Ингрид

Кони выбивались из сил. Если столько дней брести по бездорожью, обходя коварные топи, не промерзшие до дна и потому таящие смертоносные ловушки для людей и лошадей, влекущих нагруженные сани, то и четвероногие труженики, и их двуногие хозяева будут измотаны до крайней степени. Глубокие сугробы, таящиеся под снегом пни и поваленные деревья, ямы, заледенелые речки и ручьи, часто не менее коварные, чем болота: лед лишь кажется прочным, а стоит ступить – и начинает угрожающе трещать.
Так погибли неделю назад, провалившись в запорошенную свежим снежком промоину, бывалые сборщики дани Андрей и Вячеслав. Ледяная вода поглотила обоих и часть собранной дани: песцовые, куньи, горностаевые меха. На берегу в память о них сколотили крест, погоревали и двинулись дальше – восполнить утерянное, хотя бы частично. Впереди лежали земли лопарей: пускай лопь и бедна, зато народец робкий, эти не станут сопротивляться, когда нагрянут сборщики-новгородцы. Даже если тех всего трое, а лопарей – десяток-другой крепких взрослых мужчин.
Впереди угрюмо и упрямо шел Белобок – серый конь, нареченный так за белые пятна на боках. Правил им новгородец Глеб – сорокалетний кряжистый, бывалый воин, многажды скрещивавший свой богатырский меч с варяжскими морскими набежниками, взбунтовавшейся чудью и емью, владимирскими витязями. Зазубрины на мече и шрамы на теле были свидетельствами его воинской удали и бесстрашия. За ним следом тащил сани Буянко, прозванный так вовсе не за буйный норов, как можно было бы предположить. Просто вороного жеребенка когда-то купили на пристали – буяне у вернувшихся из похода-набега ушкуйников. Крещеный финн Георгий, в прошлом – Пекка, управлял конем, сзади развалился на куче пушного добра его напарник Пахомий. Чудин, сиречь финн был худощав, притом круглолиц, длинные белобрысые с рыжиной волосы выбивались из-под шапки, бородка забавно выпячивалась вперед, как и подбородок, похожая на волосатый крюк и непохожая на окладистые бороды его сотоварищей Глеба и Пахомия. Последний же был невысокого роста, подвижный, с маленькими черненькими глазенками, которые так и шныряли, так и суетились под сенью длинных по-бабьи ресниц и густых черных бровей. Руки его также беспрестанно бегали и суетились: то поправляли шапку, то ворох шкурок, на котором он разлегся, то инстинктивно нащупывали рядом боевую секиру, наполовину сокрытую мехами, то принимались копаться в зубах, ковырять в ноздрях, почесываться. Пекка-Георгий же, напротив, сидел неподвижно, лишь изредка поводя плечами,
позади него лежала увесистая рогатина с изогнутым наконечником, сделанным в форме лосиной головы – с такой не страшен ни медведь, поднятый из берлоги, ни лихой человек.
Трое новгородцев и два коня ехали уже третий день. Сегодня к вечеру они должны быть в лопарском стойбище, забрать меха и повернуть обратно. Там, на погосте у реки Кеми ждала их дружина – полсотни бойцов, отправившихся пополнять казну славного города.
Лесная дорога, по которой они ехали, была на самом деле старой звериной тропой, по которой хаживали здешние охотники добывать тетерок, зайцев, лисиц и прочих лесных обитателей, цепочки следов которых петляли, змеились, выписывали стежки на свежевыпавшем снегу. Потомственный добытчик Пекка-Георгий, глядя на звериные и птичьи загогулины, жадно облизывался. Рогатина, лук с полным колчаном, охотничий нож – все свой арсенал он готов был пустить в ход при первой же возможности.
Ветерок колыхал еловые лапы, гнущиеся под тяжестью рыхлого снега. Время от времени большой ком снега падал сверху то на спину коню, то в телегу, а то прямо на голову Глебу, который, чертыхнувшись, отряхивал шапку и воротник, и грозил кулаком в меховой рукавице кому-то наверху – то ли ветерку, то ли деревьям, то ли вспархивающим при появлении людей боровым птицам, которые, шумно хлопая крыльями, скидывали снег вниз.
Колючие ветви порой хлестали по плечам и головам едущих, дважды сшибли шапку с головы Пекка-Георгия. Тот ругался, мешая русскую и финскую брань, решительно отпихивал назойливые хвойные лапы, но упорно не желал пригнуть голову. Наконец, он достал из-за спины рогатину и стал решительными движениями раздвигать колючие длани, упорно тянувшиеся к человеку, норовя все так же сбить шапку или дать пощечину. Сыпался снег, летели под копыта и полозья шишки. Наконец, деревья стали расступаться, сани выехали на широкую поляну, озаренную улыбчивым, но еще холодным солнышком ранней весны.
- Река близко! – пророкотал Глеб. – За ней и становище.
Местность заметно шла под уклон. Это облегчало путь лошадкам, но, однако, утоптанная людьми и зверями тропа пропала, приходилось, как в прошедшие дни, пробиваться сквозь сугробы, натыкаться на пни, нагромождения валежника, скрытые под снегом, только начавшим подтаивать (зима выдалась многоснежной). Но вот впереди между деревьями показалась ледяная гладь реки с синими пятнами промоин. Речка была неширокой, противоположный берег плоский, поросший ивняком. Вот кони, спустившись с угора, осторожно ступили на лед реки.
- Крепкий пока, - констатировал Глеб. Полозья заскрипели по льду, присыпанному снежком, похожим на толстый слой творога – где-то старым, плотным, слежавшимся, а где-то свежим, рассыпчатым. На том берегу в зарослях ивы шныряли шустрые пуночки, черно-белого окраса, как пейзаж вокруг. Компанию им составляли серенькие чечетки, стайки синиц и одинокие снегири добавляли ярких пятнышек в скупую палитру ранней весны. Цвет небес представлял собой нечто переходное между молочно-белым и светло-голубым с медно-красным, как ендова на новгородском пиру, светилом, блестящим над темно-сизой стеной елового леса. Все остальное – либо черное как ивовые и ольховые ветви, либо белое – сугробы, присыпанный снежком лед.
Низкий берег, на который выехали сборщики дани, представлял собой плоскую тундровую равнину с островками лесов и кустарников. По ней с незапамятных времен кочевали оленеводы-лопари.
