У порога редакция 2021

                Иван Кудрявцев               
               
                У порога   
               
 

Лето 1997 года запомнилось жителям небольшого сибирского поселка Александровка в связи с событиями чрезвычайными, не только привлекшими всеобщее внимание, но даже потрясшими всех. Да и кто бы другой на их месте, даже обитатель большого города, где жизнь достаточно богата на происшествия, смог бы спокойно перенести подобное. Ведь почти рядом с поселком, а точнее, в каких-то двадцати километрах от него, по не совсем проверенным слухам, было обнаружено древнее святилище или даже храм неизвестной принадлежности. Это было удивительно, поскольку никаких первобытных цивилизаций, достойных внимания историков, в этом районе никогда не значилось.

Сразу же возникла масса самых различных предположений, высказываемых местными знатоками истории. Одни утверждали, что это культовое сооружение неких ариев, когда они три с лишним тысячи лет тому назад задержались здесь по пути в Индию, совершая глубокий стратегический маневр. Бытовало также мнение, что это следы некогда существовавшей на земле цивилизации. Ее остатки в настоящее время скрывают некие монахи в пещерах Тибета и Гималаев, и которые не сегодня, так завтра обязательно обнаружит непоседливый башкирский профессор Мулдашев. Высказывалось, правда, весьма осторожно, предположение, что никакой это не храм, а обыкновенный схорон пришельцев оттуда. При этом делался неопределенный жест то ли по направлению туманности Андромеды, то ли в сторону границы с ближайшим соседом.

Как бы там ни было, но в глазах каждого жителя поселка загорелся огонек интереса к прошлому и, не в меньшей степени, к будущему своего родного края. Притом, естественно, принималось во внимание отсутствие вблизи других населенных пунктов в радиусе, как минимум, шестидесяти километров. А если к тому же учесть, что сама Алек-сандровка оседлала единственную здесь железную дорогу, то перспективы поселка выглядели многообещающими. В воздухе незримо распространялся вирус «Нью-Васюков», со всеми вытекающими из этого последствиями.

Вторым, еще более важным событием, но имеющим совершенно иную направленность, стали два случая смертоубийства многих людей в непосредственной близости от поселка, совершенных неизвестно кем и при весьма загадочных обстоятельствах. В предположениях и в этом случае недостатка не наблюдалось, тем более что один из убитых был…

Впрочем, чтобы правильно оценить всю важность этих событий для местного населения, необходимо некоторое время пожить в Александровке, подышать ее великолепным воздухом, проникнуться думами и заботами ее жителей.

Наши предки, определенно, обладали врожденным чувством прекрасного. По этой причине они всегда стремились устраивать свои поселения в местах не только удобных для жизни, но и красивых. Именно таким требованиям как нельзя более соответствовало место, где в довольно крупную и по сибирским масштабам реку Быструю вливались два ее небольших притока Индобь и Светлый Ключ. Здесь немного приподнятое левобережье главной реки представляет собой довольно обширную равнину, окаймленную с юга и севера вышеупомянутыми притоками, расстояние между устьями которых составляет около пяти километров. На западе, у самого горизонта равнина заканчивается неровною щетиной тайги, среди которой высоко в небо взметнулась каменная вершина горы Громовой, с ударением на последнем слоге.

Все пространство, ограниченное этими природными рубежами, летом покрывается изумрудной зеленью припойменных лугов и неровными клетками полей. Лишь вдоль самого русла Быстрой широкой полосой темнеют водо-охранные леса, соединяющие бескрайние таежные просторы севера с горными лесами юга.

Поселок Александровка разместился в самом юго-восточном углу равнины, рядом с устьем Индоби, выходя своими аккуратно расчерченными улицами прямо на берег Быстрой. Его добротные дома, под серыми шиферными крышами, с небольшими палисадни-ками перед фасадами, отсыпанная щебнем проезжая часть улиц, с переброшенными к каждому дому через канавки-кюветы деревянными мостками, разноцвете ярко окрашенных наличников окон, а кое- где и полотнищ ворот — все это создавало впечатление ухоженности и видимого благополучия в жизни поселка.

Из общего ряда добротности и основательности выбивалась лишь старая улица, чернеющая на окраине Александровки по-над самым берегом Индоби. Здесь, как и во всех старых деревнях этого уголка Сибири, дома изначально строились вдоль тракта, служившего в те далекие времена единственной жизненной артерией, соединяющей громадный край в некое подобие целого. Дома, сложенные из толстых, почернелых от времени бревен, смыкались вдоль тракта в едином строю бревенчатыми заборами, среди которых противотанковыми надолбами возвышались стояки ворот. Крепкий хозяин, как правило, вытесывал их из толстенных лиственничных «сутынков», зарывая нетронутый кругляк-основание глубоко в землю, что позволяло им стоять веками.

Но такую картину сегодня можно представить себе только в воображении. Время неумолимо разрушает все, что есть, и творит новое, что будет. По этой причине Старая улица, а она так и называется, имела теперь несколько иной вид. Единого строя домов вдоль нее давно уже не было. В нем зияли бреши заброшенных усадеб, со сгнившими заборами и перекошенными остатками построек. Кое-где пожар, этот неутомимый помощник времени, повыхватывал целые звенья улицы, оставив после себя среди густого бурья-на лишь обугленные останки строений. Но и эта престарелая улица, к которой уже много лет никому не было никакого дела, тем не менее, носила следы былой устроенности. Кое-где они проступали на проезжей части сквозь «культурные» наслоения современной жизни небольшими островками щебенки. Но вместе с тем, это лишний раз подчеркивало ее медленное, но неизбежное угасание, которое началось сразу же после строительства в километре южнее поселка моста через Быструю. Новостройка сделала ненужным паром, который  служил ранее единственным средством переправы через реку, остатками причала которого и заканчивалась Старая улица.

В целом же, возведение моста вдохнуло в Александровку новую жизнь, поскольку почти одновременно началась организация одноименного леспромхоза. Его промышленная площадка примкнула с юга к автомобильной дороге как раз напротив поселка. В настоящее время она хорошо обозначается на местности горами древесных отходов и скоплением металлических остовов списанной или просто поставленной под забор заржавелой техники. Правда, сборщики металлолома не дремлют, и через год-другой можно ожидать, что железные останки Александровского леспромхоза будут ликвидированы.

Но если не обращать внимания на эти мелкие детали, то следует признать, что поселок очень удачно вписался в окружающий пейзаж, став его неотъемлемой частью, придавая ему еще большую живописность. Сверкающая в солнечных лучах лента реки Быстрой, наполняет эту картину динамичностью, одновременно создавая впечатление ее полной завершенности и, можно сказать, даже одухотворенности.

Население поселка последние годы состояло в основном из работников леспромхоза, занимавшего когда-то неплохие позиции в области по результатам социалистического соревнования среди работников лесозаготовительной промышленности. Само собой понятно, что слово «когда-то» говорит о том, что в настоящее время дела обстояли несколько иным образом, и о былой славе лесозаготовительного предприятия свидетельствует лишь прежняя ухоженность поселка, да громадные пространства оскальпированной тайги, представляющей сегодня нечто схожее с африканскими саванами, обилием трав и кустарников. Правда, ни слонов, ни антилоп на этих просторах пока что обнаружить невозможно, но только по причине суровости местного климата. Пищи для них было бы более чем достаточно.

Нельзя сказать, что подобное положение дел устраивало районные власти, а также местных жителей. Более того, это не устраивало никого вообще. Но все попытки местного лесничества вернуть этим просторам былой залесенный вид, наталкивались на непреодолимые трудности, вызванные в первую очередь различием темпов технического прогресса в деле уничтожения и восстановления лесов.

Кроме видимых результатов деятельности Александровского леспромхоза и одноименного лесничества, вокруг поселка были заметны следы недоразвитого сельского хозяйства, которое, говорят, процветало здесь во времена дореволюционные, корчилось в реорганизационных судорогах при советской власти, и успешно приказало долго жить во времена перестроечные. Правда, отдельные упертые личности еще пытались ковырять землю тракторами собственной сборки, запасные части к которым они извлекали из вросших в землю куч металлолома, собранного в былые дни пионерами.

Коль речь зашла о пионерах, то каждому становится понятным, что в поселке должна находиться школа, поскольку пионерия без нее существовать, разумеется, не могла. И действительно, школа была, и выполняла благородную общеобразовательную роль, засевая разумное, доброе, вечное в чистые детские души, небезуспешно конкурируя при этом с насилием и жестокостью, ежедневно низвергающихся на жителей России с телевизионных экранов. Но при этом следует заметить, что успехам в деле просвещения юношества  педагогическому коллективу Александровской средней школы способствовала и сама природа. Только совсем дебильный подросток способен усидеть перед телевизором, когда за окном родного дома такой простор и полная свобода от родительской опеки, о чем лишь могут мечтать ребята из каменных дворов-колодцев наших городов.

Школа располагалась в самом центре поселка, что было вполне оправданно. Даже карапузы-первоклашки могли спокойно добираться сюда зимой, не опасаясь заполучить по пути ущерба от сибирского мороза. Ее здание было деревянным одноэтажным, похожим своими очертаниями на сильно растянутую, а затем опрокинутую букву «п». Размещалось оно среди просторного двора, огороженного со всех сторон штакетником и двумя рядами белоствольных берез.

Главенствовал над учительским коллективом, как и над всем прочим школьным имуществом и оборудованием, Забродский Илья Савич, интеллигент в первом поколении, математик по образованию, что способствовало ведению им школьных дел с большой расчетливостью. Наверно, именно по этой причине, Александровская школа выглядела на общем фоне бедственного положения образовательной системы страны весьма неплохо, что сильно содействовало росту авторитета ее директора не только в масштабах поселка, но и всего района. В силу занимаемой должности и общественной значимости профессии педагога, Илья Савич являлся негласным лидером всей поселковой интеллигенции, к слову которого прислушивались все, в том числе и местный диссидент, в лице главы фермерского хозяйства, с многозначительным названием «Колос», правда, пока еще с одним «с» на конце. Но как знать, что кого  ожидает впереди?

Забродский был человеком цельным и весьма энергичным. Однажды избрав для себя жизненный путь, он больше не шарахался из стороны в сторону, невзирая на самые разные житейские ситуации, которые подобно льдинам в половодье постоянно пытаются отклонить лодку жизни в сторону от намеченного курса. Ростом он был немногим менее двух метров, довольно крепкого телосложения, и это несмотря на свой интеллигентный вид, с которым у нас обычно ассоциируется бледнолицый и тщедушный человек, с растрепанными волосами и отрешенным взглядом. В отношении прически Забродскому явно повезло. Его немного удлиненную голову прикрывала сверху роскошная шевелюра, лишь слегка подпорченная двумя небольшими залысинами, еще не слишком бросающимися в глаза. Кстати, глаза самого Забродского были ярко-голубые, какие бывают только у детей в нежном возрасте, что при новых знакомствах давало кое-кому основание рассчитывать на некоторую наивность и мягкость характера их обладателя. Но подобное заблуждение тотчас же рассеивалось, стоило лишь Забродскому заговорить. Его голос не обладал какими-то необыкновенными особенностями, и слова он произносил спокойно, даже тихо. Но при этом на ум почему-то приходили слова из солдатского фольклора: «Крик ефрейтора слышен на сотню метров, а шепот генерала на километр».

Трезвость мышления, а так же поступков Забродского, снискали ему уважение всех александровцев, что он, естественно, знал, и чем втайне гордился. Одевался Илья Савич неброско и явно не по последней моде, но вид всегда имел аккуратный и отутюженный. Единственным в его жизни увлечением была школа. Никто никогда не видел, чтобы он взял в руки ружье или удочки, хотя подобное занятие имело весьма широкое распространение среди жителей поселка. Но вряд ли, Илья Савич был человеком без недостатков. Скорее всего, он  умело скрывал их, что именно таковым и казался.

Все же нельзя утверждать, что Забродский являлся единственной яркой фигурой среди жителей Александровки. Не менее интересными людьми были и хорошо всем известный частный предприниматель Кравчук Владимир Тимофеевич, и лесничий местного лесничества Гордеев Борис Ефимович, да и некоторые другие, важные в масштабах поселка персоны, задающие тон практически во всех сферах общественной жизни. И вообще, следует отметить, что заметных, даже на первый взгляд людей, среди обитателей этого небольшого населенного пункта, было более чем достаточно. Взять хотя бы Чернявскую Клавдию или, допустим, Чурсина Бориса Ивановича, истопника школьной котельной. Последний достоин того, чтобы познакомиться с ним в первую очередь.

Впервые Чурсин появился в Александровке года три или четыре тому назад на железнодорожном вокзале, если подобное название применимо к небольшому деревянному строению, тесному и не совсем уютному. Но зато там было тепло даже в зимнее время, что, надо полагать, имело большую притягательную силу для людей, оставшихся по какой-то причине без собственного жилья.

Одно время его видели праздно шатающимся по улицам поселка, хотя говорить так о человеке, с заметным голодным блеском в глазах, пожалуй, будет не совсем правильно. Так продолжалось неделю или две, затем Чурсин куда-то исчез, но ненадолго. Вскоре он возник в поселке снова, и неожиданно поселился в заброшенной халупе на Старой улице, которая стояла там, наверно, со времен Ермака. За прошедшие столетия она вросла в землю по самые окна. Ее последняя хозяйка давно перебралась на поселковое кладбище.

По причине ветхости строения и отсутствия у покойной родственников, изба оказалась заброшенной. Кто-то из соседей заколотил у нее, подобранными здесь же замшелыми досками, окна и двери — на всякий случай, чтобы ребятня, озорничая, не подожгла домишко. Само собой понятно, что сделано это было не из желания сохранить эту историческую достопримечательность поселка, а лишь из-за боязни пожара. Мало ли как может обернуться дело, заполыхай строение летом да еще в ветреную погоду. С огнем шутки плохи, тем более, на селе, где состояние единственной пожарной машины было не многим лучше, чем этого полусгнившего дома.

Однажды утром неожиданно для себя сельчане заметили, что из трубы развалюхи появился дымок, а с окон и дверей исчезли прибитые снаружи доски. Заинтересовавшись – кто и каким образом оказался у них в соседях, они обнаружили в доме невзрачного и чрезвычайно тощего человека, неопределенного возраста, который представился им как Чурсин Борис Иванович. Держался он с прибывшими на инспекцию старожилами весьма вежливо, но без подобострастия. На вопрос, кто таков и каким образом оказался у них в поселке, он, не говоря ни слова, протянул паспорт, в котором черным по белому были записаны все данные о предъявителе. Из документа следовало, что Чурсин Борис Иванович, 1958 года рождения, русский, уроженец города Ленинграда, паспорт такой-то серии и номера, выданный отделом МВД одного из районов знаменитого города. На страничке, где обычно указывается место постоянной прописки, в 1991 году была сделана отметка — «выписан». Больше на ней ничего не значилось, что фактически свидетельствовало о бездомности владельца документа.

То обстоятельство, что бывший житель столь славного города удостоил их поселок своим вниманием, вызвало на некоторое время прилив нездорового интереса к персоне новосела. Более того, у некоторых людей возникли к нему нелицеприятные вопросы. Но все стало на свои места, когда однажды Чурсина увидели бредущим в свое убогое жилище по самой середине улицы, ширины которой ему определенно недоставало. «Алкаш» — вердикт сельчан был однозначным, но не столь уж суровым, поскольку принцип — не суди, да судим не будешь, многие из них блюли свято.

Собственно говоря, появление пьяного новосела на деревенской улице не было для Александровки событием из ряда вон выходящим. Многие сельчане, особенно мужская половина, сами были не дураки выпить. Так что Чурсин на таком фоне смотрелся вполне терпимо. Но поскольку слово «алкаш» явно мужского рода, и применяется преимущественно женской половиной населения, иной раз не совсем к месту, то вскоре Чурсин стал именоваться просто бичом, чему не в малой степени способствовали его инициалы, расставленные в определенном порядке. Бориса Ивановича его новое прозвище нисколько не задевало. Возможно, он или чувствовал правоту местного населения, или молча презирал аборигенов, ничем того не проявляя.

Участковый инспектор, которому, безусловно, доложили о появлении нового жителя в Александровке, заглянул в его жилище при очередном посещении поселка. Проверив паспорт Чурсина, он сильно строжился, пока кто-то не позвал блюстителя порядка отобедать. Через пару часов он отбыл в неизвестном направлении в довольно приподнятом настроении, не проявив больше никакого интереса к новоселу. Этим самым он как бы узаконил его дальнейшее пребывание в поселке, что вполне устраивало Бориса Ивановича.

Шло время, и постепенно Бич превратился в неотъемлемую часть поселковой жизни, изредка нарушая ее ход своими чудачествами, которые он, естественно, совершал в состоянии хорошего подпития. Но при этом он никогда не выходил за рамки дозволенного, определяемого местными традициями. В принципе, Чурсин был тихий и безобидный человек, существовавший последнее время на более чем скромный заработок сторожа-истопника местной школы. При этом, что было весьма примечательно, он никогда не появлялся на работе в «непотребном» виде. Одежда на нем была сильно поношенная, но достаточно опрятная, что явно не соответствует сложившемуся в нашем сознании стереотипу «бича» городских окраин, не говоря уже о колодцах теплотрасс.

Вознесение Чурсина на должность сторожа-истопника школы было необычным, поскольку на эту же вакансию претендовало еще ряд лиц местного происхождения, что давало им определенные преимущества. Но Илья Савич отдал предпочтение Чурсину, встретившись с ним однажды при довольно необычных обстоятельствах.

Проходя как-то во второй половине дня мимо домика отделения связи, Забродский увидел возле высокого крыльца связистов человек десять сельчан обоего пола, стоявших если и не с раскрытыми ртами, то явно с изумленным видом. Перед ними на крыльце, как на своеобразной трибуне, в состоянии средней тяжести алкогольного опьянения, стоял, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, Чурсин и… читал стихи. Илья Савич подошел ближе, и с не меньшим изумлением, чем все прочие, стал слушать. А с импровизированной трибуны доносилось:

С кружком двух-трех глупцов, по этой лишь причине
В себе прозревших цвет мудрости земной,
С ослами этими в ослиной будь личине,
Не то ты еретик и грешник записной.

— Вот что говорил Авиценна, великий врачеватель не только тел человеческих, но и душ людских, — при этом Чурсин пытался жестикулировать, но получалось у него плохо из-за шаткости положения. Восстановив в очередной раз равновесие, он продолжил: — Думаете, этот человек был глупее нас с вами лишь потому, что жил в давние времена? Ничуть! Умнейший был мужик. Можно сказать, такой же умница, как наши самые знаменитые россияне, как Пушкин или Лермонтов. Они тоже были умные люди. Гениальные! Они ведь не только всяких там Русланов и Людмил писали, они даже в своих стихах были большими философами. Вы только послушайте, как вопрошает Александр Сергеевич:

Дар напрасный, дар случайный.
Жизнь, зачем ты мне дана?

— Да и Михаил Юрьевич интересовался тем же вопросом и, кажется, пришел к не совсем утешительным выводам:

Что страсти? — Ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка,
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка.

Поглазев на очередной цирк Бича, сельчане постепенно стали расходиться, и вскоре он остался на своей трибуне один без неблагодарной аудитории.

— Вот и неси после этого свет знаний в темные массы, — развел Чурсин руками, адресуя свои слова уже Забродскому, который все еще наблюдал за спектаклем, оставаясь немного в стороне от основного места событий. Спускаясь с крыльца, Чурсин вдруг остановился, и, приняв позу оратора с картинок по истории древней Греции, продекламировал, в сторону опустевшей улице:

Довольство ваше — радость стада,
Нашедшего клочок травы.
Быть сытым — больше вам не надо,
Есть жвачка — и блаженны вы!

— Вот так о современниках отзывался Валерий Брюсов, — и с этими словами он окончательно собрался покинуть место своей просветительской деятельности, но Заброд-ский остановил его:
— Борис Иванович, — обратился он к Чурсину, — если вас не затруднит, зайдите завтра часиков в десять ко мне в школу. Только, пожалуйста, в нормальном состоянии.
Бич посмотрел на Забродского вполне осмысленным взглядом, хотя на ногах держался с трудом, и ответил:
— Будет исполнено, господин директор

Никто не знает, о чем шел тогда разговор между ними, но его результатом явилось трудоустройство Чурсина в качестве истопника школьной котельной. Нельзя сказать, что после подобного превращения из обыкновенного безработного в младший обслуживающий персонал учебного заведения, он стал выпивать меньше, вряд ли. Но на работе он «не принимал», что было довольно необычным для значительной части населения поселка, особенно его мужской половины.

Кроме работы и выпивки Чурсин вполне успешно освоил нехитрую процедуру сбора ягод и грибов, с последующей их реализацией пассажирам транспорта, проезжающего мимо Александровки. В последнее время он пристрастился к рыбалке, чему, надо полагать, в значительной степени способствовали и некоторые черты его характера. Часами он мог неподвижно сидеть возле удочек, уставившись на замершие поплавки ничего не видящим взглядом. В такое время было интересно понаблюдать за ним со стороны. По его застывшему в ожидании лицу блуждали тени каких-то переживаний, и было видно, что, оставаясь телом здесь, на берегу реки, мыслями он был в неведомой дали, то ли прошлой, то ли будущей жизни.

Темно-серый заношенный пиджак и джинсовые брюки, неопределенного цвета, маскировали его на берегу лучше любого пятнисто-зеленого костюма, ставшего в последние годы столь модным среди определенной части россиян. Если бы не удочки и заметно подрагивающие руки, да еще светлеющие сквозь путаницу волос большие залысины, вполне можно было пройти мимо него и не заметить, что здесь сидит человек, настолько он сливался с окружающей местностью, став как бы ее неотъемлемой частью.

Лицо Чурсина, сменившее первоначальный землисто-желтоватый оттенок на темно-коричневый, вполне гармонировало со всем его неприметным обликом. Единственным живым пятном на нем были глаза, темно-карие, немного навыкате, как сказала о них одна из продавщиц местного магазина — жалобно-телячьи. Они не поблекли от времени и сохранили свою выразительность, несмотря на все жизненные невзгоды, которые вышвырнули этого человека из северной столицы в сибирскую глубинку.

Вот таким был Борис Иванович Чурсин, для всех жителей поселка, человек без прошлого, с будущим легко просчитываемым и не сулящим ему ничего хорошего. Один только Забродский после той памятной встречи и последующего разговора, знал о нем несколько больше, чем все остальные, и, по-видимому, по этой причине проявлял к нему интерес или, может быть, сострадание. Для него Бич был на самом деле бывшим интеллигентным человеком, имевшим не только высшее образование, но и кандидатскую степень, что позволяло ему в свое время работать на какой-то кафедре одного из питерских вузов. Знал Илья Савич и о том, что Чурсин был когда-то женат на самой красивой студентке своего вуза. Но все это было в прошлом, в той жизни, которая закончилась для него в 1991 году после семейной катастрофы, и которая подвела жирную черту между «до» и «после». «После» — это жизнь человека, уходящая штопором во тьму небытия при жизни.

Илья Савич пытался несколько раз возвратиться к неоконченному в свое время разговору, но так и не смог ничего противопоставить одному и тому же вопросу Чурсина, задаваемому им с каким-то мазохистским наслаждением:
 – Зачем?

Неизвестно, то ли Забродский обмолвился случайно о прошлом довольно высоком жизненном статусе Чурсина, то ли он сам разоткровенничался по пьяной лавочке с кем-то из собутыльников, но помимо накрепко приставшего к нему прозвища Бич, по поселку стало распространяться и другое — «Кандидат». Первоначально это, скорее всего, задевало его, но постепенно он привык и к новой кликухе, и вполне доброжелательно отзывался на обе. Мало кому из сельчан приходило в голову назвать Чурсина не то что по имени отчеству, но даже просто Борькой.

К моменту описываемых событий, лето было в полном разгаре, и школа не требовала к себе особого внимания в части обслуживания котельной и охраны здания в дневное время. Чурсин, как и весь младший обслуживающий персонал, получил отпуск без содержания до сентября месяца. Предоставленный самому себе, он два или три дня «не просыхал», оставляя в магазине невесть откуда добытые деньги. Но они закончились, и он незаметно исчез из поселка, определив для себя новое место жительства прямо на берегу реки. Лишь изредка он наведывался к людям, чтобы продать рыбу и закупить хлеб.

В противоположность Чурсину, безвольно отпустившему поводья своей собственной судьбы, предприниматель местного значения, Кравчук Владимир Тимофеевич, был человеком совершенно иного склада. Уж он-то никогда не упускал случая поймать за хохол госпожу-удачу. Имея за плечами после окончания вуза более чем пятнадцатилетний опыт работы в Александровском леспромхозе, он знал все производство от «а» до «я». Последняя должность, которую он занимал, прежде чем пуститься в плаванье по неспокойному морю частного предпринимательства, звучала весьма престижно — генеральный директор ОАО «Александровский леспромхоз». Такое говорит о многом. Ведь далеко не каждому инженеру удается за пятнадцать лет работы на предприятии пересесть с неудобного во всех отношениях стула рядового мастера в директорское кресло. Это предполагает известную прагматичность ума и целеустремленность, каковыми качествами Кравчук, безусловно, обладал.

К своим тридцати девяти годам он по-прежнему имел поджарую фигуру спортсмена-легкоатлета и сохранил юношескую порывистость характера, которая иногда прорывалась наружу, несмотря на стремление Владимира Тимофеевича держать себя солидно, как и подобает человеку, достигшему кое-чего в своей жизни. Ростом он был немного выше среднего, широкоплечий, но без «кряжистости», обычно присущей физически сильным людям. Его густые, немного рыжеватые волосы, подстриженные под привычную «канадку», еще не имели ни малейшего изъяна в виде проседи или залысин, не говоря уже о потертости макушки. Широкий, слегка подернутый рябью морщинок лоб и темные, глубоко посаженые глаза, глядящие на окружающих с ироничной проницательностью, свидетельствовали об остроте ума Владимира Тимофеевича. Еще более это подчеркивали искорки-хитринки, проблескивающие в его взгляде, кажется, даже в полной темноте. Они как бы являлись отсветами тех мыслей, что постоянно и суетно толпились за его широким лбом мыслителя. Прямой с небольшой горбинкой нос Кравчука выглядел бы вполне мужественно, если бы не нервное  подергивание крыльев ноздрей, случающееся в минуты раздражения и придающее Владимиру Тимофеевичу некоторое сходство с принюхивающимся охотничьим псом. Это, несомненно, настораживало людей при новых знакомствах что, по-видимому, могло создавать определенные трудности в его бизнесе, где первоначальное  впечатление часто стоит многого. Когда Кравчук улыбался, его тонкие губы растягивались в бледную полоску, что говорило о предрасположенности их обладателя к определенному коварству. В целом же лицо Владимира Тимофеевича покоилось на тяжеловатом фундаменте подбородка, нависающего над розовато-пестрым галстуком слегка раздваивающейся глыбой, что в свою очередь свидетельствовало об упорстве этого человека в достижении своих целей.

Таков был внешний облик Кравчука, игравшего в жизни Александровки довольно заметную роль. Но все же, если судить по внешнему облику о свойствах характера человека, то легко впасть в ошибку, поскольку с одинаковой вероятностью можно придти и к прямо противоположным выводам. В отношении Владимира Тимофеевича вполне допустимо предположить, что он весьма и весьма умный человек, а потому просто грешно сомневаться в его высокой порядочности. Но с другой стороны, нельзя исключить и того, что именно в силу своего умственного превосходства над другими, он не остановится ни перед чем, чтобы добиться успеха при решении поставленной перед собой задачи, и вполне способен перешагнуть через химеру порядочности. Какое из таких заключений более всего соответствует внутренней сути человека, можно понять лишь по его поступкам, если проследить хотя бы за небольшим отрезком его жизненного пути.

К сожалению, подобное занятие утомительное и неблагодарное, поскольку ярлык «порядочного» или не очень иногда оказывается совершенно не соответствующим принципам морали на определенном этапе развития человеческого общества. Бывают поворотные времена, когда изменяются целевые ориентиры всего народа, определяющие в жизни людей очень многое. Но как бы там ни было, любопытно проследить, каким образом активный в прошлом член низового звена КПСС, молодой специалист, а затем по воле трудового коллектива — директор леспромхоза, сделался частным предпринимателем.

Подобная метаморфоза произошла с Кравчуком в 1995 году, когда лесозаготовительное предприятие стало быстро и бесповоротно погружаться в трясину финансового неблагополучия. Анализируя ситуацию, Владимир Тимофеевич даже не умом, а всем своим нутром ощущал, как петля неплатежей все сильнее удушает леспромхоз. Появились первые задержки с выплатой заработной платы и внесением требуемых сумм во внебюджетные фонды. Пени и штрафы, исправно накручиваемые проверяющими и контролирующими органами, не оставляли никакой надежды на благоприятный исход. Директор метался между производством и потребителями древесины, между банками и налоговыми органами, но всякий раз намечающейся выход из финансового тупика, при более тщательном рассмотрении, оказывался дополнительной гирей на ногах утопающего акционерного общества.

В конечном счете, Кравчуку стало ясно, что положение может выправиться лишь при условии коренного изменения не только в методах руководства предприятием, но и в экономической политике государства, определяемой Москвой. Безусловно, конкуренция вещь необходимая. По-иному невозможно добиться производства высококачественных товаров. Но для реализации подобных планов, нужно было, как минимум, дать возможность дышать своим производителям, а не давить их мертвой хваткой за горло. Но в Москве пока никаких подвижек в этом направлении не наблюдалось. Там менялись лишь лица премьеров, вице-премьеров и прочего чиновничьего люда, но не суть их экономической политики, если она вообще тогда существовала.

После подобных выводов, Кравчук два или три дня практически не работал. Нет, на работу он приходил исправно, отдавал необходимые распоряжения, кого-то выслушивал, иных распекал за нерадивость, но сам при этом оставался абсолютно спокойным и даже равнодушным к происходящему. Все, что он предпринимал в те дни, делалось скорее по инерции, чем по осознанной необходимости. Понимая, что гибнущее предприятие спасти может лишь чудо, Кравчук все более склонялся к мысли, что бессмертный лозунг Ильфа и Петрова – «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», как нельзя более соответствует времени радикальных перемен. Вывод был один: коль уберечь предприятие от банкротства невозможно, нужно побеспокоиться о собственном будущем.

Он видел, как с неимоверной быстротой обогащались ранее ничем не приметные люди. При этом обрастали капиталом не за счет создания высокодоходных производств, а за счет присвоения того, что совсем недавно было достоянием всех, и что в переводе на современный язык означало ничье.

«Если не я, так кто-то другой»,– такая мысль все настойчивее посещала Кравчука, заставляя его смотреть на происходящее совершенно другими глазами. И если вначале он испытывал некоторое чувство внутреннего дискомфорта, то со временем его совесть примирилась с неизбежностью предстоящего.

Если судить по большому счету, то сия, абсолютно не материальная вещь, носящая название совесть, имеется, по-видимому, у всех людей без исключения. Дело лишь в ее размерах и окраске. Кроме того, у некоторых она достаточно пластична, и хорошо приспосабливается к изменяющейся ситуации. В случае отсутствия у нее подобного качества, ее хозяин в современном мире – человек, обреченный на жалкое существование и даже преждевременную гибель. Как правило, большой и светлой совестью обладают люди не слишком обеспеченные, но и не нищие. У богатых же она более скромных размеров и цвет ее в значительной степени зависит от окружающей среды, подстраиваясь под нее, с целью обеспечения своему хозяину наиболее комфортных условий в его бизнесе. Тем самым она помогает ему выжить в мире, где человек человеку далеко не всегда друг, товарищ и брат, что являлось фундаментальным заблуждением на одной шестой части нашей планеты.

Покончив с подобными размышлениями, Владимир Тимофеевич стал прикидывать варианты собственного будущего. При этом он больше не отождествлял свою судьбу с будущим родного предприятия и его трудового коллектива. Итогом его многодневных размышлений явилось создание при леспромхозе двух небольших посреднических фирм – обществ с ограниченной ответственностью, которые должны были взять на себя реализацию готовой продукции и обеспечение производства горюче-смазочными материалами.

На вопросы некоторых любопытствующих, мол, «Зачем городить такой огород?», Кравчук весьма доходчиво объяснил, что нужно начинать «с чистого листа», поскольку обремененный долгами леспромхоз осуществлять производственную деятельность не способен. Его оборотные средства практически равны нулю. Созданные две фирмы и станут тем локомотивом, который должен вытащить предприятие из финансового болота. Они позволят производить необходимые банковские операции, минуя заблокированные счета родного ОАО.

Такое объяснение выглядело достаточно убедительным, несмотря на то, что в обоих обществах в числе учредителей значилась фамилия Кравчука и его сводного брата из райцентра. Не была забыта и главный бухгалтер леспромхоза, фамилия которой также значилась в списке основателей ограниченной ответственности. Но львиная доля учредительского капитала принадлежала какой-то городской компании, с располагающим названием «Сибирь». Кому принадлежала та «Сибирь», никто толком не знал, да и не пытался узнать, больше пользуясь при разговорах циркулирующими по поселку слухами.

Такая реорганизация производственного процесса была воспринята большинством населения поселка вполне благосклонно после того, как впервые за полугодие, после ее проведения, всем работникам выдали заработную плату за текущий месяц. Долги предыдущие по настойчивому предложению самого Кравчука были заморожены до лучших времен, что естественно не понравилось очень многим, и они  стали толпами осаждать кабинет директора, надеясь вернуть свои «кровные». Но Владимир Тимофеевич предвидел подобное развитие событий и искусно перевел бурлящий человеческий поток в спокойное для себя русло, пообещав ежемесячно гасить понемногу задолженность с учетом нуждаемости каждого из работников.

После такого финта, люди стали больше брать за грудки друг друга, чем должностных лиц леспромхоза, в попытке доказать всем свою крайнюю нужду в деньгах. Правда, и в данном случае не все попались на такую удочку. Некоторые из работяг продолжали настырно стучаться в двери директорского кабинета. Более того, несколько человек, в основном из числа «не просыхающих», пообещали повыдергивать ему ноги, если он не вернет им все заработанное и притом немедленно. Но в ответ на подобные угрозы Кравчук лишь посмеивался, поскольку хорошо знал свой контингент. Небезосновательно он полагал, что чем больше человек кричит, тем меньше у него остается сил и времени для дела.

Через некоторое время, доказав Совету директоров все ту же производственную необходимость, Владимир Тимофеевич передал в аренду вышеупомянутой «Сибири» «живую» часть лесозаготовительной техники, заключив с ней договор подряда на разработку своих собственных лесосек. В соответствии с ним, в счет покрытия понесенных затрат, эта фирма оставляла значительную часть заготавливаемой древесины себе, что ни в коей степени не способствовало оздоровлению финансового положения ОАО «Александровский ЛПХ». Постепенно леспромхоз стал превращаться в мертвое предприятие с неликвидными основными фондами и намертво заблокированными банковскими счетами, заработную плату с которых оставшимся немногочисленным работникам выдавали по решению суда через судебного исполнителя. Так продолжалось около двух лет, пока председателем Совета директоров не стал бывший заместитель Кравчука по быту и кадрам, неприметный на первый взгляд человек по фамилии Никодимов.

Владимир Тимофеевич был готов к такому повороту событий, поскольку знал, что контрольный пакет акций предприятия, в итоге, оказался в руках не очень-то симпатизирующих ему людей, за спиной которых стоял основной в районе потребитель древесины, Верхний деревообрабатывающий комбинат. Учитывая, что и его финансовое положение было далеко не блестящим, можно было предположить, что там будут стремиться поправить свои дела за счет лесозаготовителей, чему была масса примеров по области.

Кравчук не собирался отстаивать свое право директорствовать и дальше. В его интересы не входило обострение отношений с «крутыми ребятами» из ДОКа. С учетом вышеизложенного, он вполне спокойно освободил директорское кресло и появился перед жителями Александровки в качестве частного предпринимателя, располагающего всем необходимым для ведения лесозаготовительных работ. Соответствующую технику он приобрел в ранее упоминаемой «Сибири», которая незадолго перед тем возвратила леспромхозу бренные останки валочных машин и прочих тракторов. Значительная же часть автотракторного парка оказалась к тому времени списанной, естественно, при активном участии Кравчука. Некоторая часть этого якобы металлолома в итоге досталась и ему лично, разумеется, по остаточной стоимости, величине более чем смехотворной по причине галопирующей инфляции.

В результате подобной многоходовой, но довольно простой комбинации, Владимир Тимофеевич оказался обладателем приличного кусочка общественного пирога, и в дальнейшем мог спокойно работать на собственное благо, не интересуясь больше мнением трудового коллектива, когда-то давшего ему путевку в жизнь.

Вскоре после всех описанных событий незаметно прекратили свое существование все, недавно созданные, «ООО», в которых фигурировала фамилия Кравчука. Спустя полгода канула в небытие и «Сибирь». Жители Александровки поговорили обо всем этом месяц или два, а затем некоторые из них подались к новому предпринимателю устраиваться на работу, тем более что заработанные деньги он выплачивал всем в строго оговоренные сроки.



                II.

Понедельник, 23 июня 1997 года можно условно принять за точку отсчета, с которой начала разворачиваться цепочка последующих событий, наделавших столько шума во всей округе. Был тот день вполне обыкновенным, ни жарким, ни прохладным, немного ветреным, но вполне комфортным для людей.

Забродский с самого утра вместе с завхозом школы, Людмилой Андреевной, пожилой и довольно полной женщиной, осматривали школьные помещения, готовясь к летнему ремонту. Чурсин, позаимствовав неизвестно у кого лодку, переправился на остров, что желтел песчаными отмелями посреди Быстрой, километрах в двух от поселка, выше по ее течению. Кравчук рано утром, едва ли не с восходом солнца, укатил в город на темно-блестящем джипе по делам своего бизнеса.

Обратно Владимир Тимофеевич возвращался около двух часов дня в довольно приподнятом настроении. Намечалась хорошая сделка, связанная с поставкой леса одной городской компании, являющейся спецэкспортером древесины в Японию. Вообще-то связываться с «экспортником» летом, дело хлопотное и не слишком прибыльное. Цены на него к тому времени падают, и особого навара обычно не получается. А если к тому же учесть, возможность потери древесиной технического качества в связи с появлением на  торцах бревен трещин, чему причиной бывает летнее солнце, то в выгодности такого предприятия возникают большие сомнения.

И все же, взвесив все за и против, Владимир Тимофеевич решил рискнуть, надеясь четко организовать весь процесс, чтобы выбросить оговоренную тысячу кубометров «экспортника» максимум за две-три недели. Если все получится, как надо, то он может сорвать приличный куш и ради этого стоит попотеть. К тому же заказчик пообещал в случае чего помочь ему с вывозкой своим транспортом, имея, надо полагать, в том свою выгоду. Оставалось лишь подобрать лесосеку, и выкупить ее на торгах. «Снова придется идти на поклон к Гордееву, – думал Владимир Тимофеевич. – Тяжело с ним разговаривать, но, к сожалению, в таком деле лесничего никак не обойти».

Отношения лесозаготовителя Кравчука и лесничего Александровского лесничества Гордеева Бориса Ефимовича нельзя было назвать дружескими, но и враждебными они не были. В чем-то Гордеев даже нравился Владимиру Тимофеевичу, хотя иногда в сердцах он и обзывал его «замшелым пеньком», стараясь при этом, чтобы его слова воспринимались как шутка. Подобное случалось не так уж и часто и являлось скорее результатом противоречия их профессий, чем личной неприязнью. Уж больно неуступчив был Борис Ефимович в лесных делах, когда от него требовалось помимо доброй воли, еще и определенная гибкость, чтобы, не нарушая лесного законодательства, посодействовать соседу-лесозаготовителю, с которым они жили на одной улице.

Подобная принципиальная позиция способствовала достаточно широкой известности Бориса Ефимовича среди населения Александровки. К тому же сама его должность заставляла многих сельчан с уважением относиться к человеку, от которого не в малой степени зависело их зимнее благополучие. Поскольку никакого газопровода в районе поселка не наблюдалось, то каждое утро, даже летом, над крышами домов поселка появлялись дымки, свидетельство того, что лес для сельчан служил источником тепла, да и не только его. Помимо всего прочего, наличие в поселке лесничества давало кое-кому возможность немного подзаработать «живых» денег во время весенних посадок леса, что в последнее время, при бедственном положении села, имело немаловажное значение.

Кроме того, лесничий Гордеев Борис Ефимович сам по себе был фигурой весьма колоритной. О таких людях как он, говорят уважительно – хозяин. Он и по земле шагал уверенно, по-хозяйски. Хотя годы немного и сутулили его, но голову он носил прямо и шею никогда ни перед кем не сгибал. «Уж такие мы все Гордеевы,– смеялся Борис Ефимович, когда кто-либо из коллег советовал ему поменьше перечить начальству, поскольку известно, что плетью обуха не перешибешь.

Был Ефимович, а именно так величали его односельчане, среднего роста, но крепкого телосложения, и хотя мало походил на «качков» с телеэкранов, руку имел тяжелую, что чувствовалось при первом же рукопожатии. К своим пятидесяти двум годам он несколько пополнел, но в движении был по-прежнему быстр. Его некогда голубые глаза от времени немного выцвели и стали как бы серыми, или, как шутил сам Борис Ефимович, приобрели цвет булыжной мостовой. Но читал он до сих пор без очков. Его лицо было лицом типичного «руссака», округлое, с носом, по форме напоминающим если и не картошку, то что-то близкое к общеизвестному овощу. На удивление всем Борис Ефимович сохранил, несмотря на вполне приличный возраст, все тридцать два зуба, ровные и белые как у кинозвезды. При «исполнении» он всегда носил форменный костюм с шевронами на рукавах и звездочками в петлицах. По форме, особенно по шевронам, местные жители признавали его издали, будь он даже на другом конце поселка.

Семья Гордеевых состояла из трех человек: его самого, супруги и дочери Даши. Женился Борис Ефимович довольно поздно, в двадцать восемь лет. Дочь родилась лишь через пять лет после свадьбы, и больше детей у них не было. Вся родительская нежность и забота достались Дашуле, так называли ее родители между собой.

 Жена Бориса Ефимовича — Анна Сергеевна, в поселке была так же человеком достаточно известным, заведовала фельдшерско-акушерским пунктом. Но при всей значимости, занимаемой ею должности, она держала себя очень скромно, можно сказать даже, незаметно. По внешнему виду назвать ее красавицей, пожалуй, было нельзя, но отнести к числу милых и приятных женщин вполне можно. Правда, годы и сельская жизнь не слишком располагают к сохранению былой красоты женщины, так что, вполне возможно, лет двадцать тому назад она была не из последних красавиц среди студенток мединститута.

Дочь Гордеевых Даша чертами лица и даже фигурой во многом походила на Анну Сергеевну в молодости. Но, вместе с тем, в ней ничего не было от той холодной сдержанности, присущей матери. Наоборот, выражение некоторой капризности припухлых губ и постоянные смешинки в ее глазах, придавали лицу Даши озорную доверчивость ребенка, который ждет от окружающих только хорошее, что в свою очередь, как правило, вызывает ответную реакцию доброжелательности и расположения. Особенно хорошо смотрелась Даша в лучах солнечного света, когда вокруг ее головки загорался золотой нимб вьющихся светло-русых волос. Была ли Даша красавицей? Трудно сказать. Молодость красива сама по себе. Но в целом, ее стройная фигурка, гордая посадка головы и доверчиво-озорное выражение лица, создавали именно такое впечатление, располагая к ней всех, с кем ей приходилось сталкиваться в ее только еще начинающейся жизни.

Сам Борис Ефимович иногда тайком любовался дочерью, но чтобы не очень-то  возомнила о себе, никогда даже намеком не позволял ни себе, ни супруге, говорить при ней о ее привлекательности. Более того, в последнее время он стал тревожиться за дочь, поскольку знал, что до сладкого и красивого всегда имеется много охотников. Как у нее сложится жизнь? Беспокоился он за Дашу, которую вскоре придется выпускать в большую жизнь одну, без постоянной родительской опеки. «Не родись красивой, а родись счастливой» не зря говорят в народе, так иногда думал он, любуясь, как ловко управлялась Даша с хозяйственными делами, помогая родителям.

Александровское лесничество, или лесничество Гордеева, что, по сути дела, для всех было одно и то же, когда-то окружало поселок с трех сторон, прижимая его к реке мощью вековых стволов лиственниц и сосен, непроходимой чащей пихтачей и ельников. К настоящему времени в районе поселка остались нетронутыми топором лесоруба лишь так называемые водоохранные леса, шириной не более километра. Они защищали берега Быстрой от размыва при высоких паводках и, в еще большей степени, от необдуманного вмешательства в жизнь реки самого человека. Благодаря особому статусу этих лесов, Александровский леспромхоз так и не смог причинить им серьезного ущерба, несмотря на все усилия его руководителей, с нескрываемым вожделением поглядывавших в их сторону. Особенно усердствовал в этом отношении его последний директор Кравчук, который всеми правдами и неправдами пытался добиться отвода лесосек прямо по берегу реки. Оно было и понятно, чтобы поправить все ухудшающееся финансовое положение предприятия, необходимо было сокращать  издержки на заготовке и вывозке леса. Само собой разумеется, что самым простым и легким способом сокращения таких издержек являлось уменьшение расстояния вывозки. Но на пути реализации подобного плана насмерть встал Гордеев. Никакие уговоры и посулы Кравчука, ни даже кое-каких должностных лиц лесхоза, на него не действовали. Более того, он пригрозил, что если в обход его на берегу реки появится хоть одна лесосека, он в тот же день привезет туда на собственной машине представителя природоохранной прокуратуры, и тогда еще нужно будет посмотреть, насколько выгодной окажется заготовка леса в запретных насаждениях. Оценив по достоинству его неуступчивость, Кравчук, скрепя сердце, отступился.

Помимо работы у Гордеева было три увлечения, которым он посвящал все свое свободное время: охота, рыбалка и чтение. Последнее свое «хобби» он совмещал с двумя первыми. Собираясь осенью в тайгу на пушной промысел, он обязательно брал с собою книгу и довольно толстую. То же самое проделывал Борис Ефимович, отправляясь на рыбалку, что случалось не так часто, как ему бы того хотелось. Настроив удочки, он погружался в чтение, лишь изредка бросая взгляд на поплавки. Читал он довольно много, сколько позволяла сельская жизнь. Правда, книги он читал довольно мудреные, начиная от антологии мировой философии и кончая полным собранием Маркса и Энгельса. Зачем он это делал? – Борис Ефимович не знал и сам. Менять свой социальный статус он не собирался, и тем более, место своего жительства. По-видимому, господин интерес, самый беспокойный феномен человеческого разума, подвигал его к беседам с мудрецами всех времен и народов, начиная от древнегреческих Гераклита Эфесского и Параменида и кончая современными философами Фроммом и Камю.

