Ветер от винта рванул так, что заросли облепихи растрепало, прижало к земле, они страдали, не в силах подняться под бешеным напором воздуха, и только когда вертолёт, оторвавшись от прибрежной гальки, заскользил над Баксаном, зелёные колючие ветви с желтоватыми ягодами постепенно пришли в себя и приподнялись.
Вертолёт шёл высоко над рекой, приближаясь к Эльбрусу, к его гигантскому массиву справа в конце большого ущелья, рассечённого горой Азау-Чегет надвое: неширокую ветвь между Шат-горой и Азау и огромную между Азау и стеною Донгуз-Оруна с вершинными треугольниками Когутаев, с белоснежной красавицей Накрой.
Саша прильнул к иллюминатору, но изредка поглядывал на пилота.
Тот нервничал. Он тушил пожары в сибирской тайге, когда его, пилота-рекордсмена, перебросили вместе с машиной сюда: взлететь на Эльбрус, на его правый купол – 5642 метра над уровнем моря, - ещё никогда вертолёт не поднимался так высоко.
Грохот в салоне, как в жестяном коробе, если по нему колотить молотком, поэтому все молчат, увлеченно пялятся в иллюминаторы.
«Вертушка» летит над склоном Эльбруса, повторяя рельеф метрах в трёхстах повыше, «карабкается» на вершину. И внезапно стремительно срывается вниз, - склон приближается с ужасающей быстротой, у всех дух захватывает: «Неужели конец?!»
Почему вдруг вертолет отвалил вправо и пошёл на вираж, оказываясь всё выше и выше над резко уходящим вниз склоном, сразу понял только пилот: в последние секунды перед ударом о твердь воздушная яма закончилась, лопасти оперлись о плотный воздух, и машина чудом выполнила спасительный манёвр.
Лица у всех зелёные, ещё не верится в спасение: «Погибнуть так глупо?!»
Пилот, широко закладывая виражи, кружит, кружит и постепенно взлетает выше вершины! «Ага! Лучше сесть на купол с высоты, а не «карабкаться» на него!» - оценил Саша.
«Стрекоза» медленно опускается. Люди ошеломлены: какое тут всё огромное! И сам купол, и весь Эльбрус – Шат-гора, - не охватить взглядом враз, только в панораме: и склоны, и соседний купол, и ближние, и дальние горы – вся цепь! Странно глядеть на неё с такой исполинской высоты и не сбоку, как из Пятигорска, а вроде бы изнутри. «А где же Машук с телевышкой? А Бештау? Неужели это вон тот едва различимый прыщичек? Ура, есть касание! Сели!»
Все аплодируют, но в грохоте винта ничего не слышно! Пилот сбавляет обороты, но не выключает двигатель, и машет рукой, - мол, давайте, вываливайтесь поскорее, - машет рукой, как заводит что-то: скорей, скорей, пошевеливайтесь!
Паша открывает дверь, и Саша первым прыгает на снег! И сразу за кинокамеру: вот она, вершина! Красное знамя, охваченное голубоватым льдом, - впечатление, будто оно вмёрзло в прозрачное стекло: ещё бы, сейчас, в конце июля, днём здесь минус двенадцать, - Паша уже ведёт замеры, в руках у него термометр и меленка из четырёх чашеобразных лопастей, - датчик фиксирует количество оборотов, потом из этого можно вывести скорость ветра.
Быстрее фотографироваться: у знамени, у мотоцикла с крупными шипами на обоих колесах, - на нём прошлым летом кто-то въехал сюда, на вершину Европы, - мотоцикл тоже заключён в прозрачную глыбу льда, оброс за год.
Все в рубашечках с короткими рукавами, всех мелко колотит от холода, кажется, даже кишки успели промёрзнуть!
Паша торопит, - не очень-то слышно его за грохотом винта, но и так понятно: всё, пора, надо сматываться, пилот нервничает! «А чего нервничать-то? Сели же!» Но Паша показывает: взлетать, взлетать скорее, и только тут, глядя на его взволнованность, доходит до всех, что взлёт ничуть не легче посадки!
Влезли в салон, уселись, замерли: «Ну, летим?!»
Двигатель ревёт на форсаже, а вертолет ни с места! Разрежённый воздух большой высоты лишил лопасти опоры! Стало не по себе: все задубели, пеший спуск в рубашечках и сандалиях с такой высоты, - не приведи Господь! «Хорошо, если удастся добраться до Приюта одиннадцати, а если...»
Пилот, осознав тщетность попыток взлететь вертикально, чуть тронул беговой ход машины, и, рискуя скатиться, сорваться в пропасть, все же повис над ледовым склоном и заскользил всё ниже и ниже, и по мере снижения трясло поменьше: воздух становился плотнее.
Снизу густой пеленой стремительно клубились, плыли навстречу восходящие аэрозоли, и только попав в эту мглу, осознали: это ещё опаснее – без видимости влипнуть, вмяться в скалу! В секундных разрывах определяясь с ближайшим курсом, пилот всё снижал и снижал машину, и преодолел, наконец, самую плотную часть аэрозолей! В салоне шумно вздохнули, кое-кто отёр холодный пот со лба.
Когда оказались на гальке у тех же зарослей облепихи, поняли: могли не взлететь с вершины, могли сорваться в пропасть, разбиться, могли…
Пилот выключил двигатель и, ожидая остановки винтов, несущего и рулевого, сидел неподвижно, закрыв глаза.
Через час он увёл «вертушку» в Минводский аэропорт, а остальные участники рекордного полёта повторили свой утренний путь к Эльбрусу уже по шоссе, на «газике».
Иногда останавливались, ждали, когда скреперы и бульдозеры расчистят дорогу от сошедших лавин. Саша снимал это, а Паша, оставив руль, коротая ожиданье, рассказывал:
- Станция здесь с тысяча девятьсот двадцатых годов, сразу после гражданской войны. Сперва для слежения за горами: лавины и всё такое. Потом добавилась биология, - по моей части. Я тогда ещё не родился, в двадцать девятом, когда появился тут Сиротинин. Он первым понял: можно лечить гипоксией – кислородным голоданием, чем выше, тем сильней гипоксия. Последовательная смена высот есть лечение без лекарств.
