12. Один дома
Для одного одиночество
есть бегство больного;
для другого одиночество
есть бегство от больных.
Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра»
Взрыв бугельной пробки. Начало нового дня. Как иначе? Вчера он хорошо проводил супругу в Хорватию. Хмурое утро вперемешку с прохладой пива обретало смысл и даже некоторую томность. Надо было вспомнить, что запланировано на день. То, что может сделать только он сам и только в сознательном состоянии. То есть сегодня. Поскольку все последующие дни начнут играть в чехарду со временем, пространством, людьми, песнями, фильмами, мыслями и беседами. Координация будет нарушена, некоторые действия – например, сложные операции с кухонным ножом – станут попросту невозможными.
Он сел за стол, включил телевизор – первый попавшийся канал - и дождался яичницы из трех яиц с беконом. Яичница была густо присыпана черным перцем и рубленым зеленым луком. Традиция. Не нарушаемая никогда в «холостые дни». Яичница и пиво. И бекон. Иногда жареный, как сегодня, иногда копчено-вареный…
О делах думать не хотелось. Зато из памяти не желал испаряться нескладный сон.
Приехали с женой к друзьям на новоселье. В какую-то глушь. Дом-новостройка, многоэтажка в окружении таких же однотипных высоток. Наверняка, аллюзия к заставке «Иронии судьбы». Мутный подъезд, внутри лабиринты какие-то, большая часть квартир – все еще без дверей, без окон, голые стены да потолки. Провода висят, штукатурка кусками. Полутьма по узким путаным коридорам.
У знакомых квартира более-менее обустроенная. Мебель, столы, стулья, свет горит. Телевизор работает. Правда, светильники без плафонов, а телевизор старый, громоздкий, ламповый, с пакетным переключателем на шесть каналов. Дети даже уроки сидят делают. Двое. Или трое. Во сне не понятно – мальчики или девочки.
Его как учителя (во сне он почему-то именно учитель, неважно по какому предмету) просят помочь - проверить, что там дети самостоятельно натворили. Он берет кипу тетрадей, учебников, альбомов, блокнотов, разрозненных листков – все разноформатные, еле в руках умещаются, скользкие, вот-вот грозят рассыпаться по полу - и удаляется в соседнюю комнату. В поисках тишины.
Тишину не находит, а находит выход в какое-то иное измерение. Сон же, хотя в тот момент кто ж знал, что это сон. Начинает блуждать по незнакомым коридорам. Людей много: жильцы, строители, случайные гости. Собаки бегают, коты, еще какие-то непонятные звери. Все чем-то заняты: кто по делам бежит, кто ведра несет, кто шпателем или валиком по стенам орудует, кто в домино за столами играет.
А он с кипой в руках не может дорогу назад отыскать. Не нужна ему уже эта уединенная комната, эта тишина. Жена нужна, знакомые нужны, к которым на новоселье пришли, дети их бестолковые. Почему бестолковые? Не важно. Просто нужны.
Просит у встречных телефон, чтобы жену набрать. Единственный телефон, который помнит наизусть, — это телефон жены. Кто просто не дает, кто вообще отворачивается, кто грубит, кто смеется, кто не понимает, о чем просят – языковой барьер. Кто-то все-таки дает телефон, добрый человек. Гастарбайтер какой-то. И тут же многие начинают протягивать телефоны – видимо, кипа тетрадей в руках все же вызвала жалость, сочувствие. Пошла волна добра. Или массовое сознание откликнулось на триггер.
Только телефоны у всех загадочные: незнакомые маленькие гаджеты без кнопок, без экранов. Как брелоки на ключах для автомобилей. Он говорит: «Мне бы кнопочный». В реальной жизни он тоже консерватор, потому и телефон нужен именно кнопочный, архаичный. Хорошо, что не дисковый, с витым проводом.
Смеются все, как над питекантропом. Понимает, что никогда уже не вернется, что теперь он часть этого дома Эшера. Тоже ведь культурный код – отрицание общепринятых истин через неработающую привычную геометрию. Невообразимый стыд и ужас. Когда в коридоре послышался рык, а затем из-за угла появился звероящер, не палеонтологический, а такой, как в повести Александры Толстой (только там был, кажется, зверотур), он проснулся. И снова - стыд и ужас. И пот горячий, и мокрые скомканные простыни, и больная похмельная голова.