Имея высшее, но все же лесохозяйственное образование, Борис Ефимович не во всем мог разобраться с достаточной ясностью. А некоторых мудрецов прошлого, таких как Гегель, с его «Феноменологией духа», он вообще не смог одолеть, поскольку терял смысл начала фразы, пока добирался до ее конца. Сначала все это сильно беспокоило его, но потом он понял, что его ум, приземленный практикой жизни, не может подняться до высот свободного парения чистого разума, направленного на самого себя. В конечном счете, даже самое заумное мудрствование можно выразить двумя-тремя фразами, истинность или ложность которых жизнь подтверждает или опровергает ежечасно.

В остальном жизнь Гордеева ничем не отличалась от жизни большинства александровцев, серой и нудной в своей повседневности, прерываемой иногда угарами пьянок по какому-либо поводу и даже без такового. Сам Борис Ефимович не считал себя абсолютным трезвенником, но употреблял не часто, и притом в меру – авторитет лесничего необходимо блюсти. Кроме того, всякая выпивка, запланированная или спонтанная, выбивала его из колеи как минимум на сутки, поскольку он не относился к числу тех, кому сто граммов жить и творить помогают.

Домашней живности в своем хозяйстве Гордеевы держали не много, как раз столько, чтобы как можно реже заглядывать на рынок или в продовольственные магазины. Для поездок по личным делам, в гараже, пристроенном к дому, стояли «Жигули» ноль шестой модели, старенькие, но еще вполне надежные.

Одним словом, Борис Ефимович был вполне благополучным человеком, нашедшим свое место в жизни и не претендующим на нечто большее. Единственное, что сильно беспокоило его в последнее время – предстоящая учеба Даши. Денег  на первый случай они с Анной Сергеевной немного отложили, и это не являлось для них на данный момент главной заботой. Вся беда заключалась в полном безразличии Даши к выбору будущей профессии. Как ни странно, но она передоверила этот выбор родителям, что не позволяло им спокойно спать по ночам.

Вначале, сразу после новогодних праздников, возвратившись со школьного вечера, где она играла роль снегурочки, Даша заговорила о своем желании стать артисткой. Но родители об этом даже не захотели и слушать. Весьма популярно они разъяснили ей, что для учебы на «артистку» требуется много денег, значительно больше, чем располагают они. Во-вторых, все артисты, как правило, несчастные люди. Редко кто из них имеет семью в привычном понимании этого слова, а также уверенность в своем будущем. И, в-третьих, ведь нужен и талант. Слова родителей, по-видимому, Дашу убедили, потому что больше о своем артистическом будущем она разговора не заводила.

Даша искренне любила и уважала своих «предков», и доверяла их опыту больше, чем самой себе. Такое встречается, согласитесь, не часто. Как правило, дети по неизвестной причине считают своих родителей какими-то реликтами прошлого, абсолютно не понимающими современную жизнь. Они убеждены, что «старики» живут предрассудками давно минувших дней, неправомерно выдавая свой сугубо личный житейский опыт за всеобщее правило.

На этом можно было бы завершить знакомство с семейством Гордеевых, если бы не одно немаловажное обстоятельство, оставшееся не упомянутым. А заключалось оно в том, что Борис Ефимович был истинным лесничим, хранителем наших лесов. И пускай он опекал их на какой-то сотне тысяч гектаров, но именно из таких зеленых лоскутков-лесничеств и состоят наши громадные лесные просторы. Именно на них русскому человеку, с его широкой натурой, только и можно почувствовать себя свободным, где ни межи частных владений, ни ограниченность пространства вообще, не мешают развернуться, расправить плечи и вздохнуть полной грудью воздух истинной свободы, которую дает нам лишь не попранная человеческой жадностью природа.

В настоящие дни лес стал для жителей Александровки основным, чтобы не сказать, единственным, надежным источником дохода, обеспечивающим его жителям терпимое существование. Даже изворотливый владелец фермерского хозяйства «Колос» и тот не мог обойтись без древесины, продажа которой позволяла ему обернуться с деньгами, чтобы к посевной или уборочной приобрести горючее. И хотя подобные торговые операции должны были строго пресекаться районной администрацией, на что существовало специальное постановление губернатора области, тем не менее, древесина сплошь и рядом использовалась не по назначению.
 
Сельскохозяйственные комплексы и прочие подобного рода помещения, для ремонта и строительства которых она и предназначалась, с каждым годом все более хирели, рушились и исчезали с лица земли. Если бы кто задался целью подсчитать, сколько новых строений должно быть возведено из леса, который область выделила селянам, то легко придти к выводу, что, исходя из наличного поголовья крупного и более мелкого рогатого скота, каждая среднестатистическая корова давно должна проживать в отдельном, персональном коровнике. Такое, пожалуй, и не снилось даже фермерам  Голландии или Бельгии.

На самом же деле, древесина уплывала прямо в руки перекупщиков, перепродававших ее кому угодно с большим «наваром» для себя, в том числе и за кордон. Все, естественно, о том знали, но закрывали на подобные торговые операции глаза, потому что случилось в России невероятное – земля, испокон веков кормившая не только селян, но и всю державу, в настоящие дни оказалась на это неспособной. Труд на ней стал невыгодным. В том и заключается главный парадокс нашего времени, а посему до сих пор идет отчаянная торговля лесом, являющаяся, по сути дела, единственной возможностью для многих хоть как-то выжить сегодня.

И лес покорно склоняет голову перед каждым, кто загнан жизнью в угол или имеет свободные деньги, чтобы выкупить на лесных торгах лесосеку и нанять дешевую рабочую силу со своей, как правило, «приватизированной» техникой. Повторяется то, что на Руси было испокон веков – лес снова, в который уже раз за всю многострадальную нашу историю, спасает русского человека от окончательного обнищания, одновременно давая возможность богатеть жуликам всех мастей, присасывающихся к его телу с жадностью речных пиявок.

Со стоном падают деревья повсюду, куда только смогла дотянуться человеческая рука, вооруженная железной техникой, равнодушно впивающейся в живое тело деревьев. Но и это зло, которое приносит человек лесу, не является единственным. Люди как будто омрачились умом в своем небрежении природы, сжигая равнодушными руками то, что сегодня им оказалось без надобности, как будто род человеческий должен прекратиться вместе с ними. Может быть, таких людей вокруг не так уж и много, но зло лесу они творят большое. 

Лес живой организм, и по этой причине он постепенно отодвигается от человеческого жилья все дальше и дальше. Он сторонится людей в ожидании, когда все это безумие закончится, и люди одумаются, вспомнят, что и завтра взойдет солнце, и снова всем понадобятся не только мертвая древесина, но и чудесный лесной воздух, чистая вода, радость грибной страды и просто лесной шум, умиротворяющий душу человека голосом вечности.

Гордеев понимал язык леса, его горести и печали, и помогал ему выживать в эти трудные дни всеобщего стяжательства, когда каждый хочет лишь брать от щедрот природы, не отдавая ей взамен ничего. Его лесничество продолжало сажать лес по старым вырубкам, что стоило больших затрат. Финансирование лесовосстановительных работ федеральная власть, ничтоже сумняшеся, передоверила регионам, которые сами не знают, как свести концы с концами. В связи с фактическим отсутствием финансирования, повсюду в области объемы посадок леса стали катастрофически сокращаться. Теперь самой главной заботой для Гордеева стало, сохранение, при промышленной разработке делян, молодых деревьев, подрастающих под пологом старого леса. Здесь больших денег не требовалось. Нужен лишь постоянный глаз за работающими лесорубами, чтобы они не затоптали малышей гусеницами своих тракторов, чтобы после их ухода с лесосек, по ним через пять-шесть лет вновь зашумел на ветру новый, молодой лес.

Много еще всяческих забот у лесничего, все не перечесть. Потому чуть ли не каждый день уезжал Гордеев в лесные кварталы и пропадал там до вечера. Домой возвращался усталый, но довольный. Можно занимать должность лесничего и быть равнодушным к лесу, такое иногда случается. Плохо тогда приходится всем: и зверям, и людям, и лесу. Борис Ефимович даже в молодости был человеком основательным. Выбор профессии он сделал, осознано, и остался верен своему выбору, невзирая ни на какие новации последнего времени, когда рубль и доллар зашторили глаза многим. Нет, Борис Ефимович к таким людям явно не относился. Он понимал, чувствовал сердцем, что вся муть подлости и корыстолюбия не сегодня, так завтра схлынет, словно грязная весенняя вода, и снова река жизни будет струиться в российских берегах, сверкая на свету порядочностью, добром и совестливостью простых людей, к которым он не без основания относил и себя.

В тот самый понедельник Гордеев возвратился из леса довольно рано, к обеду. Он ездил в ближнее урочище, проверить, как идет работа по прореживанию посадок сосны двадцатилетней давности. Молодым деревцам становилось тесновато в рядах, и необходимо было дать простор для роста лучшим из них. Не сделай человек этого, матушка-природа разобралась бы и сама, но в целом с ущербом для посадок. Подобного Борис Ефимович допустить не мог. Тот молодой лес, созданный руками человека рядом с поселком, являлся его любимым детищем, и когда односельчане прозвали его Гордеевым лесом, он был просто счастлив, хотя никому в том не признавался.

Анна Сергеевна, завидев мужа, стала накрывать на стол.
— Хоть раз ты вовремя. Мы с Дашей только собрались обедать.
— Чутье меня не подвело – учуял, что у вас что-то вкусненькое сегодня, вот и поспешил, — пошутил Борис Ефимович, проходя к умывальнику.

Обедали Гордеевы без спешки. Особых разносолов на столе не наблюдалось, но и скудным его назвать было нельзя. Холодник из щавеля, внушительные куски жареного сига, перебродивший, довольно острый на вкус березовый квас, приготовленный искусными руками Анны Сергеевны, были превосходны, о чем Борис Ефимович и сказал супруге. Та благодарно кивнула головой и стала прибираться со стола. Пообедав, Борис Ефимович заспешил в контору лесничества. Приближался конец месяца и, как обычно, к этому времени накапливалось много канцелярской работы.

В помещении конторы никого не было, о чем свидетельствовал замок, наброшенный своей дужкой на дверной пробой. Замыкали контору только на ночь, так как в Александровке еще было относительно спокойно, чужие люди здесь появлялись не часто. Не успел Борис Ефимович устроиться за своим рабочим столом, как под окнами заскрипела тормозами черная иномарка. Из нее неспешно вылез Кравчук и направился к крыльцу конторы. «Ну, этот надолго засядет, — подумал Гордеев, — снова начнет душу мотать, мол, отдай ему семенную полосу, где поближе, или хуже того, снова на бор станет зариться».

— Добрый день, — поздоровался Кравчук, открывая дверь кабинета.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил на приветствие Борис Ефимович, привставая со стула и пожимая протянутую руку. — Присаживайся, чувствуй себя как дома, но не забывай, что ты в гостях.

— Намек понял, — засмеялся Кравчук, усаживаясь на деревянный диван у окна. — Не беспокойся, долго не задержусь.

— Ну, давай, рассказывай, с чем пожаловал? — сказал Борис Ефимович.

— А что, просто так уже и зайти нельзя? Обязательно по делу?

— Думаю, что да. У тебя ведь теперь как у американцев – «время – деньги».

— Что правда, то правда. Дохнуть даже некогда. То там рвется, то здесь гнется, не успеешь подпорку поставить, сломается.

— Трудновато тебе одному, без надежных помощников, — посочувствовал Гордеев.
— Да ничего, скрипим, но помаленьку двигаемся. К тебе знаешь, зачем заглянул?

— Не знаю, но догадываюсь, что где-то еще присмотрел для себя кусок леса.

— Точно. Был я вчера в Семеновом урочище, там по второй ветке четыре семенные полосы в таком состоянии, что не сегодня, так завтра начнут вываливаться. По-моему, их нужно срочно убирать, тем более что свое назначение они выполнили – подрост по тем лесосекам щеткой стоит.

— Знаю, Тимофеевич. Сам недавно там был. Полосы действительно усыхают, вываливаются. Убирать их необходимо, я об этом уже разговаривал с главным лесничим. На днях к нам должен подъехать лесопатолог, мы с ним туда обязательно съездим и определимся в отношении сплошной санитарной рубки. Думаю, что к аукциону как раз успеем материалы подготовить.

— Спасибо. Хоть в чем-то мы с тобою сходимся, думаем одинаково.

— Не всегда же нам с тобою ругаться, — рассмеялся Гордеев, посматривая на разложенные перед ним бумаги, давая тем самым понять гостю, что неплохо бы на том разговор и закончить. Но Кравчук или сделал вид, что не понял намека, или и в самом деле не обратил внимания, на откровенную демонстрацию Гордеевым своей занятости. Встретив понимание со стороны Бориса Ефимовича в одном вопросе, он тут же решил развить успех, и продолжил:

— Коль пошла такая масть, Борис Ефимович, не передумал ты насчет того бора, а? Ведь он уже давно перестоял свой срок. Ему же не меньше ста восьмидесяти лет. Сколько над ним можно дрожать?

После таких слов Кравчука, лицо Гордеева затвердело, и он глянул в сторону гостя с явной неприязнью:
— А вот здесь, Владимир Тимофеевич, мы с тобою никогда не сойдемся взглядами. Бор стоит второй век и еще сотню лет простоит, ничего с ним не сделается. Так что на тот каравай ты лучше рта не разевай.

— Ну, что в нем такого особенного, что ты дрожишь над ним, словно над дитем малым? Сколько мы уже таких борин повырубили? Ничего же не стряслось? Жизнь, как видишь, продолжается.

— Так-то оно так, но жизнь-то другая. Ведь сегодня жители Александровки за ягодой ездят уже под Громовую сопку – вблизи поселка, по лесосекам, хоть шаром покати, каждый год цвет под заморозки попадает. Когда здесь еще ягода появится. А ты хочешь последний бор-брусничник вблизи вырубить. Неужели тебе самому его не жалко?

— А что его жалеть? Бор как бор. Запас в нем хороший, с гектара кубометров четыреста можно взять, или даже больше.

— В том-то и вся беда, что в лесу ты видишь лишь кубометры, а не сам лес. Туда же сходить, просто побродить там – душа отдыхает. А ты одни кубики видишь. А где можно так близко  глухаря на току послушать? Нет, Владимир Тимофеевич, что не говори, а разные мы с тобою люди. Ты бежишь по жизни, задрав голову, все быстрее, быстрее, неровен час отстанешь от таких же, как сам. А того не замечаешь, сколько прекрасного мимо тебя проскакивает, вернее, ты мимо него.

— Ты о чем это? — заинтересовался Кравчук.
—  Сложно объяснить, боюсь, что не поймешь ты меня.
— Нет, ты уж давай, попытайся объяснить мне, бестолковому, что ты имел в виду?

Гордееву не хотелось продолжать разговор на подобную тему. Разве он мог объяснить Кравчуку, что слова из популярной песни, утверждающие, что только миг между прошлым и будущим, называемый жизнью, не являются просто поэтическим вымыслом, а отражают суть самой жизни? Безусловно, его оппонент слышал их и не один раз, но, вряд ли, всерьез задумывался над глубоким смыслом, заложенным в этих словах. Скорее всего, подобное занятие не для «энергичных» людей типа Кравчука. Раскрепощенный хватательный рефлекс стал для большинства из них определяющим, вытеснив из жизни все, что не способствует предпринимательскому делу.

Сам Борис Ефимович давно вышел из того возраста, когда желание доказать свою правоту, заставляет людей пускаться в полемику с теми, кто называет все, что выходит за рамки обыденного, философской мутью. И все же он не удержался и попытался разъяснить Кравчуку свои слова, на что получил вполне прогнозируемый ответ. Правда, вместо слова «муть» Владимир Тимофеевич употребил более вежливое, на его взгляд, «туман», что в целом сути дела не меняло. Развивая тему, Владимир Тимофеевич продолжил:

— Мне о высоких материях, уважаемый Борис Ефимович, думать некогда. Я ведь вкалываю не по восемь часов в сутки, как некоторые государевы люди. И все ради чего? Чтобы обеспечить себе и своей семье жизнь, достойную человека. Понимаешь? Богатею я – богатеет страна, а это значит, что всем становится лучше. Только на предприимчивых людях и будет стоять держава. Вот так-то. А ты мне говоришь про какой-то миг.

Нельзя сказать, что упоминание предпринимателем государевых людей, задело Гордеева за живое. Ему, как работнику государственной лесной охраны приходилась довольно часто, особенно летом, работать, не считаясь со временем, и Кравчук об этом хорошо знал. Бориса Ефимовича неприятно поразили не столько слова, сколько сам тон его оппонента, и промолчать он не мог:

— Насколько я тебя понял, так все энергичные и предприимчивые люди должны сегодня заняться личным обогащением, — насмешливо прищурился он, – лишь в таком случае Российская держава станет богатой и сильной?

— Понял правильно, – кивнул головой Кравчук. – В свое время товарищ Бухарин выдвинул лозунг – «Обогащайтесь!», так что можно считать, сегодня мы выполняем его завет.

— Пусть будет так, — Борис Ефимович с притворной растерянностью развел руками, — но тогда же получается, что коль все предприимчивые и энергичные займутся личным обогащением, об интересах государства должны будут беспокоиться лишь явные лодыри и «неумехи»? Деловые, вроде тебя, в государственные структуры не пойдут, а если и пойдут, то только корысти ради.

— Ну, зачем так упрощать? — Кравчук снисходительно улыбнулся непонятливости собеседника. — У нас в России всегда найдется немало людей идейных, готовых работать не покладая рук не ради куска масла на свой хлеб, а ради повышения жизненного уровня всего населения и не меньше. Такие подвижники были, есть и будут всегда. Но движители прогресса не они, а мы, предприниматели.

— Вот, как! — не выдержав, рассмеялся Гордеев. — Вот уж не знал, что ты олицетворяешь собою сам прогресс, хотя лично я не очень-то понимаю, что он собой представляет.

— А что здесь непонятного? — удивился Кравчук. — Прогрессивное, значит новое, передовое.

— Ну, спасибо, что разъяснил, — с нескрываемой насмешкой заметил Гордеев. — Но кто тебе сказал, что человечество движется в своем развитии по пути прогресса?

— Как это? — не понял Кравчук.

— Да вот так! Нет никакого прогресса, а есть просто жизнь и все. И к тому же не всегда, то, что сегодня кажется хорошим, прогрессивным, останется таковым и завтра. Все может оказаться гораздо наоборот

— Не понял?

— А вот так, технический прогресс – это еще далеко не прогресс человечества. Сердце, душа человека как были в тропических джунглях, так пребывают там до сих пор. И потом, кто тебе сказал, что совершенствование техники  сделало людей более счастливыми? Могущественными – да. Но это могущество можно сравнить с могуществом несмышленого ребенка, который играет на сеновале со спички. Чем подобные игры заканчиваются, догадаться не так уж и сложно.

— Интересно ты, Борис Ефимович, рассуждаешь. Но так что же, по-твоему, мы теперь должны последовать совету какого-то француза, встать на четвереньки и бежать снова в первобытный лес?

— Зачем? От себя не убежишь. А вот гонки устраивать неизвестно куда, думаю,  не стоило бы. Нужно просто жить сегодня, а не бороться, догонять или перегонять.

— Но ведь с такого «просто жить» и получилось то, что мы сегодня имеем, — с довольной улыбкой возразил Кравчук. Ему казалось, что он, наконец, припер своего оппонента к стенке.

— Если бы так, — не согласился Борис Ефимович, — но ведь мы пытаемся жить по схеме, по определенным правилам, изобретенными для нас некими благодетелям рода человеческого, такими, как Адам Смит, Карл Маркса или Джон Кейнс. А все правила, если им следовать, ведут к определенной цели, которая и должна стать точкой обратного отсчета при определении, что прогрессивно, а что не очень.

— Пускай оно так и будет так, Что в этом плохого? — немного подумав, согласился Кравчук.

— Да ничего, конечно, плохого в том нет, — в свою очередь согласился Гордеев, — если опустить такую мелочь, как свобода выбора своего жизненного пути каждым, отдельно взятым человеком. Не все ведь захотят следовать в указанном направлении, кое-кто захочет свернуть в сторону, или вернуться в лес. Что делать с ними? Думаю, что рано или поздно по отношению к таким людям будет применено насилие, что, собственно говоря, станет повторением уже пройденного. Так, где же обещанное счастье для всех, которое должен принести с собой технический прогресс, если не будет свободы, главной составляющей счастья как такового?   

— Какую-то мрачноватую картинку ты изобразил, Борис Ефимович, — растерянно вздохнул Кравчук.

— Что поделаешь, это, по-видимому, неизбежный результат нашего стремления двигаться по пути совершенствования техники, покорения природы и самого человечества.

— Нет, господин лесничий, что-то у меня от таких разговоров башка разболелась, — потряс головой Кравчук. — Свихнешься ты когда-нибудь со своими книгами, как пить дать свихнешься. Поеду я лучше к своим работягам на лесосеку. Посмотрю, как они там сегодня, не опохмеляются ли. На днях подбросил им деньжат, так что вполне может быть и такое.

— Езжай, езжай, — не стал его удерживать Гордеев. — Но давай договоримся на будущее, что ты про тот бор со мною больше разговор заводить не станешь. Все равно, пока я работаю, его ты не получишь, так и знай.

— Ты знаешь, Ефимович, это я понял давно. Но жизнь не стоит на месте и к тому же она круглая, иногда и не подумаешь, с какой стороны что выкатит. Может быть, наступит такое время, что ты сам попросишь меня, чтобы я его вырубил, а пока желаю здравствовать.

— Зря надеешься, сосед. Даже если рак на горе свиснет, все равно ничего у тебя не получится.

Оставшись один, Гордеев некоторое время сидел за столом в раздумье, осмысливая только что состоявшейся разговор. Кое в чем, наверно, он мог бы с Кравчуком и согласиться, но только не с его утверждением, о бесспорности пользы технического прогресса. Слишком много вопросов вставало в данном случае перед ним, как, по-видимому, и перед каждым человеком, каким бы далеким он не был от глобальных проблем человеческого бытия. Для себя, Борис Ефимович почему-то представлял его, как спуск на машине без тормозов по крутой, извилистой дороге. Остановиться невозможно, выскочить на ходу тем более. А впереди ожидает неизвестно что, то ли не впишешься в поворот и сорвешься в пропасть, то ли врежешься  в скалу. Но, вполне возможно, что очередной поворот последний, и дальше открывается широкая и ровная дорога. Кто об этом знает?


 

                III

Кравчук, отъехав от лесничества, свернул через первый же переулок на центральную улицу и по ней выбрался на лесовозную дорогу, убегающую за речку Светлый Ключ, к темнеющему вдали лесу. Над речушкой черной горбиной высился мост, отороченный по бокам бревнами-отбойниками, такими же черными от присохшей к ним грязи. Темные торцы бревенчатого настила моста, нацеленные вдоль течения реки, были все в трещинах, но без каких-либо признаков гнили. Это инженерное сооружение стояло, а вернее лежало на своем месте уже больше десятка лет и пока что исправно выдерживало тяжесть груженых лесовозов, переползавших по нему в сторону поселка.

Джип Кравчука аккуратно перебрался по мосту на другую сторону реки и весело побежал дальше по гравийной дороге. Желтый хвост пыли потянулся вслед за ним, повторяя все ее изгибы. Еле заметный ток воздуха медленно смещал его на обочину, покрывая зелень серым налетом.

В принципе Кравчук был доволен разговором с Гордеевым. То обстоятельство, что с рубкой семенных полос никаких осложнений не предвиделось, наполняло его душу чувством уверенности и собственной значимости. Как-никак, а четыре полосы, каждая шириной пятьдесят метров и длиной около километра, позволят ему заготовить до шести тысяч кубометров древесины. Это для его двух небольших лесозаготовительных бригад, как минимум, два месяца работы без перебазировки, которая всегда обходится дорого из-за потери темпа в работе. К тому же расстояние между действующими лесосеками и будущим местом работы не превышает каких-то семи километров, что сущий пустяк – переезд бригад можно будет организовать в течение одного дня.

Новые деляны еще предстояло выкупить на лесных торгах, но это не слишком беспокоило Владимира Тимофеевича. Конкурентов у него в районе Александровки практически не имелось, а обходить формальности аукционов он приспособился уже давно. Два месяца можно пожить спокойно. К сожалению, требуемого количества «экспортника» к оговоренному сроку на тех лесосеках ему не набрать – качество древесины на них оставляло желать лучшего. Но и в данном случае положение не безвыходное, намечаются варианты. Со сбытом древесины у него пока еще все в порядке, а это самое главное в их деле. Вот только «крыша» стала проявлять какое-то недовольство. Но он съездит на днях в город и все с ними утрясет, хотя такая процедура и будет стоить денег.

Включив вентилятор и музыку, Кравчук блаженно расслабился, насколько позволяла езда по разбитой лесовозной дороге. Впереди машин не было, и чистый таежный воздух обдувал лицо, заполняя салон машины запахами леса и земли. «Нет, все-таки жизнь хороша, черт меня подери, и, возможно, лесовик прав – нужно жить сегодня, а не днем завтрашним, которого вполне может и не быть». Размышляя подобным образом, Владимир Тимофеевич продвигался наподобие кометы во главе своего хвоста из пыли все глубже и глубже в лес.

В первой же бригаде, в которую он заехал, его встретило чрезмерное оживление – дым там стоял коромыслом. Маленький, но сплоченный трудовой коллектив отмечал свой самый большой праздник, день получки. Трелевочный трактор стоял на том же месте, что и два дня тому назад. За прошедшее время его никто и не пытался заводить. В домике на колесах, где обитало семь человек лесорубов, было грязно, и висел тяжелый дух водочного перегара. Содержимое дощатого стола, на котором остатки незамысловатой еды стояли вперемешку с консервными банками, заполненными до краев окурками, источало едкий, своеобразный аромат. Грязная посуда, промасленные верхонки, какие-то железяки, должно быть, запасные части к трактору – все это создавало неповторимый натюрморт таежного быта мужчин, предоставленных самим себе.

Кравчук лишь на секунду заглянул в будку и тут же вышел наружу, брезгливо вытирая руки чистой на удивление тряпкой, висевшей на гвозде у выхода. Он до сих пор так и не смог привыкнуть к грязи, сопутствующей лесозаготовительному процессу при отсутствии какого-либо контроля со стороны санитарных и иных инспекций, которые так досаждали ранее.

Промасленная грязь неизбежно скапливается повсюду: по углам лесного жилища, за металлической печкой, под столом и на столе. Она вырастает небольшими холмиками бытовых отходов снаружи, прямо возле лесенки, ведущей к расхлябанной двери домика, бугрится под его окнами, привлекая множество вездесущих мух к превеликой радости пернатых жителей леса. И с этим невозможно ничего поделать, в чем Кравчук уже давно убедился и, тем не менее…

Вслед за своим работодателем из будки стали неуверенно выползать и ее обитатели, все как один с лицами размазанными водкою, изображающие несказанную радость от подобной встречи. Трезвее всех пытался выглядеть бригадир, он же тракторист «четверки».

— Тимофеевич, ты нас извиняй, но мы сегодня еще гуляем, — с пьяной ухмылкой возвестил бригадир, спускаясь по лесенке на землю. Его сильно качнуло, и он с трудом удержался на ногах.— Завтра как штык, как штыки будем все…

— Мужики, но мы же с вами вчера, вроде бы, договорились, что гуляете один день, — Кравчук окинул взглядом обступивших его работяг, и безнадежно махнул рукой — ну, как с вами еще разговаривать.

— Тимофеевич! Сегодня еще гуляем и баста! — загудела вся бригада одновременно.

— Точно, Тимофеевич! — бригадир хотел подтвердить свои слова соответствующим жестом руки, но от подобной попытки его сильно качнуло в сторону, и без посторонней поддержки он обязательно бы растянулся у ног всей бригады.

— О, дает, бугор, — заржали его собутыльники, оказывая своевременную поддержку своему непосредственному начальнику.

— Вот что, мужики,— Кравчук сердито глянул на всех сразу, — если завтра не приступите к работе, то денег вам больше от меня не видать, как своих ушей.

— Это почему же? — возмущенно зашумели все, перебивая друг друга. — Что же ты думаешь, мы бесплатно станем на тебя ишачить?

— Бесплатно работать вы, конечно, не будете. Но вот деньги, заработанные вами, я буду отдавать вашим женам, потом с ними разбирайтесь, как знаете.

— Ну, ты даешь, Тимофеевич, — снова загалдела вся бригада. — Политик не хуже, чем в той Москве.

 Кравчук через силу заставил себя продолжить этот разговор с плохо соображающими людьми, постепенно выясняя, чего не достает работягам для нормальной работы, кроме избытка водки. Через полчаса нечто подобное ожидало его и на другой деляне.

От разговора с пьяными людьми, от вида этой полубичевой жизни, он устал к концу дня до боли в затылке. На обратном пути Владимир Тимофеевич не выдержал, и решил завернуть направо, на ровную, без малейших признаков колеи, лесную дорогу, ведущую к бору, о котором он сегодня вел разговор с Гордеевым.

Солнце уже клонилось к закату, и его нежаркие лучи окрасили красноватым светом бугристые вершины сосен, могучей стеной преградивших дальнейший путь машине. Стволы вековых деревьев, ровные как на подбор, темно-серые, почти черные снизу и медно-желтые вверху, ласкали глаза какой-то особой теплотой, которая исходит лишь от этого дерева. Ни береза, ни лиственница, ни, тем более, елка, не греют душу человека так, как это делает сосна. Воздух в бору, наполненный ароматом разогретой смолы и немного терпким запахом прелости, исходящей от укутанной мхами и высоким брусничником земли, был, наверно, целебнее по своему воздействию на человека, чем многие минеральные источники, к которым тянутся люди, когда у них появляются проблемы со здоровьем.

Кравчук понимал все это, не хуже Гордеева, но его еще более манила к себе, лаская глаза и душу, цилиндрическая колоннада стволов, в которых он видел, притом видел в первую очередь, кубометры «экспортника» и пиловочника. Он бывал здесь неоднократно, и всякий раз у него при виде такого великолепия поднималось настроение. Он твердо был убежден, что рано или поздно, но добьется своего, и заполучит этот бор, что даст ему возможность решительно шагнуть вперед, встать в один ряд с людьми сильными, с которыми он так до сих пор и не смог сравняться. Нет, он не замахивался слишком высоко, но и стоять всю жизнь на низшей ступеньке лесного бизнеса он не собирался. Его стремление к смене своего общественного положения, еще сильнее подстегивали и безобразные пьянки, оставшихся без женского присмотра мужиков, и сама необходимость общаться с людьми подобного сорта, да и вся мерзопакостность сельской жизни, к которой он так и не смог до конца привыкнуть за все годы, прожитые в Александровке. Его также угнетала своеобразная зависимость от людей типа Гордеева, которые ассоциировались в его сознании с самим лесом.

Кравчук был достаточно умным человеком, чтобы не озвучивать свои мысли даже перед домашними. Сегодня приходится терпеть, но завтра… Он уже заранее чувствовал своим нервно вздрагивающим носом запах будущей свободы, перед которой вся красота великолепного бора казалась ему не стоящей его внимания.

Побродив некоторое время среди замерших в предзакатной тишине деревьев, и получив от них заряд бодрости – от головной боли не осталось и следа, Владимир Тимофеевич уселся за руль джипа и, не торопясь, поехал в сторону поселка. Солнце уже касалось своим красным диском зубчатого горизонта, когда он снова оказался на мосту через речушку Светлый Ключ. Было еще светло, но день подходил к концу.




                IV

В тот же понедельник лесничий Сосновского лесничества Алексей Фомич Дубровин, сосед Гордеева по правому берегу Быстрой, собрался с самого утра выехать в лес, в бригаду, которая вела сплошную санитарную рубку небольшого клочка сосняка, каким-то чудом уцелевшего среди полей, и сильно поврежденного в прошлом году лесным пожаром. Бригада лесорубов была временная, набранная из случайных людей, большинство из которых в лесу раньше не работало, а потому за ними был нужен глаз да глаз, чтобы чего-нибудь не напортили, пока не обвыкнут. Дубровин доверял своему мастеру леса, Надежде Антоновне, которая сама и отводила лесосеку, но, тем не менее, посмотреть, что там и как, он был просто обязан.

Алексей Фомич совсем уже собрался  залезть в кабину своего фермерского «Уазика», как с крыльца конторы лесничества его окликнул помощник лесничего Андрей:

— Алексей Фомич! Вас директор к телефону!

— Погоди немного, — остановил Дубровин водителя, готового тронуться с места. «Что там стряслось? Ведь только что разговаривали с ним по телефону, и снова звонит», — думал он, поднимаясь на крыльцо своего «офиса».

Дело, по которому звонил Потапов, директор лесхоза, резко меняло планы Дубровина на предстоящий день. В лесхоз из отдела писем районной газеты поступило сообщение о том, что они получили анонимку, которая информирует о массовом воровстве леса некими братьями Беляевыми, проживающими в деревне Кузнецово, с указанием их адреса и некоторых подробностей самого процесса воровства. Хлысты деревьев, мол, подтаскивают к дому Беляевых гусеничным трактором и разделывают прямо за усадьбой, а затем полученные бревна продают направо и налево за большие деньги.

Писал какой-то «доброжелатель» Беляевых, который хорошо знал обстоятельства воровства леса, делая при этом упор, на наличие у братьев трех тракторов, которые, якобы, день и ночь таскают лес, обворовывая лесхоз. Письмо было без подписи, и в принципе, на него можно было не обращать внимания, но это в принципе. Речь в нем шла о явном воровстве леса, и потому необходимо срочно съездить туда, и проверить все на месте, что Потапов и поручил сделать Дубровину.

Деревня Кузнецово располагалась не очень далеко от Сосновки, где находилась контора Сосновского лесничества и жил Алексей Фомич. Но летом прямой дороги между этими двумя населенными пунктами не существовало. Ее прерывала широкая, сильно заболоченная пойма небольшой речушки, петлявшей почти от самого города по направлению к Быстрой. Для того чтобы попасть в такое время в соседнюю деревню, приходилось ехать вначале в город, а уж затем оттуда поворачивать на нее. Помимо всего прочего, в городе Дубровин должен был заехать в районное отделение милиции и забрать там оперативного работника, специализирующегося на лесных делах, о чем Потапов уже договорился заранее.

Леса возле Кузнецовки не входили в состав Сосновского лесничества, а принадлежали когда-то межхозяйственному лесхозу Минсельхозпрода, и который практически прекратил свое существование в силу неопределенности своего статуса. В результате, они оказались как бы бесхозными, и Москва дала указание об охране их силами лесхозов Федеральной службы лесного хозяйства. Дубровин о подобной организационной неразберихе  хорошо знал, но часто наведываться туда не мог. Да и лес тот, честно говоря, в душе он не считал своим. И на этот раз Алексей Фомич выехал к соседям без особого желания.

В городе к нему в «Уазик» подсел молодой старший лейтенант, оперативный работник, о котором его предупреждал директор. От него сильно несло водочным перегаром, и он сам, чувствуя это, всю дорогу сидел, отвернувшись к окну. «Или вчера перебрал, или сегодня успел здоровье поправить,— подумал Алексей Фомич. — Скорее всего, сегодня опохмелился», — окончательно решил он, заметив, как тот, сунул себе что-то в рот, и медленно заработал челюстями.

Весь путь до Кузнецовки проехали молча, размышляя каждый о своем. Свернули с трассы на щебеночную дорогу, нацеленную прямо на середину деревни, и запылили в ее сторону. Деревня была большая, но предположение, что улица Прибрежная должна находиться вблизи речки, русло которой просматривалось в темной островершинности елей, полностью оправдалось, и указанный в анонимке адрес нашли быстро.

Пять крайних домов, три с одной стороны и два с другой, стояли немного обособленно, в самом конце улицы, отделяясь от основного ряда строений неширокой болотиной, через которую немного приподнималась насыпью проезжая часть улицы. На задах одной из усадеб желтело множество, наколотых и сваленных в большие кучи, дров. Такого количества одному хозяину не сжечь и за пять лет. Ясно, что дрова готовились на продажу. Немного подальше, прижимаясь к кустам ивняка, вдоль самой болотины виднелись два штабеля кругляка, разделанного на шестиметровые сортименты. Алексей Фомич, даже не вылезая из машины, на глазок определил, что там лежит не менее сотни кубометров отборного пиловочника. «Размахнулись мужики не на шутку»,— подумал он, выбираясь из кабины. Оперативник также вылез наружу и, ступая с излишней твердостью, направился к воротам дома.

Вся усадьба, возле которой они остановились, имела какой-то расхристанный вид. Казалось, что владелец этого небольшого, почернелого от времени дома, собрался сделать генеральную проборку, сдвинул все со своего места, но завершить задуманное так и не смог. Три сельскохозяйственных трактора, два гусеничных и один колесник, стояли возле дома также вкривь и вкось. Между ними, да и по всей ограде, валялись кучи железного хлама, напоминающего своими очертаниями  тракторные двигатели, мосты, коробки и невесть что еще. Все вросло в черную засохшую грязь, и создавало впечатление, полной заброшенности всей усадьбы. Даже сами постройки внутри нее стояли как-то неровно, с оборванными петлями воротин и покосившимися крышами. Местами в ограде отсутствовали целые прясла, довершая картину запустения и какой-то безнадежности.

От всего увиденного Алексею Фомичу стало неприятно, и он пошел в дом с чувством предубежденности к его хозяевам. Но в самом доме было относительно чисто и прохладно. Старший лейтенант уже пристроился на табурете возле небольшого стола, покрытого желтоватой скатертью, и доставал из полевой сумки какие-то бумаги. Перед ним на неприбранной койке сидел широколицый, довольно упитанный мужчина, среднего роста, в рубашке, расстегнутой на груди, из-под которой виднелось бледное, незагорелое тело. На вид ему было лет сорок. Глядя на него, нельзя было сказать, что деревня бедствует.

Хозяйка дома, бабка лет  семидесяти, но еще не пригнутая годами, подвинула Дубровину еще один табурет, предлагая жестом сесть. Поблагодарив ее, Алексей Фомич передвинул его поближе к переборке, разделяющей дом на две неровные части, и сел рядом с проходом в другое помещение – кухню.

Изнутри дом оказался намного меньшим, чем выглядел снаружи. Большая комната имела вход прямо из веранды. Помимо ранее упомянутых койки и стола, в ней имелась еще одна койка и небольшой стол, на котором расположился ящик телевизора с южноамериканскими лицами на экране. Справа от него, оставляя узкий проход, под самый потолок высился темный шкаф, затеняя собой весь правый угол комнаты. На второй койке, застланной серо-голубым покрывалом, сидела девчушка лет четырнадцати, в затертом платьице и одной босоножке на правой ноге. Вторую она держала в руках, пытаясь большой иглой, с продетой в нее черной ниткой, приладить оторванный у босоножки ремешок.

Бабка сидела неизвестно на чем по другую сторону переборки, у самого входа в крохотную кухоньку, и нещадно дымила беломориной, пуская дым в раскрытую дверку плиты. Светло-голубые обои, которыми были оклеены стены, создавали впечатление чистоты, но не очень-то гармонировали с остальной обстановкой дома. Две округлые балки, поддерживающие потолок и оклеенные белой бумагой, говорили о преклонном возрасте строения.

Оперативник стал расспрашивать мужчину, сына хозяйки, о происхождении леса возле ограды их дома.

— Ну, наш это лес, мы с братом готовили, — отвечал тот, голосом ленивым и безразличным, по-видимому, не придавая происходящему особого значения.

— А где вы этот лес готовили? На каком основании? — наседал старший лейтенант, стараясь дышать в сторону, как будто можно было скрыть запах перегара в таком маленьком помещении.

— Как где? В лесу, конечно, — недоумевая столь глупому, на его взгляд, вопросу, с прежней ленцой в голосе отвечал тот.

— Тогда покажите, какие на этот счет у вас имеются документы.

Беляев Михаил, так звали сына хозяйки дома, медленно поднялся со своего места, и вразвалочку направился к шкафу, некоторое время порылся в нем, потом вернулся обратно, протягивая милиционеру ордер на мелкий отпуск древесины. Оперативник передал его Дубровину:

— Посмотрите, что здесь у него?

Алексей Фомич взял бумагу. Из нее следовало, что Беляев Михаил имел право заготовить для себя сорок кубометров дров, но никак не делового леса. Все это Дубровин тут же разъяснил обоим, и хозяину бумаги, и оперативнику.

— А я что знал, какой там лес деловой, а какой дровяной? — наконец, забеспокоился Беляев.— У меня только семь классов образования, не больно я грамотный.

— Вы лес в каком месте готовили? — спросил его Дубровин.


— Да вон там, — махнул рукой тот, указывая на окно, — готовили, где поближе. Далеко ведь трактором не натаскаешься.

— Но в вашем же ордере указано совсем другое место, вон напротив деревни, сразу за дорогой. Там специально для жителей вашей деревни выписали лесорубочный билет, чтобы вам поближе было, — заметил Дубровин.

— А как я через асфальт на гусеничном тракторе лес потащу? — Беляев снисходительно посмотрел на Дубровина.— Меня же дорожники враз обуют.

Алексей Фомич промолчал. Ему уже стало жалко этого не совсем умного мужика, который захотел подзаработать на лесе, но не имел для подобного занятия абсолютно никаких данных. Оперативник принялся заполнять протокол допроса, заставляя своего собеседника повторять одно и то же по несколько раз. Дубровин молча сидел на своем месте, прислушиваясь к их вполне дружескому разговору, то и дело, отвлекаясь на обращения бабки, которая начала рассказывать о своей трудной жизни, как ей одной пришлось поднимать семеро детей. Скорее всего, она почувствовала в Дубровине подходящего слушателя, пусть немного и моложе ее самой, но способного понять ее и посочувствовать. Алесей Фомич изредка отвечал, давая возможность хозяйке выговориться новому человеку, что для нее случалось, наверно, не так уж и часто.


— Пойдем теперь наружу, посмотрим, что вы там натаскали, — милиционер поднялся с табурета и направился к двери. Дубровин, а вслед за ним и Беляев, вышли также на улицу.

Лишь после того, как произвели обмер заготовленной древесины, и оперативник стал заносить полученные результаты в протокол допроса, Беляеву, наконец, дошло, что дело принимает плохой для него оборот.

— Вообще-то, здесь лес не весь мой, — растерянно заявил он, проступая розовостью щек сквозь темный загар лица.

— А чей же еще? — спросил его Алексей Фомич.

— Участкового нашего, Харламова Генки, половина его будет.

— Харламова? — удивился оперативник.

— Ну да, Харламова. Мы с ним вместе заготовили, чтобы распилить на доски, ремонт домам нужен.

— Но готовили лес вы, или участвовал и он? — заинтересовался Дубровин.

— Мы вместе, — начал говорить Беляев, но что-то, наконец, сообразив, замялся, а потом, уже совсем потерянным голосом продолжил, — вообще-то готовили лес мы с братом. Одной солярки вон сколько сожгли. Попробуй, натаскайся почти за три километра, а другим все завидно. Вся деревня лес рубит, а приехали только к нам.

— С другими мы позже будем разбираться, а теперь разговор с вами, — заметил оперативник, опускаясь на бревно, ему все еще трудно было стоять. Положив планшетку на колено, он стал что-то дописывать в протокол. — Я вам сейчас прочту, а вы внимательно слушайте, правильно ли я записал с ваших слов. Если замечаний не будет, то распишитесь и потом поедем туда, где вы готовили лес.

Пока длилась эта процедура, Дубровин отошел немного от штабеля с лесом, и с грустью осмотрелся вокруг. В огороде соседнего дома, стоящего в одном ряду с Беляевским, он увидел трех человек, глазевших в их сторону. «Вот кто написал анонимку,— подумал он. — Теперь любуются всей семьей. Ох уж эта деревня. Господи, ну что за народ. Стоит лишь кого взять за шиворот, так он готов кого угодно потащить за собой. Ведь, приедем на место, так этот Беляев обязательно покажет, что там рубил лес не только он, но и Сидоров с Петровым. Как будто ему самому станет легче, если другим будет плохо». И словно в подтверждение своих мыслей он тут же услышал голос Беляева:

— Это, наверно, на меня сосед настучал, куркуль проклятый. А так бы, с какой статьи вы прямиком ко мне приехали? Там же не я один лес готовил, вся деревня там была. Почему же я должен один за всех отвечать? Сосед, вон видите, сколько дров наготовил? Там же рубил. Его поленница побольше моей будет.

— Сейчас и соседа пригласим, — засмеялся оперативник, также, по-видимому, давно ожидавший подобного заявления. — Вы, пожалуйста, сходите к нему, — он повернулся к Дубровину, — пригласите его сюда. Как зовут твоего соседа? — спросил он Беляева.

— Михаил Дмитриевич Рывкин, — ответил тот с нескрываемым злорадством в голосе.

— Хорошо, схожу, — согласился Алексей Фомич и направился через улицу, к дому, на который указал Беляев

Дом Рывкина, стоявший напротив Беляевского, был добротный – высокая пятистенка, с белыми ставнями окон, с металлическими воротами и глухим дощатым забором. Алесей Фомич подергал за ручку калитки – заперто, постучал кулаком по железу ворот – внутри ограды злобно залаяла собака.

— Сейчас, сейчас, — раздался женский голос, и калитка тут же распахнулась. В ее проеме показалась старушка, приблизительно того же возраста, что и Дубровин, но сильно пригнутая к земле тяжелой деревенской работой. Двор внутри ограды выглядел абсолютной противоположностью соседскому. Такой двор бывает только у крепких хозяйственных мужиков, заасфальтированный, чисто подметенный. Всякая вещь в нем стояла или лежала именно на том месте, куда бы ее определил и сам Дубровин, будь он здесь хозяином. Даже столб у ограды, на котором висела большая матовая электрическая лампа, стоял там, где ему было и положено стоять. Черный электрический кабель, спускавшейся вниз от лампы, уходил под прибитый сверху кусок резины, который защищал выключатель от дождя. Дубровин рассмотрел все сразу, едва лишь заглянул во двор.

— Здравствуйте, хозяин дома? — обратился он к старушке, которая с нескрываемым любопытством разглядывала незнакомого ей человека.

— Дома, дома, а где же ему быть. Сейчас позову, — приветливо заулыбалась она и зашлепала явно великоватыми ей сандалиями по двору, в проем между крытым дровяником и летней кухней.

— Митрич! Тебя тут спрашивают! — негромко позвала она, и снова пришлепала к крыльцу дома. Из прохода показался на вид еще крепкий старик, неторопливо подошел, поздоровался.