- А кто это, Сиротинин? – встрял Саша.
- Академик, шеф наш.
- И что же лечите?
- Бронхиальную астму, шизофрению, энцефалит. Лишь бы печень была здорова, с больной печенью в горах делать нечего.
К вечеру достигли Иткола, - здесь, в «финских» домиках среди сосен, и базируется экспедиция.
За ужином Паша познакомил телевизионщиков с научными сотрудниками и с Дашей, хозяйкой столовой. Паше на вид где-то за тридцать, мужчинам-сотрудникам, пожалуй, за сорок, а Даше, скорее всего, столько, когда «баба ягодка опять», Саше так и хотелось назвать ее Ягодкой, - крепкую, ладную, тёмноволосую, белозубую, сероглазую, сразу видно – весёлую. Ягодка да и только!
- Она вот уж двадцать лет каждый день поутру за два километра в нарзанный колодец ходит, в ледяной кипяток окунается!
Паша заметил восхищённые взгляды рабов экрана и добил мужиков: - Кандидат наук!
Даша блеснула улыбкой: - Здесь все кандидаты! А Паша четырёхкратный!
В пять утра по грибы в молодой соснячок! По-шустрому набрали там два огромных бумажных мешка маслят, отнесли их в столовую, отдали Даше. Она наскоро покормила хлебом с маслом, выпили сладкого чая, и бегом на дорогу: там ждет Назир со своим бэтээром без башни, на гусеничном ходу. И вперёд к Эльбрусу!
Назир дорогу знает отлично, каждый день возит альпинистов, туристов, его тягач прёт по ущелью полным ходом через Иткол, Терскол, выворачивает на серпантин Эльбруса, и в семь утра достигает Нового кругозора. Там движок умолкает, и сразу оглушает первозданная тишина на высоте в две с половиной тысячи метров над уровнем моря. Гипоксия и тишина – других лекарств здесь нету.
Саша снимает панораму - десятки зеленоватых досчатых домиков – жильё тех больных, которые обитают тут с мая по сентябрь: астматики, энцефалитники, шизофреники. Кинокамера заканчивает обзор на противоположном склоне Чегета – там осыпи и скалы, уходящие вверх, в молоко тумана, откуда иногда выплывают орлы.
Назир сгружает со своего «такси» бидоны с молоком, пачки круп, ящики с тушёнкой, морковь, капусту – раз в неделю он «забрасывает» сюда эту снедь. Паша с каким-то мужиком заносит продукты в один из домиков, а вышедшие на шум бледные, погасшие женщины, глядят отрешённо и безучастно.
Тягач вновь рычит и, покрутившись с полчаса по изгибам кремнистой дороги, вылазит на очередную высотку, где путь обрывается. Паша спрыгивает на снег: - Всё! Ледовая база! Три с лишним! Дальше ножками! Разбирайте вещи, навьючивайтесь!
Пеший спуск в небольшую ложбинку – и ой-ой-ой, что это? Худо, худо, телевизионщики бледнеют и зеленеют, их выворачивает, и Паша, поняв в чём дело, кричит: - Скорей наверх!
И увлекает за собою, а бледнозелёных подталкивает!
На другом краю лощины хворые розовеют, улыбаются, а Паша, отведя всех метров на сто повыше, объявляет привал, извлекает из рюкзака арбуз, разрезает его, и так радостно поглощать сочную сладкую мякоть! Саша снимает красные ломти на белом снегу – радостно, будто ест их своей кинокамерой!
Далее медленно и упорно вверх без приключений, зон положительных ионов, куда угодили в ложбинке, более не встречается. А по снежно-ледовым склонам несутся лыжники в красном, синем, оранжевом – здесь полно европейцев, у нас такой яркой экипировки не водится, - жаль, плёнка в «Конвасе» чёрно-белая!
И вдруг – пушечный выстрел! С грохотом лопнул лёд метрах в ста справа от маршрута восхождения, обозначенного красными флажками. Скорей к свежей трещине! Когда до неё метров десять, Паша останавливает группу, а Саша с кинокамерой подползает и снимает сине-голубой излом шириной метров пять и длиной метров сорок! Раздается опасный треск, Саша быстро отползает назад, и Паша поспешно отводит группу подальше от растущего на глазах ледяного ущелья. Не дай Бог провалиться в такую бездонную трещину, хорошо, что лёд в стороне лопнул, а если бы под ногами?! Солнце сияет, льды и снега сверкают – идиллия! Выходит, призрачная?
А окольцованные суслики в клетках за спиною свистят коротко, часто, и кажется, беззаботно. Впрочем, когда лёд грохнул, притихли.
Телевизионники, редактор и режиссёр, седовласые и с пузцом, пыхтят вместе со всеми, помимо клеток за спинами, тянут ещё и «бандуру» - магнитофон, записывают шумное дыхание идущих, поскрипывание снега под отриконенными ботинками – всё, что услышит и «вытянет» микрофон.
Саше труднее всех: нужно заснять группу «с головы» и «с хвоста», и он то отстает, чтобы снять уходящих, то опережает идущих, чтобы запечатлеть шеренгу и с верхней точки.
Суслики посвистывают уже по иному – глуше и реже, видно, гипоксия и на них навалилась. Что ж говорить о людях, несущих их?! Дыхание тяжёлое, частое, ноги с трудом преодолевают снег, шаг за шагом, шаг за шагом, на полную ступню, а не на носок, как обычно идут на подъём новички и потому быстро сваливаются от перенапряжения. Воздуха не хватает, жадно дышится ртом, как рыбе, вытащенной из воды, – организм стремительно обезвоживается и рука всё чаще отправляет в рот снег, благо, его здесь полно – чистейшего!