Телевизор хамил нещадно. Нес какую-то чушь про беспорядки в его стране, про беспорядки в соседних странах, про беспорядки во всем мире, про злые мысли дальних стран. Телевизор нагнетал и доставлял.
Он переключил на тот канал, где положено было смеяться. Где именно смеяться, подсказывал постоянный закадровый массовый гогот и соответствующая реклама о «лучшем юмористическом». Лежи и слушай. Расслабься и хохочи.
Но смеяться не хотелось. Потому что все шутки были про топовых эстрадных исполнителей и про нетрадиционную ориентацию. И про нетрадиционную ориентацию топовых эстрадных исполнителей. И про наркотики – про алкоголь уже старо, про него шутили на других каналах в других передачах, ориентированных на возраст дожития. И снова про злые мысли далекого зарубежья. А еще про что-то личное, утрированное, поданное под таким отвратительным соусом, что даже традиционная яичница показалась мерзкой. Это не позволяло расслабиться, а, наоборот, нещадно напрягало.
Он выключил звук. Доел яичницу (через силу – если бы не лук и перец, то не вышло бы), допил пиво (это, как раз, помогло). Намешал себе джина с тоником – в «тихой» пропорции: поменьше джина, побольше тоника и льда. Вспомнил про дела. Кулинарные дела. Пора было на кухню – свершать задел на всю холостую неделю.
В тишине задел выходил хреново. Нужно было поставить что-то ненавязчивое и непретенциозное. Перебрал пластинки. «Uriah Heep» - громко. «Pink Floyd» - нудно. «ABBA» - старо, хоть и вечно. «Pulp Fiction» - слишком быстро, нагло, да и надоело уже. «Elvis» - так он собирается готовить, а не танцевать. «Браво» и «Секрет» - подпевать не хотелось. Жанна Бичевская – не сейчас, еще не столько выпито. Долго колебался между Луи Армстронгом, Би Би Кингом, Челентано и Синатрой. Выбрал Фрэнка Синатру. Под Синатру начал с сельди.
Сельдь всегда хорошо разделывать утром первого дня. Во-первых, потому что пиво под рукой. Можно запивать плавники да хвостики. Во-вторых, потому что руки пока еще слушались. Нож ловко скользил, пластуя тушку, отделяя хребет, снимая кожу с филе. Луковые полукольца выходили тонкими, растительное масло лилось в селедочницу, а не мимо, и в должной мере, а не литрами.
Иваси он оставил на потом – всегда успеет нарубить кусками. Как и скумбрию. Эти рыбы не требовали столь деликатного подхода, как атлантическая норвежская сельдь.
Все, что можно было просто бросить в духовку или на сковороду, он даже не стал доставать из холодильника. Лососевые стейки, телячьи стейки, каре ягненка – все это под рукой и все это может быть приготовлено в любое время и в любом состоянии.
Нарезки нарежутся, консервы откроются, бутерброды намажутся. Соленья – так вообще нужно просто достать из тыквы. А вот мясо необходимо стушить. Невелика наука, но требует времени. Бросить кусок телятины в казан, присыпать сбором трав, добавить пару зерен барбариса, пару соцветий гвоздики, веточку розмарина, нарезать яблоко, кинуть дольку лимона. Сладкий соус, соевый соус, банка красного пива. Довести до кипения, снизить накал.
Собственно, замариновал кострец он еще вчера, осталось добавить только яблоко, лимон, соусы и пиво. Что он и сделал, после чего поставил казан на огонь, довел до кипения и отрегулировал газ на минимальный.
Все, на часа два с половиной о казане на тихом огне можно забыть. Через два с половиной, максимум три часа в казане будет мягкое чудо в кисло-сладко-солоноватом заливе. Его можно будет есть как горячим, так и холодным. Стало быть, заготовка на холостую неделю была готова.