- Ого! – Пахомий свесился с саней, указывая на длинную вереницу следов. – Тут олени прошли. Значит, становище недалеко. Скоро будем на месте!
Однако ехать пришлось часа три или четыре, единожды остановившись, чтобы накормить коней, перекусить и справить нужду под чахлыми сосенками. Солнце уже клонилось к западу, когда вдали показались тонкие дымки, поднимающиеся над белоснежной равниной.
- Куваксы, - указал в сторону дымков Пахомий. – Их там не меньше десятка.
Кони прибавили шагу. И вот уже на белом фоне четко вырисовываются маленькие темные конусы – жилища тундровых кочевников, меж ними мелькают крошечные черные пятнышки – обитатели кувакс.
Санные полозья скользили между кочками, с торчащими из снега пучками былья и голубичными кустиками. Пахомий сладко облизнулся: он любил «северный виноград», особенно ежели с молочком… Новгородец сглотнул слюну: увы, не сезон.
Лопари заметили приближающихся к ним сборщиков дани, зашевелились, засуетились, некоторые попрятались в куваксы. Забеспокоились и олени – с десяток рогатых красавцев, стоявших в отдалении, стали нервно перебирать ногами, вертеть головами, словно прислушиваясь к перестуку копыт и скрипу полозьев, которые становились все ближе, все отчетливей. Наконец, когда куваксы из крохотных черных конусов выросли до размеров богатырских шеломов, лопь начала кучковаться, сбиваться в толпу. У нескольких мужчин-лопарей Глеб заметил в руках длинные шесты, предназначенные для управления оленьими упряжками – хореи.
«Как бы они с этими палками на нас не поперли, – думал новгородец. – Впрочем, мы вооружены и, ежели что, дадим им отпор».
Они въехали в стойбище. Глеб осадил Белобока, следом остановился Буянко.
- Здравы будете, лопари! – Глеб спрыгнул в сугроб, чертыхнулся – сапоги зачерпнули снега. Оленеводы испуганно жались друг к дружке, переминались с ноги на ногу – горстка людей в потрепанных меховых одеждах, именуемых печок, стоптанных ярах, полинялых шапчонках, с обветренными лицами, куцыми, как у Пекка-Георгия, бороденками. Как будто кто-то обрядил новгородскую голытьбу в лопарские повседневные одеяния и зачем-то забросил сюда, на край белого света. Вокруг суетились лопские детишки, хватались за ноги отцов и так же испуганно прижимались к ним, как взрослые к соплеменникам. Лопарки хватали непослушных чад и, награждая шлепками, прятали за своими спинами, как будто русские явились в этот Богом забытый уголок не за данью, «мягким золотом», а дабы отобрать у несчастных дикарок их детей.
Пекка-Георгий и Пахомий взирали на тундровых кочевников нарочито сурово, исподлобья. И оттого лопь еще более ежилась, сжималась, лица обитателей тундры выражали тревогу. Не толпа – многопалый кулачок, который может разжаться, а может ведь и ударить – иной раз страх рождает отчаянную храбрость. Потому трое сборщиков дани были начеку, крепко держа в руках оружие. Бывали же случаи, когда беспечных новгородцев, отправившихся в полюдье, находили через много дней в лесу, в тундре, обезглавленных или с проломленными черепами, уже обглоданных лесными хищниками. Глеб прокашлялся и заговорил, Пекка-Георгий, владевший лопарским наречием, переводил.
- Мы пришли с миром, собрать полагающуюся дань – меха лисьи, куньи, горностаевые, беличьи, как исстари ведется.
По унылым лицам лопарей Глеб понял, что большого желания расставаться с «мягким золотом» у детей Севере нет. Ну что ж, отдавать пришельцам из далекого Новгорода добытое тобой удовольствием не назовешь. Но куда денешься – все платят дань: и словене, и чудь, и водь, и весь, и корела, и лопь тоже должна делиться с господином Великим Новгородом своей добычей – так было всегда, так будет и впредь! Хоть плачь, а отдай причитающуюся долю в казну далекого города, где оленные люди никогда не были и не будут.
Эти банальные размышления прервал осанистый пожилой лопарь, судя по всему – вожак, староста в изношенных каньгах и видавшей виды торке. Он шагнул вперед, встал, опираясь на хорей, перед Глебом и на ломаном русском промолвил:
- Мало дань платить, меха мало. Приходил мурман – все забрал…
- Двоеданцы, значит, - пробурчал Пахомий. – Подданные Новгорода, а платите мурманам. И нашим, и вашим?
- Мурману не дай - силой заберет последнее. – оправдывался лопарь.
- Как величать-то? – спросил Глеб.
- Сирьке, - лопский староста понурил голову.
- Сергий, значит. Крещеный?
В ответ Сирьке молча извлек из-под одежды медный нательный крестик.
- Вижу, что крещен. – Глеб обвел глазами толпу лопарей, заметил человека в пестрой, расшитой бисером, торке, меховом колпаке и с бубном в руках. – А что ж нойду в стойбище держишь?
- Не прогонять же, брата мой… - виновато пробубнил староста.
- Врут все про мурманов, - высказался Пекка-Георгий. – Просто обленились они вконец. Как там у вас говорят: нерадивого оленя угощают не ягелем, а хореем? – обратился он к Сирьке.
Сирьке, уловив чудской акцент, с плохо скрываемой ненавистью глянул на чудина – лопь и чудь враждовали с незапамятных времен.
- Выносите из кувакс то, что есть, - теряя терпение, почти выкрикнул Глеб. – Без вашей дани мы все равно не уйдем.
- Нам что останется? – вялым, убитым голосом не проговорил – листом прошелестел староста. И толпа за его спиной взволновалась, заколыхалась, как озерная гладь под ветром. Какая-то старенькая лопарка, всплеснув руками, забормотала, запричитала.
Глеб встряхнулся, повел плечами – так, что выразительно забренчала скрытая под полушубком кольчуга, зычно гаркнул – так, что с одинокой осинки вспорхнула сорока и, недовольно вереща, полетела над стойбищем.
- А ну, лопари, выноси меха да пошевеливайся! Мы не зорить вас, дурней, пришли, а взять токмо то, что Новгороду причитается. Живо в куваксы – и обратно, понимаете?
