже строгая вы – пропасть.
- «Обидели», - тихо проворчала София, кутаясь в бабью широкую доху бараньего меха. – Я им так меня обижу, что век будут помнить мою обиду! – огрызнулась она.
Так с озадаченным её гневом и замолчавшим извозчиком-казачком доехала де Боде на окраинную Барочную улицу, где с начала ноября в бывшем лазарете №2, инкогнито по требованию донского наказного атамана Каледина, была расквартирована в общежитие Алексеевская организация офицеров и юнкеров. Спросив там полковника Николая Константиновича Хованского, баронесса получила ответ от постового юнкера Павловского училища, что его там нет, а он находится на Грушевской улице, в бывшем лазарете №23. Ехать туда было не на чем, да и уже темнело в незнакомом и недоверчиво-настороженном городе, ощущающем на себе осаду от белогвардейских добровольцев, постепенно самовольно захватывающим его окраины. София попросила юнкера её впустить.
- А вы кто будете? Жена чья-нибудь или родственница?
Подошёл унтер-офицер, начальник караула.
- Кто такая? – грозно буркнул он, словно облаял, как посаженный на цепь пёс.
Баронесса назвалась по имени и чину. Унтер недоверчиво оглядывал её с головы до ног.
- А может большевистская шпионка? ДокУмент есть? Показывай! А не то прикажу штыком пропороть! Ну! Живо!
София подала документы и письмо от штабс-капитана Невзорова.
- Эти бумажки советы подделывают, родная мама не отличишь. Может, кто из сослуживцев за тебя поручится? Кого из господ штаб-офицеров знаешь?
- Многих знаю! Кого вам надо назвать?
Тут к охранному посту подошёл, услышавший перепалку, гвардейский полковник.
- В чём дело, Сазонов? – спросил он унтер-офицера.
- Да вот, Ваше высокоблагородие, - приблудная какая-то бабёнка в крестьянском тулупе, выдаёт себя за офицера, прапорщика.
- Ну-ка, ну-ка, - заинтересованно посмотрел в лицо Софии полковник. - Батюшки! – засиял он улыбкой, осветившей его физиономию ярче факела, которым тыкали в лицо де Боде охранники. – Да это же София Николаевна де Боде! Дочь генерал-лейтенанта барона Николая Андреевича Боде! Позвольте вам представиться, баронесса, – полковник гвардии Семёновского полка князь Фёдор Николаевич Касаткин-Ростовский!
Он галантно взял девушку за руку и приложился к ней губами.
- Не стыдно вам, балбесы, даму на морозе держать! – осадил он охрану. – Мадемуазель, позвольте вашу ручку, - и за руку ввёл девушку за контрольно-постовой пункт. – Добро пожаловать в наш бивак- осаждённую крепость!
София, проникнутая благодарностью к опознавшему её князю, невольно доверилась ему, и, когда он повёл её в офицерскую столовую, чтобы накормить с дороги, пока де Боде не поставили на довольствие, рассказала ему свою историю последних месяцев со всей трагедией её семьи. Сорокадвухлетний князь, усатый, с удлинённой формой черепа, словно борзая собака, внимательно слушал баронессу, иногда кивая ей головой, часто сочувственно цокая и хмуря взор в наиболее трагические моменты рассказа.
- Да, девочка моя, сочувствую тебе по-христиански. Пусть земля будет пухом твоим родным, безвинно убиенным супостатами-палачами. Родственники твои, страстотерпцы беззлобные, претерпевшие страдания и мученическую смерть в суровую годину крушения нашего Отечества. Им зачтётся это на небесах во прощение всех грехов. Смирись и утешь себя этим. Хотя знаю, каково тебе теперь, как твоё сердце требует справедливого возмездия и отмщения. У меня у самого в Курской губернии большевики раззорили фамильное гнездо – имение Чернянку, где убили матушку – княгиню Надежду Карловну Монтрезор, шестидесяти пяти лет, сестру Софью Николаевну, княгиню сорока лет и брата, князя Николая Николаевича, тридцати одного года. В душе моей такое опустошение после их смерти. Отец у меня, князь Николай Фёдорович, в 1908 году умер шестидесяти лет, так что теперь я на старости лет круглый сирота. Остались у меня только сёстры: Надежда Николаевна, сорока четырёх лет, и Александра Николаевна, тридцати четырёх лет от роду. Обе замужние дамы и по счастливой случайности бывшие в те дни со своими семьями в других местах. Так что понятна и близка мне трагедия твоей семьи, потому как и мою семью она не миновала. Да что там мою! И семью покойного великого князя Константина Константиновича коснулась беда. Большевики разгромили его имение Осташёво, разграбив и осквернив могилу его сына - князя императорской крови Олега Константиновича, погибшего в 1914 году. Князь был похоронен в фамильном склепе с золотой шашкой, так эти чёрные кладоискатели потревожили его прах, вытащив его из гроба, и забрали шашку. И, говорят, пять или шесть дней труп Олега валялся на дороге. Изверги!
- Никаким христианским смирением убийство своих родных я простить большевикам ни за что не смогу! – в страстном гневе заявила София.
- Ну, что же, я тебе не батюшка, исповедовать и причащать не собираюсь. Громи этих нехристей во славу и спасение земли Русской. Вот мой тебе сказ, - улыбнулся в ответ князь, поднимая за честь девушки свой бокал.
- А откуда вы меня знаете, Фёдор Николаевич? Ведь я вам не была представлена.
- На фронте пересекались с твоим отцом. И он мне показывал твои фотографии и в подробностях делился успехами твоей биографии. Гордится тобою родитель твой.
- А где он сейчас, не знаете?
- В Крыму. По приказу генерала Алексеева проводит подпольные мобилизации офицеров и перенаправляет в Новочеркасск. Так что я многое про тебя знаю, дорогая София Николаевна. И про Смольный институт благородных девиц, и про то, как ты у него в разведке в 1914 году находились, и про роковое падение с лошади, и даже про Московский Женский ударный батальон и Александровское военное училище. На рауте по случаю первого выпуска женщин-офицеров не присутствовал лично, поскольку был в четвёртый раз уже с начала войны контужен, но много наслышан от своих боевых друзей-офицеров, бывших в ту пору в Москве в отпуске. К тому же у нас уже проявили себя другие женщины-офицерши, должно быть, твои сослуживицы, сёстры Мерсье.
- Как же, знаю их превосходно! Мои подружки! Где они? Здесь?!
- Нет. Были в отряде полковника Хованского, брали Ростов. Теперь у полковника Неженцева в Корниловском ударном полку. Завтра тебя туда отвезёт оказия, на Грушевскую улицу, в 23-й лазарет. А сегодня сочельник. И ты моя гостья. Я тебя никуда не отпущу в темень и стынь. Завтра, всё завтра. Я для тебя предоставлю свою холостяцкую комнату, а сам переночую у дежурного офицера.
- Я вам очень признательна, господин полковник, - смущённо и радостно пролепетала молодая женщина, давно не мывшаяся и уставшая от походной грязи. – А горячую воду здесь помыться можно раздобыть?
- Это обязательно. Само собой! Я распоряжусь. Будь как дома.
- Вы мой волшебник, господин полковник!
- Да, брось ты! Мне самому очень приятно быть полезным столь привлекательной молодой особе, да к тому же с таким пылким патриотическим сердцем.
- Скажите, Фёдор Николаевич, а в Семёновском полку вы, случайно, не были знакомы с подпоручиком Тухачёвым?
- Позволь, как же, помню! Очень хорошо помню этого честолюбивого карьериста. Его у нас прозвали «Наполеоном» за неуёмное желание выдвинуться во что бы то ни стало, любой ценой. Он, кажется, погиб или пропал без вести в начале 1915 года.
- Нет, он жив, только был в плену. Вернулся в Россию накануне большевистского переворота. Я виделась с ним и лично общалась. Он был какое-то время моим наречённым женихом.
- Вот как! – удивился Касаткин-Ростовский. – Я, право, не знал, столь интимных подробностей его личной жизни… Прошу меня извинить, ежели чем-то мог обидеть тебя или доставил какое-то недовольство.
- Да, что вы, что вы?! – поспешно его успокоила де Боде. – Он бросил меня и, словно из германского плена, сбежал от своих обязательств. Я не виню его, Бог ему судья.
- И то правда. Ты так молода и очаровательна собой, что такая безделица, как новое знакомство, не заставит себя долго ждать. Здесь у нас, в добровольческих отрядах истинные патриоты и самые лучшие мужчины державы Российской. Последние её защитники и богатыри. Где, как не среди них, нужно искать себе жениха по сердцу?!
- Наверно, вы правы…, - грустно улыбнулась София. – Только я сюда приехала не за женихом, а чтобы драться за Россию!
- Конечно-конечно, какой разговор! – развёл руками князь. – Я вот о чём хочу тебя попросить, милая Софьюшка. На сколько мне известно, на завтра планируется совещание нашего руководства, на котором генерал Корнилов должен взять военное командование в свои руки. Уже разработан план ближайших боевых операций по расширению сферы влияния Белой гвардии и разрушению коммуникаций в большевистском тылу. Завтра решится вопрос, как будет называться наша армия. Но, как бы она не называлась, всё равно наше движение будет выступать против большевиков, против интернационала, против развала России. И обязательно под русским триколором. А мне поручено подготовить проект гимна белого движения. Ты не могла бы мне попробовать помочь в этом вопросе? И хоть я и являюсь маститым поэтом с многолетним стажем стихосложения, твой свежий взгляд на идею патриотизма и добровольчества, думаю, добавил бы ярких красок и интонаций в гимн для его побудительного звучания.
- Охотно попробую, Фёдор Николаевич! Пренепременно! Мне бы помыться только сначала, чтобы никто не мешал.
- Это мы сейчас организуем. Доедай свой ужин спокойно, не торопясь, а баньку мы тебе сварганим.
- Вы просто волшебник! Ещё раз вам огромное спасибо!
- Не стоит благодарностей! – снисходительно улыбнулся польщённый комплиментом князь. – Вернее все благодарности в стихотворной форме. Жду от тебя несколько строф.
Поздно вечером, когда офицеры и юнкера были в домовой церкви при госпитале на рождественской службе, София всласть вымылась в помывочной и переоделась в военную форму, которую ей заботливо принесли по распоряжению полковника Касаткина-Ростова. К этой форме она, внутренне торжествуя, пришила царские погоны прапорщика. А на утро у князя на столе лежал листок бумаги, где карандашом Софией было набросано четверостишье:
«Подобна витязям-варягам,
Чтоб воедино Русь собрать,
Идёт на бой с трёхцветным флагом
Без страха смерти наша рать…».
Утром 25 декабря Софию сопроводил на Грушевскую улицу разъезд донских казаков из партизанского отряда есаула Чернецова. Сразу же оценив красоту и молодость девушки, казаки стали игриво с ней заигрывать, словно жеребцы. Ей предложили смирную кобылку, думая, что она забоится ехать верхом или поедет по-дамски. Но, когда София, лихо вскочила в седло, как заправская кавалеристка, уверенными движениями управляя лошадью, казачки присвистнули от приятного удивления.
- А вы замужем? – посыпались на неё вопросы с разных сторон.
- Какое это имеет значение для вас? – отвечала своим вопросом София, строгая, но с потаённой улыбкой.
- Может быть, я хочу на вас жениться! – с усмешкой, чтобы скрыть воленние, говорил один.
- Нет, я! – перекрикивал его второй казак.
- Нет, я не замужем, - спокойно отвечала София, - но и выходить замуж до полной победы над большевиками тоже не собираюсь.
- А как разобьём большевиков, выйдете за меня замуж? – с мольбой в голосовых интонациях спрашивал её молодой и чубатый красавец-казак.
- Живым останься, герой, а там посмотрим! – остужала его пыл девушка и этот ответ покрывался дружным казачьим хохотом над незадачливым женишком.
- Эх! – заламывал тот ещё круче свою папаху на бок и напевал казачью песню:
«Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся
И сердце девичье забьётся
С восторгом чувств не для меня…»
- А коли живым останусь, пойдёте всё-таки замуж за меня, али нет? – допытывал понравившуюся ему девушку молодой казак.
- Пойду, милый, как за такого героя не пойти! – София ему нежно улыбнулась.
- Ух ты, Степан, выторговал всё-таки свою судьбу, уломал девку! – завистливо присвистнули другие казаки.
- А я от своего никогда не отступаю! Будь спокойна, дорогая, выживу и с тобой ещё детишек наживём! – крикнул счастливый казак и, чтобы скрыть своё влюблённое смущение и краску лица, поскакал вперёд остальных. И слышно было издалека его красивый голос, поющий:
«Не для меня журчат ручьи,
Бегут алмазными струями.
Там дева с чёрными бровями –
Она растёт не для меня…».
И вот прапорщик де Боде стоит по стойке смирно перед комиссией штаб-офицеров: полковника Николая Константиновича Хованского, полковника Ивана Константиновича Хованского, полковника Митрофана Осиповича Неженцева, полковника Александра Павловича Кутепова. Немного позже, когда офицеры уже стали распрашивать девушку о целях её добровольчества, к ним присоединился ещё один полковник, командир Георгиевской роты Иван Касьянович Кириенко. Из всех их София знала в лицо только Николая Хованского, одного из руководителей московских боёв сопротивления большевикам, а также Неженцева по картинке в газете как легендарного героя и создателя Корниловского ударного полка. Остальные из присутствующих были ей незнакомы. Особенно выделялся среди других глядевший на неё с воодушевлением Кутепов, крепкий, энергичный с купеческой старообрядческой бородкой, с мускулистой шеей и широкими плечами. Младший Хованский, узнав Софию, был очень к ней благосклонен. Его старший брат спросил баронессу уничижительно, провоцируя ответную реакцию.
- Куда желаете, барышня записаться? Что вы можете делать? Может быть, всё-таки, в сёстры милосердия?
- Я – пулемётчик, - сухо отвечала София.
- Ты что? Она ещё какой пулемётчик! – заступался за нею Николай Константинович. – Ты знаешь, брат, сколько большевиков покосил её «максимка» в Москве в октябрьские дни? Пропасть. Она была под моим началом лучшей из стойких! Ну, куда желаете, София Николаевна? У нас пулемётчицы везде нужны.
- Мне бы к сёстрам Мерсье… Вместе учились.
- Да, пожалуй.
Тут Кутепов что-то шепнул на ухо Хованскому. И тот, как председатель комиссии, распределяющей добровольцев по отрядам, высказал его мысли вслух. - Впрочем, в Корниловскй ударный полк записаться вы ещё успеете. Но у нас тут одно горячее дельце намечается, буквально на днях. Кстати, и Мерсье там участвуют, я не ошибаюсь, Александр Павлович?
- Нет, всё верно, - кашлянул в кулак Кутепов.
- Так вот, - продолжил младший Хованский, - мы направляем вас временно в распоряжение полковника Кутепова, моего сослуживца и начальника – командира гвардии Преображенского полка, по приказу которого наш полк был расформирован на фронте 2 декабря сего года за ненадобностью его большевикам. С патриотическим составом полка Александр Павлович только вчера прибыл в Новочеркасск, отбыв из Киева 7 декабря. Мы все здесь не так давно. Вот, например, наш главный ударник – полковник Неженцев, 19 декабря с пятьюдесятью соратниками прибыл в Новочеркасск с обмотанным под кителем красно-чёрным знаменем своего полка. И привёз с собой тридцать пулемётов, один из которых будет выдан вам. А полковник Кутепов назначен командиром 3-й роты Офицерского полка и в ближайшее время ещё и начальником гарнизона Таганрога с приказом защитить город от наступающих со стороны Иловайска красных. Знакомтесь ближе и сходитесь коротко, вам ещё воевать вместе. У нас, господа, добровольческие офицерские отряды. В них все по духу равны, не смотря на чины и титулы.
София нерешительно подошла ближе к штаб-офицерам. Худощавый и некрасивый Неженцев посмотрел на неё с лёгкой иронией полублудливой улыбки. На его кителе был нашит череп Адама и девиз ударников «Родина или смерть!». Он небрежно подал расслабленной руку баронессе.
- Неженцев, - быстро назвался он.
- Наш Митрофан Осипович – легенда всего движения. Его ударники бились в Киеве с большевиками, защищая Константиновское училище, и ходили в штыковые атаки на киевский Арсенал.
- Александр, - протянул де Боде свою мускулистую руку и другой полковник, Кутепов, и властно забрал поданную в ответ её в свою.
- София, - отчего-то тише обычного пролепетала девушка, не то смущённая бравой внешностью и решительностью действий импозантного мужчины, не то испугавшаяся его настойчивой властности, не оставляющей невольно подчиняющимся ей никаких шансов на собственное «я». – Я тоже приехала сюда только накануне и добиралась через Киев и Харьков. Так что у нас с вами много общего, господа.
Неженцев бросил ей, словно усмешку, презрительную улыбку и высокомерно сказал:
- Ударники ударницам рознь.
Кутепов посмотрел на неё долгим и внимательным взглядом хозяина, выбирающего себе вещь или хозинвентарь в торговой лавке, но ничего не сказал. При этом у баронессы мурашки побежали по спине, то ли от страха, то ли от непонятно отчего вспыхнувшей, как спичка, влюблённости в этого властного офицера. Полковник молча отвёл её в расположение его роты, где про него девушке тут же наговорили кучу комплиментов вдохновлённые им сослуживцы: и про Георгиевское его оружие, и про то, что он избран уже офицерами в суд чести, и про геройское командирство его в Преображенском полку и про отчаянно-смелую его попытку отстоять монархию в февральские дни революции в Петрограде. А главное, что особенно окрылило Софию, про Кутепова говорили, что он ещё не женат. Его рота состояла из гвардейских чинов и все с огромным уважением и почитанием относились к своему командиру.
Всех добровольцев ждал бесплатный обед, торжественный по случаю рождественского праздника. А после обеда на всеобщем построении, на котором собралось около трёх тысяч добровольцев, в основном обер-офицеров и юнкеров, а также кадетов и казаков, перед выстроенными в шеренги отрядами выступили генералы Алексеев, Марков и Корнилов. Ими было объявлено о том, что все вооружённые силы, собранные добровольно на юге страны для противостояния большевикам с этого дня будут именоваться Добровольческой армией, куда постепенно будут сведены все сформированные ранее отряды, роты и батальоны. Общее военное руководство армией отходило Корнилову, а политическая работа и связь с союзниками из Антанты возлагалась на Алексеева. Между двумя этими генералами чувствовалось недосказанное напряжение.
- Корнилов не может простить Алексееву свой арест и заключение в Быховскую тюрьму, - говорили про это в отряде, - не понимая того, что не арестуй Михаил Васильевич Лавра Георгиевича тогда в начале сентября после провала корниловского наступления на революционный Петроград, быть бы теперь незадачливому мятежнику растерзанным, как Главком Духонин.
- Поосторожней с формулировками, господа! Если бы не генерал Корнилов, вас бы вскоре большевики и на Дону бы прихлопнули, - возражали им другие добровольцы.
Какая-то часть офицеров, по видимому, из Алексеевской организации, защищали позицию Алексеева, ударники и другие добровольцы-фронтовики стояли горой за Корнилова. Особняком к ним был генерал Марков, чуждый какой-либо политической интриги. В своём эмоциональном патриотическом порыве он горячо призвал добровольцев постоять за Россию.
- Послужим честно и справно, господа, за дело сохранения единой и неделимой России, повоюем с её врагами и предателями за обманутый народ и распятую Родину!
Троекратное «ура» пронеслось над местом построения.
Генерал-лейтенант Генерального штаба Сергей Леонидович Марков, до недавнего времени бывший заместителем командующего Западным, а затем Юго-Западным фронтом генерала Деникина, тридцатидевятилетний красавец с соколиной внешностью крючковатого носа с благородной горбинкой, ровных красивых бровей, с тонкими, закрученными вверх кончиками длинных усов и с аккуратно подстриженной эспаньолкой, весь такой утончённый и изящный офицер с умным, завораживающим взглядом, тоже произвёл сильное впечатление на Софию. Теперь она не знала, в кого влюбиться. Сердце её запуталось в симпатии к обоим: к Маркову и Кутепову. Про Маркова она узнала от сослуживцев, что он по линии матери, Веры Евгеньевны Аллар, был потомком французского эмигранта Мориса-Жерара Аллара, известного в Москве книготорговца в первой половине девятнадцатого века. Эта родственность французских корней, очень импонировала де Боде. Однако ж он был уже счастливо женат на тридцатитрёхлетней Марианне Павловне, дочери действительного статского советника князя Павла Арсеньевича Путятина, и что у него в браке имелось двое детей: девятилетний сын Леонид и восьмилетняя дочь Марианна. И что вся семья находилась в Новочеркасске с ним, благополучно спасшись от большевиков из Москвы. Разлучницей баронесса считала быть мерзостью и потому отринула перспективы роли возможной любовницы генерала, хотя так соблазнительно хотелось ей испытать на себе страсть этого благородного красавца.
Кутепов, конечно же, был по сравнению с Марковым, грубым мужланом, а его почитание, как говорили, генерала Скобелева напомнило де Боде Михаила Тухачёва, также бредившего славой «Белого генерала». Поэтому девушка усилием воли прогнала из головы вон окутавшую её было романтику и всецело погрузилась в заботы о подготовке к походу.
София была зачислена в 1-ю роту 2-го Офицерского батальона, непосредственным командиром которой был полковник Семёнов. Рота, состоящая из сорока человек готовилась для погрузки в блиндированный поезд, состоящий из паровоза и платформы, обшитой двумя рядами шпал, пересыпанных шлаком с прорезями для пулемётов. В этот кустарно подготовленный к боям бронебоезд попали и сёстры Мерсье: Вера и Мария. Увидев де Боде, они обрадовались, бросившись обниматься, и весело стали расспрашивать её про житьё-бытьё.
- Ну, мать, как мы рады тебя видеть! – в один голос заверещали две сестры. - Наконец-то и ты в нашем строю! Ты уже встала на денежное довольствие?
- Нет, пока что только на бесплатное питание.
- Оформляйся. Записывайся к нам, в Корниловский ударный полк.
- Не знаю. Меня пока в Офицерский полк записали.
- На Новый год мы едем в Ростов на усиление охраны. Поехали с нами? Или ты не свободна? Там дамское благотворительное общество устраивает ёлку с беспроигрышной лотереей.
- Не знаю. Сейчас на Таганрог посылают в боевую операцию.
- Так и мы туда же едем! Да мы там быстро большевиков разгоним и успеем ещё вернуться к Новому году.
-Ой, не знаю! Загадывать не будем.
- Да что ты всё заладила: «не знаю», «не знаю»! Расшевеливайся, давай! А то сама не своя. Не узнаём нашу командиршу-доброволицу, прапорщицу де Боде!
- Довольствие у вас сейчас какое здесь?
- За декабрь сто рублей будет.
- Неплохо...
- Что грустная такая?
- Да, долго рассказывать. С чего радоваться-то?
- Так Рождество ведь! Всё наладится, Софийка! Вот увидишь!
Мария, более нежно относящаяся к баронессе, ласково заглядывала ей в глаза, пытаясь выведать причину плохого настроения.
- Здесь, кстати, Савинков, дорогуша. Держись от него подальше! Или найди ему скорее замену, чтобы тебя защищал. Ты что же, до сих пор всё одна? Ну, ты даёшь, девка! Так и вся молодость пройдёт. Ты знаешь, а я сошлась с прапорщиком Трембовельским. Он на бронеавтомобиле будет охранять наш поезд, сопровождая до Таганрога.
- Я рада за вас. Поздравляю. Я ещё в Москве заметила, как он на тебя смотрит.
- На тебя тоже многие восхищённо смотрят, подруга, только ты этого не замечаешь, всё нос воротишь. Смотри, останешься одна в старых девах, и что толку, что красивая!
Вторым номером в пулемётный расчёт к Софии был приставлен Вадим Обернибесов, юнкер Михайловского артиллерийского училища из пешей команды не вошедших в артиллерийские расчёты юнкеров. Он уже успел побывать в первых боях при взятии Ростова и, будучи от природы словоохотливым, щедро делился с Софией пережитыми тогда впечатлениями.
- Мы уже успели повоевать месяц назад. Батарея наша тогда была без орудий, её переформировали в роту из четырёх взводов и усиленную пулемётами отправили на помощь отряду полковника Хованского. Нас повели наши командиры – капитан Шоколи и поручик Костандов, хотя взводными и полуротными понабрались пехотные офицеры. Мы артиллеристы: константиновцы и михайловцы, штурмовали кирпичный завод «Аксай». Когда взяли Ростов, местные жители в благодарность за освобождение приподнесли нам подарок в 10 тысяч рублей. В Ростове размещались в женской гимназии Берберовой, в Новочеркасске дислоцируемся в мужской гимназии имени атамана Платова. За время боёв потеряли убитыми всего 5 юнкеров. В том числе скончался от ран мой друг, юнкер Малькевич. Мы на его похороны попросили у казаков орудие, ну, чтобы на лафете гроб отвезти на кладбище. А после похорон не вернули. Теперь оно у нас третье по счёту, зовём его «первое похоронное». А два других захватили силой у Дербентского полка в Ставропольской губернии. С поручиком Давыдовым и юнкерами казачьего училища двухдневным походом к ночи пришли в то место, где остановился полк, сняли караул, по хатам похватали ездовых, заставили их заамуничивать и запрягать лошадей и увели два орудия образца 1900 года. К ним захватили 4 зарядных ящика со снарядами и телефонную двуколку. Вот это теперь и есть вся наша артиллерийская часть Добровольческой Армии. Так-то! Пока вы там решались, воевать или нет с большевиками, мы тут уже, можно сказать, хозяйничаем с месяц.
Юнкер с самодовольным видом нахваливал себя.
- Родом я из Тверской губернии. Дворянин. Сын помещика. У отца были поместья подо Ржевом и Осташковом.
Обернибесов оказался очень нахальным и бахвальным вторым номером. Однажды, когда Софии не было рядом и он думал, что она его не услышит, юнкер вульгарно поделился перед сослуживцами своими впечатлениями о пулемётчице. А баронесса, случайно услышала этот разговор, незаметно находясь по близости от обсуждающих её в курилке юнкеров.
- Ребята! Ну и девка мне попалась в расчёт – просто прелесть! Глаза – огонь, волосы – соболиный мех, попа – орех, а груди – молодая бахча! Ух, так бы и вдул ей по самый корень!
- Хе-хе, - усмехались курящие юнкера, вожделея в кольцах дыма свои потаённые желания.
- Так что ты медлишь, дружище? Взял бы уже давно, да и присадил девице!
- Ха-ха-ха! – слышалось из курилки.
София в гневе, застилающем её разум, с силой толкнула дверь курилки ногой.
- Я тебе вдую, мать твою! Щёнок! Ну-ка встать перед офицером постойки смирно!
Испуганный и бледный Обернибесов вытянулся во фронт.
- Ты что тут такое говоришь, паскудник?! – прелюдно стала отчитывать юнца прапорщик де Боде.
- Виноват, господин прапорщик, - бледный с синими губами весь трясся в истерике молодой юнкер.
- Дисциплинарное наказание за проступок! Иди, чистить пулемёты, похабник!
- Есть! – радостный, что можно ретироваться с места позора, убежал Обернибесов, а София остальных разогнала из курилки.
- А вы что сидите тут?! А ну, марш по делам в своё расположение! И чтобы я тут больше не слышала таких разговоров! Ишь, добровольцы выискались! Женщин бы им только обсуждать!
Тридцатого декабря блиндированный поезд с пулемётными расчётами двинулся по направлению к Таганрогу. Снег, выпавший только неделю назад, расстаял в степи и кругом заливало проливными дождями. Пулемётчики сидели под крышей укреплённой платформы и жались в шинели от сырости.
- Слышь, поручик Ржевский, - беззлобно подтрунивала София над озадаченным юнкером, который теперь не знал, как себя с ней вести, - что голову повесил? Конфуз - это не контузия! Понял!
- У нас в Сводной Михайловско-Константиновской роте тоже была своя женщина-начальник, вахмистр княжна Черкасская, - говорил с полуизвиняющейся улыбкой Обернибесов. - Со штабс-капитаном князем Баратовым путалась. Пока её не отослали в Запасной Донской дивизион с поручением добывать нам другие орудия. В итоге ни орудий, ни самой Черкасской мы больше не видели. А так тоже ничего, красивая девушка была. Но вас ей красотой и статью фигуры не затмить.
- Не подлизывайся! – с напускной строгостью урезонивала его баронесса. – Женолюб выискался. Скольких девчонок уже портил, Дон Жуан?
- Ни с одной не было, ей богу!
- Так ты что же, мальчик всё ещё? – удивилась София. – А лет тебе сколько?
- Семнадцать.
- Так как же ты воевать с большевиками собрался, когда ещё даже не пробовал вкуса любви?
- А что мне с ними, любиться прикажете? – зло отвечал на иронию унизительных насмешек Обернибесов.
- А если убьют ненароком? Ты с этим делом не тяни, юнец. Мужественность, она через это тоже закаляется. Только я тебе не пара, понял?! Нечего на мой зад пялиться, увижу – пришибу!
Впереди возле железнодорожной насыпи засверкали разрывы.
- Красные! – крикнул командир пулемётной команды подпоручик Гагеман.
- К бою! – послышалось со всех сторон.
Пулемётчики залегли под броневыми щитками, высматривая цели в прорези между блиндированных шпал. Вторые номера заряжали патронные ленты. Трясущиеся руки Обернибесова никак не могли продеть ленту в приёмник.
- Ты успокойся давай, юнец! – прикрикнула на него София. – Где твоя выучка и бывалость?! Не вижу, чтобы ты участвовал в боях! Брешешь, пади, негодник?!
Юнкер кое-как заправил ленту, размотанную из ящика, и залёг рядом с первым номером. София уверенно передёрнула рукоятку в переднее, а затем в заднее положение, при этом лента с патронами передвинулась и замок пулемёта, щёлкнув, захватил первый патрон. Передёрнув рукоятку повторно, де Боде отправила патрон в канал ствола.
Поезд попал в огненно-дымовое облако обстрела. Красногвардейцы стали расстреливать его из артиллерийский орудий и пулемётов. Добровольцы нестройно отстреливались. София нажала на гашетку и стала что-то напевать, заглушаемое грохотом громкой очереди. Потом крикнула, перекрывая шум пулемёта:
- Давай, расскажи, малец, какую-нибудь похабную байку про поручика Ржевского. Что-нибудь из того, что травите про меж собой перед отбоем, - разгорячаясь волнением боя, потребовала от юнкера баронесса, чтобы поднять его упавший воинский дух.
Юноша конфузливо пробормотал между очередями какую-то анекдотическую фривольность, совершенно не смешную и нелепую в пылу разгорающегося боя.
Баронесса неестественно, словно принуждённо, и зло засмеялась.
- Хорошо хоть лента металлическая, а не матерчатая, - кричала София вперемежку с ругательствами, которые она посылала вслед за пулями в движущиеся вдалеке по степи фигурки красногвардейцев. – Матерчатая быстро загрязняется в боевых условиях и приводит к осечкам. А в нашем деле осечка – это смерть. Ну, давай, Максимка, строчи родной! Наддай, наддай по падлюгам! Вот вам, сволочи, за вашу революцию и гибель невинных людей!
31 декабря блиндированный поезд, на площадках которого размещались пулемётные расчёты и добровольцы из 2-го Офицерского батальона, прибыл в Таганрог. Следом за ним на броневике приехал и полковник Кутепов, принявший на себя общее командование силами Добровольческой армии в Таганроге. В его распоряжении были: Таганрогская офицерская рота или около пятидесяти человек при двух пулемётах, с командиром капитаном Щелкановым, две роты 3-й Киевской школы прапорщиков (двести пятьдесят юнкеров при двенадцати офицерах с начальником полковником Мастыко), Ростовская офицерская рота (около двухсот человек, командир капитан Петров), Георгиевская рота (около шестидесяти человек, командир полковник Кириенко) и прибывшая вместе с Кутеповым 1-я рота 2-го Офицерского батальона или сорок человек с командиром – полковником Семёновым. Итого около шестисот человек. Кутепову противостояла группировка красных под командованием двадцатипятилетнего Рудольфа Сиверса, отличившегося ранее у большевиков под Пулковом против войск Керенского-Краснова, а также во главе Северного летучего отряда на Украине в боях за Донбасс. Теперь под его началом была так называемая «Социалистическая армия», насчитывавшая в своём составе до 1900 штыков из отрядов Красной гвардии Петрограда и Екатеринослава, а также солдат старой армии, 500 сабель и 20 орудий. Вся эта армия уже подошла к станции Матвеев Курган и находилась в тридцати километрах от Таганрога.
Кутепов провёл с командирами его отрядов военное совещание. Полковника удручал вопрос отсутствия поддержки со стороны Донской армии атамана Каледина и слухи о готовящемся рабочем восстании в самом Таганроге.
- Да что вы мне здесь говорите! – беспощадный и требовательный к подчинённым, потому что не умел щадить и себя, кричал на местную власть Таганрога Кутепов. – Моральное состояние Таганрогского гарнизона на поверку ни к чёрту! В городе назревает восстание. Того и гляди, рабочие ударят с окраин нам в спину. Если Донская армия не даст нам подкрепления, я буду вынужден в ближайшем будущем снять свою ответственность за город Таганрог! Так и телеграфируйте в Новочеркасск Каледину и Корнилову! Прикрылись они фиговым листком и думают спастись чужими руками. А мне что здесь прикажете мальчишек безусых под пулями положить?! Так ни одного добровольца не останется в России! И самой России не останется!
После совещания авангард кутеповского отряда, а именно Ростовская и Георгиевская роты, подкреплённые бронепоездом и броневиком, выдвинулись в сторону Матвеева Кургана.
- «Слово о полку Игореве» читали? – спросил Софию юнкер-болтун Обернибесов.
После вчерашнего боя он заметно осмелел и разухабился, словно отвоевал уже несколько лет.
- Так вот, в 1185 году именно здесь произошла битва князя Игоря с половцами, где он и был пленён кочевниками.
- Ты что же это, в плен что ли собрался, Вадька?! – зло усмехнулась де Боде. – Так большевики тебе елду-то отстрелят, нечем потом будет девочек любить. Князя Игоря он вспомнил! Готовь ящики с пулемётными лентами. Бой будет жаркий!
Опять завязалась шумная и изнуряющая стрельба.
- Вот тебе, Машка, и Новый год! – стреляя в синий сумрак декабрьского вечера, ожесточённо-злорадно прокричала София в другой конец платформы, где залегла, раскатывая станину, Мария Мерсье. - Вот тебе твой благотворительный раут и ёлка с беспроигрышной лотереей!
- Коси их, гадов! – выла волчицей, шарахая пулемётный ствол из стороны в сторону, старшая из сестёр Мерсье Вера.
Разгорячённые боем по-хлеще самих пулемётов, вспотевшие девицы ругались площадной бранью, не замечая, кроме целей, ничего вокруг. Словно тигрицы в клетках, метались они по платформе, выбирая позиции.
Где-то у насыпи в размокшей земле забуксовал и заглох броневой автомобиль.
- Саша! – отчаянно вскричала Мария Мерсье и на ходу выпрыгнула на помощь разбуксировки с платформы. Кругом рикошетили пули, падающие на вылет, отскакивая от броневых листов и увязая в лунках, нарезанных в толще блиндированных шпал.
- Ты куда, мать твою! – прорычал командир пулемётной команды. – Ведь убьют!
Но всё обошлось. Атаку красных отбили. Броневик выволокли из грязи с силою подоспевших юнкеров и погрузили на станции на железнодорожную платформу, усилив им бронепоезд. И дружно всем отрядом с перекусом сала и раздобытым вином отметили Васильев вечер. Румяные с морозца прапорщики Трембовельский и Мерсье до самой утренней зори сидели в обнимку, разомлевшие и захмелевшие в тепле и в угаре любви.
В следующие дни яростные бои за Матвеев Курган продолжились с новой силой. Отряды Красной гвардии, в четыре раза превышающие численностью, лавинами наступали на позиции добровольцев. Броневик, который из-за грязи и размокшей земли не мог принять активного участия в бою и был поставлен на железнодорожную платформу, вёл непрекращающийся огонь по наступающим большевикам. В одной из его башен пулемётчиком был прапорщик Трембовельский. Командовал бронеавтомобилем поручик Филатов, сын начальника офицерской стрелковой школы, генерала Филатова. В какой-то момент очередного боя, чтобы ясней разглядеть наступавшие цепи большевиков и установить точный прицел, Филатов вышел из бронеавтомобиля на платформу, на которой стоял броневик, и мгновенно упал, поражённый пулей. Из своей пулеметной башни броневика Трембовельский увидел, как упал поручик и, чтобы оказать ему помощь, стремительно и безрассудно выскочил из броневика. Филатов уже умирал. А впереди железнодорожной насыпи на пригорке стояла женщина–прапорщик и внимательно наблюдала в бинокль за наступающими цепями большевиков. Трембовельскому показалось, что она стояла, точно окаменев. Большевики вели бешеный огонь. Было ясно, что она каждое мгновение может быть убита, и, чтобы спасти её жизнь, Александр спрыгнул с железнодорожной площадки и под свист пуль подполз к ней. Схватив её за один из сапогов, он сильно потянул и повалил девушку. Она упала на землю и страшно рассердилась, истерично ругаясь и брыкаясь. В корчащейся от злости на земле прапорщице Трембовельский тут же узнал баронессу де Боде, страстную и безответную любовь своего друга Сергея Эфрона. Удержав её за талию на земле, он тихо шепнул ей, чтобы она не вставала.
- Сударыня, вам что ли жить надоело?! Большевики вас прострелят за милую душу!
- Как ты посмел схватить меня за ногу?! – чертыхалась и плевалась в бессильной злобе София. – Отпусти меня сейчас же!
Вырвавшись из его рук, она, оправляя шинель, побежала к бронепоезду.