Синатра давно уже пропел последнюю на диске песню про летний ветер. В доме воцарилась тишина. Тишина требовала вина. Он спустился в подвал, выбрал бутылку оранжевого грузинского, того самого «Ркацители» от Чотиашвили. Когда вернулся в столовую, сыры, нарезанные кубиками, уже ждали и с пониманием подставляли воткнутые шпажки. Хотелось вина, хотелось сыра, не хотелось звука. Думалось о своем, думалось о себе.
Он думал, что несказанно устал. Не жаловался, он никогда никому не жаловался, тем более самому себе. Тем более мысленно. Он констатировал. Устал не от работы, не от мыслей, не от дел – от женщин, от отношений, от сложностей, связанных и с теми, и с другими.
Вот кто он? По сути? Взрослый мужчина, выглядит прилично, местами даже отлично. Солидно, респектабельно, ухожено. Денег на жену не жалеет. И на «дуняш» своих не жалеет. Они ж его «дуняши», а значит, в сфере его ответственности – не отнять, не убавить.
Женщин своих окружает заботой, задаривает. Вопросы из сугубо мужского ведомства решает. Или находит тех, кто решает. При этом без лишних претензий и требований. Обеспечивает обильно и стабильно. К женским капризам относится философски. До поры, до времени, конечно. Терпение все-таки никто не отменял.
Понять глубокую женскую душу даже не пытается, потому что чем умнее мужчина, тем меньше он понимает женщин, так что глубоко в женскую душу лезут только идиоты. Абсолютные идиоты. А он-то, со своими высшими да жизненным опытом…
Спорт, хорошие вина, полное уважение к женщине, которая рядом. Терпеливо ждет в периоды критических дней и женских духовных метаний. Мечты реализовывать помогает. Даже самые бредовые.
Все эти их фитнесы-маникюры-шопинги - да с дорогой душой! Живи и радуйся - долго, счастливо, надежно. А взамен-то, взамен? Пару-тройку встреч в неделю, сопровождение в редких поездках, прогулки у моря, хороший интим и прочая романтика.
Но что происходит с ними, с любимыми женщинами? То лезут на место жены (в тот же – пошла прочь! вон! отказать!), то элементарно забывают пожелать доброго утра, то хотят всех материальных благ этого мира, то начинают врать там, где это вообще не нужно (хотя к бытовой женской лжи он давно уже относится со скептическим спокойствием), то просто сами не могут понять, чего желает их мятущаяся душа и пропадают именно в тот момент, когда очень нужны рядом...
В общем, нарушение всех заповедей его незамысловатого «Кодекса боевой подруги».
Мысли путались, начинало говорить вино. Начал предъявлять претензии к женщинам? Тут же рассмеялся сам над собой. Мысленно, конечно. Хотя и вслух, кажется, - было. Надо отвлечься от «дум казацких».
Можно было поставить что-нибудь из песен-«понималок», но их звучание могло с вина перекинуть на виски, а этого делать в первый «холостой» день не стоило. Абсолютно не стоило. Иначе не доживет до конца недели. Так что нужно было придумать альтернативное занятие.
Завтра приедет друг – прогревать мотоцикл. И поговорить. Говорить будут долго, песен слушать много, много пить и много есть. Но нужно встретить и проводить друга, выжить и проснуться в подвижном состоянии. Потому что послезавтра он поедет в паб, а потом - в винный ресторан. Он так решил, значит, так и будет. А то когда ж еще? Не в трезвые же будни…
А потом уже можно дать слабину, потом он накидается так, что запрется в доме, как нетрезвый авиатор в ангаре. На все оставшиеся до приезда супруги грустные хмельные дни. Дионис поймет. С Дионисом согласовано. Сегодня же нужно было держать себя в форме. Пока мясо тушилось в казане, можно было растопить баню. Здоровье пока позволяло. Этим он и занялся.
К бане нужно было пройти десять шагов – просто выйти во двор. В середине сентября было достаточно тепло, чтобы идти в домашнем: в тапках и шортах. Так и сделал. Легкий ветерок только подбодрил ароматом близкого моря и мурашками по коже.