Пекка-Георгий и Пахомий многозначительно повертели в руках оружие.
Конечно, не все, что собирали с лопарей, шло в казну великого города: что-то неизбежно пряталось сборщиками дани под одеждой – чтобы было, чем порадовать жен, дочек, сестриц: то лисий пышный хвост, то шкурка горностая, то куний мех. Чем больше соберут мягкого злата, тем больше оставят себе на поживу. Но, похоже, в этот раз посланцы Новгорода вряд ли разживутся: то ли и вправду окаянные мурмане обобрали беззащитную лопь, и русским достанется то, что не унесли северные разбойники, то ли пушным зверем сей край весьма оскудел, то ли ленятся лопари, как думает чудин.
К ногам посланцев Новгорода упали несколько ворохов шкурок – в основном беличьих, пара серебристых лисиц-песцов, один-единственный горностай…
- Это все? – возмущенно ахнул Глеб. - Негусто!
- Прочее мурмане забрали, - повторил Сирьке,
Новгородцы хмурились. Чудин сплевывал на снег сквозь прореху в зубах – пара передних выбита в потасовке. Пахомий фыркал и храпел, как конь, почуявший опасность, пальцы его нервно скребли древко секиры. Глеб шумно дышал, раздумывая, что делать: забрать шкурки и ворочаться назад или же пройтись по куваксам, встряхнуть лопарское барахло, достать припрятанную пушнину и крепко накостылять хозяевам, утаивающим меха.
Неожиданно перед ним вырос нойд. Хитро прищурившись, он смотрел на новгородца, будто раздумывал – молвить слово или же промолчать.
- Ну, что уставился, колдун языческий, - Глеб порывался отпихнуть невесть зачем появившегося нойда.
Колдун продолжал хитро улыбаться и смотреть в упор на Глеба. Тот подозвал Пекку-Георгия:
- Спроси по-ихнему, по-лопарски, чего он хочет от меня?
Чудин затараторил на языке тундровиков-кочевников. Нойд залопотал в ответ, все так же ухмыляясь.
- Говорит, у них в стойбище есть для нас подарок. Дар вместо дани.
- Какой еще «подарок»? – изумился Глеб. – Меха давай, пушного зверя! Не для себя же дань сбираем – для батюшки Новгорода, для града матери Софии, понятно тебе это, образина ты языческая?
Пекка-Георгий перевел его слова нойду, опустив только «языческую образину» - нехорошо обижать старика, повернулся к Глебу.
- Пейво (так этого колдуна звать) говорит, что к их стойбищу прибилась вёльва. Дикая она, безумная, никого к себе не подпускает. Говорит дед: им она не нужна, а вам, то есть нам, пригодиться может, – тут Пекка-Георгий хитро подмигнул русскому сотоварищу.
- Кто такая эта вёльва? – удивился Глеб. – Расспроси его.
- Девка, тут без переспроса понятно, - хихикнул чудин. – Из мурманов она – то ли бежала от своих сородичей, то ли прогнали они ее. Тоже вроде как колдунья, Он ее хочет нам заместо дани…
- Девка, колдунья… - Глеб плотоядно улыбнулся. – Сгодится, ночки-то холодные. Чары ее нам не страшны, потому как крест носим как защиту от всяческой ворожбы и прочей напасти. Поди-ка к Пахомию, скажи ему, что лопь нам пленницу свою, можно сказать, даром дарит. Ты нас к девице и отведешь, - тыкнул он варежкой в грудь нойда. – Перетолмачь по-лопарски.
Чудин перевел. Нойд мелко-мелко затряс головой – дескать, охотно отведет новгородцев в куваксу, где живет колдунья. С ним отправились Глеб и Пахомий, Пекка-Георгий остался стеречь коней и принесенную лопарями скудную дань. Лопь чудинов всегда побаивалась, так что один вооруженный рогатиной чудин мог удерживать толпу лопарей на безопасном расстоянии.
Вот два новгородца вслед за нойдом вступили под полог куваксы. Крытое оленьими шкурами жилище было просторным – в ней свободно разместилось бы семейство из пяти-шести человек. Однако нойд Пейво обитал здесь вдвоем с сыном, теперь вот прибавилась и жилица.
Отпрыск Пейво, парень лет двадцати, разгребал золу и уголья в очаге; увидав вошедших русских, отпрянул в сторону, выронил прутик, которым возился в пепле. Отец что-то буркнул ему по-лопарски: не бойся, мол, эти с миром пришли, сын в ответ кивнул. Нойд между тем указал в дальний угол куваксы, где в полумраке ворочалась куча оленьих шкур. Приглядевшись, Глеб и Пахомий различили, что это вовсе не наваленные в беспорядке шкуры, а закутанное в них человеческое существо. Сын нойда высек искру, трут в руке его затлел, вслед за тонкой струйкой сизого дыма пополз робкий огонек, превратившийся в маленький светоч, парень посветил в темный угол. Глеб разглядел человеческую голову в круглой шапчонке, лопарский печок с высоким воротником, застегнутым на подбородке, так. что тень скрывала черты лица. Человеческое существо полулежало, опершись на локоть, вытянув ноги в меховых сапожках.
- Вёльва? – спросил Глеб. Отец и сын в ответ закивали, при этом отпрыск нойда стал что-то бормотать на своем наречии, сопровождая слова жестами, которые были так же непонятны, как и слова. Пейво отрывисто прокричал что-то колдунье, та встрепенулась, заворочалась, поджала ноги. Пахомий первым шагнул к ней.
- Вставай. – глухо прохрипел новгородец, сопроводив слово, наверняка незнакомое северной колдунье, красноречивым жестом снизу вверх. Из-под натянутой на самые брови шапки как-то затравленно и злобно блеснули на него голубые, почти белесые глаза. Пахомий сделал еще пару шагов. Вёльва резко выбросила вперед правую руку с зажатым в кулаке толстым шилом – попробуй подойди!
- Да не трону я тебя, - с добродушной интонацией проговорил Пахомий, отступая на полшага. – Не бойся.
- Видно, шибко баловались с ней, коль в каждом врага видит, - прозвучал за спиной голос Глеба. – Небось лопари на ней потоптались, - эти слова он адресовал уже нойду, который их все равно не понимал.