Паша жёстко следит за регламентом: через каждые пять минут тяжёлого продвижения вверх – «перекур», отдых, иначе, кажется, вены лопнут от перегрузки. Потом снова вперёд – молча, шаг за шагом, шаг за шагом, всё подчинено доминанте изнурительного размеренного восхождения.
Через полтора часа Паша окончательно останавливается: - Клетки на снег!
Спасительная команда! Силы уже на исходе, не сразу удается вынуть руки из лямок, опустить тяжеленные клетки с тяжеленными сусликами на ослепительную белизну.
Паша обходит клетки. Открывает одну, левой рукой в перчатке ловко цапает за шкирку окольцованного суслика, правой рукою прикладывает к его сумашедше бьющемуся сердечку стетоскоп, вслушивается, одновременно поглядывая на циферблат часов с жёлтой секундной стрелкой, через минуту опускает подопытного «альпиниста» на снег, предварительно закрыв дверцу клетки: путь к отступлению отрезан, теперь только в мир сверкающего безмолвия и мороза.
Суслик и рад свободе, и оглушён непривычной средой обитания, но, чуть освоившись, устремляется вниз, «чешет» по склону, лишь изредка на секунды застывая столбиком: решает, куда же дальше?
Остальные узники ведут себя увереннее, - будучи отпущенными, сразу бегут вниз по уже проложенному собратом пути. Саша следит за ними через объектив «Конваса».
Паша тоже смотрит им вслед: - Так и добегут до орлов! – И становится жаль этих степных обитателей, приспособленных человеком для своих целей: - Жертвы науки!
И принимается за людей: слушает и записывает частоту пульса, фиксирует давление; последним обследует себя самого, смеётся: - И я жертва!
И команда на спуск!
Жалко терять высоту: так трудно она набиралась! Но манит вечерний отдых со сладким чаем, а ведь ещё и грибная жарёха с картохою намечается!
Назир уж заждался, и метров за сто до подхода группы врубил движок, чтоб скорее вниз.
Коварную ложбинку, на всякий случай, пришлось обойти, взяв ближе к уже огромной утренней трещине, и всё: дальше пусть везет техника.
Назир избрал явно другую дорогу: утром не проезжали через это адоподобие! Громадные чёрные скалы, чёрные камни высотою в сто, двести метров, среди них чёрное озеро, окаймлённое белым снегом, – Саша только успевает панорамировать.
Душу захлёстывает тревога, ожидание катастрофы, мрачные предчувствия давят мозг. И ещё скалы и озёра, камни и озёра – и всё устрашающе чёрное.
Наконец, миновали это жутковатое место, и Саша опустил кинокамеру: - Бог или дьявол, - кто это наворочал?!
А Паша раздумчиво: - В Никитском ботаническом саду, на Зелёном мысу под Батуми – картины рая, здесь – ада!
- Назир, зачем ты нас этой дорогой повёз? – на самом-то деле Саша доволен: снять такое!
Назир лукаво: - Какой дорогой? Одна дорога!
- Как одна? Утром мы не видели этого!
- Утром вы на сиськи смотрели!
- Куда?!
Рыжий Назир, на секунду обернувшись, невозмутимо указал рукою на «груди» Эльбруса.
На рассвете Саша проснулся оттого, что за открытым окошком кто-то посвистывал. «Неужели суслик?» Осторожно, стараясь не скрипнуть раскладушкой и половицами, подошёл к оконцу и сбоку, не высовываясь, глянул в узкорёк между стеною и занавеской: точно, вот он прямо перед ним, в двух метрах от домика! Стоит столбиком, передние лапки сложил на грудке, как хозяйка на фартуке, смотрит зорко, насторожённо. «Не иначе, живёт под домиком, отрыл там норку, беглец! Смылся из-под Дашиного присмотра! Как же славно он застыл так вот, столбиком!» И всё так же про себя: «Эй, приятель, давай пообщаемся!» Не тут-то было! Стоило чуть высунуться из-за занавески, как суслик шасть под домик! А всё равно на душе хорошо! Всё равно пообщались чуток, - Саша его видел и радовался, он Сашу увидел и испугался! «Ну, конечно, чего хорошего ждать от людей?!»
Широко расставив ноги, утвердив ступни по разным берегам, гости наклонялись над прозрачным звонко журчащим ручьем, ополаскивались по пояс, умывались. Внезапно в воде – против течения, вверх по ручью, - шмыгнула серая крыса. Отпрянули, а Паша засмеялся: - Чего испугались? Это же водяная, чистая, она форелью питается!
Смех смехом, а аппетит на ручей пропал.
Быть в Итколе и не подняться по кресельно-канатной дороге на Азау-Чегет?! Скользить с кинокамерой в кресле над бездной, возносясь всё выше и выше, сперва к кафе «Ай» - «Солнышку», где заканчивается первая очередь канатки, затем, пересев в другое кресло, ещё выше, туда, где заканчивается и вторая очередь, - там почти три километра, и уже полно снежников, а «жандармы», черными гигантскими зубцами скал охраняющие вершину, грозны и неприступны. Саша прилип к видоискателю: «Эффектные кадры!»
Здесь рваные облака, клочья тумана, а внизу ясно и солнечно.
Кто-то в долине бросил газету, и восходящие ветры подхватили её, развернули сверкающим в солнечных лучах зеркальцем и понесли над треугольными вершинами Когутаев в Сванетию. И долго ещё средь синевы над хребтом истаивала эта белая звездочка.
Саша не впервые в горах, знает, как могучи вихревые потоки. Здесь бывало: откуда-то с неба падал вдруг холодильник. Или корова, - то, что от неё осталось после воздушного путешествия на высоте в два-три километра и падения. Или перелетевшая снежный хребет крыша какого-то крестьянского дома. Много видели эти горы.
Видели балкарца Чокку Залиханова, всю жизнь прожившего в Баксанском ущелье и каждое лето поднимавшегося на вершину Эльбруса – впервые мальчишкой, а в последний раз стариком в сто с лишним лет.