В бане на стене висел телевизор. Телевизор укором черного экрана потребовал, чтобы его включили. Он согласился – зачем спорить с телевизором? – включил. Но заставил-таки исполнить «Отпускную» песню группировки «Ленинград»:
Пиво свежее из бочки
Притащил сосед Илья,
Разбросаю я носочки
По периметру жилья.
Ах уе, ах уе, ах уехала жена;
Заи, заи, заинька моя.
Ситуация соответствовала. Друг приедет завтра, но жена-то уехала вчера. И пиво имело место быть – в банном холодильнике. Баночное, правда. Но хлопнуло не хуже бугельного. И в бокале заиграло морозным янтарем и пеной. Словно морской бриз тихонько пробрался за ним и сюда.
Он с удовольствием опрокинул полкружки, а потом не выдержал – скинул шорты и плюхнулся в бассейн. Холодный, освежающий бассейн, после которого он практически полностью протрезвел. Можно было приступать к растопке печи.
Бумага, несколько кусков картона, щепа, одна спичка. Потянуло дымом. Несколько поленец сверху. Через три минуты акация, дуб и береза уже занялись веселым пламенем. Проверил, закрыта ли дверь в парную. Веники решил не запаривать – и так разморит. С удовольствием посмотрел на дело рук своих.
Телевизор, после «Отпускной», робко, чтобы оставили в живых, предложил продолжить программу концертом Шнура, но не попал ни в тему, ни в настроение. Алиса Вокс что-то материла про патриотку. Он выключил телевизор с раздражением. Нет, он любил Шнура, но еще того, кто пел:
Татуировки и в кармане PLAYBOY,
Танцую я, танцую только с тобой,
Танцую я, танцую только с тобой,
Ты - моя лошадь, а я - твой ковбой.
Теперь Шнур почему-то ковбоем ему уже не казался. Да и дамы его – все эти Юлии, Алисы, Зои, Флориды и Василисы - лошадьми его не были. Они были его созданиями, мифами, симулякрами. Каждый мужчина при определенном стечении обстоятельств выходит на тот уровень, когда возникает желание поиграть в бога. С того момента, когда Шнуров из служителя бога Диониса превратился в бога Шнурова, он стал не интересен. Это личное, хмельные мысли, никому не в обиду. Шнуров стал не первым авторитетом в его жизни, утратившим авторитетность. Макаревич, Шевчук, Слепаков, десятки других исполнителей – ранее он мог разговаривать с ними через их песни. А потом перестал находить в их словах вечность, а значит, такое общение утратило смысл. Так что злился он только на телевизор. На невинный телевизор.
Допил пиво залпом и пошел назад, к мясу в казане, к вину и сырам. Но перед выходом еще раз плюхнулся в бассейн. Домой шел голым - кто его там видит? Разве что соседи из смежного дома, но они простят. В этом прелесть частного дома. И снова – морской бриз и мурашки теперь уже по всей площади обнаженной кожи.
В столовой уже ждали нарезки: фаршированная рыба, куриная шейка, копченое мясо, почеревок, кровяная колбаса, копчено-вареный дикий кабан (со стопроцентной вероятностью – домашняя свинка) и домашняя колбаса с чесноком. Можно было бы откупорить бутылку красного под этакое дело, но перед баней рискованно: красное вино да банный пар – это игры с давлением. По большому счету, и на еду лучше было не налегать – так, по кусочку того да этого. Поэтому продолжил белым. Вернее, оранжевым. Оно быстро кончилось. На смену сухому вину пришел счастливый квартет: джин, тоник, лед и долька лимона.
Конечно же, все это тренировочное чревоугодие требовало некого акустического сопровождения и зрительного ряда. Он выбрал фильм по сказке Евгения Шварца «Обыкновенное чудо». Где-то к моменту песни Министра-администратора про невинную бабочку и коварного воробушка мясо было готово, можно было идти в баню.
- А будете настаивать, я пожалуюсь мужу, и он превратит вас в крысу, - пообещала с экрана Жена Волшебника.
- А кто у нас муж? – уточнил Министр-администратор.
- Волшебник, - просто ответила Жена.
- Предупреждать надо, - пожурил Министр-администратор, совершенно не чувствовавший своей вины.