Однако нойд сообразил, что надо сделать. Он подошел к колдунье и громко воскликнул, обратив взор к отверстию-дымоходу над очагом, где виднелся светло-серый кружок неба. Девица встрепенулась, взгляд ее из злобно-затравленного, почти безумного, стал осмысленным. Она спрятала шило в складках одежд, нехотя подобрала вытянутые на ворохе шкур ноги, так же нехотя, лениво поднялась и бросила пару отрывистых фраз собрату по колдовскому ремеслу, тот ответил ей и, подойдя почти вплотную, легонько подтолкнул вперед, к Глебу и Пахомию. Вёльва, едва не наткнувшись на выступившего вперед Пахомия, резко отпрянула и все тем же механическим движением выбросила вперед руку, только уже без шила.
- Ну, убей, проткни меня пальцем, - рассмеялся тот. Колдунья, похоже поняла смысл его слов и с недоумением уставилась на свою пустую руку.
- Поищи свое оружие за пазухой, ты, кажись, там его припрятала, - включился в разговор Глеб. Вёльва, похоже, поняла и его: она принялась шарить под своей шубейкой. «Понимает по-русски», - догадался Глеб и хотел уже расспросить ее, откуда та знает язык, но тут из-под одежды вывалилось то самое злополучное шило. Вёльва нагнулась, было, чтобы подобрать его, но сапог Глеба наступил на оброненное «оружие», а затем он резким движение откатил шило в угол.
- Не балуй, детка! – внушительно произнес он. – Я ведь и рассердиться могу.
В светлых глазах колдуньи вновь полыхнули злобные огоньки.
- Ты с нами пойдешь! – Пахомий взял ее за локоть. Девица выдернула руку и что-то прошипела на своем наречии.
- Вот ведь недотрога, - хмыкнул Пахомий. – Вылезай из куваксы!
Сын нойда откинул полог, пропуская вперед Пахомия и отца, за ними шагнула из куваксы колдунья, следом – Глеб. Вёльва бросала тревожные взгляды через плечо на новгородца, как будто ожидая от него подвоха.
- Боишься меня, что ли, девка? – хмыкнул он. – Не трону я тебя, глупая.
Пекка-Георгий радостно замахал руками, увидев выходящего из куваксы Пахомия. Он все так же стоял возле саней, держа лопарей на почтительном расстоянии. Бросил взгляд на колдунью, оценивающе причмокнул. Нойд жестом показал девице – иди к саням и садись. Она покорно подошла к тем, в которых ехали Пахомий и чудин, но Глеб замотал головой и показал на те, в которых сидел он, правя Белобоком. Беглянка или изгнанница стояла в трех шагах от него – закутанная в меха, из-за чего походила на большую куклу, увешанная амулетами – костяшками и камушками, на которых были прорезаны руны. Когда она делала движение рукой, чтобы запахнуть шубенку или поправить выбившуюся из-под вязаной шапочки прядь волос, все эти побрякушки (а было их две дюжины) начинали звенеть, звякать, стрекотать, ударяясь друг о дружку. Глеб протянул к девице руку, дружелюбно приглашая ее в сани, та в очередной раз огрызнулась, тогда новгородец нахмурил брови и повелительным жестом показал на сани:
- Полезай уже, чего стоишь! Все равно поедешь с нами. Или силком потащим, ты этого хочешь?
И снова по выражению лица, по тому, как шмыгнула она острым носиком, как блеснули глаза, Глеб догадался: «Понимает ведь, чучело в мехах». И точно: вёльва твердо шагнула к саням Глеба. Тот, в свою очередь, шагнул к ней и попытался помочь девице забраться в сани. Но вёльва вновь решительно оттолкнула руку новгородца, прошипела что-то, как потревоженная змея, оскалилась, будто рысь на охотника, и в следующий миг проворно запрыгнула в сани. Укрыла ноги потертой медвежьей шкурой и тотчас же замкнулась, как сундучок с хитрым замком, погрузившись во внутренние переживания и размышления о чем-то своем, женском и колдовском, закрытом для непрошенного мужского вмешательства. Следом в сани забрался Глеб, даже не обернувшись на пленницу. Сидит себе – и пусть сидит, надеюсь, в спину не ударит, не сбежит – кругом же тундра и тайга, пропадет девка. Хотя… кто их, ведьм-вёльв, знает… Глеб развернулся. Его глаза встретились с затравленным взглядом колдуньи.
- Я тебе сейчас руки свяжу, чтоб чего не учудила не сбежала. – и он жестом показал, как скручивают веревки на запястьях. – ты ведь меня понимаешь?
В ответ вёльва фыркнула. Глеб счел это знаком согласия. Собственно, куда ей деваться. Он достал из сумы нетолстую, но достаточно крепкую веревку, затем сделал красноречивый жест, вытянув вперед обе руки, кивнул. И вёльва, уловив смысл его действий, покорно протянула руки. Веревка туго стянула её запястья. Очи вёльвы опять сверкнули ледяным огнем, который тут же погас и сменился безразличным тусклым блеском. Связанные руки упали на колени в меховых чулках.
- Ей надо было ручки-то за спину завести и там завязать, - крикнул Пахомий, усаживаясь в свои сани. – Неровен час – путы развяжет, сзади на тебя накинется, как зверь лесной, и задушит. Она же дикая, девка эта…
- А вы-то, други, на что? Сзади меня едете, все видите. Неужто не выручите? – гаркнул Глеб. Пахомий только усмехнулся. Пекка-Георгий, сортировавший шкурки, отряхивая с них пыль и снег – песец к песцу, белка к белке – многозначительно хмыкнул.
Новгородцы тронулись в обратный путь. Чудской староста и его сын помахали им на прощанье варежками. В хитро прищуренных глазах первопоселенцев Севера можно было ясно прочесть: снежной скатертью вам дорожка, гости незваные, смотрите только, довезите наш «подарок» и. главное, сами доберитесь до ваших каменных и бревенчатых кувакс живыми.
Но новгородцы уехали, даже и не оглянувшись на лопарей-данников.