Видели сванов, деда и внука, в шерстяных домашних носках и галошах пересекших Эльбрус через его седловину: гнали на продажу в Балкарию свою коровку. Продали, переночевали у гостеприимных балкарцев, и ранним светом обратно, пешочком, в галошах через Эльбрус.
Видели незадачливых покорителей Ошхамахо – так по-кабардински зовется Эльбрус: Грудь женщины. Долго можно было встретить вдалеке от альпинистских маршрутов вмерзших в прозрачные льды егерей немецкой дивизии «Эдельвейс», в сорок втором ненадолго поднявших над вершиной Европы фашистское знамя, вышвырнутых оттуда через несколько месяцев нашими воинами-альпинистами.
Помнят горы топографа Пастухова, похороненного у вершины Машука. Молодой Пастухов – в ясную погоду без бинокля – первым увидел с вершины Эльборуса Черное и Каспийское моря, приазовскую впадину и всю цепь кавказских исполинов, рядом с которыми Альпы попросту «отдыхают», - куда им до Ушбы, Шхельды, Дых – и Коштан-тау, Казбека и Арарата – все эти горы с вершины Европы точно по траверсу на восток. От пятитысячника Эльбруса до пятитысячника Демавенда в иранском нагорье Эльбурс – всё это единое горное царство, страна заоблачной выси.
В Альпах, которые есть не что иное, как часть сплошного горного пояса Евразии от Пиренеев до Гималаев, бывали случаи, когда толща льда лопалась и альпинисты оказывались в глубочайших ледяных трещинах, и после недели пребывания там и поисков выхода, следуя за наклоном огненного язычка свечи, выбирались из ледового плена к подножью горы, к началу-окончанию ледника.
На Эльбрусе толщина льда достигает двух километров, льды заполняют рельеф ущелий, занимая обширнейшие пространства вдоль и поперёк склонов. И не в одну учёную голову пришла мысль о том, что если сбросить ядерные бомбы на округлые вершины Эльбруса или Казбека, энергия атомных взрывов растопит льды и гигантская волна смоет города и веси Большого Кавказа.
«Но ведь то же самое можно проделать с Мак-Кинли! – мыслили уже другие головастые гуманоиды. – А если сбросить ядерные бомбочки на Гренландию, под водою скроются и Англия, и Дания, и Голландия и много чего ещё!»
«Пока я мыслю, я существую!» - любил повторять Декарт.
Что ж, неандартальцы тоже мыслили по поводу того, как лучше, смертоносней изготовить дубину для охоты, защиты и нападения.
Но в умах просвещённых гуманоидов бродили и иные мысли: кто раньше окажется на Луне – США или СССР? Или единовременно?
Саша знал: в СССР моделью Луны избрали Эльбрус! Там, на вершине Европы, будут проходить тренировки космонавтов перед высадкой на Луну!
Но прежде нужно провести обширнейшие обследования вершины: атмосферное давление в тёплый и холодный периоды, температура воздуха, скорость ветра, количество ультрафиолета в воздухе, степень гипоксии и т.д. и т.п. и пр. и мн.др.
В долине Баксана задействовали стационарное слежение за нейтрино, в приэльбрусском Шат-Жат-Масе организовали слежение за солнцем, на Бермамыте увеличили объем метеонаблюдений – Саша везде побывал. Теперь необходимы стационарные датчики на вершине Эльбруса, день и ночь, летом и зимой сообщающие о том, что там происходит.
А в Итколе на опытной площадке, называемой полигоном, глубокую эмалированную ванну заполнили холодной водой, побросали туда десятка два белых крыс – «Лапушки мои, лапушки!» - приговаривала при этом Даша; крысы старались выплыть, вылезти, но скользкие борта не позволяли им этого. Когда, утомившись, какая-то «лапушка» начинала тонуть, Даша её выхватывала и приступала к замерам давления, частоты пульса, дыхания.
Саша всё это снял, пошутил: - Крысиная летопись!
- Крысопись! – отозвалась ему белозубой улыбкой Даша.
Потом повторили опыт уже с ледяной водой: данные были совсем иные.
Подобное много лет проделывается на разных высотах, от двух тысяч пятисот метров до четырех тысяч – у Приюта одиннадцати. Новые данные пополнят «лестницу гипоксии» - необходимое пособие для лечения сменой высот.
Когда возились с ванной и крысами, мимо быстро прошел подросток – нелюдимый, замкнутый, опасливо стригущий глазами, - нырнул в соснячок. – Энцефалитник! – ответила Даша на Сашин недоуменный взгляд. И рассказала, что парня укусил клещ, жизнь удалось спасти, а вот психику…
Родители – научные работники – пожертвовали карьерой, хватаются за любое дело, чтоб заработать, - всё подчинено лечению мальчика без лекарств. В марте привозят его в Кисловодск, апрель с ним проводят в Итколе, май – на Новом кругозоре, с астматиками и шизиками, июнь, июль – у Приюта одиннадцати и в седловине Эльбруса, август – опять у шизиков, сентябрь в Кисловодске, потом домой в Питер.
- И что в результате?
- Сам ходит в лес – уже поразительно! Паша верит, что к восемнадцати годочкам будет здоров!
Саша отправился снимать этих родителей.
За ужином – каша перловая и грибная жарёха – Паша сообщил озабоченно: - Завтра придёт вертолет. Гружен под завязку: панели для домика на вершине Эльбруса. Летим туда все, кроме Даши. Выгружаем панели, и вертолет с телевизионщиками уходит в Минводы. Мы втроём и кинооператор останемся на вершине. С собою взять тёплые вещи.
- И что, вчетвером там монтировать домик?!
- Группа Кахиани завтра будет на правом кратере. Поможет нам.
В десять утра на полигоне сел вертолет – пилот тот же, что летал на вершину. С трудом влезли в огромный салон: там в навал дюралевые панели, ящики с аппаратурой.