А была ли вина мужчины в том, что он прямо и откровенно, с напором, предложил красивой женщине соитие на сеновале? Как блистательно отыграл Андрей Миронов фразу из текста Ильи Кормильцева:
Ты - моя женщина.
Я - твой мужчина.
Если нужно причину,
То это причина...
Выслушивать сухие и лживые извинения Министра он не стал – выключил телевизор и снова надел шорты. Зачем? До этого момента сидел же голым. Что ж, не дойдет до бани в таком же виде? Но шорты надел.
Температура в бане была градусов пятьдесят – именно то, что нужно для предварительного прогрева тела. Рисованная девушка на настенном термометре в парной уже почти оголилась. Оставались еще розовые чулочки и дубовый листок на ягодице.
Остатки дров тлели последними огоньками, он подбросил еще парочку поленец. Залез на второй полок, закрыл глаза и расслабился. Мыслей не было. Вернее, была одна: что приказать телевизору на ближайшие два часа, под пар, бассейн, фисташки и пиво?
Смотреть клипы – перебирать в памяти исполнителей, думать, искать желаемое. Не отдохнешь толком. Смотреть концерты – надоест через две песни и начнешь снова искать клипы. Смотреть новости – да разве можно, в бане-то? Оставались фильмы, нужно было выбрать подходящий. Такой, чтобы знать, когда смеяться, когда хлопать себя ладонями с досадой по голым бедрам, а когда и в бассейн прыгнуть или в парную сходить, потому как это место уж до приятной боли знакомо.
И он выбрал. Великолепное трио Леонова, Васильевой и Муравьевой в блистательной ностальгической комедии «Дуэнья». Приняв решение, он разморенно сполз с полока и неспеша, лениво соскользнул в бассейн. Над поверхностью воды заструилась дымка от его разгоряченного тела. Освещение в бассейне дало зеленый свет. Красота! Когда голова прояснилась, а мышцы вновь обрели способность подчиняться мозгу, он вылез из бассейна (под красный свет), включил телевизор и нашел на просторах интернета нужный фильм.
- На женщин я умею производить неотразимое впечатление, - повторял он вслед за сеньором Мендосо и, дождавшись, когда служанка прыснет, говорил, преисполненный уверенного достоинства. – Еще одна.
А минут за десять до этого вместе с Карлосом и Мендосо во весь голос распевал на три голоса такую проникновенную для него на данный момент песню:
На свете жил сеньор нестарый,
Хотя уже не молодой,
Любил он с грешною гитарой
Бродить под грешною луной.
Он называл ее «Песенкой про Трампа». Во-первых, из-за схожести экс-президента Штатов с главным героем песни, а во-вторых, из-за припева, который в его хмельной интерпретации звучал, как «Трамп-Трамп-Тара-ра-ра-Трамп». И, поглаживая себя по трехдневной уже щетине, повторял крылатое: «Нужно обладать дурным вкусом, чтоб не понравилась моя бородка. На женщин она производила ошеломляющее впечатление».
Другими словами, фильм «зашел». После слов священнослужителя, что венчал героев: «Но если назойливые миряне суют мне всякую дрянь в этот карман или в этот карман, то грех они берут на свою душу», он, подставляя воображаемые на голом теле карманы, свалился в бассейн.
Хорошо, что обошлось без травм. Пора было заканчивать с баней. Тем более, теперь действительно захотелось есть. Он проверил, основательно ли прогорели дрова, открыл дверь парной, произвел все необходимые манипуляции с тумблерами бойлера, освещения, насосов обогревателей и фильтра бассейна, натянул на мокрые бедра просторные шорты и устремился в дом. При этом по дороге говорил на два голоса, пытаясь, как умел, воспроизвести интонации Евгения Леонова и Татьяны Васильевой:
- Сеньорита, я уже здесь, - говорил он за дона Мендосо.
- А я знаю, сеньор, - переходил на реплику дуэньи Доротеи. - Вернее, нет, я чувствую.
Дома он скинул мокрые шорты и надел сухой фартук. Фартук был нужен. Он собирался жарить мясо, а кому ж приятны капли раскаленного масла на самых интересных местах. Была у него одна пьяная история, о которой до сих пор напоминали белые пятна от ожогов на тыльной стороне левой ладони.
