Стылым ветром заметало косматые пихты по обеим сторонам тракта. Иногда ледяное крошево сыпало мне в лицо, и я зябко кутался, прячась в самую глубину своей хлипкой кибитки. Февраль, что уж тут поделать, батенька. Ямщик-бурят погонял лошаденку, припевая что-то время от времени и покряхтывая, прятал нос в мохнатый воротник дохи. Зима отступала, крещенские морозы давно прошли чередом, но где-то там, за склонами увалов, за раскидистыми кедрами и зябкими березками, гонял снежные вихри по глади Байкала Култук или Верховик. Все здесь, право, было, словно в волшебном сне. Величественные горы Комарского хребта, непроглядные до слепоты дали байкальских просторов. Вот только холода было не занимать. А дальше, судьба вела меня через Мысовск прямо в сердце тайги, куда-то за перевалы к Троицко-Савску, городу на самой границе государства Российского. Я робко вынул руки из безразмерных варежек, поморщился от некоторой боли в пальцах, и подул внутрь горячим дыханием. Надев варежки снова, с удивлением заметил, что теплее не стало, и я начал зябнуть. А солнце неумолимо катилось за горы, и я, невольно, погружался в сон, спасительно пришедший на смену лютому холоду дороги.
«Просыпайтесь, барин, приехали!» - ямщик тормошил меня, ласково, но крепко тряся за рукав.
«А, что уже, Мысовск, голубчик?» - подслеповато вглядывался я в сумерки, силясь увидеть очертания портового байкальского городка.
«Эх, до Мысовска еще далеко, лошадь уморилась, мы в Мишихе, на почтовой станции. Да и метет сильно, жалко будет, коли застрянем, поморозимся», - ямщик говорил виновато, но, вместе с тем и радостно, - «Пойдемте, барин, в дом, погреемся, да чаю попьем».
Я неприязненно поморщился, неуклюже вылез из кибитки, невольно покачнувшись, похлопал в ладоши и встряхнулся.
«Что ж, весьма печально, ведите, уж, голубчик, чаю и вправду хотелось бы».
В избе было натоплено, в углу, на лавке, дремали два ямщика, встрепенувшихся, поздоровались кивками кудлатых голов. А ко мне уже спешил писарь, седовласый сгорбленный мужчина с неприятными усишками, семеня в потемках, приветствовал меня.
«Я, Виталий Федорович, наслышан, что вы едете. Говорят, в Троицко-Савск, инспектировать тамошнее училище и гимназию? Как же угораздило отправить вас в столь суровые погоды. Студенец бьет льдом, зябко и маятно. А я, признаюсь, ждал вас, у меня есть для вас письмецо. Кстати, моя фамилия Ковригин, вы располагайтесь пока вот там, на лавке, а я справлю чаек, если позволите, самый натуральный, да и сахар найдется. Груня, голубушка, ты уж помогла бы хоть с самоваром, что ли!»
Из-за перегородки выбежала молодая девушка, и, налив пару ковшей студеной воды в самовар, стала его разогревать.
В письме из управы сухим конторским языком до моего сведения доводилось, что я, оказавшийся в Мишихе волею судеб, безотлагательно должен прибыть в Троицко-Савск, пока тамошний директор училища не отбыл в Верхнеудинск по каким-то казенным делам. Тихо вздохнув, я отложил письмо, и снова погрузился в дрему.
Скоро меня пригласили к столу. За стаканом чая, писарь Ковригин поведал мне. Что лошадь можно будет справить уже завтра, а пока необходимо отдохнуть, потому что до Мысовска ехать еще прилично.
Я поблагодарил Ковригина, допил чай, и вышел подышать свежим воздухом из спертого воздуха натопленной станционной избы. И все же, как бы ни было холодно, я решил дойти до берега Байкала, чтобы хотя бы раз насладиться видом его мощи и красоты, пусть даже и в потемках. Робко ступая по крепкому насту, я начал спускаться к берегу, неспешно спускаясь вниз в потемках, подсвечивая себе керосиновой лампой. Где-то надо мной шумели вековые кедры, а я все спускался, к ледяной бескрайней глади могучего озера-моря.
Внезапно, оступившись, я кубарем покатился по склону, звонко разбилась, растеклась керосином моя лампа, одним махом слетела с плеч доха, и я одним мощным ударом провалился под лед. Съежившись, я ожидал демонического холода воды, и немедленной смерти, но, как оказалось, я попал в сушенец, отвратительную ледяную ловушку, этакую пустотную камеру под коварно тонким льдом. Так обычно ломают себе ноги лошади на ледяных переправах. Оправившись от шока, я пошевелился, и резкая боль отозвалась сломанной ногой. Черт побери, вот уж угораздило. Окровавленными стесанными ладонями я стал щупать стены сушенца, отмечая, впрочем, что они гладкие, отшлифованные водой и ветром. Выругавшись, я заплакал от досады и боли. Через некоторое время, когда первая оторопь прошла, меня начал настигать холод. Не имея возможности встать, я начал ерзать и размахивать ушибленными руками, где-то подо мной бушевали волны, и становилось страшнее. Руки саднили, а значит мороз до них еще не добрался. Было очень холодно. Над моим мрачным узилищем выл ветер, и, через некоторое время я забылся.
Лежа без сознания, я совсем не слышал, как где-то далеко мерцали огни фонарей, и люди, метаясь по берегу, выкрикивали мое имя.
С ужасом, я заметил, что руки мои стали совсем деревянными, и ноги превратились в две бессмысленные колоды. И снова нахлынул страх. Лихорадочно перевернувшись, я испытал такую боль в ноге, что снова потерял сознание. Кто-то нашептывал мне в ухо ледяным голосом, смеялся и тыкал в меня ледяными пальцами. Серебрился в потемках лед. Тихо вздохнув, волны ослабили свой бег где-то в бездне, а снежинки, танцуя, падали мне на лицо, побелевшее от холода. Я лежал, уже недвижимый, укрытый покрывалом снега, где капли крови стали неимоверно красивыми яхонтами на ледяном покрове. Голова кружилась, а я словно падал вниз, кружась в хороводе снежинок. Внезапно, словно что-то подтолкнуло меня из темноты, завертело и подкинуло. Шепот в голове превратился в звон, и я очнулся. Где-то издалека по-стариковски грозным голосом прогремело «Живи, уж…» И я поплыл куда-то над хребтами, над вершинами кедров и пихт, растворяясь в белом ледяном тумане…
«Что ж вы, барин, как же вас так?» - слышалось откуда-то издалека.
Покачиваясь, все еще чувствовал я боль, участливые голоса, но забытье позволило мне не видеть всего того, что приключилось со мной дальше, и только тихий морозный воздух отзывался во мне волшебным танцем снежинок, кружась над берегами дивного и грозного Байкала.