Тундра снова сменилась заснеженным лесом; солнце медленно катилось к закату, желто-розовое пятно мелькало среди белых ветвей, превратившихся в меховые шапочки вороньих гнезд, сосновых крон, ставших подобиями набитых птичьим пухом корзин. Два коня и четыре человека летели по белому, застывшему в молчании миру, словно завороженному чарами какой-то невероятно могущественной вёльвы, повелевающей снежными тучами, неистовыми ветрами и сковывающими дыхание лютыми морозами. Младшая сестра или помощница этой всесильной небесной колдуньи угрюмо смотрела в затылок Глебу, возлежа на звериных шкурах. Новгородец почти физически ощущал этот холодно-злобный, настороженный взгляд ведьмы – будто два шила уткнулись в шею, попробуй повернуть голову – и острия вопьются в нее. Неуютно, тревожно чувствовал себя Глеб рядом с чужеплеменницей, хотя, казалось бы, какая угроза могла исходить от колдуньи. От коварной ворожбы сбережет нательный крест, от шила, ножа или что еще она там прячет в своих одеждах – надежный меч, да друзья в подмогу. Но неприятное чувство не отпускало.
- Эй, останови коня, прошу. Я только в сугроб присяду, а ты отвернешься и твои друзья, - вдруг прозвучал за спиной женский голос. Эта вёльва знает русское наречие? Он вздрогнул. Не оборачиваясь, спросил:
- Откуда нашу речь знаешь, девка?
- Я бывала в Хольмграде (так ее соплеменники называли Новгород). Много раз бывала. Мой отец ездил торговать…  - она говорила по-русски довольно чисто, даже чересчур чисто, старательно выговаривая слова чужого языка.
- Что ж тогда в стойбище молчала? – он бросил быстрый взгляд через правое плечо, поймал угрюмый и тоскливый взор пленницы.
- Не люблю твой язык, - процедила сквозь зубы. – Останови коня. Я сойду и сяду ненадолго…
- А не сбежишь?
- Не сбегу! Куда бежать по таким сугробам – все равно догоните.
- Ладно уж. Тпру! – рявкнул Глеб Белобоку. – Давай руки – путы развяжу.
- Эй. ты чего? Куда? – еще резче и громче рявкнул Пахомий Глебу.
- Оправиться хочет, - Глеб оглянулся. Вёльва уже спрыгнула в снег и засеменила к толстому дереву.
Она присела в сугроб с противоположной стороны ствола, так, что видна была лишь одна отставленная в сторону нога. Глеб прищелкнул языком: хоть и язычница, а тоже стыд имеет. Пекка-Георгий состроил лукавую мину, Пахомий, кряхтя, отвернулся с безразличным видом: подумаешь, девка посреди леса решила нужду справить. С кем не бывает…
- Эй, ты скоро там, - наконец, нарушил тишину заснеженных дебрей Глеб. – Мы замерзли, тебя дожидаючись.
Вёльва тотчас вынырнула из-за ствола, отряхивая снег с одежки. Лицо колдуньи выражало презрительное безразличие ко всему – окружающему ее лесу, людям, коням, наверное, к себе самой. Небрежно оттолкнула руку, протянутую навстречу ей Глебом, проворно запрыгнула в сани.
- Но, пошел! – скомандовал Глеб коню. Снова заскрипели полозья, застучали копыта по слежавшемуся снегу и насту. В молчании проходили часы, только Георгий-Пекка изредка начинал навевать сквозь зубы какую-то странную мелодию, но также неожиданно прекращал. Сгущался лес. Сгущались сумерки. Солнце из диска превратилось в крохотную каплю света, мигающую ездокам сквозь переплетения ветвей. Когда капля превратилась в огненную точку, а тени отдельных деревьев слились в одну, Глеб остановил коня посреди большой поляны, обернулся к товарищам, едва различимым под сенью леса:
- Вот тут ночлег устроим. Костер разведем, шалаши поставим. Один сторожит – двое спят. Только поторопиться надо – через часок будет ни зги не видать. Наломайте ветвей, а я огонь разведу.
Тонкий лучик солнца неожиданно ярко сверкнул в хаосе ветвей и сучьев – последний привет светила, отходящего ко сну. Пекка-Георгий и Пахомий принялись резво рубить еловые лапы, Глеб возился с трутом и огнивом.
Вёльва безучастно наблюдала за происходящим. Точнее сказать, она глядела на суетящихся новгородцев – и не видела их, пронзая взглядом стену леса.
Скоро заплясали на поляне языки пламени, в круге света, образованном разгорающимся костром, тени деревьев выглядели фантастическими чудовищами. Вот ветка, похожая на костлявую руку Кощея, как будто тянется к чьему-то горлу, норовит вцепиться в него, сжать мертвой хваткой; вот многорукий уродец вскинул свои изломанные конечности к ночному небу с редкими звездочками; а вот два многоруких же монстра вступили в единоборство… Жутковато выглядели силуэты деревьев на белом снегу.
- Чего сидишь? – бросил Глеб вёльве. – Иди к нам. Согреешься у огня.
Колдунья как-то нехотя соскочила с саней, провалилась по колена в сугроб, охнула. Глеб сделал несколько шагов ей навстречу, протянул руки, девица отпрянула, проворчала что-то вроде «сама пойду» и заковыляла к костру. У огня неспешно разулась, вытряхнула снег их меховых сапог, очистила вязаные чулки и вытянула ноги к костру.
- Тебя как звать-то? – с этими словами Глеб подкинул в пламень сосновую ветку, которая тотчас выдала фейерверк искр.
- Ингрид, - колдунья ответила усталым, печальным голосом. – А тебя как?
- Глебом наречен… - задумчиво произнес новгородец и заглянул в глаза пленнице. В них как в слюдяных зеркальцах или лужицах отражались танцующие язычки костра. Огненные отблески в ледяной воде, пылающие головешки на льду. – Как тебя к лопарям занесло?
- Долго сказывать, - немного помолчав, пробормотала колдунья.
- Ладно, скоро харчевать будем, - Глеб встал, потянулся. – Только сперва коней накормить надобно. Эй, други, у вас все готово? – крикнул он чудину и Пахомию, возившимся с шалашом.
- Един на четверых поставили, - бросил через плечо Пахомий. – Все поместимся. Только девку надо будет к дереву привязать…
- Зачем? Куда она середь ночи сбежит? – Пекка-Георгий аккуратно укладывал еловые лапы. – Если только волкам на ужин. А если опять по нужде захочет, прямо в шалаше что ль?