Пригласил он тогда парочку нетрезвых друзей. Дом показать, разговоры поговорить. В качестве закуски решили пожарить омлет. За странным неимением в холодильнике другой снеди. Так звезды сошлись. На блинной сковородке. И он блеснул мастерством. Сообразил показать, как лихо переворачивает блины в воздухе и ловит их на другую сторону. Вот только блины выпекаются практически мгновенно, омлет же, поджарившись с одной стороны, с другой стороны остается жидким. И горячим. Очень горячим.
И вот вся эта раскаленная жижа с непропеченной стороны омлета в полете хлестнула ему в лицо. Сработала спортивная реакция, он успел прикрыть глаза рукой. Тыльная сторона ладони приняла основной удар. Прожгло сильно, до кости, даже дежурный травматолог присвистнул, а заживало долго. Теперь он не переворачивает в хмельном состоянии ничего, даже блины.
Поставил виниловый диск Элвиса. Как раз хватит на кулинарное колдовство. Хотя какое ж там колдовство? Разогреть тяжелую чугунную сковороду, брызнуть масла, дождаться шипения, а затем опустить на рифленую поверхность сковороды два толстых шмата телятины, присолить, присыпать смесью перцев, перевернуть через две минуты, вновь посолить-поперчить, положить между кусками свежую ветку розмарина и пару зубков чеснока.
Через две минуты накрыть крышкой, через три минуты снять. Он любил с розовым соком внутри – никакой соус не нужен. Повара называют такую степень прожарки medium rare, но сам он такой термин использовать бы не рискнул. Там еще много других наворотов с периодом прессованного воздействия в собственном соку, с температурой жарящей поверхности и временем теплового воздействия. Да и с самим специальным кулинарным оборудованием. Так что он называл такие стейки просто – с розовым соком внутри.
До этого был нужен другой творческий процесс – на тарелке. Тарелку он устлал листьями салата, разложил пасьянс из долек свежего огурца, перекинул половинками помидоров-черри, украсил рукколой и кинзой, бросил поверх дымящиеся стейки, присыпал рубленым зеленым луком. Вот все это вместе и было колдовством.
Нет! Оставался еще один штрих – вино. Он принес из погреба лучшее, по его мнению, вино для стеков – красный «Мальбек» из центральной аргентинской провинции Мендоса. Захватил и декантер. Стейки были практически готовы, для обычного «дыхания» вина времени уже не оставалось. Открыл, щедро перелил в декантер всю бутылку – благо размеры сосуда позволяли. Вращал декантер, наполняя всю столовую терпким ягодным ароматом – дымной ежевики, черной смородины и пряных трав.
Кто там знал, когда аэрация вина станет оптимальной, когда оно достаточно избавиться от углекислого газа, когда наполнится кислородом, отдаст лишние танины и обретет лучший аромат? Не было сегодня профессиональных сомелье в этом доме. Но был истинный ценитель. И он после десятка вращательных движений счел ритуал декантации оконченным. Теперь вино – в бокал, тарелку и приборы – на стол.
К застолью приземлился прямо так – голый и в фартуке. Осталось выбрать киносопровождение. Вино было аргентинским, стейки – блюдом, распространенным по всему американскому континенту. И не только. Коров пасут по всему миру. Так что можно было запустить какое-нибудь «Обнаженное танго» или Квентина Тарантино. Он задумался над фантастическим «Мебиусом», потом над «Городом грехов». Но, сделав первый глоток красного вина, совершенно спонтанно, вне размышлений, просто по наитию воскликнул: «Канальи!».
Сказанное слово обрело смысл и сжатость и воплотилось в десятки раз виденный фильм «Д`Артаньян и три мушкетера». И зажурчали до боли выученные песни, и зазвенели шпаги, и раздался скрип седел и топот копыт, и вино полилось рекой – успевай только подносить из погреба бутылку за бутылкой.
Он сурово говорил напутствие «сыну»: «Деритесь там, где это можно, слава богу, и уж, конечно, там деритесь, где нельзя».