— Проходите в дом, что разговаривать через порог, — пригласил он Дубровина, внимательно всматриваясь в него, пытаясь вспомнить, видел ли его раньше.

— Да не тот я гость, чтобы в дом меня звать, —  невольно смутился  Алексей Фомич от подобного гостеприимства. — Там ваши дрова за соседской усадьбой лежат, так нужно бы разобраться, откуда вы их взяли.

— А-а, вон оно что, — несколько растерялся хозяин дома.

Вместе они пошли обратно, туда, где оперативник и Беляев продолжали разговор, прервав его сразу же, как только они подошли к ним ближе.

— Ну что? — старший лейтенант вопросительно посмотрел на Дубровина.

— Его дрова, не отрицает. Нужно ехать на место, где готовили.

Пока «Уазик» пробирался по черной и ухабистой дороге, проложенной среди сочной зелени припойменного луга, и которую им указал Беляев, все сидели молча. Лишь один Рывкин недоуменно возмущался, почему это он не имеет права, как старейший работник бывшего совхоза, заготовить себе дров в лесу, всегда принадлежавшего их хозяйству. Все попытки Дубровина, объяснить ему, что лес все равно находится в собственности у государства, и рубить его можно лишь на основании специально выдаваемого лесхозом разрешения, успеха не имели.

На месте, куда они минут через десять добрались, на большой площади среди редких громадных лиственниц, сквозь зелень высокой травы, возвышались большие пни, коричневые сверху на месте спила, и черные с боков от лесных пожаров и долгих лет жизни. Лес здесь, действительно, готовила вся деревня. Были вырублены сотни кубометров. Лишь особенно толстые лиственницы, с которыми не так просто совладать, стояли среди пней величественными памятниками прошлому.

Беляев повел к тому месту, где рубил именно он, попутно указывая на пни, которые там оставили другие жители деревни, Филимоновы, Александровы и прочие. Ориентировался там Михаил довольно хорошо, называл фамилии, словно считывал их с поверхности каждого пенька.

К тому времени, когда закончился обмер и подсчет деревьев, срубленных обоими лесонарушителями, у Алексея Фомича настроение окончательно испортилось. На душе стало так муторно, как только может быть у человека, вынужденного в силу необходимости копаться в чем-то неприличном и даже грязном. Составив акт о лесонарушении, они поехали обратно. Высадив самовольных порубщиков неподалеку от их усадеб, немного построжились над ними, предупредив об уголовной ответственности за подобные дела, и поехали домой.

Оглядываясь в заднее стекло машины, Алексей Фомич видел, что Беляев и Рывкин еще долго стояли посреди улицы, о чем-то разговаривая между собой. На вид их беседа была вполне дружеской, но не трудно было догадаться, какие чувства они питали друг к другу.

Пока ехали в город, Дубровин снова и снова переживал этот случай. С одной стороны он понимал, что воровство должно пресекаться обязательно. Но с другой стороны, ему было откровенно жаль этих деревенских мужиков, которые вполне легко могли увернуться от свалившихся на их головы неприятностей, будь они немного поизворотливее и живи в согласии друг с другом. Городские «хапуги» вышли бы из такого положения без малейшего для себя ущерба, в чем Алексей Фомич имел уже возможность убедиться на своем горьком опыте. От всего, что ему пришлось сегодня видеть и слышать, захотелось бросить к чертовой бабушке свою работу, такую несправедливую по отношению к этим мужикам, в сравнении с крутыми бизнесменами от леса.

Хуже того, хоть оперативник и постарался отвести разговор от своего участкового, Дубровину не трудно было догадаться, что главным действующим лицом в этом деле является как раз не простоватый Беляев, а работник милиции, пообещавший братьям «крышу» в случае подобного развития событий. Само собой разумеется, что делал он все это не на безвозмездной основе, а имел, скорее всего, свою долю в воровском бизнесе.

От соприкосновения с подобной мерзостью хотелось закрыть глаза, чтобы ничего не видеть и не слышать. «Уйти на пенсию, что ли»? — впервые подумал Алексей Фомич об уходе на заслуженный отдых, как о чем-то неизбежном, зримо встающим в дне завтрашнем.


                V

Всю ночь над крышами домов Александровки мелкой дробью перестукивал дождь. Гордеев заслышал его после полуночи, и сразу же вышел посмотреть, что там делается с погодой. Небо оказалось сплошь затянутым тучами. Ни единой звездочки не пробивалось сквозь их моросящую пелену. Ветер, слегка шумевший в кронах деревьев с вечера, совсем утих, и ночь была наполнена лишь шорохом дождя по листве, да густым ароматом все еще свежей зелени. С крыш домов срывались тяжелые капли и наперебой булькали в лужу, как бы отбивая своеобразный ритм симфонии летнего дождя. Влажный воздух, казалось, загустел в своей неподвижности, и его можно было попробовать прямо на ощупь.

После душной, несмотря на раскрытое окно, комнаты, Борис Ефимович с наслаждением погрузился во влажную свежесть ночи, наполненную запахами лета. Дождь в конце июня для лесничего просто подарок. Он не только поит живительной влагой набирающую силу зелень, но и вносит умиротворение в душу человека, связавшего свою судьбу с лесом. Дождь – это гарантия, что в предстоящие выходные дни над лесными урочищами не поднимутся дымные столбы лесных пожаров.

Постояв некоторое время на крыльце, и преисполнившись чувством душевного покоя и даже умиления, Гордеев вернулся в дом. «Завтра сделаю себе настоящий выходной»,— решил он, устраиваясь вновь на своей довольно жесткой, или как он называл ее, антирадикулитной койке.

К утру дождь закончился. По небу медленно ползли серые рваные облака, просветы между которыми увеличивались прямо на глазах. День обещался быть без осадков с переменной облачностью, так бы прокомментировал ожидаемую погоду метеоролог.

Управившись по хозяйству и заглянув на всякий случай в контору лесничества – все ли там в порядке, Борис Ефимович, возвратившись домой, принялся собирать рыболовные снасти, пользоваться которыми ему не доводилось с прошлой осени.
— Да ты никак на рыбалку собираешься? — спросила его Анна Сергеевна, завидев приготовления мужа.
— Да вот, думаю съездить на остров, может, что поймаю, — немного смущенно ответил Гордеев, при этом чувствуя себя как бы уличенным в чем-то предосудительном.
— Съезди, съезди, — улыбнулась жена, заметив смущение мужа.— Ты бы заодно прихватил с собою и Дашу, а то засиделась она дома со своими книгами.
— Какой разговор, пусть собирается, — согласился Борис Ефимович.

Минут через сорок лодка Гордеевых мягко ткнулась носом в  пологий песчаный берег острова. Вытащив ее повыше от воды и прихватив рыболовные снасти, отец с дочерью неспешно направились в сторону каменного мыса, дугой выступавшего навстречу течению Быстрой. Здесь вода, попав в омут у скального обрыва, могла часами носить по кругу всякую всячину, принесенную с верховьев. Это было излюбленное место Бориса Ефимовича, да и не только его, в чем он тотчас же убедился, заметив торчащие под обрывом две удочки. «Кто-то нас опередил»,— недовольно поморщился он, увидев их.

Внизу, у самой кромки воды, на камне неподвижно застыл Борис Иванович Чурсин или иначе Кандидат, охватив тощие колени темными руками. Вся его фигура с изогнутой спиной, обтянутой видавшим виды пиджаком, с втянутой в плечи головой, прикрытой вязаной шапочкой, имевшей в далеком прошлом какое-то отношение к спортивной одежде, а также худое, отрешенно-застывшее лицо, свидетельствовали о жизненной неустроенности этого человека.
 
Чурсин никаким образом не среагировал на появление Гордеевых, хотя шли они, не слишком осторожничая. Хозяин этого тела явно находился где-то в другом месте, достаточно удаленном от реки, от острова.

— Здравствуй, Борис Иванович!— поздоровался Гордеев, спускаясь под обрыв и устраиваясь неподалеку от Чурсина на перевернутое ведро.

Лицо Кандидата дрогнуло и, как бы возвращая его к действительности, по нему легкой судорогой промелькнула гримаса неудовольствия. Повернув голову в сторону Гордеева, он слегка кивнул в ответ, и, наконец, окончательно приходя в себя, заулыбался, снимая с головы шапчонку, и отвешивая в его сторону дурашливый поклон. Завидев затем над обрывом немного приотставшую от отца Дашу, Чурсин даже привстал и поклонился ей отдельно. При этом он не произнес ни слова и, пристроившись снова на прежнее место, застыл в обычной позе рыболова, позе безнадежного ожидания.

Через какое-то время затих на своем месте и Гордеев, слившись в своей неподвижности с берегом, с однообразным кружением воды, с бесконечностью проплывающих над головой облаков. Блаженство полного покоя постепенно захватило и его, отдаляя от суетности окружающей жизни, погружая в мысли обо всем и одновременно ни о чем конкретном. Даша, предусмотрительно захватившая с собою покрывало, расположилась над обрывом загорать, совмещая это полезное для тела занятие с не менее полезным для развития ума штудированием учебника. Над островом установилась тишина, лишь изредка нарушаемая всплесками воды, когда рыбаки желали лишний раз убедиться, что на крючки удочек не нацепилась даже самая глупая рыбешка.

Ни Даша на своем возвышенном месте, ни, тем более, рыбаки не видели, как к острову пристала еще одна лодка. Из нее на песчаную косу выбрались двое: известный предприниматель Кравчук и некий Гоша, молодой человек лет двадцати пяти, спортивного или даже несколько амбалистого вида, частенько приезжавший с Кравчуком из города. В руках у него была довольно увесистая на вид спортивная сумка. Новоприбывшие точно так же вытащили свою лодку повыше, поставив ее рядом с лодкой Гордеевых и, аккуратно ступая по песку, чтобы не набрать его в обувь, направились вглубь острова. Вскоре они заметили загорающую Дашу и взяли курс прямо на нее.

— Привет честной компании! — поздоровался Кравчук, приблизившись к рыбакам.
— Здорово, Тимофеевич, — отозвался из-под обрыва Гордеев. — Не знал, что и ты рыбалкой увлекаешься.

— А то, как же! Даже успели кое-чего наловить, — хохотнул тот, указывая рукой на сумку Гоши.

Кандидат, вначале не обративший никакого внимания на вторжение в речную тишину новых людей, услышав про сумку, слегка повернул голову в их сторону. Она, по-видимому, вызывала у него интерес намного больший, чем ее хозяева.

Даше пришлось покинуть свое место. Почувствовав на себе липкий взгляд Гоши, она накинула сарафан и ушла на самый конец мыса. По ироничным словам Гордеева, поведению Кандидата и Даши, Кравчук сразу же понял, что их с Гошей вторжение на остров удовольствие никому не доставило. Но это занимало его меньше всего. Упорство характера при достижении поставленных перед собою целей, постепенно выработало в нем известную наглость при обращении с людьми, которых он считал нижестоящими на лестнице жизни.

Новоприбывшие расположились прямо над самым обрывом. Разостлав газету и придавив ее по краям извлеченной из сумки снедью, Гоша выставил в центре импровизированной скатерти литровую бутылку водки.

— Ефимович! Присоединяйся к нам, — окликнул Гордеева Кравчук.— У тебя, как сказала нам Анна Сергеевна, сегодня полный выходной.

— Давайте, мужики, к нам, — поддержал Кравчука и Гоша.

— Да нет, ребята, спасибо за приглашение, — откликнулся снизу Борис Ефимович. — Я на воде этим делом не балуюсь.

— Так мы же на воде и не предлагаем, мы на берегу,— засмеялся Гоша.

Гордеев промолчал и взял в руки одну из удочек, поплавок которой стал подозрительно подрагивать. Чурсин, услышав многообещающие слова сверху, неуверенно поднял голову и оглянулся. Ему определенно хотелось откликнуться на столь заманчивое приглашение, но, понимая, что оно адресовано не ему, а Гордееву, он лишь сглотнул слюну и замер в позе неуверенного ожидания. Кравчук все это видел, и пренебрежительная улыбка скривила его тонкие губы:

— А ты, Кандидат, что сидишь? Особого приглашения дожидаешься?

— Да я что? Я сейчас, — засуетился тот, — лишь вот руки помою, я мигом.

Через полминуты, не дольше, он бочком уже подсаживался к походному столу, одновременно принимая из рук Гоши кружку с водкой. Кравчук небрежным движением двинул в его сторону кусок хлеба с колбасой, а затем поднял свою кружку:

— С уловом! — с усмешкой произнес он тост и стал медленно, небольшими глотками опорожнять посуду.

Чурсин  с видимым наслаждением выцедил свою кружку и блаженно прикрыл глаза, ощущая, как огненная влага достигает места назначения. Гоша в свою очередь, посмотрев иронично на обоих, плеснул свою порцию прямо в широко раскрытый рот, метнув затем туда же кусок колбасы. На некоторое время над обрывом установилась тишина, нарушаемая лишь всплесками воды да звуками работающих челюстей. Налили еще по одной, и Кравчук снова наклонился над обрывом к Гордееву:
— Ефимович, ну, посиди с нами, уважь. У меня к тебе разговор есть, серьезно.

— А я давно понял, что ты не просто так на пикник сюда приехал,— отозвался Борис Ефимович, даже не оглядываясь. — Но у меня сегодня выходной! Понимаешь? Выходной. Могу же я хоть раз за последний месяц быть свободным от работы? Так что меня нигде нет.

— Как это нет, когда вон ты сидишь и со мной разговариваешь, — не согласился Кравчук.

— Если так, то могу и уехать, — не скрывая закипающего раздражения, ответил Гордеев.

— Смотри, какой ты сегодня не сговорчивый, — натянуто засмеялся Кравчук. По нему было заметно, что неуступчивость Гордеева его так же раздражала, но он сдерживал себя, имея какую-то необходимость в разговоре с лесничим, в разговоре важном именно для себя. Хотя ума Кравчуку было не занимать, с чувством такта дела у него обстояли не лучшим образом.

На прошлой неделе у Гордеева случилась неприятность, сломалась машина для перевозки людей. Сама по себе ее поломка была явлением вполне заурядным, поскольку, несмотря на еще вполне благообразный внешний вид, возраст у нее был, можно сказать, преклонный. Вся неприятность заключалась в том, что машина «умудрилась» сломаться как раз в тот момент, когда на территории лесничества был обнаружен лесной пожар. Пришлось в тот день Гордееву обращаться за помощью к частному предпринимателю Кравчуку. Тот, естественно, вошел в положение, и выделил в распоряжение лесничества свою машину-вахтовку. Оказав подобную услугу Гордееву, Кравчук спешил закрепить достигнутое тем самым расположение к себе хорошим застольем, с вытекающими из этого последствиями.

Гордеев все это прекрасно понимал, поскольку с подобными «маневрами» лесозаготовителей сталкивался неоднократно. Не относясь к категории абсолютных трезвенников, он, тем не менее, на подобные званые застолья никогда не откликался, наперед зная, что вслед за этим последуют намеки, мол, нельзя ли как-нибудь там, что-нибудь и тому подобное. Борис Ефимович, разумеется, испытывал чувство признательности к людям, помогающим ему оберегать лес, и был не прочь отблагодарить каждого, но в пределах дозволенного лесным законодательством. Расходы, за использование «вахтовки» Кравчука лесхоз должен будет возместить полностью в начале второго полугодия, и в этом никаких проблем быть не могло. Но помимо этого у лесничего всегда имеется достаточно возможностей выразить свою благодарность лесозаготовителю даже внутри рамок многочисленных инструкций и наставлений. Но вот эта настырность Кравчука, отдающая полным неуважением к окружающим, не позволяла Гордееву установить с ним более близкие, взаимно уважительные отношения. Вот и теперь, пригнувшись над своими удочками и невольно слушая разговор наверху, Гордеев чувствовал, как неприязнь к организатору пикника все сильнее овладевает им.

А разговор над обрывом становился все громче и громче. Выпитое спиртное развязало языки всем участникам «трапезы».

— Что ни говори, Тимофеевич, а жизнь хороша, когда можно вот в таком красивом месте расслабиться, отдохнуть от города, от своих. Как думаешь? — доносился сверху бас Гоши.

— Конечно, если иметь такую сумку, как у нас, — отвечал Кравчук.

— Гы-гы, это само собой. Правда, Кандидат? Чего молчишь? Слушай, а почему тебя Кандидатом зовут?

— Наверно, нравится людям, вот и зовут, мне-то что.

— Нет, ты расскажи. Правда, что ты в Питере жил и даже каким-то ученым был?
— Все мы ученые. Жизнь, она всех учит, и тебя, наверно тоже.

Некоторое время Гордеев, занятый выуживанием довольно хорошего подлещика, не слышал, о чем шел разговор наверху. Но позже, когда нанизанная на кукан рыба обре-чено затихла в воде, он понял, что застолье должно неизбежно завершиться конфликтом местного значения. Голос Гоши в том не оставлял ни малейшего сомнения.

— Нет, Тимофеевич, ты смотри, как он заговорил! Нашу водку, паразит, жрет, а по-человечески разговаривать с нами, видите ли,  не желает.

— Да отстань ты от него, Гоша. Ну, что ты к человеку пристал? — пьяно посмеи-вался Кравчук.

— Да какой он человек? Бичара паршивая и все тут! — кипятился Гоша. — Надо же, не хочет разговаривать!

— Да о чем мне с тобой говорить? — наконец, не выдержал Чурсин.— О бабах или бабках? Ты же другого ничего не знаешь. Думаешь, купил меня стаканом этой паршивой водки? Думаешь, теперь можно надо мною изгаляться? Вот хрен тебе!

Предположения Гордеева полностью подтвердились. Наверху послышалась возня и вслед за тем с обрыва в воду полетела распростертая фигура Кандидата, нелепо размахивающая сразу всеми четырьмя конечностями. Гордеев вскочил со своего места, собираясь броситься в воду на помощь Чурсину, но тот словно поплавок тут же вынырнул на поверхность и, отфыркиваясь, медленно поплыл вдоль берега, подыскивая подходящее место, где бы можно было выбраться из воды. Над обрывом, на фоне неба неподвижно застыла мощная фигура Гоши, громогласно возвестившая:

— Охладись, мозгляк! Может, повежливее станешь!

Рыбалка была окончательно испорчена, и Борис Ефимович засобирался домой. Кравчук хоть и был в хорошем подпитии, но рассудка не терял. Не поднимаясь с места, он принялся урезонивать Гошу:
— Кончай, Гоша. На кой черт он тебе сдался? Давай-ка лучше еще по одной, для поднятия испорченного настроения.

— Нет, ты смотри какая тварь! — никак не мог успокоиться тот, возвращаясь на свое место.
— Ефимович, ты уж извиняй нас, что так получилось, — обратился Кравчук к поднявшемуся наверх Гордееву.
— Зря вы так, — покачал головой Борис Ефимович. — Так ведь и утопить человека недолго.
— Такие не тонут, — засмеялся Гоша, показывая рукой в сторону Чурсина, достигшего, наконец, берега.

— Смотрите, мужики, сами-то не утоните, а мы домой. Кандидата я заберу с собой, боюсь, если останется здесь, на этом дело у вас не закончится.
— Забери его к чертовой матери, — снова зашумел Гоша, — а не то я его еще раз окуну, да поглубже.

Окликнув Дашу, Гордеев подошел к Чурсину, отжимающему одежду.
— Поехали с нами, Борис Иванович. Мы уже домой. Как ты?
— Ничего, — пьяно качнулся тот, пытаясь натянуть на себя мокрый пиджак.
— Зря ты с Гошей связался. Он же амбал ни тебе чета.
Чурсин хмуро промолчал. Вскоре подошла Даша, и они втроем направились к лодке.

— Слушай, Ефимович! — донесся к ним голос Кравчука. — Тут Гошка к тебе в зятья набивается. Говорит, что твоя Даша ему сильно понравилась! Отдашь?
Гордеев безнадежно махнул рукой, мол, что с пьяными говорить. Столкнув лодку на воду, он не стал заводить мотор, а, подгребая веслом, направил ее вниз по течению к Александровке. Все время, пока река несла их к поселку, никто не проронил ни слова. Даша, сидевшая на скамейке в середине лодки, изредка бросала жалостливо-презрительные взгляды на скорчившегося в мокрой одежде Чурсина. Не успела лодка ткнуться носом в прибережный песок, как он тут же выскочил из нее, и побрел вдоль берега неуверенной походкой, то и дело, запинаясь за всякий хлам, вырастающий как бы сам по себе повсюду, где селиться человек. Гордеев посмотрел ему вслед. Хотел, видимо, что-то сказать, но передумал и лишь махнул рукой, мол, ходи, как знаешь.

Остаток дня прошел у всех, кто побывал в этот день на острове, по-разному. Гордеев чуть ли не до темноты стучал и пилил что-то во дворе, под навесом, где у него хранились инструменты. Даша, посидев еще некоторое время за учебниками, помогла матери приготовить ужин и затем убежала к подругам, а может быть, и на свидание со своим одноклассником Виктором. Кравчук и Гоша еще засветло лихо подлетели на моторке к берегу, выскочив на него сходу чуть ли не на половину длины лодки. Домой к Кравчуку они шли вполне нормально, лишь Гоша ступал тяжелее, обычного. Чурсин в этот день в поселке, вроде бы, не появлялся. Говорят, кто-то видел его на дороге, ведущей  в Таежку, что по Светлому Ключу. Но это не вызвало никакого интереса даже у любопытных старушек. Александровка спокойно погрузилась в очередную летнюю ночь, светлую от бесчисленного множества звезд и кособокой луны.

Борис Иванович Чурсин, он же Бич, и он же Кандидат, бездумно плелся вдоль берега реки.  Его душа кипела ненавистью к своему обидчику, этому недоумку, этой горилле, посмевшей так бесцеремонно сгрести его за шиворот и швырнуть в воду. «Если бы у него были силы! С каким бы наслаждением он растоптал бы это ходячее мясо, вдавил бы его в землю. Мерзкая тварь! Сколько их развелось вокруг». Но еще больше, чем ненависть к Гоше, терзало его душу то брезгливо-жалостливое выражение, которое он случайно поймал во взгляде Даши. «Что она понимает в жизни, пацанка. Еще сопливчик не успела снять, а туда же, готова судить».

После прохладного купанья, хмель довольно быстро выветрился из всклокоченной головы Чурсина. Теперь в ней толкались разгоряченные обидой мысли, словно люди на рынке в своем стремлении быстрее пробиться к заветному прилавку. Куда он шел? Вряд ли он осознавал и сам. Ему нужно было двигаться, двигаться и все.

«Зажрались все, – кричало его оскорбленное самолюбие, – мозги жиром заплыли. Живут как скоты. Господи, неужели люди не понимают, что это не жизнь, как живут они, а существование. Как будто все счастье в жратве и тряпках. Зачем же тогда мозги с их способностью объять мыслью весь мир? Зачем?! А может, неправ был Сократ, когда утверждал, что невежество человеческое является самой скверной вещью на земле, потому что глупый человек не понимает, что он глуп? А, может, наоборот,  в этом-то и заключается суть человеческого счастья – быть немного глупым и вдобавок еще не слишком честным?

Ведь действительно, какой прок отдельному человеку в знании того, что земля вертится вокруг солнца, а не наоборот? Разве узнав о том, он станет хоть чуть-чуть счастливее? Черта с два! В большинстве случаев это не имеет никакого отношения к человеческому счастью. Правильно когда-то утверждал толстяк Ламетри, что люди вполне счастливо бредут по жизни, опираясь на посох слепого. Наверно, самый счастливый человек на земле – полный идиот. Не зря  у Софокла есть такое выражение: «Блаженна жизнь, пока живешь без дум». Может, разум дан человеку в наказание? Он виновник всех наших влечений. Всего нам мало и мало. А чем больше имеешь, тем большего хочется. И нет конца этому. А Сократ, наверно, все же завидовал тем невеждам, которые имели многое, в то время как он еле-еле сводил концы с концами. Не за это ли колотила его Ксантипа. Жены и в древние времена понимали жизнь лучше нас, мужиков. Интересно, где ты теперь, моя Леночка? Знать бы. Эх, судьба моя нескладная, распроклятая!».

Образы прежней жизни, ворвавшиеся в душу Чурсина при одном лишь вспоминании имени жены, вызвали у него такой приступ жалости к самому себе, что слезы сами собой хлынули у него из глаз. Он остановился, не способный идти дальше, охватил руками ствол березы, оказавшейся у него на пути, припал к нему грудью и затрясся в рыданиях. Длилось это недолго, секунды две-три. Где-то рядом всплеснула вода, и Чурсин испуганно оглянулся вокруг – не наблюдает ли кто за ним. Но вблизи никого не было. Бездумно постояв на месте, он побрел дальше все той же походкой сомнамбулы, упершись ничего не видящим взглядом в узкую лесную дорогу.

Потрясения дня на какое-то время заставили его вглядеться в свою прежнюю жизнь как бы со стороны. Что он мог увидеть? Опустившегося человека, сожалеющего в редкие минуты просветления, что еще сохранил способность возвращаться мыслями в свою прежнюю жизнь, заполненную радостью мгновений. Что сулило ему будущее? Упасть когда-нибудь вот так, как сегодня, с обрыва, и больше не вынырнуть на поверхность? К прежней жизни возврата нет, он уже давно не тот, кем был десяток лет тому назад. Да и кому в этой жизни он нужен? Товарищам? Друзьям? Так большинство из них до первого черного дня.  «Нет, к черту все! К черту и прошлое и будущее! Напиться бы, так денег нет». Но последняя мысль вернула его к реальности, и он повернул обратно, в сторону поселка. Его взгляд стал целеустремленным, походка приобрела уверенность. По внешнему облику человека чувствовалось, что он снова обрел себя, обрел утерянный на время смысл существования.

У своей подруги Даша пробыла недолго. Вскоре она вышла от нее и направилась к тому месту, где Старая улица выходила на берег Быстрой, и заканчивалась там почернелыми останками настила, к которому в свое время причаливал паром. Там было условленное место их свидания с Виктором, сероглазым и высоким парнем, одноклассником Даши, давно питавшим к ней самые нежные чувства.

Виктор, с очень распространенной в поселке фамилией, Александров, был симпатичным парнем и, как утверждали девчонки из их класса, лицом очень похожий на Лермонтова, что делало его неотразимым в их глазах. Он знал об этом и даже одно время, чтобы сделать сходство абсолютным, пытался сочинять стихи. Правда, из этого у него ничего не получилось, поскольку весьма капризная особа муза явно обошла его стороной.

Ребята, которым подобное возвеличивание их товарища в глазах прекрасной половины класса не совсем нравилось по причине элементарной ревности, исказили фамилию поэта, утверждая при этом, что придали ей первоначальное звучание. Они прозвали Виктора Лермонтом, с ударением на последнем слоге. И как не возражал Виктор против подобного святотатства, прозвище пристало к нему накрепко. В остальном же он был вполне обыкновенным парнем, с увлечениями широко распространенными среди молодежи поселка. Кроме того, в последнее время он пристрастился к походам по окрестной тайге с Чернявским Иваном, который с разрешения отца, а может быть, и без такового, пользовался его одноствольным ружьем, стареньким, но с приличным боем. Рябчики, косачи становились добычей ребят в результате подобных вылазок на природу. Иногда, когда сильно везло, они добывали даже глухаря. Особенно нравилось им бродить по Таежке у Светлого Ключа, где встречались, несмотря на ее близость к поселку, даже следы лося.

К тому времени, когда Даша подошла к старому причалу, Виктор был уже на месте. Томимый ожиданием, которое способно замедлять время, он подбирал на берегу плоские камешки и, пригнувшись, ловко запускал их по воде, отчего иные из них прыгали по ней до десятка раз, прежде чем скрыться под ее поверхностью. Завидев Дашу, он отбросил очередной камушек в сторону и повернулся ей навстречу.

— Здравствуйте, Дарья Борисовна, — с некоторой дурашливостью поздоровался он, пытаясь скрыть, таким образом, свое смущение, которое овладевало им всякий раз в первые минуты их свиданий. При этом он мельком окинул взглядом окраину поселка, берег реки – не подсматривает ли кто за ними, что не осталось незамеченным Дашей. Легкая снисходительная улыбка тронула ее выразительное лицо.

— Добрый вечер, Виктор, — ответила она на приветствие и, подойдя вплотную к нему, весело рассмеялась, сама не зная отчего.
— Ты чего, Дашка? — недоуменно спросил Виктор, и сам заулыбался, заражаясь ее весельем.
— А ничего, просто так, — еще звонче захохотала Даша и, тронув его за локоть, предложила, — пойдем, посидим над водой, — и пошла вперед, к старому причалу.

Под редкими досками настила беззвучно струилась темная вода, изредка вспыхивая розоватыми бликами солнца, невесть каким образом достигающего ее своими лучами сквозь щели в настиле. Они сели рядом на разостланную Виктором газету, предусмотрительно захваченную им для подобных целей, что не осталось незамеченным его спутницей. Свесив вниз ноги над водой, Даша с Виктором некоторое время сидели, молча любуясь давно знакомой им картиной широкого приволья, среди которого они чувствовали себя уютно, словно в собственном доме.

— Красиво у нас, Даша, да? — негромко произнес Виктор, вдыхая полной грудью свежий, настоянный на речных запахах, воздух, дурманящий еще сильнее голову юноше и так опьяненную восторгами первой любви.
— Наверно, красивее места, чем наша Александровка, нет на всей земле, — согласилась Даша, отдаваясь во власть тех же чувств, что и Виктор. Но вместе с тем в ее го-осе сквозила легкая грусть от неизбежного скорого расставания с домом, с этой рекой, с Виктором. Десять классов остаются позади, и будущее приоткрывает перед нею неведомые институтские дали. Как все там сложится? На душе у нее было тревожно и радостно одновременно. Впереди предстояла совсем иная, самостоятельная жизнь, полная радости и счастья, Даша так хотела этого. Ее сердце переполняла любовь не только к сидящему рядом Виктору, но и ко всем людям, таким славным и добрым по отношению к ней, и она их всех любит, и оттого на ее лице отражался какой-то внутренний свет, свет добра и любви.

Солнце постепенно опускалось прямо в реку, и от его прикосновения вода зажглась среди темных отражений елей и кедров малиновым огнем. Но тени постепенно густели, наползая на солнечную дорожку, пока совсем не поглотили ее и сами не пропали в подступающих сумерках. Свежесть вечера сменилась ночной прохладой, и Даша зябко повела плечами под легкой светло-зеленой кофточкой. Виктор, заметив это, тотчас поднялся и пошел к краю настила, где лежало толстое, обкатанное водой бревно, поднял, лежавшую на нем штормовку, и, возвратившись обратно, заботливо прикрыл ею плечи Даши. Та поблагодарила его нежным взглядом.

— Садись поближе, накройся тоже, — предложила она, доверчиво улыбаясь ему все той же ласковой и светлой улыбкой, которая блуждала по ее лицу все это время.

Они сидели, касаясь локтями, и ощущая тепло друг друга, будоражащее им кровь, заставляющее их сердца биться прерывистыми толчками, отчего дыхание у них стало жарким и неровным. Под штормовкой рука Виктора несмело обняла талию Даши, и та, почувствовав это, вначале напряглась спиной, а затем доверчиво расслабилась, склонив голову к его плечу, прижимаясь к нему щекой.

— Как же нам теперь быть с тобой? — тихим голосом спросил Виктор. — Через месяц ты уедешь в город, в институт, а меня осенью, наверно, заберут в армию. Учиться на платном – денег нет, а поступать по конкурсу бессмысленно, не пройду. Может в военное училище пойти? А вдруг завтра армия станет никому не нужной? Куда потом деваться?

— Виктор, нужно попытаться поступать, ты же неплохо учился, — Даша подняла голову и посмотрела на него тревожно и заботливо. — Поступим, будем вместе учиться, здорово так будет!

— Хорошо бы, — вздохнул Виктор и неожиданно для себя совершил неосторожное движение рукой, отчего Даша тут же отпрянула от него и вскочила с места.

— Виктор, мы же с тобой договорились! Я ведь могу и уйти! — голос Даши был не слишком сердитый, но достаточно решительный, и Виктор смущенно поднялся вслед за нею.

— Ну, извини, я же нечаянно, — растерянно пробормотал он, наклоняясь и подбирая свалившуюся с плеч штормовку.

В этот вечер они долго бродили по берегу, и Виктор бережно поддерживал Дашу под руку, трепетно ощущая ее тепло, вдыхая слабый аромат жасмина, исходящий от своей спутницы. Они говорили о будущем, которое как им казалось, зависело только от них самих, и виделось оно им безоблачным, как небо над головой, с проступающими на нем первыми звездами.

Домой Даша возвратилась заполночь. Осторожно ступая, она пробралась в свою комнату, стараясь не беспокоить родителей, которые уже мирно отдыхали, так, по крайней мере, она думала; счастливая, а потому даже не допускающая и мысли, что ее отсутствие могло беспокоить их, и по этой причине им было совсем не до сна. Через некоторое время в доме Гордеевых все уснули. Тишина и покой воцарились над Александровкой.



                VI

Темная лента асфальта стремительно уходила под колеса машины. Мимо однообразно проплывали поля, перелески, снова поля. Изредка по обеим сторонам дороги вставали темные дома редких деревень, с покосившимися крышами, мокрыми от мелкого и нудного дождя. Низкое, не по-летнему мрачное небо, зависло над землею, цепляясь серыми лохмотьями туч за вершины сопок, сползая с них белесыми глыбами  в распадки. Водяная пыль застилала лобовое стекло машины мутной пеленой. «Дворники» ленивым взмахом сгоняли ее на сторону, но она тут же появлялась снова, утомляя глаза и душу водителя. Даже не верилось, что только вчера еще был такой теплый и солнечный день. За ночь погода резко изменилась. Северо-западный ветер принес сплошную облачность, а с нею и этот нудный дождь.

Гордеев был опытным водителем, и езда за рулем ему не была в тягость, а наоборот, даже вдохновляла его, стремительным мельканием обочин за боковыми стеклами. Казалось, сама земля разворачивалась ему навстречу, создавая ощущение полета. Но сегодня эта слякотная погода и сама цель его поездки настраивали на иной, пессимистический лад. Он ехал на похороны своего старого товарища, который жил последние годы в небольшом поселке под Красноярском, а это более четырехсот километров пути. Его смерть не была для Бориса Ефимовича неожиданностью, поскольку из последних телефонных разговоров с другом, он знал, что тот серьезно болен, и притом его болезнь была практически неизлечимой. Вчера вечером Гордеев получил телеграмму, извещавшую о его смерти, и сегодня еще затемно он выехал на похороны.

Рано утром, даже летом, непрерывного потока машин на дорогах практически не бывает. Борис Ефимович сидел за рулем своего «Жигуленка» расслабившись. Руки привычно держали баранку руля, а сам он мыслями был в далеком прошлом, лишь на мгновения возвращаясь в настоящее, при появлении редкой встречной машины, или чего-то необычного, выступающего из мокрой заунывности проплывающих мимо пейзажей.

В его голову невольно вкрадывались мысли о суетности человеческой жизни, которая вот так, в одно мгновение может оборваться, не дав завершить многое, о чем когда-то мечталось. Тайна человеческого бытия иногда покалывала сознание Бориса Ефимовича острой занозой, особенно вот в такие минуты, когда вечность зримо напоминает о быстротечности дней, отпущенных ею каждому человеку. Вот где вопрос вопросов. Что в сравнении с ним какие-то научные проблемы, неурядицы человеческого быта, противостояние отцов и детей? Все это вполне разрешимо даже на протяжении одной человеческой жизни, не говоря уже о жизни многих поколений. Зачем человек разумный появился на земле? Какое его предназначение в этом мире? И самое главное, что подобный вопрос задавало себе бесчисленное множество людей, живших когда-либо на планете, а вразумительного ответа  как не было, так нет и до сих пор.

Если вспомнить высказывания по этому поводу земных мудрецов всех времен и народов, так ум за разум может зайти, но, тем не менее, ясности в этом вопросе не добавится. Правда, в недалеком прошлом для жителей нашей страны все было просто и понятно. В те времена радио и телевидение, не говоря уже о газетах, в один голос утверждали, что смысл жизни советского человека заключается в борьбе за построение коммунизма. Но, к сожалению, все это кануло в прошлое, и человек вновь остался один на один с неразрешимой проблемой собственного бытия.

Когда-то Гордеев попытался найти ответ на этот извечный вопрос в трудах немецкого философа-идеалиста Фихте, и как будто нашел его. Иоган Готлиб с немецкой четкостью указал на истинное предназначение человека – он рожден для дела. Более того, из его учения следовало, что личная жизнь каждого человека должна приноситься в жертву человеческому роду, как таковому. Каждый отдельно взятый человек, по сути дела, если исходить из взглядов этого философа, является всего лишь инструментом совершенствования человечества.

Подобное предназначение человека совсем не устраивало Гордеева. Да и кто из нормальных людей хотел бы являться инструментом в неизвестно чьих руках, даже если этим Неизвестным  является сам Господь? Человек хочет быть свободным, и эта самая свобода является для него высшей ценностью, за которую не жалко пожертвовать и самой жизнью.

«Пожертвовать самой жизнью, – повторил в уме Гордеев. – Смерть, она всегда рядом с нами. Мы ее страшимся, как какого-то зла, хотя знаем, что она неизбежна». Ему вспомнились слова знаменитого грека, Сократа, который в свое время рассуждал на эту тему, утверждая, что бояться смерти так же глупо, как и желать ее, поскольку никто не знает, что несет она в себе. От себя Гордеев мог бы добавить, что человек должен бояться только того, чего можно избежать. Это определяется самим инстинктом выживания живого существа. Поэтому следует бояться только преждевременной смерти, но не убивать в себе человека свободного, ради сохранения жизни.

Сибирские дороги бесконечны, как и мысли человека, бредущего в неизвестность. Поля и леса бес конца и края проплывают мимо путника, сменяя друг друга во времени, и скрываясь через мгновение там, где осталось прошлое. Долгими часами и даже днями может длиться ненастье, наполняя душу унынием и тоской. Но, наконец, сквозь разрыв в облаках выглянет долгожданное солнце, и разукрасит землю сверкающими красками. И сразу все вокруг преобразится, засверкает радостью и торжеством жизни, жизни освещенной звездою надежды.

Когда, наконец, закончился дождь, впереди уже показались первые дома поселка, в котором жил последние годы друг Гордеева. Предстоящая встреча с его близкими, а также процедура прощания с покойным, заставили Бориса Ефимовича собраться, как перед прыжком в холодную воду. Он встряхнул головой, как бы отбрасывая от себя все, о чем размышлял во время пути. Сбавив скорость, он свернул с трассы на давно знакомую улицу, по левой стороне которой, чуть ли не в самом ее конце находился дом, в который незваною пришла страшная гостья – смерть.

Домой Борис Ефимович возвращался через два дня после похорон. Жена покойного друга, Катя, попросила помочь ей привести в порядок кое-какие бумаги, оставшиеся после мужа. Разбирая их, Гордеев чувствовал себя так, как будто снова встретился с товарищем с глазу на глаз, как и в прежние времена. Среди толстой пачки писем, перевязанных капроновой ниткой, он обнаружил и несколько своих, отправленных в последнее время из Александровки. Все это напомнило ему о недавнем прошлом, когда он легкомысленно не придал значения словам товарища о его болезни. В тот раз он шутливо заметил, что, мол, все чем-нибудь болеют, но не все же от этих болячек умирают. Теперь эти воспоминание подействовало на него не лучшим образом, и он выехал домой в совершенно подавленном настроении.

Чувство вины преследовало его весь обратный путь. Возможно, по этой причине голова стала тяжелой и пустой, словно асфальтовый каток без воды. Такая же тяжесть давила на плечи, сковывала спину, и вести машину становилось все труднее. Проехав через город, неожиданно для самого себя, Борис Ефимович свернул с асфальта шоссе, ведущего в Александровку, на дорогу в Сосновку, пыльную и сильно разбитую. Дома поселка кое-где просматривались сквозь просветы между деревьями прямо с трассы.

Почему у Гордеева вдруг появилось желание, повидать своего соседа Дубровина, он не объяснил бы и сам. Не виделся он с ним, пожалуй, с прошлого месяца. Нельзя сказать, что с Дубровиным они были большими друзьями, скорее, просто соседями. Сказывалась солидная разница в возрасте. Как-никак, а четырнадцать лет, это довольно много, даже если обоим уже за пятьдесят.

Подрулив к ограде Дубровинского дома, Борис Ефимович с трудом выбрался из машины – все тело от длительного сидения за рулем как бы задеревенело. Зная, что у Дубровина  во дворе всегда были довольно злые собаки, Гордеев посигналил. В ответ из-за ограды донесся громкий и явно не дружественный лай, что подтвердило правильность его опасений.

Через какое-то время дверь веранды приоткрылась, и на крыльцо вышел сам хозяин, мужчина среднего роста, в броском спортивном костюме фирмы «Адидас», китайского производства, вид которого явно не соответствовал возрасту его владельца. О количестве прожитых им лет свидетельствовали седые и не сказать, чтобы густые волосы, изборожденное морщинами лицо и вся, немного сутулая, но на вид еще довольно крепкая фигура.

Завидев Гордеева, Дубровин, а это был он, приветливо заулыбался и, цыкнув на собак, подошел к калитке.
— Здравствуй, Фомич, — первым поздоровался Гордеев.
— Здорово, коль не шутишь, — ответил тот, выходя за калитку и протягивая Борису Ефимовичу руку. — Каким ветром занесло?
— Да попутным. Еду вот с похорон, настроение такое, что не грех бы его и приподнять немного, — мрачно ответил Гордеев, пожимая руку Дубровину. — Как ты к этому отнесешься?
— Понятно, бывает и такт, — кивнул головой Алексей Фомич, — давай, заходи в дом, — и немного помедлив, поинтересовался: — Кого схоронил?
Выслушав объяснения Гордеева, он сочувственно покачал головой:
— Рановато твой друг преставился. Но ничего не попишешь, все под Богом ходим.
Борис Ефимович промолчал. Открыв дверку своего «Жигуля», он запустил руку за спинку водительского сиденья и достал оттуда бутылку «Столичной».
— Помянем, Фомич, друга, хороший был мужик.
— Это можно и даже нужно, — согласился Дубровин. — Тем более, что завтра у нас с тобой двойной выходной. Мало того, что суббота, так еще и солнце пошло ночевать в тучу, значит быть завтра дождю.

Закат действительно предвещал ненастье. Из-за горизонта на западе медленно выползала темно-фиолетовая туча, готовясь вот-вот проглотить солнце, которое обречено скатывалось прямо в пасть этого лохматого дракона.  В избу заходить не стали, расположились на летней кухне, просторной и чистой, обставленной кое-какой мебелью и даже этажеркой с книгами.
— Ну, Фомич, у тебя здесь как вторая квартира, — осмотревшись, одобрительно заметил Гордеев.
— Это на всякий случай, вдруг хозяйка попросит из дому, — отшутился Дубровин.

Застолье, даже небольшое, для русского человека такая же необходимость, как для француза посидеть в кафе, а для американца в баре. И ни черта не смыслит в этом деле тот, кто пытается объяснить это социальное явление простым желанием «надраться», что делается преимущественно прямо в подворотне. Главным в застолье является доверительная беседа. Рюмка водки, а лучше сразу две, под хорошую закуску, снимают у присутствующих всякое недоверие по отношению друг к другу. Сопричастность великого таинства застолья сближает души его участников так, как того не делает даже родственная кровь.

На начальном этапе этого великого священнодействия между ее участниками устанавливается невидимая, но тесная связь, настраивающая в унисон звучание трепетных струн души каждого. Возникает чрезвычайно важный в этом деле эффект усиления всех лучших духовных качеств сотрапезников. Их коллективный разум, раскрепощенный горячительными напитками, воспаряет до невиданных высот и способен проникнуть в любые тайны человеческого бытия, способен осмыслить и разъяснить даже то, что явилось бы непосильной задачей для целой академии наук. Но такая атмосфера возвышенного парения мысли и братской любви между сотоварищами постепенно, по мере дальнейшего жертвоприношения, сменяется некоторою подозрительностью в отношении искренности братских чувств, что неизбежно вызывает сакраментальный вопрос: «Ты меня уважаешь?». Но это уже начинается второе действо постановки, по своему жанру не имеющее ничего общего с первоначальным, и требуется срочно задернуть занавес, поскольку способность  вовремя остановиться   является одним из важнейших принципов человеческого общежития.

Гордеев и Дубровин были людьми одинакового склада и имели некоторое сходство жизненных принципов, что определялось, наверно, самой профессией служителей леса. Но имели место и серьезные различия в видении ими дня настоящего, что можно объяснить, скорее, возрастными различиями, определяемыми временем их старта в большую жизнь, чем различием их характеров. И тот и другой были преданны лесному делу, что и определило их судьбу. Оба они жили в небольших сибирских поселках. Каждому из них в свое время предлагали перейти с должности лесничего на более высокий пост, и оба отклонили эти предложения, хотя и по разным причинам. Подобное совпадение их отношений к карьерному росту может показаться несколько странным, но еще более странными выглядели те различия в отношении социального устройства государства Российского, которые они исповедовали и которыми руководствовались в своей жизни.

Дубровин Алексей Фомич стал членом коммунистической партии еще в далекие годы своей службы в армии, в то время как Гордеев никогда в этой организации не состоял. Дубровин искренне верил, что только шкурничество партийных боссов, особенно выходцев из комсомольских функционеров, не позволило Советскому Союзу построить, если  и не коммунизм, то, по крайней мере, общество, с достаточно высоким уровнем жизни. Гордеев же считал коммунистическое будущее человечества чистейшей воды утопией, хотя никогда свое мнение широко не афишировал.

Поговорив вначале о жизни и смерти, о суетности человеческого бытия, собеседники, по мере того, как пустела бутылка, стали затрагивать вопросы более конкретного содержания. В конце концов, разговор должен был неизбежно коснуться социального и политического положения в стране, и совсем не потому, что давал себя знать синдром «пикейных жилетов». Дело заключалось в ином. Во время последнего своего разговора по телефону с одним из работников лесхоза, Гордеев узнал, что Дубровин засобирался на пенсию. Учитывая простоту общения при застолье, Борис Ефимович и спросил об этом Дубровина, может быть с несколько излишней бесцеремонностью:
— Слышал, Фомич, что ты собираешься на пенсию? Правда или болтают?

— А кто тебе сказал?— вместо ответа в свою очередь спросил Дубровин.
— Да говорят,— неопределенно пожал плечами Гордеев, уже понимая по реакции собеседника, что поступил опрометчиво.
— Говорят,— вздохнул Алексей Фомич, — уж больно кто-то спешит выпроводить меня. Мешаю что ли кому-то?
— Да брось ты, Алексей Фомич, — попытался сгладить свою бестактность Гордеев.