Все Святки, до самого Крещения длились бои. Кутепов запрашивал подкрепление и из Таганрога, и из Ростова, и даже из Новочеркасска к нему прибывали малочисленные отряды добровольцев из офицеров, юнкеров, кадет, казаков и учащейся молодёжи. Третьего января Ростовская и Георгиевские роты взяли станцию Амвросиевка. А уже седьмого числа ротам пришлось начать отход под давлением превосходящих сил красных. Утром 11 января массированным наступлением красные окружили Матвеев Курган и захватили станцию. Кутеповскому отряду в целом удалось прорваться из окружения. И только прибывшая на днях в подкрепление подрывная команда 1-й юнкерской батареи замешкалась на станции, минируя полотно, и попала в окружение. Чтобы не попасть в плен к большевикам 17 человек взорвали себя. Это были сослуживцы Обернибесова и он, шокированный их героической гибелью, после того как 1-я рота 2-го офицерского батальона отошла к Таганрогу, перечислил Софии поимённо всех погибших.
- Поручики: Ермолаев, Ломакин; штабс-капитаны: Виноградов, Михайлов, Баратов; старшие портупей-юнкера: Бурмейстер и два брата Михайловы; младшие портупей-юнкера: Епифанович и Чеславский; юнкера: Бессонов, Вальтер, Кузьмин, Нестеровский, Петренко, Тюрин и Чеснович. Это были мои боевые товарищи! На их месте мог оказаться я, понимаешь, София Николавна?! А смог бы я также поступить, как они, вот вопрос!
- Смог бы, - сухо отвечала ему баронесса. – А не смог бы, большевики бы тебя истязали. И твой труп, изуродованный до неузнаваемости и расчленённый на куски, прислали бы почтовой посылкой твоим родителям в Тверскую губернию. Ты этого хотел бы, сопляк?!
- Не-ет! – всхлипывал, подавленный юнкер.
- Тогда утри сопли и не скули тут! Итак погано на душе!
Вечером офицерской ротой усилили присланный на днях из Ростова Партизанский отряд имени генерала Корнилова в пятьсот человек и Морскую роту во главе с капитаном 2-го ранга Потёмкиным. Также в этот отряд влились переброшенные днём из Ростова свежие силы: Таганрогская офицерская рота в 180 штыков и 2-я рота 2-го офицерского батальона в 100 штыков. Командование сводным отрядом взял на себя полковник Зудилин. Офицерские роты перекрыли железную дорогу в южном направлении на Таганрог и в восточном на Ростов. Блиндированный поезд стоял на станции Неклиновка. Ночью в преддверии большого боя, между офицерами обсуждались последние известия.
- Господа, - объявил всем Потёмкин со значительным и скорбным видом одновременно, - три часа назад на станции Ряженое большевики разгромили тылы 3-й Офицерской Гвардейской роты полковника Моллера, высланной из Ростова на помощь Кутепову. Красные захватили поезд Гвардейской роты и перебили всех, кто в нём находился. Там были не военные, а железнодорожники, медперсонал и личный состав хозяйственных подразделений роты.
- Ужас!
- Сестёр милосердия-то за что убивать?! Сволочи! – негодовали поражённые этим трагическим известием молодые офицеры.
- Большевики не берут никого в плен. Нам тоже полковник Кутепов с одобрения генерала Корнилова приказал пленных не брать.
- А что с ними возиться?! Всех, кого захватим, пустим в расход! Они нас не щадят, а мы чего?!
- Это война на истребление. До последнего гада.
Де Боде очень болезненно восприняла эту новость. В первые дни своего пребывания в Новочеркасске она успела познакомиться со многими сёстрами милосердия из добровольческих отрядов и была благодарна им за радушие и заботы. Молодые девчонки, вчерашние гимназистки и курсистки, оставившие родителей и свои дома, примчались со всей России на Дон, чтобы волонтёрами выполнять тяжкий санитарный труд. «Что чувствовали они, когда их убивали? За что их убивали?» - эти мысли терзали отчаявшееся молодое сердце баронессы, не давая ей сна и она ворочалась в солдатской теплушке, немытая долгие дни и голодная, перебивающаяся случайными и нерегулярными перекусами между боями. Думалось сначала, что всё это продлится недолго и контракты, подписанные каждым добровольцем с руководством белой армии на полгода, обеспеченные кредитами, взятыми генералами в банках Ростова и Новочеркасска, вроде бы тоже способствовали тому же, но на деле всё выходило иначе. Борьба разрасталась, растягиваясь неимоверно и не было видно конца усилиям, прилагаемым ежедневно каждым из терпящих здесь боль, холод и смерть.
- И ещё, господа, - с убийственным спокойствием говорил капитан 2-го ранга, - донские казаки бойкотируют приказы своего атамана. Сегодня 16-й Донской казачий полк должен был грузиться в Новочеркасске для отправки под Матвеев Курган. Но полк приказа не выполнил. У Каледина в распоряжении верный ему только партизанский отряд есаула Чернецова. Всё остальное донское казачество отворачивается от нас, обманутое образованным из фронтовых казаков Донским Ревкомом, который в свою очередь пляшет под дудку Советов.
Со всех сторон злобные выкрики заглушили эти новости, травящие души молодых офицеров.
На следующий день, 12 января, красные бросили на позиции белых все свои огромные, накопленные за эти дни силы. Но офицерские пулемёты с двухсот шагов огнём в упор рассеяли их густые ряды. Воодушевлённые этим добровольцы опрокинули противника и на штыках взяли обратно Матвеев Курган, захватив при этом 24 пулемёта и более взвода пленных. Толпу напуганных и деморализованных красногвардейцев, состоящих из солдат разных расформированных полков, уже безоружных и оборванных взяли на станции, окружив в кучу с выставленным на них оружием в руках. Ещё полковник Зудилин думал, что с ними делать, куда отвести арестованных, как София де Боде, подбежавшая к пленным сама не своя, выхватила из кобуры револьвер и в упор стала стрелять в ближних, истерично крича проклятия и пуча до ужаса огромные и сумасшедше расширенные глаза.
- Нет вам пощады, твари! За девочек убитых вами! Смерть!!! Бей их всех!!!
Заряженные её примером и, подчиняясь инстинктам толпы, юнкера и офицеры перебили всех красных. Этот инцидент в отчёте полковника Зудилина попал на стол к генерал-лейтенанту Маркову, осуществляющему из Ростова общее оперативное руководство всеми добровольческими отрядами. Молодой генерал, читая донесение из Матвеева Кургана, удивлённо приподнял свою тонкую, по-женски изящную дугообразную бровь.
- Доставьте ко мне зачинщика этой расправы, - попросил он своих ординарцев.
- Зачинщицу, - поправил генерала штабной адъютант.
Марков ещё более удивлённо посмотрел на него, а тот невозмутимо пояснил:
- Прапорщик баронесса де Боде первой открыла огонь по пленным большевикам.
- Мы должны поощрять месть народа к его мучителям, - восхищённый поступком девушки, сказал Маркову присутствующий при этом в его кабинете октябрист, бывший депутат I, III и IV Государственной Думы, бывший крупный помещик Саратовской губернии, лишённый большевиками всех своих тысяч десятин земли, а ныне член Алексеевской организации, журналист Добровольческой армии Николай Николаевич Львов. – Пригласите её в штаб, Сергей Леонидович. Я хочу интервьюировать эту воительницу и пошлю статью в «Приазовский край» или в «Донскую речь», куда хотите.
Пятидесятидвухлетний Львов, высоколобый интеллигент в костюме-тройке с накрахмаленным белым воротничком заграничной сорочки сидел в штабе в кресле, закинув ногу на ногу и положив руки на коленку. Его задумчиво-любопытный взгляд торжествовал озарением какой-то мысли.
– Мы должны делать своих героев сами! – заявил он, активно жестикулируя. – Армии позарез нужны новые герои. И вот эта прапорщица, чем не героиня! Это белая валькирия!
- Ну, уж увольте, Николай Николаевич! – отмахивался Марков. – Если я не ошибаюсь, и правильно понял когда-то прочитанные и любимые мной норвежские саги, валькирии являлись погибшим на поле боя скандинавским воинам и уносили их души в Вальхаллу, в чертоги Одина. Погибших, понимаете? Валькирия – это для мёртвых. Нам не такая подача нужна. Русская амазонка – вот это более подходяще.
Львов одобрительно кивнул высказанному замечанию и пометил это себе в блокнот. А через день прапорщик де Боде стояла по стойке смирно в кабинете у Маркова. Львов тоже присутствовал при этом и с любопытством и нетерпением изучал черты лица и манеры молодой девушки-офицера. Разглядывая и слушая баронессу, которая бойко старалась отвечать на вопросы генерал-лейтенанта, бывший депутат делал себе на бумагу следующие беглые зарисовки её образа: «Молоденькая, красивая девушка с круглым лицом, с круглыми голубыми глазами в своём военном мундире прапорщика кажется нарядным и стройным мальчиком. Дочь русского генерала, воспитанная в военной среде, она не подделывается под офицера, а усвоила себе все военные приёмы естественно, как если бы она была мужчиной. В круглой меховой шапке, надетой немного набекрень, в высоких лакированных сапогах и в хорошо сшитой военной поддёвке, она не может не нравиться...».
Тем временем Марков жёстко её отчитывал и пригрозил в следующий раз военно-полевым судом, если она осмелится впредь до приказов начальства совершать подобные действия, имеющие нехорошую репутацию для армии в целом.
- Вам ясно, прапорщик?! В следующий раз посажу в карцер или разжалую до нижних чинов!
- Я всё понимаю, Ваше превосходительство, но я сюда приехала не в игрушки играть, а драться с большевиками не на жизнь, а на смерть! Быть может, завтра, они меня также расстреляют. Так что же, я их жалеть буду что ли?! Они у меня убили в Подмосковье маму и сестру!
Из глаз девицы потекли слёзы, но она их не утирала, стояла по уставу, вытянувшись в струнку. Марков смягчился и в тоне последующих фраз и во взгляде, по отечески благосклонно скользящему по фигуре молодой героини. В глубине души он был с нею согласен, но для порядка и поддержания дисциплины и субординации он должен был проговорить эти обязательные уставные выкладки.
- Ладно, ступайте! – наконец отпустил он её. – Я подумаю, что можно будет с этим сделать. Может быть, вас перевести в штаб ординарцем?
- Благодарю Вас, но я предпочитаю быть на передовой.
- Похвально. Ступайте.
Девушка, как учили в училище, отдала генералу честь, откозыряв рукой к папахе, и чеканя шаг, строевым шагом вышла из кабинета.
- Нет, вы поняли, какая, а ?! – эмоционально поделился своими впечатлениями со Львовым Марков.
- Да, лихая девица! – согласился журналист.
София взволнованная вернулась к себе в часть. Мысли, как пчёлы, роились в её голове. Из двух понравившихся ей старших офицеров де Боде выбирала Маркова. Кутепов точно казался теперь ей увольнем и мужланом, по сравнению с этим изящным в манерах и образованным молодым генералом. В ту ночь она долго не могла уснуть и, наконец, встала и при свете лучины написала ему любовную записку. Понимая, что совершает безумный поступок, девушка, тем не менее, с отчаянной смелостью бросалась в этот омут интриги с головой. Сравнив себя с леди из Шалот из кельтских легенд про короля Артура, интерпретацию которых она так любила читать в юности в балладе английского поэта Альфреда Теннисона, баронесса в своём послании изобразила Маркова в образе бесстрашного рыцаря Ланселота, который проносится, яркий и красивый, мимо неё, а она словно в заточении в заколдованном замке, и некому, кроме него её освободить. Насколько были изящны обороты и намёки записки, судачить ей было не досуг, она слюною заклеила листок в конвертик и до утра думала, как незаметно подсунуть генералу эту любовную анонимку. Ничего не предумав более существенного, она просто подписала конверт «генералу Маркову срочно и лично в руки» и отнесла в канцелярию штаба. «Будь, что будет!» - просто решила она. Молодая девушка старалась теперь жить одним днём, не загадывая ничего на будущее и ни о чём не вспоминая, чтобы себя не терзать.
Львов написал о де Боде статью в ростовских и новочеркасских газетах. О ней прочитал Савинков и, словно стервятник на добычу, вскоре появился в Марковском Офицерском полку. И с Сергеем Леонидовичем, который уже успел получить любовную записку баронессы и зажечь своё сердце лампадой новой любви, у него был по её душу долгий и напряжённый разговор.
- Я понимаю, господин генерал-лейтенант, что у вас сейчас каждый боец на счету, но и вы меня тоже поймите. С санкции Лавра Георгиевича и Михаила Васильевича я формирую в Москве и ряде других городов Московского военного округа подпольные офицерские организации с целью подготовки восстаний и координации действий в тылу против большевиков. Ведь, в конце концов, не вечно же мы будем сражаться с красными на юге, мы непременно пойдём на Москву и Петроград, чтобы выбить их из обеих столиц. А для этого мне нужны толковые лазутчики и агенты. К девушке будет меньше всего подозрений. А какая предусмотрительная их ЧК, вы, я думаю, уже наслышаны сами и знаете не хуже меня. Так что я вас настоятельно прошу выделить мне в распоряжение прапорщика де Боде для отправки инкогнито в Москву.
- У нас не одна девица-доброволица, господин Савинков. Я непременно выделю вам кого-нибудь из женщин-прапорщиков, но уже после похода на Кубань. Сейчас нам, скорее всего, не удержаться на Дону и мы вынуждены будем искать прибежища в Екатеринодаре. Так что, давайте, на месяц-другой отложим этот вопрос. А де Боде я вам дать не могу, потому что она первоклассный пулемётчик, какие нам сейчас нужны в первую очередь.
И Савинков, уходил, не известно ещё, на что раздасадованный более, то ли на то, что его власть, так и не состоявшись, улетучивалась и растворялась в дым, то ли, что он так и не смог подчинить себе безумно желанную им девушку, Софию де Боде, ставшую офицером Добровольческой армии.
А через неделю к генералу Деникину, помощнику командующего армией генерала Корнилова и заместителю генерала Алексеева по политической части, пришёл с докладом председатель офицерского суда чести Добровольческой армии полковник Кутепов.
- Антон Иванович, Ваше превосходительство, как это понимать?! – с порога заявил бывший преображенец.
- Что случилось, Александр Павлович? – невозмутимо спросил всегда спокойный и уравновешенный Деникин, недавно ещё передвигавшийся по Новочеркасску инкогнито в штатском костюме и с бритой бородой, больше похожий на какого-то буржуазного политика, чем на боевого генерала.
- Ваш любимчик, ваш умница-теоретик и неизменная правая рука, генерал-лейтенант Марков порочит честь русского офицера!
- Объяснитесь, полковник! Я вас не понимаю.
- Из его кабинета видели выходящей молодую женщину с растрёпанными чёрными локонами, кольцами рассыпанными по хрупким плечам, в распахнутой чёрной норковой шубе, накинутой на голое тело. Это была двадцатилетняя София де Боде - прапорщик пулемётной команды блиндированного поезда. Докатились! Наши лучшие генералы заводят себе любовниц в штабах, под носом своих жён!
- А что, собственно, в этом плохого, полковник?
- Как что?! Это расшатывает дисциплину и моральный дух в войсках. Как известно, господин генерал, рыба гниёт с головы. Я считаю, что нужно отреагировать по всей строгости суда чести.
- Я сам ещё только месяц как женился на Ксении Чиж. На Рождество венчались в Новочеркасске. Всего восемь дней медового месяца было у нас… Ей только двадцать пять лет, а мне уже сорок пять, представляете?! Я на двадцать лет её старше. Она мне в дочери годится. И, тем не менее, мы любим друг друга. Любовь не знает границ и запретов. Любви все возрасты покорны. Мы на грани жизни и смерти, полковник. В такие минуты в мужчине просыпается звериный инстинкт продолжения рода. Отсюда все зверства насилий и половых излишков в военной обстановке. Такое было во все времена. А здесь, я так понимаю, насилия не было и всё было совершено по обоюдному согласию, дама была непротив, к тому же получила от генерала такой роскошный подарок, в виде шубы. Вы когда-нибудь любили пылко и страстно, Александр Павлович? Вам знакомо это юношеское чувство бесшабашного риска? С этим чувством наши юнкера и кадеты идут в штыковую атаку на превосходящие их в вооружении и живой численности силы противника. Может быть, завтра, нам всем не жить и неужели терять такую возможность, осуществляющую волшебным образом самую сокровенную мечту – любить, так королеву. А то, что эта де Боде красотка, каких свет не видывал, знает уже весь Марковский полк. Да и вы, насколько я догадываюсь, тоже к ней были неравнодушны. Уж не из чувства ли ревности вы мне доносите эти гнусные сплетни, позорящие честь моего лучшего офицера?! И не стыдно вам мне такое говорить? Как старший по званию я отменяю ваше решение суда чести и приказываю вам снять с Сергея Леонидовича все обвинения, бесчестящие его! И вызывать его на дуэль я вам тоже запрещаю, слышите меня?! Под страхом военно-полевого суда! Кто она вам? Жена, невеста? Откуда такой гаремный эгоизм альфа-самца?! Она не ваша. Смиритесь с этим и забудьте о ней. Оставьте их обоих в покое. Я распоряжусь перевести её из вашей роты в штаб армии ординарцем. Она достаточно уже погеройствовала на передовой. Нужно её поберечь. Хотя бы потому, что её отец, генерал-лейтенант барон Боде просил за неё у Корнилова.
Итогом этой беседы стал перевод Софии де Боде из недавно только сведённого Марковского Офицерского полка в штаб Добровольческой армии ординарцем к генералу Корнилову.
XVI
Михаил Тухачёв вернулся с фронта в Петроград в начале января 1918 года. До этого 20 ноября он прибыл в место расположения гвардии Семёновского полка и приказом № 339 от 27 ноября 1917 года официально стал считаться не без вести пропавшим, а попавшим в плен к германцам в бою 19 февраля 1915 года. В пункте 12 приказа говорилось, что «подпоручика Тухачева 1-го, прибывшего из гвардии Семёновского резервного полка, полагать налицо с 20 сего ноября. В традициях полка к его фамилии теперь была приставлена нумерация, так как оба его брата, Николай и Александр, числящиеся прапорщиками в Семёновском полку, продолжили нумерацию его фамилии и значились по документам соответственно 2-й и 3-й Тухачёвы. А пунктом 13 этого же приказа командир полка полковник Попов назначил Тухачёва временно командующим 9-й ротой.
За месяц, проведённый на фронте, Михаил стал поручиком, но это было время, потрачённое им впустую, за которое он досадовал на себя, потому что не имел возможности действительно расти в военном и интеллектуальном плане, не практикуясь в сражениях и не изучая военную науку в её замысловатых тонкостях. Полк не принимал участия в боях и располагался в деревне Лука-Мала в Галиции. Его продолжала лихорадить и разлагать большевистская агитация, ставшая после 20 ноября официальной, после того, как эшелоны нового главкома прапорщика Крыленко захватили Ставку Верховного в Могилёве и, попустительствуя бесчинствам опьяневшей от вина и крови солдатско-матросской толпы, убили отстранённого указом Совнаркома от должности главковерха генерал-лейтенанта Духонина. В полку был организован свой военно-революционный комитет, который признал власть большевиков и декрет о мире и стал готовить семёновцев к демобилизации. В отличие от Семёновского полка на фронте, ещё один гвардейский с Петровских времён Преображенский полк был расформирован его последним командиром – полковником Кутеповым и стал пробираться на Дон для борьбы с большевиками. Семёновцы такой решимости не проявили, скрыв свой политический протест за маской лояльности новому режиму. Кое-кто из гвардейцев самостоятельно убежал в Ростов и Новочеркасск, но остальная масса, ждала отпусков и возвращалась домой через Петроград с отметкой в резервном полку. Также поступил и Михаил и прибыл в распоряжение полковника Бржозовского.
В Петрограде официальная лояльность семёновцев и преображенцев-запасников большевикам была неестественной, но бросалась в глаза вновь прибывшему в резерв боевому офицеру, и не заметить, и не среагировать как-то на эти вынужденные изменения было просто невозможно. В казармах резервного полка были расклеены советские инструкции и новые правила и порядки. Формально хоть и продолжал действовать солдатский полковой комитет, в котором преобладали эсеры, правые и левые, тем не менее, в казармах стали частыми гостями и распорядителями всяческие представители и кураторы из военного отдела Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов или сокращённо ВЦИК. Они бесцеремонно называли уже между собой и в официальных документах Семёновский полк как 3-й Петроградский полк городской охраны. С другой стороны с фронта и с Дона прибыли в полк решительно настроенные офицеры по заданию каких-то тайных подпольных организаций с целями самыми разными в преддверии Учредительного собрания, открытия заседаний которого все ждали 5-го января. Они в доверительных беседах, скрытно подбивали гвардейцев к вооружённому выступлению против большевиков в дни Учредительного собрания. Планы и действия их, как они утверждали, были согласованы с ЦК Партии социалистов-революционеров. Полк лихорадило. Кто-то с пеной у рта отстаивал идею защиты Учредительного собрания и выхода на демонстрацию с оружием в руках. Кто-то заявлял, что нужно держать нейтралитет и не выводить полк в этот день из казарм. Кого-то из офицеров уже вызывали в Чрезвычайную комиссию и допрашивали на предмет подозрений в контреволюционной деятельности. Тухачёв внимательно изучал окружающую его обстановку, но держал нейтралитет.
Накануне Учредительного собрания с очередной проверкой к семёновцам прибыл комиссар из ВЦИКа и объявил постановление о запрете участия в массовых демонстрациях и праздных шатаниях по городу в завтрашний и последующие дни. Особенно он обратил внимание всех его слушающих на то, что возле Смольного и Таврического дворца вообще что бы никто из семёновцев замечен не был, потому как эти кварталы будут самым тщательным образом охраняться матросами, латышами и красной гвардией. Этим комиссаром оказался всё тот же однокашник Тухачёва по Пензенской Первой Мужской гимназии и любитель-музыковед, посещавший его в детстве в имении у бабушки, Николай Кулябко, который уже в октябре 1917 года в Москве, будучи членом Моссовета, активно его агитировал за большевиков. Николай страшно обрадовался, увидев Михаила в офицерском флигеле. Они вновь, как и прежде поздоровались бурно и шумно с рукопожатием, радостными возгласами и хлопками друг друга по плечу.
- Ну, брат, - воскликнул на радостях Кулябко, когда закончил свою официальную часть в полку, - хоть я в судьбу и не верю, но это, похоже, судьба! Тебя настойчиво толкает диалектика обстановки в наши ряды! Ты давно с фронта?
- С неделю как. Хотел выбить вновь отпуск, как бежавший из плена. Прошлый не догулял – рвался на фронт защищать Родину. А там полнейший развал. Солдаты, которые ещё остались на позициях, сидят в окопах голодные, потому что снабжение практически прекратилось. Все ждут обещанного вами мира и демобилизации из армии.
- Да, мы уже начали мирные переговоры с Германией в Брест-Литовске. Но пока там наша делегация тянет время в расчёте на германскую революцию. Не всё так просто. Немцы требуют себе Прибалтику, пока без ультиматумов, но всё настойчивее, аргументируя это тем, что того, якобы, требует самоопределение прибалтийских наций. Хотя они же там и создают марионеточные правительства, под себя в свою выгоду оформляя обещанное большевиками самоопределение. А мы к пролетариям всей Европы обращаемся с призывами мира без аннексий и контребуций. Саму нашу партию лихорадит сейчас по этому вопросу о мирных переговорах. Левое крыло за революционную армию и партизанскую войну с Германией. Ленин в меньшинстве за уступки немцам и мир, какой бы ни был, но мир. У нас во ВЦИКе по этому вопросу тоже такие горячие дебаты – ты бы слышал! Ты сейчас чем собираешься заниматься?
- Не знаю, пока не решил.
- Поехали со мной во ВЦИК? Мне нужна будет твоя консультация по одному военному вопросу. Я не отниму у тебя много времени.
Тухачёв не смог отказаться и Кулябко повёз его на казённом моторе в Смольный.
- Скажу тебе, дружище, по секрету, открою козыри старинному другу, - захлопнув дверцу машины и отдав команду шофёру ехать, сказал Николай. - Сейчас для нас что семёновцы, что преображенцы, как кость в горле. Старая гвардия, она никак не приспособится к новым революционным реалиям. Я вообще удивляюсь, что они все здесь, в Питере, делают. Они же все ярая контра. Как нам стало известно из донесений ЧК, в вашем полку и в Преображенском тоже назавтро готовится вооружённое выступление, которое должно быть подкреплено броневым дивизионом, расположенным сейчас в ротах Измайловского полка. Но броневики, на которые расчитывают эсеры, а это их задумка, и вы как слепые котята в их политических интригах, так вот, броневики к Таврическому не придут. И замышляемого совместного марша гвардии не будет. Нами отдан приказ и сегодня ночью рабочие ремонтных мастерских выведут из строя все бронемашины верного Учредилке дивизиона. Плюс, мы отцепим центр города, и никто туда не пройдёт. Мы не олухи. Нами учтены ошибки прошлогоднего июльского выступления, когда толпа собралась у Таврического дворца и не знала что делать. Сейчас будет всё по-другому.
- Но ведь большевики громче других заявляли один из политических аргументов своего захвата власти – чтобы обеспечить Учредительное собрание и предотвратить буржуазные попытки его срыва, - возразил Тухачёв. - А теперь что же? Вам самим это собрание и не нужно?
- А зачем оно нам? И народу зачем? Большевики за Советскую республику. А Учредилка, как говорит товарищ Троцкий, это палата теней Февральской революции. Мы всё это проходили в феврале. Засядут во власть масоны, пустобрехи и шарлатаны, опирающиеся на имущие классы эксплуататоров и будут народу головы дурить, забирая у него последнее. Нет уж, мы перевернули эту страницу и выбросили всех их в Октябре в сорную корзину истории! Учредилку мы не отменим, не запретим, но вскоре народ сам поймёт, что это пустая затея и в массе своей отвернётся от неё.
- Странно, собрание ещё не началось, а вы уже знаете его итоги! – удивился Михаил. – Значит, судьба демократического развития страны предрешена?
- Чего ради?! А Советы? По всей стране сейчас идёт триумфальное шествие Советской власти! И везде формируются органы подлинной народной демократии, чего нет ни в одной стране мира. Да мы, если хочешь, сейчас самая демократическая республика в мире! И всё прогрессивное человечество нам завидует. Да-да! Чего ухмыляешься?!
Тухачёв недоверчиво в отрицании закрутил головой.
- А как же ваша диктатура пролетариата?
- А чего она тебя беспокоит? Пролетариат – самый передовой революционный класс. Он – опора народной власти. Он – авангард борьбы с эксплуататорами, потому как на своём горбу вынес все тяготы их эксплуатации. Диктатура пролетариата – это защита народа и революции от всех возможных термидоров. Ну, ты меня, надеюсь, понимаешь, по аналогии с Французской революцией.
- Мне не нравятся и не понятны ваши радикальные методы работы с народом.
- Что, например? – недовольный и настороженный нахмурился комиссар.
- Чрезвычайные комиссии. В стране вами отменена смертная казнь, а этой новой структуре развязаны руки. Она может любого обвинить в контреволюции и уничтожить без суда и следствия.
- Это вынужденная мера революционной защиты. Как и Ревтрибуналы. Ты не забывай, что повсюду зреют заговоры и восстания против нас. И нас враги по головке не погладят, если их сторона возьмёт. Расправятся похлеще, чем с якобинцами.
- Ну, это, допустим. А зачем отменили в армии с 16 декабря все чины и звания? В результате вышло черт – те что! Выборность командиров, коллективное командование и митинговое управление. Это худший сценарий развития новых вооружённых сил.
- Ничего не поделаешь, - развёл руками Кулябко. – Творчество вооружённых сил революции…
- И в результате не можете справиться своими партизанскими отрядами, огромными, по численности с армии, с разрозненными кучками плохо вооружённых, по сравнению с вами, офицеров и юнкеров. Какое здесь творчество? Создавать нужно не только живую вооружённую силу, но и грамотный аппарат её управления.
- Вот с этим у нас, действительно, беда. И ты бы нам помог, если бы захотел пойти с нами и вступить в наши ряды.
- Ты предлагаешь мне стать революционером? – удивился Михаил.
- Сначала наёмником, как латыши или китайцы. Ты-то их чем хуже? Будем тебе платить за найм, а потом, глядишь, и прикипишь к рабочему движению.
- Мысль, конечно, занятная, - задумался над услышанным Тухачёв, - к тому же мои предки всегда были наёмниками в этом государстве. Сначала на службе у брянских князей, затем рейтарами шляхты у первых русских царей, потом феодалами за поместный лен, а теперь вот, революционный найм.
- Вот ты над этим и подумай, - зацепился за сомнение Михаила его бывший одноклассник по гимназии. - А что ещё тебя раздражает в наших делах?
- Пенсии зачем отменили людям?
- Ну, это, брат саботажникам-чинушам, у которых выплаты были более 300 рублей в месяц. Чиновники госучреждений сейчас саботируют работу важнейших отраслей народной жизни. Их мы объявили врагами народа. Те, кто усугубляют хозяйственную разруху и подрывают продовольствие армии и страны, являются отверженцами народа и не имеют никакого морального права называться иначе, чем враги, со всеми вытекающими из этого понятия последствиями. И эти все почётные пенсионеры, по знакомствУ и личным связям купившие себе взятками или выхлопотавшие себе другими способами различные привилегии и блага, всё это тля на теле народа, его кровопийцы, пиявки.
- Что? Вы их будете расстреливать?
- Их имена будут публиковаться во всех советских изданиях и списками вывешиваться во всех публичных местах. Такой новый вид позорного столба.
- А этот ваш закон о конфискации доходных домов со сдаваемыми в наём квартирами?
- А там что не так?
- Городская земля перешла в собственность народа - хорошо. Это понятно. Но зачем конфисковать сдаваемые в наём дома? Это же, по сути, грабёж. Квартиросъёмщиков, тех, кого не выселили, обязали платить вознаграждение новым хозяевам – то есть советским учреждениям. Снова грабёж и вымогательства. Люди коробчили, наживали по крупицам своё кровное, а вы взять и отнять в лёгкую, просто так.
- Мелочно ты рассуждаешь как-то, по-буржуйски, по-обывательски. Мы что, для себя отнимаем, что ли?! Всё же народу будет роздано в пользование. Вот увидишь, в эти квартиры, заселятся бедные трудовые семьи, которые всю жизнь влачили жалкое существование в отхожих бараках.
- Знаю я эти бедные трудовые семьи. Общался с одной такой. Ты же меня, помнится, с ней и познакомил.
- С кем это?
- С Ребеккой.
- А, Рива! Да! Неугомонная наша «Красная фурия»! – с восхищением, вспоминая Лурье, произнёс Кулябко. - И чем же она тебе не понравилась? По-моему, во всех отношениях достойный товарищ.
- Она впереди всех ждала этот декрет, чтобы в центр города в княжеские хоромы перебраться.
- Ну, ты, брат, несправедлив к ней. К тому же ты ничего не знаешь, что ей пришлось пережить в Одессе. Чем ещё ты недоволен в нашей политике?
- Хозяев домов, не сдаваемых в наём, оставили пока владельцами до решения Учредительного собрания. Но ввели запрет на продажу недвижимого имущества.
- А это, чтобы дворяне да буржуи свои квартирки, да дома не успели продать, убегая за границу.
- Ввели всеобщую трудовую повинность по очистке столицы от снега.
- А как иначе?! Никто работать не хочет. Весь прошлый год митинговали, потом винные погромы чинили, а сейчас пора и за лопаты взяться. К тому же это первоклассный метод социалистического перевоспитания имущих классов. Они ничего своими руками никогда не делали. Так вот, пусть теперь снег покидают. Бывший царь Николашка, пишут в газетах, в Тобольске тоже, вон, снег кидает, да ледяные горки для дворовых детей строит. И поделом ему! Пусть до весны пашет. А там суд народный ему учиним.
- С гильотиной? – едко усмехнулся Михаил.
- Ну, это как народ решит, - невозмутимо ответил Кулябко.
Наконец, они прибыли в Смольный. Михаил с волнением разглядывал это знакомое ему из довоенной жизни здание архитектора Джакомо Кваренги, узнавая и не узнавая его. Восьмиколонный портик в центре протяжённого фасада над аркой с входами был весь ощетинен пулемётами и броневиками. Смольный представлял собой две части: Николаевскую и Александровскую, соединённые между собой бывшими монастырскими корпусами. В Николаевской, бывшей непосредственно зданием самого института благородных девиц, теперь располагались Совнарком, ВЦИК и Петросовет, а ещё недавно кишел, как муравейник, сложивший свои полномочия ВРК. В Александровской половине, которую когда-то занимали классные дамы, теперь жили с семьями лидеры большевиков и разместился исполком крестьянских депутатов. Комендант Смольного – матрос Павел Мальков выписал Тухачёву пропуск, после ходатайственной рецензии Кулябко и два бывших пензенских однокашника пошли по бывшим учебным коридорам и лестницам этого оживлённого дворца. Вот Белый или актовый зал, где когда-то шли балы и Михаил познакомился с юной смолянкой – Софией де Боде. Невольно ёкнуло сердце двадцатичетырёхлетнего мужчины, вспомнившего свою яркую любовь, от которой он почему-то отрёкся в виду нелепых, как ему казалось теперь и запутанных, несущественных обстоятельств.
Вот кабинеты, кабинеты за высокими дверьми и длинные ученические бело-кремовые коридоры. Кругом заседания, комиссии, снуёт народ. Вот тихое крыло, поворот в закуток. Два усатых латыша стоят с винтовками к ноге перед дверью с табличкой «классная дама» с номером «55» ещё царским, вензельным и одновременно с номером «67», написанным на листке бумаги и приклеенном к двери. Выкрашенная белым дверь с позолоченной ручкой, наверху два стеклянных проёма занавешаны.
- Это кабинет товарища Ленина, - с нежностью какой-то в интонации и волнением тихо шепчет Михаилу Николай и ведёт его дальше.
В военном отделе ВЦИК, куда вёл Тухачёва Кулябко, шло собрание сотрудников Всероссийской коллегии по организации и формированию Красной армии, а также Народного комиссариата по военным и морским делам или Всеросколлегии и Наркомвоена, как сокращённо стали называть свои военные ведомства большевики. В комнату было не протолкнуться, поэтому, чуть постояв в дверях и послушав докладчиков, Николай повёл Михаила дальше.
- Сюда мы зайдём позже. Понимаешь, нам нужна твоя консультация, как военного специалиста и в то же время не яростного нам противника и даже, может быть, в будущем человека более-менее лояльного нашему революционному делу. Всеросколлегия пишет инструкции и разрабатывает уставы для новой революционной армии. А там энтузиазм зашкаливает, а грамотности в военном деле – на чих не наберётся. Ты бы посмотрел, что они там понаписали, да, может, какую-нибудь статейку, хотя бы тезисно, об организации новой армии с нуля набросал бы нам. А то провисли в этом деле безнадёжно. Одна голомотня. Скоро 3-й Съезд Советов, декрет о Рабоче-крестьянской Красной армии в активной разработке, а понимания, какой должна быть эта армия, нет. Ни армии самой нет, ни всего того, что ей полагается. Кроме вооружения, конечно, и добровольцев. Этого добра пока хватает, ведь все склады с боеприпасами перешли в наше распоряжение и контроль, а красная гвардия набрала многочисленные отряды. Правда, дисциплины там ни на грош. Одна возня с ними.
- Средство от всего этого есть надёжное, к тому же широко известное из истории.
- Какое же?
- Принципы единоначалия.
- Да-да, и в итоге – бонапартизм.
Тухачёв усмехнулся, прекратив открывать свои мысли наивными откровениями.
- Зная твою мечту с детства о создании самой сильной армии в мире и опробовании её в своём руководстве, я верю, что ты непременно будешь с нами, друг, - откровенно произнёс Кулябко, попав в самое яблочко потаённых мыслей Тухачёва. - Потому что только мы можем дать тебе такой шанс, один на миллион, которого у других даже и не будет, - создать и возглавить совершенно новую армию, каких ещё не бывало в истории человечества.
- Заманчиво, чёрт возьми, рисуешь перспективы! – воскликнул увлечённый этим Михаил.
- Я не поэт, не художник и не волшебник, - улыбнулся Кулябко, - но если хочешь, я могу тебя представить самому Свердлову – председателю ВЦИКа Советов, по сути, главе нашего пролетарского государства, которому ты мог бы изложить свои принципы по созданию новой армии, какой ты её хочешь видеть, чтобы она стала самой могучей в мире. За ресурсы не беспокойся, они будут обеспечены.
Михаил, искушённый такой перспективой умолк и глубоко задумался. Кулябко продолжал его обрабатывать, агитируя свою линию.
- Если ты не готов сейчас, я могу дать тебе время, отпустив в казарму, чтобы ты всё хорошенько обдумал. Ты можешь всё это изложить в письменном виде и представить нам на рабочее совещание.
- Я долго сидел в плену, где каждую ночь глубоко и скрупулёзно обдумывал и вынашивал планы по реорганизации старой армии. Мне не нужна подготовка. Я готов хоть сейчас декларировать свои взгляды.
- Отлично! – радостно воскликнул Кулябко. – Тогда идём к Свердлову, если ты, конечно, не против.
- Веди, чего уж, - умехнулся, сдаваясь, Михаил. – Мы – люди не гордые.
Они пришли к Свердлову, который корпел над ленинскими правками к Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Завтра ему уже надо было её оглашать на заседании Учредительного собрания. Михаил оглядел кабинет. Голые стены с высоченными потолками. Где-то вверху скудная лампочка. Стол, где ничего лишнего, повсюду спартанская обстановка аскета. Лишь на стене невольная слабость – выделанная шкура какой-то собаки.