Он предупреждал горячего гасконца: «Кардинал не дама, разговор пойдет не о любви».
Он даже расставил шахматы на доске, чтобы сказать голосом кардинала: «Это королева. Она ходит как угодно. Тому, кто играет». И в нужный момент добавить следом: «Партию я еще не выиграл, а вот жизнь уже проиграл».
Он восклицал с восторгом: «За корсажем этой необыкновенной женщины - все тайны Лувра!»
После третьей бутылки вина (он, в целях сохранения трезвости мысли и безболезненного продолжения творческого отпуска, перешел на белое уже после второй), он, конечно же, объявил: «Вторая часть Мерлезонского балета!»
Он уже добрался до нарезок, он рубил большим кухонным ножом скумбрию крупными кусками на деревянной доске (жена потом заругает, потому как для рыбы у них доска пластиковая, а из дерева запах нужно будет вымывать месяцами). Он уже перешел на пиво и вел беседу сам с собой разными голосами:
- Вы предпочитаете драке домашний уют?
- Уж не постарели ли вы, милый Портос?
- Нет, я просто поумнел.
Когда под столом набралось уже достаточное количество пустых бутылок, пусть на экране был совсем иной эпизод, он перекликался бравыми хмельными голосами мушкетеров, завтракающих на бастионе Сен-Жерве:
- А сколько у нас мушкетов?
- Четыре!
- А сколько шпаг?
- Четыре!
- А сколько нас? Атос?
- Я!
- Портос?
- Я!
- Арамис?
- Я!
- И Д'Артаньян! Один за всех!
- И все за одного!
Когда спиртное закончилось в зоне вытянутой руки, он заговорщицки зашептал голосом галантерейщика Бонасье:
- Я всё понял! Это заговор. Франция в опасности. Я спасу Францию!
И продолжал, когда спиртное все-таки появлялось:
- Одно мое слово спасло Францию! Галантерейщик и кардинал — это сила!
Периодически тянулся к декоративной шпаге на стене, но не снимал – в нетрезвом виде – нельзя к оружию, даже декоративному, и то кричал с задором голосом Дурова (как ему мнилось): «Шпаги наголо, дворяне!», то, презрительно скривив рот, возглашал голосом Тереховой (как ему казалось): «Век честных рыцарей прошел. Известно, что порой мир гордых женщин окружен бессовестной игрой».
Когда стало совсем невмоготу, когда голова предательски потянулась к столу, он произнес сакральное: «Имеющий уши не услышит. Имеющий глаза не увидит» и заснул, умело избежав лицом тарелки с остатками нарезок.
Через полчаса он вскинул голову и произнес закадровым голосом Ефима Копеляна из киноленты «Семнадцать мгновений весны»:
- Он спал глубоко и спокойно, но ровно через 20 минут он проснётся. Это тоже одна из привычек, выработанных годами.
Штирлиц был тут совершенно ни при чем, но цитату выдало подсознание. Оглядев опустевший стол, выплеснув остатки белого вина в бокал, он заметил:
- Для Атоса это слишком много, а для графа де ла Фер - слишком мало.
Выпил, встал за новой бутылкой (теперь уже снова пива, оно было ближе, на кухне, а не в погребе) и на шаткой дороге к холодильнику зафиксировал бравурно и пафосно:
- Один за всех и все за одного!
Фильм, конечно, давно уже закончился. На экране висела финальная картинка, заставка. Был поздний вечер, за окном темно. Пора было перебираться - пусть не в постель на втором, так хоть на диван на первом этаже. Но так просто спать пойти он не мог. Ему нужна была колыбельная. Непослушными пальцами он выискал в плейлисте на ноутбуке, чуть не залив (это было бы уже раз в пятый за последние пару лет) клавиатуру вином, хорошо, что бокал был уже пуст, нужную песню, и Михаил Боярский проникновенно запел «Балладу о дружбе»:
На волоске судьба твоя,
Враги полны отваги,
Но, слава богу, есть друзья,
Но, слава богу, есть друзья,
И, слава богу, у друзей есть шпаги.
Друг приедет завтра, но шпаги у него нет. Зато есть мотоцикл.