- Не сбегу я, - выкрикнула пленница.
- Надо веревку подлиннее, у нас же есть такая, - Пахомий поправил шест.
- Сказала же девка – «не сбегу»! Что вы заладили как сороки? – Глеб направился к саням. – Как с шалашом покончите, снедь доставайте – мясо, рыбу, сухари, а то во рту с утра маковой росинки не было. А я лошадок угощу. Где у Буянки торба с овсом?
 - Известно где, под полостью запрятана, - все так же не оборачиваясь крикнул Пахомий. – Только весь овес не скорми, назавтра оставь.
Пока Буянко шуровал мордой в торбе, Белобок нервно перетаптывался, жадно облизывался, бросал недобрые, завистливые взгляды на товарища.
- Не беспокойся. Сейчас и тебя накормлю, - Глеб извлек из-под сена и меха свою торбу. Конь принялся энергично поглощать привычную пищу.
Ингрид все так же неподвижно сидела у огня, не обращая внимания ни на сооружающих шалаш Пахомия и Пекку-Георгия, ни на Глеба, с трудом оттащившего полупустую торбу от морды изголодавшегося Белобока, который в ответ недовольно зафыркал: мало, хочу еще. «Довольно! – бросил новгородец. – На тебя корма не напасешься!»
Глеб, тяжко переваливаясь, шел сквозь сугробы к костру. Закончившие ставить шалаш его сотоварищи тем временем выгребали содержимое мешков: вяленое мясо и рыбу, сухари, соль в тряпице, луковицы, соленую репу, фляжки. Ингрид безучастно смотрела на это.
- На, поешь… - Глеб протянул девице кусок мяса. Ингрид замотала головой:
- Не надо, я сыта.
- Лопари так хорошо кормят? – рука с куском мяса застыла в воздухе.
- Просто я привыкла мало есть. – Новгородец заметил на лице колдуньи борьбу между желанием подкрепиться перед сном и гордым отказом разделить нехитрую трапезу с чужаками. Ингрид судорожно сглатывала слюну, демонстративно отворачивалась от предложенного мяса, при этом в глазах ее был отчетливо различим голодный блеск.
- Хоть водицы испей, - Глеб сунул под нос свою фляжку.
- Хорошо, - вёльва отхлебнула немного, Глеб тотчас ткнул ей в подбородок кусочком мяса, пленница дернулась, но, поколебавшись немного, откусила чуток, тщательно разжевала, проглотила.
- А говоришь – сытая! – усмехнулся Глеб. – Дать сухарь?
Вёльва не шелохнулась, но в глазах Глеб прочел: не откажусь. Через мгновение вёльва аппетитно захрустела посыпанным солью сухариком; потом попросила еще воды.
Пекка-Георгий впился зубами в луковицу, как пес в сладкую косточку, Пахомий грыз подмерзшую рыбу. Лес окутали тьма и тишина, слышно было только чавканье чудина да потрескиванье сучьев в костре. После скудной вечерней трапезы трое отправились в шалаш, перед этим тянули жребий из трех веточек. Короткая досталась чудину. Его должен был сменить Глеб (самая длинная веточка). Как только полумесяц увенчает макушку самой высокой сосны из окружающих поляну, Пекка-Георгий разбудит предводителя, когда же ночное светило минует еще три сосновые макушки, настанет черед Пахомия. Последний уснул, едва коснулся щекой полости.
Глебу не спалось. Колдунья лежала между ним и безмятежно дрыхнущим Пахомием. Соседство молодой женщины распаляло огонек страсти, Глеб украдкой косился на Ингрид, которая, казалось, так же сладко спала, как Пахомий. Час или два новгородец ворочался, сопел, до крови прикусил губу, борясь с «греховным вожделением», как говаривал, бывало, отец Симеон.
Наконец, Глеб решился: была – не была. Он резко развернулся к Ингрид; девушка ровно дышала во сне, он положил свою широкую длань на мерно вздымающуюся грудь, готовясь тяжело навалиться на вёльву и… Рука с тонкой иглой мгновенно выскользнула из-под одежд и со скоростью броска змеи острие очутилось у кадыка Глеба. На открывая глаз, пленница произнесла: «Нельзя, нет!»
- Тьфу ты, недотрога какая… - Глеб аккуратно отвел от горла руку с иглой, повернулся на правый бок. Костер высвечивал чрево шалаша, где посапывал Пахомий и лежала, притворившись спящей, но будучи начеку, колдунья.
Чудин время от времени выхватывал из большого вороха ветку-другую и «подкармливал» огонь. В морозном воздухе кружились искры. Вскоре, разморенный теплом, исходящим от костра, Глеб заснул. В сновидениях он шагал по улицам славного Новгорода, приветствуя друзей, садился за праздничный стол, уставленный яствами и напитками. Девица с лицом Ингрид прислуживала ему за столом. Наполняя в очередной раз медную чарку медовухой, она как бы ненароком тряхнула рукав его рубахи…
Пекка-Георгий тормошил Глеба: вставай, друг, выходи костер стеречь!
С трудом разлепил Глеб ресницы, сладостно потянулся, зевнул. осмотрелся.
Ингрид спала (или притворялась спящей). Пахомий мягко похрапывал. Глеб вылез из шатра, подняли очи горе: месяц венчал верхушку самого высокого дерева. «Как басурманский храм где-нибудь в Булгаре», - подумал новгородец. Пекка-Георгий нырнул в шалаш, и скоро оттуда донеслось его сопение с присвистом, перекрывшее похрапывание Пахомия. Вокруг стояла оглушающая тишина, кружились редкие снежинки, навстречу им устремлялись искорки костра. Пищи для огня хватало с избытком. Глеб сидел, молча глядя в огонь, и вспоминал пожар в Новгороде, свидетелем коему был в детстве: огненные языки, пробивающиеся сквозь щели в кровлях домов, черный удушливый дым, перепуганные горожане, вытащившие на улицу свой скарб – кто что успел ухватить, отнять у всепожирающего огня.
А вот и другая картинка – варяжская крепостца, ватага ушкуйников отчаянно карабкается на бревенчатые стены. Одна из башен уже занялась, пламя рвется из бойниц, а он, Глеб, бежит по стене, укрываясь щитом от огня и дыма, и, одновременно, отбивая удары защитников крепостцы.