Даша долго махала прощально, - гружёный вертолет еле поднялся, пилот заложил вираж над Баксаном, Итколом и, обогнув Терскол, повёл машину протяжённым маршрутом. Внизу проплывала ледовая пустыня с рваными выходами скал. Облетев купол, ввинчиваясь всё выше, вертолет с трудом ещё взял вверх и медленно-медленно сел на вершину у кромки кратера.
Саша первым выскочил на Эльбрус, - жадно снимал выгрузку панелей, ящиков и, забыв о запрете цензуры снимать с верхней точки масштабные планы, - панораму Приэльбрусья, второй купол и всю цепь по траверсу; вновь обратился к людям – крупные, средние, портретные планы; потом, увидев группу, поднимающуюся от Ледовой базы к Приюту одиннадцати, снимал её, поняв, что это ведет своих людей Кахиани; в конце дня запечатлел улетающую «вертушку», а после этого – как ставят палатки, одну и другую.
.
Не спалось. Первая ночь на высоте пять тысяч шестьсот сорок два метра над уровнем моря. Спальник не очень-то греет. Если б не запасные спальники как подстилка, совсем задубел бы.
Саша развязал изнутри тесёмку у шеи, расслабил, стал выбираться из стёганного мешка. Теснота. Паша совсем рядом, похрапывает.
Медленно, аккуратно, стараясь не задеть ткань палатки и не толкнуть ненароком Пашу, вылез. «Прямо роды, из чрева матери выбрался!» Обулся. «Так, теперь немного расшнуровать внизу вход в палатку и…»
Его объял Космос! Тишина!
«Как трудно дышится! Сколько сейчас мороза? А звёзды горят! Громадные! А вон Ушба!»
Извечная мечта альпинистов – двуединый неравновеликий гигантский клык, рядом с которым знаменитый альпинистский пик Маттергорн вроде подростка, - великая страшная Ушба тёмной громадой высилась на востоке, даже на черном небе манящая и ужасная. Подойти к Ушбе, как, впрочем, и к высящейся за ней «соседке» Шхельде, можно лишь ночью, когда мороз сковывает всё и прекращается камнепад. Немногие смельчаки достигли вершины двурогой Ушбы! Сотни альпинистов пытались подняться на этот четырехтысячник – Маттергорн всего три шестьсот, - десятки могил внизу, у подножья. А Шхельда, знаменитая Шхельды-тау?! Каким не пойти к ней ущельем – Адыр-су, Адыл-су, - с самого начала скорбные камни: здесь погибла группа… здесь сорвалась группа… погребена лавиной…
Великий покоритель гор Михаил Хергиани, не раз бывавший на Шхельде, повёл туда женскую группу – тридцать альпинисток. Подошли к горе ночью, достигли поверхностей с обратным уклоном, когда нависающая карнизом скала защищает от падающих камней. Передневали там, привязавшись к вбитым в скалу стальным штырям. Следующей ночью, дождавшись мороза покрепче, продолжили восхождение. И попали под непонятный неожиданный камнепад. – Шхельда показала характер!
«Бычок» Кахиани, тоже Михаил и тоже сван, в секунды понял, какой нешуточный объем работы предстоит его «монтажникам-высотникам» на вершине Европы. Поняв, уселся на краю скалы, свесив ноги в обрыв, достал из рюкзака бутылку водки, вышиб засургученную бумажную пробочку и буль-буль-буль – выдул, не отрываясь ни на миг, всю бутылку!
Вершина Эльбруса, относительно простая в своей топальной досягаемости, таит много опасного. Можно ненароком попасть в зону положительных ионов и оттуда не выбраться. Может настичь вдруг «горнячка», и хорошо, если печень справится, иначе кранты. А можно хватануть азотного опьянения и, возомнив себя птицей, броситься вниз со скалы, словно крылья, раскинув руки. Даже с мастерами спорта, чаще женщинами, такое случалось. Гибли в восторге от ощущения собственного могущества, - роковая черта!
И вот на этой коварной высоте выдуть поллитру?! Это был мировой рекорд: здоровья, лихости, безрассудства! Но после «шикарного жеста» Кахиани скомандовал: «Спуск!» Разве им, альпинистам-асам, пристало заниматься рутинной работой по сборке панелей какого-то метеодомика, таскать эти панели с вершины в кратер и там водворять в специально вырванную подрывниками пещеру в скале?! «Нет! Пусть плебеи корячатся!»
Паша бросился к нему – рассказывал, объяснял, что их здесь останется четверо, три кандидата наук и кинооператор, помощи ждать неоткуда, - сван был неумолим: увёл свою группу.
И остались таскать панели к пещерке в кратере, собирать домик в длинном гроте, специально устроенном взрывниками, таскать ящики с аппаратурой, чтоб потом монтировать её в собранном домике, - шаг за шагом, шаг за шагом, в условиях жесточайшей гипоксии и катастрофического обезвоживания организма, остались там, где каждое движение – страшный труд, - четыре «вшивых» интеллигента, - а больше некому!
Луна заливала ровным светом весь кратер. Абсолютная тишина поднебесной пустыни нарушилась вдруг шумным выбросом гейзера – внизу, на самом дне кратера. Саша снимал это днем, и сразу представил себе, как там сейчас потянуло сероводородом и как почва гудит под ногами.
«Во льдах Эльбруса солнце всходит,
Во льдах Эльбруса жизни нет.
Вокруг него на небосводе
Течет алмазный круг планет».
«Кто это? Бунин? Брюсов? А Брюсов был на Эльбрусе?» Саша как-то не задумывался об этом раньше. И не предполагал, что и самому придется здесь побывать.
Снимал сельскую хронику для «Новостей», и вдруг вызывают в город, в редакцию. Улыбчивый зам.директора: - Санёк, срочно летишь на Эльбрус! Скоро выход на Москву и страну, режиссёр и редактор уже в Приэльбрусье! Надо успеть, иначе музыка Склифосовского, слова Кащенко, - понял?
Саша рванул на попутках и успел ко взлёту гигантской «вертушки» – в самом начале Баксанского ущелья, за Кызбурунами.