— Да знаю я, Ефимович, что пора мне на пенсию, но вот как дальше жить? — он грустно посмотрел на собеседника. — Разве на пенсию выживешь? Можно ноги в два счета протянуть, если не будешь пахать и день, и ночь на своем подворье. В чем же тогда смысл этой пенсии? Сволочи! — он зло выругался и на правах хозяина потянулся за бутылкой. — Давай, Ефимович, еще по одной. Тебе ведь тоже не очень-то долго осталось. Не успеешь оглянуться, а она вот уже рядом эта пенсия.

— Да, время не остановишь, — согласился Гордеев, хотя представить себя в роли пенсионера он никак не мог.

После того, как вяло закусили, Дубровин все так же, не глядя на Гордеева, продолжил больную для него тему:
— Раньше, до девяностого года я бы жил на пенсию и горя не знал. Помнишь, билет самолетом до Москвы сколько стоил? Девяносто рублей. Две пенсии и можно было туда – обратно слетать, запросто. А теперь? Пенсия пять сотен, а билет стоит две с половиной тысячи. И так ведь по всем позициям! Как жить? Довели Россию, демократы хреновы.
— На кой черт тебе сдалась эта Москва? — засмеялся Гордеев. — Ты же вон в Париже ни разу не был, а ничего, живешь и в ус не дуешь.
— А зачем мне Париж? — удивился Дубровин.
— А зачем тебе Москва?
— Так я же для сравнения, — раздражаясь непонятливости собеседника, повысил голос Дубровин.
— Ну, если только для сравнения, — согласился Борис Ефимович. — Но все же зря ты так прямолинейно — довели. При этом ты, конечно, имел в виду Гайдара, Чубайса и всю эту компанию, да?
— Ну, а кого же еще? Они же Советский Союз вкупе с Ельциным развалили. Обожди, они еще и Россию кончат, точно тебе говорю. Какой-то завлаб взялся целой державой править. Где это видано?

— Нет, Алексей Фомич, — не согласился Гордеев. — Валить теперь все на одних завлабов, будет совершенно не правильно. Они же хотели сделать как лучше…
— А получилось, как всегда, — подхватил Дубровин. — Думать нужно прежде, чем за что-то браться.

— А ты считаешь, что большевики много думали, прежде чем приватизировать власть в России, и приступить к построению коммунизма?
— А ты думаешь, Маркс зря писал свой «Капитал»? Они с Энгельсом давно все рассчитали и научно обосновали. Так что большевикам оставалось лишь воплотить их идеи в жизнь.

— Ты, Фомич, Маркса сам читал, или с политинформации все почерпнул? — не удержался Гордеев и тут же осекся – не обидел ли хозяина?

— Чудной ты мужик, Ефимович, — вполне спокойно отреагировал Дубровин. — Ну, зачем мне было читать такие заумные вещи? Я просто верю, как и всякий здравомыслящий человек, что не могла какая-то чепуха завладеть головами стольких людей во всем мире. А к тому же, между прочим, насколько мне известно, вера лежит в основе всех человеческих знаний, аксиома. За счет личного опыта знания приобретают не так уж  и многие. Основная ж масса людей – верующие. Даже вот ты веришь, что родился именно от своей мамаши, а не от соседки. Ведь проверить такой факт, насколько я понимаю, ты никак не мог, — Дубровин громко захохотал, довольный своим остроумием.

— Знаешь, Алексей Фомич, я не стану с тобой дискуссировать по вопросам теории коммунизма, сам в ней не силен, но скажу лишь одно: в основу всех пророчеств о неизбежности появления на земле коммунизма, марксистами были положены принципы, абсолютно противоестественные человеческой природе, из-за чего построить такое общество светлого будущего было практически невозможно.

— Это, какие же такие принципы ты имеешь в виду? — заинтересовался Алексей Фо¬мич.

— Отмена частной собственности – вот главный принцип, наипервейший. Ведь смотри, что в жизни получается: ребенок еще только ползать начинает, а уже норовит все схватить – мое. Это значит, что чувство собственника закреплено в человеческой сущности на уровне инстинктов. Личная рубашка для  всех без исключения всегда была и будет ближе к телу. А утописты захотели сделать все наоборот, заставить поверить каждого, что общественная рубашка ему дороже личной. Вот нарушение наиглавнейшего принципа, на мой взгляд, является главной ошибкой Маркса и его последователей. За этим тянется целая цепочка других вещей, которые делают светлое коммунистическое будущее всего лишь утопией, как бы все это прекрасно не звучало. Ну как, продолжать дальше?

— Давай, давай, — я тебе тоже потом кое-что выскажу, — буркнул Дубровин, упершись взглядом мимо Гордеева в стенку.

— Второй жизненный принцип, который был также нарушен – насильно мил не будешь. А ведь нас хотели заставить жить так, как того хотелось Марксу или кому-то еще, мол, стерпится – слюбится. Людей по сути дела хотели затащить в само счастье, заранее определив в законодательном порядке, что сие означает. При этом, свобода выбора человеком – как ему жить, отменялась напрочь. Было просто: единым, дружным строем к счастью шагом марш, ать-два! Не умеешь – научим, не хочешь – заставим! Отсюда и террор, и репрессии, поскольку для того, чтобы заставлять, нужен аппарат подавления. Диктатура рабочего класса закономерно должна была бы вылиться в диктатуру партийной олигархии и дальше в диктатуру личности. Так что появление Сталина было, как говорится, исторически неизбежно. Не стал бы таким диктатором он, стал бы Троцкий или кто-то еще – свято место пусто бы не было. Ну, что достаточно или еще продолжать?

— Давай, давай, чего уж спрашивать, — снова буркнул Дубровин.

— Хорошо. Для построения подобной утопии отменялась даже общечеловеческая мораль, как мораль буржуазного общества. Признавалась революционная целесообразность, что, между прочим, является по сути дела моралью всех революций без исключения. Думаю, достаточно и того, что я тебе перечислил, чтобы объяснить все беды России, да и не только ее. Ведь из-за отмены права частной собственности, у нас исчезла главная мотивация любого дела – личная заинтересованность. Кому охота гнуть горб на чужого дядю, тем более никому не известного. Одним словом, я так думаю, что в семнадцатом году в России был поставлен грандиозный эксперимент по проверке марксистской  теории. Как видишь, она такой проверки не выдержала.

В результате столь долгой речи Гордеев даже немного разволновался и, чтобы успокоиться, поднялся со своего места и прошелся по комнате.

— Ну, думаю, ты закончил? — Дубровин отодвинул в сторону пустую рюмку и угрюмо посмотрел на Гордеева. — Тогда сядь и послушай, что я тебе скажу. Не стану я лезть в дебри теории, не силен в ней, — продолжил он, не спуская с Гордеева взгляда. — Но одного того, что при коммунистах беспризорных ребятишек на улицах наших городов не было, мне вполне достаточно, чтобы судить, где власть за народ, а где она сама по себе. Вот так! Посмотри, что делается на рынке – мальчишки, оборванные, грязные, попрошайничают, воруют. Это люди, которых мы сегодня лишили будущего. Им ведь одна дорога – воровские притоны и тюрьмы.

 Заметив попытку Гордеева что-то ему возразить, Дубровин остановил его жестом:
— Погоди, я тебя слушал, теперь послушай ты меня. Это всего лишь один принцип, но по нему я на дух не приемлю эту вакханалию, которую какой-то недоумок назвал перестройкой. Ведь не перестройка получилась, а полный развал государства и общества. Слушай дальше. Раньше в школу заставляли ходить каждого, а теперь за учебу извольте платить. Значит, дети богатых будут образованными, а дети кухарки останутся людьми низшего сорта, безграмотными и, в лучшем случае,  смогут претендовать лишь на ту же кухню, и то сомнительно, что их туда возьмут. Это тебе второй принцип. Теперь, давай-ка, глянем на нашу хваленую свободу. Ведь вся страна в городах, по сути дела, сидит за решеткой. Для кого же свобода? Для какого-нибудь банкира? Так и он всего боится, дрожит за собственную шкуру – не сегодня так завтра и ему закатают пулю между глаз. Вечером народ боится выйти на улицу, как будто комендантский час объявили. Это еще один принцип. Дальше, безработица. Местами люди дошли до того, что комбикормом питаются, девки своим телом торгуют из-за денег, воровство, разбой – ведь все это от нищеты. Разве не так? Еще тебе принцип. Довели Россию до такого унижения, какого не было со времен татаро-монгольского нашествия. Похоже, что новый Батый пришел. Правда, теперь у него в руках не сабля и плеть, а доллары и макдональдсы. Долго ли осталось, чтобы вместо России появились снова удельные княжества – Московское, Казанское, а у нас здесь – Сибирское? Это какой уже принцип – седьмой или девятый? Я тебе могу еще перечислить их с десяток и даже больше. Но скажу лишь одно – при коммунистах ничего подобного не было.

Мы добились хваленой демократии ценой унижения, и даже уничтожения собственного народа. И главное, что свободы добились только для правящей верхушки, для олигархов и высокопоставленных чиновников. Нищий человек свободным быть не может, как сейчас говорят, по определению! Между прочим, об этом еще и Достоевский в свое время предупреждал. Если помнишь, он говорил, что человек с миллионом свободен делать, что угодно, а с человеком без миллиона другие могут делать, что угодно. Вот теперь я все сказал, — и Дубровин замолк, уставившись взглядом в стол, на котором уже давно не было первоначального порядка.

— С тем, что ты сказал, невозможно не согласиться, правда она и есть правда, — грустно заметил Борис Ефимович, — но все же мы платили за все наши социальные блага непомерную цену. Ведь отставание от Запада, разрыв в уровне жизни народов нарастали с каждым годом, и явно не в нашу пользу. Мы пришли бы к тому же, пускай чуть-чуть позже, но абсолютно неизбежно. А наше положение к тому времени стало бы еще сложнее. И знаешь, Фомич, но, по-моему, избыточные социальные гарантии приводили нашего человека в состояние кота Леопольда, мы перестали держать форму и ловить мышей.

— Ты уж лучше бы тогда сказал, что коммунисты зря отменили принцип – человек человеку волк. А в волчьей стае, как известно, каждый должен быть на чеку, чтобы прибежать первым к лакомому куску и не остаться голодным. Ну, а если по пути и затопчет какого-нибудь слабака, так туда ему и дорога. Но в таком случае, позволь задать тебе лишь один вопрос – чем тогда человек отличается от животного? Какое он имеет право считать себя венцом творения природы? А ведь само слово «Человечность» подразумевает сострадание и помощь ближнему. А у нас, что сегодня получается? Сначала нужно ограбить человека, обобрать его до нитки, чтобы затем в порядке проявления показной человечности бросить ему подачку? С этим я никогда не соглашусь. Да и с неизбежностью нашего отставания от Запада при коммунистах, я также не согласен. Вон тебе наглядный пример китайцы. Взяли из прежнего все самое лучшее, и потихоньку, полегоньку перестраивают свою экономику, да с нас, дураков, посмеиваются. Темпы роста у них – не нам чета. А мы снова пошли своим путем, подсказанным нам вчерашними врагами, где спят и видят даже во сне, как им наши богатства прибрать к рукам. Они же волки, и смешно думать, что в их интересах, иметь лишнего конкурента и к тому же потенциально сильного. А вдруг он проявит прыть и опередит всех в забеге за лакомым куском. Этого не могли понять только завлабы, которые вдруг возомнили себя умнее академиков.

Дальнейший разговор приобрел еще более отвлеченный характер и завершился неожиданным вторжением на летнюю кухню супруги Алексея Фомича, Анны Ильиничны, которая весело поинтересовалась:
— А не пора ли вам, мужчины, отдохнуть?
— Погоди, мать, — попытался остановить ее Алексей Фомич, — мы еще не обо всем поговорили. Встречаемся же не так уж и часто, тем более за столом.
Но та, не слушая его, повернулась к Гордееву:
— Тебе, Ефимович, где постлать, в доме или здесь на диване ляжешь?
— Да вы не беспокойтесь, Ильинична, — отозвался Гордеев. — Я домой поеду.
— Да как же ты поедешь, ты же выпивший? — удивилась хозяйка дома.

— Да это для меня, что для слона дробина, — успокоил ее Борис Ефимович. — К тому же гаишников в нашу сторону на дороге практически никогда не бывает, так что полегоньку доберусь.
— Ой, смотри, Борис Ефимович, чтобы потом не пожалеть, — отступилась Ильинична.

Несмотря на возражения Дубровина, Гордеев поднялся из-за стола.
— Ты меня, Фомич, проводи, а то боюсь, мне твои звери все брюки порвут, — пошутил он, прощаясь с хозяевами.

Гордеев был достаточно дисциплинированным водителем, чтобы не садиться за руль автомашины в состоянии даже легкого подпития. Но и доставлять лишние хлопоты хозяевам ему также не хотелось. Поэтому он принял промежуточное решение и, вполне уверенно выехав из поселка на шоссе, свернул в сторону на первую же лесную дорожку, где и решил немного поспать, перед тем как поехать дальше. Летняя ночь в Сибири прохладная, но в машине вполне можно отдохнуть с достаточным для такого случая комфортом. Во всяком случае, не потребуется ни теплая одежда, ни тратить время на разведение костра.

Под утро Борис Ефимович немного продрог, отчего и проснулся. Вопреки ожидавшемуся ненастью, в небе прямо над дорогой зависла бледная луна, и редкий лес был заполнен серебристым светом и тенями. Птицы еще молчали, и все вокруг было торжественно тихо. Ни единый лист не нарушал эту предутреннюю тишину даже малейшим шелестом. Звук открываемой дверки машины был неприятно громким и Борис Ефимович даже поморщился, как будто этим он грубо вмешался в происходящее таинство зарождение нового дня.

Вчерашняя встряска организма и непродолжительный отдых вернули все на свои места. От прежних переживаний на душе у Гордеева осталась лишь легкая грусть. Прогрев машину, он выехал обратно на шоссе и, не спеша, поехал в сторону  Александровки.


 
               
                VII

Река глухо шумела на пороге, смутно белея пеной в наступающих сумерках. Тишина вечерней тайги была заполнена звуками бурлящей воды, какими-то всплесками и стуками, прорывающимися сквозь монотонность ее гула. Тайга вторила этому шуму комариным нытьем и голосами ночных птиц. Ветра не было, но деревья изредка подрагивали на фоне еще светлого неба своими мохнатыми лапами, как бы желая, друг другу спокойной ночи.

У самого основания песчаной косы, ниже порога, горел костер, возле которого сидели двое – дед и внук Дубровины. На плечи обоих были накинуты суконные куртки, прикрывающие спину от ночной свежести. Здесь же, неподалеку от костра, вольготно растянулась на боку крупная лайка карамистого окраса.

Дубровин Алексей Фомич и его пятнадцатилетний внук Семен, забрались таежными тропами на берег этой шумной реки, которая и имела соответствующее название – Шумная. Конечной целью их почти двухдневного пути был большой порог, изливающий воду тугими струями с многометрового уклона. Ниже его река образовывала большой, почти круглый омут, диаметром более полусотни метров, вода в котором медленно кружилась в поисках выхода. На первый взгляд даже невозможно было определить, куда река уходила дальше. Густые заросли ивняка обрамляли омут зеленой рамкой, лишь продравшись сквозь которую, можно было обнаружить, что она продолжала свой бег на северо-запад среди низких берегов, окаймленных сероватым галечником. Вначале ее течение было тихим, почти незаметным, но так продолжалось не так уж и долго. Метров через сто или двести она вновь разгонялась упругими струями по руслу, приобретавшему видимый уклон. Вода в реке была прозрачная и холодная, что говорило об ее прямом родстве с белоснежными гольцами, загораживающими горизонт на юге.

Место для палатки Алексей Фомич выбрал под густой елью, стоявшей немного выше песчаной косы. Семен, или как звал его дед –  Семка, предложил установить палатку прямо на косе, подальше от зарослей с комарами, на что старший Дубровин резонно возразил:
 – Ну, а если хороший ливень, да ночью? Вода может подняться, а палатка не лодка, на ней далеко не уплывешь.

Пришлось внуку согласиться, что повыше будет все-таки лучше. Лагерь путешественники разбили быстро. Опыт деда и старательность внука сделали свое дело. Нашлись даже два чурбака, заготовленных неизвестно кем, и вполне пригодных послужить в качестве своеобразных табуретов. По-видимому, это место, несмотря на его   удаленность от дорог, посещалось людьми ни так уж и редко. Об этом свидетельствовали остатки старых кострищ, обнаруженные Семкой почти рядом с палаткой. За хлопотами они и не заметили, как подошел к концу долгий июньский день

Но пора познакомиться ближе с путешественниками, побеспокоившими своим появлением первозданный покой таежной речки, если только подобное определение применимо к такому месту. Одним из них был Дубровин, с которым мы имели возможность уже встретиться ранее. В феврале ему исполнилось шестьдесят пять лет, но выглядел он значительно моложе своих лет. Его темно-бронзовое лицо, изборожденное более светлыми черточками морщин, говорило о том, что он не из тех людей, которые любят сидеть в кабинете. О его довольно приличном возрасте свидетельствовала седая, двухдневной давности щетина на впалых щеках, да такие же седые, немного редковатые волосы. Но в движениях Алексей Фомич был по-прежнему быстр и даже немного резок. Дубровин не чувствовал себя стариком, на здоровье не жаловался и, тем не менее, стал всерьез подумывать об уходе на пенсию, понимая, что избежать такого шага еще не удавалось никому.

Несмотря на годы, он вполне успешно справлялся с обязанностями лесничего, но мысль – не стоит ли он старым пеньком на пути молодых, стала все чаще посещать его. Нет, на пенсию его никто выпроваживать, вроде бы, не собирался, но он, то ли в силу некоторой своей мнительности, то ли и в самом деле,  стал  замечать на себе насмешливые взгляды своих молодых коллег. Решаться на подобный шаг было нужно, умом он все понимал, но сердцем настолько прикипел к работе, к постоянному кипению вокруг себя жизни, что просто не представлял себе, как он будет жить без привычного дела. Без малого сорок три года проработал он в лесном хозяйстве. За это время в его трудовой книжке появились всего лишь две записи – вехи его жизненного пути: принят помощником лесничего и переведен лесничим. Все. Как говорилось ранее, ему предлагали в свое время перебраться в другое место директором лесхоза, но он отказался, опасаясь, что такая должность, чисто администраторская, отодвинет от него лес на второй план. Допустить этого он не мог по одной единственной причине – называлась она призванием.

Дубровин родился лесником и никем более. Для него никогда не стоял вопрос – кем быть. По окончании школы – в лесной техникум и только туда. Все в его жизни было так, как он задумал. Окончил техникум, а затем заочно и лесохозяйственный факультет технологического института. С тех пор ни на один день он не изменил стезе, выбранной раз и на всю жизнь. Но время… Оно неумолимо ни к министру, ни к обыкновенному леснику. Вот и перед ним встал этот гамлетовский вопрос: быть или не быть, или точнее – как жить дальше? Как остаться без работы? Сегодня он еще полноправный человек, играющий в жизни вполне активную роль, а потому и нужный людям. А завтра?

С уходом на пенсию, сразу же меняется социальный статус каждого, статус равноправного партнера других людей, на роль жалкого просителя, которому по-прежнему будет от общества что-то нужно, но взамен людям он дать уже ничего не сможет. Опыт? Это сегодня говорят  об его большом жизненном и профессиональном опыте. Завтра он никому не понадобится, ведь все сами с усами. Как жить в роли жалкого приживальщика среди людей? Пенсию, которую он заработал своим трудом, ему будут выдавать другие люди со снисходительной улыбкой, мол, нате вам от щедрот наших.

От подобных мыслей Дубровину становилось так тоскливо, что впору запить горькую, В итоге долгих и далеко не радостных размышлений, Алексей Фомич истребовал у начальства себе отпуск и вот теперь оказался на берегу таежной речки, вдали от людской сутолоки, чтобы расставить все точки над «и» в своем дальнейшей жизни.

Старший внук Дубровина Семен любил своего деда, как и всякий внук. Но, кроме того, сама профессия деда, его способность, несмотря на довольно приличный возраст, шагать без устали таежными тропами, обходясь при этом без компаса, и приходить точно туда, куда было намечено, будоражили воображение парня, заставляя его подражать Дубровину старшему. Романтика путешествий, почерпнутая из книг Арсеньева и Федосеева, подкрепленная более прозаичными рассказами деда, вызывала у Семки страстное желание стать геологом или геодезистом. Но, к сожалению, всем известно, что порывы молодости, наталкиваясь на камни житейской обыденности, зачастую угасают, и будущий географ становится заурядным бухгалтером или трактористом. Семен приближался к этому опасному возрасту, когда мечты, замешенные больше на фантазиях, чем на здравом смысле, сталкиваются  с прозой жизни, и вслед за тем наступает переосмысление своего будущего места в ней.

Дед стремился  уберечь романтические полеты воображения внука от чрезмерных высот, то  и дело, заставляя его спускаться поближе к реальности, с ее жестокими законами борьбы за выживание. Но, вместе с тем, он пытался открыть ему перспективу на большее, соответствующее его душевным порывам, присущим молодости, исподволь заставляя брезгливо перешагивать через суетность стяжательства и отрешенность наркомании, засасывающих людей, словно вязкая трясина, выбраться из которой удается далеко не каждому. Алексей Фомич не имел педагогического образования, чтобы стать наставником молодых. Но он тонко чувствовал состояние души внука, и редкими, но всегда точными замечаниями, не впадая при этом в менторство, заставлял Семена смотреть на то или иное событие совершенно по-иному, чем это было вначале.

Отец Семена, старший сын Алексея Фомича, хотя и был по образованию педагог, и работал директором одной из городских школ, тем не менее, не имел на сына такого влияния, как дед. А Семен взрослел прямо на глазах, обещая превратиться в рослого белокурого мужчину, голубоглазого, с почти греческим носом и упрямым, волевым подбородком. Широкий в кости уже в свои пятнадцать лет, он должен был стать крепким парнем, способным увлечься своим физическим совершенствованием даже в ущерб духовному, чего в тайне и побаивался дед.

Костер горел жарко и ровно, изредка постреливая искрами в небо, завивая над собой розовато-серые ленты дыма. Летняя ночь постепенно подползала к нему, поглощая в зыбкости теней деревья, прибрежные кусты, камни. Палатка уже еле угадывалась в темноте, сгустившейся между стволами елей и кедров. Розоватая дорожка от костра протянулась по воде омута, вздрагивая и переливаясь на мелкой зыби, исходящей от порога.

Дед и внук вели неторопливый разговор, отдыхая после довольно трудного дня. Но, несмотря на усталость, спать им не хотелось. Последнее время Алексей Фомич вообще спал мало и плохо, а Семка, возбужденный сбывшейся мечтой – побывать на знаменитом пороге, естественно, уснуть не мог, Он столько был наслышан от деда об этом месте, о тайменях, обитающих в темных глубинах омута, что ни о каком сне не могло быть и речи. Алексей Фомич понимал состояние внука, и ласковая улыбка притаилась в уголках его глаз, прищуренных от яркого пламени. Он сам, хоть и бывал здесь неоднократно, тем не менее, никак не мог привыкнуть к дикой красоте порога, обрамленного по берегам скалами-столбами, с обильными зарослями смородины между ними, с таинственной и шумной жизнью, кипящей на сливе воды.

— Деда, я все хотел тебя спросить, да как-то не получалось, – не отрывая глаз от огня, и думая о чем-то своем, нарушил затянувшееся молчание Семка, — есть ли какая разница между лесом и тайгой?
Это детское «деда», с которым обратился к нему внук, повергло Алексея Фомича в умиление. Чтобы не показать, как оно его растрогало, он поднял лежащую рядом палку, и, используя ее вместо кочерги, стал неторопливо подправлять костер.

— Есть ли разница, говоришь? — переспросил он, и продолжил после непродолжительной паузы: — Если смотреть в корень, то, конечно, есть. Лес это общее понятие, которое заключает в себя и понятие тайга. Но в обиходе так уж повелось, что все у нас тайга: и осинники, и кедрачи, и сосняки. Вначале под этим словом понимались темнохвойные леса в горном Алтае, а теперь видишь, как оно получилось. А к чему ты это спросил? — Алексей Фомич с любопытством посмотрел на внука.

— Да у нас в классе как-то спор зашел: одни говорят, что тайга – это когда леса много, в смысле, что он большой, а лес – это что-то небольшое, как наш бор за рекой. На него же никто не говорит, что он тайга. Пошли в лес – и сразу всем понятно.

— Все в нашем мире, Сема, относительно, все человек придумал. Главное, чтобы было понятно, и вместо леса не пошли в кино.
— Так-то оно так, но ведь слова должны быть одинаково понимаемыми не только у нас, на нашей улице, но и в самой Москве.

Подобный ход мыслей внука поразил Алексея Фомича своей простотой и логичностью требований к русскому языку. И дело было вовсе не в том, что сам он не смог бы сформулировать все так просто и доходчиво, нет. Но услышать подобное от пятнадцатилетнего парня… взрослеет парень.
— Это ты верно подметил, — согласился Алексей Фомич. — На то нас и обучают в школах и университетах. Понимать мы должны друг друга.

Он не стал развивать дальше свою мысль, поскольку его последние слова таили в себе бесконечную, как сама жизнь, тему взаимоотношения людей, которая далеко не ограничивается лишь правильным толкованием того или иного слова.

Неожиданно в темноте, где-то левее световой дорожки, что протянулась по воде от костра, мощно всплеснула рыба. Это был даже не всплеск, а глухой удар, как будто кто-то со всего размаха хлопнул по воде доской. От неожиданности Семка даже вздрогнул, потом вскочил на ноги и, вытянув шею в сторону омута, попытался рассмотреть, что же там произошло. Ловкий, так звали собаку Дубровиных, бросился вниз к воде, издавая на бегу продыхающие звуки непонимания: – Уф-уф.

— Во, дает! Наверно, таймень, да, деда?
— Пожалуй, он самый, — улыбнулся Алексей Фомич, — водятся они здесь.
— Здоровенный, наверно! Вот бы поймать такого, — завистливо вздохнул Семка, усаживаясь на свое место.
— А это уж как получится, — засмеялся Алексей Фомич.
Ловкий, бродивший где-то возле воды, неожиданно пронесся мимо костра в сторону палатки, и дальше за нее.
— Что это он, дед? — насторожился Семка
— Что-то услышал, побежал проверить, — успокоил его Алексей Фомич.— Сторож он надежный, украсть нас не позволит никому, предупредит.
— Да я не боюсь, просто интересно, — смутился внук.
— Ну, это само собой, —  улыбнулся дед. — Но давай, внучок, будем устраиваться на отдых, а не то проспим завтра не только утреннюю зорьку, но и все царство небесное.

Подправив костер, они пошли к палатке. На звук их шагов из темноты вынырнул Ловкий. В свое время его месячным щенком подарил Алексею Фомичу один из лесников, житель глухой таежной деревушки, где порода охотничьих лаек еще не была засорена всякими привозными шавками. Превратившись со временем во взрослую собаку, Ловкий свое имя оправдал полностью. Достаточно рослый, темного окраса, с коричневыми пятнами над глазами и на передних ла-пах, он стал нахален и драчлив до невозможности. Без особых раздумий бросался в драку с псами, значительно превосходящими его ростом, и, как это ни странно, почти всегда выходил их таких кровавых потасовок победителем. «Ну, ты нарвешься когда-нибудь», — шутливо грозил ему Дубровин, в душе довольный, что заимел такого храброго и ловкого пса.

Через некоторое время, выкурив тлеющей гнилушкой комаров из палатки, дед с внуком удобно устроились на мягкой пихтовой постели, с разостланными поверх нее спальниками. Сон не заставил себя ждать и вскоре лишь тлеющий костер мог подсказать постороннему глазу, что где-то здесь расположились на отдых люди.

Проснулся Дубровин от какого-то постороннего звука, не соответствующего ни шуму воды, ни голосам просыпающихся птиц. Полежав еще некоторое время, и не услышав более ничего такого, что могло бы послужить причиною его пробуждения, он осторожно, чтобы не задеть внука, выглянул из палатки.

Невидимое за стеною леса солнце окрасило снизу легкие перистые облака в розовый цвет. Над омутом серыми космами струился туман, извиваясь в невидимых токах воздуха. Розовая вода переливалась мелкой зыбью, исходящей от порога, отражая зеркальными боками небольших волн небо, прибрежные скалы, неподвижные деревья, стынущие на утреннем холоде. Голоса птиц, звонкие до нереальности, наполняли окрестности  гимном всходящему солнцу. Все это Алексей Фомич видел уже сотни раз и, тем не менее, он никак не мог привыкнуть к ежедневному торжеству пробуждающейся жизни.

Раздув, притухший за ночь костер, Алексей Фомич взял чайник и направился за водой. На звук его шагов откуда-то появился Ловкий и, подбежав к хозяину, заглянул ему в глаза, как бы спрашивая: «Что будем делать?»
— Гуляй, гуляй, но только не далеко, — Дубровин погладил его по остроухой голове. — Да смотри мне, не вздумай кого-нибудь обидеть.

Вскоре чайник, темный от копоти, весело забрякал крышкой, выплескивая воду из носика прямо на костер. Алексей Фомич заварил таежный чай: опустил в кипяток несколько небольших кусочков чаги, немного свежих листьев брусники и горсть молодых побегов черной смородины. Напиток получился темно-коричневый, не уступающий по цвету крепко заваренному индийскому чаю, но превосходящий его ароматом и зарядом, таящейся в нем бодрости.

Разбуженный дедом, но еще толком не проснувшийся Семка сидел возле костра, сильно смахивая при этом на взъерошенного воробья. Но постепенно происходящее действо – зарождение нового дня, захватило и его. Он изумленно вертел головой, рассматривая и порог, и прибрежные скалы, и розовое небо, как будто все видел впервые. Вокруг все  было не таким, как вчера днем, все было торжественно красиво.

— Вот красотище, да, дед!? — не сдержал он своего восхищения таким первозданным великолепием природы.
— Красивое место, — согласился Алексей Фомич. Ему было приятно, что внук чувствовал, как и он, дикую красоту тайги, красоту своеобразную, несравнимую ни с приглаженностью лугов и полей, ни с очарованием степных и морских просторов.

 Всякое место приятно глазу и душе человека по-своему, и зависит это в первую очередь от состояния души каждого, от внутреннего соответствия природе тех мест, где он впервые увидел мир. Степняку никогда не понять восторженности, охватывающей жителя таежного края, когда тот, забравшись на скальный уступ, может часами находиться там, любуясь необъятностью тайги, с бесконечной чередой увалов и темноспинных распадков, уходящих в самую синеву горизонта.

Выпив кружку чая, Семка заторопился на рыбалку. Пока он в поте лица накачивал резиновую лодку, дед соорудил ему спиннинг. Дубровин считал излишней роскошью тащить в тайгу за десятки километров обычный спиннинг, которым пользуются городские рыбаки. Катушка с леской, несколько блесен, грузила с поводками – вот и все, что требуется для таежной рыболовной снасти. В качестве удилища всегда можно использовать засохший стволик ивы, искать который на берегу реки долго не придется. Примотав изолентой к подобранному удилищу катушку и изготовленные из проволоки кольца, Алексей Фомич протянул сквозь них миллиметровую жилку и прикрепил небольшую серебристую блесну с поводком и грузилом.
— Ну вот, Сема, готово, — он протянул снасть внуку.

Через минуту-другую Семка, осторожно загребая одним веслом, отплыл от песчаной косы в сторону слива порога. Алексей Фомич остался у костра готовить завтрак, изредка посматривая, как ловко внук управляется с лодкой и спиннингом. «Молодец парень, есть у него хватка»,— удовлетворенно подумал он, заметив, как точно легла блесна в самый слив порога после очередного броска внука. За хлопотами у костра Дубровин на некоторое время потерял рыбака из вида, и когда услышал крик Семки, даже вздрогнул от неожиданности.
— Поймал, дед, поймал! — звонкий голос внука прорезал шум воды и заставил Дубровина оглянуться.

Семка сидел в лодке, ухватив короткое удилище обеими руками. Оно сильно изогнулось в направлении разрезавшей воду лески. Лодка бокам двигалась вдоль косы, пересекая водную круговерть, образованную сильными струями слива. Было заметно, что на другом конце лески боролась за свою жизнь довольно крупная рыба.

— Держи, Сема! — азартно закричал Алексей Фомич, спешно натягивая на ноги болотники. Через какую-то минуту он уже был на самом краю косы, напротив Семки и, осторожно ступая по подводным камням, стал приближаться к лодке. Алексей Фомич подобрался к ней достаточно близко, глубина пока что была  в пределах метра, но дальше дно круто уходило вниз, и дальнейшее продвижение вперед могло обернуться для Алексея Фомича не запланированным и довольно холодным купанием.

— Держи спиннинг одной рукой, протяни мне весло! — крикнул он внуку, сам, сильно наклоняясь в сторону лодки, в попытке дотянуться до нее рукою.
— Боюсь, я не удержу его! — с отчаянием в голосе отозвался Семка.

— Давай, давай, удержишь! — подбадривал его Алексей Фомич, мысленно ругая себя за то, что не догадался прихватить на берегу какую-нибудь палку – вдруг длины весла окажется недостаточно. — Да отпусти ты немного тормоз на катушке, пускай сматывает, сейчас мы его все равно выволочем.

По тому, как двигалась лодка, Дубровин понял, что блесну схватила не так уж и большая рыба. Но отсутствие у внука опыта, а у лодки якоря, позволяли перепуганному хищнику в поисках спасения буксировать легкую «резинку». Ослабив немного тормоз на катушке, Семка позволил на некоторое время идти рыбе туда, куда она рвалась со всех своих рыбьих сил, а сам тем временем быстро протянул весло деду.

— Не уйдет, — уверенно пробормотал сквозь зубы Дубровин, наклоняясь еще сильнее в сторону лодки, и ловко прихватывая правой рукой протянутое ему весло. Вода уже доходила Алексею Фомичу чуть ли не до самого верха болотников. Но теперь лодка стала медленно двигаться в направлении косы. Подтянув ее ближе к себе, и захватив свободной рукой  носовую бечевку, Дубровин уже вполне спокойно наставлял внука:

—Ну, давай, Семен, наматывай катушку, должна пойти.
Алексей Фомич представлял, как  в темных глубинах омута перепуганная рыба упиралась, как могла, отстаивая свою свободу и жизнь.
— Давай, давай, Сема, — подбадривал Алексей Фомич внука, медленно буксируя лодку  к берегу.

Вскоре  у поверхности воды  мелькнула большая серебристая рыба с ярко-красными плавниками и веретенообразным телом.
— Таймень, дед! — восторженно заорал Семка, продолжая с усилием вращать катушку спиннинга.
— Заводи его сюда, за лодку, к берегу, — командовал дед, готовясь при первой возможности выбросить добычу на берег. — Как я только схвачу ее, отпускай спиннинг.

Алексей Фомич уже видел, что это был не таймень, а ленок – хвостовой плавник был темного цвета. Вскоре обессиленная рыба оказалась между лодкой и берегом, тщетно порываясь броситься под лодку. Но здесь Алексей Фомич не оплошал – запустив обе руки в воду, он ловким движением выбросил ленка на берег. Тот отлетел метра на два от воды, и забился там, меняя свой серебристый в крапинку цвет на серый, от налипающего на него песка.

Через несколько секунд безмерно счастливый Сема стоял на берегу, удерживая перед собой двумя руками, ухваченную за жабры рыбину.
— Полпуда потянет, не меньше, да, деда?
— Хороший ленок, Семка, но на полпуда вряд ли вытянет, — улыбнулся не менее довольный дед. — Тоже царская рыба,— добавил он, заметив, как разочарование проступило на лице внука.
— Так это не таймень? — недоверчиво спросил Семка.

— Да нет, внучек, у тайменя хвост красный, как вот этот плавник,— Алексей Фомич указал пальцем на брюхо рыбы. — У него даже чешуя у самого хвостового плавника розовая. Больше, насколько мне известно, ни у одной стоящей рыбы в наших краях подобного не наблюдается. Да ты не огорчайся, — попытался он успокоить внука, — такого ленка поймать редко кому удается. Килограммов на пять потянет, не меньше.

В связи с удачной рыбалкой планы Дубровина в отношении завтрака резко изменились. Прошло около часа с небольшим, и дед с внуком сидя у костра, хлебали наваристую уху, вкусную вдвойне от того, что она была приготовлена своими собственными руками. Не обделили и Ловкого – добычи  хватило на всех.

После завтрака они снова выбрались на плес, захватив на этот раз с собой сачок, изготовленный из обрывка сети-ельцовки. В течение часа, попеременно работая спиннингом, они простегали вдоль и поперек весь омут, но результат был нулевой.

— Наверно, дед, здесь только ленок и был, — разочарованно проговорил Семка после очередного неудачного броска.
— Не жадничай, Сема, для утра, и тем более первого, и так неплохо,— засмеялся в ответ Алексей Фомич. — А рыба здесь есть и не только ленки, где-то и хозяин затаился.

— Какой хозяин? Медведь что ли? — заинтересовался внук.
— Ну, зачем же медведь. В омуте хозяин — таймень.
— Откуда ты знаешь, что он здесь?
— А куда ему деваться? В прошлом году он у меня блесну увел. Чуть-чуть я его в тот раз не одолел. Вот он, пожалуй, побольше пуда будет, довелось мне его рассмотреть, прежде чем ушел.

— Так, когда это было, — Семка недоверчиво посмотрел на деда. — Его, наверно, уже давно поймали и съели – рыбаков в городе вон сколько.
— Так-то оно так, — согласился Алексей Фомич,— но если бы кто вытащил такого зверя, то слух бы и до меня дошел. Как-никак, а я все же лесничий, и все, что происходит на моей территории более или менее значительное, я просто знать обязан.

В это время, как бы в подтверждение его слов, громкий удар рыбы, именно удар, а не всплеск, у самого слива порога, заставил замереть обоих. Семке даже показалось, что он видел что-то большое, ярко-розовое, мелькнувшее в фонтане брызг.
— Дед, таймень, я видел, громадный хвостище такой и красный-красный! — Семка даже шею вытянул в ту сторону, пытаясь получше рассмотреть рыбу.
— Должно быть, он самый, а ты говоришь, нет здесь рыбы, — довольно засмеялся дед. — Хозяин на месте и, поди, ждет нас не дождется, чтобы  померяться силами.
— Поплыли туда, дед, может, схватит?
— Да нет уж, Сема,— не согласился Алексей Фомич, — наши блесны он наверняка видел, но привередничает, мышку ему надобно.
— Мышь? — внук с недоумением посмотрел на деда.

— Мышку, — подтвердил Алексей Фомич, и, заметив брезгливое выражение на лице Семки, рассмеялся,— да ты не беспокойся, не стану я ловить ему на завтрак мышей. Мы ему презентуем мышку культурную, искусственную. Она у меня в рюкзаке давно своего часа дожидается.

Вскоре дед с внуком оказались снова на берегу, у палатки. Вытащив из лежащего в ней рюкзака металлическую коробку, Алексей Фомич достал из нее небольшой, размером с обыкновенную полевую мышь, меховой цилиндрик. С одной стороны его отходил проволочный поводок, а с другой  виднелся вместе с каким-то подобием мышиного хвоста солидный крючок-тройник. Внутри этой искусственной мышки была обыкновенная пробка из-под шампанского, придавая всему изделию достаточную плавучесть.

— И ты думаешь, дед, таймень на это позариться? — недоверчиво поинтересовался Семка.
— А это уж, какой нам фарт выпадет, — хитро улыбнулся Алексей Фомич.— Но эту штуковину мы опробуем с тобой под вечер. Солнце уже вон как высоко поднялось, так что хозяин, поди, забился под какую-нибудь корягу на отдых. По-моему, и нам с тобой не мешало бы отдохнуть немного, как думаешь?

Предложение деда было встречено внуком с пониманием, поскольку рыбаки были на ногах уже не менее пяти часов. В палатке было уютно и не жарко. Тень от густой ели не позволяла солнцу накалять ее полотнище, что неизбежно бы произошло, окажись она на открытом месте. Дед с внуком лежали поверх спальников, и каждый из них думал о своем.

Семка снова и снова прокручивал перед своим внутренним взором все моменты удачной рыбалки. Ему еще ни разу в жизни  не приходилось ловить такой большой и сильной рыбы. Он представлял, какие будут глаза у его одноклассников, когда он расскажет, какого вытащил ленка или лучше тайменя. «Не поверят. Нужно было взять с собой фотоаппарат, а так не поверят. Вот в следующий раз, если поймаем тайменя, обязательно попрошу деда сфотать меня с ним», — с этой мыслью он задремал. Счастливая улыбка еще долго блуждала по его лицу, отражением душевной безмятежности мальчишки, еще не вступившего на ухабистый путь отрочества.

Алексей Фомич также лежал с закрытыми глазами, отдыхая душой и телом. Мысли медленно струились в его сознании, высвечивая то один, то другой эпизод из его достаточно долгой и богатой на события жизни. На душе было покойно и светло. Ничего так в жизни не любил Дубровин, как вот такое уединение с природой, когда нет повседневной суеты, заставляющей людей забывать об окружающем их величественном храме, имя которому «окружающая среда» — съехидничало сознание. Дубровин даже поморщился, от подобного неожиданного для самого себя определения, такими казенными и затасканными показались ему эти слова. По-видимому, Алексей Фомич отреагировал на вторжение газетного штампа в свое сознание более энергичным образом, потому что Семка приподнял голову и недоуменно спросил:
— Ты чего, дед?

Не получив ответа, он  повернулся на спину и  долго лежал молча с открытыми глазами. Затем снова повернул голову в сторону Алексея Фомича:
— Знаешь, дед, о чем я думаю?
— Ну? — проявил интерес Дубровин.
— Как в нашем омуте рыбы вообще выживают, когда там такие крокодилы водятся?
— Сложно сказать. Думаю, что не сладко им приходится, но, тем не менее, каким-то образом приспособились. Здесь и хариус есть, да и сороги с окунем довольно много. Ленки да таймени не всех поедают, а не то и сами бы давно с голоду померли.
— Интересно, почему таймень нашего ленка не слопал? Ведь, как ты говоришь, он больше пуда будет.
— Кто их знает, какие там у них взаимоотношения. Может, ленок просто половчее, вот и уворачивается от хозяина.
— Страшная у них там жизнь, только и смотри, чтобы тебя кто не сожрал.
— А оно, Сема, везде так. Это  лишь у людей «общественный договор» имеется, и то не всегда и далеко не всеми выполняется.
— Какой такой общественный договор? — удивился Семка, приподнимаясь на локте, чтобы лучше рассмотреть деда, не шутит ли он.
— А ты что, никогда не слышал о великих французских просветителях? Неужто, имя Жан Жака Руссо тебе не знакомо? — вместо ответа в свою очередь спросил Алексей Фомич.
— Ну, вообще где-то читал, были у них там Руссо, Дидро, Вальтер, еще кто-то.

— Вот видишь, — Алексей Фомич довольно улыбнулся и продолжил: — «Общественный договор» — это законы, которые регулируют совместную жизнь людей и не позволяют большим зубатым хищникам слопать даже самого маленького человека безнаказанно.

После такого экскурса в историю юриспруденции дед с внуком долго лежали молча, с закрытыми глазами, но ни один из них так  и не смог уснуть. Наконец, Семка не выдержал и предложил:
— Дед, может, лучше, позагораем на песочке, а-а?
— Оно, конечно, можно бы, но только думаю, комар не позволит. Давай-ка, парень, сходим мы с тобою лучше в пещеру, посмотрим, что там и как.
— Какую пещеру? Ты мне ничего о ней не говорил.
— А что говорить, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать — так, по-моему, в народе говорят.
— А она далеко отсюда?
— Я же тебе говорю, сходим – сам увидишь.
— Она большая, да? — глаза Семки загорелись восторгом от предвкушения встречи с тайной. — Там что-нибудь есть?

— Экий ты нетерпеливый, — не выдержав, рассмеялся Дубровин, и  лукаво добавил: — по-моему, там когда-то жили аборигены этих мест. А может, и какое-то святилище было. Во всяком случае, костры они жгли там не один год.

— А вдруг в ней клад есть, — совсем размечтался Семка, поспешно собираясь к предстоящему походу. — Может, мечи какие-нибудь найдем или доспехи, вот шуму будет!
— Вон куда тебя занесло. Если там что и было, так давно сплыло, — попытался охладить пыл внука Алексей Фомич.
— Это почему же? — удивился Семка.

— Так ведь эту пещеру мне показал дед Ерофей, ты его должен помнить, он лет пять тому назад помер. А ему в свою очередь ее показал его дед. Так что можешь себе представить, сколько там побывало народу.

— Тогда, конечно, — несколько приуныл Семка, но тут же загорелся вновь, — а может, они плохо там смотрели. В ней ведь, наверно, темно?
— Не только темно, но и прохладно, так что куртки придется брать с собой.

Через некоторое время дед и внук уже карабкались по камням вверх от берега, по направлению к скальной стенке, поднимавшейся почти на сорокаметровую высоту. Подъем не был крутым, но идти приходилось осторожно, не забывая, что нередко путешествие по каменным россыпям заканчивается плачевно. Поспешишь, неосторожно поставишь ногу на неустойчивый камень и вполне можешь загреметь обратно вниз. Хорошо, если при этом отделаешься просто ушибами. Но, не дай Бог, вывих и тем более перелом ноги! Как потом выбираться из тайги? Ведь можно остаться в ней и навсегда. Хорошо, если рядом окажется товарищ, тогда можно рассчитывать на спасение, хотя и в этом случае гарантии никто не даст. Так что на каменных россыпях лучше поосторожничать и не пытаться прыгать с камня на камень, уподобляясь горному козлу. Все это Алексей Фомич высказал внуку хоть и в популярной форме, но достаточно жестко, заставляя его не спешить и ставить ногу аккуратно, но твердо.


Минут через двадцать они уже поднялись на половину высоты склона, одновременно продвигаясь вверх по течению Шумной. Перед ними открылась довольно большая, абсолютно ровная площадка, имеющая еле заметный уклон в сторону реки. Увидеть ее снизу было невозможно. Дальше за ней поднимались отвесные каменные столбы, сложенные из громадных многотонных блоков. Это само время избороздило скалы трещинами, создав из них что-то наподобие циклопической колоннады. Она полукругом огораживала площадку, но глубже, сквозь узкие проходы между своеобразными колоннами просматривалась все та же отвесная скала. Кое-где среди каменных громадин прилепились корявые сосенки, каким-то чудом удерживаясь корнями в щелях между блоками. Снизу, вдоль основания каменного барьера, протянулся довольно широкий пояс скальных обломков самой разной формы и размеров. Среди этого первозданного хаоса камней, в глаза сразу же бросались ярко-зеленые бороды каких-то растений, свисавших из трещин в каменных глыбах.