Огонь дохнул ему в лицо, Глеб встрепенулся и раскрыл глаза. Все та же ночь, костер, задувший среди ночи легкий ветер осыпал искрами задремавшего новгородца и едва не опалил ему веки и бороду. Глеб вскинул голову: серпик ночного светила сдвинулся на небольшое расстояние от кроны самой высокой сосны – значит, времени прошло немного. На краю светового круга, образованного костром, наполовину погруженная в темень, высилась человеческая фигурка. Ингрид! Но что она делает посреди поляны? Вёльва стояла недвижно, привычно уставившись в черную глубину леса.
Неожиданно из уст ее вырвался тонкий, пронзительный вой, отдаленно напоминающий волчий. Глеб вздрогнул. В шалаше заворочался Пахомий. А колдунья, подтянувшись на носках, снова затянула волчью «песню» - еще громче, пронзительней, словно перевоплотилась в волчицу. И от этой «музыки» мурашки побежали по коже Глеба. А из черной чащи, откуда-то издалека на голос вёльвы отозвался глухой, утробный волчий вой. Захрапели, зафыркали кони, Белобок взбрыкнул и тоненько заржал, Буянко принялся бить копытом. Вёльва медленно повернулась и направилась к шалашу. Она шла, словно не замечая ни встревоженных коней, ни пораженного Глеба, провожавшего ее взглядом. Ее глаза не выражали ничего, напоминая два пересохших колодца, на дне которых еще поблескивали лужицы, но испить из них было уже нельзя. Когда колдунья нагнулась, чтобы залезть в шалаш, новгородец тихонько окликнул ее:
- Эй, ты что? С волками говоришь?
Вёльва застыла. Потом распрямила спину, повернулась к Глебу. Ее взгляд по-прежнему ничего не выражал. Сборщик дани с трудом выдержал взор пленницы – казалось, он глядит сквозь него, смотрит – и не видит. Наконец, Ингрид медленно заговорила:
- Один зовет. Меня зовет. Наше мольбище дважды разорили. Первый раз – свои, те, что изменили отчей вере. А потом вы, руссы, над богами глумились.
В ее голосе звучала застарелая боль, казалось, вёльву душат слезы, при этом лицо ее в свете костра выглядело каменной маской, ни одна мышца не дрогнула на нем. Только голос – тоскливый, печальный, в котором смешались обида, злоба, горечь потерь, жалоба на судьбу, желание поквитаться с теми, кто разрушил привычный мир, окружавший девицу.
- Меня там не было, - зачем-то произнес Глеб. – Я не зорил ничьих капищ.
- Тебя не было – твои были. Сначала слуги короля убили моего отца и бросили тело в пламень, потом явились руссы, убили моего возлюбленного и надругались надо мной. И те, и другие глумились над богами и их служителями, оскверняли священные места. Зачем? Ночью я бежала их русского стана. Перерезала путы, потом проткнула глотку одному из насильников и убежала в тундру. Я долго бродила там, пока не наткнулась на лапландское стойбище. Эти дикие люди приняли меня. Они лучше всех вас, они уважают любую веру! В тундре были волки, много волков, стая. Но они не тронули меня. Они служат Одину, и я служу Одину…
Слова потоком лились из груди Ингрид, перемежаясь горькими всхлипываниями. Однако глаза ее оставались сухими. Глеб решил одной фразой прекратить это словоизвержение:
- Я понял твои слова. А теперь иди спать, своим воем только коней напугала!
Она резко развернулась и юркнула в шалаш. Глеб задумчиво ворошил веточкой в костре. «Надо же. обидели девку почем зря. Ну молилась бы своему Одину, коснела бы в язычестве, как лопари и некрещеная чудь».
Скоро он снова погрузился в дремоту. Теперь перед ним пылало капище, огонь пожирал идолов – Одина, Тора, Фрейра и прочих языческих истуканов-болванов с грубо прорезанными очами и устами, едва намеченными руками.
А среди огненного безумства металась Ингрид – в меховых одеждах, несмотря на лето, с окровавленным шилом в руках. Русские воины заодно с мурманами крушили секирами и кромсали мечами служителей древних богов. Но павшие волхвы внезапно обращались в волков и яростно бросались на обидчиков, перекусывая руки, древки, топорища, вырывая полыхающие факелы. Вот один из них протяжно завыл и кинулся на Глеба…
Далекий волчий вой вырвал новгородца из сонного забытья. Черт! Костер вот-вот погаснет. Он подкинул сучьев в огонь. Глянул на небо, где мерцали крохотные звездочки, откуда все так же устремлялись к земле столь же крохотные снежинки. Еще немного – и надо будет растолкать крепко спящего Пахомия: месяц уже вплотную приблизился к третьей высокой сосне. Через некоторое время Глеб встал и, размяв затекшие от долгого сонного сидения члены, полез в шалаш. Вёльва ровно дышала, чудин все так же тихонько посапывал-посвистывал, Пахомий перестал храпеть, повернувшись во сне на другой бок. Новгородец встряхнул товарища.
- Вставай, твоя очередь огонь стеречь! – Глеб не без труда разбудил его.
Проснулся Глеб поздним утром, когда в лесу было уже относительно светло, на свежем снегу отчетливо выделялась цепочка следов бурундука. Сборщики дани готовились в дорогу. Ингрид стояла у догорающего костра, все так же глядя «в никуда» сквозь язычки пламени. Подкрепившись, тронулись в путь.
Скоро погода испортилась, задул пронизывающий восточный ветер, затем хлопьями повалил снег. Глеб чертыхался, неофит Пекка-Георгий бормотал молитву, только Пахомий и Ингрид молчали, каждый думал о своем. Вёльва передирала камушки с вырезанными на них знаками, рунами. Жрецы древней религии гадали на них, провидели будущее, судьбы людей и народов.
- За полдень доберемся до карельской деревни, - крикнул Глеб товарищам. – Там наших охотно привечают.
Ветер заметно усилился, они проникал за воротники, в рукава, как ни кутайся. Скоро его дуновение превратилось в низкий, нудный вой. Еловые лапы, раскачиваясь под его порывами, хлестали морды коней и лица людей.
Внезапно в шум ветвей и заунывную песню ветра вплелась новая нота: тоже вой – глухой, утробный, доносившийся из лесных дебрей. Белобок стал испуганно шарахаться, Буянко тонко заржал, навострил уши.