Внизу, в Итколе, перед вторым полётом на вершину, Саша пролистал книгу о гипоксии. Поразили страницы об индейцах с горы Марокочи в Андах.
Индейские подростки вытаскивают из высокогорных шахт тяжеленные грузы: ползут по узким штрекам на животах – с мешками угля, привязанными к ногам. А шахтеры-индейцы после работы обыгрывают в футбол приехавших в горы хорошо тренированных спортсменов. Проверка в барокамере показала: эти индейцы без всякой подготовки могут подняться на двенадцать тысяч метров!
«Хм! Надо бы завтра себя проверить! Встать пораньше и взойти на соседний купол!»
Эх, Саша-Саша! Знал бы ты, на что себя обрекаешь, как тяжко дышится на высоте в пять с половиной тысяч метров, как труден здесь каждый шаг, - вряд ли решился бы на этакое путешествие. Увы, постижение приходит с опытом. И отправился наш Санёк с утра пораньше, когда все ещё спали, с одного белоснежного купола на другой, не менее белоснежный и чуть менее громадный по высоте. Спуск с купола в седловину ещё не дал в полной мере понимания того, что затеял: с кинокамерой и запасными кассетами в рюкзаке спуститься с купола и – главное – подняться на другой исполинский купол. В седловине шевельнулось, было: «А не вернуться ли?» Но упрямо начал восхождение, так хотелось повидать и другой кратер: а там что?
Горы всегда загадочны, их поднебесье таит в себе тайну непостижимую, но всем восходящим мнится её открытие.
Долго пыхтел Санёк, пока поднялся на другой купол, не раз останавливался из-за страшной одышки, не одну пригоршню снега отправил в рот, ещё не зная, не прочувствовав, как стремительно обезвоживается организм на такой высоте, - куда быстрее, чем за полярным кругом! Но поднялся и зауважал себя: одолел, одолел высоту, вновь на вершине!
И застыл, пораженный: ещё ближе, чем с того купола, здесь сурово сверкала Ушба, за нею высилась громадой ледяная корона Шхельды, и далее вся цепь на восток. Саша восторженно вскинул «Конвас» и приник к окуляру. «О, чудо!»
Потом долго отдыхал, приходил в себя, ждал, пока успокоятся лёгкие, перестанут жадно требовать всё новых и новых вздохов, всё новых и новых порций того самого воздуха, которого здесь так мало! Поел снежку вволю. И начал спуск в кратер.
Сразу шибануло в нос газами гейзеров, временами взлетающих над вроде бы спящими недрами. Впадины на вершинах эльбрусских куполов можно назвать кратерами с натяжкой: гигантские жерла давно уж затянуты твердью – застывшей магмой, в первую очередь. Поэтому находиться здесь безопасно, только б не угодить под кипяток гейзера!
Саша долго снимал: тут каждый кадр – редкость, уникум.
Выбравшись из кратера, прощально снял Ушбу.
А когда ближе к вечеру вернулся, еле дыша, на западный купол, увидел, что Паша один. Тот молча указал ему на две маленькие черные фигурки, медленно приближавшиеся к Приюту одиннадцати.
Саша невесело усмехнулся и вопросительно глянул на четырехкратного кандидата наук.
- У них горнячка! – трудно вымолвил Паша, и добавил испытующе: - Ты, конечно, можешь спуститься, ты ведь не обязан таскать со мною панели!
Саша молча поднял «Конвас» и стал снимать фигурки у Приюта одиннадцати: теперь там один тащил на себе другого.
Потом отволок «Конвас» в палатку. Вернулся к Паше и молча стал перед ним.
И остались они на вершине вдвоем, Паша да Саша. Два «вшивых» интеллигента. А больше некому.
Назавтра первым делом допили баночку яблочно-морковного сока, поели снежку. И подошли к панелям. «Взяли!» - выдохнул Саша.
От тяжести сразу набрякли глаза, сердце забило колоколом, легкие задохнулись, сдавило виски и будто кто-то схватил за шею клещами, а ноги и руки налились ртутью или ещё каким-то жидким металлом, вроде расплавленной стали. «Пых-дых – пыхтят мои молоты!» В ушах шум-звон, шаг: пых-дых! Ещё шаг: пых-дых! Пых-дых… Пых-дых… …
- Стоп! Давай подышим! – Пашино широкое лицо разбухло, дыхание рвётся со свистом. Плотный и рослый, даже на вид сильный, он измочален.
«Интересно, а я каков?» Подышали.
- Ну, давай дальше!
И поволокли неподъёмное. Пых-дых… Пых-дых…
Спуск в кратер. Паша впереди. Ему нужно удержать вес панели, её устремление вперед. Но Саше труднее: изо всех сил поднимать панель, чтоб она углом не уперлась в склон, не прервала движение.
- Стой, Паша!
Остановились, опустили панель на ребро. Постояли, удерживая её. Подышали. Поели снежку. Вроде бы, отдохнули.
- Давай, Паша!
Еле подняли треклятую тяжесть. Едва не падая без сил, понесли. «Главное, дотащить до грота! Потом будем монтировать!» Шаг...Шаг...Шаг…Шаг…
- Стой, Саша! Я полежу!
Саша едва удержал панель: Паша рухнул на снег!
Когда дотащились до грота и прислонили панель к скале, рухнули оба. Долго лежали на спине, упёршись глазами в небесную голубень. Вяло жевали снег. И каждый думал: «Сколько ж ещё!..»
Кое-как поднялись на край кратера, легли на живот, и опять ели снег.
А в Пятигорске редактор и режиссёр, сбежав от эфирной текучки в уютный студийный дворик, набрасывали «рыбу»: основу и острова текста, которые пригодятся к любым кадрам, снятым оператором на Эльбрусе.
Потом режиссёр отслушивал уйму пленки, принесенной музоформителем в звукоцех. «Музыки нужно поменьше, а может, и вовсе не будет, надо больше шумов, это даст атмосферу подлинности!»