— Смотри, дед, — изумился при их виде Семка, — они же прямо из камня растут. И как они так могут, без земли?
— Коль живут, значит, могут, — улыбнулся Алексей Фомич. — Это зверобой каменный, так мы его зовем. Правда, отсюда его не очень-то отличишь от другой такой же бородатой травы. Они и растут обычно вместе, только зверобой селиться по тем местам, куда не попадает прямой солнечный свет. Он не любит его почему-то.

— А как их различить? — заинтересовался Семка.
— Подойдем ближе, я тебе покажу. К тому же зверобой, если его потереть пальцами, проявит себя запахом. Аромат у него тонкий-тонкий, пожалуй, что не уступит всяким там французским шинелям.
— Ну, дед, ты и наговоришь. К тому же не шинель, а шанель.
— Да шут с ней, с той шанелью. Ты вот лучше попробуй отыскать вход в пещеру,— дед хитро посмотрел на внука.— Найдешь, станешь следопытом.

Раззадоренный Семка чуть ли не бегом направился к ближайшей расселине в скалах. Осмотрев ее, и не обнаружив ничего похожего на пещеру, он стал двигаться вдоль каменной стенки, переходя от одного каменного столба к другому,  заглядывая в каждую щель. Через какое-то время он снова оказался возле деда.

— Нет здесь никакой пещеры, — доложил он, подозрительно посмотрев на Алексея Фомича, не разыгрывает ли его тот.

— Что же, тогда пойдем мы с тобой вон туда, — и Дубровин указал рукою немного правее той расселины, с которой Семка и начал свой осмотр. Там среди скальных обломков виднелась одна глыба, когда-то упавшая сверху, да так и оставшаяся стоять на ребре, прислоненной наискосок к скале. Ее высота была не более четырех метров и стояла она наподобие гипотенузы прямоугольного треугольника, одной из сторон которого являлась сама скала. Между ними образовалось щель, шириной у основания не более полутора метра. Семка при своем досмотре заглядывал и сюда, но поскольку проход под плитой был сквозной, он не удосужился осмотреть его внимательнее.

Сгибаясь чуть ли не вдвое, Дубровин забрался в этот пролаз, повернул налево и исчез в скале.
— Дед, ты где? — Семка заспешил вслед за ним.
— Иди сюда, только аккуратно, голову побереги, — отозвался из глубины скалы Дубровин-старший.

Под прикрытием плиты в скале темнело отверстие, широкое внизу и сужающееся кверху. Это и был вход в пещеру. Алесей Фомич стоял в его глубине,  с незажженным электрическим фонариком в руке, ожидая Семку.
— Вот это да! — не удержал своего восторга внук, останавливаясь рядом с дедом. После яркого солнечного света внутри подземелья было довольно темно даже рядом с входом.
— Немного постоим здесь, пусть глаза привыкнут, — предложил Алексей Фомич.

Прошло некоторое время, и постепенно из темноты стали проступать очертания туннеля. Он представлял собою в поперечном сечении нечто наподобие трапеции, широкой внизу и сужающейся кверху. Его стены были абсолютно черными, и не давали  в желтом свете электрического фонаря, который зажег Алексей Фомич, никакого отблеска. Семка попробовал их на ощупь — рука ощутила что-то жирное и маркое, он вытер ее о брюки.

— Постарайся, Сема, не касаться стенок, измажешься,— с некоторым опозданием предупредил его дед. — Здесь когда-то костры долго жгли, так что все вокруг в копоти.
— Это и есть пещера? — с явным разочарованием в голосе спросил Семка.
— Это только вход в нее, успокоил его Алексей Фомич. — Давай-ка будем двигаться дальше.
Дед с внуком медленно направились вслед за светом фонарика по туннелю вглубь скалы. Прошли они не так уж  и много, когда Алексей Фомич неожиданно остановился и, подождав внука, тронул его за плечо:
— Смотри вперед, что-либо видишь?
— А что там? — напряженным голосом спросил тот.
— Свет видишь?
— Ага, что-то вроде бы есть.

Дальше пошли с выключенным фонариком. С каждым шагом становилось все светлее. Постепенно стены туннеля стали раздвигаться и затем совсем ушли в стороны. Дед с внуком оказались в просторном и достаточно светлом посещении, что особенно контрастировало с чернотой туннеля за их спинами. Рассеянный свет проникал в пещеру из-под куполообразного свода, образованного нагромождением каменных плит. Они с небольшим наклоном поднимались вверх и смыкались над центром подземелья, опираясь в своей нижней части на слегка наклоненные внутрь стены пещеры. Само собой понятно, что называть этот потолок куполообразным можно было лишь с большой натяжкой, поскольку плиты перекрывали друг друга, образуя в своде различные ниши неопределенной конфигурации и самых разных размеров. Они проступали в слабом свете загадочными тенями давно минувших дней. Там, где полумрак особенно сгущался, в самой высшей точке этого своеобразного потолка, притаилась какая-то темная фигура, моментально исчезавшая, стоило лишь свету фонарика попасть на то место. Пол пещеры, покрытый серым крупнозернистым песком, выглядел несколько светлее, чем стены и потолок. На нем отчетливо виднелись следы, когда-то побывавших здесь людей, запечатленные на этой песчаной летописи времен.

— Вот это, по-видимому, мои следы, — предположил Алексей Фомич, указывая на пол. — Был я здесь года три тому назад. После меня, вроде бы никто сюда не заходил.
— Неужели больше никто не знает про эту пещеру? — почему-то шепотом спросил Семка.
— А ты чего, внучок, шепчешь? — поинтересовался дед. — Боишься что ли?
— Чего мне бояться? Это я просто так,— смутился Семка.

— Ну, коль мы с тобою ничего и никого не боимся, так давай посмотрим, как жили древние люди, — Алексей Фомич повел вокруг себя фонариком. Свет заскользил по неровной черноте стен, по грязной серости пола, прыгнул на многометровую высоту потолка – вокруг все было пусто и тихо.
— А почему ты думаешь, дед, что здесь когда-то жили люди?
— Ну, не медведи же костры жгли. Видишь, вон даже остатки очага. Свет фонарика скользнул по полу и замер на округлой цепочке камней, среди которых чернела куча углей и золы с остатками обугленных поленьев.

— А как ты думаешь, где они спали?
— Вот уж, паря, чего не знаю, того не знаю. Наверно, на шкурах вокруг костра. А вообще-то может быть здесь жил их шаман или колдун, как теперь узнаешь?
— Найти бы здесь что-нибудь древнее, тотем какой-нибудь. А это, дед, как ты думаешь, что было? — Семка подошел к лежащему в центре пещеры большому камню, напоминавшему почти правильный куб, с гранями длиной около метра.

— Это? — Алексей Фомич неуверенно пожал плечами. — Может, подставка какая-нибудь, а может, кресло самого шамана или вождя. Хотя, возможно, и просто камень для каких-нибудь хозяйственных нужд.

Осмотр пещеры затягивался, слишком много темных углов таила она в своем полумраке. Дед с внуком медленно обходили ее по кругу, внимательно разглядывая все, что попадало в световое пятно фонарика.
— Смотри, Сема, здесь осторожнее. Это у них было что-то наподобие колодца. Внизу вода, не глубоко, но все же.
— Может этот колодец соединяется с рекой? — предположил Семка.
— Возможно, и так, поскольку вода здесь не застойная, стекает куда-то вниз. Скорее всего, сюда выходит один из подземных ключей. Там, выше скальной стенки, темнохвойная тайга, так что воды оттуда идет много.
Они уже почти завершили обход пещеры, когда Семка неожиданно воскликнул:
— Смотри, дед, солнечный зайчик!

Алексей Фомич глянул в указанном Семкой направлении, и увидел четко различимый в суетности пылинок солнечный луч, который проникал в пещеру сквозь еле заметную горизонтальную щель в каменном своде. На полу пещеры образовалась небольшая солнечная полоска, указывающая наподобие стрелки прямо на кубический камень. Само по себе ничего удивительного в том не было, но раньше при посещении пещеры, Алексей Фомич не замечал, чтобы лучи солнца проникали в подземелье. Еще более удивительным было то, что полоска света на песке как бы указывала направление на одинокий камень. «Уж не алтарь ли это?» — подумал Дубровин, с удивлением разглядывая его.
— Смотри, дед, а ведь она движется прямо к шаманскому креслу, —  первым заметил Семка. Он подошел к солнечной полоске и положил на ее край небольшой камушек, который должен был зафиксировать ее настоящее положение. Алексей Фомич с интересом стал наблюдать за действиями внука. На первый взгляд продолговатое светлое пятнышко как бы неподвижно застыло на песке, но камушек-отметина постепенно, совершенно незаметно для глаз, продвинулся с ее края сначала ближе к центру, потом ко второму краю и вскоре оказался за ее пределами. Через какое-то время полоска света подобралась к основанию камня-алтаря, и уже с заметной скоростью стала взбираться по его вертикальной плоскости.

 Дед и внук с напряженным вниманием наблюдали за происходящим, как будто видели какое-то чудо, а не обыкновенное перемещение солнечного пятна по полу пещеры. Они не заметили, сколько прошло времени, пока световая полоска доползла до центра верхней плоскости камня, и в тот же миг со свода пещеры на алтарь упал еще один солнечный луч, образовывая совместно с первым как бы светящейся крест, ярко запылавший в полумраке подземелья. Необычность происходящего подавляла сознание, и оба исследователя застыли на месте, словно загипнотизированные. Прошла еще минута или, быть может, больше, крест постепенно с краев стал тускнеть, пока не превратился в огненную точку. Но вот угасла и она, как бы погрузившись в рельефную черноту каменной поверхности.

И Алексей Фомич, и Семка были настолько потрясены таким зрелищем, что еще долго оставались на своих местах, не смея нарушить тишину храма. В том, что это храм, а не просто пещера, Алексей Фомич был абсолютно уверен. Наконец, осторожно ступая, словно опасаясь, что-то вспугнуть, он приблизился вплотную к алтарю, и дотронулся до него. На ощупь камень был как камень и ничем не отличался от прочих обломков диабазов или диоритов, твердых и черных, обильно разбросанных временем по обоим берегам Шумной. Его форма, напоминающая куб, вполне могла оказаться результатом игры случая, нередко создающего «шедевры», сильно смахивающие на творения рук человека. Но тот факт, что он оказался на том самом месте, где образовывался солнечный крест, мог объясняться лишь деятельностью человека.

Но самое главное, что вызвало у Алексея Фомича изумление, было отсутствие на поверхности камня заметных следов пыли. Создавалось впечатление, что или его систематически чистили, или она на нем просто не задерживалась. Чтобы убедиться, что это действительно так, Алексей Фомич опустился на колени и стал внимательно рассматривать в свете фонарика поверхность алтаря, называть его по-прежнему камнем он уже не мог. Действительно, сверху на нем пыли не было. В этом он убедился, лишь только провел по нему пальцем. В это невозможно было поверить. Ведь если судить по оставленным на песке следам, в пещере никого не было целых три года. Сколько же пыли должно накопиться повсюду за такой промежуток времени? Но, тем не менее, поверхность алтаря была чистой, как будто ее протирали влажной губкой. Семка, стоявший до сих пор молча, не выдержал и спросил:
— Что там, дед?

— Сам не знаю, Сема, но в прошлый раз я ничего подобного не замечал. Возможно, облачно было или время другое…

От пережитого волнения Дубровин почувствовал непреодолимую усталость. Даже ноги у него стали слегка подрагивать, вынуждая его поискать место, где бы присесть. Недолго думая, Алексей Фомич уселся на камень-алтарь, повернувшись лицом в ту сторону, откуда перед этим в пещеру проникали солнечные лучи. Возможно, подсознательно он надеялся обнаружить там нечто такое, что объясняло бы столь необычное явление.

Ничего для себя нового он так и не увидел, но его тот же час охватило чувство успокоения. Усталость мгновенно исчезла, уступая место бодрости мышц, вызывающей желание куда-то двигаться, что-то делать. В самой пещере как будто посветлело, глаза стали различать то, что раньше скрывалось в глубине теней. Но вместе с тем, возникло неожиданное чувство тревоги за Семку, и это заставило Алексея Фомича вскочить с места. Он вдруг осознал, что подвергся воздействию неизвестно чего, но схожего с действием психотропных препаратов, заставляющих биологический маятник человека покидать точку равновесия и отклоняться сначала в одну, а затем в обратную сторону. Состояние тревоги еще больше усилилось после прикосновения к его плечу руки Семки, который, по-видимому, так же почувствовал что-то неладное.

— Пойдем, дед, наружу, а то что-то холодновато стало, — предложил внук.
Не говоря больше ни слова, они направились в сторону выхода из пещеры. Снаружи яркий солнечный свет ослепил обоих, заставив прикрыть глаза рукою. Немного пообвыкнув, они принялись рассматривать скалы, пытаясь определить, где находится свод пещеры. Но это оказалось делом более чем сложным. Каменный хаос надежно скрывал ее местоположение, и обнаружить те трещины, через которые внутрь нее попадали солнечные лучи, было не так-то просто. Вскоре даже пыл Семки, продолжавшего все это время усиленно вертеть головой, поостыл. Наконец, и он безнадежно махнул рукой:
— Где ты здесь что отыщешь. Был бы хоть бинокль.
— Да, — согласился Алексей Фомич, — дело безнадежное. В таком разе, не пора ли нам обратно к табору? Как думаешь?

Остаток дня прошел у деда с внуком как-то вяло. Немного повалялись в палатке, потом занялись благоустройством быта, приготовлением ужина. Ближе к вечеру снова выбрались на плес. Но хозяин омута пренебрег мышкой, точно так же, как перед тем блеснами. Пришлось надергать для разнообразия десятка полтора хариусов и на том рыбалку закончить.

Изрядно уставшие за день рыбаки забрались в палатку, едва край солнечного диска приблизился к зубчатой стене леса на противоположном берегу реки. Семка  уснул мгновенно, едва коснулся головой импровизированной подушки в виде свитера, набитого походным тряпьем.

Алексей Фомич долго лежал с закрытыми глазами, осмысливая все, что довелось увидеть и почувствовать за сегодняшний день. Постепенно время замедлило свой бег, и сквозь подступающий сон он снова отчетливо увидел себя в пещере, при этом видел себя как бы со стороны. «Какое-то раздвоение личности» — промелькнуло у него в сознании и тут же Алексей Фомич заметил по другую сторону камня-алтаря смутно белеющую фигуру человека в длинной и светлой одежде, ниспадавшей свободными складками до песчаного пола. Его голова была покрыта чем-то наподобие большого белого колпака или, может быть, тюрбана. Несмотря на полумрак, царивший в пещере, лицо незнакомца было освещено мягким светом, льющимся неизвестно откуда, но явно не из щелей в своде. «Ско-рее всего, это индус, — подумалось Дубровину. — Лицо темное, а глаза серые или даже голубые. А у индусов разве бывают голубые глаза»?

Неизвестный смотрел на Дубровина дружелюбно, но властно, и прямо гипнотизировал его своим взглядом. «Слушай и запоминай! — приказал ему незнакомец, но при этом его губы даже не дрогнули. Сознание Дубровина пыталось противиться насилию, которому подвергал его этот завораживающий взгляд. Но все попытки освободиться от магического влияния, возвратиться обратно в палатку, которую он и не покидал, не имели успеха. Видеть себя сразу в двух местах, было невыносимо тяжело, и Алексей Фомич стал изнемогать. Наконец, он сдался, не в силах больше противиться неизвестно чему. Тотчас же все видения исчезли, и он провалился в глубокий сон.

Утренняя свежесть после теплого спальника заставила Дубровина быстро приняться за костер. Под слоем пепла еще сохранилось немного жара и, положив на него сухие веточки, Алексей Фомич стал раздувать угли, поднимая при этом всякий раз облачко золы. Вначале над кострищем стали взлетать редкие искры, а затем появились и бледно-желтые огоньки. Охватывая сухие хворостинки, они перебирались с одной на другую, выбрасывая голубые струйки дыма. Прошла минута, и рыжеватое пламя потянулось вверх навстречу угасающим звездам, потрескивая искрами среди утренней тишины, наполняя ее прохладную настороженность теплом и домашним уютом.

Семка по-прежнему крепко спал, и Алексей Фомич не стал его будить – сколько таких рыбалок еще будет в его жизни. А вот так безмятежно спать в тайге, ни о чем не беспокоясь, можно лишь доверив себя целиком и полностью старшему, который позаботиться обо всем, а в случае необходимости защитит от опасности. А она в тайге присутствует всегда, начиная с неожиданной встречи с медведем или, что намного хуже, с недобрым человеком, и кончая бурным подъемом воды в горной реке после хорошего ливня. По этой, наверно, причине сам Алексей Фомич в своих таежных походах всегда спал вполглаза, особенно на новом месте. Вскрикнет ночная птица, и в неведомых тайниках его подсознания никогда недремлющий страж моментально прикинет, что может таиться для него в этом звуке. Щелкнет под чьей-то ногой сломанный сучок, и снова он начеку, оценит, взвесит, насколько опасен ночной визитер. Даже голос собаки, его интонации, оцениваются им с этих позиций, что, казалось бы, совсем и не нужно — кто осмелится подкрадываться к человеку при такой надежной охране. Но нет, никому не доверяет невидимый страж, заставляя хозяина моментально возвращаться в состояние бодрствования, когда в звуках ночной тайги ему что-то покажется угрожающим.

Алексей Фомич сидел у костра, повернувшись к нему спиной, Тепло приятно ласкало тело даже сквозь сукно куртки. Он смотрел на утро, заполненное туманом и светом, тишиной и редкими голосами птиц. Это было еще одно утро очередного дня, которых у него оставалось впереди все меньше и меньше. «Вот и жизнь приближается к финишу. Как он ее прожил? Со стороны, наверно, всяк оценивает по-своему, А сам он? Доволен ли ты, Алексей Фомич, как прошли твои годы? Сложно сказать, можно было, пожалуй, прожить их и по-другому, лучше или хуже. Но кто знает, насколько он  был бы счастливее или наоборот, несчастнее в той, другой жизни? Как на это ответить? Ведь, собственно говоря, ад и рай человек носит в себе самом, отсюда все – и боль души, и метущееся сознание, и болезни.

Все преходяще, особенно молодость, с ее яростной жаждой испробовать как можно больше. Кто не прошел сквозь это? Отрезвление наступает неизбежно, но зачастую слишком поздно. Если бы молодость знала, а старость могла. Господи, какой чудак придумал эти слова? Не дай Бог, чтобы молодость знала все сразу, в тот же миг она исчезла бы раз и навсегда, уступив место старости. Ведь знания несут усталость неизбежного разочарования, они убивают желания, а это и есть сама старость, истинный удел которой спокойное созерцание, а не бессильное брюзжание немощного человека. Но многие ли понимают это, несмотря на прожитые годы?

Странное существо человек, сотканное из сплошных противоречий. Умом понимает, что для него хорошо, а что плохо и, тем не менее, поступает как раз наоборот. Знает, что курить вредно, но курит, понимает, что переедать смертельно опасно, а лопает за двоих, если только имеет что. Постоянные противоречия между разумом и требованиями плоти на протяжении всей жизни. И ведь у подавляющего большинства людей извращенные потребности физиологии становятся доминирующими, а разум, словно какой-то пасынок, прячется, съежившись в черепной коробке. Все оказывается перевернутым с ног на голову. В природе такого нет, но может, мы просто того не замечаем? Но ведь дерево никогда не станет расти корнями вверх, они твердо знают свое место и всегда стремятся вниз, где и  должны быть. Любопытно, а ведь человеческое общество сильно смахивает на дерево. Внизу корни – творцы материальных благ, над ними поднимается ствол – организующие структуры общества, еще выше располагается интеллигенция, творческая и не совсем такая – крона, с плодами и пустоцветами. Каждый на своем месте. Правда, на человеческом древе никому его место не гарантировано раз и навсегда, и сверху свалиться вниз очень даже просто. А вот подняться с земли в крону для основной массы людей весьма и весьма проблематично. Вот и он, Дубровин, скоро должен слететь с этого ствола, словно кусок старой отшелушившейся коры. Грустно, но неизбежно. Но оттого, что ему не нужно будет спешить на работу, жизнь не остановится. А впрочем, прежняя жизнь остановится, начнется иная, появятся другие интересы, сложится новый круг знакомых, и к этому нужно будет привыкать.

Как-то знакомый врач ему рассказывал, что у всех «больших» спортсменов, когда они оставляют спорт, начинаются проблемы со здоровьем. Переживают они все это довольно болезненно, поскольку резко нарушается ритм жизни, а сердце продолжает трудиться в прежнем темпе. С этого нужно делать вывод, что человеку даже на пенсии должно находиться дело. Пускай значимость его будет совсем иного масштаба, но все равно, оно должно быть необходимым людям. Только так, в противном случае пенсионер превращается просто в некую биологическую особь и только».

Дубровин лукавил перед самим собой, когда размышлял, что обязательно подыщет для себя стоящее занятие. Где-то в тайниках его души уже зрело сознание, что вот эта пещера, которая преподнесла им такой сюрприз, вполне заслуживает того, чтобы попытаться проникнуть в ее тайну. Если потребуется, можно будет пригласить какого-нибудь ученого-антрополога или уфолога, и последнее даже интереснее. В летающие тарелки Алексей Фомич не верил, но кто знает? В жизни бывает всякое.



                VIII

В последние дни каждого месяца во всех государственных учреждениях страны наблюдается повышенная трудовая активность работников пера и компьютера. И какой бы деловой не была атмосфера в коллективе до сих пор, но в эти дни лица всех без исключения сотрудников принимают сосредоточенное и  даже отрешенное выражение. Перед их внутренним взором постоянно мелькают белые, словно крылья чаек, листы бланков всевозможной отчетности, заполненные желанными цифрами, иногда не имеющих ничего общего с упрямой действительностью. Но старательные чиновники с исключительным упорством стремятся различными маневрами приблизить их к желательным параметрам, за которыми приятно высвечивается розовая мечта каждого из них – квартальная премия.

Борис Ефимович к подобному мероприятию всегда готовился самым тщательным образом. Уж больно он не любил, если в каком-то из отделов лесхоза в его бумагах начинали что-то переиначивать, или, не дай Бог, обнаруживали ошибку. Это он воспринимал как личное оскорбление, наносимое самому себе своей же неаккуратностью. Как правило, первого числа каждого месяца он выезжал рано утром в город с таким расчетом, чтобы к началу  рабочего дня быть в конторе лесхоза. Но вчера в конце дня ему в лесничество позвонил Потапов, и велел прибыть завтра к нему, для серьезного разговора. На вопрос Гордеева, мол, почему такая спешка, когда он и так через два дня приедет с отчетом, директор ничего объяснять не стал, только пробурчал в трубку:
– «Приедете — узнаете».

На том разговор и закончился. Выполняя приказ начальства, на следующий день Борис Ефимович около девяти утра был уже в конторе лесхоза. Первым, кого он там встретил, оказался его старый приятель, инженер по охране и защите леса Колзунов. Поздоровавшись, они, чтобы не мешать снующим по коридору людям, отошли в самый его конец, к окну, выходящему на тихую городскую улочку.

— Ты не в курсе, зачем меня начальство вызвало? —  спросил у него Гордеев.
— Точно не знаю, — ответил тот, — но что-то ваш Кравчук вчера здесь целый день отирался. К Потапову раза два заходил. Так что вполне возможно, это связано с какими-то его маневрами.
— Ну, тогда все понятно. Не получилось мытьем, так хочет взять катаньем. Вот так фрукт, — вполне определенно выразил свое отношение к односельчанину Борис Ефимович. Поговорив еще некоторое время с Колзуновым, он зашел в приемную.
— Директор у себя? — поздоровавшись, спросил он у секретаря-машинистки, пожилой и всегда чем-то озабоченной женщины.
— У себя, у себя, Борис Ефимович, — ответила та.— Велел, как только вы появитесь, сразу же зайти к нему.
— Разрешите?— приоткрыл дверь директорского кабинета Гордеев.
— Заходи, Борис Ефимович, посиди минутку, я сейчас,— кивнул ему Потапов, лишь на мгновение, отрывая взгляд от лежащих перед ним бумаг.

Пока он заканчивал чтение, Гордеев молча сидел за приставным столиком, разглядывая давно знакомый ему кабинет, его хозяина, городскую сутолоку за окном. Предугадывая, о чем пойдет разговор, он внутренне собрался, готовый встать на защиту не только уникального в его понимании уголка Александровской тайги, но и своего профессионального достоинства. Гордеев не считал себя единственным радетелем леса среди работников лесхоза. Но уступать свое первенство в этом деле на территории вверенного ему лесничества, он не собирался никому, даже директору лесхоза.

Хроническое отсутствие у государства денег на разумное ведение лесного хозяйства, толкало лесоводов на любые, мало-мальски законные действия, способные пополнить деньгами лесхозовскую кассу. И естественно, что больше всех болела об этом голова у  директора лесхоза Потапова. Малейшая задержка с выдачей заработной платы в установленный срок, физически ощутимо давила на его плечи, заставляя думать о работе и по ночам. Самолюбие Потапова страдало оттого, что он не мог обозначить четкую перспективу на будущее своему коллективу. Имея за плечами всего лишь сорок лет жизни, он директорствовал уже четвертый год, причем дела у него шли вполне успешно.

Обладая кипучей энергией, замешанной на самолюбии, может быть, чрезмерном, Потапов стремился везде и всегда быть первым, невзирая ни на что. Все, что создавало помеху в беспрестанной гонке за первенством, выводило его из себя. Не отличаясь особой мягкостью характера, за последние годы он стал грубым до хамства. Ему казалось, что вокруг него собрались, мягко говоря, одни лишь «неумеки», работающие спустя рукава, и только он один бьется как рыба об лед, вытягивая экономику предприятия из болота организационного хаоса, исходящего из самых верхов. От постоянного перенапряжения, его полное и округлое лицо, сильно схожее с физиономией одного из запорожских казаков, изображенных на известной картине Репина, последнее время не покидала гримаса раздражения. И хотя в целом дела в лесхозе шли довольно успешно, ни чета многим соседям, особой радости в коллективе не ощущалось. Да и был ли коллектив? Постоянные грубые окрики и категорические указания заставляли людей замыкаться в себе, сводя общение друг с другом к шушуканью по углам.

Гордеев хорошо все это понимал, поскольку сам был свидетелем того, как постепенно менялось настроение людей после ухода их прежнего директора на пенсию. Иногда Борис Ефимович встречался с ним в городе и даже однажды шутливо его упрекнул:
— Ну, Никитич, ты и оставил после себя преемника! Бьет копытами так, что только грязь летит на всех, кто пониже его сидит.

— Ты же не захотел идти в директора, — улыбнулся тот. — И к тому же я имел возможность убедиться в его порядочности, под себя грести не станет. А что всех немного гоняет, так время теперь такое, не потопаешь – не полопаешь.

— Так-то оно так, — согласился Борис Ефимович, — но знаешь, Никитич, мне иногда кажется, что у него не работа стоит на первом месте, а он сам среди работы. Ведь смотри какая логика проскальзывает у него сплошь и рядом: если из множества рыбаков кто-то один вытащил из воды маленькую рыбку, то он заявит, что, мол, не стоило из-за такой мелочи и руки марать. Но если этим удачливым рыболовом окажется он сам, то тогда иной разговор, тогда дело не в размерах добычи, а в умении ловить.

Наконец, Потапов, выдержав достаточную паузу, отложил бумаги в сторону и, уставившись взглядом прямо в глаза Борису Ефимовичу, спросил:
— Как у вас по лесничеству обстоят дела с подготовкой лесосек на аукцион? — и, не дожидаясь ответа, добавил,— кажется мне, что вы в этом плане что-то не дорабатываете. Цены на все растут и растут. Стоимость горючего, смотрите, вон уже с двух рублей почти до червонца подскочила. Выходит и нам нужно поразворотливее быть, иначе скоро придется все машины ставить под забор.

— Сергей Михайлович, но ведь мы делаем все, что только можем, на месте не сидим. Но сами же знаете, какие у нас леса вблизи остались. Да и технику замучились ремонтировать, старье оно и есть старье, большего с нее не выжмешь. Можно сказать, что башкой прямо в потолок уперлись.

— Какой потолок?  Какой башкой? — неожиданно вспыхнул Потапов.— Ты, Борис Ефимович, кончай передо мною здесь разводить свои антимонии. Вчера вон с вашей Александровки был у меня небезызвестный тебе Кравчук, так он мне сам деньги предлагал, а мы, видите ли, нос воротим. Что, Александровское лесничество не касается приказ о подготовке лесосек на аукцион?

— Почему же не касается? — загорячился в свою очередь Гордеев. — Мы же материалы в лесхоз сдаем регулярно, можете поинтересоваться у инженера по лесопользованию.
— Видел я ваши материалы, в них более половины листвы. Кто ее возьмет?
— Но Сергей Михайлович, вы же сами знаете, что вблизи дорог у нас все хвойные насаждения давно вырублены.
— А вот Кравчук говорит, что есть, и даже на плане показал где,— сбавляя немного тон, с сарказмом заметил Потапов.
— Да знаю я, что он мог показать — бор-брусничник, что в пяти километрах от поселка. Давно он на него зарится, но я ему сказал, что пока работаю лесничим, в рубку его не отдам.
— Это почему же? — тихим голосом, не предвещающим ничего хорошего, поинтересовался Потапов.

— Да потому, что там последний на десятки километров глухариный ток, последние ягоды вблизи поселка. Кроме того, он примыкает к нерестовым лесам, и вообще должен был войти в их состав. Там в свое время лесоустроители напортачили, спрямляя линию, вышли чуть ли не на самый берег Быстрой, заузили нерестовку.
— Все это чепуха, которая не стоит и выеденного яйца, — зло отчеканил Потапов. — Лесоустройство было? Было. Если не включили ваш бор в нерестовые леса, значит, отнесли их к эксплуатационным, и нечего здесь отсебятиной заниматься. А в отношении глухариного тока, я проверял таксационное описание – не напечатано в нем, что там глухариный ток, а приписано от руки неизвестно кем.

— Сергей Михайлович, но ведь имеется подтверждающая подпись начальника лесоустроительной партии, неужели этого недостаточно?

— Да, мне этого недостаточно! И знаешь, Борис Ефимович, давай не будем больше разводить дебаты! Нужны деньги, и понимать ты это должен не хуже меня. Одним словом, чтобы через четыре дня материалы отводов лесосеки в том месте были у меня на столе. Все! Я вас больше не задерживаю,— произнося эти слова, Потапов даже слегка прихлопнул рукой по столу, давая понять, что разговор закончен, и должно быть так, как он сказал.

— Не слишком ли круто, Сергей Михайлович?— поднялся из-за стола, задетый за живое Гордеев. Его до глубины души возмутила подобная безапелляционность директора, его неспособность понять простую истину – нельзя же губить под корень все там, где живут люди, пусть даже тебе и неизвестные. Если из-за этих чертовых денег все будут вести себя, словно временщики, с чем же тогда люди останутся? Еще бы какое-то мгновение, и Борис Ефимович многое бы высказал возомнившему о себе руководителю. И все же злая обида не перехлестнула через край и, еле сдерживая себя, Гордеев пошел к двери, на которую практически по-хамски ему указал Потапов. Уже у самого порога, не поворачивая даже головы, он бросил через плечо:
— Бор временщикам я все равно не отдам! Дойду, если потребуется, до губернатора, но не отдам.

Все время, пока колеса машины накручивали километры обратной дороги к дому, Гордеев никак не мог отойти от состоявшегося разговора. «Надо же,— думал он,— сорок лет мужику, а ведет себя, словно какой-то пацан, у которого слетает с языка лишь сама истина и только она. Никаких сомнений и по любому вопросу, будь-то лесные дела или политика. Даже в искусстве он разбирается, если судить по его словам, лучше всех. Просто поразительно. Получается, что верно только то, о чем говорит он, а остальные способны лишь нести чепуху. Зря все-таки Никитич подсадил его на директорское кресло. На должности главного лесничего он был бы нормальным мужиком, а теперь явно занесло. Норовит каждого через колено переломать, ни грамма не беспокоясь, каково с ним работать людям. Чего доброго, скоро вокруг него останутся лишь одни инвалиды. О том, наверно, подзабыл, что, в конечном счете, ведь работа для человека, а не наоборот».

Что-то в последнем утверждении показалось Гордееву не так уж и бесспорным. Он задумался. «Интересно получается, если посмотреть на этот вопрос с другой стороны, то такое утверждение будет справедливым лишь в отношении самого себя. Подавляющее большинство других людей, о которых я ничего не знаю, воспринимаются мною в качестве всего лишь необходимого атрибута рабочего места и только. Ведь они все для меня просто люди, без прошлого и будущего, пока мы не познакомимся ближе. Они же в свою очередь воспринимают меня точно в таком же качестве. Как-то все нескладно получается. Нужно будет вникнуть в этот вопрос глубже, есть в нем какая-то изюминка. А вообще-то, сложная штука человек. Видишь вначале одно, а оказывается потом, что он совсем другой. С лесом проще. Он есть такой, какой есть и ничего из себя не изображает, не то, что люди». За такими размышлениями время пролетело незаметно, и Борис Ефимович даже не заметил, как оказался у моста через Быструю, справа от которого виднелись дома Александровки.

После того, как Гордеев вышел из кабинета, Потапов поднялся из-за своего стола и подошел к окну, закурил. В нем все сильнее и сильнее поднималось раздражение против этого упрямого деда, именно так с позиции своих сорока лет, он называл всех, кому перевалило за пятьдесят. «Уперся, словно бык! Какой-то лесок, видишь ли, ему жалко. Как будто мне леса совсем не жаль. Будь на то моя воля, я отдавал бы в рубку лишь те леса, которые уже обречены на скорую гибель от болезней или старости. А то получается, что он, Гордеев  истинный лесовод, а я бездушный чиновник. А того не понимает, что мы постоянно находимся на грани финансового краха. Чтобы выжить, нужно добывать деньги любой ценой».

От таких мыслей Потапову так стало обидно за самого себя, что он глубоко вздохнул, от чего сигаретный дым проник до самых пяток, и он раскашлялся до слез.
— Фу ты, дьявол, чуть не задохнулся, — проворчал он, возвращаясь за письменный стол. Подняв трубку внутреннего телефона, он набрал номер кабинета главного лесничего, и приказал тому, взять под личный контроль своевременность и качество отводов лесосек на аукцион по Александровскому лесничеству, предварительно пересказав ему вкратце разговор с Гордеевым.

Главный лесничий молча выслушал директора, а затем неуверенным голосом то ли спросил, то ли предложил:
— А может, Сергей Михайлович, Гордеев все-таки прав, и не стоит из-за этой борины ломать копья?
— И ты туда же?! — взвился Потапов. — Будет так, как я сказал. И точка! Спусти сегодня Гордееву, завтра кто-то другой по какому-нибудь поводу упрется, а там пошло и поехало. О какой тогда дисциплине может идти речь? — и он зло бросил трубку, проворчав напоследок: — Все хотят быть добренькими, один я должен ломать голову, думая о дне завтрашнем.
 
Минут пять он неподвижно сидел в кресле, бездумно уставившись в окно и не притрагиваясь  к ожидавшим его бумагам. Где-то глубоко в подсознании тревожно ворочалась мыслишка: «А может, действительно я погорячился с Гордеевым»?

Отвлек его от этих, довольно неприятных для директорского самолюбия мыслей, телефонный звонок. Из администрации района сообщили, что он наряду с другими директорами лесхозов приглашается на встречу главы администрации с лесопромышленниками района по поводу пересмотра договоров аренды лесного фонда. «Давно пора»,— с удовлетворением подумал Потапов. По прежним договорам, составленным практически представителями областной администрации, интересы лесного хозяйства практически не учитывались. Были в них рассуждения на общие темы, скорее похожие на протокол о намерениях, чем на обязательные для исполнения пункты договора. А лесу, помимо разговоров, требуются еще и деньги. Без них ни о каких лесохозяйственных мероприятиях, по крайней мере, в условиях Сибири, не может быть и речи. Ведь даже у многих лесозаготовителей, разрабатывающих лесосеки сплошными рубками, рентабельность их производства близка к нулю. А что тогда говорить о рубках ухода лесхозов, на которых себестоимость полученной продукции в два-три раза выше?».

Потапову было абсолютно ясно, что единственным средством удержать лесохозяйственное производство на терпимом уровне, мог бы стать такой договор аренды лесов, который бы предусматривал возвращение части платежей за древесину обратно в лес. Его безмерно возмущали рассуждения некоторых работников областной администрации, возражавших против подобного подхода с единственной мотивировкой: зачем, мол, региону отдавать деньги федеральной структуре, обдирая при этом своего производителя. «Как они там не могут понять,— думал Потапов,— что деньги будут возвращаться в лес, который для области является одним из главных источников благополучия. Рухнет от хронического недофинансирования федеральная структура, кто же тогда станет наводить в лесу порядок? Кто его будет восстанавливать, оберегать от пожаров? В таком случае, региону поневоле придется думать, о создании своей лесной охраны, но за свой счет. На это потребуется потратить несравненно больше денег, приплюсовав к издержкам и правовой раздрай». Для себя Потапов даже определил подобную позицию, как патологию с названием «дикая близорукость на фоне всеобъемлющего бюджетного дефицита».

Но, похоже, что-то начинает меняться в сознании областных властей, и предстоящее совещание тому наглядный пример. Если Москва в очередной раз не изобретет какую-нибудь заковырку, можно надеяться на что-то хорошее. После телефонного звонка из районной администрации у Потапова стало немного спокойнее на душе, и разговор с Гордеевым как бы утратил свою первоначальную остроту.

Так бывает довольно часто – достаточно одного небольшого толчка, в виде хорошего известия, чтобы маятник человеческого настроения качнулся в другую сторону, и темные краски раздражения сменились на более светлые, соответствующие терпимости и оптимизму.



                IX       

Дубровины возвращались с рыбалки в субботу, в конце дня. Сын Алексея Фомича Григорий, он же отец Семки, поджидал их на своем темно-синим «Москвиче», скучая на обочине шоссе не менее часа. В том месте, на сорок пятом километре, к шоссе выходила старая, порядком подзаросшая тропа, о существовании которой знали, по-видимому, не многие.

Давно прошли те времена, когда основным средством передвижения по сибирским просторам человеку служили его собственные ноги или специально приученные к таежным условиям лошади. Надобность в тропах, проложенных когда-то старожилами, давно отпала, и они постепенно стали растворяться в буйстве кустарников и мхов. Местами лишь старые, заплывшие затески на стволах вековых деревьев, свидетельствовали о том, что в прежние времена человек частенько навещал эти места в погоне за зверем или в поисках желтого самородного счастья. Золото, как говорят старики, и до сих пор прячется где-то в горах от людских глаз.

Проследить в настоящее время ход многих старых троп не так-то просто. То и дело они исчезают из-под ног, и приходиться тратить время, чтобы отыскать их вновь. Но в любом случае идти даже такой, трудно различимой тропой, несравненно легче, чем ломиться по тайге напрямую. Само собой разумеется, что Алексей Фомич, отработавший лесничим не один десяток лет, знал на территории своего лесничества наперечет все старые и новые тропы, потому и вывел внука от самого порога напрямую к асфальту, точно туда, куда требовалось. При этом он сократил путь на добрый десяток километров, вздумай они придерживаться редких лесных дорог.

Приблизившись к машине, Алексей Фомич поздоровался с сыном и поинтересовался, давно ли тот ждет. Услышав в ответ, что не более часа, с удовлетворением подумал: «Носят еще ноги, мало что годков седьмой десяток ополовинил. Да и Семка молодец, хорошо ходит, наверно, в меня пошел».
— Папа, ты знаешь, что мы с дедом нашли? — даже не сбросив с плеч рюкзака, поспешил заявить Семка. Его прямо распирало желание поделиться своими впечатлениями об увиденном.
— Не знаю, но, думаю, ты мне сейчас все расскажешь, — засмеялся отец, помогая сыну освободиться от увесистого рюкзака.

Когда машина тронулась в сторону города, Семка взахлеб принялся рассказывать отцу обо всем, что с ними приключилось в последние дни. Алексей Фомич с улыбкой слушал восторженный рассказ внука, лишь изредка вставляя слово, когда тот чересчур вольно начинал излагать события, имевшие место в действительности.
— Это, батя, та пещера, о которой ты мне как-то говорил? — поинтересовался Григорий.
— Она самая, — утвердительно кивнул Алексей Фомич. — Вот только раньше я там ничего подобного не замечал. Возможно, время было другое.
— Интересно, — вздохнул Григорий, — жаль, что мне никак не попасть в те места. Работа, семья.
«Не работа здесь виновата, — подумал Алексей Фомич, — просто ты пошел другой дорогой». Но вслух он ничего не сказал.

— Ты знаешь, папа, какого я там ленка поймал? Мы его втроем два дня ели. Вот такой был, — Семка широко развел руки, насколько позволял солон «Москвича», благо, что на заднем сиденье он находился один. Ловкий устроился в ногах Алексея Фомича, положив ему лобастую голову на колени.
— А тайменя мы так и не поймали, — продолжал свой рассказ Семка. — Дед, наверно, его в прошлый раз так напугал, что он теперь ни блесну, ни мышку в упор не замечает.

Колеса машины накручивали километры, и постепенно усталость от дневного перехода сморила парня, и он задремал, свернувшись калачиком на сидении. Алексей Фомич также прикрыл глаза, откинувшись на подголовник. Спать он не хотел, хотя усталость давала себя знать. Под монотонные звуки мотора, под мягкое покачивание машины на неровностях асфальта, хорошо думалось, и Алексей Фомич постепенно предался во власть этого не бесполезного занятия. Сквозь ресницы полуприкрытых век, он лишь изредка посматривал на дорогу, стремительно набегавшую на машину, на сына, молча крутившего баранку руля, и снова погружался в свои мысли.

«Вот и подошло к концу время, которое он дал самому себе на размышления о собственном будущем. Через день, в понедельник, он должен будет сделать свой окончательный выбор, который определит его дальнейшую жизнь, до самого до последнего дня. Он станет пенсионером, человеком, просто доживающим дарованные ему судьбою дни, не имеющим уже права надеяться на что-то в будущем. Одно утешало Алексея Фомича, дети стоят на собственных ногах. Живут, они, правда, не так хорошо, как бы хотелось, но все же…. Он сам прожил жизнь не сказать, чтобы бедно, но и многого себе позволить не мог. Теперь вот дети получили высшее образование, что сын, что дочь, но оба работают педагогами и этим все сказано. Взять хотя бы Григория – директор школы, звучит громко, а денег у него в кармане не густо.

Сам вот всю жизнь был связан с лесом, такое богатство столько лет находилось под его охраной, а он так капиталов и не нажил. Говорят, что теперь на лесе не делает денег только ленивый, да лесная охрана. Получается, что между ними поставили знак равенства. А он, как и тысячи других работников Государственной лесной охраны не только оберегали лес от всяческих напастей, но и восстанавливали его. Сколько поту было пролито на лесных делянках, при выполнении государственного дела».

Грустно было Алексею Фомичу оттого, что, проработав всю свою трудовую жизнь в лесной службе, в конечном счете, он оказался никому не нужным, в том числе и своему работодателю, государству. Всю жизнь спрос с него был, как с государственного человека, а как подошло время, уходить на пенсию, выяснилось, что никакой он не государственный человек, а так себе, не пришей кобыле хвост. Отреклось от него государство сразу же, как только зашел разговор о деньгах. Государственным людям пенсия положена большая, чем всем прочим гражданам. Смешно, но московские и даже областные лесники-чиновники считаются госслужащими, а они, лесничие, по сути дела наиглавнейшее звено всей лесной службы, оказались невесть кем. Вот такая получается справедливость, одна для белых людей и совсем иная для прочих. Казалось бы, коль люди работают в одной государственной структуре, так и отношение к ним у государства должно быть одинаковым. Ан, не тут-то было. Те, кто большую часть своей жизни провел за письменным столом, далеко не ровня тем, кто и в снег, и в дождь вынужден «прохлаждаться» в лесу, не единожды уклоняясь от браконьерской пули, да и не всем это удалось сделать – кому какой выпал фарт.

Машину резко закачало на неровностях дороги — свернули к Сосновке. Семка во сне еле удержался на своем месте, уцепившись рукой за спинку переднего сиденья, но глаза открыть долго еще не мог. Наконец он сел, медленно приходя в себя. На щеке у него краснел отпечаток ладони, которая часто служит людям в качестве самой мягкой подушки. Недоуменно осматриваясь, он, спросил:
— Где мы? Что, уже Сосновка?
— Похоже на то, — улыбнулся ему отец. — Ты домой поедешь или еще у деда погостишь?
Семке не терпелось рассказать своим друзьям обо всем увиденном и пережитом за эти дни, поэтому он долго не раздумывал:
— Домой. Я потом к деду автобусом приеду. Мы с тобою, дед, еще на рыбалку сходим, да?
— Обязательно, — улыбаясь, подтвердил Алексей Фомич. — Вот в понедельник съезжу в лесхоз, подам заявление об уходе на пенсию, и стану вольным казаком. Буду гулять сам по себе, что тот киплинговский кот.
— Ну и правильно, отец, — одобрил Григорий. — Довольно тебе работать. И так вон до шестидесяти пяти лет дотянул.

Алексей Фомич промолчал, но на сердце у него стало легче от поддержки сыном его решения. Груз сомнений, не оставлявший его последние дни ни на минуту, как бы свалился с души, словно тяжелый камень.


 
                X

К концу дня Гордеев окончательно понял, что ночевать сегодня дома ему вряд ли придется. Не зря он предупредил на всякий случай Анну Сергеевну, что, возможно, задержится в лесу дня на два. Как в воду смотрел. Впрочем, вода в данном случае абсолютно не причем. Скорее всего, опыт многих поколений был усвоен им достаточно хорошо – идешь в лес на день, бери с собою припасов дня на три. Лесное дело трудное и может случиться всякое. В себе Гордеев, разумеется, был уверен, и заблудиться в лесу не мог. Если, не дай Бог, такое случится, то какой же после этого он лесничий? А вот застрять в тайге сверх запланированного срока вполне можно.