Поймав на ней удивлённо-вопросительный взгляд Тухачёва, Свердлов после традиционных минут приветствия, знакомства и общих распросов, кивнул на шкуру и пояснил:
- Мой туруханский друг, собака по кличке Пёс. Лаем предупреждал нас, ссыльных, что идёт кто-то чужой. Сопровождал меня на охоте и рыбалке. Мой самый верный друг в период тяжелейших испытаний в туруханке. И память о нём - единственная моя слабость и лирика.
Эта простая и трогательная исповедь лидера страны Советов, Чёрного Дьявола, как называть его уже стали на Дону за его кожанку и политику расказачивания и террора, посылаемых им в Область Войска Донского карательных экспедиций, поразила Михаила своей скромностью и искренностью этого загадочного и непростого для него человека, неутомимого работника с бледным измождённым лицом, низким пугающим басом и тяжёлым подслеповатым взглядом умного и внимательного к мельчайшим деталям собеседника. Тухачёва гостеприимно усадили на диван для посетителей и стали внимательно и с уважением, простым, деловым, без наигранного чинопочитания и придворного этикета, слушать. Секретарша принесла чай…
Беседа была не долгой, но запоминающейся для Михаила. Он почувствовал свою нужность и значимость у большевиков, что импонировало его честолюбивой гордости. В глубине души он принял уже решение о сотрудничестве, но, возвращаясь назад с Кулябко в Семёновский полк, пытался своими вредными вопросами развеять последние сомнения в выборе.
- Так, значит, вы хотите строить армию? А как же ваши принципы коммунизма, бесклассового и безгосударственного общества?
- Это когда будет? Когда все станут друг другу братья. А сейчас мы будем строить Советское государство - рабочую Республику, которой нужны свои профессионалы и специалисты в любом деле, в том числе и военном. Повсюду саботаж специалистов из имущих классов. Так они выражают свой политический протест и думают, что пролетариат не сможет овладеть их навыками и знаниями. А чёрта им лысого! Мы вырастим своих специалистов! И в армии тоже. Нам нужна сейчас новая армия. На партизанских отрядах мы далеко не уйдём. Немец уже под Питером. Его дальнобойные орудия скоро смогут бить по улицам города. А Вильгельм – это не Керенский и не Краснов, ты сам понимаешь. И кто поведёт нашу армию в бой? Народные командиры? Мы видим, как наши комиссары, бездарно кладут красных бойцов под офицерские пулемёты на Дону. Нам нужны командиры нового типа. Отрази всё это в предложенной тебе к написанию Яковом Михайловичем статье и я буду ходатайствовать о приёме тебя на работу к нам в военный отдел ВЦИК. В наше голодное время - это надёжная перспектива и гарантия выживания для человека, остающегося в Петрограде, где продовольствие отпускают по карточкам.
При расставании они крепко пожали друг другу руки и Кулябко, словно в назидание, добавил:
- Ты с детства мечтал создать свою армию, самую сильную в мире, и с нею покорить весь мир. По сути, это сможет тебе предложить Советская власть. Думай и решай, с кем ты в новое время, с нами или с контреволюцией. Третьего не дано. В стороне отсидеться не получится.
Михаил остался озадаченным важностью и серьёзностью предстоящего выбора. Он понимал, что остаться в стороне бешено разворачивающихся событий – значит, обречь себя на прозябание без перспективы на будущее. А это для него было страшнее смерти.
Кулябко выписал ему по договорённости пропуск свободного выхода из расположения полка, тогда как всем остальным офицерам было строго запрещено покидать казармы, особенно в день открытия Учредительного собрания, которого так ждала вся русская интеллигенция, обиженная большевиками, укравшими у неё свободу. И вот этот день настал. Толпы интеллигентов и чиновников, саботирующих работу государственных и бывших частных учреждений, высыпали на улицы Петрограда и стали стекаться колоннами в лавину на Литейном проспекте. Им преградили путь солдаты и матросы, стянутых большевиками к Таврическому дворцу воинских частей. В некоторых частях города между ними произошли стычки. Рабочие колонны с красными знамёнами были обстреляны своими же – красной гвардией с соседних заводов. Тухачёв стал случайным свидетелем того, как солдаты выхватывали у манифестантов, шедших в поддержку Учредительного собрания, их красные знамёна и ломали древки и рвали полотна. И в том было что-то магически запредельное пониманию смысла, словно 9 января 1905 года наложилось на 5 января 1918 года. И только в роли карателей, разгоняющих манифестантов, стояли теперь революционные войска, но уже облачённые властью, также стреляющей по мирной демонстрации и убивающей своих граждан, как и 13 лет назад. Они так же стреляли, как протопоповские шпики из подворотен и с чердаков в феврале 1917-го. Но теперь это были то ли провоцирующие всеобщую бойню савинковские подпольные офицеры, засланные смутьянами и провокаторами в «колыбель революции», то ли сами большевики или их соратники – анархисты. Было трудно понять. Пули свистели с разных сторон – город был всё ещё напичкан оружием и не разоружён после народного разграбления военных складов, не смотря на то, что ещё ВРК строго-настрого приказал всем домовым комитетам изъять под опись и сдать оружие домовых жильцов. И вновь были кровавые жертвы. И пьяная разгульная матросня ворвалась в ночь с 6-го на 7-е января в помещение Мариинской тюремной больницы и зверски убила находившихся там по состоянию здоровья арестованных депутатов Учредительного собрания и членов ЦК объявленной врагами народа партии конституционных демократов Кокошкина и Шингарёва. Убийцам ничего за это не было. Они скрылись на кораблях «Ярославец» и «Чайка», чьи флотские экипажи восторженно одобрили их акты революционного террора. А ленинско-свердловскую Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа, закрепляющую всю власть за Советами, Учредительное собрание не приняло и было разогнано матросским караулом во главе с Анатолием Железняковым.
Всё это было в те дни и ночи, когда Михаил Тухачёв, бродя в одиночку по городу, мучительно думал о своём будущем, о роли в истории, о реванше главной мечты его жизни – военной карьеры. И эти мрачные события накладывали мрачный отпечаток на его размышления.
В один из долгих зимних вечеров Михаил как-то просматривал свои личные вещи и на глаза ему попался старый потрёпанный блокнот с цитатами великих людей прошлого, которые он выписывал когда-то в юности девизами для своей будущей жизни. Пролистав его, он случайно наткнулся на цитату Наполеона и был ею заворожён – настолько она отвечала нынешнему его переживанию, разгоняя своим прямым недвусмысленным контекстом всякие сомнения. Цитата гласила следующее: «Революция мне пришлась по душе и равенство, которое должно было меня возвысить, соблазняло меня». Этот намёк от кумира его юности стал отправной точкой принятого им накануне решения и тяжело вынашиваемого в эти дни в сердце. Он решился окончательно пойти служить к большевикам. «Чем чёрт не шутит!» - мысленно он себя оправдывал. «Пойду наёмником. Как прадеды мои царям служили, буду служить этим опричникам нового царства». И он усилием натренированной воли заставил себя погрузиться в чуждую ему от природы разрушительную революционную среду, чувствуя себя в ней, словно оборотнем ломающихся ценностей и прежних взглядов.
Пребывание в стане большевиков потребовало бы от него ярой политичности и он стал заранее морально и интеллектуально уже готовить себя со всей страстностью и ответственностью прилежного ученика к теоретическим выкладкам марксизма. «Если заниматься чем-то, то совершенно», - таков был девиз его отношения к любому делу. Михаил обратился к Кулябко и, сообщив о своём согласии работать у большевиков, попросил у него для штудирования революционную литературу. И стал заучивать наизусть терминологию и принципы коммунистического мышления, чтимые большевиками и изложенные адептами их политической философии. И в назначенный день следующей встречи с комиссаром ВЦИК, Михаил был уже практически обольшевичен.
Кулябко снова повёз его в Смольный к Свердлову. Тот внимательно ознакомился с подготовленной Тухачёвым статьёй и, оценив в ней новые политические взгляды бывшего царского офицера, направил её в Наркомат по военным и морским делам к Подвойскому и Антонову-Овсеенко. И предложил Кулябко свёсти офицера с главным агитатором Всеросколлегии Лазарем Кагановичем. После этого слух о «поручике-коммунисте» стремительно стал распространяться в большевистской среде и через несколько дней Яков Свердлов решил представить Тухачёва Ленину, уже полюбопытствовавшему как-то в кулуарах власти об этом новом странном кандидате в советские работники. И вот Тухачёву был назначен приём у Ленина.
- Не волнуйся!» - морально настраивал его на встречу с лидером большевиков вездесущий Кулябко. – Ты не на аудиенцию к царю идёшь. Оставь все эти формальности церемониала. Ильич ценит людей дела. Он буквально влюбляется в ценных для дела людей.
Но, несмотря на все воодушевления комиссара, призванные побороть робость бывшего поручика, Тухачёва морально трясло от волнения перед этой встречей. Он шёл по коридорам Смольного в гражданской одежде, обысканный охраной на предмет оружия к этому большевистскому Робеспьеру, понимая, что именно от встречи с ним и зависит вся его дальнейшая карьера в жизни. В приёмной вождя Октябрьской Революции, как пафосно стали называть свой вооружённый захват власти большевики, сидела какая-то женщина и разговаривала с ленинской секретаршей. Михаилу указано было сидеть ждать и он невольно прислушался к разговору этих двух женщин. Из того немногого, что ему удалось услышать и понять, он уловил то, что это была дочь какого-то умершего старого революционера, пришедшего просить новую власть выделить её матери правительственную пенсию за покойного. Секретарша записывала её данные и обрывками отвечала, что аудиенция сейчас невозможна, поскольку председатель Совнаркома занят на очень важном совещании.
- Как вы говорите имя вашего отца? – спросила она молодую женщину.
- Иосиф Дубровинский, - повторила пришедшая.
Михаилу понравился её взгляд больших тёмных, словно с иконы Богородицы, задумчивых глаз. Тут стремительно открылась дверь и какой-то грузин, выглянув в приёмную, с заметным кавказским акцентом, словно выстрелил фразу:
- Кто тут Тухачёв? Зайдите!
Михаил поспешно вошёл. За ним следом забежала и секретарша и, уверенно пройдя по комнате, стала что-то шептать сидевшему за рабочим столом человеку. Всё внимание Михаила тоже было приковано к нему. Это был Ленин, в костюме-тройке, невысокого роста, коренастый, энергичный и подвижный, с большим оголённым черепом и затылочными остатками ржавых тёмно-рыжых волос. На смуглом его лице выделялся острый сосредоточенный взгляд умных и пытливых карих глаз. Услышав фамилию Дубровинского, он брезгливо сощурился.
- Отп’авьте её к Све’длову, пусть он занимается этими объединенцами, - и отмахнулся глазами от этой темы.
Тем временем впустивший Тухачёва грузин продолжал что-то обсуждать с Лениным.
- Товарищ Ильич, - медленно говорил он, недоброжелательно мельком поглядывая на Тухачёва. – Когда вы были на Рождество в Финском доме отдыха, ко мне приходили делегаты – члены калединского войскового круга, с вопросом, на каких условиях мы могли бы прекратить военные действия и посылку карательных экспедиций против Каледина. Я писал вам тогда записку. Теперь им нужен наш ответ.
Ленин, быстро обежав глазами кабинет, и остановив свой любопытный взгляд на Михаиле, с творческим дерзновением вдохновлённого властью властолюбца, ответил, кортавя:
- Това’ищ Сталин, сообщите им, что они тепе’ь сами без атамана вп’аве ‘аспо’яжаться всей полнотой власти в Области Войска Донского че’ез своих п’едставителей в Советах. Пусть фо’мируют свои Советы, кото’ые п’ишлют своих делегатов на 3-й съезд. Только Советская власть на Дону будет га’антией их безопасности. У вас всё ко мне?
- Ещё есть одна занятная новостёнка, - криво усмехнулся в усы грузин.
- Какая?
- Норвежские социалисты выдвинула вас с Троцким на Нобелевскую премию мира.
- Да, действительно, забавная нелепица! – подхихикнул ему и Ильич. – И что же им ответили господа меценаты?
- Из Стокгольма пришёл ответ, что поздно подали заявку, но если господа Ленин и Троцкий сумеют в ближайшее время восстановить в стране мир и порядок, то в следующем году эта заявка будет ими рассмотрена.
- Ми’ и по’ядок им, - презрительно усмехнулся Ленин. – Ишь чего вздумали?! По’ядок мы наведём, будьте покойны, а вот ми’а не ждите, господа бу’жуи! Пока всю внут’еннюю и внешнюю конт’еволюцию не изведём под ко’ень! Так и напишите но’вежским товарищам! Хотя пусть сам Троцкий с ними ‘азби’ается. Он же у нас на’коминдел.
Нетерпеливый до скорых и решительных мер и действий, Ленин, встав из-за стола, отправил грузина выполнять его поручения и быстрым шагом направился к Тухачёву.
- Това’ищ Тухачёв? Михаил Николаевич?! – хитро улыбнулся он Михаилу и открыто протянул ему для рукопожатия свою широкую ладонь.
Его снова отвлекла секретарша, заглянувшая в кабинет что-то уточнить по тексту, набираемому ей на печатной машинке.
- Да-да, - подтвердил он ей, - ‘ешительный п’отест п’отив баснословных жалований в 500 ‘ублей всем на’комам.
Спровадив секретаршу, Ленин пригласил Михаила присаживаться на гостевой диван.
- Уже наслышан о вас и впечатлён вашей эне’гичной ‘аботой. Скажите, Михаил Николаевич, п’и каких обстоятельствах вы бежали из немецкого плена?
Тухачёв, как на экзамене, стал ему рапортовать, но Ленин, не любивший формальностей, перевёл разговор в русло доверительной беседы.
- Как вы смот’ите на ст’оительство нашей новой социалистической а’мии?
Михаил, запинаясь, стал что-то говорить пространное насчёт этой темы, изложенной им ранее тезисно для ВЦИК, но Ленин его прервал.
- Я читал вашу статью и абсолютно с вами согласен. К’асная гва’дия, эта Freischaren, меня не удовлетво’яет! – сощуренные глаза вождя пролетариата лучились радостным блеском. – Вы, как бывший офице’, как сейчас относитесь к войне с Ге’манией?
- Отрицательно!
- Почему? – взгляд большевика буквально пронизывал поручика.
- Армии толком нет. Старая развалилась, новую ещё не создали, страна обессилена, чтобы вести затяжную войну.
- П’авильно! Поэтому нужен ми’. Тяжёлый, позо’ный, но ми’. Восстановим экономику сейчас, потом выбьем немцев с Ук’аины, П’ибалтики, Бело’уссии. Не будет ми’а – катаст’офа.
- Н…да.
- Вас что-то не уст’аивает?
- Да вот, насчёт позорного мира…
- Чепуха! Сегодня позо’, завт’а – слава! Надо не бояться унижений, а диалектически к ним относиться! Но сейчас о д’угом. Пите’ в опасности! Надо, во что бы то ни стало надо защитить го’од! А что мы имеем? ‘аз’озненные от’яды ‘абочих, ана’хистов-мат’осиков и га’низон без командования. Нужно ‘уководство, как вы считаете?
- Обязательно! Дисциплина, порядок, план!
- Вот именно. Не поп’обовать ли вам, батенька, заняться этим делом?
Ленин поставил вопрос ребром, глядя в упор и, прищурившись, с лукавством улыбаясь.
- Можно попробовать, - улыбнулся в ответ и Тухачёв.
От этой ленинской простой манеры общения волнение Михаила незаметно прошло и наборот, какая-то воодушевлённая радость от доверительности беседы окрыляла.
- Поп’обуйте, Михаил Николаевич! – Ленин встал, протянул руку и Тухачёв пожал её с трепетом, чувствуя при рукопожатии крепкую и тёплую ладонь пролетарского вождя.
- А как вы относитесь к нашей ‘еволюции? – лукаво спросил председатель Совнаркома.
- Положительно! – не раздумывая, выпалил, как на экзамене, готовый к этому вопросу Тухачёв. – Это великий подъём! Потрясает эта гуманная справедливость первых декретов на фоне всеобщего озверения!
- А знаете почему? Потому что ‘еволюция вняла чаяниям т’удящихся масс, показала, что она – единственно ве’ное ‘ешение политического к’изиса. А насчёт всеобщего озве’ения – вы не п’авы. Мещанские ф’азы. Вот увидите, на’од ещё ‘одит величайшие таланты во всех областях. Потому что идея коммунизма на’одна, служит на’оду и будет всегда его аванга’дом! Будет толкать людей на подвиги. Это ск’ытая эне’гия, подобна эне’гии малых частиц.
Тухачёв улыбался, заведённый энергетической улыбкой Ленина. Ильич послал дежурного за руководителем военного отдела ВЦИК Авелем Сафроновичем Енукидзе, партийный псевдоним которого был «товарищ Абдул». И когда этот ещё один грузин появился в кабинете председателя Совнаркома, Тухачёву невольно стало неловко от переизбытка у большевистской власти нерусского элемента. Вокруг сновали либо евреи, либо кавказцы или латыши. Славян можно было по пальцам пересчитать. Но он тут же прогнал эти мысли, развеяв свои сомнения новым убеждением, привитым ему главным лозунгом пролетарской партии – «пролетарии всех стран соединяйтесь!».
Ленин обратил внимание Енукидзе на Тухачёва.
- Това’ищ Енукидзе, введите това’ища Тухачёва в ку’с дела. Сейчас главное – сде’живать немцев, пока мы с ними не подпишем ми’ный догово’. А для этого нужно создать заслон на подступах к Пет’ог’аду. Уберечь, защитить во что бы то ни стало ‘еволюционный цент’! До свидания, Михаил Николаевич!
- До свидания, Владимир Ильич! – на выдохе выпалил бодро Михаил и, увлекаемый Енукидзе в коридор, вышел из ленинского кабинета.
Тухачёв был потрясён Лениным. Лидер большевиков буквально энергетически его заворожил. Кулябко, когда снова встретил Михаила, спросил его:
- Ну, как тебе, Ильич?
- Великий человек! Вот это масштаб! Нет! С такими планами мы горы перевернём!
- А я предварительно рекомендовал тебя в РСДРП(б), - хитро улыбнулся Кулябко.
- Ты?! – удивился Михаил – Да ну?! – и радостно, с силой пожал ему руку.
В итоге этой большевистской аудиенции Тухачёв был назначен начальником Нарвского оборонительного участка. Только, собственно, никакого участка ещё не было.
Продвижение германских войск на территорию России было временно приостановлено перемирием, подписанным на период начавшихся мирных переговоров в Брест-Литовске. В это время фронт окончательно рухнул, расползся по швам, как гнилая одежда, выбрасывая из своих дыр отдельные рваные лоскутки – разбегающиеся по тылам бывшие воинские формирования. Организованная ещё генералом Корниловым система заградительных отрядов из состава ударных батальонов после Октября лопнула. Ударники в массе своей потянулись за своим создателем к Дону. Теперь красногвардейские отряды с комиссарами ВЦИКа и Совнаркома двигались на эшелонах навстречу этой самостийно демобилизованной и деморализованной орде, неорганизованно откатывающейся на восток с германского и австро-венгерского фронтов. Красногвардейцы, латыши и матросы разоружали дезертиров, мобилизуя из состава бывших солдат добровольцев 1895, 1896 и 1897 годов рождения. Декрет СНК от 15 января 1918 года о создании Рабоче-Крестьянской Красной Армии, предусматривавший добровольный набор, позволил привлечь из прифронтовых округов и молодёжь более ранних возрастов, а именно 1898, 1899, 1900 годов рождения. Тем не менее, это была лишь малобоеспособная масса, без дисциплины и с непривитым чувством порядка.
На подступах к Петрограду предполагалось выстроить как минимум два оборонительных участка: Нарвский и Псковский. Под Псковом к этому времени находились отступившие сюда остатки частей 70-й пехотной, 15-й кавалерийской дивизий и двух ударных батальонов старой армии. Влив в их ряды отряды питерских рабочих, кронштадских матросов и латышских стрелков, из полученной при этом разнородной воинской массы, нужно было организовать боеспособную оборону под общим оперативным командованием бывшего полковника Генерального штаба Пекливанова. Под Нарвой размещались остатки 15-го Украинского гусарского, 15-го Татарского уланского и Копорского пехотного полков. Временно этим участком уже командовал бывший командующий 12-й армией генерал-лейтенант Парский. Тухачёву было поручено его заменить, усилив нарвскую оборону присланным из Петрограда красногвардейским эшелоном. Комендантом Нарвы большевики назначили наркомвоенмора матроса Дыбенко, вождя Центробалта и героя Октября, который с отрядом гельсингфорских матросов должен был выехать туда в начале февраля на поезде из Петрограда. С ним в Нарву собирался и Тухачёв. До этого он на неделю отпросился домой, чтобы в очередной раз, повидавши родных, отправиться на фронт.
- Куда ты, горемычный! – крестила и кляла Михаила как непутёвого по её мнению сына, раздасадованная таким его поступком мать Мавра Петровна. – Зачем к большевикам подался?! Все с фронта домой едут, а ты на фронт? Ради кого, спрашиваю, воевать будешь? За чьи интересы грудь под пули германские подставлять?! Большевики украли у тебя душу, лишив тебя ума-разума, зрелости и самой даты твоего рождения и двадцатипятилетия, когда перевели время на григорианский календарь своим новым декретом.
- Что ж, - отвечал он ей, - буду праздновать теперь свой день рождения не 4-го, а 16-го февраля, по западно-европейскому календарю. Мама, - снисходительно выдерживал ругательно-нравоучительный тон матери её сын, - когда ты успела стать такой набожной и суеверной?! С отцом ты была другой. Это война сделала тебя слишком религиозной. Сейчас это не модно, мама.
- Тут ещё и не такой станешь, когда столько раз сына на одну и ту же войну провожать будешь, - негодовала спокойствию сына Мавра Петровна. - Поседеешь вся. Дурак ты, сына, ей богу, дурак! Не пойму я твоего решения – продаться большевикам. Не пойму и не приму. Они, антихристы, святые храмы поганят, а ты им прислуживать будешь. Говорят, они Троице-Сергиеву Лавру штурмом захватить пытались, но монахи её отстояли.
- Говорят, в Москве кур доят, а коровы яйца несут, - отмахнулся поговоркой от наставлений матери Михаил.
- Уж лучше бы ты женился, наконец, дурья твоя башка! Детишек бы завёл, о доме, о семье бы думал. Нет, ему бы всё мотаться по казённым делам, а на себя и времени нет! Жизнь свою устраивать некогда! Глядишь, скорёхонько пройдут молодые годочки, оглянешься в старости, а ничегошеньки-то и не нажито, жизнь прошла впустую, за цацки-эти, награды ваши, всё здоровье, а то и, не дай Бог, и жизнь свою положишь. Одумайся, сынок, пока не поздно!
Мавра Петровна умоляюще посмотрела на сына, но он был непреклонен в своём решении, молча отрицательно и упрямо кивая ей в ответ. С тем и расстались на этот раз мать и сын. Впервые она отпускала его от себя с непониманием и раздражением. А сёстры, стараясь не перечить матери, тоже хмурились на него, но каждая по своему, снова надолго расставаясь с братом.
И вот Тухачёв уже ехал в Нарву в теплушке с дыбенковскими матросами Но самого наркома в поезде не было, он добирался до Нарвы отдельно. Костяк эшелона составляли моряки из отряда Николая Ховрина, обвешанные пулемётными лентами и ручными гранатами, в чёрных бушлатах, они представляли собой ту самую «красу и гордость революции», из кровожадных лап которой в июле 1917 года председатель Петросовета Троцкий вызволил у Таврического дворца захваченного ими не то в заложники, не то для расправы лидера эсеров Чернова. С этими морячками Ховрин и матрос Железняк обороняли занятый анархистами особняк Дурново, штурмом брали Адмиралтейство и Зимний дворец, участвовали в боях против казачьих частей генерала Краснова, воевали на улицах Москвы и Харькова, устанавливая там Советскую власть, повывали в боях с ударниками под Белгородом и Чугуевым, охраняли и разгоняли Учредительное собрание и стояли в карауле III-го Всероссийского съезда Советов. Теперь они ехали к своему любимцу, ставшему наркомом по морским делам, которого все в отряде звали на украинский манер Павло Дибенко, под Нарву воевать с немцами. К Тухачёву матросы приглядывались с недоверием и злобой, особенно двое, сидевшие подле. Один из них, здоровенный эстонец, стал приставать к Михаилу с вопросами, пытаясь своей оскорбительной развязностью вызвать его на конфликт. Тухачёв был в своём офицерском мундире, но без погон, что очень сильно раздражало морячка-эстонца.
- Чё, ваш бродь, из офицеров будешь? – сплюнув на пол теплушки, презрительно спросил его с эстонским акцентом морячок в заломленной на затылок бескозырке.
Михаил ничего не ответил, только скулы на его лице заходили под кожей щёк. Видно было, что он с силой стиснул зубы. Другой матросик, сосед эстонца, вторил ему провокационным разгулом.
- Давай, расскажи нам, ваше благородие, как ты в девятьсот пятом рабочую кровь пил, паскуда!
Этот матрос, распаляясь всё более, взвизгнул и, обращаясь ко всей своей флотской братии, повысил голос, - Он у нас, братишки, не просто офицер, а гвардеец, семёновец! Расскажи нам, как ты в Москве и Питере расстрелы учинял в карательных операциях!
- Да, отстань от него, Яшка! – оборвал его на полуслове матрос Железняк, которого Михаил знал в лицо, видев неоднажды у Таврического дворца. – И ты, Оскар, уймись! – осадил Железняк и эстонца.
Молодой двадцатидвухлетний Анатолий Железняков с выразительными чертами волевого лица в свитере-вязанке с большим воротом, под бушлатом на распашку закрывающим горло, смотрел на Тухачёва с уважением. Матросы Матвеев и Крейс, участники нашумевшего в Питере убийства депутатов-кадетов Кокошкина и Шингарёва, а это именно они попытались разжечь перепалку с офицером, по его команде послушно затихли и отстранились. Железняк продолжил вразумлять распоясанную братву.
- Он ещё пацаном был тогда, школяром. Ты не там классового врага различаешь, братишка. Товарищ Тухачёв с нами. Ему товарищ Ленин мандат подписал Совнаркома.
- А, ну тогда извиняй, браток, - разводил руками Матвеев. – Без обид. Я просто офицерьё ненавижу. Вот этими, вот, руками кончал многих, - и он показал Михаилу огромные свои ручищи.
Дальше эти два задиры-матроса болтали между собой и Тухачёв вынужден был слушать их мерзостные описания.
- Я при разгоне манифестантов в поддержку Учредилки одну курсистку заколол, - хвастливо говорил Матвеев, а Крейс ему улыбался. – Барышню, буржуечку. Выкрикивала против Советского правительства запрещённые лозунги, да в поддержку кадетов настраивала народ. Ну, я и ткнул её штыком в горло, чтобы заглохла. Она на землю упала, корчится в судорогах и хрипах. А я её доколол, приткнув штыком в снег. Чтобы усмирить гадов! А потом стреляли по ним на Фурштадской и с пулемётов на Литейном жарили.
- Да, бить надо контру! – поддакивал ему эстонец.
Михаилу было до тошноты противно слушать эту раздражающую его своей анархической недисциплинированностью матросскую сволочь. Он ехал и обдумывал молча под стук колёс, как будет наводить порядки, насаждая железную дисциплину в новой мечтаемой им армии. Дыбенко тоже не понравился ему. Здоровый, грубый, развязный наркомвоенмор с тупым самодовольным взглядом ничего не мел общего с интеллигентным, деликатным и любознательным Лениным. Бывший матрос Дыбенко больше всего сходил за анархиста, этакого атамана или батьку разудалой матросской вольницы. Да и в военном деле он понимал немного, особенно в сухопутном, прослужив полвойны корабельным электриком на броненосце «Император Павел I» и баталёром на военно-транспортном судне «Ща» в Гельсингфорсе.
Знакомство Тухачёва с самим Дыбенко произошло уже в Нарве в следующей обстановке. Нарком приехал туда отдельно от своего отряда со свитой телохранителей-сорвиголов и ввалился поздним вечером в штаб участка. Запорошенный снегом, здоровый мужик в кожанке и с маузером в деревянной кобуре.
- Здравствуйте, товарищи! Я член наркомата по военным и морским делам Павло Дыбенко, - заявил он с порога.
Мокрые его усы и бородка смешно растопырились во все стороны. Глаза хитрые, но спокойные, железные только поблёскивали.
- Кто здесь главный? – спросил всех присутствующих Дыбенко.
- Я, - сказал Тухачёв.
Наркомвоенмор изучающе окинул его взглядом.
- Из бывших? – презрительно выцедил он из себя брезгливые слова.
- Да.
- А какого чёрта?!
- Не понял.
- Какого чёрта вы тут?!
- Назначен товарищем Лениным и Енукидзе.
Дыбенко навремя затих, но было ясно, что Михаил ему не пришёлся.
18 февраля германские и австро-венгерские войска объявили о прекращении перемирия и начали наступление по всему Восточному фронту. Лоскутная Красная армия, наспех сшитая из красногвардейских отрядов, со своими начальниками и командирами, не имеющая общего руководства плохо противостояла даже малочисленным, но организованным и дисциплинированным немецким передовым отрядам, продвигающимся на восток на поездах и автомобилях. Практически не встречая должного сопротивления и наводя ужас и панику на русских одними только слухами о своём приближении, немцы легко занимали города и станции, брошенные красноармейцами без боя. Двинск, Режиц были оставлены. И только под Псковом, в 15 верстах от города, 23 февраля передовой отряд германцев встретил первый отпор новой армии большевиков и попятился под их огнём. Город защищали наспех собранные войска под командованием бывшего полковника Пекливанова. Это был 2-й красноармейский полк Черепанова, сформированный из солдат Северного фронта, отряды латышских стрелков, псковских красногвардейцев, питерских рабочих и солдат, а также остатки 70-й пехотной и 15-й кавалерийской дивизий старой армии, бывших при отступлении в распоряжении полковника. Город Псков с 24-го по 28-е февраля переходил три раза из рук в руки. Немцев остановили под станцией Торошино с помощью прибывших из Питера батальона 1-го корпуса Тукумского латышского полка, 2-го запасного пулемётного полка регулярной Красной Армии и красногвардейцев петроградских заводов.
Под Нарвой дела обстояли хуже. Прибыв в штаб Парского, Тухачёв с торжествующим честолюбием и используя своё служебное положение, стал всячески унижать генерал-лейтенанта, без конца его одёргивал и без повода постоянно напоминал, кто здесь главный. Двадцатипятилетнему бывшему поручику было сладостно упиваться властью над умудрённым опытом, службой и чинами возрастным генералом. Это так ласкало самолюбие Михаила, что он, как лоснящийся жиром кот, был весь окутан ореолом самодовольства. Но упоение властью продлилось для него не долго, пока не приехал наркомвоенмор. И тогда, как гадюки в банке сплетаются в смертоносный клубок, три амбициозных военачальника стали отстаивать своё право на общее командование, что не способствовало общему успеху операции.
В результате чего, непонимание и в итоге недоговорённость Дыбенко с генерал-лейтенантом Парским и бывшим поручиком Тухачёвым привели к тому, что город 3-го марта, в день заключения Брестского мира, был сдан врагу.
Накануне, ночью под завывание вьюги открыла огонь немецкая артиллерия. В штабе было слышно, как под городом загрохотало.
- План есть? – продолжал оказывать давление на Тухачёва Дыбенко.
- Пассивная оборона.
- Я вас не понимаю! – глаза наркомвоенмора загорелись бешеным огнём. – Мы что, революцию пришли защищать или свои шкуры?!
Писутствующие в штабе одобрительно загудели. У Михаила тоже заиграли нервы.
- Товарищ Дыбенко! Я назначен Совнаркомом!
- Я тоже член Совнаркома!
- А мне плевать!
- Что-о?! Шкура! – Павел Ефимович выхватил маузер.
- Спокойно, товарищ Дыбенко! – между ними встал комиссар ховринского отряда моряков Иван Павлуновский.
Его мощный волевой подбородок с линией губ, словно сдавленной заводскими тисками и твёрдый решительный взгляд остановили запал наркомвоенмора.
- Мы здесь не для того собрались, чтобы выяснять отношения.
- Так вот, - продолжал Тухачёв, - властью, данной мне я не намерен делиться! Или я командую обороной Нарвы, или увольте! Третьему быть не дано. Я так понимаю.
Дыбенко глазами метал громы и молнии.
- Мы, моряки Балтфлота, будем воевать самостоятельно! – сказал наркомвоенмор и демонстративно покинул штаб.
- Товарищ Тухачёв, - встал председатель Нарвского комитета партии, - круто берёшь! Здесь командует не один человек, а коллектив, то бишь комиссия. Ты царские свои привычки бросай.
- Попрошу на вы! – вздёрнул его Тухачёв.
- Хватит! – опять вмешался комиссар Павлуновский. - Что предлагаете, товарищ Тухачёв?
- Сегодня пошлём разведку, - стал развивать свою стратегию Михаил. – Нащупаем, обнаружим врага, а под утро ударим. Хорошо бы артиллерию у противника штурмовым броском нейтрализовать.
- Это можно, - усмехнулся командир отряда матросов Ховрин.
- Сейчас все по своим отрядам, привести в боевую готовность. Я осмотрю позиции противника. Через час продолжим совещание.
Тухачёв вышел из штаба с комиссаром. На реквизированном автомобиле бывшего градоначальника они объехали с Павлуновским отряды и из биноклей долго изучали позиции врага. В красногвардейских отрядах Тухачёва всего передёргивало от матерщины докладчиков и от их невоенного, нестроевого вида полубандитов. Когда ехали обратно в штаб, Павлуновский его спросил:
- А что это вы нежинка такой, товарищ Тухачёв? Матерщину, как девица, не переносите.
- Нежинки сейчас на диванах у каминов нежатся, товарищ Павлуновский, - у Михаила скулы свело от обиды.
- А если нет диванов? – перевёл всё в шутку комиссар.
Тухачёв что-то пробурчал, обиделся. Павлуновский рассмеялся.
- Да ладно! Не обижайся. Тебе сейчас каждый день мат и ругань придётся слушать, и не только слушать, но и самому в лексиконе употреблять, потому как простой черновой народ идёт на войну, он ваших пансионов не кончал. Он от сохи, да от станка оторван, чтобы перекрыть немчуре дорогу на красный Питер. Привыкай. Вот смотрю я на вашего брата и удивляюсь, какой вы слабый народ – офицеры!
Тухачёв сжал кулаки.
- Слабый, говоришь?!
- Ну.
- А давай, кто кого кулаком с ног сшибёт? Бей первым!
Павлуновский усмехнулся, приказал шофёру остановить и вылез за Тухачёвым из машины.
- Ну, смотри! – сказал он и врезал Михаилу с размаху. Кровь из носа и рта брызнула у Тухачёва, но он не упал, присел только и сплюнул выбитый зуб, отхаркиваясь кровью.
- Ну что, получил? – со злорадством и каким-то моральным превосходством заглядывал ему в глаза Павлуновский.
- Становись! – отчаяние и злоба душили Тухачёва.
В свой удар он вложился весь и комиссар рухнул, умылся снегом. С криком и руганью подбежал шофёр.
- Да вы что, одурели что ли, командиры хреновы?!
Дальше поехали молча. И Тухачёв, и Павлуновский отплёвывались, утирались. Резь чесночная в костях носа и скул слезила глаза.
- Это я к тому, - сказал вдруг Павлуновский, - чтобы ты понял, что Советская власть церемониться не будет. Но ты тоже ничего, авантюрист, - рассмеялся комиссар и с кровью сплюнул в снег.
Дыбенко увёл свой отряд и бросил в бой под станцией Исвве. Цепями матросы чёрными точками на снегу пошли в атаку. Немецкие позиции, протянувшиеся серой полоской вырытой наспех земли, оскалились огнём. Матросы, теряя убитыми и ранеными, отступили. Теперь уже немцы густыми цепями с броневиками пошли в атаку. В рядах добровольцев-красноармейцев возникла паника, многие бросили позиции, разбегаясь, и город был открыт для вторжения. Только отдельные красные отряды с революционным фанатизмом проявили мужество и стойкость, сдерживая натиск рвущегося в город врага. Они покидали Нарву последними, походным порядком. Обозы из саней эвакуировали советские учреждения. Дыбенко руководил отправкой из Нарвы кораблей. Не смотря на семидесятисантиметровый лёд, военные корабли в спешном порядке покидали порт. Тухачёв оставлял город со своим кое-как организованным им штабом участка в одном из последних отрядов защитников Нарвы. Он ехал в машине, кутаясь в шинель, и с грустью и досадой думал о том, что это опять не его Тулон долгожданной военной карьеры. А мимо по стылым дорогам шли бойцы с винтовками через плечо, в шинелях и папахах, в матросских бескозырках и бушлатах. Сидевший рядом с Тухачёвым в машине комиссар Павлуновский, осматривая колонны отступающих красноармейцев, тем не менее, с пафосом пафосом вслух рассуждал.
- Вот, товарищи, получила Красная Армия своё боевое крещение.
- Какое к чёрту крещение?! – председатель нарвского комитета нервничал и курил. – Потеряли три сотни убитыми и калеками, сдали артиллерию и город. К чёртовой матери! Какое тут крещение?!
- Надо объективно смотреть на вещи, - заспорил комиссар. – Здесь неудача, зато под Псковом немцам задали трёпку.
- Да уж, бьёмся за эти земли с немцами испокон веков, - примиренчески зафилосовствовал остывающий от гнева председатель комитета.
- Главное, новая армия родилась. Немцы-то думали – армии у нас нет, развалилась. Но не тут-то было! Сколько они сегодня потеряли? Поле было усыпано. То-то! Есть армия, есть! Есть революционная Красная Армия!
Тухачёв молчал, смотрел на дорогу. Уныло брели за штабной машиной отступающие отряды.