Что-то удалось записать «Репортером», когда летали и шли на Эльбрус, что-то внизу, в Итколе. Но много, много нужно добрать в фонотеке: рёв горной реки, резкие крики орлов, переливы ручьев и шум горных речек, - всё, из чего складывается звукопись горной жизни.
А замдиректора потихонечку психовал: скоро выход на Москву и страну, прямой эфир, целых сорок пять минут эфирного времени, а от Саши ни слуху, ни духу. Не то, чтобы зам сомневался в нем, но ведь мало ли что может случиться там, на вершине.
Правда, дни были ясные, Эльбрус виден с утра до ночи – это уже здорово: значит, нет в горах бури, значит, эта гигантская кухня погоды отдыхает от попыток заварить какую-нибудь буранную кашу и сорвать телевизионные планы.
Но всё равно: рискованно, ох, рискованно! Успеют ли?
- Первым русским альпинистом, Санёк, был твой тёзка – Суворов! И те, кто шёл с ним через Альпы!
- Вроде, как мы с тобой! – улыбнулся потрескавшимися губами Санёк. – Знаешь, ночью вылез – звёзды с кулак! Луна – как сковородка огромная!
- Здесь иная плазма, Санёк! Другое измерение жизни! Жизнь есть горение! Жить – значит, сгорать! Чем меньше кислорода, тем хуже горение!
- Так мы здесь тлеем?
- Тлеем, Санёк!
- На вершине Европы?
- Эх, Санёк! Каких бы вершин мы не достигли при жизни, могильные холмики будут у всех одинаковы!
- Оптимист!
Все панели, прислоненные ими к скале, повалились вдруг и всё застыло, словно тронутое пронзительной вспышкой: и косящий на него карий глаз Паши, и Пашины белые зубы в крике, и дальний угол панели, ударивший Пашу в голову, и выражение беззащитности на его перекошенном от боли и страха лице, и грозившее золотым кулачком ставшее вдруг маленьким солнце.
Доли секунды длился этот стоп-кадр, и в следующее мгновение Саша успел, успел, успел подскочить и упереть руки в падающую на Пашу смертоносную тяжесть, остановил её мощью своих мышц. Было оглушительно тихо.
Потом Саша, лёжа рядом с ушибленным Пашей на краю кратера, мозговал: «Таскаем – это хорошо! Но ведь надо снять! Как?»
Придумал: сперва он снимет Пашу – тот поднимает свой край панели, потом Паша снимет его за тем же занятием. А потом надо положить «Конвас» на снег, так, чтоб они с Пашей несли бы панель на общем плане, включить «гашетку» стационарно, и пусть камера «пашет». А чтоб пленку не «жечь» понапрасну, оставить панель секунд через двадцать и скорей выключать аппарат.
Сумашедше пылал закат: всё небо на западе объято багровым пожаром. «Марлю!» - через силу вымолвил Паша, и они, достав из карманов курток марлевые повязки, водрузили их на глаза.
Странно, удивительно, но до сих пор – вот уже трое суток – они обходились без этого, Бог миловал их от «куриной слепоты», - как много альпинистов слепнет в горах от нестерпимого сверкания снегов! И лишь внизу, в долинах, зрение возвращается.
Они стояли перед пылающим закатом и вяло жевали снег.
«Эфир – усмехнулся Саша, - какой-то эфир… какая это всё чушь… мелкость… эфир… вечность – единственная подлинность… вечность!..»
А ночью, в палатке, думалось: «Человек – капля! Человечество – океан! Капля сгорает, океан остается! Но в книжке написано, что сейчас уже тридцать шестая цивилизация! Значит, цивилизация умирает, как человек! Смерть есть средство обновления! А Шамбала? Она тоже гибла? А здесь похоже на Шамбалу?..»
В голове стало щёлкать: щёлк – и они с Пашей застыли от напряжения, пытаясь поднять округлую спину панели; щёлк – и Саша из последних сил волочит по снегу ящик с аппаратурой; щёлк – и они с Пашей никак не могут поднять последнюю, самую тяжелую панель, но проклятые панели почему-то никак не кончаются; щёлк – и вся пленка в «Конвасе» оказывается засвеченной, и ничего не снято, и всё насмарку… Потом что-то сильно и ярко щёлкнуло, вроде как лопнуло, и Сашу отпустили видения… Он ровно сопел, чуть похрапывал, часто раздувая обросшие щетиною щеки.
Снился ему Кахиани: улыбчивый, как замдиректора, он жадно ел снег, подмигивал и звал с собою на Ушбу.
А маленький Саша смотрел на него, как на сельского дурачка и крутил пальцем у виска: «Что я, с ума сошёл?!» Кахиани пропал, а Саша отогнал хворостиной петуха с ярким гребнем и долго-долго смотрел из своей казачьей станицы, из лазоревой степи на розовоснежный Эльбрус, глядел, прикрывшись от слепящего солнца крепкой загорелой ладошкой, словно козырьком армейской фуражки… А потом стоял на вершине Эльбруса и молился своею молитвою: «Космос! Подними меня вверх и дай мне защиту! Космос! Сними с меня тёмную программу и дай мне программу светлую! Космос! Я пришёл к тебе с миром, Космос! Я пришёл к тебе с миром! …Я пришел к тебе…»
К концу четвертого дня, свернув палатки и спальники, навьючив их на себя и оставив на снегу четыре порожних баночки из-под морковно-яблочного сока – всё, что смогли «съесть» здесь за это время, они медленно-медленно спустились к Приюту одиннадцати. Едва войдя, рухнули на ступени.
Им сразу принесли ведро сладкого чая, - на двоих. Жадно выпив его, мигом уснули, здесь же – на лестнице. Через сутки проснулись и, поняв, что можно спать до утра, выпили ещё ведро и вновь провалились в сон. Утром их растолкали – они просили об этом вечером накануне. Сонных, их опять напоили чаем и заставили съесть по куску хлеба с маслом. После этого они начали спуск и, сбросив полкилометра высоты, доплелись до Ледовой базы. Там дождались вездехода, и к вечеру были в Итколе. Саша сразу упал – отрубился, а Пашу хватило связаться по рации с Пятигорской турбазой.