Доехав утром на попутном лесовозе до тропы, что вела в Семеново урочище, Гордеев весь долгий летний день бродил там по темнохвойной тайге, прикидывая, пока что на глазок, где и как  нарезать лесные деляны для лесозаготовок будущего года. Хотя леспромхоз, или как его теперь называют — акционерное общество, и снизил объем заготовки леса более чем в три раза, тем не менее, жизнь продолжается, и он должен иметь в запасе подготовленный лесосечный фонд, чтобы потом никто не мог упрекнуть его в нерадении своими должностными обязанностями. А лесные деляны, сидя за столом в кабинете, не нарисуешь. Ведь прежде необходимо изучить и рельеф местности, и почву, исключить из планируемых рубок лес даже по малым водотокам, и уберечь тем самым от обмеления большие реки. Потому и нужно пройтись по намеченному месту не один раз, чтобы потом не было нареканий ни от лесозаготовителей, ни от лесхозовского начальства.

Выбравшись под вечер из урочища, Гордеев не захотел зря бить ноги, возвращаться в Александровку пешком – идти нужно было не менее двадцати километров. Последний лесовоз, груженный лесом, прошел в сторону поселка не менее часа назад, и больше попутного транспорта не ожидалось. Потоптавшись в раздумье на месте, Борис Ефимович решительно направился в сторону Быстрой. В километрах трех от дороги, на галечной косе реки, он знал заветное место – там хариус брал мушку прямо слету. Там же, в дупле старой лиственницы, стоявшей прямо на берегу, у Гордеева на всякий случай хранились рыболовные снасти и котелок для ухи или чая, в зависимости от потребности. Так что, надо полагать, проблем с ужином у него не ожидалось.

Вечерняя заря застала его у костра, над которым аппетитно парил котелок с ухой. Не слишком высокий, но обрывистый берег, защищал место будущего ночлега от западного ветра. Оно было облюбовано для подобных же целей не одним Гордеевым, о чем свидетельствовали обугленные остатки сучьев и две лежанки, устроенные из обтесанных с одной стороны жердей. На них пластами лежали бурые ветви пихты, хвоя с которых осыпалась при малейшем прикосновении.

Закончив хлопоты с ужином, Гордеев с удовольствием осмотрелся вокруг. «Благодать-то какая», — подумал он, воспринимая всем своим существом красоту окружающего пейзажа. А в том месте, действительно, было отчего душе человека проникнуться  восторгом, если она не успела очерстветь от серой монотонности городских улиц, от непрерывного ворчания бесчисленных машин, от удушливого дыхания городской жизни.

Река горела розовостью заката, отражающегося в спокойном, но мощном движении воды, по зеркалу которой то и дело расходились круги от всплесков играющей рыбы. Низко над водою, словно тени, мелькали ласточки-береговушки, выписывая немыслимые зигзаги в погоне за добычей. Здесь природа, как и тысячи лет тому назад, жила своей размеренной жизнью. Присутствие человека, с его неуемной страстью переделывать все под себя, в этом месте пока что не ощущалось. Одинокий же дымок костра вполне гармонично вписывался в природную первозданность, ничем ее не нарушая.

От лирических раздумий, вызванных суровой красотой таежной реки, его отвлек шорох осыпающегося песка – над обрывистым берегом в его сторону неспешно брел человек, немного пригнутый тяжестью довольно внушительного рюкзака. Гордеев узнал в нем Чурсина. Вид Кандидата был задумчивым, и даже грустным. Обычная, наигранная, дурашливая улыбка, которой он защищался, как своеобразной броней, от излишне бесцеремонных глаз, в этот раз на его лице отсутствовала. Увидев Гордеева, Чурсин довольно ловко спрыгнул под обрыв и, сбросив с плеч рюкзак, поздоровался:
— Вечер добрый, Борис Ефимович. На лесовоз я опоздал, так вот решил переночевать здесь, не возражаете?

— Да ради Бога! Берег большой, места для всего поселка хватит. Кстати, вовремя подошел, у меня уже и уха готова, так что присаживайся, будем ужинать.
— Не откажусь, коль угощаете. Я ведь сегодня целый день лишь на подножном корму, — Кандидат кивнул головой на рюкзак, набитый под завязку черемшой.

Из дупла лиственницы тут же была извлечена еще одна миска. Что может быть вкуснее ухи из хариуса да еще в вечернее время? Поужинав, они некоторое время молча любовались красками уходящего дня. Несколько раз Чурсин вздыхал, и как будто хотел что-то сказать, но почему-то не решался. В конце концов, Гордеев не выдержал и полюбопытствовал:
— Что это сегодня, Борис Иванович, ты какой-то смурый, как будто немного не в себе? Стряслось что-нибудь?
— Да нет, все в порядке, как всегда. Да и что может со мной стрястись? Просто жалко, что нет у всего этого будущего.
— Но ты же, насколько мне известно, сам себя будущего лишил, — осторожно заметил Борис Ефимович.

Чурсин недоуменно посмотрел на Гордеева. Его слова показались ему совсем не соответствующими тем мыслям и чувствам, которые пробуждал в нем безмятежный таежный уголок, где природа и все, что только можно понимать под этим словом, следовала извечно установленному порядку. Вода беззвучно струилась по камням переката, стрижи в погоне за невидимыми насекомыми, выписывали над ней фигуры высшего птичьего пилотажа, теплый ветерок еле слышно вздыхал в кронах деревьев. Точно так же здесь было во все прошедшие времена, но будет ли так всегда? Именно это имел в виду Чурсин, когда с его губ сорвались слова о мрачном будущем. Непонимание Гордеевым его настроения, неприятно царапнуло по натянутым нервам Кандидата.

— Не обо мне речь, Борис Ефимович. Что я? Пылинка в мироздании. Дунет ветерок времени и унесет ее неизвестно куда. Я вот об этом,— Чурсин повел рукой, охватывая одним движением и реку, и подступающий к ней лес, и пылающий закат.

— Вот ты о чем, — удивился Борис Ефимович.— Но, по-моему, ты здорово преувеличиваешь, когда говоришь, что у жизни нет будущего. Ведь все, что нас окружает, — и он непроизвольно повторил жест Чурсина, — и есть сама жизнь, и она вечна, как и сама вселенная.

— Вы так думаете? — саркастически улыбнулся Кандидат. — Вашими устами да мед бы пить.

— Ну а зачем же сгущать краски? Человек потому и называется разумным, что в своих действиях руководствуется разумом, а не одними лишь инстинктами, как животные. Люди способны многое предвидеть, а потому жизнь на земле будет всегда, пока светит солнце. А оно, насколько мне известно, угасать пока не собирается.

— А, по-моему, между людьми и животными если и есть разница, то лишь на уровне отдельных индивидуумов. В целом же поведение людей, как некой общности, ничем не отличается от поведения стада каких-нибудь антилоп или буйволов. Разве не от глупости человеческой, инстинктивного желания урвать сегодня как можно больше, а завтра – как Бог даст, теперь приходится нашим александровцам ездить за дровами почти за полусотню километров, и это в таежном краю.

— Подмечено верно, и не согласиться с тобой трудно, но все же подобные издержки  скорее от избытка леса. У нас в России вообще всего слишком много, чтобы мы научились экономно пользоваться всем, что имеем. Просто не знаем своим богатствам истиной цены. Станет кладовая пустеть, отношение к ней изменится. Посмотри, вон в европейской части России с лесом обращаются совсем иначе, чем у нас. Там уже чувствуется его нехватка. Со временем и в Сибири будет так же.
— Но все же любопытно, в чем вы видите подтверждение человеческой разумности?
— Как это в чем? Вон в космос летаем? Летаем. Интернет сотворили? Сотворили. Какие же еще тебе доказательства нужны?

— В космос мы уж точно летаем, но вот какая главная цель этих полетов, это еще вопрос. Мне кажется, в этом деле тон задают вояки, а не ученые, с вытекающими из всего этого последствиями, – саркастическая улыбка скользнула по худому лицу Чурсина. — Все для человека, — продолжил он после непродолжительного молчания. — В отношении же Интернета, сложно сказать, что больше от него, пользы или вреда. На мой взгляд, он послужит не столько во благо человека, сколько во вред ему.
— Во вред? – удивился Гордеев.

— Вот именно, — мотнул головой Чурсин. — С его помощью ускорится распространение духовной гадости. Знания без этики, замешенной на такой штуке, как совесть, на мой взгляд, принесут человеку одни несчастья. Ведь почему в настоящее время так легко стало решиться на убийство своего ближнего? Да потому, что главному убийце, человеку, который принимает решения и заказывает одного или целый полк киллеров, нет необходимости  смотреть в лицо своим жертвам. Совесть у него спокойна, ведь он сам ножом никого не пырнул, на курок пистолета не нажимал. А раз так, то и моральные принципы становятся совсем иными. Человек, как было сказано когда-то, моральное животное, но все же животное, и к тому же весьма хищное. В целом его поведение определяется, как и у всех прочих тварей, лишь инстинктом размножения и не более того.

— По-твоему выходит, что человеческий разум здесь не играет никакой роли? — несколько смешавшись от подобного монолога Чурсина, спросил Гордеев.
— А вы судите сами. Как-то в Южной Америке или в Африке ученые обнаружили неизвестный до сих пор вид то ли обезьяны, то ли человека. Стали определять, кто же оказался перед ними, человек или обезьяна? Спорили, спорили, да так  ни к чему и не пришли. Не смогли подобрать такие критерии, по которым можно было бы четко зафиксировать это различие. Если взять за отправную точку разумность действий, то многие обезьяны мало в чем уступают некоторым людям. А если учесть, что внутри человеческих групп разброс разумности поведения достаточно большой, то такой критерий делается несколько сомнительным. Но при этом ученые мужи, на мой взгляд, упустили из вида самый главный момент – моральную сторону вопроса.

— Ну-ну, поясни. Коль такие вещи говоришь, то, по-видимому, сам ты ответ знаешь?

— Да, знаю, — согласился Чурсин. — Он очень прост. Считаю, что если голодное животное способно поделиться пищей помимо своих детей еще и с другими  голодными собратьями, то это уже не животное, а человек. Между прочим, на такой шаг способны даже не все люди. Вот что должно явиться главным критерием в том споре.

— Интересная мысль, — засмеялся Гордеев. — Если судить по такому качеству, как своеобразному атрибуту человечности, то в благополучные времена в мире людей встречается не так уж и много настоящих человеков.

— Это вы верно подметили, — подхватил Чурсин. — В дни всеобщих бедствий их почему-то становиться больше, а в дни благополучные процент человечности снижается. Малоимущие всегда были более сострадательными к ближнему, чем преуспевающие.
— А тебе не кажется, Борис Иванович, что они потому и преуспевают, что менее чувствительны к бедам других людей?
— Возможно и так, — согласился Чурсин, — поскольку сегодня у нас выживает лишь сильнейший, то сострадание становится вещью не слишком популярной. Но в целом для всего живого это даже и неплохо.
— Вот как? — в очередной раз удивился Гордеев неожиданному повороту мысли собеседника. — Что-то сегодня, Борис Иванович, ты говоришь все загадками, да намеками.

— Да какая же здесь загадка? Для биосферы, которая и есть все живое на планете Земля, было бы лучше, чтобы нас на ней стало как можно меньше. Ведь людей вполне можно сравнить с микроорганизмами в банке с питательной средой. Мы, точно так же как и они, размножаемся и загрязняем свою среду обитания. Результат предсказать не трудно. Микроорганизмы, окисляя до известного предела содержимое банки, неизбежно погибают. Похоже, что и мы успешно движемся по тому же пути, несмотря на всю нашу разумность.

— Это ты, Борис Иванович, хватанул через край,— рассмеялся Гордеев.— Люди все же не микробы, и подобный исход способны предвидеть. Потому-то наука и предполагает стабилизацию численности населения земли где-то на уровне 16 миллиардов человек. Сработает как раз наша разумность.
— И вы верите в подобную чепуху? — иронично улыбнулся в свою очередь Чурсин.
— А почему бы и нет? В цивилизованных странах темпы прироста населения уже заметно снизились.

— Ну, а Южная Америка, Африка, Азия? С ними как быть? Прививать им свою культуру, или оказывать помощь продовольствием, чтобы они еще с большим успехом наращивали свою численность? По этому поводу один американский ученый Джон Харден высказал такое мнение, что, мол, лучше помочь таким странам сократить рождаемость атомной бомбой.
— Интересная мысль,— заметил Гордеев,— но, по-моему, господина Хардена стоило бы проверить в психлечебнице, скорее всего, это их клиент.
— Вот, вот, это чисто по-нашему,— сразу посмурнел лицом Чурсин. — Не идешь в общем строю, значит с психикой непорядок.

— Нет, дорогой Борис Иванович, дело совсем не «в общем строе», а в человеконенавистнических взглядах твоего горе-ученого. Думаю, ты согласишься со мной, что мысль вначале порождает слово, а потом и дело. Неужели нам на земле одного Гитлера недостаточно, чтобы усвоить такую простую истину?

— Знаете, Борис Ефимович, Гитлеров на земле всегда было и будет превеликое множество, — немного помолчав, как бы собираясь с мыслями, возразил Чурсин. — Гитлеры – это неизбежный продукт развития человеческого общества, порождение его агрессивной составляющей, которая в свою очередь является производной от матушки-лени. Ведь понятно, что проще отнять кусок хлеба у другого человека, чем самому проливать пот на пашне. И вообще, человечество плывет в будущее без руля, понимаете? Этот руль, которым в жизни обладает в той или иной степени каждый отдельный человек, напрочь отсутствует у человечества как такового. Не пробивается наша разумность сквозь людскую массу, с ее суетливой жаждой, удовлетворить любой ценой свои жизненные потребности именно сейчас.

— Снова-таки я не согласен с тобой, — возразил Гордеев. — Ведь смогли люди придти к пониманию необходимости коллективной безопасности. Разве Организация Объединенных Наций не свидетельство торжества человеческого разума?

— Ничуть. Обыкновенное объединение племен и народов, которое существовало в том или ином виде всегда. Даже первобытные люди объединялись, чтобы противостоять нашествию врага. Но, в конечном счете, всегда во главе таких объединений оказывались какие-нибудь Чингисханы, которые и подминали под себя человеческое стадо, для использования его коллективной силы, в целях, не имеющих абсолютно ничего общего с проблемой выживания племени. Вождю становилось недостаточно, быть лидером маленького  народа, ему хотелось большего, и под любым, чаще всего надуманным предлогом, он начинал кровопролитные войны, абсолютно не отвечающие интересам его соплеменников. Что изменилось с тех пор? Да ничего. Смотрите сами. Организация Объединенных Наций прямо на глазах превращается в представительство сильнейшей державы, которая и станет заправлять в ней, преследуя свои интересы, что вполне естественно. Ведь кто платит деньги, тот заказывает и музыку. Пока в мире существовало противостояние двух великих держав,  эта фирма была тем, чем и хотели ее видеть отцы-основатели. Теперь же она неизбежно станет дрейфовать в сторону экономически сильнейшего государства, и очень быстро превратиться в покорного исполнителя его воли. Это же элементарно.

За прошедшие тысячелетия природа человека ничуть не изменилась. Личная корысть, жажда властвовать над сородичами до сих пор являются главной движущей силой человеческих поступков. На мой взгляд, даже борьба за лидерство в мафиозных группировках и стремление политиков занять президентский пост в государстве, ничем по своей сути не различаются. И знаете, мне иногда даже кажется, что мафиозники в этом плане намного честнее политиков, они, по крайней мере, не скрывают своих настоящих целей, в то время как политики, если судить по их словам, пекутся лишь о благе народа, что является всего лишь популистской ложью. Так что, первобытная, животная стихия правит бал среди человечества, как и прежде, вопреки вашей вере в разумность людей. Итог ее правления предсказать не трудно.

— Да, хоть и мрачно твое пророчество, но в нем действительно что-то есть, — вздохнул Гордеев. — Даже нецивилизованные народы и те не могли существовать в полной гармонии с природой. Говорят, что остров Пасхи, когда восемьсот лет назад на нем поселились полинезийцы, был цветущим уголком планеты. Теперь же он представляет каменистую пустыню.

— Вот видите! А вы говорите, человек разумный. Да какой же он разумный, если постоянно подпиливает сук, на котором сам сидит. Что изменилось со времени дикарей, выжигавших леса под пашни? В те времена это оправдывалось благой целью – нужен был хлеб. А теперь? Но ведь как горели леса, так и горят. А земля? — лицо Чурсина стало нервно подергиваться. Разговор, по-видимому, задевал за какие-то больные струны его души. Голос стал резким и колючим. — Вы знаете, сколько мы, люди, за время нашего господства на планете изгадили, привели в полную непригодность пахотных земель? Два миллиарда гектаров! Больше, чем имеется сегодня пахотных земель на всей планете вообще. Вы чувствуете, каковы масштабы нашего вмешательства в биосферу планеты?

— Обожди, обожди, Борис Иванович, не так быстро, — остановил Гордеев Чурсина. — В этом плане никто с тобою и не спорит. Об экологических проблемах говорят давно, и даже по возможности начинают исправлять зло, нанесенное человеком природе. Вон англичане даже очистили свою Темзу. Говорят, что и рыба в ней появилась. Так что, лед тронулся.

— Зато Волгу скоро окончательно изгадим, хотя рыба в ней пока еще водится, —  Чурсин с сожалением посмотрел на Гордеева. — Байкальский целлюлозный завод как травил озеро, так травит и до сих пор, хотя разговоров о его перепрофилировании было вагон и маленькая тележка. И потом, я говорю ведь не о частностях, а про общую тенденцию развития человеческого общества. В целом мы здесь явно стали не на ту дорожку. Научно-технический прогресс заведет нас в тупик самоуничтожения. Не атомом, так ядом, но мы обязательно разрушим нашу среду обитания, сотворим это с такой же неизбежностью, что и микробы в банке.

— А разве у нас имелся выбор? – улыбнулся Гордеев.
— Конечно, путь биологизированного развития производства и всей нашей цивилизации.
— Ну, а как же тогда быть с твоим примером микробов в банке? У них уж точно никакой техники нет, а результат, как видишь, для них совсем неутешительный.
— Вот здесь и должна проявиться разумность человечества в его способности к самоограничению, сообразуясь с возможностями планеты.

— Нет, Борис Иванович, ты меня не убедил. Посмотри сам, ты же вернулся к моей первоначальной аргументации, к человеческому разуму. Получается, что он должен сработать на любом пути развития земного сообщества, вне зависимости от того, технический он, или биологический. Притом, заметь, что генная инженерия, которая не сегодня, так завтра, но неизбежно станет определяющим фактором дальнейшего развития жизни на планете, без научно-технического прогресса просто не осуществима.

— Вот в этом вы правы, — согласился Чурсин. — Потому-то я и не вижу перспективы для жизни на нашей планете. Развитие ее биосферы, на мой взгляд, достигло своего пика и приближается неизбежный глубочайший спад, возможно, даже гибель нашей цивилизации. Исправлять все, что мы натворили на земле, будет, скорее всего, другая, более совершенная цивилизация.

— Знаешь, Борис Иванович, говорят, что утро вечера мудренее. Не пора ли и нам с тобою отдохнуть? — Гордеев вопросительно глянул на Чурсина. — Утром взойдет солнышко, и все будет выглядеть совсем в другом свете, не так мрачно.

Чурсин молча кивнул головой, соглашаясь с таким предложением, но остался сидеть на месте, не отрывая застывшего взгляда от узенькой алой полоски заката у самого края горизонта. Короткая летняя ночь опускалась на землю, наполняя душу усталого человека грустью перед неизбежностью.

Весь день голову Чурсина будоражили почему-то глобальные проблемы о будущем человечества. О себе он думал меньше всего, поскольку хорошо понимал свое место в мире людей. Возможно, подобное направление его мыслям дало одно незначительное событие предыдущего дня, которое он воспринял очень близко к сердцу.

Намериваясь заготовить для продажи черемшу, вчера он направился в сторону лесовозной дороги, чтобы поймать попутную машину и добраться на ней до известной ему «плантации» вблизи Семенова урочища, где этот сибирский деликатес приобретал товарный вид значительно позже, чем в других местах. Идти на нижний склад леспромхоза, где лесовозы разгружались, он не захотел. Зачем трепать лишних два километра, когда можно остановить машину у мостика через Светлый Ключ. Подойдя туда, он увидел, что немного выше моста по течению, там, где берег речки белел галечником, в воде стоял трактор МТЗ, весь в подтеках масла, заляпанный грязью по самый верх кабины. Возле него с красным пластмассовым ведром в руках вышагивал Митяй, тракторист леспромхоза. Он плескал воду ведром на трактор и тут же принимался тереть грязь щеткой, прикрученной к длинной палке. Ниже трактора вода по всей реке густо отливала всеми цветами радуги от попавшего в нее масла. Чурсина все это неприятно поразило, так как он считал Митяя вполне порядочным человеком, с которым иной раз они вместе даже рыбачили.

Не выдержав подобного надругательства над рекой, Чурсин попытался пристыдить Митяя. Но тот на его замечание, что, мол, нельзя же так загаживать реку, изобразил на лице вначале неподдельное изумление, затем разразился хохотом, заодно отправив Кандидата в определенное место. «Тоже нашелся мне гринписовец хренов», — крикнул он ему вслед, когда оскорбленный в своих лучших намерениях Чурсин молча побрел дальше. Вот это,  незначительное на первый взгляд событие, вызвало у Чурсина вначале чувство горечи, которое не проходило целый день и переросло затем в скорбь о будущем всего человечества.

В своем прежнем прошлом Чурсин просто из любопытства как-то заинтересовался вопросами охраны окружающей среды. Его в то время сильно поразила почерпнутая из какой-то книги информация, гласящая о том, что человек с момента своего появления на земле никогда не жил в полной гармонии с окружающим миром. Он всегда, в меру своих сил стремился переделать природу по-своему, будь то осушение болот или устройство искусственного орошения земель. Результат его деятельности был всегда один и тот же – деградация места обитания. Наглядный пример тому остров Пасхи или заброшенные города древних индейцев в штатах Нью-Мексико и Аризона.

Это открытие американского ученого Хулио Бетанкура повергло тогда Чурсина  чуть ли не в состояние шока. Получается, что человек по своей природе является врагом биосферы, поскольку своей деятельностью, даже не имея никакой техники, способен привести в полную непригодность для дальнейшего использования любой, даже самый цветущий уголок земли.

Уничтожение лесов, эрозия и засоление почвы, опустынивание целых регионов – вот плоды его жизнедеятельности. После столь «успешного» преобразования природы, люди должны были или менять место своего жительства, или полностью деградировать и даже погибать. И такое прослеживается повсюду, лишь немного различаясь в частностях. Как тут Чурсину было не признать абсолютную истинность слов Маркса, который когда-то заявил, что если культура развивается стихийно, а не направляется сознательно, она оставляет после себя пустыню.
Человека обмануть можно, природу нет! В любом случае людям придется заплатить в том или ином виде полную цену за все, что они сотворят с землей. И хорошо, если жизнь самого человека не станет одной из составляющих этой цены.

Исходя из собственных наблюдений, Чурсин пришел к выводу, что человек ненасытен, и потребляет столько всякой всячины, зачастую не только бесполезной, но и вредной, что поневоле можно засомневаться в его разумности. Разум человека творит все новые и новые потребности, и изменить что-либо в этом практически невозможно. Похоже, что человек своими же руками успешно роет себе могилу, и, вполне может статься, что самым быстродействующим экскаватором в этом деле станет генная инженерия. Стремление, повлиять на человеческую наследственность, избавить его от многих заболеваний и тем самым сократить возможности естественного отбора, способно привести к обеднению генетического пула человека и, как следствие, к его постепенной деградации.

Нет, человек определенно не знает, что творит. По отношению к собственному будущему, его никаким образом невозможно рассматривать в качестве существа разумного. Как долго все это будет длиться? Не коснется ли он чисто случайно спускового крючка триггерного эффекта, и не приведет ли тем самым в действие неведомые силы природы, противостоять которым человечество окажется не в состоянии. Вопросы, вопросы. Десятки и сотни их возникало в разгоряченном уме Чурсина.

Уснул ли он в эту ночь? Вряд ли. Разговор с Гордеевым еще сильнее разбередил ему душу, и он находился почти в состоянии нервного срыва. Ему хотелось биться головой об песчаную стенку обрыва, возле которой он, в конце концов, устроился на лежанке, покрытой прошлогодней пихтовой лапкой. Наломать свежих веток у него не было ни желания, ни сил. Впрочем, вполне возможно, что в подобное состояние мировой скорби по обреченному человечеству его привела «ломка», поскольку вот уж целую неделю он не смог пригубить даже маленькой рюмочки, не говоря уже о полновесном стакане. В подобном состоянии радоваться жизни, надо полагать, довольно сложно.


 

                XI

Потапов совсем уже собрался выйти из кабинета, чтобы поехать в Сосновку, в лесничество, как неожиданно затрезвонил телефон. Некоторое время он еще продолжал идти в направлении выхода, мол, меня уже нет, но затем не выдержал и вернулся. Звонил Жучкин, заместитель главы районной администрации, курирующий лесные вопросы. Отношения с ним у Потапова были чисто рабочими, в приятелях они никогда не значились.

Подвизавшийся до недавних пор на ниве просвещения Жучкин, с избранием нового главы районной администрации, совсем неожиданно для всех стал его первым замом. Столь стремительный взлет рядового преподавателя техникума, был обусловлен его старой дружбой с новым главой района. Поговаривали, что вначале он даже отказывался от такого предложения, ссылаясь на отсутствие у него опыта администраторской работы. Но, тем не менее, вскоре после выборов он сделался вторым человеком в районе. Следует от¬дать ему должное, освоился он на новом месте достаточно быстро, чему способствовали, надо полагать, дремавшие в нем и неизвестные даже ему самому врожденные качества ответственного руководителя. Но, возможно, его выручала известная изворотливость характера, которая зачастую  помогала ему выходить без особых потерь для собственного авторитета из самых безнадежных ситуаций. Со временем его голос приобрел начальственную безапелляционность, и у посетителей, не знакомых с ним ранее, создавалось впечатление, что он человек дела, способный решить любой вопрос, лишь стоит ему того захотеть.

Ответив на приветствие Жучкина, Потапов, скрепя сердце, долго выслушивал его разглагольствования о тяжелом финансовом положении района, о необходимости постоянно искать какой-то выход из подобного тупика. Такое вступление, в конечном счете, сильно насторожило Потапова, так как он прекрасно понимал, что не ради этих пустопорожних разговоров позвонил ему заместитель главы районной администрации. И когда Жучкин предложил ему быть в четырнадцать часов у него, по вопросу работы муниципальных лесозаготовительных предприятий, настроение у Потапаова, и так не сказать чтобы хорошее, окончательно испортилось. На горизонте стала просматриваться вероятность конфликта между возглавляемой им структурой федеральной службы лесного хозяйства и местной властью.

Стесненное финансовое положение районной администрации заставляло ее руководителей, с целью привлечения дополнительных средств, для финансирования своих непредвиденных расходов, создавать различные муниципальные предприятия, в том числе и лесозаготовительные. Два подобных микролеспромхоза и были созданы районной властью буквально на второй месяц после вступления в должность нового мэра. Поговаривали, что в уставном капитале обоих предприятий доля администрации не превышала тридцати процентов, хотя и это вызывало большие сомнения. Остальные средства в них вложили некие частные лица. Один из таких леспромхозов возглавлял Жучкин Александр, родной брат первого заместителя мэра. Вторым леспромхозом заправлял известный в городе авторитет, и не только в области заготовки леса, непотопляемый Мицюра, благополучно пустивший ко дну уже не одно предприятие. Но сам он при этом не понес никакого ущерба, а наоборот, даже сумел сколотить приличный капиталец.

Не дольше как вчера, Потапов рассматривал материалы плановой проверки «муниципалов», проведенные его работниками. Их результат их был неутешительным. И вот не успел он поставить на актах проверки свою резолюцию, а его уже вызывают на «ковер» в администрацию. Заканчивая этот, не совсем приятный для себя разговор, Потапов пообещал, что обязательно будет у Жучкина в назначенное время. «Что толку оттягивать встречу по этому поводу», — решил он, покидая, наконец, свой кабинет.

— Едем в Сосновку, — велел он водителю, забираясь в кабину служебного «Уазика».

Неприятности в последнее время прямо-таки преследовали его. «Вчера вот приехал Дубровин с заявлением об уходе на пенсию. Знал ведь, что не сегодня, так завтра это должно произойти, а все равно как-то неожиданно. Главное, что Дубровину, как лесничему на сегодняшний день нет практически равноценной замены. В городе специалистов с высшим образованием хоть пруд пруди, на село же ехать никто и раньше не хотел, а теперь и подавно. Дом приобрести для молодого специалиста не проблема. Вся беда в другом, в том, как молодому встать на ноги? Как выжить, привыкнуть к полунищей жизни, если к этому вообще можно привыкнуть? Раньше все было просто, богато никто не жил и завидовать было некому. Теперь же совсем иное дело. Каждый не прочь разъезжать на «Мерседесе», как крутой бизнесмен. А того не понимают, что для исполнения их желания, очень многие должны ходить пешком. Своеобразный закон сохранения количества вещества в виде капитала. Если у кого-то данного вещества на энное количество прибыло, значит, настолько же его где-то убыло. Для России настоящего времени этот закон также непоколебим, как и закон всемирного тяготения. Из ничего, ничего и не получается. С неба падают лишь самолеты, но никак не «Мерседесы».

У Дубровина, конечно, есть заместитель, помощник лесничего, но какой-то он безынициативный, как бы вялый, что ли. И дело, вроде бы, знает, а не ткнешь в спину – не пошевелится. С таким работником, чего доброго, потом хлопот не оберешься. Но если бы все проблемы ограничивались только кадрами. Их важность несомненна, но все-таки выход здесь рано или поздно найдется. А вот вопросы взаимоотношений с вышестоящими – это уже проблема из проблем. Самое неприятное, когда наверху желают порадеть своим друзьям-товарищам, а те, чувствуя эту поддержку свыше, надеются на особое к себе  отношение в нижестоящих инстанциях.

Вот и сегодня один такой «жучок» пришел с утра пораньше и начал прямо требовать, чтобы ему выписали лесосеку в обход существующих правил, и даже подобрал место, где ему будет сподручнее работать. Но что еще хуже, с области Потапову позвонили и вполне вежливо попросили, найти возможность и выписать ему лесорубочный билет в порядке исключения. А что такое просьба начальства, пускай даже не самого высокого? А вот в случае чего, отвечать придется ему, Потапову. С остальных все будет, как с гуся вода».

Мрачные мысли предполагают, что неприятности будут продолжаться. Не успели выехать за город, как машину «заводило» по дороге. Водитель открыл свою дверку и на ходу стал рассматривать колеса со своей стороны.
— Все, приехали, Сергей Михайлович, — через секунду заявил он Потапову. — Заднее колесо спустило, гвоздь где-то поймали, будь он неладен.
— Так ставь запаску, что же теперь делать, — внешне оставаясь спокойным, заметил Потапов, хотя внутри у него закипала злость на все: и на водителя, как будто был в чем-то виноват, и на этот чертов гвоздь, и даже на себя.

Пока ставилась запаска, Потапов вылез из машины и отошел в сторону за обочину дороги. Прислонясь спиной к толстому стволу дерева, стоящего почти на самом краю поля, что желтым прямоугольником врезалось в темную зелень леса, он окинул взглядом открывающуюся панораму.

Далеко на юг, почти к самым предгорьям расстилалась тайга, то взбегая вверх по увалам, то скрываясь вниз, в невидимые распадки. С возвышенного места, где они остановились, вид был просто великолепным. Взъерошенная щетинистость леса отсюда могла показаться бесконечной, уходящей за синюю даль, не прегради ей путь далекие гольцы, остроконечно белеющие на горизонте. Но Потапов хорошо знал, насколько обманчиво такое впечатление. Перелески между полями и лесосеками лишь создавали видимость необъятности лесных просторов, которая здесь существовала еще совсем недавно.

Потапов любил лес и чувствовал его словно живое существо, отдавшееся под его защиту. Но, даже оставаясь наедине  с самим собой, он не позволял проявиться этому сентиментальному чувству нежности, что могло сделать его смешным в глазах случайных свидетелей. Под внешней суровостью и даже грубоватостью его характера, на самом деле скрывалась впечатлительная, легкоранимая душа. Все, что происходило вокруг него, он пропускал через собственное сердце, отчего у него в последнее время стало довольно часто ныть снизу левой стороны груди. Он понимал, что, в конечном счете, все это добром для него не окончится, но переиначить свою натуру, и заставить себя относиться ко всему слегка наплевательски, как советует Корнеги, он так и не смог.

Последние полгода он все чаще стал ловить себя на мысли, что все дальше и дальше отдаляется от леса. Административно-хозяйственная работа, которой обязан заниматься каждый директор лесхоза, отнимала у него все рабочее время. Более того, заботы не оставляли его даже дома по ночам. Лесовод в нем постепенно уступал место хозяйственнику, и с этим ничего невозможно поделать. Разумом он понимал все, и иногда пытался вырваться из цепких объятий повседневных дел, но слишком часто, вот как сегодня, что-нибудь мешало ему, и он снова, словно поезд, гнал по рельсам необходимости вперед, не имея ни малейшей возможности хоть немного отвернуть в сторону, поближе к лесу.

«Пожалуй, если так и дальше пойдет дело, то скоро не смогу определить на глаз и таксационную характеристику насаждения,— подумал он, немного отступая от дерева, возле которого стоял все это время. — Интересно, сколько лет этой сосне? — Потапов запрокинул голову, стремясь лучше рассмотреть ее крону. — Вот, дьявол, — он чуть не ругнулся, — ну, дожился. Уже начинаю путать сосну с лиственницей, лесовод». Иронично-презрительная улыбка скривила его губы, и с окончательно испорченным настроением, он пошел обратно к машине.

Водитель собирал инструмент, неодобрительно посматривая на проколотое колесо, лежащее рядом в пыли обочины. «Запаска» заняла его место, и машина была готова продолжить путь дальше.
— Поехали обратно, — неожиданно решил Потапов.
— Что, в Сосновку не едем? — не понял водитель.
— Не поедем, — услышал он в ответ без каких-либо дальнейших объяснений.

В четырнадцать часов, точно в назначенное время, Потапов входил в кабинет заместителя главы районной администрации Жучкина Александра Григорьевича. Завидев его, тот поднялся из-за своего широкого стола, сплошь заваленного бумагами, вышел на середину кабинета, протягивая на ходу руку.
— Ты, Сергей Михайлович, пунктуален как всегда, по тебе можно часы проверять, — здороваясь, с дружеской улыбкой произнес он. Широкое лицо Жучкина, с пухлыми и румяными щеками, излучало добродушие. Но прищуренные в улыбке глаза, с нездоровыми темными мешками внизу, смотрели настороженно и даже с какой-то неприязнью. Потапов уловил все это с первого взгляда, и хотя он не ожидал ничего другого от этого человека, но подобная двуличность его слегка покоробила. Не поддаваясь своим эмоциям, он вполне дружески ответил на рукопожатие, и следуя радушному приглашению хозяина кабинета, уселся за приставной столик, спиной к входной двери.

— Подождем минутку, сейчас должны подойти Мицюра и Алексей Григорьевич,—  произнес Жучкин, выражая всем своим видом явное неудовольствие в адрес немного запаздывающих директоров своих предприятий. — Предстоящий разговор в первую очередь касается их,— продолжил он, возвращаясь в свое кресло.

Плотная, можно сказать даже округлая фигура Жучкина, казалось, составляла с креслом неразрывное целое, настолько они соответствовали друг другу. Потапов не мог себе представить, как выглядел этот человек раньше, на обыкновенном стуле преподавателя техникума. «Наверно, как собака на заборе», — такое сравнение неожиданно пришло ему в голову, и он еле удержался от улыбки. Но Жучкин, по-видимому, что-то заметил, и его лицо тут же приобрело начальственную строгость, соответствующую хозяину этого довольно ответственного в масштабах района кабинета. Скорее всего, он все же не совсем еще привык к своему новому положению, и любая, даже случайно подмеченная улыбка, воспринималась им болезненно, как свидетельство какого-то недоверия его способности, справляться с новыми своими обязанностями.

За спиной Потапова стукнула закрываемая дверь и он, повернув на звук голову, увидел входящих в кабинет Жучкина Алексея и Мицюру. Когда они уселись за приставной столик, Жучкин-старший неторопливо начал разговор, как и подобает ответственному должностному лицу.
— Сергей Михайлович, наши вот директора жалуются на вас, вернее на ваших работников, мол, замучили они своими проверками – и это не так, и то не этак. Нужно бы нам сегодня как-то расставить точки над «i». Сами понимаете, какое положение с исполнением районного бюджета. Учителям ведь до сих пор мы так и не смогли отпускные выплатить.

Потапов был вполне готов к подобному началу разговора. Перед собой он разложил на столе несколько последних актов проверок лесосек обоих леспромхозов, которые стал неторопливо перелистывать, как бы изучая их содержание, хотя давно все уже просмотрел и не один раз. Многие цифры он запомнил наизусть. В разговор тут же вступил Жучкин младший, с виду более мелкая во всех отношениях копия старшего брата.
— Вчера, Сергей Михайлович, твой лесничий остановил у нас бригаду. Говорит, что коль лесорубочный билет еще не выписан, значит, и лес рубить мы не имеем права. Так что же теперь мы стоять должны? Та же лесосека отведена все равно для нас, а не кому-то другому. Все материалы по ней лежат у вас в лесхозе. Не наша же вина, что вы там с билетом тянете,— все сильнее раздражаясь от собственных слов, Алексей стал наливаться краской, отчего его припухлое лицо приобрело некоторое сходство с физиономией хорошо откормленного поросенка.

Мицюра, давно постигший лесные правила на своем богатом опыте, сидел, не сказав ни слова, затаив в уголке рта улыбку. Скорее всего, он был приглашен в этот кабинет для оказания своим присутствием моральной поддержки Жучкину-младшему, попавшему в сложную ситуацию, из которой ему выбраться без солидного штрафа вряд ли удастся. По леспромхозу, который возглавлял сам Мицюра, кроме двух неочищенных лесосек,  никаких других грехов не значилось, по этой причине он чувствовал себя вполне спокойно. Ему было весьма любопытно, уступит ли Потапов давлению со стороны братьев.

— Сергей Михайлович, так что вы нам скажете по поводу возникшего недоразумения? Ведь согласитесь, что в этом деле есть вина и ваших работников, — поддержал натиск младшего брата Жучкин-старший.
— Никакой здесь вины за своими работниками я не нахожу, — отпарировал атаку Потапов. — Лесорубочный билет не выписан лишь по одной причине, — он строго посмотрел на Жучкина Алексея, — вы ведь до настоящего времени так и не удосужились взять для оплаты лесорубочного билета выписанный вам счет, а уже спешите с бензопилами в лес.
— Да оплатят его, что с такой мелочи делать событие, — раздражаясь еще сильнее и нисколько не скрывая этого, повысил голос Алексей.
— Когда оплатите, тогда и билет получите, — стоял на своем Потапов.
— Сергей Михайлович, но ведь это же леспромхоз районной администрации, и деньги за лес должны поступить на счет райфинотдела, какая здесь проблема? — недоуменно развел руками хозяин кабинета.

— В части платежей, которые идут в район, проблемы действительно нет, напишите соответствующее распоряжение об отсрочке или даже вообще отмене платежей и все. А вот ту часть, которая должна пойти в федеральную казну, платить придется сполна, иначе меня за горло возьмет налоговая инспекция, — все еще спокойно, стараясь не поддаваться закипающей злости, ответил Потапов.

— Да что с ним разговаривать! Он что, не в нашем районе живет?— уже совсем не сдерживая себя, почти закричал Алексей. — Нашелся тоже мне государственный деятель, за федеральный бюджет он болеет.

— Видишь ли, уважаемый товарищ, я не только в районе живу, но еще и в России, — поднялся со своего места Потапов. — К тому же я возглавляю Государственную службу лесной охраны, а не районную. Поэтому, поступаю всегда так, как того требует законодательство, а не в угоду кому бы то ни было.

— Алексей, помолчи! — одернул брата Жучкин-старший. — Так что, Сергей Михайлович, неужели, мы с вами так и не договоримся?
— Придется платить штраф. Поступить по-другому я не могу. Уступи сегодня вашему предприятию, завтра же мне ткнут этим в глаза другие. Как потом работать?
— Это ваше последнее слово?
— Да.
— Ну что же, приятно побеседовали, больше я вас не задерживаю, — и заместитель мэра стал демонстративно перебирать на столе бумаги в ожидании, пока его несговорчивый собеседник покинет кабинет.

Потапов вышел от Жучкина, аккуратно прикрыв за собой двери, хотя было желание, хлопнуть ею так, чтобы задрожали стены. «Какие мерзавцы, — возмущался он про себя, шагая узким коридором здания, в котором располагалась администрация района. — Думают, коль дорвались до власти, так и законы уже не для них».
— Сергей Михайлович, ты куда это бежишь? — окликнул его чей-то знакомый голос.

Не оглядываясь, лишь махнув рукой, мол, некогда, спешу, он выскочил на улицу. «Жди теперь «телегу» в областное управление», — с горечью подумал он, направляясь к своему «Уазику».

Ходили упорные слухи о большой личной заинтересованности заместителя мэра района в успешной работе обоих, муниципальных по статусу, лесозаготовительных предприятий. Кому они принадлежали на самом деле, было тайной за семью печатями. Более того, поговаривали, что даже сам глава администрации не совсем бескорыстно опекает их, добывая лесосечный фонд в недрах областного Белого дома. Но вполне возможно, что все подобные слухи распускались недоброжелателями районного начальства, которых, надо полагать, у них было предостаточно. Но «на чужой роток не накинешь платок». «В конце концов, – подумал Потапов, – какое дело до всех этих разговоров ему, Потапову? Есть милиция, которая хоть и подкармливается с руки главы администрации, и зависит от его расположения, но не настолько же, чтобы не замечать злоупотреблений с его стороны своим должностным положением. К тому же существует еще и прокуратура, которая и должна следить за соблюдением законности местной властью. А у него и своих забот более чем предостаточно». И все же от подобных мыслей на душе у него стало гадко, и захотелось немедленно помыть руки, как после прикосновения к чему-то не совсем чистому.




                XII

Поздно вечером домой к Гордееву заглянул Артемьев Сергей, лесник одного из самых удаленных обходов лесничества. Его участок располагался в междуречье Быстрой и ее правого притока, небольшой горной речки Шумной. Сергей пропадал в лесу четыре дня, обернуться раньше даже при всем желании он не мог. Для того, чтобы попасть в свой обход, ему необходимо было добираться сначала на мотоцикле километров двадцать до одного из перекатов Шумной, и лишь затем, переправившись на другую сторону реки, он оказывался на своем рабочем месте. Чтобы обойти все восемнадцать тысяч гектаров леса, вверенных под его охрану, требовалось время и силы, так как в междуречье никаких дорог никогда не существовало. Это означало, что никакой другой транспорт, кроме собственных ног, там использовать было невозможно. Ну, а если к тому же учесть, что Артемьев слыл заядлым рыбаком и, будучи на Шумной, он просто физически не мог не встретить зорьку-другую с удочкой в руке, то четыре дня, срок не так уж и большой.

Впрочем, кто бы другой удержался от искушения, вытащить десяток-другой темноспинных хариусов, которыми так славилась эта река? В ней, в каждом маломальском «улове», что кружит воду среди стремительного течения, неподвижно застыли серебристые рыбины, мгновенно бросающиеся к любой соринке, хоть немного напоминающей насекомое. Шумная всегда славилась рыбалкой. Хариус, ленок и даже таймень не были в тех местах в диковинку. Даже самый невезучий рыбак, при известном старании, мог рассчитывать на хороший улов. Правда, не каждому было по силам добраться к ее рыбным местам по горным тропам, среди нагромождения скал, покрытых темнохвойной тайгой.

Река, разогнавшись в горах до белого кипения, практически не сбавляла своего хода до самого впадения в Быструю. Многочисленные перекаты, шиверы и небольшие пороги то и дело вспенивали ее воду, наполняя окрестности глухим шумом. Вполне вероятно, что по этой причине кто-то из первопроходцев и окрестил ее настоящим именем.

Но в этот раз порыбачить Сергею не довелось. Добравшись на своем видавшем виды «Восходе» до широкого, а потому и мелкого переката, он спрятал мотоцикл среди прибрежных зарослей ивняка и, где по камням, а где и прямо вброд, перебрался на другую сторону. Здесь, совсем недалеко от берега, он неожиданно обнаружил большую лесосеку, на которой лежало около тысячи кубометров свежезаготовленной древесины. Ни людей, ни техники на ней уже не было. Много времени потратил Сергей, пока смог разобраться, каким образом оказались в этом труднодоступном месте ворюги. Что лесосека вырублена самовольно, без разрешительных документов лесхоза, для него было яснее ясного. Какой он был бы лесник, если бы не знал, кто и когда имеет право готовить лес в его обходе?

Правда, последний месяц Сергей находился в отпуске, ездил на Вологодчину, на похороны отца. Но если бы кому-то и выписали лесорубочный билет в его отсутствие, Ефимович бы обязательно предупредил. Но такого быть не могло. Рубить лес рядом с берегом реки, до которой от обнаруженной им лесосеки было от силы двести метров, все равно никому не позволено. Несмотря на отсутствие специального образования, Сергей хорошо знал, что собой представляют водоохранные леса, какое важное у них назначение. Без зеленой защиты, реки быстро мелеют, а иные и совсем пропадают. Если их не уберечь, то о какой тогда рыбалке может идти речь? Не станет рыбы в малых речках, оскудеет и Быстрая.

После изучения местности, Сергей установил, что ворье проникло на левый берег Шумной через перекат с каменистым дном, недалеко от которого он спрятал свой мотоцикл. От переката к самовольно вырубленной деляне, прямо сквозь лес, шел тракторный след. Сломанные, а кое-где и вывернутые с корнем деревья обозначали пробитую дорогу бурыми семафорами подсохших на летнем солнце вершин.

Такого крупного лесонарушения у Сергея еще никогда не было. Да и, пожалуй, во всем их лесничестве ничего подобного не случалось. «А если где-нибудь и в другом месте такое же»? — эта мысль обожгла Сергея, и он даже оглянулся, как будто прямо оттуда мог увидеть весь свой участок. «Нужно немедленно проверить все, а то ведь потом стыда перед Ефимовичем не оберешься», — решил он, и не стал дальше медлить. Закинув рюкзак за спину и, зарядив на всякий случай свою старенькую одностволку картечью, он пошел вдоль берега Шумной, вверх по ее течению. Впереди, не так далеко от места самовольной рубки, тянулась большая сосновая грива, которая могла также явиться большим искушением для лесных воров. Ее-то  в первую очередь и следовало проверить, тем более, что рядом с ней также имелся большой перекат, с таким же каменистым дном. К нему, при известной сноровке, вполне можно добраться на тракторе. Еще дальше на юг реку с обеих сторон начинали поджимать скалы, и для техники там хода быть не могло.