Дыбенко с отрядом своих матросов бежал в Гатчину, а оттуда в Ямбург, захватив с собою и генерала Парского. А Тухачёв с кое-как организованным им штабом участка, чуть было вновь не попал в плен к германцам. Эвакуировав штаб, Михаил прибыл в Петроград с отчётным докладом на имя председателя Совнаркома, где, не смотря на неудачное боевое крещение, действия его по созданию заслона были оценены в военном отделе ВЦИК высоко и он был принят по ходатайству Кулябко и Павлуновского 5-го апреля в РКП(б), так стала зваться после мартовского съезда партия большевиков, теперь коммунистов. Военный отдел ВЦИК дал ему новые полномочия и направил для обследования Рязанской, Тамбовской, Воронежской губерний и области Войска Донского на предмет организации в них Красной Армии.
XVII
Донское казачество зимой 1917-1918 годов в подавляющей своей массе держалось нейтралитета с большевиками и рассматривало действия карательных экспедиций отрядов красной гвардии лишь проявлением борьбы с добровольцами. Однако Совнарком считал по-другому. Он видел в лице Каледина, Корнилова, Дутова и Центральной Рады на Украине – основные оплоты контреволюционных сил, и 6 декабря 1917 года создал Южный революционный фронт по борьбе с контреволюцией, направив туда главнокомандующим Антонова-Овсеенко. Нарком прибыл в Харьков и возглавил борьбу против казачьих войск Дона. Ему ставилась основная задача отрезать Дон от Украины. В его армию активно стала вливаться Красная гвардия Донбасса, в то время как силы войскового атамана Каледина таяли на глазах. Казаки-фронтовики, не желая более воевать, не подчинялись приказам своего атамана и самовольно прекращали боевые действия всяческими переговорами и перемириями с красными. Сформированная инкогнито на территории Новочеркасска, Ростова и Таганрога Добровольческая армия, представляющая из себя малочисленные и плохо вооружённые отряды офицеров, юнкеров и студентов-добровольцев, была легализована на территории области Войска Донского только в конце декабря, когда потребовался реальный отпор надвигающейся на столицу донского казачества красной орде. Но добровольцы с самых первых боёв по защите донского правительства понесли огромные и невосполнимые потери, что вынудило генерала Корнилова уже через месяц – 28 января, после сдачи красным Таганрога, заявить Каледину о решении отвести Добровольческую армию на Кубань во избежание её неминуемой гибели. Это известие и последовавшее за ним сообщение адъютанта Алексея Максимовича о том, что для защиты Донской области от большевиков в распоряжении атамана осталось всего лишь 147 сабель, морально надломило и без того истощённые круглосуточной борьбой силы атамана, и он застрелился 29 января по старому стилю.
9-го/22-го февраля добровольцы оставили Ростов-на Дону, который был взят красными на следующий день. Корниловские батальоны переправились на левый берег Дона и расположились в станице Ольгинской, готовясь к переходу на Кубань. Здесь были сформированы Сводно-Офицерский, Корниловский ударный и Партизанский полки. Донские казаки не пошли с добровольцами, ограничившись отходом на свои западные зимовники, и в Добровольческой армии своей кавалерии было только два дивизиона. Поэтому предстоящий прорыв из окружения должен был совершаться ею без маневренности, разведки и фланговых ударов. В полках не было зимнего обмундирования, запасы патронов и продовольствия были скудны, лошадей не хватало даже для обоза. Тем не менее, все были преисполнены энтузиазма и необыкновенного эмоционального подъёма и бодрости духа.
В этих условиях София де Боде, ставшая ординарцем в штабе у Корнилова, повстречала в сформированных из разнородных батальонов полках многих своих бывших сослуживиц, девушек-доброволиц, ставших, как и она офицерами. Она увиделась с однофамилицами Бирюковыми: Александрой и Ниной, с Елизаветой Виденёк, встретилась и на радостях обнялась со своей подружкой поэтессой Зиночкой Готгардт, которую, как оказалось, зачислили в разведывательный отдел штаба армии. Пересеклась также София с Надеждой Заборской, Натальей Семёновой, Клавой Николаевой, Женей Тихомировой и Машей Черноглазовой. Попалась ей на глаза и неприятная ей Зина Реформатская или Реформа, как называли её девицы в Александровском училище, учась на прапорщиц. Встретилась ей и Тоня Кочергина, зачисленная в 1-ю инженерную роту. В Офицерском полку София увиделась с Юлей Пылаевой, а в Корниловском с Зиной Свирчевской, которая стала там служить вместе с сёстрами Мерсье.
Готгардт, обняв свою подружку, как сорока, стала трещать разные истории, приключившиеся с ней за время, пока они не виделись. Быстро тараторила она свои сказы, иные из которых София даже не уловила, но, в общем, смогла узнать, что Зина была уже в январе послана с поручениями от Алексеевской организации на Кубань и в Могилёв. А поэтесса на радостях долгожданной встречи делилась с баронессой памятью своих любовных переживаний по Сергею Эфрону и поэтических интерпретаций московских боёв.
- Ты знаешь, - говорила она Софии, - я сделала некоторые наброски для будущей своей поэмы о борьбе с большевиками. И там обязательно будут строчки про тебя и Мерсье. Вот, послушай черновые вариации!
И Зинаида закатывала свои глаза к небу, вспоминая свою лирику и отрешаясь от всех земных забот:
«Где-то бьёт пулемёт
У Никитских ворот
И обстрелы ведёт
Стражник юнкерских рот,
Меж зубцами бойниц
Скрытый в стенах Кремля,
Косит павшие ниц
Цепи шквалом огня.
Только с гор Воробьёвых
Уже невпопад
Пущен шестидюймовый
Тяжёлый снаряд,
Что, разрушив Куранты
(Но это не в счёт),
Уничтожит курсантов
Пулемётный расчёт.
Так, последние силы
Оставив в Кремле,
Отдадут за Россию
Боде и Мерсье».
- Ты просто неиссякаемый родник вдохновения! – восклицала обрадованная встречей с ней де Боде.
Вскоре, 12-го февраля 1918 года в станице Ольгинской был парад, на котором генерал Марков, оглядывая построенные шеренги добровольцев, бодро, с весёлой энергией прокричал:
- Не много же вас здесь. По правде говоря, из трёхсоттысячного офицерского корпуса я ожидал увидеть больше. Но не огорчайтесь. Я глубоко убеждён, что даже с такими малыми силами мы совершим великие дела. Не спрашивайте меня, куда и зачем мы идём, а то всё равно скажу, что идём к чёрту на рога за синей птицей.
И по тому взгляду с влюблённой истомой и дрожанием длинных и красиво изогнутых чёрных ресниц, который с преданностью послушной собачонки бросала София на своего кумира, Зинаида поняла, что у её подруги закручен с ним бурный роман.
А потом начался Кубанский поход. Всех юнкеров-добровольцев Корнилов произвёл своим приказом в прапорщики, а кадет в портупей-юнкеры. 25 февраля по старому стилю, который с благоговением продолжал соблюдаться в Добровольческой армии, она двинулась на Екатеринодар, в оледенелых шинелях, по сплошному месиву размытых дорог, сквозь размякший кубанский чернозём. Обильные проливные дожди сменялись двадцатиградусным морозом с ветром, покрывающим промокшую насквозь одежду людей ледяной коркой. Обозные телеги вязли в ставшей болотом грязи. И впереди, брезжущий надеждой отдыха и ночлега каждый населённый пункт приходилось брать с боем в штыковую атаку. Вереницей мелькали мимо, словно в бреду, станицы Хомутовская, Кагальницкая, Егорлыкская, неприветливо закрывающие перед входящими в них белогвардейцами ставни в окнах с резными наличниками. Замёрзшие, голодные, валящиеся с ног от усталости добровольцы гурьбой размещались по квартирам у вдовых казачек, где вместе с чумазой белобрысой детворой сиротливо глядели на них из покосившихся хат уже заметные следы бесхозяйской разрухи. В один из дней изнурительного похода после очередного боя с красными частями на правом извилистом берегу Кагальника, бегущего в низких берегах по стылой степи, показалась станица Кагальницкая.
Штаб разместили у старой одинокой казачки с малоросским акцентом, сварливой и негостеприимной. София, как ординарец, принялась договариваться с ней о ночлеге и ужине. Бабка закудахтала, словно курица, запричитала, что хату топить нечем, подводы до станции за дровами съездить нет, хвороста из поймы Кагальника осталось на одну растопку, что ей внучат кормить нечем, оставленных ей для присмотра уехавшеми на заработки в Донбасс непутёвыми родителями.
- Мы же тебе платим, старая! Чего разъерепенилась?!
- Могу рыбку с ерика предложить.
- Какую?
- Какую?! – передразнила девушку старуха, - Что ты думаешь, я тебе окуня или судака буду рыбалить? А то, может, карпа или щуку пожелаешь?! Кроме краснопёрки ничего нет. Да и то, врят ли господа офицеры смогут эту мелюзгу с горечью исть. Но я вам тут какая рыбачка?! Всех рыбаков позабирали, вон, из станицы, да поубивали многих. Что смогла, то и поймала на мормышку. Летом в нахлыст она лучше идёт. А сейчас только в лунках на отмели, в тростниковых зарослях на личинку мотыля.
- Что за краснопёрка такая, показывай?
Старуха небрежно достала корзину с мальковым косяком мелочи золотистого оттенка чешуи, с огненно-красными плавниками, оранжевыми глазками и красным пятном вверху.
- У-у-у! Тоже, вон, большевистская дрянь! А красных чем собиралась кормить, стерва?! – прикрикнула на неё де Боде, замахнувшись кавалерийской нагайкой.
- Но-но, ты мне не угрожай! И без тебя пуганые! – выпятила отважно грудь старая казачка. – Чего измываешься над солдаткой? Чего дают – бери, чего нет, не требуй!
- Да мне не себе, мне генералов кормить, - пояснила София.
- А, хучь и атаманов! Чертяги! Где вас столько выискалось на мою бедную голову!
- Ты, давай, не прибедняйся, а чтобы щи были или лапша из петуха! Вон я слышу гомон в курятнике. Так я зараз реквизирую!
- Что за наказание мне господне! - возделывала руки к низкому саманному потолку старуха. – А самовольничать не смей! Старшему вашему пожалуюсь.
В итоге этих долгих и бесполезных препирательств София вышла из себя и, зайдя с сопровождающей её и скулящей казачкой в курятник, самолично поймала и зарезала кинжалом тощего петуха. Взбешённая этим старуха предлагаемые за птицу деньги не взяла, а упала в ноги самого Корнилова, причитая, что мародёры раззоряют её и без того скудное вдовье хозяйство. Генерал, болезненно реагирующий на всякое нарушение дисциплины в армии, отреагировал жёстко, приказав взять виновного под арест и наказать сурово. Разбирательство доискалось правды. Дело взял под свой контроль председатель суда офицерской чести полковник Кутепов. Он лично допросил провинившуюся и, приняв во внимание её возраст и пол, ограничился сутками ареста.
А потом были новые трудные переходы. Софии запомнился бой в селе Средний Егорлык или в Лежанке, как называли его местные жители за памятный им из преданий старины чумной карантин. Запомнился своей жестокостью. Как всегда была стремительная атака практически без артподготовки, поскольку добровольцы берегли и патроны, и снаряды. Бежали под пулемётными очередями красных, дико и остервенело крича истерично-эпатажные возгласы, ужасая противника своей безрассудной храбростью. В результате потеряли немногих, но взяли в плен около пятисот красноармейцев. И нянчиться с ними не стали – всех расстреляли. И де Боде тоже отвела душу на этих убийствах, теперь уже разрешённых начальством. Стреляли мало, больше кололи штыками, но девушка палила из своего револьвера, грубо ругаясь по-мужски и обзывая своих жертв «краснопёрыми». И позже в каждой станице была она беспощадна и не церемонилась с пленным врагом. Текинцы из охраны Корнилова дали ей строевого коня, поджарого красавца-ахалтекинца буланой масти, жеребца Турана с тонкой и нежной кожей, с короткой шерстью, выносливого и чуткого к командам наездницы, с эластичными движениями при резвой скачке и плавными, словно по зыбучим пескам, при шаге и рысью. И было нестерпимо жутко видеть, как к толпе испуганных пленников подскакивала молодая девушка и, не слезая с ретивого коня, прицеливалась и на выбор убивала одного за другим. Страшным в эти минуты было её лицо: совершенно каменное, спокойное, с холодными грозными глазами.
Её любовник, генерал Марков, был щедр к ней не только на ласки, но и подарки. Так одарил он свою избранницу сердца и полевую подругу тёплой одеждой, оберегая её от простуд, одел в кубанский кашемировый архалук. Наряду с шёлковым казачьим бешметом она теперь щеголяла в штабе и разъездах в нательном полушубке шерстью к телу, в шароварах свободного кроя, в мягких сапогах без каблуков, которые звали на Кубани ичини, в белой овечьей папахе и в длинном распашном однобортом кафтане-черкеске без воротников из чёрного сукна, скроенном в талию со сборами и складками, подпоясанном узким ремнём, с широкими и короткими рукавами, с нашивными костяными нагрудными кармашками для патронов – газырями, облегающем до пояса и расширяющимся полами к низу, застёгнутом на груди крючками. Такую же большую белую папаху, как у неё, носил и сам Марков, за что среди офицеров других полков их стали, подтрунивая над их отношениями, называть «две белых папахи».
В середине марта корниловцам с боями удалось соединиться с кубанским отрядом штабс-капитана Покровского, оставившего Екатеринодар красным двадцать восьмого февраля. С этим отрядом последних защитников Кубанской рады к добровольцам примкнула ещё одна девушка-прапорщик, Ольга Зубакина, учившаяся вместе с де Боде в Александровском училище. Теперь она была в чине хорунжего. София узнала у неё о трагической гибели двух других девушек-доброволиц – Анны Алексеевой и Татьяны Бархаш.
- Анечку во Владикавказе на посту ночью убили, не то красные, не то мародёры-бандиты из абреков, - рассказывала подруге Зубакина. - А Таня героически погибла вместе с нашим первым лидером сопротивления – терским казаком-осетином, войсковым старшиной Петром Галаевым, 22 января на полустанке Энем, когда отбивали атаки наседающих на Екатеринодар черноморских матросов. Она была у нас командиром пулемётного взвода. Два Льюиса и десять Максимов были под её началом.
- Да, она среди нас, доброволиц, всегда была самая умная и смелая, - с поминальной грустью вспоминала сослуживицу баронесса.
Получив за февраль в финотделе добрармии по 270 рублей денежного довольствия серебряной монетой, девушки-офицеры помянули погибших доброволиц водкой. Последний бой, за овладение станицей Ново-Дмитриевской, был настолько тяжёлым, что последующие несколько дней армия восстанавливала силы, вспоминая, как накануне и люди, и лошади, промокшие в непрекращающемся дожде до последней нитки и покрытые густой грязью, ползли по заплывшей дороге, пропадая в густом тумане, стлавшемся над землёй. К полудню пошёл липкий снег с сильным ветром, застилая глаза и захватывая дыхание, стал колоть, словно острыми иглами. А потом грянул мороз со снежной пургой. Всё покрылось ледяной корой: и одежда и дорога, и степь. В ледяном панцире замёрзшей одежды обессилевшие от усталости и обезумевшие от отчаяния люди носились между жизнью и смертью, беспощадно убивая друг друга в кровопролитной схватке. Офицеры не отступали и в рукопашной, им некуда было бежать, а красные новобранцы, были собраны в свои отряды слабые духом, незакалённые ни идеей, ни подготовкой, идущие в армию ради выгод и льгот, морально ломались они под натиском штыковой атаки озверелых от невыносимой физической тяжести испытаний обмороженных, заиндевелых людей, выныривающих из темноты ночи, словно тени из царства мёртвых.
После боя генерал Марков на улице взятой станицы встретил юную сестру милосердия из Юнкерского батальона. Девушка зардела румянцем, смутившись от такой близкой встречи с кумиром всех добровольцев. Генерал, лихо подбоченясь на рысаке, весело и бодро подмигнул девице:
- Что, сударыня, нос крючком повесили? Победили же! И так будет впредь? Много у вас в обозе раненых?
- Много. Подвод не хватает, Ваше превосходительство.
- Купим у станичников. А как медперсонал вынес последний изнурительный переход с напряжённым боем? Раненых из месива грязи пришлось выволакивать на себе?
- Было и такое, господин генерал-лейтенант, - строя глазки Маркову, кокетливо улыбнулась сестра милосердия. – Это был настоящий ледяной поход!
- Да-да, вы правы – по-истине, ледяной! – согласился генерал и поскакал к штабу.
Это выражение – «ледяной поход», брошенное мимолётом вчерашней девочкой, стало крылатой фразой и было подхвачено всеми добровольцами.
Добровольческая армия находилась в станице Новодмитриевской до 22 марта. Кубанцы, до последнего отстаивающие свою независимость, под настойчивым напором генерала Корнилова влились в неё, и теперь потребовалось новое её переформирование. В результате все войска были сведены в три бригады: 1-ю бригаду генерала Маркова в составе Офицерского полка, 1-го кубанского стрелкового полка, 1-й инженерной роты, 1-й и 4-й батареи; 2-ю бригаду генерала Богаевского в составе Корниловского ударного полка, Партизанского полка, Пластунского батальона, 2-й инженерной роты, 2-й, 3-й и 5-й батарей; Конную бригаду генерала Эрдели в составе 1-го Конного полка, Кубанского гвардейского казачьего дивизиона, Черкесского полка и Конной батареи.
В Конную бригаду приказом командования назначили служить и Зубакину с де Боде, отметив их превосходные навыки заправских кавалеристов. Каждый боец был в Добровольческой армии на счету и в полках не хватало личного состава, поэтому девушки-офицеры пришлись весьма кстати для нового боевого пополнения. А то уже обозы с ранеными тянулись длиннее, чем колонны здоровых бойцов. Иван Георгиевич Эрдели повёл себя с девушками деликатным командиром. Высокий, сухопарый, словно арабский конь, со строгим и требовательным напуском во взгляде, но с добротой и лукавством южного темперамента и щедростью ценившего душевную красоту сердца, он, словно отец, стал направлять их в дело и в то же время жалел двадцатилетних девушек-доброволиц, оберегая их и стараясь по возможности зря не подставлять под пули. София де Боде была зачислена в 1-й Конный полк, которым командовал сам генерал Эрдели и где насчитывалось до 700 сабель. А Ольга Зубакина пошла в Гвардейскую сотню Кубанского дивизиона, непосредственным командиром которого был сорокалетний полковник Георгий Антонович Рашпиль, усач в чёрной кубанке с непреклонным, каким-то прусским взглядом.
Черкесским полком командовал Султан Клыч-Гирей – представитель крымской ханской династии чингизидов Гиреев, тридцатисемилетний горец со зверским волевым лицом, с мощным подбородком и чудовищно развитыми челюстями. Он оценивающе, словно коня, покрыл взглядом попавшуюся ему на глаза Софию де Боде и, улыбаясь одними глазами, преподнёс ей свой подарок – чеченскую шашку. Это был старинный короткий и лёгкий клинок небольшого изгиба, короче, чем казачья или драгунская шашка, длиной чуть более 70 сантиметров, с арабской гравировкой и клеймом «гурда» в виде серповидных зубчатых линий, с цельным череном рукояти из чёрного рога. Ножны к ней, болтающиеся на портупее, закинутой через плечо, представляли собой две деревянные дощечки, обтянутые красным сафьяном, с накладками поверх из чёрной кожи, обшитой серебряным галуном.
- За твою красоту! – немногословно выразил горец своё восхищение девушкой. – Это настоящая Гурда! Подушку рассечёт. Волос, поднесённый к её лезвию, срежится одним дуновением. Этот клинок рубит все другие клинки. Владей, царица Тамара! Богиня весны и плодородия Тушоли!
Смущённая и поощрённая таким знаком внимания баронесса благодарно ему поклонилась и вихрем проскакала мимо позиций Офицерского Марковского полка, где её вновь увидел безнадёжно влюблённый в неё прапорщик Сергей Эфрон, прибывший в январе на Дон из Москвы, где он порывисто и, думая, что навсегда, разорвал свои отношения с Мариной Цветаевой, оставив её в голодной Первопрестольной с двумя дочерьми на руках.
- София! – выкрикнул он радостно и влюблённо ей вслед, но она не услышала его и только топот копыт ахалтекинского жеребца высвистывал ей в аллюре безумную песню.
Эфрон не оставил её в покое, нашёл снова и вновь стал вызывать на объяснения.
- А как же Зина Готгардт? – спросила его София.
- Это прошлая история. Случайная встреча. Ничего серьёзного, - отмахнулся прапорщик, счастливый, что может говорить и пожирать глазами свою любовь.
- Но для неё-то это всё серьёзно, - не унималась, в строгости глядя на него, баронесса. – Разбил ей сердце, и оставил, а она до сих пор тебя любит.
- Ну, что я могу поделать? – смущённо и лукаво одновременно щурился и улыбался Эфрон, - такова моя природа. Я вдохновлён новой красотой.
- Надолго ли? – с ехидцой в интонации усмехнулась София. - Знаешь что, я напишу тебе ответ. Приходи за ним завтра, - сказала де Боде и выпроводила его из расположения полка.
А наутро передала записку истомлённому бессонным ночным ожиданием горе-любовнику, которую обязала его развернуть уже после их разговора, наедине со своим чувством. Поэт трепетно развернул сложенный вчетверо листок бумаги, где от руки было написано:
«Знает женский батальон,
Что Сергей Эфрон – г*ндон.
Как трофей, в кого влюблён,
Носит с локоном кулон.
Но понять не хочет он,
Что любовь – это не гон
И не ведает о том,
Что его любовь – содом».
Это был удар ниже пояса. Безумно скомкав бумажку, Эфрон зарычал, как гиена, и в бессильной злобе стал бить кулаками дверной косяк станичной хаты, где дородная казачка угощала марковцев горячими щами.
- Проклятье! – шептали его побелевшие губы. – Проклятая девчонка! Чтоб не досталась ты никому!
Армия готовилась к штурму Екатеринодара, в котором засела огромная 50 тысячная Юго-Восточная армия красных под командованием Автономова и Сорокина. Численность красных, по данным белогвардейской разведки, превышала Добровольческую армию в три раза, но на самом деле даже в 10 раз и, тем не менее, генерал Корнилов требовательно настаивал на прямом штурме. Другие штаб-офицеры и генералитет, открыто не выражая своего несогласия с решением Главкома, про себя понимали всю безнадёжность такого отчаянного штурма. Словно Корнилов умышленно, как обречённый смертник, вёл всю армию за собой в преждевременную могилу.
Все были на пределе нервного напряжения, на грани срыва натянутой струны. Екатеринодар казался добровольцам, словно Иерусалим для крестоносцев, по крайней мере часты были в эти дни подготовки к штурму подобные аллегории в офицерской среде.
- Господа! – закуривая, говорил офицерам есаул Раковский, - и хоть сейчас идёт Великий пост и души наши в смирении и благочестии застыли в тяготах духовного труда по изволению святой Руси от поругателей её святынь, я убеждён, что Воскресение Христово мы встретим с вами в Екатеринодаре и преклоним головы наши пред священным алтарём в Екатерининском соборе. И это станет воскресением всей России, Русской армии и её народа, очнувшегося от бесовского безумия, втравливаемого ему большевиками.
- Золотые слова, есаул! – подхватывал его идею подъесаул Николай Плеве.
София слушала эти разговоры, как молитвы. А рядом кто-то из офицеров занудно бубнил о том, что поскорей бы уж попариться вдоволь в баньке, переодеться в чистое бельё и добраться до нормальных постелей и выспаться. И как бы ни была высоко натянута духовная струна у девушки, мысли о насущном превалировали и побеждали думы о божественном. За время похода де Боде стала нервной и раздражительной. Лавируя между жизнью и смертью, находясь на передовой на грани возможностей, она часто теперь срывалась на ком-то без повода, очень грязно ругала младшие чины и добровольцев – молодых кубанских казаков из занятых ранее станиц, которые влились пополнением в её эскадрон, где она служила. С самого начала похода девушка полтора месяца была без бани, по ночам чесалась и завшивела, впрочем, вши донимали уже всю Добровольческую армию. К тому же и с генералом Марковым её отношения вдруг внезапно закончились. Он переключил своё внимание на молоденькую сестру милосердия, с лёгкой руки которой весь поход добровольцы стали теперь именовать Ледяным. София, или как она теперь всё чаще стала себя называть и представляться по-русски Софья, холодными неуютными ночами на биваке в обозе под открытым небом или на полу в саманной хате, застеленном сеном плечом к плечу с десятком своих товарищей, а то и с полуэскадроном, набитым в душную хату, как сельдь в бочку, вместе со всеми цинично оскверняла и издевалась над любыми ценностями, стала ощущать ко всему разочарование и ненависть. Она вдруг явственно осознала, что большевики лишили её будущего, её молодую жизнь выбросили на помойку, как ненужный хлам. Лишили титула и наследства, забрали собственность и даже жизни родных и близких. И сама Софья была теперь не только не нужна государству, но и даже опасна для него и вредна. Она, как и все добровольцы, окружавшие её в этом походе, была объявлена вне закона, а значит, подлежала уничтожению. И от этого такая ненависть ответно вскипала в её душе. «За меня всё решили, сволочи!», - ругала она ненавистных ей коммунистов. «Ну, ничего! Я вам ещё покажу!». Она вспоминала слова Лавра Корнилова, брошенные им перед походом на смотре, которые нашли своё место и живо откликались в каждом добровольческом сердце: «Если даже нам суждено умереть в неравной схватке с большевиками и предателями Родины, мы покажем им, как погибает Русская армия!».
А генерала Маркова тем временем беспокоило и занимало другое. Он негодовал, почему так мало откликнулось на патриотический призыв добровольцев и почему так много людей идёт за большевиками. Одним опьянением и обманом сознания тут дело не ограничивалось. Народ почему-то осознанно и настойчиво шёл за коммунистами, и это было не понятно молодому и талантливому генералу. 22 марта Корнилов приказал ему провести операцию по пополнению резерва боеприпасов армии для последующего штурма города. Для этого 1-я Марковская бригада обошла Екатеринодар с юга в двухдневном бою взяла станицу Георгие-Афипскую, где трофеями раздобыла около 700 снарядов. Захват этой южной по отношению к Екатеринодару станицы по планам Корнилова предотвращал соединение города с Новороссийском, откуда могли прибыть подкрепления красных матросов. На очередном совещании Корнилов объявил генералам свой план по захвату Екатеринодара.
- Господа генералы! – объявил он своё решение.- Мой план будет дерзок, чтобы заставить врага врасплох. Мы пойдём на штурм Екатеринодара внезапно с запада 27 марта. Форсируем реку Кубань на паромах в станице Елизаветинской. Обратите внимание – с запада, а не с юга от Георгие-Афипской и не с востока от Пашковской. Там красные уже готовятся нас отражать. Итак, 27-го утром генералу Эрдели стремительным броском занять паромную переправу через Кубань в Елизаветинской. Прикрывать переправу в Елизаветинской будет Партизанский полк генерала Казановича из 2-й бригады генерала Богаевского. Африкан Петрович, договоритесь с Борисом Ильичом об охране переправы в деталях. Переправу осуществляем ночью. К утру 28-го марта мы должны охватить Екатеринодар со всех сторон, чтобы перекрыть большевикам железнодорожные пути, по которым ежечасно к ним идут подкрепления. К вечеру в наших руках должны оказаться стратегически важные предместья города. Главный удар наносим 29 марта с северо-западного направления. Атакует бригада Богаевского. Офицерский полк Маркова в резерве. Ну, с Богом, господа! Готовьте своих бойцов. Мы или возьмём город или все здесь погибнем – третьего не дано.
Все офицеры покидали штаб Корнилова с нервозной возбуждённостью – так сильно подействовали на них последние из сказанных слов командующего.
Ещё до рассвета 27 марта кавалерийские полки генерала Эрдели были построены для стремительного броска. Софья де Боде заметно волновалась, ведь она впервые в жизни должна была участвовать в конной атаке. Её ахалтекинец Туран и чёрная шашка Гурда были готовы к бою и томились со своей хозяйкой в предчувствии захлёбывающего её нервного возбуждения. Руки её тряслись, она не могла усидеть на месте и скрывала своё волнение, обругивая и задирая молодых казаков. Генерал Эрдели, видя такое состояние девушки, вызвал её к себе и приказал быть в эти дни штурма при нём в штабе бригады ординарцем. Видя, как удручающе подействовал на прапорщика приказ командира, генерал добавил:
- Софья! Мне твой отец не простит, если я не уберегу тебя в этом штурме. Возьмём Екатеринодар и езжай себе к нему в Крым с миром. С меня ответственность спадёт. А пока я за тебя отвечаю. Слышишь?! Девочка! Не кипятись так. Будут ещё на твоём веку бои с красными. Исполосуешь не одну большевистскую спину своей шашкой. А пока ты мне нужна будешь в Елизаветинской. Там, как возьмём станицу, надо будет казачков мобилизовать. Этим и займётесь с князем Туркестановым.
Софья вышла от генерала расстроенная, хлопнув дверью. Князь Туркестанов, приставленный к ней помощником в мобилизации елизаветинских казаков, оказался 16-летним мальчиком, ещё безусым юнцом из древнего грузинского княжеского рода Туркестановых, чей предок Баадур Багратович при Петре I стал родоначальником русской ветви рода. Отнесясь к нему со снисхождением, Софья с головой и энтузиазмом погрузилась в свою новую работу. Станица Елизаветинская была взята с налёту практически без боя. Застигнутая врасплох красногвардейская охрана парома была частью порублена во время налёта, частью казнена после. Станишники, вооружившись хоругвями, встречали добровольцев хлебом-солью с крестным ходом и колокольным праздничным трезвоном. Елизаветинская выставила в Добровольческую армию свою сотню новобранцев и старики заверили генерала Эрдели, целующего образа в станичной церкви, что их ребята генерала Корнилова не подведут. Часть казаков была без лошадей и ими стали пополнять батальоны Корниловского ударного полка для предстоящего штурма Екатеринодара. Добровольцы готовились к переправе, подгоняя инородных паромщиков кубанскими плётками.
В эти дни конца марта стало уже, наконец-то, тепло и солнце по-весеннему припекало. Де Боде оставила в обозе свой кашемировый архалук и разъезжала с поручениями в одной черкеске.
28 марта в предместьях Екатеринодара начались ожесточённые бои с чередующимися атаками и контратаками обеих сторон. Большевики, как оказалось, обладали огромным превосходством: в живой силе – в десятикратном размере; в боеприпасах и того больше. Красная артиллерия выпускала по 600 снарядов в час, тогда как добровольцы могли ответить лишь десятью снарядами. Корниловская пехота была прижата к земле господствующей красной артиллерией, густо обсыпавшей её шрапнелью на свободно просматриваемой равнине. Обозы белогвардейцев не справлялись с поступлением и приёмом раненых. Казаки-фронтовики зароптали, что такого шквала огня им не приходилось наблюдать даже на германском фронте.
- Хорошо шмалюют изверги, густо кроют, - со скрытой симпатией к красным говорили, закуривая и прижимаясь к земле, кубанцы, мобилизованные к полковнику Неженцеву в ударный полк.
- Меткости только нету…
- А ты слыш-ко, кто у них командиром выступает? Гутарют, что бывший фельдшер с Кавказского фронту. Во-как!
- Да, ну?!
- Ей-бо! Не то, что у нас генералы – опять своим чинопочитанием плёткой в морду тычут.
- Погоди, ещё не то будет, братушка.
- Говорил я вам, хлопцы, надо было с закубанскими пластунами к Сорокину идтить! А вы, курвы, замялись!
-Эх, раскудрить твою налево!
- Коли эти золотопогонники Екатеринодара не возьмут, тикать надо обратно по своим куреням.
- Так они тебя, Сёмка, зашкворки обратно притащуть. А то и расстреляють, как дизертира.
- Не расстреляют! У них патронов нема.
- Не расстреляют, так повесят с позором. Ну их, гадов!
- Бежать надо к красным! – заговорчески шептались некоторые кубанцы, в то время, как иные молились, изнуряя себя в постах, а иные резались в карты или тянули песни, похабные, да удалые, разгоняющие грусть-тоску под неумолкающий грохот недалёкой канонады непрекращающегося боя.
Донские, кубанские говоры, балачка, гутор и суржик в перемешку с малоросскими диалектами звучно и сочно, разноцветной мелодией звуков перемешались в добровольческой речи.
То тут, то там, в лагере готовящихся к боям кубанцев слышалось по вечерам причудливое узорочье южно-русских наречий.
- Ты, болезный, возьми-ка в дорогу сушёной бзники, - навеливала кому-то старая казачка сушёный паслён.
- Ну, ты, алахарь, мил человек, ишь, чего аскалился! – улыбался бесшабашной удали какого-нибудь казака гостеприимный хозяин хаты.
- Вы, бабаня, меня за валуха не держите! – возмущался какой-нибудь молодой казак, торгуясь с хозяйкой по провианту в запас.
- А ты бельтюки-то разуй, баглай несчастный! – ругалась на казака в другом дворе чернявая моложавая казачка, а с нею прыскала юным смешком молодая девица-дочь в кирасе – праздничной кофте, плотно облегающей её стройный стан, с небольшой баской до бёдер, узкими длинными рукавами, у плеча присборенными, с воротничком-стойкой, застёгивающейся спереди на множество пуговиц.
Молодая казачка поводила игриво чёрной бровью и узкими плечами в накинутом на них ярком праздничном платке с крупным разноцветным узором. Богатая её чёрная коса большими кольцами с вплетённой в неё лентой лоснилась на свету маслянистым блеском. В трёх своих юбках традиционного казачьего наряда поверх исподней рубахи она кружилась по дому, привечая улыбками и румянцем пришлых молодых казаков, и все её юбки, из которых нижняя была ситцевой, поверх холщёвая из конопляных ниток, а самая верхняя – сатиновая, длинная и широкая, с оборками и кружевами, колыхались в такт её подвижности талии и приятной мясистой округлости сочных здоровых бедёр.
- Вы верхи в атаку идите волчьим намётом, как ваши батьки и диды ходили! - старый-престарый дед в каком-то курене, затягиваясь своим табаком-самосадом и угощая гостей, наставлял молодых казаков, а они слушали его, уважительно кивая головами.
- Ах ты баглай паршивый и сын твой анчутка-бесёнок! – ругала в другом месте какого-то неумелого по хозяйству казачка попросившая его починить что-то в доме румянами намазанная вдова.
- Так холостой я ещё, - оправдывался перед нею краснеющий молодец.
- Значит, будет ещё анчибелом! Бисят настручаешь, паршивец!
И вся эта переливами разных регионов, оттенками разных мест журчащая разноцветная речь баюкала короткий привальный сон добровольцев перед новыми и трудными их боями.
29 марта, после кровопролитного овладения городскими предместьями начался общий штурм Екатеринодара. Генерал Корнилов, нетерпеливо переместился в новый штаб, поближе к боевым действиям, выбрав для этого ферму Екатеринодарского сельскохозяйственного общества, стоявшую у пересечения дорог на отвесном берегу Кубани, откуда хорошо просматривался Екатеринодар. Выбор штаба был неудачен, потому что красные быстро разведали, что это, должно быть, важный объект, и стали пристреливаться к нему. Корнилов ввёл в бой бывший в резерве Офицерский полк генерала Маркова, отдав ему в обед приказ овладеть конно-артиллерийскими казармами, а затем наступать вдоль северной окраины города, выходя во фланг частям красных, занимающих Черноморский вокзал. И Марковцы опрокинули 1-й Екатерининский полк красных и стали закрепляться на занятых позициях. У генерала Богаевского дела обстояли хуже. Корниловский полк, увязнув в захлебнувшейся атаке, цепью залёг под густым огнём противника. Его командир Митрофан Осипович Неженцев, наблюдая атаку с кургана, вводил в бой всё новые и новые резервы, часто посылая к Корнилову ординарцев за подкреплением. В один из таких боевых моментов в течении дня Эрдели отправил Софью де Боде к Богаевскому. И кавалерист-девица, одетая в чёрную черкесску, полетела карьером в полевой штаб 2-й бригады с докладом. Козырнув донскому генералу, она отчеканила сообщение.
- Генерал Корнилов посылает вам свой последний резерв – два эскадрона конницы.
Вдали рысью шла за ней конная колонна из кавалерии генерала Эрдели.
- Благодарю вас, сударыня! – снисходительно улыбнулся, задумчиво-грустно глядя на неё, Богаевский.
Тот день, не смотря на многие усилия и жертвы, корниловцам не принёс результатов. Поздним вечером выбившиеся из сил все рухнули отдыхать и только отряд генерала Казановича, условно называющийся ещё Партизанским полком из-за громадных понесённых им жертв, в сумерках прорвал оборону красных и конным рейдом дошёл до центра города. Однако никто из других командиров его не поддержал, не зная даже, что такая неожиданная удача смогла произойти. Полки были расстроены множественными потерями, перемешаны и валились с ног от усталости. На рассвете Казанович со своими сорвиголовами, посрубав шашками древки красных полотнищ на большевистских зданиях, вернулся без потерь обратно в белогвардейский стан. Ни красные, ни белые не поняли, что произошло, и только потом осознали кто риски, а кто и упущенные возможности. 30 марта, на третий день штурма ситуация для добровольцев стала катастрофической. Заканчивались боеприпасы, а численность убитых и раненых превысила полторы тысячи человек. Кубанские казаки, видя провал и бесперспективность штурма, стали разбегаться по домам, бросая фронт. В один из таких моментов явного дезертирства при попытке остановить беглецов был убит полковник Неженцев. Его тело доставили к Корнилову в штаб и генерал Деникин, докладывая о подробностях гибели корниловского любимца, не решился на правду. Искуссный в кулуарных делах штабов, генерал облёк гибель командира ударного полка в героические тона.