Ровно в девять утра заместителю директора ТV позвонил дежурный турбазы, и через пятнадцать минут студийная «Волга» ушла в Иткол. В час дня Саша с отснятой пленкой уже двигался из Иткола в столицу Осетии, на киностудию – там есть проявка «широкой» пленки и, самое главное, печать позитива. Сразу по приезде сдал материал в лабораторию, а сам завалился спать в операторской комнате.
Зам.директора нажал на все клавиши и лаборатория отбабахала вслед за дневной и ночную смену, проявив негатив и, главное, отпечатав рабочий позитив, и утром следующего дня студийная «Волга» уже катилась вниз к Пятигорску.
В двенадцать часов режиссёр, поразившись Сашиной худобе, обнял его и, получив рабочий позитив, нырнул вместе с цензором в кинозал: смотреть!
Старик-режиссёр, сам когда-то снимавший «Конвасом» военную хронику, повидавший немало вершин, наслаждался привезенными кадрами, хотя в горах куда ни поверни камеру, всюду отличный пейзаж. Но в Сашиной съёмке была «изюминка», свой взгляд на мир – с частыми «размывами», переходящими в ясность, и в ясности, переходящей в «размыв».
Увидев нарушения – масштабные планы сверху – цензор пламенно протестовал: «Убрать! Обязательно!» А на сокрушенную реакцию режиссёра среагировал: «У вас столько другого останется!»
Кляня цензора на чем свет стоит, режиссер нырнул в монтажную.
Полдня и ночь сидел в монтажной, не разгибаясь, к утру склеил чистовой вариант, сбегал домой – поспал, поел, и ровно в полдень вместе с редактором они – два старика, седые, как вершины Кавказа, - начали текст: «У гор нет мании величия…»
В семнадцать ноль-ноль сдали текст в машбюро, умолив машинистку задержаться и добить текст до конца. В девятнадцать двадцать сняли с каретки последний лист. Главный редактор едва успел пробежать глазами отпечатанное. В девятнадцать сорок пять вышли в прямой эфир – на Москву, на страну. Дикторы трухнули читать текст с листа, и старику-редактору пришлось, отчаянно волнуясь, читать самому: «У гор нет мании величия: они и в самом деле огромны и величавы».
Сразу после эфира телетайп из Москвы: «Спасибо за «Операцию «Эльбрус». Золотой материал. Редкостная удача».
Саша ничего этого не знал: он спал. Что ему снилось, Бог весть! Может, Ушба, а может, Шхельда
Но уж точно не снилось то, что случилось через несколько месяцев.
В ноябре пропал сигнал с вершины Эльбруса, из той самой лаборатории, которую Паша и Саша с такими муками внесли и смонтировали в домике, плотно вошедшим в сделанную подрывниками пещеру. Снова и снова пытались поймать сигнал, а его будто и не было! Грешили на качество аппаратуры: не выдержала большого мороза!
Но что делать? Не устраивать же зимнего восхождения из-за этого, - никакие мастера спорта не согласятся. И вертолётчик не согласится опять лететь на вершину: датчики успели сообщить, что зимою там ветер более трехсот километров в час. При минус семидесяти градусах.
Дождались весны. И когда в полях стаял снег, километрах в пятидесяти от Эльбруса крестьяне нашли какие-то странные детали, вроде как от самолета какого-то. Паша в Киеве, в украинской академии наук, узнав об этом, сразу заподозрил неладное и срочно вылетел в Минводы, и на другой день достиг Иткола, что само по себе было удивительно, ибо проскочить весной баксанскую дорогу без лавин, с ходу – чуду подобно.
В Итколе навёл справки: в предгорьях и на полях найдено несколько дюралюминиевых округлых панелей – значит, домик из пещеры просто-напросто выдуло. Со всею аппаратурой.
Восхождение подтвердило это: пещера была пуста.
Повторных попыток установить в глубоком гроте домик с аппаратурой не делали, хотя академик Сиротинин и утверждал, что если новый домик в пещере заложить огромными скальными глыбами, его не выдует в новую зиму.
Но кто будет таскать гигантские осколки скал на такой высоте? Вертолётчики отказались напрочь, а человек слишком слаб для этого, даже если он заслуженный мастер спорта или четырежды кандидат наук.
Постепенно свезли в Иткол улетевшее – те самые панели, которые проектировал авиаконструктор Антонов и которые изготовили на киевском авиапредприятии, те самые панели, которые самолетом были доставлены из Киева в Минводы, а оттуда вертолётом заброшены на вершину Эльбруса, те самые панели, которые, изнемогая от гипоксии и перенапряжения, ворочали, таскали, монтировали четырежды кандидат наук Паша и кинооператор Саша.
А тут и лунную программу закрыли. Во-первых, американцы уже высадились на этом гигантском спутнике Земли. А во-вторых, когда с опозданием подсчитали, сколько потребуется средств, чтобы советский человек ступил на Луну, выяснилось: придётся на пять лет заморозить всё жилищное строительство в СССР. Тягаться с Соединенными Штатами не получилось.
Потом вслед за «домиком Антонова», унесённого воздушным потоком, ветром времени «выдуло» и весь Советский Союз.
Но Саша, несмотря на всё это, до самой последней своей минуты остро помнил тот высший миг своей жизни – те четыре дня на вершине Европы и тот вечер третьего дня, когда они с Пашей, измочаленные, стояли на краю кратера, ели снег и сквозь марлевые повязки глядели на пылающий в полнеба закат, - они, в муках перенёсшие на себе все панели в кратер, к пещере, - они, смонтировавшие там из этих панелей домик, - они, собравшие и запустившие аппаратуру со множеством датчиков, - они сделали, сделали, сделали это! Они – два «вшивых» интеллигента! Ведь больше, как оказалось, некому.