К радости Сергея, сосновая грива стояла нетронутой, желтея ровными стволами сосен среди окружающего ее со всех сторон чернолесья. Почти три дня по тропам, а кое-где и напрямую обходил Сергей свой участок. Он проверил все возможные выходы на перекаты Шумной, все удобные спуски к Быстрой, но больше следов воровства не обнаружил. Возвратившись обратно к месту лесонарушения, так на языке лесников называется рубка леса без разрешительных документов, он стал внимательно исследовать следы на правом берегу.

Двойной ход трелевочного трактора вел от реки к старой лесовозной дороге, которая уже лет десять  или даже дольше не использовалась по своему прямому назначению. Последнее время по ней вывозили лишь сено с довольно большого, немного заболоченного покоса, что узким языком протянулся от реки на юго-восток, в сторону голого скального гребня. По самой дороге тракторный след просматривался до ее выхода на шоссе, где и обрывался. Скорее всего, в том месте трактор загрузили на трейлер, и проследить дальше, откуда он появился и куда исчез, было невозможно. На том расследование Сергея и завершилось. Добравшись на своем неожиданно «забарахлившем» мотоцикле в Александровку, он не стал заезжать даже домой, а сразу направился к Гордееву.

Выслушав его рассказ, Борис Ефимович некоторое время молчал, потирая рукою виски. Затем спросил Сергея:
— Как ты думаешь, кто бы это мог быть?
— А шут их знает, — пожал плечами Сергей, — но только думаю, не наши они, не александровские. Если бы были наши, как бы они не таились, а слушок все равно прошел бы, а так у нас пока все тихо.
— По-видимому, так, — вздохнул Гордеев. Но кто бы там ни был, нужно этих подлюг выловить, иначе мне хоть в лесхоз не показывайся.
Сергей промолчал, чувствуя себя виноватым, как будто лично он устроил такую пакость своему лесничему.

— Вот что, Сергей, — после недолгого раздумья обратился к нему Гордеев, — ты о самоволке пока ничего никому не рассказывай, даже жене. Понял? Пойдет по поселку слушок, ворюги в первую очередь пронюхают, даже если они и городские. У них ушки, как говорится, на макушке. Поди, деньги на заготовку леса они ухлопали немалые, так что, думаю, попытаются лес вывезти. Ведь в принципе, если все хорошо организовать, то его можно выбросить оттуда за неделю или даже быстрее.
— Это точно, — согласился Сергей. — Одна солярка чего стоит.
— Вот, вот, на этом мы их и припутаем, на их жадности, как миленьких прихватим, — Гордеев сжал увесистый кулак, как бы демонстрируя, каким образом он собирается схватить лесных воров.

— А как же мы узнаем, что они начнут возить лес? — хитровато улыбаясь, спросил Сергей. — Если каждый день туда ездить, караулить, то обязательно прознают.
— Правильно мыслишь, — засмеялся Борис Ефимович. — С завтрашнего дня для всех я отправлю тебя смотреть лес для зимних лесосек в северные квартала, что будет как раз в противоположном направлении от твоего обхода. Так что для всех, ты уедешь туда на полторы-две недели. Ну, а на самом деле, забирайся к себе на Шумную, и карауль. Захотят возить лес, без бульдозера все равно не обойдутся, шуму наделают много. Услышишь, сразу ко мне. Но все нужно проделать незаметно, иначе наша с тобой операция провалится.

— Понял, Ефимович. Мы их как на живца укараулим.
— Точно. Только еще раз говорю, смотри, чтобы они тебя не заметили, и вообще будь поаккуратнее. Смотря кто в этом деле замешан, могут ведь и на кровь решиться. Время сейчас такое. Но только рыбалкой там не слишком увлекайся, а то прокараулишь и воров, и лес.
— Да ну, Ефимович, тоже скажешь. Укараулю как надо.
— Ладно, завтра приходи на работу как всегда. Получишь при всех задание на отводы, можешь даже немного повозмущаться, что не в свой обход тебя посылаю.
— Понял, — заулыбался Сергей.

Утром следующего дня не успел Гордеев сделать своим работникам разнарядку, как в конторе лесничества появился Кравчук. Повод, по которому он зашел, был скорее надуманным, чем вызван необходимостью: интересовался, как обстоят дела с подготовкой очередной лесосеки на аукцион. Вел он себя как всегда уверенно и, может быть, даже излишне шумно. Несколько раз Гордеев ловил на себе его настороженный взгляд, как будто что-то сильно интересовало предпринимателя, но он так ничего и не спросил. Все это в свою очередь насторожило Гордеева, и в голову ему закралась мысль – а не Кравчук ли устроил ту самоволку? Он-то ведь наверняка проведал, что Артемьев ездил в свой обход, вот и заволновался. Такие подозрения Гордеева еще более усилились, когда, оставшись с ним наедине, Кравчук завел разговор о зимних лесосеках. Мол, было бы неплохо заполучить ему на зиму парочку делян в междуречье. Летом оттуда лес не взять, а вот зимой можно попробовать наморозить переправу через Быструю. Он знает на ней подходящее место.

Гордеев не стал поддерживать разговор на щекотливую тему, буркнув, что до зимы еще дожить надо. Послонявшись некоторое время по конторе лесничества, Кравчук уехал. То, что Артемьев собирается на целую неделю в северные квартала, он слышал из разговора Сергея с Гордеевым. Ближе к обеду, в присутствии посторонних, подмигнув незаметно Сергею, Борис Ефимович накричал на него за нерасторопность, мол, что-то слишком он долго собирается. Подыгрывая ему, тот стал оправдываться различными причинами, а под конец, как бы в сердцах, даже высказал начальству, что нужно брать на те квартала лесника, а не гонять его, словно мальчишку.

Два дня о Сергее не было ни слуху, ни духу. Но в четверг, часам к десяти вечера, он снова прикатил к дому Гордеева на своем «Восходе», заросший трехдневной щетиной, грязный от езды на мотоцикле, но с торжествующей улыбкой на лице.
— Все, Борис Ефимович, явились голубчики, — доложил он, позабыв даже поздороваться.
— Кто такие? — в первую очередь поинтересовался Гордеев.
— Не знаю, Ефимович, не наши, — развел руками Сергей. — Я целый час за ними наблюдал, но ни одной знакомой рожи. Потом мотоцикл тихонько увел подальше в лес, и айда сюда. Завел его лишь на дороге, больше километра от них, так что подшуметь не мог.

— Тебя они точно не заметили?
— Да что ты, Ефимович! Я там как ужак по кустам ползал. Если бы заметили, я бы тоже замети, что они меня заметили.
— Ну, у тебя как в той песенке — оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она,— засмеялся Гордеев. — Что они там делают?
— Привезли бульдозер, по-видимому, собираются делать дорогу. Ну, а раз так, значит не сегодня, так завтра будут возить лес, иначе, зачем бы им нарушать маскировку?

— Все верно. Но нам их нужно взять с поличным, желательно прямо на погрузке леса. Завтра мы туда и нагрянем. Хорошо бы прихватить с собою участкового, но где его искать? Да и пока отыщешь, слух может пройти, спугнем. Придется своими силами обходиться.
На том подготовительная стадия операции по поимке лесных воров была завершена. Завтра должна была начаться ее заключительная фаза.




                XIII

Эту ночь Алексей Фомич спал как никогда крепко и проспал дольше обычного. Солнце уже поднялось над лесом, и по поселку разносились первые звуки нового рабочего дня. Для него же, Дубровина Алексея Фомича наступил первый день его пребывания в новом качестве, качестве пенсионера. В душе, в самых ее потаенных глубинах, затаилось щемящее чувство обиды неизвестно на что, или на кого. Возможно, на занятых своими делами людей, которым по этой причине не до него, а может быть на себя, что так быстро прожил свою жизнь, как будто он мог поступить иным образом. Он понимал, что это глупо, но ничего поделать с собою не мог. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он должен был чем-то заняться, но оставаться дома не хотелось, и он вышел за калитку, на улицу, еще сам толком не зная, куда пойти дальше. Но ноги сами, без какого-либо участия сознания, понесли его в самый конец улицы, где она незаметно переходила в лесную дорогу. Там по старым лесосекам, на которые она и вела, когда-то в далекой молодости он сажал первый свой лес.

Дорога была разбитой и грязной, как будто никому и не нужной, хотя пользовались ею все жители поселка, особенно, когда подходило время сбора грибов и ягод. Но кто станет ее ремонтировать? Кто осмелится вбухать в многочисленные ямы, наполненные грязью, деньги, и притом немалые, которые исчезнут здесь безвозвратно. Таких денег в поселке ни у кого не было и даже не предвиделось в отдаленном будущем.

В еловом лесу, который начинался сразу же за последними строениями, было прохладно и еще сумрачно. Косые полосы солнечных лучей пробивались сквозь дымку легкого тумана, но до земли не достигали, застревая среди мохнатых еловых ветвей и длинных бород лишайников. Тропинка, глубоко протоптанная среди зеленого мха, извилисто бежала рядом с дорогой, иногда уклоняясь от нее в сторону и снова возвращаясь обратно, вела себя, словно игривый жеребенок рядом с матерью, запряженной в тяжелый и грязный воз.

Алексей Фомич любил бывать в лесу один, когда никто не отвлекает от молчаливого, никому невидимого разговора с лесом, с птицами, с землей. Они без утайки рассказывали ему, старому лесничему, о своем житье-бытье, о своих радостях и печалях.

Вон, возле самой дороги стоит толстенный кедр, жалуясь ему ободранной корой на жестокость каких-то сборщиков орехов, которые неумело изготовленным колотом, нанесли ему снова рану. Года два назад Алексей Фомич тайком, чтобы никто не видел – ведь засмеют, уже лечил дерево суриком. Краска и теперь еще немного заметна  по старой забоине. А теперь, видишь, снова его поранили, на очень уж бойком месте оказался. А по другую сторону дороги молодая ель протягивает к нему свои ветви с покрасневшей хвоей, жалуясь на неведомую хворь, приставшую к ней.

О многом может рассказать человеку лес, открыться перед ним красотой неброской, но от которой даже дух захватывает. Да разве один лес? А река? А горы и поля? От одного вида пшеничного поля, набирающего желтизну от солнца, становится на душе тепло и радостно. Правда, в последнее время у Дубровина вид хлебного поля вызывал скорее грусть, чем радость. Может быть, причиной тому послужила его последняя поездка на свою малую Родину, в деревню Селище, что на далекой Смоленщине? Там была его родная земля, от которой он оторвался, едва ему исполнилось семнадцать лет. Уезжал на время, а оказалось, что навсегда. Учеба, армия и снова учеба, а потом вот Сибирь, к которой прикипел душой, ничуть не меньше, чем к родному Селищу.

А все равно, первые годы жизни, годы начального знакомства с огромным миром, остаются с человеком навсегда, и всплывают потом в сознании пятном ярким и праздничным, которое не могут стереть все последующие события, какими бы важными они не были по значимости для каждого из людей. Взять, к примеру, его родное Селище, ну, что хорошего в той маленькой, забытой Богом и людьми деревушке? Вокруг простираются длинные и путаные лога и взгорки между ними, небольшие лесочки и речушка, такая маленькая, что, хорошо разогнавшись, ее легко можно перепрыгнуть. Бежит по камушкам в тени старых верб и ольховника, словно в туннеле. Лишь изредка выглянет не белый свет, заблестит мелкой рябью на перекатиках, и снова нырнет в тень деревьев, затаиться там, словно ее и вовсе нет.

А возле нее заливные луга, все в разноцвете клевера, смолок, да колокольчиков разных. И каких только цветов там не бывает! И пчелы гудят от восхода да заката солнца. А среди них, тонких и юрких, этакими тяжеловозами басят шмели. А запах какой! Особенно в то время, когда над речкой зазвенят косы. Реку всегда обкашивали вручную, нет там места, чтобы развернуться технике. Косцы разойдутся по четыре-пять человек по разным углам луга – мужики в то время на селе еще были, встанут в ряд уступом друг за дружкой и давай наяривать косами. Лица у всех азартно-сосредоточенные, взмах-шажок, взмах-шажок, наступают друг другу на пятки, не ленись, давай шевелись. Все так слаженно, как будто  в кустах где-то спрятался дирижер и командует настоящим оркестром. Жиг-жиг, несется из края в край, а потом все вдруг разом остановятся и брусками по косам дзинь-дзинь, потом рукою перехватят и уже вразнобой чик-чик. И снова уступчивый ряд, и снова слаженный разворот плеч в потном взмахе, и трава ложится навзничь в росные прокосы.

Пройдет еще немного времени и запестрит луг разноцветом женских кофточек и косынок. По всему покосу разольются их голоса, словно вода в половодье. Песни и хохот стоят над лугом. Веселая, хоть и тяжелая сенокосная страда, и никогда так часто человек не поглядывает на небо, как в это время. Не появилась ли где тучка, грозящая дождиком? Враз тогда все завертится, засуетится, и уже не веселье царит на лугу, а кипит суматошная работа, суетливая лишь для неискушенного взгляда. В ее результате весь луг покрывается копнами свежего сена, вырастающими прямо на глазах.

Но пройдет немного времени, и опустеют берега речки. Лишь следы колес останутся на ладно побритой земле, нигде не сыщется пропуска, чтобы стояла одиноким чубом трава после неряшливого косца. Изредка, лишь в том месте, где учились этой мужской работе мальчишки или заезжий горожанин, виднеются редкие метелки высоко прохваченных прокосов.

Там в Селище, сразу позади Дубровинской усадьбы, круто обрывающейся к реке, среди покоса стоял, сколько помнит себя Алексей Фомич, большущий куст шиповника, высокий и развесистый, весной, сплошь усыпанный бледно-розовыми цветками, а позже – желтыми, постепенно набирающими розовость плодами. Его можно было давно свести под корень, чтобы не захламлял покос, но ни дед, ни отец не делали этого. Они обкашивали куст аккуратно, стараясь не задеть косой стебли, но притом безжалостно срезали все молодые побеги, норовящие отселиться от родительского куста, обзавестись собственным домом. Еще по молодости Алексей Фомич как-то спросил отца, почему он не разрешает вырубить куст, от которого все равно никакого проку нет, одни колючки. Отец тогда рассмеялся и ответил, что, мол, пусть стоит, в нем иногда отдыхает их домовой, когда мать слишком расшумится в избе.

В тот раз Алексей так и не понял — шутил отец, или говорил серьезно. А вот теперь, по прошествии стольких лет, мысленно возвращаясь к отчему дому, он почему-то в первую очередь вспоминает тот куст шиповника, а потом уже почернелый от времени дом, в котором доживала свой век его родная сестра, бабка Алена, как зовут ее внуки. Странно, но именно вот это стало как бы символом его малой Родины, и лишь потом, как бы на втором плане, вставали перед глазами река и заросли ольховника возле нее, и копны сена на лугу, и все остальное, что врезалось в память в далеком детстве. И еще камень у их крыльца, большой и плоский, с одной стороны немного закругленный. Давно, еще в царские времена, прадед должен был вытесать из него жернов для ручной мельницы, но по какой-то причине тот камень был забракован, и занял место перед крыльцом их дома на долгие годы, где и лежит по сей день. Все это было до боли родным, и всегда при воспоминании вызывало у Алексея Фомича чувство щемящей тоски по давно умершим родителям, по беззаботному, хоть и голодному детству, и по всему, что было связано с родной деревней.

Но сегодня там, в Селище, все стало не так. Деревня совсем опустела, в ней остались лишь одни старики. Вся молодежь разъехалась, кто куда. Колхоз развалился, а у стариков не хватает сил держать скотину. Потому и луга последние годы оставались некошеными, и выглядели теперь, как начесанная шевелюра какого-нибудь панка. Свежая зелень на них, перепутанная с прошлогодней бурой травой, выглядела худосочной, без былой яркости цветов. По всему лугу возле реки, то здесь, то там, появились песчаные бугорки кротовин. Теперь там и косу протянуть невозможно, только и будешь землю резать. Вместо их куста шиповника, остались почернелые огрызки сухих стволиков. Зато вблизи, повсюду тянулись вверх, сквозь траву, корявые веточки, на которых кроме колючек да нескольких листочков больше ничего не было.

Уезжая в тот раз из деревни, мысленно прощаясь с ней навсегда – вряд ли доведется приехать сюда еще раз, Алексей Фомич долго сидел на небольшом бугорке возле речки. Мимо, растекаясь, шла слабо натоптанная стежка в направлении дороги на райцентр. Такого раньше никогда не было, чтобы стежка плутала по покосу. Она, насколько он помнил, всегда была протоптана до самой земли и тянулась прямо, не заминая травы рядом. А теперь…

Тогда мимо него прошла одинокая старушка, он так и не смог признать ее. Шла она, сильно наклонившись вперед к земле, опираясь на палку, шла как сама деревенская судьба, черная и согбенная. И до того жалко стало Алексею Фомичу родную деревню, что не выдержал, и слезы сами собой навернулись на глаза. С таким вот чувством уехал он последний раз из родной Смоленщины.

Впереди в сумрачности елового леса наметился просвет, и вскоре Дубровин вышел на простор, на солнце. Слева от дороги, насколько видел глаз, тянулся рукотворный лес. Молодые сосны с разросшимися, низко опущенными кронами, были немного похожи на разлохмаченные копны темно-зеленого сена. На концах каждой их веточки вверх нацелились бледно-зеленые свечки молодых побегов. Они и на самом деле немного смахивали на какие-то свечи в радостном храме, имя которому сама природа. Солнечные лучи играли в этом месте повсюду: и на кронах деревьев, и под ними, на траве, усыпанной опавшей желтой хвоей; его лучи ласкали серые шеренги стволов молодых деревьев, уходящих, казалось, в бесконечную глубину воссозданного человеческими руками леса.

Алексей Фомич присел на старый, полусгнивший пень, что застыл на обочине дороги памятником прежним временам, когда здесь, высоко под облаками раскачивались на ветру исполинские лиственницы и медно-желтые сосны. Теперь их нет, остались лишь пни, как напоминание о прошлом. Но разве можно предаваться по такому поводу грусти, когда вот он, новый лес встал на том же месте, и точно так же тянется к небу, перекликаясь с ним птичьими голосами, наполняя все вокруг смолистым запахом новой жизни.

Дубровин просидел там может час, а может и дольше. Постепенно его душа преисполнилась чувством благоговения перед могучей силой жизни, которой и он помог в меру своих возможностей, вновь возродиться на этом месте и продлиться в веках. Домой Алексей Фомич возвращался бодрым, готовым жить и радоваться жизни. Он вновь как бы прикоснулся душой к целительной силе, даровавшей жизнь и ему, и всему, что есть на земле.




                XIV

На следующий день, сразу же после обеда, заглянув на минутку в контору лесничества, Гордеев пошел в школу, к ее директору Забродскому, с целью позаимствовать у него видеокамеру. В прошлом году к Борису Ефимовичу приезжал в гости его сокурсник по институту, работающий, как и он сам, лесничим, но в Кемеровской области. С собою он привез несколько видеокассет, на которых были запечатлены некоторые эпизоды из жизни его лесничества. Просмотр этих кадров доставил громадное удовольствие обоим: и хозяину, и гостю. Гордеев тогда сразу решил, что непременно сделает «кино» и о своем лесничестве. Но приобрести видеокамеру у него до сих пор как-то не получилось. Готовясь к схватке с лесными ворами, он решил, попросить на время эту технику у своего соседа, школьного директора. Жили они с Забродским напротив друг друга, но только на разных улицах. Илья Савич был человеком хозяйственным, но не зажимистым, и помочь своему соседу он, конечно, не откажется. А видеосъемка лесонарушителей может оказаться моментом решающим, для установления их личности, как бы они потом не отпирались.

В школе уже вовсю шел ремонт и, несмотря на настежь раскрытые окна, в коридоре стоял удушливый запах краски. Свежевыбеленный потолок и светло-голубая окраска стен не очень-то гармонировали с затоптанными полами, только еще ожидающими покраски. Повсюду царил беспорядок, всегда сопутствующий подобным мероприятиям. Где-то в глубине коридора раздавались веселые голоса ребят-старшеклассников, силами которых школа и прихорашивалась, готовясь к новому учебному году.

Заглянув в директорский кабинет, Борис Ефимович обнаружил в нем хозяина, демократично сидящего на краю своего рабочего стола и разговаривающего по телефону. Весь внешний вид Забродского – рабочие брюки, темно-синяя навыпуск рубашка, озабоченное лицо, говорили о том, что в школе на данный момент командует не директор, а в лучшем случае прораб какой-то ремонтно-строительной фирмы. Завидев Гордеева, Илья Савич радостно заулыбался и крикнул в телефонную трубку:
— Не ищите! Спасибо, он оказывается здесь, в школе! — и, положив трубку на аппарат, пошел навстречу Гордееву. — А я тебе только что звонил, всех твоих девчат поднял на ноги. Говорят, только что был здесь, а найти не могут.
— Вот видишь, уважаемый, ты не успел даже подумать, а я уже здесь. Улавливаю мысли на расстоянии, — с самым серьезным видом произнес Гордеев, здороваясь с Забродским.

— Похоже, что так, — засмеялся Илья Савич. — Садись, гостем будешь, — и он сделал широкий приглашающий жест, мол, выбирай себе место по вкусу и располагайся, будет серьезный разговор. Следуя его приглашению, Гордеев уселся на старый, обтянутый новым коленкором диван, недовольно заскрипевший под ним всеми своими пружинами. Этот диван Борис Ефимович запомнил еще со времен своего первого посещения кабинета Забродского, что было много лет тому назад. Тогда точно так же, следуя радушному приглашению хозяина, и усевшись на него, Борис Ефимович неожиданно почувствовал, что диванная пружина, получившая каким-то образом излишнюю свободу, встретила его не совсем дружелюбно. Тогда Гордеев удержался на месте лишь из-за уважения к учительнице биологии, которая в тот момент так же находилась в директорском кабинете. С тех пор Гордеев садился на этот исторический экспонат с некоторой опаской. По-видимому, диван также не испытывал особой симпатии к нему, потому что недовольно скрипел всем своим нутром, прогибаясь под тяжестью гостья чуть ли не до самого пола.
 
— Духота, не дай Бог, — расслаблено произнес Илья Савич, устраиваясь напротив Гордеева на стареньком венском стуле, который безропотно принял на себя тяжесть директорского тела. При этом он не издал ни звука. «Умели раньше делать стулья», — подумал Борис Ефимович в ожидании объяснений Забродского, по какому такому делу он ему понадобился. Илья Савич не заставил себя ждать.

— Знаешь, Борис Ефимович, тебя сам Бог ко мне направил, — сказал он, вытирая шею клетчатым носовым платком. — Сегодня топку в котельной разобрали, стали осматривать «котелок», а он, оказывается, течет. Нужно обязательно варить. Так что кланяюсь тебе – нужен «сварной». Выручишь?
— О чем речь, Илья Савич. Соседям нужно помогать, тем более, что школа — дело святое. Когда нужно?
— Ну, Борис Ефимович, с тобою говорить — одно удовольствие. Давай прямо завтра, а то у меня «печник» будет простаивать, чего доброго, снова в запой уйдет, когда потом его дождешься?
— Годится, — Гордеев весело посмотрел на Забродского, — завтра утром и пришлю.
— Вот и славненько, — еще более просветлел лицом Забродский. — А теперь выкладывай, по какому вопросу пожаловал ко мне? Я ведь не очень-то верю в твои способности экстрасенса, как и в то, что сам Господь прислал тебя, узнав про мои затруднения.

— Что же ты так пренебрежительно о Всевышнем? Смотри, накажет. И к тому же, учти, что твои слова совсем не в духе времени. Теперь вон в Бога уверовали почти все бывшие члены политбюро, не говоря уже о рядовых партийцах. Так что и тебе, многоуважаемый соседушка, нужно перестраиваться. Думаю, не лишним будет внести в школьную программу богословие.

— Вот-вот, смотришь, не сегодня, так завтра кто-нибудь там наверху, – Илья Савич ткнул пальцем в потолок, — также додумается до чего-нибудь  такого, да и ниспошлет нам грешным команду, которую хочешь или не хочешь, а придется выполнять. А в отношении программы, так, думаю, она давно уже готова, ждет своего часа. Мы же без крайностей никак не можем, сначала колокола с церквей сбрасываем, а потом лоб в молитвах готовы расшибить.

— Знаешь, Илья Савич, лично я не вижу ничего плохого в том, чтобы школьников знакомили с основами религий, как с историей или литературой. Пусть старшеклассники и об этом узнают, но только от людей грамотных, умеющих мыслить, а не только водку вкушать. И почему-то мне кажется, что лучше уж религия, но без фанатизма, чем развращенность нравов и наркотики.

— Между прочим, — спокойно заметил Забродский, — религия является не чем иным, а настоящим наркотиком. Она же опиум для народов, не так ли?
— Может оно и так, но ведь для тебя не секрет, что медицина использует при лечении и наркотики. Все дело в разумности дозировки. Религию вполне можно квалифицировать в качестве одного из разделов медицины под названием психотерапия.

После такого высказывания Гордеева, Забродский некоторое время молча смотрел на него, не скрывая изумления. Затем почесал затылок и насмешливо заметил:
— Вот уж не знал, Борис Ефимович, что наша православная церковь приобрела в твоем лице еще одного приверженца.
— Православие или иудаизм, не в этом суть, — спокойно отозвался на его выпад Гордеев. — Просто само появление на земле религии, вне зависимости от вероисповедания, меня волнует давненько. Оказывается, чрезвычайно занятная и, вместе с тем, сложная вещь. Разобраться в этом деле не так-то просто.
— И каковы результаты твоих изысканий?
— Ты знаешь, Илья Савич, я считаю, что ее появление вполне объяснимо и даже закономерно. Кроме того, на мой взгляд, человек без религии не смог бы стать тем, чем он есть, человеком, да и вообще, вряд ли выжил бы на земле.
— Ты уж лучше тогда скажи, что без Бога он просто не появился бы в этом лучшем из миров, да и самого мира, или точнее, матушки-земли не существовало бы.

— Смеяться над верой, по-моему, далеко не лучший из приемов борьбы с религией, господин, воинствующий атеист. Ты вот лучше скажи мне, почему в свое время Вольтер сказал, что если бы Бога не было, его следовало бы придумать?
— Кажется, был за ним подобный грех, так и что?
— А то, что этот бунтарь, по тем временам наипервейший, для которого свобода духа была превыше всего, тем не менее, признавал необходимость религии, то есть ограничение человеческой свободы некими рамками, определенными Высшим разумом для блага самого же человека.

— Ты уж, Ефимович, добавил бы еще, что Высший разум помимо всего прочего сконструировал весь мир, в том числе и нас с тобой, придал ему движение к определенной цели, а заодно уж и мне бы разъяснил, для чего все это ему понадобилось?  Не от скуки же он занялся таким многотрудным делом.
 В голосе Забродского сквозила открытая ирония, а губы сложились в насмешливую улыбку. Но Гордеев, не обращая на это внимания, как будто разговаривая с самим собой, продолжил:

— То, что вселенная заполнена жизнью, а, следовательно, и разумом, бесспорно. А вот в отношении цели, можно лишь делать предположения. Но как бы там ни было, разумность является обязательным атрибутом жизни, а жизнь находится точно в таком же отношении к мирозданию в целом. Она, собственно говоря, является одной из качественных характеристик вселенной. Ведь что такое разум? По сути дела, это информация в действии, — Гордеев искоса посмотрел на Забродского, стремясь определить его реакцию на последние свои слова. Впервые он пытался сформулировать вслух то, над чем давно и неоднократно размышлял наедине.
— Интересная мысль, — лукаво заметил Забродский, — тогда получается, что гены человека, как и любого другого существа, разумны сами по себе?

— Нет, — спокойно возразил Гордеев, — скорее всего, они являются всего лишь одним из необходимых элементов разумности, как кирпич элемент здания. Но если мы, охватывая постройку единым взглядом, понимаем настоящее предназначение кирпича, то в отношении разумности как таковой, мы поступить подобным образом не можем, потому что не только не видим этого здания, но даже и не представляем себе его проект. Да и вообще, понять разум, или разумность мира, что, на мой взгляд, одно и то же, нам вряд ли дано. Это равносильно попытке поднять себя за волосы, что по силам лишь барону Мюнхгаузену. Ведь разум человека является всего лишь мельчайшей составляющей мирового разума. Смотреть необходимо извне, иначе целого не увидишь.

— Сложненько, — с некоторым удивлением отреагировал на довольно продолжительную речь Гордеева, Забродский. — Но, между прочим, уважаемый Борис Ефимович, по данному вопросу ты претендовать на лавры первооткрывателя никак не можешь. Все это уже было. Существуют даже такие термины как деизм и дуализм, суть которых в существовании высшем разума, конструктора всего и всея, предопределившего пути развития вселенной по существующим законом, но не вмешивающимся в наши земные дела. При этом предполагается двойственность мира в его материальности и духовности, как двух качественных характеристик мироздания, о чем, собственно говоря, ты только что и сказал.

— Да знаком я с этой штуковиной, — все также спокойно ответил Гордеев. — И знаешь, коль и раньше люди, не имея по этому поводу никаких научно подтвержденных фактов, додумывались до того же, то это говорит о многом. Истина где-то рядом. Ведь теперь наукой установлено, что в космосе существует органическое вещество, наипервейший признак жизни.

— А, по-моему, все как раз наоборот, и все эти божественные теории являются всего лишь спекуляциями человеческого ума. Единственное, в чем я могу согласиться с тобой, так лишь в желании человека познать свое место в мире. А все остальное — религиозная чепуха и мистика. Одним словом, набор фантазий и шизофренических видений. Между прочим, Борис Ефимович, ты знаешь, что сказал тот же Вальтер о подобных вещах? — Забродский сделал небольшую паузу, и, не дожидаясь ответа, тут же продолжил: «Первым провидцем, первым пророком стал первый плут, который встретил глупца…». Как тебе нравится такое?

— Ну и что? Все верно, Я ведь говорю не о религии, а о существовании Высшего разума. Религия — совсем другое дело. Ты вот попробуй, ответь мне – почему вообще религия, как таковая, возникла? Где ее корни?

— Да на этот вопрос ответ существует уже не одно столетие. Страх – вот истинная причина появления всякой религии. Помимо того, следует учесть и моральную сторону вопроса, желание людей ужиться друг с другом, апеллируя при этом к высшим силам. Между прочим, даже в наши дни мы страшимся неизвестности, несмотря на всю нашу образованность. Страх заложен в нас генетически для самосохранения. Ну, а коль боязно чего-то непонятного, то следует поискать себе защиту. Отсюда появление Бога-Отца для взрослых людей, точно так же, как просто отца для малых ребятишек. Отец защитит, а в случае проступка, прояви смирение и раскаяние, так он, любя, и простит.

— Как-то, Илья Савич, слишком все у тебя просто получается, чтобы быть похожим на правду. Почему же в таком случае сегодня, когда наука и техника достигли таких высот, множество людей, тем не менее, верят во Всевышнего, и верят притом, с фанатичностью не меньшей, чем  в былые времена? Чем объяснишь? Необразованностью народных масс?
— Не без этого. Но главное традиция, консервативность людей, и притом здоровая консервативность, не позволяющая человечеству шарахаться из стороны в сторону. А такие попытки, как нам известно, в истории народов были.
— Пусть будет так, но ведь веруют в Бога очень часто и высокообразованные люди. Они-то чего боятся?

— Да все просто, как дважды два. Причина все та же – страх. Люди боятся исчезновения собственного «Я», вот и ищут вечной жизни, пусть не в виде материального тела, так хотя бы в виде бесплотной души. Думаю, что умирать без Бога  было одинаково страшно, что нашему пастуху Федору, что гениальному Эйнштейну
— Интересно, —  пожал плечами Гордеев, —  какой же мог испытывать страх перед смертью такой великий физик, как Эйнштейн? Он же в своей голове мог сконструировать все мироздание. Для него смерть – акт такой же закономерный, как и появление сверхновой звезды.


— Так-то оно так, — согласился Забродский, — но ведь лишь неисправимый глупец убежден, что обладает абсолютной истиной. Умный человек всегда немножко сомневается во всем, тем более, такой великий ученый, как он. Без определенной доли скепсиса в отношении существующих знаний, наука не существовало бы вообще. Так что, думаю, и Эйнштейн оставлял немножко места для Бога, как и любой другой человек.

— Хорошо, допустим, я согласен, что в основе религии лежит и страх. Но, на мой взгляд, помимо него главенствующую роль в этом деле играет элементарная любознательность, желание познать и объяснить. Кроме того, существует еще одна причина веры человека в божество, и заключена она в желание, придать своему существованию определенный смысл.
— Не спорю, но, по-моему, в основе всех прочих причин лежит все же страх, на нем все замешено. Страх смерти и страх бессмысленности нашего бытия взаимно предполагают друг друга, и в каком-то смысле можно сказать, что они тождественны.

— Э-э нет, вот здесь я с тобою абсолютно не согласен, — возразил Борис Ефимович. — Страх смерти вполне можно преодолеть усилием воли. Когда человек идет на смерть ради какой-то цели, он предполагает продолжение жизни, пускай не своей, а своих близких, друзей и просто знакомых. А вот избавиться от страха перед бессмысленностью собственного существования усилием воли невозможно. Единственно, что об этом можно не думать вообще. Его преодоление возможно лишь усилием разума. В первом случае он порождается материальностью тела и ею же может быть снят, во втором же случае – логикой рассуждений, умозаключениями. Так вот, госпожа логика и дает в последнем случае сбой, если не иметь в нашем мире направления мышления. Ведь оно всегда обладает векторностью, ведет от «А» к «Б». И если в такой конструкции имеется лишь «А», а «Б» отсутствует, то куда прикажите двигаться? Живая же мысль — это тоже движение, присущее вселенной изначально, как и некоторые другие ее качества. А движение как таковое, на мой не слишком просвещенный взгляд, способно иметь лишь два направления, как бы это не показалось всем противоестественным. И суть этих направлений или во внутрь вселенной, к бесконечно малому, или за ее пределы, то есть, к бесконечно большому. Все остальные  лишь видимость, непонятые нами проявления этих двух направлений движения. И, кроме того, я думаю, что бесконечно малое и бесконечно большое, в конечном счете, замыкаются друг в друге, и всякое движение как бы направлено в никуда, то есть по кругу. Частное проявление всего этого мы видим в космосе, в движении планет, звезд и всяких прочих туманностей.

— Обожди, Борис Ефимович, — поднял руки кверху Забродский, — что-то ты здесь наворотил такое, просто в одну кучу смешались кони, люди, какая-то сплошная метафизика.
— Пускай и метафизика, — загорячился Гордеев,— но, между прочим, идея разумности вселенной подтверждается тысячелетним опытом человеческой культуры, более того, опытом пяти тысячелетий. Ведь смотри что получается, в тех странах, где культура мышления имеет длительную историю, для людей первопричиной всего является разум, как некая движущая сила, абстрактное божество, как Брахман у индусов или Дао у китайцев. В понимании этих народов, Бог – это закон, которому подчиняются все и вся, в том числе и этический закон для человека. Именно такое понимание Бога было первичным и досталось людям от предыдущих цивилизаций, хотя, возможно, что было привнесено Высшим разумом извне.

Это уже потом началась самодеятельность племен и народов, замешанная на страхе и корысти. И, между прочим, прошу заметить, что чем дальше от первоначального культурного центра проживал тот или иной народ, тем сильнее искажалась идея о первопричине, приобретая какой-то антропоморфный вид. Только таким образом можно, по-видимому, объяснить появление на земле иудаизма, а затем и христианства. Разве сравнимы эти религии с китайским даосизмом по своему влиянию на население, по своей внутренней устойчивости? Стоит лишь очистить любые религиозные системы от национальных условностей и традиций, от очевидных нелепостей, как мы увидим, как мало от них останется.

Беседа несколько затянулась, и Забродский стал проявлять нетерпение. Чем оно было вызвано, трудно сказать. Возможно, школьные дела требовали его постоянного присутствия там, где все усиливался шум детских голосов, обсуждавших какую-то проблему, а возможно и не готовность его к беседе на подобную тему.

— Ладно, Борис Ефимович, —  прервал он разговор, поднимаясь со стула, — мы с тобою как-нибудь в другой раз продолжим этот разговор, не готов я к нему сегодня. Но вот только в атеизме ты меня обвинять не имеешь права, поскольку ты еще в большей степени атеист, чем я. Когда-то моя мать говорила мне, что Бога надо познавать сердцем, а не умом, а ты поступаешь как раз наоборот, вот так-то. Ну, да ладно, что-то мои ребята там расшумелись, по-видимому, им требуется присутствие пастора в моем лице. Но ты, надо думать, зашел ко мне не ради этой душещипательной беседы?

— Точно, — засмеялся Гордеев, — это было, можно сказать, вступление. Хотел позаимствовать у тебя, Илья Савич, видеокамеру, — и Борис Ефимович стал объяснять Забродскому, свое намерение, запечатлеть для истории жизнь своего лесничества.
— Одобряю, правильно решил,— обрадовался Забродский. — О буднях нашей школы я уже кое-что наснимал. Давай будем кооперироваться, может получиться настоящий фильм о нашей Александровке.
На том разговор двух соседей завершился. В директорский кабинет несмело заглянули две девчушки с испачканными мелом  руками.
— Илья Савич, у нас побелка закончилась, — со смущенной улыбкой обратилась одна из них к Забродскому.
— Ну, вот видишь, Борис Ефимович, — Забродский развел руками, — работа не ждет. Ты вечерком загляни ко мне, возьмешь видеокамеру, а заодно, если получится, еще побеседуем на отвлеченные темы.




                XV

После ухода Гордеева, Забродский не меньше часа разбирался со своими юными помощниками по ремонту школы, показывая им, где взять мел и как из него готовить раствор для побелки, чтобы он хорошо держался на потолке, а не осыпался потом белой пылью вниз. Возвратившись в свой кабинет, он некоторое время сидел в своем кресле, обдумывая только что состоявшемся разговоре с Гордеевым. Этот человек ему положительно нравился, хоть и не совсем укладывался в ту привычную схему, по которой он, Забродский, расставлял людей в зависимости от их интеллектуальных и физических способностей, умноженных на целеустремленность и, наоборот, отсутствие таковой в силу особенностей их характеров.

Возникла эта схема у него давно, еще в те времена, когда он приехал по распределению в Александровскую школу, преподавать математику. Все здесь было ново и необыкновенно интересно: и коллектив учителей, со своеобразным налетом сельской непосредственности, и деревенские ребята, совсем не похожие на развязных городских школяров, с которыми ему пришлось общаться во время практики, и сами условия жизни, такие необычные, после стольких лет институтских общежитий.

Время шло, и неожиданно Забродский стал замечать, что каждый последующий день в чем-то схож с предыдущим. Утрачивалась новизна впечатлений, и постепенно, он стал ловить себя на мысли, что все происходящее сегодня, он уже видел когда-то раньше. Поступки людей становились для него все более предсказуемыми, если немного знать особенности их характеров и условия, в которых они живут и работают. Во всем разнообразии человеческих индивидуальностей для него как бы стала проявляться некая единая первооснова, которая неизменно проступала через все личностные наслоения, что во многом и предопределяло схожесть поступков при схожих обстоятельствах. Все это сильно его заинтересовало, и он стал уже целенаправленно наблюдать за людьми, с которыми ему доводилось общаться, стремясь предугадать их поведение в том или ином случае. Иногда получалось довольно удачно, и, в конце концов, он был вынужден признать правоту библейского изречения: «…ничто не ново под луною…».

Первоначально Гордеев был для Забродского обыкновенным коряжистым мужиком от земли, который знает ей цену, но редко когда отрывает свой взгляд от земных дел, поскольку их на селе, даже чисто домашних, несравненно больше, чем у жителей городов. Но иногда случалось, что Борис Ефимович озадачивал его своими рассуждениями на темы более чем отвлеченные, и Забродскому начинало казаться, что он сделал для себя не совсем верное представление об этом человеке, который выбивался из придуманной им схемы. Немного позже он даже окрестил Бориса Ефимовича александровским Диогеном.

Поводом для подобного определения, послужило одно замечание Гордеева, которое он высказал во время их совместной работы на посадке леса школьниками старших классов, что практиковалось, почти, каждую  весну. Тогда некоторое время всем пришлось прятаться от дождя в обогревательной будке лесорубов, изготовленной в виде громадной бочки на полозьях. В завязавшемся между ними разговоре, Гордеев неожиданно, теперь Забродский уже и не помнит по какому поводу, заявил, что человек начинает стареть тогда, когда прекращаются желанья. Его резюме, хотя оно и не бесспорно, ведь можно все истолковать и наоборот, поразило тогда Забродского той необычайностью обстановки, в которой оно было озвучено. Детский шум и гам обычно не слишком располагают к рассуждениям подобного рода. Дальнейшее, более тесное знакомство с Гордеевым, позволило Забродскому придти к заключению, что раньше в оценке этого человека он сильно ошибался. Духовный мир Бориса Ефимовича не совсем соответствовал тем представлениям, которые обычно ассоциировались у Забродского с внешностью мужика от сохи.

Сам Илья Савич, в силу энергичности своего характера, не мог подолгу находиться в состоянии покоя, поскольку его интересовало в той или иной степени все, что он видел вокруг себя. И этот интерес к окружающей его жизни был присущ ему внутренне, и не имел ничего общего с интересом вынужденным в силу потребности дела, которым человеку приходится заниматься. Илья Савич прекрасно понимал, что ему никогда в жизни не потребуется ремонтировать трелевочный трактор, но посмотреть, как это делают другие, в какой связи находится там огромное количество всевозможных деталей, такой возможности он не упускал. По этой причине иногда Илья Савич делал для себя настоящие открытия.

Как-то его заинтересовал вопрос, каким образом поезда вписываются в повороты, притом иногда довольно крутые? Ведь при этом, надо полагать, вагоны должны двигаться на колесах разного диаметра, а при выходе на прямой путь, они должны быть одинакового размера. Оказалось, что было найдено абсолютно простое и вместе с тем красивое решение – сделать наружную окружность каждого колеса немного конусной. Получилось, что, слегка сдвигаясь при поворотах в одну сторону, вагоны как бы катятся на колесах с разными диаметрами. Красивое решение, а сколько таких гениальных догадок пришло к нам из прежних времен?

Иной раз, размышляя об истории познания человеком мира, Забродский начинал склоняться к мысли, что все здесь движется по какому-то еще непознанному людьми кругу. Если бы имелись какие-нибудь исторические свидетельства, отстоящие от нашего времени на десятки тысяч лет назад, вполне могло оказаться, что многое, над чем люди ломают себе голову сегодня, в те времена уже было известным.

Взять, например, закон сохранения количества вещества. Считается, что он был открыт во время жизни Ломоносова и Лавуазье. А ведь еще Анаксагор за пятьсот лет до рождества Христова утверждал: «…возникновение и гибель неправильно употребляют эллины. Ибо ни одна вещь не возникает и не уничтожается, но составляется из смешения существующих вещей или выделяется из них». Стоит лишь перевести его слова на язык Ломоносова и получится, почти, то же, что и у него. И это, между прочим, не частный случай. Взять, например, проблему бесконечности. Телескоп, как известно, изобрел Ньютон и раздвинул тем самым звездную сферу на немыслимые расстояния. Откуда же взялась тогда проблема бесконечности вселенной у Лукреция, который жил в сотых годах до нашей эры? Или его слова: «Также и времени нет самого по себе… Без конца распростер-то пространство вселенной», – просто поэтический вымысел? Но вполне можно допустить, что современная космогония была известна уже и в те времена. Получается, что или Лукреций придумал все сам, или он пользовался каким-то первоисточником. Как можно рассуждать о бесконечности пространства и его неразрывной связи со временем, не заглянув в космос?

Да что говорить о науке, когда даже авторство знаменитых слов шекспировского Гамлета, оказывается, принадлежит древнему греку Парамениду, который жил также за пятьсот с лишним лет до нашей эры: «Быть или вовсе не быть – вот разрешение вопроса». Сходство с Шекспиром практически один к одному.

Но, может быть, все это имело у древних лишь характер гениальных догадок и только? А затем наступили тысячелетия всеобщего кретинизма, и ни до чего подобного люди уже додуматься не могли, пока не произошло постепенное накопление знаний, давшее толчок дальнейшему развитию познания. Забродский понимал, что подобное вполне могло быть. Ведь даже всем хорошо известный Ньютон стал первооткрывателем  основных законов классической механики, получив, надо полагать, хорошую подсказку от Декарта, который жил за сотню лет до него и сформулировал свои три закона природы, которые практически полностью соответствуют законам Ньютона. Правда, Забродский не знал, делал ли при этом Декарт математическое обоснование своих законов, но математик он был превосходный, и это особого труда для него бы не составило. Но как бы там ни было, всем известные законы носят имя Ньютона, а не Декарта или Спинозы.

По образованию и по складу своего ума Илья Савич был математиком, а потому строить догадки и предположения было не в его характере. Но в данном случае, ему казалось, что многие научные открытия сделаны на основании каких-то сведений, дошедших к нам из глубокой древности. Ведь даже формулировка Эйнштейном его знаменитой теории относительности не обошлась без подобной подсказки со стороны Сократа, который еще в свое время вел рассуждения об относительности движения на примере вращающегося кубаря, который при этом одновременно стоит на месте.

Каким же образом древние могли додуматься до того, что человечество смогло сформулировать лишь сегодня, несмотря на несоизмеримо большие возможности, представляемые опытом поколений. Если бы можно было бы посмотреть со стороны в какой-нибудь телескоп времени, проследить весь ход развития человечества от древнейших времен и до наших дней, сколько бы любопытного можно было бы увидеть, сколько ошибок удалось бы избежать.

Но сегодня Забродскому необходимо было решать вопросы далеко не глобальные, но, вместе с тем,  так необходимые для того, чтобы первого сентября у александровских ребятишек имелась возможность удовлетворить уже свой интерес к окружающему миру, в чем и должен им помочь он, Забродский Илья Савич, директор сельской средней школы. И пускай меловая паста или краска для пола не имеют к процессу овладения знаниями прямого отношения, он-то понимает, что думать, познавать прекрасное намного легче, когда сам находишься в уютном и красивом месте. Среди свалки невольно станут приходить в голову мысли о бренности всего. А для того, чтобы жизнь стала интересной, необходимо оторвать взгляд от того, что находится под ногами, и посмотреть вперед, на голубые дали горизонта, в которых сокрыта великая тайна будущего каждого человека.