- Лавр Георгиевич, - говорил он командующему, украшая свою речь героическим пафосом, - Митрофан Осипович в самый критический момент боя лично поднял ударников в атаку, когда цепи лежали, накрытые обстрелом и не решались на штурм. Он бросился в атаку с криком: «Корниловцы, вперёд!» и тут же был прострелен коварной пулей. Полковник упал, но ещё поднялся, и вторая пуля сразила его наповал.
Сорокасемилетний Корнилов с отеческой нежностью и великой скорбью глядел на уже отошедшие черты худощавого и тонкоусого тридцатидвухлетнего Неженцева.
- Он был моей правой рукой, всегда рядом в самые трудные моменты моей жизни. Мы должны похоронить его с почестями.
- Непременно, - колеблясь, соглашался Деникин.
- Антон Иванович, вам нужно заняться этим.
- Лавр Георгиевич, возразил Деникин, - сейчас идёт бой. Мы бросаем последние силы на штурм. Некому и некогда этим заниматься. Давайте отложим этот вопрос до взятия Екатеринодара. Мы отпоём его в храме и простимся с почестями, проводив всей армией полковника в последний путь.
- Да-да, непременно… - отрешённо как-то проговорил Корнилов, потухнув в глазах и замкнувшись в себе.
- А вам, Лавр Георгиевич, здесь на ферме оставаться небезопасно, - продолжал Деникин. – Я прошу вас и настаиваю поменять место штаба. Неровен час, красные наведут прицел и тогда жди беды.
- Мы скоро возьмём город и я перееду туда, - словно в бреду, заявил потерявший связь с действительностью генерал.
Но тут же последним отблеском здравого сознания, не затмённого ещё окончательно своими угрюмыми мыслями, он заметил возникший ужас на лице Деникина и спокойно добавил, - а если не возьмём, я пущу себе пулю в лоб.
- Но, Лавр Георгиевич! – ужаснулся Деникин, - а как же всё наше движение?! Оно останется без лидера!
- Вы поведёте армию, Антон Иванович! Даст Бог…
Всю ночь Корнилов сидел в штабе и не спал, принимая новые сводки и давая оперативные распоряжения. Был бледный, как отмечали про себя его адъютанты, с тенью покойника на лице. На позднем совещании, на котором генерал Марков уснул от изнеможения и усталости, навалившейся на него от хронического недосыпания последних дней, было решено последний штурм назначить на 1 апреля, дав войскам один день на отдых и перегруппировку сил. Корнилов, как смертник, обречённо бросал армию на верную гибель. Другие генералы возражали, говоря о колоссальных потерях и жизненной необходимости отступления. В итоге достигли зыбкого компромисса, решив, что если не удастся штурм первого числа, в дальнейшем будет отход. Когда все разошлись, под утро Корнилов остался один. Он ещё раз прошёл в другую комнату, где лежало тело Неженцева и помолился над трупом. А утром прицельный снаряд разорвался в штабе, разворотив полкомнаты, и от множественных ран, несовместимых с жизнью, с корчавшимся в муках лицом, генерал Корнилов умер на руках своих штаб-офицеров. Весть о его гибели, которую пытались сначала скрыть, молниеносно облетела всю армию, морально подавляя и истощая последние физические силы воюющих добровольцев. Генерал Деникин, приняв боевое командование, отдал приказ отступить от Екатеринодара. Однако это нелегко было сделать. Красные каким-то образом тоже узнали о гибели Корнилова и, возликовав, продолжили яростно выдавливать белогвардейцев из ранее занятых ими предместий, развивая атаку на Елизаветинскую станицу, где находился генерал Алексеев с Милюковым и другими политиками Государственной думы и Учредительного собрания, бежавшими на Дон, спасаясь от большевиков. Также в Елизаветинской размещался весь обоз Добровольческой армии с несколькими тысячами раненых, чья участь оказалась на волосок от неминуемой гибели. В этих условиях Деникин спешно вызвал к себе генерала Эрдели и не приказал, а попросил по-христиански прикрыть оступление добровольцев и защитить обоз силами его кавалерийских эскадронов и казачьих сотен, понимая, что бросает их на верную смерть под пули пулемётов и многих тысяч красноармейских винтовок, сверкающих уже в густых цепях на подступах к предместью Сады, где разместилась последним резервом Корниловской армии белая кавалерия.
- Я сделаю, что вы просите, Антон Иванович, - хмуро ответил Деникину Эрдели. – Не за награды и чины, а по зову сердца. Грудью своей закрою общий отход.
- Да благословит вас Бог, Иван Георгиевич! – словно священник, перекрестил его Деникин.
И вот в обеденный солнцепёк 31 марта белогвардейская кавалерия по зову трубы выстроилась в атаку.
- Сынки! – призвал конников сорокасемилетний ровесник Ленина и Корнилова генерал Эрдели. – Мы последняя надежда всей армии! Враг рвётся к Елизаветинской. А там наш обоз с тремя тысячами раненых! Там наши женщины и дети! Там генерал Алексеев – душа движения! Что с ними будет, прорвись туда красные изверги?! Нам поручено атаковать их в конном строю. Патронов выдано не будет. Их нет. На нас идут закубанские пластуны, переброшенные большевиками с Кавказского фронта. Их на одном геройстве не взять, не опрокинуть одной лишь храбростью. Они будут хладнокровно расстреливать нас, пока мы будем мчаться с клинками на рубку. Я не вправе приказывать вам идти на смерть. Я вас прошу пойти за мной в этот последний для многих бой. Да, мы, скорее всего, погибнем, если пойдём в атаку под пули. Но если мы не пойдём, погибнет вся армия и будут напрасны все чаяния и надежды последних русских патриотов страны по сбережению нашей гибнущей родины. Кто из вас со мной?
Серьёзный и строгий взгляд командира обежал конные ряды всадников. Бравад и выкриков не было, всадники молча выезжали из строя, решительно готовые в бой. Ряды их сбились, словно волосы на бегу, и команды своих командиров уже не нужны были им, отчаянным схимникам, умерщвляющим свою плоть в героическом подвиге самопожертвования и отречения от радостей и соблазнов молодой жизни. Всадники, переходя с шага в аллюр, густой лавой разлились в атаку. И Софья де Боде понеслась вперёд. Она оказалась на правом фланге атаки среди лейб-казаков. Рядом на белом кабардинском аргамаке нёсся есаул Раковский, немного сзади на вороном жеребце не отставал подъесаул Плеве. Впереди на лихом коне скакал полковник Рашпиль. Около де Боде, круп в круп, неслись шестнадцатилетний бледный и большеглазый мальчик, князь Туркестанов и двадцатидвухлетний донской казак Казанской станицы сотник Иван Какурин, с которым баронесса познакомилась накануне и даже успела пококетничать немного для развеселения.
Впереди, за тонким низинным болотом наступали красноармейские цепи. Размокшее от талого снега поле мешало быстрому ходу казачьих коней. После ближних, твёрдых его участков, началась перепаханная полоса. Разведка не доложила об этой вспашке и теперь неожиданная задержка, сбивающая темп конной атаки, становилась для белогвардейцев роковой.
София неслась по вспаханному полю. Неестественные, зигзагообразные прыжки коня шарахали её из стороны в сторону, словно плывущего по барханам пустыни бедуина на верблюде.
- Давай, Туран, милый, поднажми! – умоляла девушка своего коня.
И тот, весь уже взмылённый препятствиями, тяжело дыша, рвал последние силы, сохраняя быстрый свой ход. А впереди две шеренги закубанских пластунов с артиллерии и оружейным огнём хладнокровно расстреливали маячившие по полю конные мишени увязнувших в болотной грязи кавалеристов. Намёт этой отчаянной атаки разбился о вспаханное поле. С дистанции прямого прицела красные вели прицельный огонь, первая шеренга с колена, вторая, стоя.
- Мамочка! – вдруг вскрикнула де Боде, когда резануло пулями по голове коня и телу баронессы и где-то под сердцем зажгло нестерпимой болью.
Словно скошенная трава, упала с подрубленного и кувыркнувшегося коня срезанная пулями девушка, сознание которой успело ещё почувствовать перед собой быстро надвигающуюся землю и разбилось в осколки тяжёлого падения. Рядом, ругаясь матом и сыпя проклятия, падали и корчились в предсмертных судорогах другие конники. Простреленный в обе ноги и грудь упал есаул Раковский, слетел с коня подъесаул Плеве, без двух дней сорокаоднолетний полковник Рашпиль и шестнадцатилетний князь Туркестанов падали, запрокинув руки, словно в могильные ямы или в объятия смерти, и гарь порохового дыма застилала весенний, рвущийся к жизни ландшафтный горизонт.
XVIII
Одиннадцатого марта 1918 года по новому, западно-европейскому стилю, Советское правительство тайно, под охраной латышских стрелков, переехало из Петрограда в Москву, где разместилось на территории Кремля. А 16 марта на IV Съезде Советов, проводимом в Москве, был узаконен и соответствующий этому переезду перенос столицы. Кремль стоял после голодной и заснеженной зимы пустой и мрачный, в ужасном запустении. Башни были изуродованы артиллерийским обстрелом осенних боёв. Особенно Никольская. В ней зияли чудовищные дыры от разрывов снарядов. Её ворота были разрушены, проломлены во многих местах и сняты с петель. Возле них была навалена кучами обсыпанная груда битого кирпича. Проходящие мимо по Красной площади прохожие или проезжающие извозчики удручённо смотрели на осквернённый памятник былого величия российской государственности и качали головами.
Восемнадцатого апреля в Москву приехал Михаил Тухачёв после порученного ему военным отделом ВЦИК обследования Рязанской, Тамбовской, Воронежской губерний и области Войска Донского на предмет организации в них Красной Армии. Он сделал свой отчётный доклад во ВЦИКе и его направили выступить также и в Высшем военном совете, новом главном военном органе руководства всеми вооружёнными силами Советской Республики, утверждённом с 3 марта после подписания Брестского мира. Председателем Высшего военного совета с 19 марта стал новый народный комиссар по военным делам и бывший председатель Петросовета и наркоминдел Лев Троцкий, чья одиозная для буржуазной и белогвардейской печати фигура была на слуху весь 1917 год в революционном Петрограде. Троцкий занялся реорганизацией развалившегося до него Наркомата по военным и морским делам, ранее управляющая которым троица: Крыленко, Дыбенко и Антонов-Овсеенко развеялась и самоустранилась от высшей военной власти в первые месяцы узаконенной революционности. Крыленко, не справляясь с обязанностями Верховного главнокомандующего и комиссара по военным делам, 4 марта написал на имя Ленина заявление с просьбой его освободить от этой занимаемой должности. 13 марта постановлением Совнаркома просьба его была удовлетворена и новым наркомвоендел стал Троцкий. Антонов-Овсеенко командовал красными войсками на Украине, с переменным успехом, всё более увязая в мародёрстве и партизанщине своих анархически настроенных отрядов из добровольцев-головорезов, а Дыбенко за провальную сдачу немцам Нарвы и нарушение партийной дисциплины чуть было не расстреляли, исключив из партии. Спасло моряка только ходатайство в ЦК его жены и видной партийки Колонтай. Теперь вся военная власть сосредотачивалась в руках Троцкого, этого еврейского гражданского оратора и журналиста, со сверкающими в пенсне близорукими глазами и всколоченной курчавой шевелюрой. Он вместе с Николаем Подвойским и бывшими генералами Александром Самойло и Михаилом Бонч-Бруевичем на заседании военного совета заслушал доклад Тухачёва, засыпая его всякими дотошными вопросами. Но Тухачёв, досконально подготовленный к своему выступлению, щепетильный ко всякой мелочи и детали, стойко перенёс тезисную защиту своего доклада, чем вызвал всеобщее одобрение и симпатию в глазах всех слушающих его членов совета.
- Весьма похвально, товарищ Тухачёв! – впил в него свои ядовитые глаза Троцкий после выступления. – Мы здесь с товарищем Подвойским хотели обсудить ещё некоторые вопросы после заседания. Не могли бы вы ещё остаться на часик-другой в совете?
- Конечно останусь, если нужно для дела, - прямо ответил Тухачёв.
- Нужно, - твёрдо заключил Троцкий, так что Михаил почувствовал себя, словно в плену у этого резкого и решительного романтика-властолюбца.
Когда рабочее совещание закончилось и все члены совета разошлись, в небольшом отдельном кабинете за чашкой чая, принесённого им симпатичной секретаршей, остались трое – Троцкий, Подвойский и Тухачёв. Михаил, сидя напротив, напряжённо выдерживал тяжёлые и пронизывающе-испытующие его взгляды двух большевистских военных лидеров, которые, закинув ногу на ногу, долго и упорно смотрели на него.
- Мы прочли весь ваш доклад, товарищ Тухачёв, - закурив американскую сигарету, пуская вверх густую струю дыма и стряхивая пепел в заплёванное блюдце, начал нарком Троцкий, - и, на мой взгляд, в нём много недосказанности и мещанской двусмысленности.
- Что вас конкретно не устраивает? – напрягся Тухачёв.
- Да нет, всё в целом политически корректно, но жидковато. Хочется конкретнее услышать от автора, на каких началах вы предлагаете строить новую армию. И не будет ли она похожа на прежнюю, царскую?
- В армии самое главное – дисциплина. Не важно, какая она: революционная или монархическая. Впрочем, как и в партии. Ведь именно с вопроса о партийной дисциплине социал-демократическая партия распалась на большевиков и меньшевиков.
Троцкий лукаво усмехнулся, переглянувшись с Подвойским.
- Насчёт дисциплины мы понимаем, но как её совместить с революционным энтузиазмом солдатских масс? Тем более, сейчас, когда мы рассматриваем вопрос о переходе от добровольности службы в РККА к обязательной мобилизации. Столкнувшись с саботажем в министерстве иностранных дел и катастрофичностью пролетарского непрофессионализма в служебных делах, я пришёл к выводу о массовом наборе в армию бывших царских офицеров как военных специалистов. Что вы думаете по этому поводу, товарищ Тухачёв?
- Скажу, что это разумная идея. Я сам бывший офицер, как вам известно, и по себе знаю, каково быть преданным своим государством и не нужным ему. При соответствующей должной политической подготовке бывших офицеров, их можно и нужно привлекать к командным ролям в новой армии.
- Но единоначалия мы не восстановим. Потому что это чревато контреволюционными мятежами и перебежкой к белогвардейцам. За офицерами в армии будут следить политические комиссары, как и мобилизовывать солдат будут военные комиссариаты, повсеместно организованные на местах. Но как бы ещё идейно спаять армию в монолит? Ведь далеко не все в ней будут приверженцами наших политических убеждений. Я уловил в вашем докладе мысль, показавшуюся мне очень интересной и перспективной, насчёт, как вы пишите, «реорганизации в армии института священников в красных волхвов». Поясните, если можно, это подробнее, развив свою мысль.
- Я думаю, товарищ Троцкий, что коммунизм, если убрать его внешние атеистические атрибуты, по сути своей новая религия и, как всякая религия, он нуждается в своих проповедниках, обрядах и культах.
- Интересно, молодой человек! – глаза Троцкого заблестели дьявольским огнём.
- Нужно развивать этот свой институт. Я его образно назвал институтом красных волхвов, но если хотите, это будут те же политкомиссары, политсоветы или политотделы с пропагандистской функцией в войсках. Подобно устранению военной безграмотности, нужно следить за грамотностью и политической, а именно того курса, какой нужен нам, коммунистам.
- Да-да, вы же то же теперь член партии, - кивнул снисходительно Троцкий. – Ну и?
- А вообще, я предлагаю сломать патриархальную религиозность красноармейцев-новобранцев, заменив им православное христианство на древне-русское язычество. Это позволит нам наряду с атеистическим просвещением развенчать старый культ Бога и церкви в крестьянской среде, в массе своей архаично-набожной.
- Занятно. Ну, это вы в Малый Совнарком своё предложение напишите, пускай Комиссия рассмотрит этот вопрос. А про какую новую военную символику вы намекаете в своём докладе?
- Я считаю, что Красной Армии нужен свой боевой и революционный символ, отличающий её от любой другой армии мира, узнаваемый мировым пролетариатом, который будет стекаться в её ряды от своих эксплуататоров.
- У нас есть плуг и молот – главные символы труда рабочего и крестьянина. А в армии красные повязки на голове или головном уборе. Что ещё нужно?
- Нужна своя коммунистическая кокарда. В царское время был герб - двуглавый орёл, а кокарда – эллипсы георгиевских цветов. И у нас плуг и молот – это герб пролетарского государства, а кокардой должен быть отдельный символ.
- И что вы предлагаете, молодой человек?
- Я предлагаю пятиконечную звезду – марсовую звезду, которая была на погонах царских офицеров. Это традиционный в армии атрибут бога войны Марса. Тем самым будет сохранена некоторая преемственность, которая отразиться и в наборе в наши ряды бывших офицеров.
- А что, мне эта идея нравится! – увлечённо подхватил предложение Тухачёва Подвойский. – Мы могли бы её олицетворить с единством мирового пролетариата всех пяти континентов. А? «Пролетарии всех стран соединяйтесь» в действии! Каково изобретение! Чертовски отличное, Лев Давидович! Великолепная идея!
- Да, но одного только наличия звезды ещё недостаточно для того, чтобы её считали пролетарским символом, - возразил Троцкий.
- Так давайте её сделаем красной, по цвету пролетарской революции! – продолжал вдохновенно настаивать Подвойский.
- Идея занимательная. Её надо будет обсудить с Ильичом, - задумавшись, проговорил Троцкий. – Хотя, какой-то каббалистикой от неё веет.
- Что вы имеете в виду? – удивился Подвойский.
- Я имею в виду, что пятиконечная звезда – это пентаграмма, древний символ, известный ещё звездочётам в шумерском Уруке как небесная траектория планеты Венера или звезда псоглавого Анибуса в Древнем Египте. Точно такая же звезда олицетворяла власть правителя в древнем Вавилоне, распространяющуюся на все четыре стороны света и была известна как символ богини Иштар. У греков её звали пентальфа, она ставилась на печатях Александра Македонского и римского императора Константина I-го, была символом философии пифагорейцев и талисманом гностиков. Инквизиция называла её «нога ведьмы», а в каббале или оккультном иудаизме она была издревле известна как печать царя Соломона.
- Да, Лев Давидович, - присвистнул, ухмыльнувшись, Подвойский, - я просто поражён вашими грандиозными познаниями в этом отвлечённом вопросе.
- Ну, как же отвлечённом, Николай Ильич, - парируя издевательскую ехидцу собеседника, возразил ему Троцкий, - если речь идёт о будущем символе конечного торжества идей коммунизма на всех пяти континентах Земного шара! Если в этом символе присутствует планетарный размах, идеи Коминтерна, мировой революции, всемирной советской республики и всемирной диктатуры пролетариата! Коммунист, Николай Ильич, обязан разбираться досконально в интересующих его вопросах. Я в некотором роде знаком с этим символом в его религиозной ипостаси. Для меня интересно другое. Прямую или перевёрнутую пентаграмму вы предлагаете навязать Красной Армии. Перевёрнутый её вид в первые века христианства олицетворял символ самого Христа – это как у Блока в его новой поэме «Двенадцать»: «в белом венчике из роз впереди Иисус Христос». А в последнее время перевёрнутая пентаграмма становится символом сатанизма, благодаря стараниям таких видных оккультистов как Станислав де Гуайт или Элифас Леви. У Леви, кстати, пентаграмма изображена на лбу идола тамплиеров Бафомета. Я это всё говорю к тому, что не будет ли навязанная нами русскому народу красная звезда казаться символом антихриста и вызывать открытый вооружённый и идеологический протест?
Такой развёрнутый и глубокий разбор смысла предложеннного символа озадачил и поразил слушавших наркома Подвойского и Тухачёва. Они переглянулись и пожали плечами.
- Не всё ли равно нам, коммунистам, – возразил Подвойский, - приверженцам атеистической философии?
- Не скажите, Николай Ильич! Задумывая шаг, надо просчитывать на несколько шагов вперёд, как в шахматах. Как знать, как отзовётся в массах необдуманное внедрение этого нового и чуждого русскому народу символа. Не станет ли он той подножкой, о которую споткнётся русская революция? Мы все с вами помним о французской Термидоре и должны избежать ошибок якобинцев и Парижской Коммуны.
- И всё же, Лев Давидович, откуда вы всё так подробно знаете об этой звезде? – не унимался удивлённый Подвойский.
- Не забывайте, что я еврей, Николай Ильич, и учился в иудейской школе. Поэтому многие тайные знания иудейских мудрецов запали в меня, как зёрна, питая вместе с херсонским козьим молоком, вскормили мой мятежный богоборческий дух.
- Скажите, Михаил Николаевич, - перевёл тему разговора Троцкий, вновь обращаясь к Тухачёву, - чем, по вашему мнению, можно было бы ещё более укрепить дисциплину в революционных войсках? Первые бои с немцами и корниловцами показали нам, насколько слаба и труслива наша добровольная вольница. В армию к нам пришла голытьба за рабочий паёк, не отдающая себе отчёта в стойкости революционного долга. Эта братия при первой реальной угрозе разбегается, как тараканы по щелям. Чем ещё нам можно было бы закалить стойкий дух бойцов, помимо агитации, политического воспитания и денежного довольствия?
- Воин должен бояться нарушения дисциплины, уставов и приказов своего командования. К дезертирам должны применяться самые крайние и суровые меры.
- Какие? Революционно-полевые суды? Трибуналы? Заградительные карательные отряды по типу корниловских ударников?
- И это тоже. Но я бы использовал военно-исторический опыт прошлого.
- Что, например?
- В Древнем Риме для наказания воинов за дезертирство или бунт использовалась процедура децимации – казнь каждого десятого по жребию как высшая мера дисциплинарных наказаний. Так, например, наводил порядки в легионах триумвиратор Красс, подавивший восстание гладиатора Спартака. Тот же инструмент воинского воспитания использовал Чингизхан и Батый в своих боевых туменах, когда татаро-монголы напали на Русь.
- Но ведь это проявление крайней жестокости по отношению к своим, - поражённый предложением Тухачёва, Троцкий глядел на него с широко раскрытыми глазами. – Могут погибнуть невиновные.
- Жестоко, но эффективно, - спокойно и решительно говорил Тухачёв. – Даже, если казнят невиновного, у виноватого не будет больше никаких шансов и мотивации совершить новый проступок. Такое наказание железно скрепляет воинскую дисциплину. Каждый отвечает за каждого. К тому же в боевых условиях зачастую некогда разбираться, кто прав, кто виноват.
- Да, товарищ Тухачёв, - глубокомысленно проговорил Троцкий, по-новому открыв для себя собеседника, - да вы не человек, вы демон! Спасибо за ценные советы и мнения, которые вы высказали нам тут и развернули в подробный доклад по результатам своей служебной командировки.
Троцкий с Подвойским Тухачёва отпустили, а на следующий день в газете «Известия» вышла статья о проекте нового нагрудного знака для красноармейца – красной пятиконечной звезды.
Через три дня, в день рождения Ленина, Троцкий снова вызвал к себе Тухачёва на заседание Коллегии по организации и управлению Красной Армии, после которого они вместе с приехавшим из Петрограда военкомом Петроградской трудовой коммуны Константином Еремеевым стали готовить проект Социалистической военной присяги. Михаилу польстило его вовлечение в такие важные организационные дела и он со всей страстностью увлечённого молодого человека отдался рутинной работе. К исходу дня текст присяги был готов и Троцкий направил его для утверждения во ВЦИК. Присяга была утверждена постановлением от 22 апреля и в течение последующих дней при подготовке и накануне Первомая, который большевики готовились провести с размахом, войска московского гарнизона стали разучивать её для торжественного клятвоприношения в самый главный пролетарский праздник.
И вот наступило 1 мая – долгожданный, волнительный и священный день для рабочих. Раньше, до революции, когда маёвки были запрещены и подвергались наказаниям, они вынуждены были проводить их тайно в лесу или на подпольных квартирах. В прошлом 1917 году впервые Первомай шёл открыто, но был он какой-то двуличный, оболганный лживыми и лицемерными обещаниями Керенского и прошёл в обстановке площадной демагогии митингов и стихийных демонстраций. Теперь же, коммунисты, считающие его своим главным идеологическим праздником, подошли к организации торжеств основательно и с размахом. В центре города накануне и даже в день проведения праздника проводились в разных местах рабочие субботники. Повсюду выгребали мусор, накопившийся за зиму муниципального разгильдяйства. Даже Кремль, мрачный и обветшалый, разгромленный после артиллерийского обстрела в дни октябрьских боёв на улицах Москвы, требовал капитального ремонта. Внутри местами была непроходимая грязь и огромные лужи, напрудившиеся после таяния снега, обильного в ту зиму, сковывали и затрудняли передвижение новых его жильцов. Всевозможные комиссии по украшению и очистке города сновали по улицам, наводя порядок. Обстрелянные стены Кремля со стороны Красной площади были обильно завешаны красными полотнами. Между могилами погибших за революцию героев была возведена временная трибуна, напоминающая усечённую пирамиду индейцев майя, на верхней лицевой грани которой был приколочен огромный транспорант в кумачовом венке. На траспоранте был вышит лозунг: «1 мая 1918. Слава павшим борцам пролетарской революции». На трибуну ожидались главные вожди Советской республики, которые должны были приветствовать демонстрацию трудящихся с участием небольшого количества войск. Рабочие всех заводов по требованию их заводских комитетов в обязательном порядке направили свои делегации на Красную площадь. Шествие народных масс регулировалось во избежание давки аналогично тому, как при похоронах красногвардейцев в ноябре 1917 года.
Михаил Тухачёв с утра был в Кремле. Он пришёл туда пешком со своей служебной квартиры, которая ему была выдана как сотруднику ВЦИК, и стал свидетелем разных, поразивших его воображение событий. Сначала в десять часов утра был утренний получасовой митинг, на котором выступили Ленин, Свердлов, Калинин и Дзержинский. Ленин выступил дважды. Сначала у памятника Минину и Пожарскому, а затем у Исторического музея. Когда он поднялся на возвышение для оратора возле Никольской башни, толпа, окружавшая трибуну и сковавшая движения охраны, возбуждённо зашевелилась, будто задышала. Ленин начал говорить и масса зачарованно стала слушать его, многое не понимая из сказанного им. Он говорил просто, в том смысле, что излагал свои мысли короткими предложениями и слушавшим его скопищам серой массы, как вздыбившаяся шерсть разъярённого или испуганного дикого зверя шевелящейся на площади, с одной стороны было легко ухватить в памяти брошенные вождём обрывки фраз и запоминающиеся лозунги. Но, в то же время, Ленин грассировал с иностранным акцентом и сыпал в толпу, не различая уровня её интеллекта, громоздкие иностранные научные термины, которые были чудны и непонятны для этих малограмотных людей, и они слушали его речь, напрягая скудные извилины света в темноте своего сознания, и завораживаясь её тембром, практически ничего не смыслили в её сути о каких-то буржуях и врагах, о помещиках и капиталистах, которых нужно было беспощадно уничтожать, хотя они и так уже все разбежались из страны в разные стороны. Многим из слушавших было не в домёк и верилось с трудом, что эти убежавшие бывшие хозяева жизни в союзе с английскими и французскими капиталистами, как говорил Ленин, уже готовились к отчаянному реваншу за новыми аннексиями и контрибуциями у раззорённой России. И когда он заканчивал свою речь, вознося её тон до наивысшего накала, когда мимика его оскаленного лица изображала боль трудового народа, на Никольской башне Кремля завешанная кумачом надвратная икона Николы Можайского, державшего в руке меч, чудом каким-то спасённая во время безжалостного большевистского обстрела, по периметру своему изрешечённая пулями и осколками, вдруг с дуновением ветра раскрылась, словно от рассечённой мечом теснины красных полотнищ, и сползла лентами на брусчатку, будто сам святитель рассёк ненавистное ему безбожное полотно. И толпа ахнула и подёрнулась в его сторону в едином порыве. Из-под красной тряпки грозно и величественно посмотрели на народ глаза Чудотворца, а меч, что святитель вознёс в правой руке, укрытый под изрешечённым киотом, и исчезнувший со всей левой рукой город, с купалами монастырей и соборов, неистово выражали поругание веры большевиками и призыв к вооружённому за неё возмездию пристыженных верующих. Люди стали креститься, указывать на икону пальцами. Многие падали на колени. Внимание толпы переключилось с оратора на Никольские ворота. И Ленин, оскорблённый таким невниманием к своей исторически важной персоне, в ярости своего вероненавистничества, с истерическим взвизгиванием публичной насмешки, крикнул во всю силу своих лёгких, что всё это сказки, в которые глупо верить здравому человеку, что мантия разорвалась о железный венчик, помещавшийся над иконой, и затем упала на землю, что никто её не рассекал и никакого Бога в помине нет. Но, видя, что люди крестятся и дальше, униженный, он сошёл с трибуны.
По его приказу вскоре в небо была запущена сигнальная ракета и по Красной площади, сметая толпу прихожан, двинулись специально вызванные со всех районов Москвы колонны рабочих, с транспорантами и пролетарскими гимнами. Шли групками, зажато в узкой колее между деревьями и трамвайными столбами, руки грея от холода в карманах шинелей и пиджаков. Весна вступала в свои права медленно и нерешительно, не то, что Советская власть, и её вовсе не триумфальное природное шествие оступалось о кое-где местами лежащий ещё в тени белый заледенелый снег. Замыкала нестройное шествие пролетариев латышская и китайская пехота охраны Кремля, а также полковые трёхдюймовки с тянущими их пегими и саврасыми тяжеловозами, обильно испражняющимися пахучим навозно-сенным помётом на мостовую. В конце демонстрации над Кремлём пронёсся аэроплан и разбросал на площади листовки ВЦИК с призывом: «Пролетарий! Грудью встань на защиту социалистического Отечества!». Демонстрация рассеялась, а военные колоннами пошли по Тверской на Ходынское поле на свой первый парад и присягу, вдоль Петроградского шоссе пополняясь новыми частями Московского гарнизона.
А на Красной площади, освобождённой от народа и отцеплённой милицией, вновь надвратная икона на изуродованной обстрелом башне была скрыта под красной материей, которую водрузили рабочие.
- Надобно бы её заму’овать с глаз долой, а то ещё одно место паломничества удумают да к’естные ходы сюда со всей Москвы будут водить! – сказал Ленин Луначарскому с саркастической усмешкой.
А потом был парад на Ходынке. Принимали присягу и получали красные знамёна полки 1-й Московской и Латышской дивизий, 4-й Московский революционный полк из рабочих Замоскворечья, Варшавский революционный полк из польских интернационалистов, Интернациональный и Коммунистический батальоны. Принимал парад латыш Вацетис.
С новенькими нагрудными красными звёздами, в новом обмундировании, раздобытом из царских складов, солдаты торжественно читали вслух заученную ими новую присягу, и сотруднику военного отдела ВЦИК Михаилу Тухачёву, присутствующему при этом, было отрадно слышать и осознавать свою причастность к этому значимому для него событию. На присяге присутствовал наркомвоендел Троцкий. С ним вместе стояли, держа руки под козырёк фуражек, Подвойский, Енукидзе и Еремеев. Чуть поодаль в задних рядах сотрудников ВЦИК стояли Кулябко с Тухачёвым. А солдаты торжественно клялись:
«Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии.
Пред лицом трудящихся классов России и всего мира я обязуюсь носить это звание с честью, добросовестно изучать военное дело и, как зеницу ока, охранять народное и военное имущество от порчи и расхищения.
Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью Рабочего и Крестьянского Правительства.
Я обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство гражданина Советской Республики, и все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся.
Я обязуюсь по первому зову Рабочего и Крестьянского Правительства выступить на защиту Советской Республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех её врагов, и в борьбе за Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братство народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни.
Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона».
После присяги полки прошли под военные марши перед командованием. За ними покатили шестидюймовки из гаубичного полка, запряжённые четырьмя парами лошадей, и проехали самокатчики на велосипедах.
На Ходынке был бесплатный обед, всех угощала военно-полевая кухня. Ленин уехал, как и приехал, на открытом моторе, с кожаным шофёром, своей женой Крупской и сестрой Марией Ульяновой. А после обеда в Кремле был субботник, на котором сотрудники ВЦИК были обязаны присутствовать. Тухачёв стал свидетелем того, как глава пролетарского правительства Ульянов-Ленин лично принял участие в поломке и демонтаже креста, поставленного на месте убийства террористом Сазоновым московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Ленин, кряхтя, ломал крест, словно отводил душу за полученное утром унижение от невнимания к его речи толпы, и было в его кряжистом вандалистском наседании на мемориал что-то паучиное, так что Тухачёв было отвёл глаза, но нечто ему непонятное и томительно-тяготившее сознание невольно приковывало взгляд к разрушительным действиям несомневающегося в своей правде пролетарского лидера.
Кулябко пояснил Михаилу, что так проводится в действие декрет Совнаркома «О памятниках Республики»:
- Памятники, воздвигнутые в честь царей и их слуг подлежат снятию и использованию утилитарного характера.
После субботника морально и физически опустошённый Тухачёв вышел из Кремля через очищенные от толпы утренних богомольцев Никольские ворота и, обогнув Исторический музей, пошёл на Тверскую. В голове ему резали мысли засевшие строчки из Интернационала, звучавшего целый день со всех сторон: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…». Возле Иверской часовни у Воскресенских ворот он увидел Ребекку Лурье в красном платке, завязанном по феминистски на затылке, которая с группой рабочей молодёжи митинговала возле закрытой часовни. Тонкие изящные изогнутые брови, каштановые пряди длинноволнистых волос, локонами выбивающиеся из-под красной косынки, длинный прямой нос с благородной горбинкой, узкие поджарые скулы, словно арабского скакуна, и завораживающий иконоподобный взгляд больших тёмно-кофейных глаз с чёрными длинними ресницами – всё было в ней восхитительно прекрасно. Необъяснимое желание приблизиться к ней, толкнуло Михаила поближе, но он в вихревой кружении идущей мимо и насквозь его взглядов толпы, видел только её милые улыбки, которые эта красивая и раскованная двадцатилетняя девица расточала рабочим парням.
- Граждане! – кричала Ребекка, веселя и раззадоривая собравшуюся публику. – Религия – опиум для народа! Не верьте в эти поповские бредни! Часовня закрыта! Её имущество национализировано. Иверская икона не имеет более никакой ценности, кроме как художественно-историческую и будет передана в музей.
Под весёлый гогот и улюлюканье молодёжи толпа понесла Михаила дальше и на Скобелевской площади он увидел, как сносят памятник генералу Скобелеву. Грубо и цинично разрушали памятник рабочие с завода Гужон. Командовал демонтажём Павел Дубов. Их взгляды с Михаилом встретились и Тухачёв, видя его презрительную усмешку, останавливающуюся на осколках былого кумира всех офицеров, поймал себя на мысли, что ему ещё далеко до таких революционных фанатиков, как этот комиссар. Михаил следил, как разрушается его юношеская святыня, вспомнив, как он кадетом принимал участие в открытии скобелевского мемориала почти шесть лет назад. Но теперь ему не было жалко этого памятника, как и своей прошлой жизни, связанной с ним. Теперь ему было стыдно своего наивного прошлого и его глупых надежд и фальшивых, как он стал считать, ценностей. Он уже презирал своё прошлое и себя в нём, убивая в себе детскую доброту душу, всю её лирику восприятия жизни, оставляя лишь рваные лохмотья грубой и пошлой материальности бытия. Теперь только злость ворошила обожжённое прежде пепелище его тщеславных надежд и он замуровывал своё сердце, заковывая его в рыцарский панцирь брони, и чувствовал, как затвердевает оно, как камень, и холодеет, как сталь. Все эмоции и чувства он теперь гнал из себя, оставляя бесчувственность, безжалостность и ненависть ко всему.
27 мая Тухачёв был назначен комиссаром Московского района обороны и стал рьяно исполнять обязанности политического надзирателя над военным руководителем района – бывшим генералом Байковым. Измываясь над генералом, поручик давал волю своим низменным страстям, когда чувствовал, что его власть теперь выше генеральской, что ещё раз убеждало Михаила в правильности сделанного им выбора.
***
13 июня в четверг, на сороковой день Пасхи, в Вознесение Господне, избранный в ноябре 1917 года Поместным Собором патриарх Тихон привёл к Кремлю многотысячный крестный ход. Причиной тому стало явившееся чудо по освобождению надвратной иконы Николая Чудотворца в киотной фреске Николы Можайского от красной мантии на расстрелянной и изувеченной большевиками Никольской башне. Молва об этом чуде вихрем разнеслась по всей Москве, собрав многие массы набожного и протестующего духовному и политическому диктату коммунистов народа. В первый раз шествие с паломническими целями к Николе Можайскому было предпринято на Пасху 5 мая. Но тогда численно незначительная колонна была рассеяна коммунистической охраной. С того дня Никольская башня стала местом паломничества обиженной большевиками интеллигенции, духовенства, городских служащих, бывших чиновников, саботирующих службу своим политическим протестом, ограбленных властью и раззорённых банкиров и бывших помещиков, не успевших бежать из Москвы и массы крестьянского люда, охотников до всяких слухов и домыслов. Каждый день у Никольских ворот стали собираться ратозеи, спорщики, набожные фанатики и говоруны. И только часовой с башни выстрелом в воздух, словно мух отмашкой, разгонял их, как снова появлялись другие любопытные. 22 мая Патриарх Тихон, служивший в Казанском соборе, расположенном на углу Красной площади и Никольской улицы, после литургии повёл крестный ход к Никольским воротам, где совершил молебен святителю Николаю, назвав его «Раненым Николой» и поведав своей пастве, что фреска святого в нише над воротами появилась в знак благодарности Москвы Николаю Чудотворцу за то, что он избавил её от нашествия Тамерлана, на подступах к городу поворотившего свою орду вспять.