- Волки что ль? – Пахомий вертел головой по сторонам. – Вроде не так близко. Авось и уйдем…
Но, вопреки наигранному оптимизму Пахомия, вой становился все громче и ясней. Вот между стволов, в снежной замети стали мелькать темные силуэты хищников. Кони летели с отчаянным ржанием, Глеб истошно орал:
- Н-но, гони! Вперед!
Чудин кричал что-то на своем языке, яростно нахлестывая выбивающегося из сил Буянко. Но поздно: из метельной круговерти вынырнула серая тень, зубы сомкнулись на горле жеребца. Хрипящий конь повалился набок, сани перевернулись – и оба ездока, чудин и русский, повалились в снег.
Ударом рогатины Пекка-Георгий пронзил волчище, бросившегося на него, чтобы растерзать. Пахомий выхватил из-под шубы охотничий нож, полоснул по животу второго волка, который с жутким воплем упал на спину, задергал ногами в предсмертных конвульсиях, потроха выпали из распоротого брюха на окровавленный снег. И тотчас другой зверь, выскочив из-за толстого ствола сосны, подпрыгнул и вцепился в занесенную для нового удара руку с ножом. Еще один волк обрушился на спину чудина.
Глеб обернулся: пока два хищника бились в агонии, а еще три расправлялись с конем и людьми, два огромных волка гнались за ним, пытаясь настигнуть сани. Вёльва во все глаза глядела на приближающихся зверей, в ее взоре новгородец прочел злорадное торжество.
- Это ты призвала их! – выдохнул Глеб. Ингрид взглянула в его перекошенное гневом лицо, спокойно произнесла:
- Да, я! И я могу спасти тебя от гнева Одина. Волки не тронут тебя, если…
- Если что? – Глеб бешено вращал глазами.
- Сними крест и надень вот это! – колдунья протянула ему кожаный шнурок с камешком, на котором была вырезана руна.
- Что это? Зачем? – Глеб с трудом удерживал поводья.
- Руна «бьорк». Это значит «возрождение». Мы с тобой возродим веру бесстрашных предков…
- Твоих предков! – рявкнул Глеб. – Никогда, - он оттолкнул руку с руной.
- Я буду твоей женщиной. Наши потомки… - она попыталась прильнуть к новгородцу, тот решительно отшатнулся. – Они будут преданными слугами Одина. Они получат защиту от бога, покровителя воинов.
- Мои защитники – Господь и Божья Матерь! – выкрикнул Глеб, перекрывая вой ветра. – Что мне ты и твой Один?
- Их твои боги тоже защитили? – смеясь, она протянула руку вдаль, туда, откуда доносились предсмертные крики ужаса и боли.
- Дура! – Глеб толкнул девицу локтем. Она упала на шкуры и прошипела:
- У тебя нет выбора. Возьми это, не бойся, – и вновь протянула руну.
Широкая длань Глеба ударила по узенькой ладошке Ингрид, выбив амулет, который хрустнул под полозьями саней. Ингрид вдруг воскликнула:
- Эта руна могла спасти тебя, а теперь поздно! – она откинула голову и. глядя в серо-белое небо, дико захохотала, тело ее содрогалось в пароксизмах истерического смеха. Глеб до крови прикусил губу, ему хотелось ударить эту дерзкую, глумливую ведьму, вышвырнуть ее из саней – и пусть четвероногие слуги Одина полакомятся этой стервой. Но он не мог отпустить поводья, и лишь время от времени бросал бешеные взгляды через плечо на заходящуюся в смехе ведьму.
Волки нагоняли сани. Их было уже четверо. Двое пытались обойти сани справа, один – слева, четвертый преследовал по пятам. Тот, что бежал слева, поравнялся с конем и прыгнул вперед. Отработанным движением Глеб схватил меч и в мгновенье опустил его на спину волка, перебив хребет. С воплем изувеченный хищник плюхнулся в снег. Ингрид попыталась выбить оружие из десницы – и снова упала, получив удар локтем в живот.
- Волчица! – огрызнулся Глеб. – Не лезь – зарублю!
Но вместо колдуньи следующим ударом он убил еще одного волка, кинувшегося справа. Труп с болтающейся на лоскуте кожи головой ударился о дерево, оставив на заиндевелом стволе кровавую полосу.
Следующий удар пришелся… в лицо новгородцу. Низко нависающая ветка сшибла шапку, он упал на спину, отпустил поводья, конь перелетел через поваленную ель, Ингрид подбросило. Упав, она вцепилась коготками в плечо сборщика дани. В это время в сани запрыгнул сзади еще один волк.
- Серенький, не тронь его, глупого, он не понял еще, – ворковала вёльва, теребя холку страшного зверя.
- Лучше съешь ее! – огрызнулся Глеб. Он выпрямился, продолжая сжимать рукоять меча. Последний волк отскочил в сторону с разрубленной передней лапой, дико взвыл – и в ответ плотоядно щелкнул зубами и завыл другой зверь, сидевший за спиной.
- Не тронь русского, он все равно будет нашим, - рука Ингрид скользнула по спине хищника.
Между тем лес редел – и вот сани, проскользнув меж двух близко растущих елей, оказались на высоком обрывистом берегу реки. Глеб не смог совладать с конем, Белобок вылетел на утес – и с жалобным ржанием обрушился вниз, увлекая за собой сани с Глебом в подледный омут. За миг до этого вёльва и волк выпрыгнули из саней.
Колдунья долго отряхивала снег. Волк ластился к ней, словно верный пес к хозяйке. По узкой тропке над рекой к ним шел старик в длиннополой шубе, высокой меховой шапке, с тяжелым посохом. Левый глаз скрывала повязка.
- Мой бог, - вёльва низко склонила голову перед странником. Волк довольно заурчал. Старик подошел к нему и потрепал за ушами.
- Нет, я не бог, - проговорил он. – Я – один из его служителей, который спасся, когда посланцы короля разоряли мольбище. Я лишился глаза, но, как видишь, выжил. Давай раскинем руны, - он развязал тесемку на мешочке и высыпал камушки на снег. – Жаль, я растерял половину в бегстве.
- У меня есть недостающие, - вёльва встряхнула амулетами.