- Этот образ истинного защитника Москвы, - говорил патриарх Тихон, - не смогли взорвать французы в 1812 году, хотя шатёр самой башни разрушили, подорвав Арсенал. И теперь в годину страшных испытаний Никола Можайский выстоял, хоть и раненый, сияет нам над осквернённой и изуродованной башней. Пусть же образ святителя и впредь воссияет над нами и дарует каждому частичку своей духовной крепости выстоять в эти страшные времена.
Большевики наблюдали за сборищами на площади с галереи кремлёвской стены, расхаживая по ней в караулах и постах с оружием в руках и выглядывая меж зубцов с бойницами. Глядели и потешались над тем, как верующие облепили часовню Чудотворца и у самой башни опускались на колени и неистово молились, отвешивая иконе земные поклоны. Препятствовать этим собраниям коммунисты ещё не могли, слишком мало было у них дополнительных сил и влияние на городскую общественную жизнь только-только набирало полновластные обороты. Им не хватало верных людей, многих забирала война, разгорающаяся с новой силой и яростью на окраинах государства. Поэтому основные силы коммунисты берегли для своей защиты в городе и понапрасну не нападали на молящийся народ, чтобы не дискредитировать себя в глазах беднейших масс, утверждавших опору новой власти своей безрассудной поддержкой.
К 13 июня шествия приняли многотысячный характер и этих молебствующих ко фреске и анафематствующих к большевикам было не удержать. Противостоять огромным толпам народа, организованно идущим с явными намерениями попасть на Красную площадь, коммунисты уже не смогли и даже их попытки рассечь массу на мелкие группы не увенчались успехом. Выставленные ими заградительные отряды просто утонули в народном море, плавно текущем к кремлёвской стене. Пятидесятитрёхлетний патриарх Тихон, в миру Василий Иванович Беллавин, ведя народ, наставлял свою паству, укрепляя её духом и развеивая всякие сомнения.
- Ныне служу я, возлюбленные мои, в Соборе Казанской иконы Божией Матери, подобно тому, как служили здесь в семнадцатом веке не принявшие церковную реформу патриарха Никона протопопы Иоанн Неронов и Аввакум Петров. И также, как и они, готов принять я мученичество, постояв за веру святую, не отречённый от заветов старины. Пусть хоть сжигают меня на костре, пусть растерзывают, как стервятники, духом и телом я весь принадлежу церкви и вере нашей православной! И буду, выбранный Поместным Собором духовным пастырем и поводырём своего отечества, и впредь стражем главной святыни народного ополчения – Казанской иконы Божией Матери, чей освящённый список даёт мне силы и решимость противостоять тем злодеяниям, которые сыпятся на наши головы.
Глава ВЧК Феликс Дзержинский в экстренном порядке вбежал в кабинет председателя Совнаркома Ленина.
- Владимир Ильич! Катастрофа! – истерически подвзвизгивая, завопил он с польским акцентом.
- Что случилось, Феликс Эдмундович? – испугался и побледнел Ленин. – Инте’венты взяли Москву?
- Нет. Хуже! Народ огромной толпой идёт на Кремль!
- С целью? – серьёзно и сосредоточенно стал распрашивать Дзержинского Ульянов. – Нас убивать?
- Крестным ходом к Никольским воротам.
- Опять к этой иконе? Она стала п’ямо п’итчей во языцех. Я уже, кажется, по’учал Лунача’скому и Бонч-Б’уевичу заму’овать её под видом ‘естав’ационных ‘абот. Зап’ите все во’ота. П’икажите коменданту Малькову усилить ох’ану и бдительность часовых. Това’ищу Вацетису выставить на’яды латышей во дво’е пе’ед дво’цом и поставить пулемётные ‘асчёты на К’емлёвскую стену. Если этот намоленный на’одец вздумает бунтовать – полоснём его пулемётным огнём. Не понимают словом – будут понимать к’овью, что бога нет и всё это поповская е’есь. Всему виной – че’носотенное духовенство, кото’ому мы даём поблажки и потво’ствуем служить свои похабные мессы п’ямо под нашим носом – у стен Кремля. Три тёщи ему за это! Мы це’ковь отделили от госуда’ства, лишив её всех п’ивилегий и собственности. Тепе’ь все иконы и п’очая це’ковная утва’ь имеют лишь художественно-исто’ическую ценность, не более. И все эти ве’ующие, слезоточивые ду’ачки и кисляи, как идолам идут молиться этим пустышкам. Ну, чем не язычество! А че’носотенные попы, вынуждают нас быть с ними твё’же. Затевают и плодят вок’уг себя загово’ы и восстания. Хотят, чтобы мы войной пошли на ‘елигию. И мы пойдём на неё войной! Только сначала ‘азгромим белогва’дейцев и подчиним своей воле всю экономику госуда’ства. Феликс Эдмундович, чем паниковать ‘аньше в’емени, вызовите ко мне комисса’а Московского ‘айона Тухачёва. И ещё, пошлите в Пензу телег’амму от меня по линии ЧК в губисполком това’ищам Ку’аеву, Бош, Минкину и д’угим пензенским коммунистам - пусть п’инимают более ‘ешительные ме’ы по наведению по’ядка в го’оде и губернии после чехословацкого мятежа. Бе'ут своих попов, кулаков и белогва’дейцев в заложники. Пенза в приф’онтовой полосе а у нас там чё’т знает что тво’ится!
Дзержинский ретиво кивнул головой и с усердием предстоящего выполнения поручения покинул кабинет председателя правительства. Вскоре вместо него там появился Тухачёв. Взволнованный и возбуждённый Ленин, а от этого в разы гиперактивный, буквально с порога завалил Михаила вопросами и директивами.
- Михаил Николаевич! Ситуция вок’уг К’емля, как вы видите сами, а’хинап’яжённая. Попы и подпольные белогва’дейцы под п’едлогом невинной акции – помолиться у чудесной иконы на во’отах К’емля п’ивели сюда больше десятка тысяч человек, оду’маненных их конт’еволюционной п’опагандой. Того и гляди, будет всп’ыснута иск’а возмущения и вспыхнет запал пог’ома и шту’ма. А у нас сейчас в ‘аспо’яжении всего лишь ‘ота латышей Вацетиса и от’яд чекистов Пете’са. Я п’ошу вас лично взять командование по ох’ане К’емля в свои ‘уки и стянуть к К’асной площади д’угие воинские под’азделения га’низона.
- Слушаюсь, товарищ Предсовнаркома!
- Ступайте! Докладывайте мне о положении дел ежечасно.
Михаил приложил правую ладонь к козырьку фуражки, круто развернулся на каблуках сапог и, чеканя строевой шаг, вышел из кабинета Ленина. Через несколько минут он в сопровождении коменданта Кремля Малькова поднялся на кремлёвскую стену. Отряд латышей с винтовками и пулемётами залегли и нацеливали мишени в бойницах и меж зубцов старинной стены. Внизу, на Красной площади, перед Никольской башней волновалось море народа. В толпе, как на волнах, ладьями колыхались хоругви, спасы и иконы с ликами святых угодников. Патриарх Тихон был окружён кольцом своих телохранителей, крепко сбитых и коренастых, безвозрастных дьяков с молодыми розово-румяными лицами, сочными малиновыми губами, рыжими и чёрными курчавыми бородами и патлами длинных, косматых волос, на которые где слегка, где щедро в красоте своих красок брызнула осень жизни серебрянку седины.
- Товарищ комиссар района! – к Тухачёву подбежал латыш – командир отряда и, вытянувшись, как раньше перед генералами тянулись, встал по стойке смирно. – Прикажете открыть огонь пачками из винтовок или очередями из пулемётов в рассыпную?
- Погоди пока, - махнул ему Михаил. - Понаблюдаем за ними. Пусть выпустят пары. А после мы им поставим ультиматум – покинуть площадь. И патриарха арестуем. Возьмём в заложники для гарантии спокойствия и правопорядка. И подготовьте броневики и трёхдюймовки к возможному выезду из Никольских и Спасских ворот.
Тухачёв стоял на кремлёвской стене и смотрел вниз на площадь, где лихорадило живую силу, в потоках которой, как в омутах, то тут, то там созревали и бурлили родники подозрительной активности. Через час, так и не дождавшись успокоения, Тухачёв, стоя на броневике, со следом идущим отрядом латышских стрелков, выехал на площадь и потребовал пропустить его к патриарху. Толпа, словно лёд под ледоколом, раскалываясь, его пропускала, в глубине своих недр настораживаясь и смыкаясь.
- Глядите, у них печать дьявола на груди – козлиные рога и борода! – стал бойко выкрикивать из толпы, смущая народ, какой-то священник, указывая на красную нагрудную перевёрнутую звезду.
- Граждане, расступитесь! – кричал Тухачёв, возвышаясь на броневике над медленно отступающей толпой в страхе перед заведённой бронированной машиной и её вращающимися двумя башнями с пулемётами. – Я – комиссар Московского района обороны Тухачёв! Властью, вверенной мне Советским правительством, я требую от вас – разойтись! Иначе я буду вынужден открыть по вам огонь!
- Не посмеешь! – в ответ, провоцируя конфликт, задиристо выкрикивал всё тот же священник. – Народ пришёл помолиться к иконе – что здесь плохого?
- Здесь не церковь, а правительственный объект. Разойдитесь, кому говорят! Или я прикажу открыть огонь из пулемётов! А затем и из орудий по Казанскому собору!
Ошарашенный такой беспощадной угрозой народ ахнул.
- Изверги! Супостаты! По собственному народу стрелять! – остервенело закричала какая-то фанатичная прихожанка с белой пеной у кончиков губ.
- Если вы не начнёте расходиться через пятнадцать минут, я отдаю приказ арестовать патриарха и наводить прямой наводкой по собору! Ну, живо!
Тухачёв махнул высоко поднятой рукой и по заранее договорённому жесту латыши с галереи стены стали стрелять в воздух. Народ, думая, что коммунисты открыли огонь на поражение, падая и пригибаясь, ныряя вниз, под ноги соседей, спотыкаясь и неумышленно ставя друг другу подножки, заплетаясь и шарахаясь, кинулся в рассыпную. Случилась давка с затором у Вознесенских ворот Китай-города. Другая волна отхлынула по бывшей Никольской, названной большевиками улицей 25-го Октября. Через пятнадцать минут на площади и возле собора никого не было. Валялись только потерянные фуражки, авоськи, платки и несколько растоптанных хоругвей.
- Ну вот, усмехнулся своей победе над народом Тухачёв. – а завтра в буржуазных газетах на юге напишут, что комиссар Тухачёв воюет с собственным народом и разогнал мирную демонстрацию верующих, словно в Кровавое воскресенье.
Ленин, довольный решительностью и энергичностью действий Тухачёва, слушая его доклад о разгоне крестного хода, поблагодарил комиссара. И напоследок, перед прощанием, как он часто это любил, в дружественном рукопожатии Ильич задержал ладонь Михаила в своей руке, сощурив глаза, и с лукавой улыбкой проговорил:
- Михаил Николаевич! Я поп’ошу вас выполнить ещё одно моё по’учение. Отвезите вот эту мою записку това’ищу Т’оцкому лично в комисса’иат по военным и мо’ским делам на Знаменку, в бывшее ваше Александ’овское училище. Он сейчас там занят одним очень важным и спешным делом. Посодействуйте ему своей ‘ешимостью в его воп’осе.
Тухачёв с охраной на кремлёвском моторе поехал на Знаменку. И снова ностальгия, попранная издевательствами душевного цинизма, не порадовала воспоминаниями бывшего александровца, а лишь покоробила его. Он стыдливо опускал глаза, въезжая в свою альма-матер. Внутри училища многое успело измениться с тех пор, как уже семь месяцев назад последний юнкер насильственно покинул это здание. Теперь здесь было, как в Смольном. Стучали пишущие машинки, сновали секретари, адъютанты и командиры формируемых полков. Троцкий встретил его, зарытый по голову в бумаги – донесения с Украины и с нового Внутреннего или Чехословацкого фронта, который неожиданно возник с конца мая из-за вспыхнувшего восстания чехословаков, пробирающихся с оружием через Россию домой. Напуганные тем, что большевики миром с Германией изменили своим прежним союзникам по Антанте, чехи решили с боями прокладывать себе спасительный путь на Восток, по дороге уничтожая ставшую им опасной Советскую власть. Троцкий ломал голову под тяжестью поручений правительства – формировать новый фронт, изыскивая для этого и мобилизуя новые резервы. Записка Ленина, переданная ему Тухачёвым, буквально окрылила его своей оперативной гениальностью. Ленин предлагал назначить Тухачёва командующим одной из формируемых армий, но для этого дать ему ещё одно, последнее испытание на твёрдость и верность декларируемым идеалам – стать палачом на казни Щастного.
Алексей Михайлович Щастный, капитан 1-го ранга, исполняющий обязанности командующего Балтийским флотом, был 27 мая арестован по приказу Троцкого и с одобрения ВЦИК. Формально это был безупречный офицер, квалифицированный и честный, политически нейтральный, исполнительный, ответственный и даже лояльный большевикам. Но в то же время под офицерским мундиром в груди у него билось благородное сердце и в голове под козырьком фуражки вынашивались планы по ликвидации большевистской власти. Тем не менее, исключительно благодаря ему, а не Дыбенко, как оказалось на самом деле, был спасён Балтийский флот от захвата и уничтожения немцами. Но этот героический поступок Щастного по сохранности флота для нужд отечества был совершенно не нужен новому коммунистическому государству. С немцами большевики имели устную договорённость после Брестского мира уничтожить весь Балтийский флот. Немцы его захватить не смогли, он ушёл у них из-под носа, помахав им лишь с горизонта кольцами дыма из своих паровых труб. Потом Троцкий приказал Щастному сжечь все корабли, на что командующий, заручившись поддержкой съезда Балтийского флота ответил отказом, который с всеобщим возмущением балтийцев грозил перерасти в восстание. Щастного нужно было большевикам ликвидировать, но огромнейшая его популярность среди моряков Кронштадта и Гельсингфорса, а также жителей Петрограда, не позволяла сделать это открыто и просто. Нужен был суд революционного трибунала, но общественность требовала открытого процесса. Открыто ни в чём не удавалось уличить заключённого Щастного и он уже более двух недель томился в застенках Таганской тюрьмы, арестованный прямо в кабинете наркома, куда он был вызван Троцким для доклада по текущим делам. Троцкий требовал его расстрела и под это открытое дело была 13 июня вновь восстановлена смертная казнь, отмена которой как популистский аргумент дважды уже в течение одного года играла исключительно решающую роль в захвате власти – сначала Керенским, затем и большевиками. Но теперь с народом после разгона Учредительного собрания уже никто не заигрывал, а лишь безвозвратно затягивали и белые, и красные удила насилия и принуждения.
Троцкий посвятил Тухачёва во все детали процесса. Первым впечатлением Михаила по этому делу была офицерская солидарность. Он увидел кристально честного и благородного Щастного, обречённого и несчастного на заклание, как жертва незримым богам революции, а интриги наркома показались ему отвратительной мерзостью. Но политически дальнозорко принуждая себя оценивать ситуацию по иному, Тухачёв быстро переубедил себя и переменил свои оценки происходящего, заставив себя поверить в контреволюцию Щастного. Всю неделю он присутствовал на допросах капитана и выказывал полную лояльность проводимому следствию.
В ночь с девятнадцатого на двадцатое июня на позднем заседании тройки – Троцкий, Крыленко, Тухачёв, было принято негласное решение – вынести в Ревтрибунал постановление: Щастного как врага народа расстрелять. И сделать это тайно и быстро, чтобы революционные матросы не кинулись его отбивать.
- В апреле, - говорил Троцкий, - мы силами ВЧК разогнали Чёрную гвардию, ликвидировав очаги анархо-бандитов. Теперь второй этап укрепления нашей власти – подчинение коммунистической законности и дисциплине матросской вольницы. Эта среда, как горящая нефть. Неуёмно кипучая энергия её хороша в дни переворотов и восстаний и на полях гражданской войны в лихой атаке на белогвардейцев. Но когда они находят себе лидера в тылу и выдвигают лозунги – сделать его диктатором, передав ему всю полноту власти, забранную у Советов, это уже крайне опасная гремучая смесь. Мы должны лишить их лидера. Для этого нужно осудить и расстрелять Щастного.
- Но ведь он же ни в чём не виновен! – забывшись на миг о своей политической лояльности, взволнованный несправедливостью воскликнул Тухачёв.
- Виновен! – жёстко оборвал его Троцкий и стукнул рукой по столу. – Он собрал вокруг себя контреволюционные элементы и, ведомый ими, разложил флот, настроив его против Советской власти. А если даже и невиновен, то это будет отстрастка другим к возможному бонапартизму.
Тут Троцкий многозначительно посмотрел на Тухачёва, что тот даже покраснел от уязвлённого самолюбия и смущения. Нарком продолжал:
- Популярность Щастного вскружила матросам голову. Они потеряли революционное чутьё и бдительность. Не ровен час, он поведёт их на Петроград. Они сейчас уже требуют его освобождения, а вскоре пойдут на штурм коммунистической законности власти. Для нас он виновен уже в том, что негласно дал себя выбрать лидером всех недовольных Советской властью. Нам доподлинно известно, что на съезде моряков Балтфлота ему была предложена роль диктатора с явными намерениями по свержению социалистической власти. Революция должна уметь защищаться от таких опасных элементов. И защищаться высшей мерой социальной защиты пролетариата – расстрелом!
Подавив все сомнения Тухачёва, Троцкий поручил ему исполнение этого ещё даже не озвученного официально на суде приговора.
- Решение трибунала, товарищ Тухачёв, приведёте в исполнение вы с отделением китайских интернационалистов.
Михаил замялся.
- Не слышу согласия, - повысил тон наркомвоендел. – У меня на руках проект мандата ВЦИК о назначении вас командующим одной из формируемых на Чехословацком фронте армий и от вас теперь зависит, вступит ли он в силу или будет погребён в архивной пыли.
Тухачёв перестал колебаться. Гордость и себялюбие гениального полководца, которые Михаил лелеял в себе с детства и вынашивал в своих мечтах, окончательно надломили его честь и он заставил себя согласиться с решением наркома. Сказав, наконец, «Так точно» Троцкому, словно продав душу дьяволу, Тухачёв получил от него заветный мандат, где значилось следующее: «Предъявитель сего военный комиссар Московского района Михаил Николаевич Тухачёв командирован в распоряжение главкома Восточного фронта т. Муравьёва для использования работ исключительной важности по организации и формированию Красной Армии в высшие войсковые соединения и командования ими. 19.06.1918 г. Предсовнаркома Ленин. Председатель ВЦИК Советов Свердлов».
Весь первый день суда, 20 июня, Тухачёв находился в эйфории от этой заветной бумажки, свёрнутой в его кармане мундира. Весь день был в предварительных слушаниях и обвинениях капитана в контреволюции. И вот настало 21 число. Второй и заключительный день суда над капитаном Щастным. Ревтрибунал в полном составе. Председателем Сергей Медведев, бывший рабочий-металлист Обуховского завода, профессиональный революционер с солидным дореволюционным стажем. Рядом с ним грозные судьи трибунала: Отто Карклин, Бронислав Веселовский, Карл Петерсон, Александр Галкин, Иван Жуков. Следователь – Виктор Кингисепп. Обвинитель – Николай Крыленко. Единственный свидетель, а по сути, главный инициатор дела – Лев Троцкий. Обвиняемый Щастный, осунувшийся, бледный тридцатишестилетний морской офицер с грустным и задумчиво-отрешённым взглядом, с мужественным выражением лица, сидит на скамье подсудимых в вышитой красным орнаментом белой хлопчатой рубахе-вышиванке, а рядом его защитник, присяжный поверенный Владимир Жданов. Обвинитель Крыленко категорично бросает в аудиторию:
- Я утверждаю, что Начальник Морских Сил Балтийского флота Щастный поставил себе целью свергнуть Советскую власть! Во всех действиях Щастного видна определённая, глубоко политическая линия».
- Но ведь мой подопечный спас для России Балтийский флот! – аппелировал к суду адвокат.
- Даже совершая этот героический подвиг, Щастный тем самым создал себе популярность, намереваясь в последствии использовать его против Советской власти, - категоричный Крыленко гневно смотрел в сторону подсудимого и его адвоката.
- Абсурд! – негодовал защитник. – Если бы мой подопечный чувствовал за собой какую-либо вину, неужели бы он, как ни в чём не бывало, явился тогда по вызову наркома. Зачем? Чтобы дать себя арестовать? Вы скажете, что он мог ещё не подозревать ареста. Но виновный знает свою вину и всегда чувствует опасность, поэтому предельно осторожен и мнителен. А поступок капитана говорит о его невиновности.
Крыленко словно ломал его взглядом и продолжал травить свою жертву.
- Инцидент в Таганской тюрьме подтверждает мои слова. Находясь там под арестом, Щастный чуть было не совершил побег, когда туда прибыла делегация балтийских матросов с требованием немедленно выпустить своего «народного адмирала». Обвиняемый, берётесь ли вы отрицать, что именно так называла вас оголтелая и разнузданная толпа пьяных моряков?
Щастный тяжело проглотил ком, застрявший в его сухом горле, и прогремел своим голосом:
- Они вольны как им угодно выражать свою привязанность к своему командиру.
- Тогда же вас срочно перевели в Кремль под усиленной охраной. Теперь о вашем пресловутом подвиге.
Крыленко на этом сделал паузу, отпив из графина воды и обведя взглядом всю судебную аудиторию.
- Вы эвакуировали из Гельсингфорса группами 221 единицу флота, в том числе: 6 линкоров, 5 крейсеров, 54 эскадронных миноносца, 12 подводных лодок, 10 тральщиков, 5 минных заградителей, 15 сторожевых судов, 14 вспомогательных судов, 4 посыльных судна, 45 транспортов, 25 буксиров, один паром, плавмаяк и семь яхт. Не смотря на то, что в Финском заливе толщина льда доходила до 75 сантиметров, а торосы до 3-5 метров, вы отдали приказ уходить. Ранее, в марте, нами был арестован адмирал Развозов, чьи функции в дальнейшем исполняли вы. Не действовали ли вы по договорённости с немецким генералом Фон дер Гольцем, без боя сдав Гельсингфорс?
- О чём вы говорите?! – вскипел патриотическим возмущением Щастный. – Я в ваших словах слышу речь предателя родины!
- Уведя из порта зимовки флот, вы, тем самым, сорвали брестские договорённости Советского правительства с Германией, осложнив и без того зыбкую обстановку перемирия, в то время, когда враг накапливал силы под Петроградом, угрожая ему непосредственно.
- Ваш Брестский мир – это постыдное предательство перед интересами отечества!
- В Бресте была достигнута договорённость – оставить русский флот в финских портах до весны. В результате своего демарша вы спровоцировали немцев идти наступлением дальше, на Петроград - колыбель революции. Вы, Щастный, наращивая свою личную популярность на флоте, особенно в минной дивизии, тем самым дезавуировали завоевания революции, разложив революционную дисциплину матросов и настраивая их против постановлений и распоряжений, утверждённых Советом Народных Комиссаров и Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом.
- Чушь! – отчаянно выкрикнул Щастный.
- Я больше скажу! – возбуждённый встал Троцкий. – Щастный настойчиво и неуклонно углублял пропасть между флотом и Советской властью. Сея панику, он неизменно выдвигал свою кандидатуру на роль спасителя. Авангард заговора – офицерство минной дивизии, открыто выдвинуло резолюцию: «Петроградскую коммуну, ввиду её полной неспособности и несостоятельности предпринять что-либо для спасения родины и Петрограда, распустить и всю власть по обороне и управлению Петроградским округом вручить морской диктатуре Балтийского флота».
- Это ваша резолюция? – спросил Щастного обвинитель Крыленко.
- Это резолюция не моя. Это коллективная резолюция Балтийского флота, вынесенная на съезде моряков, - спокойно и хладнокровно ответил капитан.
- А кто диктатор?! Я вас спрашиваю! Нет уж! Нам ясно, что это за диктатура – белогвардейский заговор по свержению Советской власти! – Крыленко, распаляясь, начинал повизгивать на повышенных тонах своих выкриков. – Я требую высшей меры социальной защиты – расстрел! У меня всё, - обвинитель сел.
- Более того, - в заключение добавил Троцкий, - Щастный разгласил нашу секретную телеграмму о денежном вознаграждении для лиц, которые, возможно, могли бы взорвать и потопить корабли в случае крайней необходимости. А Щастный выдал это предостережение за действительные намерения коммунистов. Щастный вёл контреволюционную агитацию в Совете комиссаров флота и в Совете флагманов, предъявляя там провокационные документы, явно подложные, о якобы имеющемся у Советской власти секретном соглашении с немецким командованием об уничтожении флота или о сдаче его немцам. Всё это делалось им в то время, когда в интересах революции назревала тяжёлая необходимость уничтожения флота и кронштадских крепостей. Щастный лживо внушал морякам – балтийцам, что Советская власть безучастно относится к спасению флота и жертвам контреволюционного террора. Он попустительствовал своему подчинённому Зелёному в неисполнении распоряжений Советской власти. Он вредительски медлил с установлением демаркационной линии в Финском заливе. Он задержал минную дивизию в Петрограде под нелепым предлогом явно для намеченного им переворота. Всей своей деятельностью он поддерживал во флоте тревожное состояние, распаляя недовольство моряков властью комиссаров и натравливая их на противосоветские выступления. Все эти преступления Щастного на высоком военном посту во главе Балтийского флота Республики отягощают его вину и требуют самого жёсткого революционного наказания!
- Коллегия суда удаляется на заключительное совещание, - объявил председатель трибунала Медведев.
Тухачёв с дрожью посмотрел на председателя, взгляд которого, аскетически-суровый, волевой, испытующе-колючий, оставлял после себя тяжёлое впечатление. Про Медведева Михаил знал следующее. Тридцать три года, родом из Подольского уезда Московской губернии, с тринадцати лет работал на Обуховском заводе в Петербурге, в 1900 году в 15 лет вступил в РСДРП, всю войну был в политической ссылке, в 1917 году в Ачинске организовал Совет рабочих и солдатских депутатов, теперь назначен председателем Ревтрибунала при ВЦИК.
После томительного совещания трибунала Медведев огласил общее решение, зачитав с листа:
- Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики Революционный трибунал при ВЦИК Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов, заслушав в открытых заседаниях своих от 20 и 21 июня 1918 года и рассмотрев дело по обвинению бывшего начальника морских сил Балтийского флота гражданина Алексея Михайловича Щастного, 37 лет, признал доказанным вину Щастного в измене родине и подготовке контреволюционного государственного переворота и постановил: виновного расстрелять. Приговор привести в исполнение в течение 24 часов.
Тяжёлая пауза повисла над аудиторией. Дернулся в нервном тике бывший капитан, сжимая в руках образок и фотокарточку своих детей: Льва и Галину. Охрана его увела считать последние часы перед казнью. А в это время ночью состоялось экстренное совещание Президиума ВЦИК, где левые эсеры потребовали смягчить приговор. Но их заявление об отмене смертного приговора было отклонено постановлением за тяжеловесными и не терпящими апелляций подписями Ленина и Свердлова.
И в предутренней мгле Тухачёв с револьвером в трясущейся отчего-то руке, словно палач в зловещей маске неоклассицизма и эпохи Просвещения или народный мститель у гильотин французской революции, с маньчжурскими хунхузами из расстрельной команды в сквере внутри бывшего родного ему Александровского училища наводил дула оружия на темноту.
- Дайте ему парадную белую фуражку, - крикнул откуда-то из темноты главный заинтересованный свидетель казни Троцкий.
Щастному дали фуражку. На миг он задержал её у груди и в ту же секунду раздался оглушительный залп.
- По изменнику Социалистической родины и врагу пролетарской Революции – пли! – нервно крикнул Тухачёв и не заметил и сам, как нажал свой курок, и барабан револьвера прокрутил, вращаясь, новый патрон.
Тело убитого капитана утащили куда-то в предрассветный сумрак, а у Михаила, не смотря на алеющий восход, сознание померкло на какое-то время от пережитого стресса. Было 4 часа утра 22 июня 1918 года…
***
Поездка на Восточный фронт обернулась для Тухачёва чередою судьбоносных встреч. Троцкий направил его в Казань в штаб командующего фронтом Михаила Артемьевича Муравьёва, тридцативосьмилетнего выдвиженца большевиков из бывших офицеров. В царской армии он был капитаном, при Временном правительстве активно втёрся в доверие к Керенскому своим угодничеством при формировании ударных батальонов, в том числе женских, возглавляя оргбюро Всероссийского центрального комитета для вербовки туда волонтёров. Керенский назначил его начальником охраны Временного правительства и в сентябре 1917 года произвёл в подполковники. Известно, что он примыкал к левым эсерам, отношения с которыми у большевиков становились к концу июня 1918 года всё более острыми и напряжёнными. Брестскийй мир, расстрел Щастного, насаждение новой деревенской власти – комбедов вместо проэсеровски настроенных советов, новый виток продразвёрстки, которую ранее применяли во время войны и царские власти и Временное правительство, но теперь невыносимо ужесточили большевики, всё это были темы раздора вчерашних политических союзников. Между большевиками и левыми эсерами назревал конфликт, но масштабы и формы его ещё никому не были точно ясны.
Но до Казани Михаил успел заехать в свою родную Пензу. Он рвался хоть на денёк домой, чтобы увезти матери и сёстрам деньги, заработанные им у новой власти, а также, по возможности, забрать их с собой в штаб своей новой армии, как только он там утвердится и обоснуется, чтобы обеспечить их гарантированным пайком к маячившей впереди страшной зиме повсеместного голода и разрухи. Но, ещё не добравшись до Вражского, в самой Пензе, он каким-то случайным чудом встретил своего ротного сослуживца по Семёновскому полку – Бориса Энгельгардта. Тот был в штатском, но стройный и подтянутый с никуда не девшейся офицерской выправкой и длинными своими загнутыми красиво чёрными ресницами. Он шнырял где-то по привокзальной территории, конспиративный и загадочный визитёр в прифронтовой полосе, посланный туда Алексеевской организацией для вербовки бывших офицеров в Добровольческую армию. Этих своих целей Борис Михаилу, конечно, не открыл, когда они, как обычно, шумно окликнули друг друга посреди улицы.
- Михаил!
- Борис? Энгельгардт! Ба! Да мы опять с тобой встречаемся неожиданно! Ты здесь какими судьбами?
- Э, брат, да долгая история! А ты что же, на родину прикатил?
- Проездом по пути в штаб Восточного фронта. Да ты сейчас как? С кем? На каких политических платформах?
- Я-то?, - принял удивлённый и простецкий вид белогвардейский шпион Энгельгардт. – Беспартийный, демобилизованный, вышвырнутый из армии никому не нужный бывший профессиональный военный, оставивший службу в развалившейся армии в чине капитана.
- Никому ненужных сейчас не бывает. Если есть желание или убеждение всегда можно найти себе службу, - улыбался, встретив старого приятеля, Тухачёв.
- А ты что же, служишь? – пытливо спросил его Энгельгардт. – Кому?
- Я, брат, стал большевиком. И не жалею об этом.
Сказав это, Михаил зорко вгляделся в реакцию друга на услышанное им. Борис не поменялся в лице.
- Тебя это не шокирует? – допытывал его Тухачёв.
- Почему же? – напустил на себя вновь удивление Энгельгардт. – Ты всегда у нас в полку был каким-то особенным, способным к неординарным поступкам. Этот в их числе.
- Мало того, - продолжал Михаил, - я могу и тебя взять к себе, устроить в штаб формируемой мною новой армии. Чуешь размах? В двадцать пять лет я уже получил генеральскую должность! И это только начало!
- Поразительно! – втираясь в доверие бывшего сослуживца, искусственно-восхищённо воскликнул Борис.
- Ну, что скажешь на моё предложение? – нетерпеливо донимал его Тухачёв.
- Так я бы только за, но что же мне, прикажешь с мужичьём деревенским или работягами грязнорукими одну лямку тянуть? Зачем я им такой бывший нужен?
- Мы будем мобилизовывать бывших офицеров, как военных специалистов. С одними лапотниками мы ни войну не выиграем, ни армию мощную не создадим. Мобилизуем и старых штабников и молодые, нереализованные таланты. Я дам тебе прекрасный шанс реализоваться в жизни.
- Ну, тогда я весь твой! – улыбнувшись, согласился с доводами и уговорами Энгельгардт.
- Поедем, реквизируем в губисполкоме машину, да прокатимся по городу! – потянул его за собой Тухачёв.
Вдвоём они прибыли в бывший театр «Олимп», где размещался исполком Советов. Тухачёв предъявил свой мандат, который, словно волшебная палочка, открывал перед ним любые двери, и они попали на приём к председателю Пензенского губисполкома – Василию Кураеву. На встречу им вышел для рукопожатия молодой двадцатишестилетний человек с просветвлённым интеллигентным лицом тургеневского типа. Улыбаясь и приветствуя молодых офицеров, он жестом пригласил их садиться.
- Товарищи! – с энтузиазмом говорил он, - губерния окажет повсеместную помощь и содействие в формировании новых войсковых соединений. Вы сейчас куда направляетесь?
- В Казань, к Муравьёву.
- Понятно!
- Я, собственно, пока не с деловым визитом. А так, познакомиться, навести, что называется мосты. Возможно, по работе ещё понадобиться ваша помощь при формировании армии. А пока я по личным делам проездом. У меня семья в Чембарском уезде…
- Так я вам машину туда организую, с охраной, товарищ Тухачёв! – Карев был очень любезен и внимателен к любой эмоциональной мимике своего мандатного гостя.
- Неплохо бы, Василий Владимирович, - смущённо улыбнулся Тухачёв.
- Это мы сейчас мигом организуем! – продолжал на волне энтузиазма куролесить любезностью Кураев.
Но тут в его кабинет вошла болезненного вида тридцатидевятилетняя разбитая бурным прошлым женщина и сурово, исподлобья, каким-то прусским взглядом посмотрела на молодую аудиторию. Это была 1-й Председатель Пензенского губернского комитета РКП(б) Евгения Богдановна Бош, дочь вюртембергского немца Готлиба Майша и бессарабской дворянки Марии Парфентьевны Круссер.
- Опять вы тут всякой ерундой занимаетесь, товарищ Скальдов! – назвала Бош Кураева по одному из его дореволюционных партийных псевдонимов. – Мне только что чекисты сообщили, что в городе идёт операция по выслеживанию и задержанию опасного белогвардейского шпиона, прибывшего от генерала Алексеева в Пензу для вербовки бывших офицеров. Надо оказать материальное содействие этой спецоперации. А у вас тут какие-то совещания и рауты. Кто эти молодые люди? – Бош посмотрела на Тухачёва и Энгельгардта подозрительно и ревниво.
Кураев представил Михаила, Бориса назвав его адъютантом. Бош немного смягчила свой пронзительный взгляд, но какая-то неумолимая гнойная желчь жгла ей внутренние силы нестерпимым огнём и она, проявляя постоянное беспокойство, нервно вышла из кабинета.
- А не отметить ли нам, товарищи, наше знакомство на просторах общепита? – улыбаясь, загадочно подмигнул бывшим офицерам Кураев. – Время у нас обеденное и дело-то плёвое! Поедемьте, я вас угощу по-совнаркомовски, там, где у нас весь Совет губернских комиссаров кушать изволят.
Проголодавшиеся уже одним напоминанием об обеде, молодые люди охотно согласились. Энгельгардт, словно тень, старался не отставать от Тухачёва, прикрываясь от испытующе-прозорливых взглядов охраны и чекистов за широкой спиной амбициозного командарма. Кураев на правительственном моторе повёз их в один из бывших фешенебельных ресторанов Пензы с открытой верандой на берегу Суры, где комиссары губернского Совета обслуживались по спецталонам. Но в ресторане питалась и городская публика, интеллигентского, служащего толка. И каково же было удивление Михаила, когда усевшись за столик и ожидая правительственный паёк, он увидел на музыкальной эстраде в роли ресторанной певички в дешёвом амплуа под вуалью и с сигаретой в тонких пальцах ажурной перчатки, его первую любовь Марусю Игнатьеву. Теперь это была двадцатитрёхлетняя красотка и обладательница яркой кричащей внешностью, взывающей к страстям плотской любви. Кураев, ожидая заказа блюд, стал рассказывать о себе, а затем о своих треволнениях в период чехословацкого мятежа в Пензе, но Михаил, не слушая его, с восхищённым любопытством разглядывал Марию. А Кураев всё говорил и говорил.
- Михаил Николаевич, а вы родом откуда будете?
- Я из Смоленской губернии. Но вырос в Пензе и учился здесь в 1-й Мужской гимназии.
- А я местный рожак, пензенский. Из семьи служащих. Окончил 2-ю пензенскую гимназию, учился в Петербургском университете на юридическом факультете, бросил, пошёл в Психоневрологический институт. В партии с 1914 года, агитировал рабочих на Путиловском заводе, с 1915 года служил в 140-м пехотном запасном полку, дислоцированном в Пензе, в нём избирался в полковой комитет Совета солдатских депутатов, был делегатом на 1-м и 2-м съездах Советов, членом ВЦИК 2-го созыва. Вернулся в Пензу по личному указанию Владимира Ильича. Редактировал местные газеты: «Голос Правды», «Ополчение бедноты», «Пензенская беднота», «Известия Пензенского Совета». Писал туда статьи под псевдонимами Деревенский, Вязов, Скальдов… Давайте немного водочки выпьем, чтобы развеяться, - предложил Кураев, видя, что его рассказы немного неуместны и скучны, а также мысленно гоня от себя назойливые поручения доскональной немки Бош. – Обмыть надо наше знакомство и ваше назначение, а иначе – удачи не будет! Так у нас водится в народе. Да, парни, вы себе не представляете, сколько я хлебнул мытарств с этим восстанием Чехословацкого корпуса! 28 мая эшелоны чехо-белых под руководством полковника Чечека скопились в районе нашей станции. Мы получили телеграммой приказ из Москвы их разоружить. И наш красногвардейский отряд попытался это сделать прямо на станции.
Михаил, не слушая его, следил, как певичка носочком в изящной салатовой туфельке водила по полу, вычерчивая какие-то замысловатые дуги. Она, спев какую-то песню, под жидкие аплодисменты редкой и равнодушной публики, села за соседний столик и мальчишка-официант налил ей в бокал вина и зажёг выставленную сигарету. Молодая женщина сняла вуаль с искусственными мушками и Тухачёв заметил в её глазах затаённую страсть. Мария была в тонком шифоновом платье-чехле бледно-салатового пастельного цвета, украшенном бисером, неприталенном, с заниженной талией и закрытой грудью, но без рукавов. Взгляды их пересекались случайным и любопытным образом, цепляясь друг за друга волнующими воспоминаниями. Она тоже узнала его и несколько раз успела послать ему полуинтимную улыбку. А Кураев продолжал.
- Выбили мы чехо-белых лишь через два дня. Огромная в том заслуга Николая Ивановича Корицкого. Рекомендую. Внук героя Бородина. Отец – генерал Русской армии, мать – фрейлина императорского двора, сам бывший поручик, двадцать четыре года, но добровольно на нашей стороне, с декабря 1917 года инструктор Красной гвардии. С апреля этого года заведующий инструкторским отделом, в конце мая входил в оперативный штаб Пензенского губвоенкомата по подавлению восстания белочехов.
Тухачёв на минуту отвлёкся от строящей ему глазки кокотки и взял себе на заметку сведения о бывшем офицере Корицком. Затем он встал из-за стола, думая отпроситься в туалет, но Мария вмиг подлетела к нему быстрее бабочки и прошептала каким-то мелодичным грудным аккомпанементом к начинающейся танцевальной мелодии.
- Почему вы не приглашаете даму танцевать, молодой человек?!
- Мария, я рад тебя видеть! – смутившись, как когда-то мальчишкой, улыбнулся Тухачёв.
- Привет, Миша! Какая встреча! Откуда ты в наших краях?
- А что за дело тебе до меня? – придя в себя, спокойно с холодной искусственной и напускной усмешкой спросил её Михаил. – Где твой пошлый буржуа? Или ты снова одна?
- Одна, как видишь… И всегда любила одного лишь тебя. Любила и ждала всю войну.
- Ты сама отвергла мою любовь, предпочтя мне другого. Что же, не вышло ничего? И теперь, как побитая собачонка, поджавши хвост, прибежала обратно? Только ты предала меня. А за предательство, знаешь, что бывает? В армии за это расстреливают! Я сам лично убивал за предательство и уже теперь не мальчик перед тобой.
- Расстреляй и меня, если хочешь, милый мой, этой ночью. Я готова тебе сдаться в плен и искупить свою вину перед попранной твоей любовью.
Глаза её блестели лукавым блеском. Слова её были больше насмешкой или издёвкой, нежели походили на правду, но плотский голод и молодой мужской организм настойчиво требовали обладания этой волнующей его женщиной и он обнял её в лёгком головокружительном хмелю за изящную талию.
Ночь они провели вместе где-то в её съёмной квартирке и он утонул в любовных ласках этой безумной красотки под страстный шёпот её откровений о том, как она его любила всегда и всегда ждала и просила простить за ту глупую гордость и обиду, нанесённую ему по детскому ещё её неразумению. В нём же, принимающем её ласки как должную награду или завоёванный трофей победителя, более говорила теперь похоть и вознаграждаемое самолюбие – вот теперь даже и непокорная, недоступная и безответная первая его любовь пала перед ним на колени, сдалась, как завоёванная крепость. Он выплеснул в неё всю свою энергию забродившей злости, подчиняя Марию своей силе, выкручивая немыслимо и прогибая в невероятных выбираемых им любовных позициях, а она безропотно, словно рабыня, терпела его толчки и фрикции и как опытная восточная женщина боготворила своего самца, ублажая его своими терпкими, медовыми поцелуями. Расставались они под утро, разрывая горячие объятия и даря друг другу страстные обещания.
- Мишенька, любимый, не покидай меня!
- Как только я определюсь с назначением, приезжай ко мне в штаб моей армии.
- В качестве кого?
- Гражданской жены… Я напишу тебе адрес.
- О! Это счастье, милый! – молодая женщина прильнула к мужчине с поцелуем.
Рассвет украдкой, словно подглядывая, озарял их молодые грешные дела и обнажённые тела...
***
Через несколько дней Тухачёв прибыл в Казань в штаб Восточного фронта и предстал перед его коллегиальным руководством – Революционным военным советом, учреждённым постановлением Совнаркома от 13 июня 1918 года для руководства всеми операциями против чехословацкого мятежа. В составе совета был главнокомандующий, тёзка Михаила Михаил Артемьевич Муравьёв и три приставленных к нему военных и политических комиссара: Георгий Благонравов, Пётр Кобозев и Константин Мехоношин. Три комиссара-коммуниста составляли крепкий кулак революционной бдительности, назначенные с первого дня образования фронта, то есть с 13 июня, они развернули в Казани энергичную деятельность по сбору военных сил, формированию войсковых соединений и первоначальной борьбе с чехословацкими эшелонами.
За длинным столом в накуренном штабе они сидели перед Тухачёвым, словно в президиуме, а он ощущал себя перед ними мальчишкой-гимназистом на важном экзамене. Михаил внимательно разглядывал каждого из вершителей его дальнейшей судьбы, про себя отмечая свои наблюдения.
Среди всех особо и сразу выделялся сам главнокомандующий Муравьёв – тридцативосьмилетний красавец-брюнет с бронзовым цветом лица и чёрными пламенными глазами, с внешностью любимца женщин и повадками единоначалия восточного царька, в малиновых кавалерийских чикчирах, в гусарском доломане-венгерке, с длинным и остро выпирающим носом, он смотрел на Тухачёва властным немигающим взглядом. Слава о нём уже гремела по всей Красной Армии. Это он разгромил войска Керенского и Краснова под Гатчиной, это он захватил Киев, разгромив гайдамаков Рады и приказав расстрелять одномоментно около двух тысяч пленных русских офицеров и юнкеров, это он рассеял Румынскую армию и отвоевал Советам Бессарабию, это он приказал обстрелять зажиточные районы Одессы из артиллерии, просто проводя свои войска мимо города. И теперь Республика Советов вверяла ему пост главнокомандующего Восточным фронтом с целью и задачами разгрома белочехов и сформированной под их протекцией Народной армии КОМУЧа – эсеровского Комитета членов Учредительного собрания. Муравьёв сидел в центре, а по сторонам от него серыми тенями лепились невзрачные комиссары-большевики. Самым пожилым из них был Пётр Алексеевич Кобозев, 1878 года рождения, угрюмый сорокалетний бородач с тревожным и неустойчивым взглядом озабоченных глаз из-под домиков низких бровей. Выходец из крестьянской семьи, он учился в Московской духовной семинарии, но не закончил из-за участия в семинарском бунте, был по специальности инженер-железнодорожник, с ноября 1917 года по февраль 1918 года возглавлял борьбу против атамана Дутова, успел побывать чрезвычайным комиссаром в Средней Азии и Бакинской губернии и национализировал бакинские нефтяные промыслы, был наркомом путей сообщения. Рядом с ним сидел Константин Александрович Мехоношин, 1889 года рождения, родом из Пермской губернии, с серьёзным задумчивым взглядом. Он был из семьи учителя, окончил Пермскую городскую мужскую гимназию, учился даже в Санкт-Петербургском университете, но не окончил, с 1913 года стал большевиком, во время импералистической войны служил рядовым в запасном батальоне лейб-гвардии Павловского полка в Петрограде, с апреля 1917 года член Военки при ЦК РСДРП(б), летом сидел в Крестах, в октябре активный участник большевистского переворота, после захвата власти – комиссар при командующем войсками Петроградского военного округа, член Высшего военного совета Республики. Тонкие раздвоенные усики, длинный тонкий нос и волевой подбородок дополняли его аскетически-иноческий портрет. И третий большевик, самый молодой, Георгий Иванович Благонравов, младше Тухачёва на три года, двадцатидвухлетний молодой человек с какими-то метисно-азиатскими чертами лица, окончивший юридический факультет Московского университета, в войну учился в Александровском военном училище и получил чин прапорщика, служил в 80-м запасном пехотном полку в Егорьевске, откуда был родом. С 23 октября 1917 года он был назначен комиссаром Петропавловской крепости, орудия которой по его приказам обстреливали Зимний дворец в ночь его исторического штурма, а после победы Октябрьской революции стал чрезвычайным комиссаром охраны Петрограда.
Вся эта суровая троица коммунистов зорко следила за левым эсером Муравьёвым и вновь прибывшим Тухачёвым, этим подозрительным большевиком из числа бывших офицеров и дворян. Внимательно просматривая анкету и подробную автобиографию нового кандидата в командармы, эта коллегия переговаривалась между собой и задавала новичку острые вопросы. Самый молодой и горячий Благонравов не удержался и спросил первым.
- Скажите, зачем по окончании Александровского военного училища в 1914 году вы поступили в Семёновский полк, наверняка из истории 1905 года зная о том, что это полк душителей первой русской революции? На семёновцах несмываемым позором и проклятием лежит кровь рабочего класса Москвы и Питера с расстрелянных демонстраций и баррикад.
- Из патриотических побуждений служить Отечеству в гвардейском полку и быть на передовой, в авангарде военной мысли и стратегии.
- Авангард военной мысли и стратегии – это военная академия, а гвардейские полки до импералистической войны царь не использовал на войне, лишь только в карательных и охранных целях для нужд трона и монархии.
Благонравов смотрел на Тухачёва строго и вызывающе.
- Зачем вы вступили в коммунистическую партию? – перевёл тему распросов Мехоношин. – С какой, если не карьерной целью?
- Я военный в пятом поколении. Мои предки честно служили Русскому государству. И я предложил свои профессиональные услуги молодому Советскому государству, осознанно изменив свои убеждения. Впрочем, я никогда не был монархистом и в бога не верил с детства. С ранних лет обладал мятежным, бунтарским духом против несправедливости и несвободы. Коммунистическую интернациональную идею принял всем сердцем и готов биться за неё с внутренней контреволюцией и международным империализмом, не щадя своей жизни!
- Метко сказано, товарищ! – удовлетворённый улыбнулся ему Мехоношин.
Кобозев указал ему на карту, висящую на стене.
- Как вы, наверно, уже знаете, в составе фронта сейчас формируются четыре армии. 1-я на Симбирском, Сызранском и Самарском направлениях, в районе Симбирск – Сызрань – Самара – Пенза. 2-я на Оренбургско-Уфимском фронте, 3-я на Челябинско-Екатеринбургском направлении, в районе Пермь – Екатеринбург – Челябинск, 4-я или Особая на Саратовско-Уральском направлении, в районе Саратов – Урбах. Сейчас они переживают повсеместно оранизационный период собирания и подготовки сил. Выступление чехословацкого корпуса в интересах держав Антанты и местной контреволюции позволила нашим врагам отторгнуть от Советской России огромную территорию Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока. Это выступление способствовало созданию на всей отторгнутой территории белогвардейских армий и прекратило доставку продовольствия для голодающих центральных губерний. Наша задача – ликвидировать эту угрозу и возобновить продовольственные поставки в центр. Сейчас для нас огромное значение имеет Оренбург, как оплот по борьбе с оренбургским и уральским казачеством, и Екатеринбург, как крупный промышленный и рабочий центр, соединённый кратчайшей железнодорожной линией через Вятку, Вологду и Пермь с Петроградом. Вы сами, где хотели бы приложить свои военные знания и умения? Я лично вижу вас командующим 2-й армией на Оренбургском направлении.
- Не позволю! – резко выкрикнул, тем самым вступив в беседу, главком Муравьёв. – Чтобы гвардейского офицера, фронтового, с опытом боевых действий и стратегической чуйкой уводить из Поволжья, не дам! Он будет командарм I в направлении Пенза – Симбирск – Самара, на участке главного стратегического удара атаки!
- Товарищ Муравьёв, - попытался осадить главкома хмурый Кобозев, - зачем так болезненно реагировать на дискуссионную постановку вопроса? Я высказал совету свою точку зрения. К тому же у вас под Симбирском есть уже командующий группы войск – Харченко…
- А я вам говорю как военный специалист с непрерыкаемым авторитетом у Совнаркома и лично у товарища Ленина! Я настаиваю Тухачёва назначить командармом 1-й! А Харченко меня разочаровал. Он не способен к смелым решениям и стратегическому мышлению. Мы его сместим с занимаемой должности, либо пошлём в ваш Оренбург, пугать казачков.
Реввоенсовет проголосовал и в два голоса против одного при одном воздержавшемся утвердил предложение Муравьёва. После совещания главком увёл Тухачёва из штаба в город, предложив проехать посмотреть комисариаты и на воздухе познакомиться поближе, обсудив детали свершившегося назначения. Бывший подполковник армии Временного правительства, причисляющий себя неформально к партии левых эсеров, Михаил Муравьёв был необузданным авантюристом, ощущающим себя во главе огромной силы новым Наполеоном. Мечты и вожделения славой и властью затмивали его ум больными фантазиями, которыми он грезил, чередуя их с винными попойками и гульками с продажными женщинами – актрисками из уличного варьете или певичками из кабаре. Подспудно он подбирал себе кадры из бывших офицеров, но не монархического толка, а умеренно-революционного, эсеровского. И даже Народная армия КОМУЧа, против которой он должен был воевать по приказу Совнаркома, была ему в глубине души симпатична своим эсеровским характером формирования и порядка, без погон и с шевронами с георгиевской лентой, словно у тех ударных батальонов, которые он так ретиво, чтобы выслужиться перед Керенским, формировал прошлым летом, с демократичным обращением к нижним чинам – гражданин-солдат, с отдаванием чести старшим по званию один только раз в день, с эсеровскими ячейками в полках и ротах и властью вне боев не офицеров, а товарищеского дисциплинарного суда, без главнокомандующего, но с военными эмиссарами, как при Временном правительстве – всё это было мило сердцу этого романтика-авантюриста. И в Тухачёве он наивно определил своего помощника и, быть может, даже ярого сторонника смутно ещё намечаемых самим главкомом преобразований в его армиях. Муравьёв предложил Михаилу поговорить по душам на «ты».
- Оставляй эти барские замашки выканий. Они – суть корень оскорбительной вежливости и аристократической отчуждённости. Будь ближе к народу, к солдату, как Суворов. И солдат тебя полюбит и пойдёт за тобой в бой, как на подвиг. Ты как ладишь с коммунистами?
- Я сам коммунист…
- Давно?
- С апреля.
- Ну, это, брат, лишь испытательный срок и вынужденная необходимость дальнейшей карьеры. Не верю, чтобы ты идейно проникся их безумными философствованиями, чуждыми русскому народу. Вот я - левый эсер по убеждениям, хоть и беспартийный. Зато я за простой народ и помыкание его свободой какой бы то ни было диктатурой считаю гнусным реставрационным демаршем. Народ веками добивался свободы. Вспомни Запорожскую Сечь, эту казачью вольницу с выборными атаманами. А новгородских ушкуйников и вечевое братство? Вот где была настоящая демократия, пока Великий Новгород не подчинила себе княжеская Москва. Она и сейчас стремится княжить, пусть с красной личиной, но власть всю похабно прибирает к себе, высылая на места и в армию своих комиссаров. Не понимаю я этот насаждаемый коммунистами институт контроля командиров и терпеть его не могу. Комиссары мешают мне командовать, оперативно реагировать на изменение тактической обстановки. Вот ты, даже коммунист, а всё равно к тебе военный совет приставит персонального комиссара, хоть ты тресни и лоб расшиби в верности большевистскому режиму. Нет, с комиссарами житья нет в армии. Ты одно им говоришь, они тебе другое. А Москва и слышать не хочет о единоначалии. Боится новой корниловщины. А как ты смотришь на то, чтобы принимать в армию бывших офицеров?
- Положительно, товарищ Главнокомандующий.
- Ну, и прекрасно! Тогда поехали на одно мероприятие, где я буду проводить мобилизацию офицеров. Там и посмотришь, как надо с ними разговаривать, подчиняя их своей воле и новому авторитету. Едем в Казанский губвоенкомат.
Когда главком с оформляемым командармом приехали в военкомат, там они застали большое количество бывших офицеров, вызванных туда посредством административных распоряжений комиссариата и губчека. Муравьёв, войдя в президиум собрания, стал артистично перед ними выступать, словно древнегреческий оратор, эффектно жестикулируя и проникая в душу и самые потаённые глубины обиженного сознания выброшенной было за корму времени аристократической публики.
- Наша родина в опасности! Её раздирают со всех сторон враги, а вы отсиживаться в стороне! Не позволю! Приказываю вам вступать в ряды Красной Армии как мобилизованным!
- Так мы же чуждый, вроде, элемент…, - попытался возразить кто-то из бывших военных.
- Чушь собачья! – грозно одёрнул его главком. – Вы мне нужны на ключевых постах, где пустобрехи и шарлатаны не справятся. А ну, записываться!
И офицеры, неуверенно, но послушно, пошли к столу регистрации.
- Ну, как я им выдал речь? – спросил Тухачёва, самодовольно любуясь собой, Муравёв.
- Толково придумано. Умеете находить с ними общий язык.
- Опять ты мне выкаешь! Прекращай, а то расстреляю!
Плоские и грубые шутки Муравьёва начинали раздражать Михаила, но он сдерживал себя из почтения к должности главкома.
- И вообще, командарм, тебе нужно позаботиться о своём внешнем виде, который подобает начальнику. А то ты в своём изношенном семёновском мундире неказист в новой роли командующего. Вернёмся в штаб, подойди к моему адъютанту, грузину Чудошвили, он тебе выпишет со склада какой хошь мундир. Хочешь гусарский, хочешь уланский.
- Нет уж, - всё-таки решился возразить самодовольству главкома Тухачёв. – Я предпочту обычную красноармейскую гимнастёрку.
- Как хочешь. Хозяин – барин.
В самый разгар записи офицеров в военкомате появился со свитой охраны председатель Казанского губкома РКП(б) Яков Семёнович Шейнкман, двадцатисемилетний красавец с кавказским типом лица, с умными и начитанными близорукими глазами, с густой шевелюрой зачёсанных назад жёстких волос с тонкими красивыми усами и благородным эллинским носом с горбинкой. Главком представил ему Тухачёва. Шейнкман по-приятельски протянул ему руку, поинтересовавшись, как приняли его в Реввоенсовете.
- Ну, как, Михаил Николаевич? Уже познакомились с товарищами? Великолепно! Я получил телеграмму от Ильича с просьбой оказать вам всемерное содействие в формировании штаба и хозяйственном обеспечении армии. Предлагаю поехать со мной прямо сейчас на станцию. Я приказал железнодорожникам выделить для нужд вашего штаба салон-вагон.
- Вот это правильное содействие! – одобрительно воскликнул Муравьёв.
И они все в троём с губкомовской охраной выехали на двух моторах на железнодорожный вокзал. Тухачёва Шейнкман попросил ехать с ним, оставив главкома в другом моторе в гордом одиночестве.
- Приходится обеспечивать себя охраной, - кивнул председатель губкома на двух чекистов-латышей сопровождения. - А то мой товарищ Наум Григорьевич Либерсон, первый секретарь Пензенского губернского Совета народных комиссаров, всё брезговал защитой и во время белочешского мятежа в Пензе был без охраны захвачен чехами. Недавно, по агентурным сведениям чекистов, его расстреляли под Самарой. Вы, кажется, тоже пензяк, как и он?
- Да, вырос, учился некоторое время в Пензе.
- Я тоже бывал там у Либерсона, до революции ещё. Он жил на улице со смешным названием Козье болото.
- Знаю такую, - улыбнулся Тухачёв.
- А вы женаты, Михаил Николаевич? – просто и доверительно переменил тему Яков Семёнович.
- Можно сказать, уже женился, - смутился и покраснел Михаил. – Гражданским браком…
- Сейчас для создания семьи воцерковления брака не требуется. С вашей молодостью, красотой и атлетическим телосложением вам непременно нужна спутница жизни. Но к женщине нужно относиться красиво, не так, как наш главком. Он аморальный тип и, не будь у него совнаркомовских протекций, я бы его давно уже сместил с занимаемой должности за его поведение, порочащее облик командира Красной Армии, за его вульгарное отношение к женщинам. Он ведёт себя с ними, как с проститутками, подчиняя силою своего хмельного обаяния или авторитетом непререкаемой власти. И всё время новые и новые у него жертвы его ядовитой любви. Да это и не любовь вовсе. А всего лишь плотские развлечения, травмирующие молодых девчушек, которые, словно мотылки липнут к нему, как к свету, и обжигаются его безумствующим половым огнём.
На вокзале Шейнкман передал Тухачёву салон-вагон бывшего царского железнодорожного чиновника, договорившись о выделении ему паровоза для переброски на станцию Инза.
- В вагоне у вас установят телеграф, так что вы будете всегда на связи с Москвой, штабом фронта и Казанским губкомом. Желаю удачи, Михаил Николаевич! – Яков крепко пожал Михаилу руку на прощанье и срочно отбыл в губком.
А Муравьёв предложил Тухачёву отметить и назначение и получение салон-вагона в одном из казанских ресторанов. Михаил, подчиняясь его харизме, согласился.
Как водится, появилась водочка на столе и откуда-то раздобытая сварливым и неприятным адъютантом главкома обильная закуска. Захмелевший Муравьёв пространно рассуждал о текущих планах.
- Вот Харченко Александр Игнатьевич, главком 1-й до тебя. Ну, я его смещу приказом завтра же. Тоже поручик. Но квёлый какой-то. Тюфяк. Не то, что ты. Орёл! Одно слово - гвардия! А ты в курсе, гвардеец, - тут глаза главкома налились кровью и он вплотную придвинулся к Тухачёву, опахнув его перегаром, - что у нас в Екатеринбурге под арестом находится вся семья бывшего царя Николая Романова?
Этот вопрос ошарашил и выбил из колеи устоявшихся новых ценностей и политических ориентиров Тухачёва.
- И стоит мне приказать, как мои армии двинутся на Екатеринбург, чтобы его расстрелять или вызволить из заточения, в зависимости от того, что я пожелаю. Царь должен стать разменной картой в сложной игре международных переговоров с союзниками по Антанте в неоконченной ещё войне с Германией. Мы рано вышли из этой войны, поручик. И белочехи, и даже Народная армия КОМУЧа нам не враги. Их всех можно будет объединить и даже подчинить общей идее продолжения войны с Германией. Москва требует от меня подавления чехословацкого мятежа. А мятежа никакого и нет. Есть напуганные лживой, французами оплаченной пропагандой чехи, которые думают, что, подписав с германцами мир, мы интернируем их в Германию и Австро-Венгрию. Но я их поведу на запад – продолжать войну с Германией! А, как тебе такие планы по ликвидации мятежа? Держись меня, дружище, и мы с тобой горы свернём. У нас в руках складывается такая силища, что при умелом её использовании мы могли бы стать диктаторами в этой стране. Что нам большевики, Тухачёв?! Зачем нам Советы?! Когда открываются такие перспективы! Но только ты смотри, не разомлей прежде срока. Смотри, я ведь и вправду тебя расстреляю, если проболтаешься комиссарам или чекистам. Убью, как собаку, рука не дрогнет! Сиди и молчи в тряпочку, пока я решаю вопросы. Сейчас вскоре полыхнёт по всей стране эсеровскими восстаниями. И правые и левые поднимут против коммунистов по городам мятежи. А за ними пойдёт народ. И мы снова вернёмся к идее Учредительного собрания или Советов, но уже без коммунистов. Так что рано ты поспешил напялить их красный мундирчик, коллега. А за судьбу царя и его дочек невинных – подумай, что может с ними случиться, если мы их с тобой не вызволим из беды, не спасём от неминуемой большевистской расправы. Я это тебе говорю по секрету. Вообще я хочу тебя долго не держать на Волге, а вскоре послать в Екатеринбург, назначив туда вместо Берзина. Царя надо вырывать у большевиков. И диктовать ему свои требования. И он, благодарный таким неожиданным спасением, думаю, будет на всё согласный. Подумай над этим на досуге и ничего никому не болтай. Завтра-послезавтра езжай в расположение пензенской армии и жди там моих особых указаний.
Михаил был ошарашен ещё больше, когда услышал из уст главкома зачатки его планов по свержению Советской власти. Первой мыслью было бежать в губком или в чека и доложить всё по форме о предательстве Муравьёва. Но с другой стороны, мысль о княжне Марии Романовой вспыхнула в нём непотушенной лучиной далёкой платонической любви к этому ангелу и он, оберегая юношеские воспоминания, глубоко задумался, как ему теперь быть. Сердце подсказывало – помочь Марии с вызволением, но разум требовал подчиниться выбранному им революционному долгу и доложить о предательстве главкома. Михаил не спал всю ночь и утром решил занять выжидательную позицию – ждать, как поведёт себя дальше главком.
На следующий день, 27 июня, Реввоенсовет фронта отправил Тухачёва на станцию Инза, где двадцатитрёхлетний латыш Оскар Юльевич Калнин, бывший до этого военным комиссаром Рогожско-Симоновского района Москвы, а теперь назначенный в 1-ю армию, начал уже формировать её штаб. Михаил был знаком с Калниным по работе в Москве. Его забавлял странный и простоватый вид этого чудоковатого латыша, белёсого, гладковыбритого, с большими ушами и густыми пшеничными короткими усами, растущими, словно соломенная крыша украинской хаты. Их лично познакомил комиссар Московского военного округа Николай Муралов, кто был среди старых большевиков легендой московского вооружённого восстания в декабре 1905 года, февраля и октября 1917 года в Москве.
Калнин предложил Тухачёву провести мобилизацию пленных белых солдат и запретить их безрассудные расстрелы. Михаил одобрил это предложение и, добавив к нему создание в армии Ревтрибуналов, издал вместе с Оскаром первым свой приказ. К 30 июня изданных ими приказов уже было семь, последним из которых командарм с комиссаром сформировали свою первую Инзенскую революционную дивизию, собранную энергично с распорядительностью из красноармейских отрядов, отошедших под натиском белочехов от Сызрани по Московско-Казанской железной дороге. Комиссаром дивизии был назначен двадцатилетний латыш Генрих Петрович Звейнек, участник октябрьских боёв в Москве, лидер Московского латышского союза молодёжи III Интернационала. Начальником разведки дивизии и начальником отдела мобилизации и подбора военных кадров Калнин назначил Казимира Эдуардовича Клочко, двадцатилетнего белоруса, бывшего с февраля 1918 года уполномоченным ответственным инструктором и организатором военных комиссариатов Московского военного округа. Тухачёв знал этих двух активных ребят по энергичной их работе в Москве. Клочко, приехавший только что, передал Михаилу привет от самого Ленина, которого он видел 25 июня.
Молодой белорус торжественно заявил Тухачёву и Калнину:
- Владимир Ильич так и сказал мне: передайте товарищу Тухачёву личный привет и пожелание наступать и как можно скорее освобождать наши города и сёла.
- Казимир, - улыбаясь, говорил Калнин, - я всё-таки прошу тебя остаться в штабе армии. Такими людьми, как ты, не хочу разбрасываться.
- Не-ет, товарищ Калнин! – в ответ улыбался Клочко. – Не могу, из-за неграмотности в штабной работе. Направляйте в формирующуюся дивизию. Я отряды Киквидзе и Сиверса в регулярную армию сводил. И тут вас не подведу, товарищ командарм.
Начальником политотдела дивизии комиссар с командармом назначили Альфреда Трейера, председателя ЧК дивизии – Генриха Упельника, председателя трибунала – Альфреда Упельника, комиссаром штаба – Владимира Мясникова, помначштаба – Бернгарда Страупе.
Первого июля Михаил выехал вновь в Пензу для формирования второй дивизии. Кураев его свёл с командующим пензенской группой войск Яном Петровичем Гайлитом, двадцатичетырёхлетним бывшим подпоручиком 10-го Малороссийского гренадёрского полка, широколобым, волевым, с большим ртом, гладко выбритым подбородком и глубоко посаженными глазами. Для формирования штаба Пензенской дивизии Тухачёв также привлёк к работе бывшего поручика, а теперь сотрудника Пензенского губвоенкомата двадцатичетырёхлетнего Николая Ивановича Корицкого, и своего семёновского сослуживца Бориса Энгельгардта, который, уезжая куда-то по своим личным делам, вначале июля снова появился в Пензе.
В эти дни Тухачёв был занят оснащением своего штаба в салон-вагоне, куда он привёз и свою семью и новоявленную жену Марию Игнатьеву, послав за ними в Чембар своих адъютантов. Поздно вечером шестого июля к нему в вагон поднялся Борис Энгельгардт с таинственным выражением лица и, убедившись, что Михаил был один, заговорщески тихо стал ему говорить. Михаил, в туго перехваченной ремнями гимнастёрке, в тёмно-синих брюках, в жёлтых ботинках с обмотками, сидел за столом и читал «Историю Пугачёва» Пушкина. Рядом на столе лежали его коричневые перчатки и странный головной убор, имевший форму не то пожарной каски, не то шлема.
- Что это за диковинная фуражка? – удивился Энгельгардт.
- Это богатырка из царских запасов. Планировалась к внедрению в войска к наступлению 1917 года, - спокойно сказал Тухачёв.
- Я буду честен с тобой, Михаил. Никакой я не красный, а даже наоборот. Я послан генералом Алексеевым и Борисом Савинковым для вербовки офицеров в Добровольческую армию и для нужд боевого центра «Союза защиты Родины и Свободы».
Михаил ошарашенно посмотрел на Бориса, не зная, что предпринять. А тот продолжал, в упор глядя на бывшего семёновского сослуживца. Их взгляды, напряжённо-тревожные и сосредоточенные, были похожи на взгляды ковбоев в момент дуэльного противоборства, и руки также, как у ковбоев, подергивались пальцами машинально, порываясь расстегнуть кобуру.
- Ты можешь меня расстрелять, но я верю в твоё благородство. Я не желаю тебе зла и не осуждаю тебя, за то, что ты связал свою судьбу с большевиками, но в память о нашей совместной боевой жизни, когда нам спать приходилось порой под одной шинелью бок о бок, ты дашь мне возможность выполнить мою миссию до конца. А миссия моя заключается здесь в том, чтобы передать тебе вот это письмо.
Энгельгард протянул Тухачёву записку, тщательно спрятанную до этого в полы одежды.
- Не спрашивай, откуда оно у меня и как попало ко мне, но ты должен его прочитать, поскольку оно адресовано тебе от одной августейшей особы, томящейся сейчас в заточении и молящей тебя о вызволении. Прочитай его и уничтожь сейчас же. Сейчас по всей стране вспыхнули подготовленные эсерами восстания. Мы начали сегодня в Москве и Ярославле. Скоро выступим в Рыбинске и Муроме, а также на фронте. А затем и вся Россия подхватит наше знамя. Сам Савинков сейчас в Рыбинске, я только что от него. Прочти это письмо и решай сам, на чьей ты стороне и что будешь предпринимать. А я уйду. И если ты попытаешься меня арестовать, я пущу себе пулю в лоб.
Михаил, плохо соображая, сел в кресло, так как ноги не слушались его, и стал читать помутившимся взглядом короткую женскую записку, словно из другой жизни прилетевшую к нему неведомым путём.
XIX
В тот самый день, 26 июня, когда главнокомандующий красным Восточным фронтом Муравьёв заговорщески поведал командарму-I Тухачёву о месте заключения семьи бывшего царя, третьей дочери Николая Романова Марии исполнилось девятнадцать лет. Она родилась по старому стилю 14 июня, что по новому календарю, который Александра Фёдоровна стала звать большевистским и упорно не принимал Николай, ведя летоисчисление в своём дневнике по старинке, соответствовало 26 июня, поскольку в девятнадцатом веке разница обоих календарей составляла ещё двенадцать дней, увеличившись на один день в веке двадцатом. На каждый свой день рождения Мария, не смотря на свой живой и весёлый характер, отчего-то грустила. И этот особый день не стал исключением. Заключённая вместе с родителями с 30 апреля в Екатеринбурге на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка на западном склоне Вознесенской горки в каменном двухэтажном особняке № 49/9, реквизированном большевиками у сорокадевятилетнего инженера-строителя железной дороги Екатеринбург-Кунгур-Пермь и преподавателя Уральского горного института Николая Ипатьева, Мария грустила ещё больше, чем ранее, как никогда, обречённо оглядывая свою молодую жизнь, на горизонте которой не видно было уже никаких перспектив. Отец, чей пример для неё был священен, шестого/восемнадцатого мая скромно отпраздновавший с супругой и дочерью свой пятидесятилетний юбилей, грустно пошутил, с тоскою глядя в окно:
- Надо же! Дожил до пятидесяти лет.
Сам приезд в Екатеринбург нагнал на Романовых страху, когда 30 апреля с запруженных рабочими платформ на станции, куда подошёл состав, огалтелая и бесчинствующая толпа потребовала самосуда над царём.
Под крики: «Задушить их!», «Кончай Николашку!», - бывшая императорская чета робко и пугливо выглядывала в окно вагона, в то время, как руководивший их перевозкой комиссар Яковлев, прерыкаясь с комиссаром станции, угрожал толпе пулемётами охраны поезда. Состав спешно отогнали на товарную станцию, где их встречало руководство Уралсовета, разместив прибывших узников в двух поданных к поезду автомобилях. Яковлев получил от уральцев расписку в доставке царя, а уральский военный комиссар Филипп Исаевич Голощёкин, он же Шая Ицикович, председатель исполкома Уралсовета Александр Белобородов и комендант места заключения царской семьи Александр Авдеев сопровождали Николая с Александрой Фёдоровной и Марией до самого дома Ипатьева. В то время старшие дочери Николая Ольга и Татьяна вместе с младшими детьми Анастасией и Алексеем оставались ещё в Тобольске, по причине сильного ушиба цесаревича накануне отъезда.
Двадцать третьего мая вся семья благополучно воссоединилась в Екатеринбурге, привыкая к новым условиям своего тюремного существования. Дом, в котором их содержали, был напичкан чекистской охраной, называвшей его домом особого назначения или сокращённо ДОН. Всех четырёх дочерей Николая разместили в отдельной комнате, с двумя окнами в южном фасаде, выходившей на Вознесенский переулок, закрытый от заключённых грубым и высоким дощатым забором и цепью часовых. Под окном, навевая грусть о юности жизни, поднимались посаженные недавно низенькие ранетки. Режим, введённый для Романовых в этом доме, был для них тяжелее тобольского. Гулять разрешалось в садике только час, физически ничего нельзя было делать. А это были две последние отрады семьи, привыкающей к простонародной жизни в Тобольске. Темпераментной Марии оставалось одно – глазеть в окно или пытаться поговорить с красноармейцами в саду. Но открывать окна и сидеть на подоконнике категорически запретили и вскоре даже маляр их забелил, чтобы узники не могли смотреть на улицу. А красноармейцы и чекисты охраны в большинстве своём были не русскими, из пленных венгров или нанятых латышей, которые могли изъясняться только на немецком. С этими мрачными и нелюдимыми боевиками невозможно было поговорить по душам об их семьях и детях, как бывало, любила вызнавать Мария в Царском Селе и Тобольске, умея разговорить даже самых угрюмых солдат. Кормили Романовых грубо и каждый раз попрекали былой роскошью и напоминали, что они арестанты и должны чувствовать себя во всём, как в тюрьме. Но не смотря на всю эту строгость, Мария смогла тем не менее завязать подобие дружбы с одним из охранников, молодым красноармейцем Иваном Скороходовым, которого комендант Авдеев часто ставил во внутреннюю охрану дома. Случилось это невольно однажды в коридоре особняка, когда девушка вышла из комнаты ночью, направляясь в уборную.
- Куды? – строго спросил её белобрысый славянский парень в конопляной рубахе с вышитой багряной звездой на груди.
Мария посмотрела ему в глаза. В них за напускной строгостью угадывалась душевность и доброта. Девушка мило улыбнулась парню.
- Солдатик, родненький, что ж ты такой строгий? Чай, пади, тебя дома мамка ждёт, али невеста, а ты тут палачам да карателям служишь. Голодный, небось, на посту-то сидишь? На, возьми вон, булочку, покушай. Всё веселее будет, - и протянула ему носимую с собой харитоновскую плюшку.
Мария сама себе удивлялась, как у неё свободно и легко текла, словно речушка, вольная простонародная речь. Из глубин души, со дна генной памяти поднимались у неё неведомые ей ранее чувства и мысли и, облачённые в душевную красоту девичьего нрава, принимали форму смягчающих строгость охраны поступков. За это невольно ей благоволили и были даже перед ней кротки самые строгие комиссары. И тобольский комиссар Временного правительства, бородатый крестьянский мужик Василий Панкратов, и перевозивший семью Романовых в Екатеринбург Василий Яковлев, кто был на самом деле Константином Мячиным, за которым тянулся длинный шлейф мутной биографии: и уфимского экспроприатора РСДРП, а после победы большевиков и сотрудника ВРК, ВЦИК, ВЧК и Красной армии, доставлявшего хлебные поезда из Уфы в Петроград и назначенного Свердловым военкомом Уральской области в январе 1918 года, но так и не вступившего в неё из-за сопротивления левокоммунистического Уралсовета. Оба эти комиссара были снисходительны к весёлым повадкам Марии, на что старшие её сёстры, постоянно подтрунивающие над нею, любя, говорили ей: «Везёт тебе, Машка, на комиссаров».
Красноармеец Скороходов, расчувствовавшись, пропустил тогда Машу в уборную без сопровождения. И после этого у них завязались добрые, даже в чём-то доверительные отношения. Всякий раз, когда она на прогулке, или в столовой, где охрана обедала вместе с заключёнными, проходя мимо него, украдкой ему улыбалась или подмигивала, то он отвечал ей взаимностью.
- Весёлая ты царевна, Маша, - как-то сказал он ей, повстречав в коридоре дома. – Простой у тебя нрав, народный. Не понимаю я, за что тебя такую здесь держат, не отпускают на волю! Кого б ты могла там обидеть?! Выдумали тоже!
- Я-то политическая заключённая, Ванятка, а вот ты что здесь забыл? - отвечала она ему просто. – Зачем им служишь?
- За паёк. Работы ить нет никакой другой. Иначе не прокормиться в городе.
- Езжай в деревню! Ты деревенский? Где твоя семья?
- Не-а. Городской я, сирота, парнишкой тут вырос. В артели шабашничал с мужиками с детских лет. Сейчас ентим не заработать.
- А что, в доме, много таких, как ты, русских?
- В охране одня латышня, а командуют ими жиды.
Дольше говорить не удавалось, появлялись другие охранники, строгие и подозрительные латыши. Вот только такими урывками и перемолвками общались они, даря друг другу хоть какую-то надежду на светлое человечное будущее в горниле всеобщей ненависти.
Комиссар Ипатьевского дома Александр Авдеев на такие покровительственные нежности был не способен. Обладатель скудных душевных качеств, он со своими приспешниками часто бывал нетрезв и тогда не его личные качества, а всего лишь бдительность выставленной им охраны немного смягчалась. Комендант ДОНа обворовывал Романовых, роясь и растаскивая сданные под охрану ими вещи и забирая не доходящие до повара Харитонова пожертвованные монашками Ново-Тихвинского монастыря продукты для стола бывшего венценосного монарха и августейшей семьи. Поэтому еда была скудной и аскетически однообразной. Доходило до того, что царский повар, нёсший вместе с доктором Боткиным, лакеем Труппом и горничной Нютой Демидовой все тяготы романовского заключения, был вынужден готовить макаронный пирог, поскольку других продуктов порой вовсе не поступало для готовки в столовую.
Двадцать шестого июня, в день рождения Марии, симпатизирующий ей охранник Иван Скороходов, с которым она умудрялась временами перемолвится нежным словом, тайком внёс в дом Ипатьева для девушки именинный пирог. Парень, словно сын Тараса Бульбы Андрий, внёсший хлеб в осаждённую запорожцами польскую крепость для его возлюбленной панночки, уже, было, торжественно праздновал свою маленькую победу, предвкушая увидеть благодарное сияние милых ему девичьих глаз, как внезапно он был остановлен бдительным патрулём, обыскан и грубо выпровожен на улицу. Пирог его был конфискован, а он сам исключён из состава охраны. Патруль был начеку, поскольку уже три дня, начиная с Троицы, с продуктами из монастыря царю, как приманку, передавали провокационные записки, якобы от русского офицера, а на самом деле написанные большевиками с целью вызнать готовность Романовых к вероятному побегу. И каждый наивный ответ Николая, над которым потом потешались чекисты охраны, убеждал их в такой готовности. А семья, веря запискам, не спала по ночам, томясь ожиданием и изнывая от духоты за закрытыми окнами в верхней одежде. Но Троица 23 июня и день рождения Марии 26-го числа прошли, а обещанного таинственным благожелателем вызволения так и не происходило, что удручало семью всё более, вечерами скрашивающую унылый досуг играми в карты, в безик, триктрак и чтением вслух произведений Салтыкова-Щедрина или Толстого. В западной части дома была столовая, окнами выходящая в сад. К ней была пристроена веранда и фасад имел два этажа, в то время, как восточная часть, упирающаяся в склон горы, была одноэтажной, но с подвальным этажём. Во все помещения дома неустанно проникали охранники, проводя регулярные проверки и осмотры территории. Бежать оттуда не было возможности и Романовы наивно верили и надеялись на силовое вызволение, но без кровопролития, а каким-нибудь божественно устроенным, чудесным образом, словно по воздуху с ангельским оперением.
Накануне Троицы, 22 июня к ним приехал с инспекцией по заданию Москвы командующий Североуральской группой советских войск тридцатилетний латыш Рейнгольд Иосифович Берзин с целью убедиться, что бывший император жив и развеять сгущающиеся над его персоной ложные слухи о его гибели, наводняющие обе столицы и даже заграницу. Он появился в сопровождении многочисленных чекистов и комиссаров, такой серьёзный, но комичный на вид, ушастый, с неуклюжей мохнатой бородёнкой и усами, со взглядом встревоженного суслика, только добавив стрессов Николаю и Александре Фёдоровне, и развеселив неунывающую младшую Настю, которая по его уходу принялась пародировать этого комиссара, вызывая невольные улыбки у остальных членов семьи. Исключая эти редкие неожиданности, в целом уральская жизнь заключённых тянулась уныло и скучно, лишь добавляя хандры утомлённым неволей узникам. Мария старалась себя отвлечь от тоски, пытаясь писать. Свои дневники она вместе с Анастасией сожгла ещё в апреле в Тобольске, чтобы избежать их изъятия при бесконечных обысках, и теперь просто делала живые наброски наблюдений, перемешивая их с ностальгическими воспоминаниями прошлых венценосных лет. В один из таких бесконечно унылых дней на непродолжительной прогулке по саду Мария, думая, что там топорщится гриб, случайно всковырнула под прошлогодней листвой спрятанную записку. Писали какие-то гимназисты – братья Тележниковы о том, что доброжелатели Романовым есть и готовятся их вызволить, что со стороны Челябинска на город идут восставшие чехословаки, а с Волги может двинуть свою армию на Урал новый командарм Тухачёв, бывший гвардейский поручик и выпускник Александровского военного училища. И, только прочитала записку Мария, вспомнив о Михаиле, как у неё тут же подкосились ноги и ёкнуло сердце, расплываясь в нежности и отвергнутой любовной тоске. Ни с кем из родных не советуясь и никому не говоря ни слова, она вечером, перед обязательным отбоем в 23 часа, села за письмо к бывшему безответному своему любовнику, который казался ей теперь последней её надеждой на освобождение, словно соломенка утопающему. Волнуясь и загораясь ожившей любовью, она трепетно выводила следующие строки:
«Здравствуйте, Михаил! Пишет вам, наверно, уже забытая вами, но продолжающая горячо любить вас всем сердцем несчастная узница, страстно желающая вырваться из плена на свободу. Спасите меня и мою семью, придите ко мне и приведите с собой верные вам войска! Освободите нас из екатеринбургской темницы. И тогда благодарность моя к вам не будет знать никаких границ, и при возможной реставрации монархии я обязуюсь сделать моего спасителя сановным генералом и первым вельможей царя! Мне тягостно и горестно здесь, в заточении, не столько даже от физических притеснений и лишений, сколько от той отверженности, которой вы унижаете мою искреннюю любовь к вам. Нет, в моём сердце вы не забыты. Я до сих пор бережно храню в памяти своей ваш светлый образ воинственного архангела, призванного провидением к великим делам. И вот такое дело вам выпадает теперь. Освободите царя и станьте народным героем. Я пишу вам сейчас, потому как знаю, и не спрашивайте меня откуда, просто знаю, что вы облачены теперь невиданной для вашего молодого возраста властью и вам не составит труда двинуть свою армию с Волги на Урал и вызволить несчастных бедных пленников, над участью которых из-за каждого дня промедления сгущаются грозные тучи. О, будьте моим ангелом-спасителем! О, станьте земным воплощением воинственного архангела Михаила, именно в честь которого, я убеждена, и назвала вас новорожденным ваша несравненная и благословенная матушка. Я паду перед ней на колени в знак благодарности за такого благородного сына! Подпись. Ваша Мари».
Но, подумав немного над содержанием и объёмом записки, Мария порывисто скомкала лист и написала ещё одно письмо такого содержания:
«Если Вы ещё помните обо мне, то в память о несчастной царевне и её чистой любви к Вам, она умоляет Вас спасти её бедную семью, заточённую в Екатеринбурге в качестве политических узников. Уповаю на Ваш благородный рыцарский дух, способный вызволить страждущих пленников и оберечь их от неминуемой гибели. Подпись М.Н.».
Итак, записка была написана. Но как её передать адресату? Тем способом, каким передавал ответы русскому офицеру отец, через монашек Ново-Тихвинского монастыря? Но этот путь почему-то интуитивно уже не вызывал доверия. Может быть, подкупом кого-нибудь из авдеевских пропойц-охранников, которые обворовывают романовские вещи, сданные им на хранение? Девушка потрогала свой корсаж, в который были зашиты фамильные драгоценности. Или, может быть, каким-нибудь образом через врача Деревенко, который живёт в городе, но два раза в неделю наблюдает цесаревича Алексея? Последняя идея показалась Марии спасительной и она пошла к брату просить его тайком от всех помочь ей в передаче этой записки. Тринадцатилетний Алёша охотно согласился и вскоре представился случай осуществить задуманное. Врач Деревенко приехал на осмотр наследника, а комендант Авдеев и его помощник Мошкин к тому моменту оказались пьяны в дым. Врача сопровождал лишь один охранник, латыш Цельмс. И чтобы как-то его отвлечь от дотошного наблюдения, Мария на ломаном немецком попыталась с ним заговорить.
- Как вы отпраздновали Янов день, Ян Мартынович? – с ласковыми нотками в голосе спросила охранника девушка.
Латыш был так приятно удивлён неожиданным вниманием к его народу, что не удержался и, нарушив приказ начальства – не вступать в разговор с заключёнными, стал оживлённо восклицать.
- О! Лиго! Ошэн харашо! И Зелёный день, и сам Лиго! Мы развели костры, пели песни. Жаль, конечно, что не было возможности сварить пива и приготовить латвийский сыр с тмином. Но это только дома мы можем насладиться нашими национальными блюдами. Я обожаю этот сыр. У него такой резкий вкус и сильный запах! Зато мы не спали, как и подобает этому празднику. На Лиго принято искать цветок папоротника. Девушки уходят с юношами в лес искать его и возвращаются с зачатием. Только мы не спали, конечно, по другой причине – были в карауле. А так у нас про это поют дайны:
«Kas guleja Janu nakti,
Muzam sievas nedabus;
Kas negul Janu nakti,
Tas dabus soruden»,
Что в переводе значит: « Кто спал на Янову ночь, тот никогда не женится. Кто не спит в Янову ночь, женится уже этой осенью». Jauniete спала ночь с 23-го на 24 июня?
Мария вспомнила, как с 22-го и по 26-е июня вся семья ночами бодрствовала в верхней одежде, тщетно ожидая обещанного вызволения.
- Нет, не спала, - кротко ответила она латышу.
- О! Значит, молодая девушка непременно выйдет замуж этой осенью.
- Хорошо бы, - улыбнулась латышу Мария.
Пока она отвлекала охранника, Алексей незаметно сунул её записку доктору и тихо шепнул ему на ухо о её назначении. Деревенко одними глазами дал ему знак, что всё понял, спокойно продолжая осмотр цесаревича. И вместе с врачом, письмо вылетело на волю, преодолев множество препятствий и злоключений, побывав в руках у многих курьеров, рискующих с ним своей жизнью, чтобы попасть в руки Михаилу Тухачёву, который отпустил Энгельгардта, дав ему возможность сбежать, а сам глубоко задумался над создавшимся положением.
В этой задумчивости командарм-I выехал со своим штабом в салон-вагоне в Симбирск для формирования 3-й дивизии. Накануне он отправил мать и сестёр с денщиком на подводе обратно во Вражское, выделив им из штабной кухни запас провианта. Мавра Петровна заискивающе улыбалась перед сыном, ставшим одномоментно большим начальником, и всё время просила у него прощение за прошлые нанесённые ему обиды. Как только они уехали, телеграммой пришёл приказ от Муравьёва – выдвигаться со штабом в Симбирск и там ждать главкома. Из Пензы Тухачёв взял с собой Николая Корицкого, понравившегося Михаилу своей деловой расторопностью и профессиональной эрудированностью. Тухачёв похадатойствовал о вступлении того в РКП(б) и назначил начальником полевого управления 1-й армией и начальником своего штабного поезда. Это назначение и сама кандидатура Корицкого не понравились действующему начштаба 1-й армии Шимуничу, с которым у командарма сразу стали возникать трения по многим вопросам.
Прибыв в Симбирск, Тухачёв встретился с председателем Симбирского губкома Иосифом Михайловичем Варейкисом, двадцатитрёхлетним литовским рабочим, ещё более смешным и нелепым на вид, чем комиссар 1-й армии Калнин. Это был ушасто-носатый юноша с кудрявой копной чёрных волос, образующих вокруг его квадратного лба некое подобие нимба. Вместе с председателем губкома Тухачёв поехал на моторе на заседание Исполкома губернского Совета, проходившее в трёхэтажном массивном здании бывшего Симбирского кадетского корпуса. На заседании Совета Тухачёву сходу пришлось защищать отсутствующего Муравьёва от нападков критики в адрес его тактики эшелонной войны.
- Нам такая муравьёвская война вдоль железнодорожных магистралей с наложением контрибуции на буржуазию захватываемых территорий, как это было у главкома в Киеве и Одессе, поперёк горла стоит! – с трибуны яростно заявил какой-то двадцатиоднолетний парень с решительным, волевым лицом.
- Кто это? – поинтересовался Тухачёв у Варейкиса.
- Это Яков Тряпицын, командир красногвардейского отряда, прибыл от Валериана Куйбышева из Самары нам в помощь для борьбы с чехословаками. Его отряд сейчас, по сути, единственная боеспособная единица в городе. За Волгой, в окружении воюет ещё Гай, товарищ Гайк Бжишкян, армянин по национальности и бывший штабс-капитан царской армии. Под его началом самарские, тверские, ставропольские и сенгилевские отряды, численностью около трёх тысяч, пытаются прорваться к нам из окружения.
- А этот Тряпицын имеет какое-нибудь отношение к военной службе?
- Он был прапорщиком Русской армии, воевал в Кексгольмском полку, дважды был награждён Георгиевским крестом, солдатским Егорием.
- Как он ловко рубит критику, с глубоким пониманием военного дела. Познакомьте меня с ним после заседания, пожалуйста.
- Конечно. Я вам ещё дам в распоряжение Ивана Николаевича Захарова. Он исполняет у нас текущие обязанности начштаба формируемой дивизии.
- Бывший адъютант штаба 3-й Финляндской стрелковой дивизии! – отрекомендовался Захаров, когда его и Тряпицына представили командарму.
Тряпицын о своём прошлом упоминать не стал, просто по-рабочему протянул руку Михаилу для рукопожатия.
- Яков Иванович, - заинтересованно обратился к нему Тухачёв, - а какой характер боевых действий предлагаете вы, исходя из текущей военной обстановки в округе?
- Стремительные концентрированные удары широким фронтом с возможностью свободного манёвра и обхода противника с флангов, с глубоким прорывом в тылы с целью нарушения жизненно-важных его коммуникаций. Использование мобильных, летучих отрядов, конных и моторизованных.
- Интересно! А вы не могли бы мне подробнее описать ваше предложение у меня в штабе, в моём поезде? Он сейчас стоит на станции.
- Хорошо. Я заеду вечером, если не возражаете. Сейчас занят, срочные дела. Приеду не один, со своим политкомиссаром и по совместительству гражданской супругой. Она у меня мой идейный вдохновитель и во многом даже наставник по политической и военной части. Это её идеи я вам здесь афиширую.
- Конечно, приезжайте с супругой! Я тоже буду с женой. Мы вас угостим ужином.
- Замечательно. Тогда до вечера, - и Тряпицын, ещё раз по-пролетарски пожав руку, удалился.
А вечером случился самый настоящий сюрприз. Каково же было удивление Марии Игнатьевой, ставшей Михаилу гражданской женой и ревностно исполняющей супружеский долг по ночам, когда она узнала в супруге Тряпицына свою лучшую гимназическую подругу Нину Лебедеву, ту самую кокаинетку с эсеровским прошлым, которая когда-то на рождественском балу в Пензе в декабре 1911 года донимала Тухачёва распросами о Столыпине и революционном терроре.
- Как, Нина, и ты здесь? Откуда? Какими судьбами?! – радостно воскликнула Маша.
Знойная брюнетка, с роскошной фигурой и с томным бесстыдным взглядом с блудливой поволокой, Лебедева, не выразив такой же радости, криво усмехнулась.
- Ой, подруга, и не спрашивай! Где наша только не пропадала! И вы здесь, мусью? – так фамильярно-брезгливо поприветствовала она Михаила.
- Вы знакомы? – удивился Тряпицын, усаживаясь к столу, где по предварительному заданию Тухачёва, его адъютанты уже организовали кулинарное пиршество.
- Да, шесть с половиной лет назад, имел честь познакомиться с обеими девушками. И вот они уже наши жёны.
- Ваши жёны – пушки заряжёны! – подъязвила Лебедева.
Маша села с ней рядом, не сводя с неё зачарованно-любопытных глаз.
- Ниночка, ты так изменилась. Так похорошела чертовски! Как ты? Где ты жила? Рассказывай! Тебя же исключили из гимназии и арестовали! Что было дальше? Мы думали, что ты сгинула в Сибири.
- И сгинула бы, если бы не новые товарищи, - лицо Лебедевой стало каменным со злым оттенком. – Сибирь, она сильных делает сильнее, а слабых губит. Сослали меня в Акатуе, как ты знаешь, за попытку убить пензенского губернатора. По дороге меня злостно изнасиловали конвоиры. В ссылке я оказалась с самой Маней Спиридоновой, которая меня выходила и научила уму-разуму. С той поры я ярая максималистка.
Лебедева закурила папиросу, своими большими синими глазами, опущенными вниз и не глядящими на собеседницу, выводя какие-то иероглифы на полу салона. Одета она была в облегающую блузку, короткую юбку поверх брюк, заправленных в сапоги с ботфортами, на голове её была чёрная широкополая шляпа, которую она не сняла, даже зайдя в штабной вагон.
- Потом была сослана дальше, в Забайкалье. И там не пропала. А даже была взята на воспитание тамошним военным губернатором Кияшко, которого в феврале 1917 года лично убила и с документами на его фамилию бежала до Читы. Какое-то время воевала в отряде Сергея Лазо. Как восстали чехи, была направлена подпольщицей к местам прохождения их эшелонов с подпольной кличкой «Товарищ Маруся», в честь тебя, подруга, ну, может, и спиридоновское влияние сказалось. Подпольно добралась до Самары. А там снюхалась с Яшкой. Предъявила ему мандат эсерки-максималистки и в тот же день между нами произошла интимная близость, которая переросла в сумасшедшую страсть. И сразу стала у него в отряде начальником штаба. Вот как я умею любить! И воюю я также страстно! Террор всем врагам революции!
- За это надо выпить! – поднял свой полный водки стакан Тряпицын.
Михаил оглядывал приглашённую парочку с недобрым предчувствием.
- А вы в курсе, что ваша Мария Спиридонова и весь ЦК ПЛСР арестованы прямо на V Съезде Советов за организацию ими мятежа в Москве? Отряды Попова и Саблина рассеяны латышами и артиллерией, а зампред ВЧК Александрович схвачен при попытке к бегству и расстрелян? И вообще, на повестке дня стоит вопрос объявить партию левых эсеров вне закона. Хотелось бы узнать ваше мнение по этому поводу.
Таким вопросом Михаил решил приструнить зарвавшуюся партизанскую атаманшу. На что Лебедева, залпом выпив стакан водки, только хмыкнула.
- Запретят эсеров, пойду в коммунисты. Сколько ещё по стране буржуйских и помещичьих недобитков, зачем же со своими бороться, предавать братьев по революции?! На наши патроны найдётся ещё всякая контра, будьте спокойны, товарищ командарм.
Нина сверкнула глазами, давая Михаилу понять, что её такими вещами на испуг не возьмёшь.
В ту ночь они все вчетвером много пили и расстались только под утро, захмелевшие и с тяжёлыми головами. Но Михаил пил с такими собутыльниками не ради хмельного удовольствия и не ради уважения к этим эсеровским прихвастням, а чтобы хоть на время заглушить раздирающую его муку переживаний за судьбу царевны Марии. Выходит, он любил её в глубине души, всей той мальчишеской наивно-робкой любовью, платонической и невинной, которая так искуссно раскрашивает юную впечатлительную жизнь на заре её волнующей взрослости.
Любил он Марию Романову, а на глаза и в руки ему лезла расчётливая жёнка Маруся Игнатьева. Тухачёв уже ненавидел её за жадность и мешочничество. Пользуясь привилегированным статусом жены командарма, она успела перевезти в родительский дом в Пензу несколько мешков муки и прочих продуктов из кухни штаба армии, на что Михаилу было поставлено на вид комиссаром и сотрудниками армейской ЧК. После тягучей увеселительной пьянки с её друзьями-эсерами ненависть Тухачёва к жене стала ещё крепче. Под утро пьяная в одурь Мария стала ластиться к Михаилу, гладя его ладонями по груди и с мольбою заглядывая в глаза.
- Миш, а, Миш!
- А? – спросони отвечал Тухачёв.
- Я вчера видела, как на станцию свиней привезли для нужд армии. Давай, моей мамулечке немного мяска отправим? Распорядись начальнику снабжения, пускай заколят для тебя кабанчика. Или ты не заслужил такую малость? Миша, ну что тебе стоит?
- Не нахапала ещё? – раздражённо привстал на локтях Михаил. – Откуда в тебе такая мещанская жадность?! Народ, вон, голодает вокруге, а ты всё прёшь домой. Постеснялась бы людей. Что обо мне скажут?!
- Это всего лишь запасливость, милый.
- Мне итак уже комиссар предупреждение сделал насчёт твоей хомячей запасливости. Хватит! Хапуга! Не позволю армию обирать! Итак уже весь штаб объела, но с этим ладно, пускай. А вот бойцов обкрадывать – это последняя гнусность!
- Ну что тебе, жалко что ли? Как своё оберегаешь, ей богу.
Мария полезла к мужу с лаской, но он отстранил её брезгливо, как гниль, пыхнув ей в лицо злую фразу:
- Уйди прочь от меня, мешочница-спекулянтка! Противная! Ненавижу!
На что пьяная молодая женщина вспыхнула и, распаляя свой огненный и гордый темперамент бешенством полученной обиды, схватила в одежде мужа ремень с кобурой и в одной ночнушке выбежала в коридор, где мирно дремал денщик командарма. Толкнув его в сторону, она побежала к выходу. Но тут же передумала, выхватила револьвер и, не соображая, находясь в состоянии зашкаливающего отчаяния и в порыве мщения мужу, выстрелила себе в голову.
***
Четвёртого июля комиссар Голощёкин поехал в Москву решать вопрос о дальнейшей судьбе царской семьи. Перед его отъездом губчека заменила коменданта ДОНа. Вместо потерявшего доверие руководства и уличённого в хищениях казённого имущества Авдеева председатель губчека Лукоянов и сам Голощёкин назначили новым комендантом дома, где содержались Романовы, сорокалетнего чекиста-еврея Якова Михайловича Юровского или Янкеля Хаймовича, как его звали родственники. Марии сразу же не понравился этот новый комендант, курчавый, с мохнатой густой копной длинной эспаньолки на усах и бороде, с раздражённым взглядом, словно вымещающем злобу на том, на кого он смотрит. Вместе с Авдеевым убрали и его зама Мошкина, вместо которого поставили чекиста Никулина. Также поменяли и почти всю охрану. Режим заточения ужесточился. И без того княжны терпели всякие лишения, спали на полу, питались одними макаронами, на улицу практически уже не выходили, сидели в четырёх стенах, боясь каждую минуту, что внезапно в их комнату ворвётся без предупреждения очередной проверяющий. Так ещё и в уборную теперь их сопровождали охранники и входили в комнату без разрешения даже ночью, когда девушки спали. Всеми заключёнными чувствовалось нарастание чего-то зловещего, бесконечно тревожащего их. А охранная команда, в составе зама коменданта Никулина, разводящего караула Якимова и охранников: Клещёва, двух Медведевых, Михаила и Павла, Кабанова, венгра Верхаша Андраша и латыша Яна Цельмса, ходила по двору и коридорам особняка и распевала пролетарские песенки, а также повсюду распространяла похабщину, навеянную слухами двухгодичной давности о якобы интимных отношениях царицы и Распутина. Горничная Нюта Демидова и камердинер Алоизий Трупп пытались противостоять этому распространению пошлости и циничной клеветы, на что чекисты грубо оскорбили старого камер-лакея.
- Слышь, Трупп, ну-ка, заткни свою пасть! Ты и так уже практически труп ходячий, так что не вякай тут, гнида придворная!
И взгляд безгранично преданного царю и его семье шестидесятилетнего латышского слуги, служащего Романовым в заточении бесплатно, оскорблённый таким издевательством угасал надеждой.
Этот старик был последней защитой царских детей. До него эту службу в заточении и в Тобольске, и в Екатеринбурге несли бывшие матросы императорской яхты «Штандарт» дядька цесаревича Климентий Нагорный и его сослуживец Иван Седнёв, которые в доме Ипатьева открыто вступили в конфликт с охраной за воровство личных вещей императорской семьи и расписанные стены похабными стишками и рисунками аморального содержания, рьяно ими смываемые. За эту конфликтность двух бывших матросов 28 мая губчека отправила в екатеринбургскую тюрьму, где их сокамерником на какое-то время оказался первый министр-председатель Временного правительства князь Львов. Но невдомёк было всем Романовым и их верным слугам, кто оставались ещё в Ипатьевском доме и ждали с тоской и недобрым предчувствием своей участи, что бывших матросов балтийского флота Нагорного и Седнёва ЧК расстреляла 6-го июля в спину, отведённых за город, в безлюдное место, по постановлению об их казни – «за предательство дела революции». Как невдомёк было ещё Романовым и то, что 12 июня в Перми был тайно похищен чекистами и милиционерами из гостиницы «Королевские номера», что по Сибирской улице, дом 5, живший там свободно, но под надзором Советской власти, брат императора бывший великий князь Михаил Александрович, в пользу которого Николай отрёкся от престола в марте 1917 года, и вывезен на двух крытых фаэтонах со своим личным секретарём Жонсоном в сторону Мотовилихи в лес, где был расстрелян в упор после многочисленных осечек от самодельных патронов шайкой пермских головорезов, трусливо покинувших место убийства. Всё это было им ещё невдомёк…
Из Горного института по распоряжению Уралсовета в дом Ипатьева прибыл какой-то молодой студент-горняк, специалист по драгоценностям, который стал кропотливо изучать и описывать сданные под опись камни. Мария с Татьяной попытались познакомиться и с ним, на что были грубо обруганы охранниками. Татьяна в слезах убежала в комнату, а Мария, вся покраснев, не побоялась и стала отчитывать и стыдить грубиянов, которые в присутствии появившегося в дверях Юровского, нехотя, под давлением его тяжёлого взгляда, принесли ей свои извинения.
***
Не смотря на то, что главковерх Муравьёв телеграммой дал приказ в Симбирск, что он прибудет туда 4-го июля, сам он появился в городе только 7-го, появившись со стороны Казани по Волге на бывшем пароходе императрицы «Межень», на котором царская семья путешествовала в дни романовских торжеств по случаю трёхсотлетия царствования дома Романовых в 1913 году. С главкомом плыла целая речная флотилия. За «Меженью» шли пароходы «София», «Владимир Мономах», «Чехов», и «Алатырь», с обмотанными пулемётными лентами матросами, латышами и китайцами.
Причалив к симбирской пристани, муравьёвская братва быстро прибрала к рукам все ключевые объекты в городе, заняв телеграф, почту, вокзал, окружив и заблокировав захваченными шестью броневиками выходы из здания губисполкома. Сам Муравьёв разместился в Троицкой гостинице с видом на Соборную площадь. Роскошно отобедав в ресторане гостиницы, где его адъютанты, угрожая дулом маузеров, предварительно погоняли напуганных поваров, реквизируя к столу самые изысканные продуктовые запасы, сытый и довольный собой, в гусарском мундире красавец и любимец женщин Муравьёв в сопровождении командующего Симбирской группой войск, переформируемых в Симбирскую дивизию 1-й армии, левого эсера Клима Иванова направился на захваченном моторе на вокзал в салон-вагон к Тухачёву. За ним на где-то раздобытом грузовике поехал отряд матросов. Михаил находился в штабе с комиссаром Симбирской группы войск Лавровым. После самоубийства и похорон жены он был со своими подчинёнными безжалостен и жесток. Калнина с ними не было, тот задержался по делам армии в Пензе. Тухачёв проводил совещание штаба, на котором спорил с начштаба Шимуничем. Присутствующие тут же сотрудники штаба Захаров и Корицкий поддерживали позицию командарма. Шумное появление Муравьёва застало всех совещающихся врасплох. Матросы разоружили охрану поезда, а главком, словно какой барин, важно зашёл в штаб и демонстративно разогнал штабистов с помощью своего усердного адъютанта-грузина. В салоне остался только Тухачёв, с которым уже подвипивший на банкете в гостинице главком сел доверительно полюбезничать. Чудошвили поставил перед ними конфискованные в гостинице винные бутылки и уселся у выхода, загородив дверь, чтобы никто не помешал этой беседе. Михаил ждал, что предпримет главком, чувствуя, как учащённо колотится его взволнованное сердце. А Муравьёв не спешил, вальяжно усевшись к столику и разливая по фужерам вино. Наконец он вперил свой проницательный холодный, словно лезвие штыка, взгляд в Михаила и спросил:
- Ну, как, командарм, ты со мной или как?
У Тухачёва ком застрял в горле.
- Давай, не ломайся, как барышня на первом свидании! – продолжал свою атаку Муравьёв. – Что решил? Будешь со мной или с ними? – и главком небрежным жестом махнул в сторону вокзала. – Я этих исполкомовцев приказал уже всех арестовать. Заставлю вскоре передать мне всю полноту власти и потом расстреляю, а, может, и помилую, посмотрю ещё на их поведение. Я теперь, как Бонапарт, узурпировал в своих руках всю реальную власть. Иди со мной! И я сделаю тебя своим маршалом, красавчиком Иоахимом Мюратом или храбрецом Мишелем Неем, который, кстати, был наш с тобой тёзка. Что скажешь?
- Насколько я знаю, и Мюрат, и Ней, оба кончили расстрелом. Меня не прельщает такая участь – командовать своим расстрелом, - выдавил из себя Михаил.
Муравьёв, не обращая внимание на отговорку собеседника, продолжил свой напор.
- Я поднял против большевиков весь фронт. Отправил телеграммы всем частям Красной армии, а также чехословакам и в КОМУЧ с приказом объединить все силы и двигаться на Москву. Выбьем из Кремля большевиков и общей силой навалимся на Германию. А, как тебе такая моя стратегия?
- А какая экономика будет кормить эту войну?
- Крестьянство поддержит меня и мои левоэсеровские лозунги. И потом я же не всю власть забираю себе. Сделаем тут на Волге свою Поволжскую республику, позовём в правительство левых эсеров и заживём припеваючи. Не забывай, у меня в Казани золотой запас Российской империи. Да я всех могу озолотить, если пожелаю. Там денег на все наши военные расходы и на жалование армии хватит с лихвой.
- Вы говорите, что народ поддержит вашу внешнюю войну. Но, по-моему, она сейчас глупость! Народ итак обременён продразвёрсткой. В стране маячит голод и ей совершенно не нужна эта вымышленная война.
- Так я не пойму тебя: ты за или против меня?!
- Я никакого восстания против власти, назначившей меня, поддерживать не стану. Единственное, что я мог бы поддержать, так это освобождение бывшего императора Николая и его семьи из заточения в Екатеринбурге. Но для этого я прошу вас назначить меня командующим Североуральской группой войск или формируемой 3-й армией вместо Берзина.
- Ай, Тухачёв! – поморщился Муравьёв, словно ему надавили на больную мозоль. – Сейчас царь –уже прошлый век и выжатый лимон.
- Странно такое слышать от вас, кто самолично намекал мне о его освобождении. Тем более для войны с Германией он мог бы быть объединяющим знаменем.
- Я не намерен распылять свои силы на восток. Это стратегически нецелесообразно сейчас. Мне нужны мои армии в походе на запад! Слышишь, Тухачёв, на запад! Только вперёд! И потом, такое назначение потребует согласования с Реввоенсоветом и с Троцким, а они, сам понимаешь, в новых реалиях, его явно не утвердят.
- В таком случае, я участвовать в вашей авантюре не стану!
- Авантюра, говоришь?! А если я тебя за эту авантюру прикажу, вон, сейчас, вывести из твоего вагона, да расстрелять на станции, как собаку?! А, как тогда заговоришь?!
- Расстреляете – замолчу, а пока молчать не намерен! И выполнять ваши приказы без санкции Совнаркома и РВС фронта я не стану!
- Ну, тогда ты арестован! Живо сдать оружие!
Адъютант Муравьёва навёл на Тухачёва маузер и забрал его револьвер. Главком со своей свитой удалился, оставив Михаила в дальнейшем неведении под охраной матросов.
… Мятеж Муравьёва провалился. В ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля главком попытался силой склонить собравшийся исполком губернского Совета санкционировать создание Поволжской республики и поход на Москву с целью продолжения войны с Германией. На что латыши и чекисты, спрятанные председателем губкома Варейкисом в соседних с комнатой совещания помещениях, ворвались на заседание, разоружив охрану главкома, и объявили, что Муравьёв арестован. Почуяв предательство, главком попытался оказать им вооружённое сопротивление и был убит на пороге комнаты. Так бесславно закончилось его наполеонство, давшее Тухачёву немалую пищу к размышлениям о своей дальнейшей карьере, в успехе которой, как он уяснил после всего происшедшего с бывшим главкомом, не должно было иметь места ни заговорам, ни восстаниям, ни мятежам против официальной власти. А его мечта – триумфально освободить пленную царевну Марию расстаяла как дым, словно юношеские наивные заблуждения.
РВС фронта, проводя чистки командного состава после муравьёвского мятежа, потребовал от Симбирских властей сместить с должности командарма и арестовать и Тухачёва. На что Варейкис и Калнин ответили решительным протестом. Их поддержал и прибывший в Симбирск из-под захваченной белыми Самары её председатель Совета и губкома РКП(б) Валериан Куйбышев, назначенный Совнаркомом с 15 июля членом РВС 1-й армии. Тухачёв остался при нём командармом-I.
***
В подвал дома Ипатьева, куда, разбудив среди ночи и всполошив семью императора, согнали всех заключённых, с отрядом чекистской охраны вошёл комендант Юровский. Все взоры Романовых взволнованно и тревожно устремились на него. По лестницам бегали латыши. Во дворе тарахтел, не заглушая мотора, грузовик. Комиссар медленно и тяжело, будто ворочая жерновами, стал говорить непонятные для арестантов фразы.
- Уральский Совет рабочих и крестьянских депутатов в отношении членов бывшей царской семьи Романовых постановил: «Мы, сознательные пролетарии красного революционного Урала, находясь на краю исторической пропасти и, возможно, перед лицом своей неминуемой гибели, доведённые до последней черты социального отчаяния, спровоцированного в том числе и подлыми заговорами контреволюции, пытающейся всякими путями реставрировать трон, берём на себя право уничтожить вековой паразитический куст российской династической монархии во благо и торжество мировой пролетарской революции и коммунистического Интернационала».
- Что-что? – в полоборота к родным переспросил Николай.
- Отделение, - голос коменданта крепчал, - именем Революции по врагам трудового народа и коронованным палачам пли!
И затрещали выстрелы. Дикий ужас застыл на обезумевших лицах расстреливаемых. Вероломно украденная у них жизнь, словно зайцы, запрыгала под лопающимися выстрелами. Бывшие великие княжны, юные девушки, только вошедшие в цвет женской красоты, плотно начинённые под платьями спрятанными в корсетах драгоценностями, словно броневики с отскакиваемыми от них пулями, с отчаянием метались в пустой подвальной клети. Их ловили, как кур, и бросали на пол, добивая штыками и выстрелами в головы. Их детский крик невинных убиваемых жертв серебряным колокольчиком протяжно звенел в ушах по волчьи беспощадных зверовато-злых палачей. Мария ринулась к двери, когда уже вся семья и верные слуги были убиты или корчились в предсмертных судорогах конвульсий и в кровавых хрипах. Девушка, вся изрешечённая разнокалиберными пулями, которые, как горох или бисер, осыпались вокруг неё на пол, отскакивая от её алмазной жилетки, из последних сил стремилась жить. Она отчаянно дёрнула закрытую дверь в то время, как по ней безжалостно и неумолимо бил браунинг Медведева. Пули, разрывая девичью плоть, кромсали её тело. Она упала. Её добили…
- Раздеть их что ли? – поморщившись на распластанные в крови трупы убитых, махнул на них рукой один из палачей, с вопросом подойдя к коменданту.
- Под опись каждую вещь! Достояние Республики! – с какими-то сумасшедшими, отрешённо-дикими глазами скомандовал Юровский.
- Комиссар, дай хоть на луно их взглянуть да мясные врата, - кивнув в сторону раздеваемых великих княжон, протиснулся к палачам охранник из коридора.
- Не сознательно рассуждаешь, товарищ, - усмехнулся командир охраны Михаил Медведев. – Мы тут карающую волю Революции вершим, а он, понимаешь, п*зды зырить!
Охрана грубо загоготала чекистской шутке, животным смехом разряжая напряжённость обстановки. А потом раздевала трупы. Грязными лапами тянулись рабочие к белой плоти убитых княжон, распарывая их одежду и оскверняя девичьи тела вседозволенностью бесцеремонного рассматривания и ощупывания. При этом крошились топазные бусинки, рвались пистончики от шнуровки корсетов и лифчиков, ломались пряжки от дамских подвязок, срывались перламутровые пуговицы от белья. Вся одежда была свалена в кучу и увезена в лес на сжигание вместе с телами. Серая, холодная, ночь стояла над Екатеринбургом с его непроглядными еловыми лесами, баюкающими кряжи уральских хребтов. Где-то на севере набухало в рассвет кровавое зарево.
КОНЕЦ