                XIV

Утро в субботу выдалось «вялым». Небо оказалось затянутым легкой пеленой облаков, сквозь которые неярко пробивалось солнце. Ночь не принесла обычной свежести, и вязкая духота по-прежнему висела над землей. Взъерошенные воробьи, с раскрытыми от зноя клювами, лениво перепрыгивали в тени заборов, лишь изредка отваживаясь перелететь с одной стороны улицы на вторую. В такую погоду прокатиться на мотоцикле — одно удовольствие.

Рано утром Гордеев вместе с Артемьевым выехали на служебном мотоцикле «Урал» к месту самовольной рубки леса, на Шумную. Встречный поток воздуха приятно освежал тело, и настроение у лесников было вполне бодрым. Вопреки прежнему намерению, Борис Ефимович решил приехать на лесосеку раньше лесонарушителей, чтобы встретить их на заранее подобранной позиции, а потом уже действовать по обстановке. Они заехали выше «Воровского» переката, так окрестил его Артемьев, метров на двести. Там Сергей указал Борису Ефимовичу удобное место, где можно было на время спрятать мотоцикл.

«Молодец, Серега, все здесь знает», — подумал о нем Гордеев, рассматривая своеобразный «схорон», образованный разлапистой, сильно наклоненной к земле елью. Спрятав технику, они перебрались по верху переката на другую сторону реки и осторожно пошли в направлении лесосеки.
По ранее промятому трелевочным трактором следу, бульдозером уже была проделана дорога, желтеющая песком среди зелени подлеска. На ней хорошо просматривались отпечатки протектора колес большегрузной машины и, по-видимому, не одной.
— Смотри, какие шустрые ребята, — не удержался Гордеев. — Вчера только подвезли бульдозер, а уже  и дорогу пробили, и даже опробовать ее успели.
— Не спят, паразиты, — согласился Сергей.— Трудились, наверно, всю ночь.

Со стороны переката неожиданно послышался звук приближающейся машины. Лесники поспешно отошли с дороги в сторону и встали за стволы толстых сосен. Снизу, от реки показался сначала один, а затем второй лесовоз «КамАЗ», потом еще и еще. Один за другим мимо них проползли шесть машин, две из которых были оснащены «Фискарсами», так теперь стали называть все гидроманипуляторы, в том числе и отечественного производства, устанавливаемые на машины, и способные грузить лес. Эти безотказные в эксплуатации, воровские, как считают их лесники, приспособления, мог придумать только злой гений лесной охраны.

Имея в своем распоряжении такой лесовоз и всего лишь одну бензопилу, два человека, не считая водителя автомашины, способны в течение четырех-пяти часов ударной работы заготовить вдоль мало-мальски проезжей лесной дороги, до пятнадцати кубометров древесины. Погрузив ее, они исчезают в неизвестном направлении, чтобы потом перепродать добычу за «наличку» перекупщикам. Сегодня они шакалят здесь, а завтра за полсотни километров совсем в другой стороне. Попробуй, поймай их, тем более, что свое воровское дело они вершат в сумерки, а иногда и по ночам.

Осторожно ступая, избегая больших прогалин, лесники подобрались ближе к площадке с заготовленной древесиной, на которой уже вовсю кипела работа. Кроме водителей автомашин, две из которых заняли позиции возле штабелей с лесом, Гордеев рассмотрел там фигуру человека, по-хозяйски распоряжавшегося всем трудовым процессом. В нем Борис Ефимович без труда узнал Кравчука
.
— У-у, гад ползучий, — еле сдерживая себя, процедил сквозь зубы Гордеев.
— Вот дает предприниматель, — с каким-то даже восхищением в голосе прокомментировал происходящее Артемьев. — Но теперь, думаю, он крепенько влип.
Ни слова не говоря, Гордеев стал доставать из сумки, висевшей через плечо, видеокамеру, осмотрел ее, щелкнул переключателем — сверху черного пластмассового корпуса загорелась красная лампочка, камера была готова к работе.
— Подождем немного, — шепнул он Сергею, — пускай лесовоз-другой загрузят, а то потом, чего доброго, еще отопрутся.

Сергей понимающе кивнул головой, поправляя движением плеча, ремень ружья, с которым в лесу он не расставался никогда. В ожидании прошло минут сорок. Работа на площадке спорилась. Гидроманипуляторы захватывали бревна из штабелей и, плавно поворачиваясь, без лишних движений, укладывали их на лесовозы точно туда, куда требовалось. Сразу было заметно, что работали специалисты высокой квалификации.
— Пожалуй, нам пора, — произнес через некоторое время Борис Ефимович. — Ты, Сергей, держись с ружьем позади, стань у дерева на краю площадки, ближе не подходи. Если что, стреляй сначала вверх, перезарядиться успеешь.

— А если у них «Калаш»? — то ли в шутку, то ли всерьез спросил Артемьев.
— Не думаю, что до такого может дойти, — Гордеев снова щелкнул переключателем видеокамеры. — Но если что-нибудь такое случится, то убегай в лес, будешь свидетелем. Это гарантия, что и меня они не тронут. При свидетелях бандиты до поры до времени никого не трогают. Понятно?
— Еще бы, — засмеялся Сергей, снимая с плеча ружье.

— Ну, коль все понятно, так пошли, — Гордеев решительно направился к машинам. Оказавшись на площадке, он нацелился видеокамерой вначале на Кравчука, который пока что его не замечал, затем на машины, снимая общую панораму предпринимательской деятельности. Затем с большим увеличением он поймал в видоискатель номера лесовозов и лица водителей. Гордеев успел переменить позицию, и подойти ближе, прежде чем увлеченные работой люди его заметили. Когда Кравчук повернулся в его сторону, он как раз находился в поле зрения видеокамеры, и Борис Ефимович имел возможность видеть крупным планом, как стало оплывать лицо предпринимателя, приобретая сероватый цвет. В глазах Кравчука промелькнул какой-то стеклянный отсвет, и он растерянно застыл на месте.

— Трудишься, Владимир Тимофеевич? — не прекращая съемки, спросил Гордеев, при этом камера в его руках дрогнула, отчего в видоискателе фигура Кравчука дернулась, как бы отражая состояние человека, еще не сообразившего, что же ему в такой ситуации делать.

Через мгновение, придя в себя, но, по-прежнему, не говоря ни слова, Кравчук повернулся к Гордееву спиной и, уловив момент, махнул рукою оператору «Фискарса», мол, кончай работу. Тот с недоуменным видом высунулся из-за стрелы манипулятора, как бы спрашивая, в чем дело? И только потом, заметив Гордеева с видеокамерой в руках и стоящего на краю площадки Артемьева, держащего ружье наизготовку, пожал плечами и потянулся рукою в карман за сигаретами. Работа на площадке замерла. Все с любопытством смотрели на Гордеева, который уже опустил видеокамеру вниз на вытянутую руку, но не выключил ее, а направил объектив немного вверх, с таким расчетом, чтобы захватить в него человека, с которым он собирался вести совсем недружественный разговор. В этом случае можно было записать много чего интересного, что Борис Ефимович и намеревался сделать. Подойдя вплотную к Кравчуку, Гордеев спросил, не скрывая злой насмешки:

— Что же ты, сосед, не по-соседски себя ведешь? — не дождавшись ответа, продолжил:  — давай-ка, сбрасывай все, что успели загрузить. Будем составлять протокол о лесонарушении.

Кравчук дернулся всем телом, но, так и не сказав ни слова, пошел к машинам. Через несколько минут водители лесовозов раскрыли стойки, и стали сбрасывать бревна на землю, используя ломики и довольно крепкие слова. Гордеев вновь подошел к Кравчуку, который к этому моменту успел отойти к одному из лесовозов.
— Так что же, Владимир Тимофеевич, ты со мной разговаривать не будешь? — с холодным презрением спросил его Борис Ефимович.

Оглянувшись на его слова, и заметив, что видеокамеру Гордеев выключил, Кравчук повернулся к нему всем корпусом. Его лицо выражало и ненависть, и растерянность одновременно. По нему было хорошо заметно, что Кравчук ищет выход из сложного положения, и никак не может его найти.
— Зря ты это, — наконец выдавил он сквозь зубы. —  Кому ты свой лес бережешь? И сам не гам, и другому не дам. Его все равно же вырубят, не сегодня, так завтра, и думаешь на благо народа? Как бы ни так. Кроме горба да мозолей он нашим мужикам ничего еще не дал и, смею тебя заверить, никогда ничего не даст.
— Вон как ты заговорил. А ведь совсем недавно другие песни пел. Как же так?
— Да пошел ты! Все равно ничего и никому ты не докажешь.

Было не совсем понятно, что при этом имел в виду Кравчук. То ли вот этот случай воровства леса, то ли жизненную позицию Гордеева. Не говоря больше ни слова, предприниматель повернулся и с показной медлительностью отошел от Гордеева. Немного постояв, как бы в раздумье, на месте, он решительно забрался в кабину машины, и махнул водителю рукой, мол, давай, поехали. Один за другим лесовозы тронулись порожняком в обратный путь. Через несколько минут, лишь запах сгоревшей солярки, да легкая пыль на дороге, свидетельствовали, о только что разыгравшихся здесь событиях. Гордеев и не пытался задержать Кравчука – куда он денется?

— Видишь, как все получилось? — с усталостью в голосе, произнес Борис Ефимович, обращаясь к подошедшему Артемьеву.
— Да, такая вот хренотень вышла, — проворчал тот, усаживаясь на бревно. — А мы еще гадали, кто бы это мог быть. Интересно, где он работяг нанял?
— Скорее всего, в городе. Там теперь диких бригад со своей техникой развелось, как нерезаных собак. За деньги, готовы и мать родную свалить с корня, не то, что какой-то лес.

Весь день Борис Ефимович с Артемьевым делали буссольную съемку самовольно вырубленной лесосеки, выполняли ту работу, которую и обязаны были сделать при составлении протокола о лесонарушении. В поселок они вернулись часов в одиннадцать вечера. День уже догорал красками заката. Вдоль Индоби потянулась голубоватая пелена то ли тумана, то ли дыма, проступавшая вдоль ее русла. «Скоро ночь, еще один день закончился»,— устало подумал Гордеев, наблюдая давно знакомую ему картину. В его душе не было удовлетворения, что все же они сумели поймать воров. Наоборот, какое-то чувство жалости и одновременно брезгливости к Кравчуку и им подобным, наполняло его грустью.

Вечером той злосчастной субботы, Кравчук находился дома и пил горькую. Жена пыталась несколько раз заговорить с ним, но, получая всякий раз односложный ответ, отступилась от него и, управившись по хозяйству, она вообще ушла из дома, по-видимому, к соседке, оставив мужа в мрачном одиночестве. Владимир Тимофеевич даже не заметил ее исчезновения. Он был занят не совсем приятым делом, прокручивая уже в который раз одно и то же – концовку так хорошо продуманной, и так плохо завершившейся операции. Он снова и снова переживал все, что произошло на берегу Шумной, постепенно наливаясь жгучей ненавистью к этому зашоренному недоумку, так он теперь окрестил Гордеева. Наливая себе в рюмку очередную порцию столичной, он ударял ее донышком по стоящему посреди стола маленькому граненому стаканчику, также наполненному до краев водкой, и провозглашал: – «Чтобы сдох!». Такой тост Кравчук повторял всякий раз, прежде чем опрокинуть в себя очередную порцию спиртного.

Горячим поклонником «зеленого змия» Владимир Тимофеевич не являлся. Но жизнь, она и есть жизнь, и без застолья с нужными людьми, прожить практически нельзя. Можно, разумеется, изобразить из себя абсолютного трезвенника, что по убеждению Владимира Тимофеевича лично для него не представило бы никакой сложности. Но в таком случае, пришлось бы привыкать к тому, что круг полезных людей, способных оказать тебе дружескую услугу, сократится в десятки раз. И в перспективе вполне можно оказаться на безлюдном острове среди житейского моря. Даже сегодня, будучи один в доме, предаваясь окаянному пьянству, Владимир Тимофеевич не чувствовал себя одиноким. Нет, вокруг него толпились десятки людей, которых он видел как наяву.

«Вон, напротив него сидит за столом его недруг, Гордеев, будь он трижды неладен со своей дурацкой службой. А рядом с ним толпятся работяги из городской бригады, во главе со своим бригадиром, смахивающим больше на «крутяка» из какой-то группировки. Хотя какой он «крутяк», так, мелочевка, но кровь попортить вполне может. Им-то Кравчук пообещал, в понедельник, до обеда, отдать их сорок тысяч за заготовку леса. На кой черт он только с этим лесом связался. А там дальше маячит толстомордая фигура Гоши, способного за свои «бабки» зарезать кого угодно, сволочь, каких еще поискать. Ну, да черт с ними, от этих он откупится. А вот от интеллигентного Вадика, с его постоянной улыбочкой на роже, вот от него так просто не отделаться. Он, пожалуй, улыбаясь, с живого шкуру снимет. А какие у него глаза! Господи, снулые, как у покойника. У-у,  гады! Все гады!», — Кравчук пристукнул кулаком по столу, отчего водка из стаканчика переплеснула через край, и по скатерти стало расползаться темное пятно. С брезгливой гримасой он снова плеснул в рот рюмку водки, не забыв при этом чокнуться с воображаемым собеседником, пожелав ему, как и прежде, сдохнуть.

— Надо же, а ведь как хорошо все начиналось, — пробормотал он сквозь зубы. — У-у, конспираторы хреновы, — кому были адресованы последние слова, Кравчук не знал и сам. Его мысли вновь заскользили по проторенному пути:  «Нужно было подождать еще немного, не спешить. Но с другой стороны, экспортник на солнце держать нельзя, потрескается. Укараулили, словно зверя, паразиты». Достал из пачки сигарету, прикурил. Но курево сегодня не шло ему, и он тут же загасил ее о край пепельницы, до половины заполненной такими же, толком не раскуренными сигаретами.

Кравчук выпил не меньше полбутылки, однако сегодня хмель его не брал. Голова стала тяжелой, но мысли были трезвые и суетились в его черепной коробке со скоростью неимоверной. Впрочем, это могло лишь казаться. «Как теперь быть?» — он снова и снова искал выход из сложившегося положения. То, что он заполучит известную славу, его не слишком беспокоило. Все рано или поздно перемелется и забудется. А вот как увернуться от штрафа? Неплохо зная лесное законодательство, что в его положении было совершенно необходимым, он успел подсчитать, что бездарно проваленная операция может ему обойтись не менее четверти миллиона деревянных. «А понесенные затраты? Это еще около сотни тысяч. Нет, ну надо же так вляпаться. Жадность сгубила. А ведь можно было только за один экспортник отхватить не меньше миллиона, да и за все остальное — тысяч около трехсот. Хватило бы не только со всеми рассчитаться, но и «навару» было бы тысяч пятьсот. А теперь? — тугая волна ненависти снова подкатила к горлу, перехватила ему дыхание. — У-у, недоумок чертов! Сам еле-еле концы с концами сводит, так еще и другим жить мешает.

Ну, для кого он этот лес бережет? Для народа? — Кравчук хрипло рассмеялся, — как же, держи карман шире. И раньше лес был неизвестно чей, а теперь и подавно. Вот с чем он меня поймал? Какая-то паршивая тысяча кубометров. Доковские ребята принялись леспромхоз раскручивать, так можно подумать, что они для народа стараются. Как бы ни так! Повыбивали для себя льготы под развитие, сделали цену кубика почти в три раза ниже, чем он достается мне на аукционах, и в  ус не дуют. Льготы, видите ли, у них. Как будто всех этих залетных гостей, кроме собственного кошелька, еще что-то волнует. Да что они? Мелочевка. Настоящие хозяева сидят в Москве да Питере. Вон куда все льготы потекут. Понимал бы это, шевронник хренов, да где ему! О высших материях все думает. Долг, народ, совесть. Тьфу, дубина стоеросовая. А того не соображает, что богатый Кравчук здесь, в Александровке, поселку намного выгоднее, чем какой-нибудь сверхбогатый Березовский в Москве. Эх, не зря говорится – за что воришек бьют, большим ворам то сходит с рук». Эта неожиданная мысль, всплывшая в разгоряченном сознании, как ушатом холодной воды, пригасила пламя злости на вся и всех, на весь мир, и наполнила душу Владимира Тимофеевича свинцовой усталостью. Нестерпимо захотелось спать.

Утром, как ни странно, он проснулся с чистой головой. Не чувствовалось ни малейшего осадка от вчерашней пьянки. С виноватым видом, попросив жену слить ему из ведра, он умылся во дворе до пояса, и растер полотенцем тело до жжения кожи. С аппетитом, позавтракав, что также не вязалось с его обычным состоянием после серьезной выпивки, он стал приводить в порядок свои бухгалтерские записи. Но чтобы Кравчук ни делал, в его сознании постоянно пульсировала одна и та же мысль: какую избрать линию поведения при встрече, притом неизбежной, с Гордеевым? В том, что тот протокол о лесонарушении уже составил, он нисколько не сомневался. Само собой понятно, что в протоколе будет фигурировать его, Кравчука, фамилия. Нужно было что-то предпринимать.

«Думай Владимир, думай, — мысленно приказал себе Кравчук. — Сам факт, что он пытался вывезти оттуда лес, отрицать бессмысленно. Видеокамера зафиксировала все: и его личность, и лица многих водителей, и номера автомашин, ну, и, само собой разумеется, общий вид места событий. Получается, что здесь уж не отвертеться. Но ведь это еще не является доказательством того, что лес там вырублен именно по его инициативе. И вообще, кто там рубил? Кто знает? Неизвестно. Пусть лесники еще попробуют доказать, что самоволка – дело рук бригады, нанятой именно им, Кравчуком. Где они будут искать ту бригаду? Не найдут, дудки. А не пойман, значит не вор, вот так-то».   

Постепенно в голове Владимира Тимофеевича стала выстраиваться версия всего происшедшего, придерживаясь которой, пожалуй, можно попытаться избежать неприятности, в виде штрафа. «Первое, лес он не рубил. Второе, его попросили, организовать вывозку заготовленной древесины какие-то ребята, пообещав, хорошо заплатить. Кто конкретно, он не знает. Они ему сказали, что найдут его сами, когда потребуется. Пока же из города они куда-то отлучились. Третье, вывезти он ничего не успел, и вообще, приехав на лесосеку, он сразу догадался, что лес там вырубили незаконно. Поэтому решил, что коль уж пригнал туда лесовозы, то нужно их загрузить, но вывезти лес прямо в лесхоз, проявив тем самым высокую гражданскую сознательность и так далее. Смотри ты, получается, что меня не наказывать нужно, а награждать, или хотя бы премировать приличной суммой, — усмехнулся Кравчук своим мыслям. — Вот так-то, господин Гордеев, ни черта у тебя не получится. Мы ведь тоже не лыком шиты».

От подобной метаморфозы, у него сразу стало легче на душе, и он решил, не откладывая дело в долгий ящик, опробовать выработанную версию на своем недруге Гордееве, которого сегодня он ненавидел уже значительно меньше, чем вчера. Нашел он Бориса Ефимовича в конторе лесничества, где тот переписывал начисто протокол о лесонарушении и все, сопутствующие ему бумаги.

Завидев входящего Кравчука, Гордеев немного удивился, но промолчал, ответив на приветствие лишь молчаливым наклоном головы.
— Все пишешь, Борис Ефимович? — с решительностью в голосе спросил Кравчук, усаживаясь без приглашения на стул, рядом со столом Гордеева.
— Что поделаешь, приходится. Не одному же тебе по выходным да в неурочное время работать, — съехидничал Гордеев.
— Ты это о вчерашнем? — наигранно удивился Кравчук и, не дожидаясь ответа, продолжил,— понимаешь, какая петрушка вышла, хотел помочь ребятам, не думал, что они там у тебя самоволку устроили.
— Это ты о чем? — удивился Гордеев.
— А ты считаешь, что там лес я выхлестал?
— Почему считаю? Уверен, — поняв, куда клонит Кравчук, засмеялся Борис Ефимович.— Ну, ты и молодец, думаешь от штрафа отвертеться?
— А зачем мне вертеться? За чужие грехи я не ответчик. Ведь у тебя фактов против меня, как я понимаю, не имеется? Не имеется. Каким образом ты сможешь доказать, что та самоволка моих рук дело?
— А что я тебя на воровстве леса поймал, разве тебе мало?
— Но разве я хоть одну палку украл? Нет. Так что не стоит спешить, Борис Ефимович, так вот я думаю.

От подобной наглости Гордеев на мгновение даже опешил. «Вот наглец, так наглец», — подумал он, но ничего такого не сказал, лишь спросил на всякий случай:
— Значит, как я тебя понял, акт о лесонарушении ты подписывать не станешь?
— Конечно, нет! — твердо заявил Кравчук, все более укрепляясь в мнении, что выбрал самую подходящую линию поведения. — Ведь я же, дорогой ты мой, Борис Ефимович, хотел тот лес вывезти прямо в лесхоз, не гнать же машины порожняком. Знал бы, что ты так дело повернешь, сразу бы уехал, чтобы потом на меня никакой напраслины не возводили.

— Нет, ты смотри, какой человек! Гражданин с большой буквы, хоть орден ему давай! Но только ты мне эту лапшу на уши не вешай. Если бы ты подобное удумал сотворить, и действительно собирался вывезти лес не к месту назначения, а в лесхоз, то  так называемые хозяева заготовленного самовольно леса тебя бы кончили в тот же день, и ты это прекрасно понимаешь. Так что придумай лучше другую сказку.
— Зачем? Меня и такая вполне устраивает, — хладнокровно заметил Кравчук.
— Ну, ладно, пусть будет так. Зачем же тогда ко мне пожаловал? — задав такой вопрос, Гордеев тут же рассмеялся, — а-а, понял. Ты решил, наверно, мне помочь, что бы я бумагу зря не переводил.
—Думай, Борис Ефимович, как знаешь, но я тебе правду сказал и ничего, кроме правды. От своих слов не отступлюсь. Так что, пожалуйста, не обессудь, соседи мы все-таки, потому и зашел. Не хотелось, чтобы ты потом на меня зло затаил.
— Спасибо за заботу, соседушка, но ты меня тоже извини, работы у меня много, так что недосуг твои сказки выслушивать.

Попрощавшись, и не получив ответа на свое «до свидания», Кравчук ушел. Домой он возвращался вполне довольный разговором с Гордеевым — он опробовал на нем свою версию с холодной расчетливостью, отмечая в ходе состоявшегося разговора все ее слабые стороны. Какой бы наивной на первый взгляд она не казалась, опровергнуть ее будет не так-то и просто. Пожалуй, единственно слабым местом в ней были заказчики, что немного беспокоило его. «Впрочем, — подумал Кравчук, — на эту роль можно будет выдвинуть какую-нибудь дикую бригаду. Их он раньше не знал, как и то, почему они вышли именно на него». Решив, что времени у него еще вполне достаточно, чтобы не один раз проанализировать все, Владимир Тимофеевич немного успокоился. «Конечно, потерянных денег жаль, но что поделаешь, бизнес есть бизнес, без риска не бывает. Сегодня проиграешь, завтра, смотришь, выиграешь», — такая философская мысль его окончательно успокоила и возвратила душевное равновесие.

После ухода предпринимателя, Гордеев долго еще сидел за столом, не притрагиваясь к бумагам. Наглая уверенность Кравчука в безнаказанности потрясла его. «А ведь, пожалуй, паразит, и вправду, вывернется», — эта мысль не покидала Гордеева все время, пока он со всей тщательностью, на которую был способен, оформлял материалы протокола о лесонарушении. С его стороны не должно быть никаких упущений, которые могли бы в дальнейшем послужить дополнительной причиной к прекращению дела в милиции.




                XIIV

В воскресенье с самого утра Артемьев Сергей занялся ремонтом погреба. Завелась в нем белая чума, или иначе — домовой грибок. Все доски перекрытия взялись снизу белым войлоком и никакого сладу с этим стихийным бедствием найти невозможно. Оставался лишь один, но зато действенный способ борьбы с напастью – сжечь все дерево, на котором появились следы жизнедеятельности этого чрезвычайно зловредного гриба.

Вскрывая настил погреба, Сергей то и дело мыслями возвращался к вчерашнему происшествию. «Надо же, какой нахалюга,— думал он о Кравчуке. — А еще сосед Бориса Ефимовича, живет с ним на одной улице. Но вчера мы его здорово припутали, теперь ему так просто не отделаться».
Увлеченный работой и своими рассуждениями, Сергей чуть не загремел в погреб – прогнившие доски не выдержали его тяжести, и неожиданно провалились. Кверху поднялось облако пыли от просыпавшегося вниз мусора. Чтобы не дышать этой гадостью, Сергей выбрался наружу.

После полутьмы погреба, солнце, казалось, светило еще ярче, чем обычно. Бездонная голубизна неба, с редкими, у самого горизонта облаками, манили на простор, на реку, куда угодно, лишь бы подальше от вечного «надо», которое постоянно довлеет над каждым человеком с первого и до последнего дня его жизни. Вероятно, что именно из чувства внутреннего протеста против необходимости тащиться, как все, ровно к восьми часам на работу и возвращаться домой по команде мастера или попросту, соседского Ваньки, именно по причине такой несвободы он оставил в свое время место тракториста в леспромхозе, и перешел на должность лесника в лесничестве. При таком маневре в материальном плане Сергей потерял довольно много, но, в конечном счете, не в деньгах ведь счастье. Да и много ли им вдвоем с супругой надо?

Вот и сегодня, умом он понимал, что погреб ремонтировать необходимо, но вот эта благодать жаркого летнего дня прямо физически влекла его совершенно в ином направлении. «В принципе, подобной работой можно заняться и в дни ненастные, которых будет еще предостаточно. А вот много ли впереди осталось лета?»,— так размышлял Сергей, пытаясь успокоить свою совесть, которая несмело подавала голос в защиту семейного благополучия. «А не воруют ли там лес?»,— эта спасительная мысль, услужливо выплывшая из тайников сознания, заставила его принять окончательное решение – съездить на Шумную, проверить там обстановку. Необходимость подобного действия обусловливалась еще и тем, что формально он, Артемьев Сергей, нес ответственность за сохранность штабелей с древесиной, которую они вчера арестовали, иначе секвестровали. Как-никак, а именно он является лесником того обхода. От внезапно пробудившегося чувства ответственности, Сергей даже посуровел лицом и сразу же стал действовать в намеченном направлении.

Перво-наперво, он проверил своего безотказного «Ковровца», который последнее время стал не совсем соответствовать подобному определению. Но на этот раз мотоцикл завелся как часы. Оставалось поставить в известность супругу, что служебный долг призывает его немедленно выехать на закрепленный за ним объект, что, конечно, является делом несравненно более важным, чем какой-то погреб, который вполне можно отремонтировать и позже. Насколько он справился с последней задачей, можно было судить по энергичным возражениям его «половины», доносившимся из глубин дома даже на улицу, и под аккомпанемент которых он спешно покинул свою усадьбу. Мотоцикл под ним радостно урчал, по-видимому, он тоже любил свободу не меньше своего хозяина.

Последними, кто видел в тот день Сергея, были местные ребятишки, удившие рыбу прямо с моста через Быструю. К ночи Сергей домой не вернулся. Не появился он в поселке и на следующий день, в понедельник. Все это, собственно говоря, не слишком обеспокоило его супругу, которая за их совместную жизнь успела привыкнуть к частым, а иногда и длительным отлучкам мужа по служебным и рыбацким делам.

В понедельник же, к концу дня, домой к Артемьевым зашел Гордеев и поинтересовался, почему Сергей не вышел на работу. Узнав о причине его отсутствия, Борис Ефимович забеспокоился. Прихватив с собою двух лесников и, на всякий случай, свою двустволку шестнадцатого калибра, он выехал все на том же «Урале» в сторону Шумной.

Пока его мотоцикл весело бежал по асфальту шоссе, Борис Ефимович прикидывал в уме, что могло стрястись с Артемьевым. Сомнений в том, что он уехал к месту безбилетной рубки, у Гордеева не было. Но вот по какой причине он там задержался на два дня? Что могло случиться, повстречай он снова у штабелей лесонарушителей? Не успел Гордеев свернуть с асфальта на лесную дорогу, как сердце у него заныло от дурного предчувствия. Совсем недавно, всего лишь позавчера, дорога выглядела малонаезженной и сильно заросшей травой и даже кое-где мелким кустарником. Теперь же она была хорошо накатанной, и местами на ней даже образовалась колея, продавленная тяжелыми машинами. Разумеется, что обнаружить на ней следы мотоцикла Сергея  было невозможно.

На Воровском перекате, несмотря на каменистое дно реки и усыпанный галькой спуск к воде, четко просматривалась колея, прорезанная шинами тяжелогруженых машин. Что здесь совсем недавно возили лес, Гордеев понял еще на своротке с асфальта. Но все же, пока они ехали к перекату, в его душе теплилась надежда, что, может быть, по этой дороге вывозили древесину с территории соседнего, Сосновского лесничества, в состав которого входило правобережье Шумной. На перекате эта призрачная надежда окончательно исчезла, и можно было предполагать самое худшее.

Где же Артемьев? Если он приехал сюда и застал воров за работой, то все могло закончиться для него, в лучшем случае, крепким мордобоем. Ружье, конечно, аргумент достаточно серьезный, но решиться стрелять по людям? Это вполне может завершиться для самого «стрелка» тюрьмой. Попробуй потом докажи, что применил оружие именно в целях самообороны. Да и вообще, брал ли в этот раз Сергей с собой ружье? Тяжелые наступили времена. Цена человеческой жизни – копейка. Вполне возможно, что кости Артемьева парятся под какой-нибудь корягой, и, попробуй, отыщи среди множества укромных уголков в тайге то место, которое стало последним пристанищем лесника.

Оставив мотоцикл прямо на берегу реки, и велев одному из лесников его караулить, Борис Ефимович с другим своим подчиненным перебрались на левую сторону реки. Он понимал, что вряд ли застанет кого-либо на месте воровства леса, но на всякий случай, оглядываясь по сторонам, они стали осторожно приближаться к площадке со штабелями бревен. Но, как и предполагал Гордеев, на ней никого не оказалось. Отсутствовала и наиболее ценная часть древесины, так называемый «экспортник».

«Вывезли не меньше трехсот кубометров, — прикинул Борис Ефимович. — Наверно, караулили, гады, пока мы уедем, и сразу же воротились обратно. Неужели Кравчук мог решиться на такое»? Борис Ефимович внимательно осмотрел все вокруг, обошел оставшиеся штабеля, зачем-то побродил среди хлама лесосеки. Что он искал, было трудно сказать. Да и что можно обнаружить после лесозаготовительной техники, которая искромсала землю гусеницами, избороздила ее шрамами при вытаскивании древесных хлыстов? Гордеев считал себя неплохим следопытом и где-нибудь в другом месте, в таежной глубинке, он без труда определил бы, кто и зачем прошел по тропе. Но здесь, на обезображенной земле, его опыт был бесполезен.
— Пошли обратно, — позвал он своего спутника, — здесь без милицейской собаки не обойтись.
На берегу их поджидал второй лесник, явно чем-то встревоженный. Он постоянно вертел головой, осматриваясь по сторонам, как будто ожидая нападения из лесной чащи.
— Что случилось, Митрыч? — окликнул его Гордеев.
— Борис Ефимович, там вон, — лесник указал рукой вниз по течению реки,— в воде мотоцикл лежит, — и он снова с тревогой оглянулся на заросли.
— Как ты обнаружил? — спросил Гордеев, в свою очередь осматриваясь вокруг.
— Там, понимаешь, на воде масляные пятна всплывают, я их отсюда заметил. Подошел ближе, смотрю, а в воде артемьевский мотоцикл лежит. Там не глубоко, метра два, не больше.

Втроем подошли к тому месту, где на воде, кружившей в небольшом изгибе берега, всплывали редкие маслянистые пятна. На глубине хорошо просматривались очертания мотоцикла, лежащего на дне вверх колесами. В нем они без труда признали «Восход» Артемьева по его не заводской темно-зеленой окраске. Когда-то Сергей специально выкрасил своего «коня» в такой цвет, мотивируя тем, что в лесу он будет менее заметен, а эстетика, дело десятое. Мотоцикл нашелся, а вот где его хозяин? Никто из присутствующих ответить на такой вопрос не мог.

— Поехали в поселок, — немного охрипшим от волнения голосом скомандовал Гордеев. — Нужно вызывать милицию, — он не стал продолжать дальше, всем и так было понятно, что с Сергеем стряслась беда.

Пока Борис Ефимович вел обратно мотоцикл, со скоростью значительно превышающей прежнюю, он мысленно пробовал выстроить версию случившегося с Артемьевым. «Скорее всего, Сергей действительно столкнулся с ворюгами, которые вполне могли оказаться городскими бандитами. Подобная встреча могла закончиться для него трагически, несмотря на его одностволку. Если он успел хоть раз выстрелить и задеть кого-либо, тогда какой-то шанс отыскать преступников сохраняется. Если же нет, то все у них будет шито-крыто. А впрочем, зацепка все же есть, Кравчук не может не знать, кто там орудовал, хотя он сам в воскресенье безвылазно  просидел дома. Впрочем, с другой стороны, ему и незачем было там светиться. Наоборот, в таком случае всем сразу  стало бы ясно, откуда растут уши. У таких людей должны быть подручные вроде Гоши. Хотя еще неизвестно, кто у кого подручный. Но в любом случае, это дело подонков, которые хорошо осведомлены о деятельности Кравчука. С другой стороны, водители «Фискарсов» вполне могли поработать и сами, тем более, что со сбытом ворованной древесины в городе никаких проблем не было. Единственный вопрос – где они могли добыть такое количество лесовозов, чтобы успеть вывезти за два дня больше трехсот кубометров леса? Нет, все-таки это дело рук человека посолиднее, чем обыкновенный шоферюга».

В Александровке Гордеев сразу же позвонил по телефону в лесхоз. Рабочий день давно закончился, но Потапов оказался на месте. Выслушав взволнованный рассказ Гордеева, он долго молчал, а затем произнес напряженным голосом:
— Вот что, Ефимович, давай-ка со всеми материалами выезжай сюда, помаркуем  вдвоем. Я сейчас созвонюсь с милицией, договорюсь о встрече с их начальством на завтра, сразу же после «рапорта». По факту пропажи человека им обязательно потребуется заявление от родственников, да и все равно, станут тянуть время – вдруг сам объявится. А в отношении лесонарушения, скажут, мол, не стоит пороть горячку, сначала попытайтесь разобраться сами, — и, меняя тему, спросил, — как там жена Артемьева?
— Ей пока ничего не говорил, да и мужикам наказал, чтобы молчали. Зачем раньше времени хоронить человека?
— Правильно сделал, но все же поговорить с ней нужно, успокоить, да может и она что-нибудь подскажет.
— Зайду, конечно, поговорю. Часика через три буду у вас в городе.
— Ну, давай, жду.

Ничего нового Мария, так звали жену Сергея, сообщить Гордееву не смогла. Завидев его входящим в ограду своей усадьбы, она как стояла с ведром в руках, собираясь кормить поросенка, так и опустилась на крыльцо. Глаза у нее наполнились слезами, и в них застыл немой вопрос:  «Что с Сергеем?».
— На Шумной мы его не нашли. Может, так куда уехал? — через силу соврал Борис Ефимович, стараясь не встречаться с Марией взглядом.
— Говорила же я ему, антихристу, что не доведет его рыбалка до добра!— запричитала Мария, охватывая виски ладонями. — Хоть бы живой вернулся, окаянный. Привяжу его к дому, на цепь посажу, зброда несчастный. Ефимович, ну что же мне теперь делать? Где его искать? Ты же его начальство, помоги.
В ее словах было столько бабьего отчаянья, что у Гордеева комок подкатил к горлу. Стараясь скрыть, за некоторой грубостью своих слов, чувство сострадания к убитой горем женщине, он прикрикнул на Марию:
— Ты кончай мужика хоронить! Не сегодня, так завтра заявится. Куда ему деваться? На всякий случай, можешь написать заявление в милицию на его розыск. Мол, ушел из дома, и не вернулся. Возвратится, так хоть стыдно будет, может в другой раз такого не сотворит.
— Правда? — Мария сквозь слезы недоуменно посмотрела на Гордеева — шутит, или говорит всерьез?
— Пиши, пиши, Мария! Я вот через полчаса еду в город, заодно могу и твое заявление отвезти.
— А чего это ты, на ночь, глядя, в город собрался? — подозрительно спросила женщина.
— Да вот, лесонарушение у нас серьезное, отродясь такого не было. С лесхоза велели срочно доставить по нему все бумаги к ним, чтобы быстрее это дело раскрутить.

В десятом часу Борис Ефимович уже заходил в кабинет Потапова. Тот стоял у окна с дымящейся сигаретой в руках. На подоконнике, за шторой стояла почти полностью заполненная окурками пепельница. «Директорство все-таки нелегко ему достается, — отметил себе Гордеев. — Курить стал, пожалуй, в два раза больше, чем прежде».

Сидя за приставным столиком, друг напротив друга, они больше часа обсуждали все детали происшествия. Затем Гордеев стал обстоятельно излагать все на бумаге, в докладной на имя директора лесхоза.
— Как, по-твоему, что стряслось с Артемьевым? — задал, наконец, давно висевший в воздухе вопрос Потапов.
— На мой взгляд, дела неважные. Под горячую руку могли мужика и порешить. Деньги там большие, так что все могло быть, — ответил Гордеев и тут же продолжил,—  но с другой стороны, влезать им в мокрое дело, вроде бы не с руки. Концы все-таки через Кравчука кое-какие для милиции имеются, так что зацепка будет. И потом, одно дело воровство леса, и совсем другое – убийство.
Скорее всего, так, — согласился Потапов. — Но знаешь, Ефимович, сейчас столько всяких отморозков развелось, что запросто могли сначала сделать, а потом уже рассуждать, что и как.
— Думал я над этим, — Гордеев устало откинулся на спинку стула, — но все-таки, по-моему, второй вариант более вероятен.
— Какой вариант? — не понял Потапов.
— Ну, что убивать Артемьева они вряд ли стали. Скорее всего, припугнули, мол, сиди и не высовывайся, а не то кончим, или что-нибудь в том же роде.
— Ну, ладно, завтра с самого утра поедем в милицию, — Потапов поднялся из-за стола. — Ты где ночуешь?
— Да, наверно, в городе, у сестры супруги заночую, давно в гости зовет.

Утром следующего дня, зарегистрировав все бумаги, как и положено, в отделе охраны и защиты леса, Борис Ефимович дожидался некоторое время Потапова, пока он управится с неотложными директорскими делами. В девять часов они были в здании РОВД – деревянной двухэтажной постройке пятидесятых годов. Там только что закончился ежедневный утренний «рапорт», и повсюду хлопали двери кабинетов. По узкому коридору спешили по своим делам сотрудники, на ходу переговаривая друг с другом. Это были обыкновенные люди, со своими житейскими заботами, абсолютно не напоминающие строгих блюстителей порядка при «исполнении», видящих в каждом встречном человеке потенциального нарушителя какого-либо кодекса.

Переговорив с дежурным по райотделу, Потапов повел Гордеева на второй этаж, к заместителю начальника РОВД, подполковнику Мальцеву, с которым был хорошо знаком. Выслушав лесников, тот пригласил к себе в кабинет оперативника, капитана Скоробогатова, и велел ему срочно взяться за дело, материалы по которому Гордеев захватил с собой. Скоробогатов недовольно поморщился, но перечить начальству не стал, хотя у него, как потом узнал Гордеев, дел и так было «выше крыши».

С этого момента для Гордеева начались «хождения по мукам». Битых два часа снимал с него капитан показания, то и дело, отвлекаясь на телефонные звонки, на разговоры, с заглядывающими в его кабинет сотрудниками. От подобного бедлама, он часто терял нить разговора, вновь и вновь перечитывал ранее написанное, тер виски и всем своим видом откровенно демонстрировал Борису Ефимовичу свое явное нежелание, возиться со всеми этими лесными делами, тем более, что для раскрытия они были, по его мнению, абсолютно безнадежными.

— Как это безнадежные? —  изумился Гордеев подобным словам капитана. — Ведь мы же поймали Кравчука прямо на месте воровства?
— А у вас есть доказательства, что это именно он вырубил там лес? — невозмутимо спросил Скоробогатов. — Пока что я их не вижу. Отыскать же людей, которые действительно там работали по заказу Кравчука, практически невозможно. Знаете, сколько подобных бригад пасется по району?
— Так вы же их, наверно, знаете наперечет, — недоуменно пожал плечами Борис Ефимович.

— Знать-то мы, может, и знаем, но вот кто из них признается, что работал там по заказу вашего предпринимателя? Тем более, стопроцентно гарантирую, что никакого письменного договора между ними нет и никогда не было. Рассчитался Кравчук с ними «наличкой», и до свидания. Кто же из работяг захочет рисковать своими деньгами, чтобы изобличить такого благодетеля? Ни один из них на такое не пойдет.
— А техника? — не сдавался Гордеев. — Я же все номера машин, которые там были, переписал. Их-то искать долго не нужно, позвонить в ГАИ и все.
— Все, да не все. Что водитель машины знает? Ему дали команду — вперед, он и поехал. И, тем более, что они у вас ни единой палки не вывезли.

— Но тогда выходит, что я должен был позволить им вывезти лес, проследить, куда он пойдет и потом еще караулить, чтобы его не запустили в переработку или не отгрузили по железке? А потом еще потребуется доказать, что это именно тот лес, который они вырубили у меня? Интересно получается, — Борис Ефимович еле сдерживался, чтобы не дать прорваться закипающему возмущению.
— Зря вы иронизируете, — Скоробогатов спокойно потянулся за сигаретой.

«Наверно, он прав, — одернул себя Борис Ефимович. — Он ведь тоже выше головы не пригнет. Убийства сплошь и рядом раскрыть не могут, а здесь какой-то лес».
— Знаете, Борис Ефимович, — продолжил капитан, — даже если кто и даст нам показания по этому делу, то все равно через день-другой он от них откажется, как пить дать. Проконсультируется у «бывалых», и откажется, тем более, если здесь замешаны крутые парни.

— Так что же теперь делать? — автоматически вырвалось у Гордеева, хотя он прекрасно понимал, что на такой вопрос никто ему ответить не сможет. После подобного разъяснения, на душе у него появилось тяжесть безнадежности, которая прямо-таки физически ощущалась в этом маленьком прокуренном кабинете.

— Будем пытаться раскручивать,— улыбнулся Скоробогатов, заметив на лице Бориса Ефимовича явное разочарование от состоявшегося разговора, — но надежды практически нет. Ваш Кравчук, надо думать, уже придумал какую-нибудь историю, объясняющую его появление в том месте.
— Еще бы, — подтвердил Борис Ефимович, — не только придумал, но и меня с ней ознакомил.
— Вот видите. Все ваши лесные дела — сплошные глухари. До суда если одно из десяти дойдет, так хорошо. Это сельский лопух надеется чистосердечным признанием заработать снисхождение. Ему-то и припаяют на полную катушку. А тертый народ…
— Веселенькая картина получается, — угрюмо проворчал Гордеев, — в таком случае всю нашу лесную охрану вполне можно разогнать в связи с явной ее бесполезностью. Ладно, с этим делом мне все более-менее ясно. А как быть с пропажей лесника? Что если его убили?
— Вряд ли, — усмехнулся капитан. — Объявится ваш Артемьев, не сегодня, так завтра объявится. Может еще и сам в этом деле замешан. Как он в отношении выпивки?
— Не сказать, чтобы трезвенник, но и чрезмерно таким делом не увлекается, не то давно бы выгнал.
— Ладно, будем заканчивать. Прочтите, что я написал, и распишитесь здесь,— капитан ткнул прокуренным пальцем в одну из граф протокола. — Когда все прочтете, снизу последнего листа напишите – с моих слов записано верно и мною прочтено, потом распишитесь.

Пока Борис Ефимович читал и подписывал каждую страницу протокола, Скоробогатов вышел в коридор, но дверь оставил приоткрытой. Гордеев слышал, как он там разговаривал с кем-то из сослуживцев, то и дело негромко похохатывая над тем, что ему рассказывали. «Жизнь, она есть жизнь, а люди есть люди, пускай они даже в форме милиционера», — подумал Борис Ефимович, невольно прислушиваясь к доносившимся из коридора словам.

Вернувшись в лесхоз, Гордеев зашел к Потапову, и рассказал ему о перспективах дела. Выслушав его, тот мрачно улыбнулся:
— Насколько я понимаю, мы своими лесонарушениями здорово портим им статистику, снижаем показатели по раскрываемости… – и он хмуро улыбнулся, разводя руками. На том их разговор закончился.

По-видимому, капитан был достаточно опытным работником и хорошо разбирался в криминальных делах. В среду, к вечеру, Артемьев Сергей действительно прибыл домой живым и невредимым, если не считать ссадин на запястьях от наручников и нескольких синяков на лице, придававших ему вид человека, способного постоять за себя. Вдобавок ко всему, от него несло водочным перегаром, а несколько бессмысленное выражение глаз свидетельствовало о сильной степени алкогольного отравления. Завидев мужа, обрадованная Мария вначале бросилась к нему чуть ли не с распростертыми объятиями, но, учуяв специфический запах алкоголя, довольно крепко выразилась и, плюнув с досады мужу под ноги, ушла в дом.

На следующее утро Сергей пришел в контору лесничества трезвый, насколько это было возможно, с заявлением об увольнении.
— Подписывай, Ефимович, не буду я больше лесником работать, хоть озолоти меня.

Сложно сказать, что так подействовало на него – неприятности последних дней, или ультиматум супруги, но свое решение он обсуждать ни с кем не хотел, сказал, как отрезал. И все же, постепенно отмякнув душой, он поведал Гордееву о своих приключениях.

В тот день, в воскресенье, едва он свернул с шоссе на лесную дорогу, как сразу же наткнулся на лежащий поперек нее небольшой ствол срубленной кем-то сосны. Возмутившись в душе неизвестными браконьерами, которым ничего не стоило просто так, ради озорства, погубить дерево, Сергей остановил мотоцикл, и подошел к неожиданному препятствию, чтобы оттащить его в сторону, и освободить себе путь. Но не успел он приняться за дело, как увидел возле себя двоих толстомордых парней, намерения которых были явно не дружественными. Воспользоваться своим ружьем он так и не смог, поскольку второпях позабыл его дома. Немного побарахтавшись, через минуту он оказался в небольшом ельничке, что стоял рядом с дорогой и где, как он понял немного позже, его и поджидали незнакомцы.

Обращались они с ним терпимо, если не считать туго затянутых наручников, да небольшого ущерба, причиненного физиономии при первоначальном знакомстве. Более того, парни оказались вполне компанейскими, и споили ему почти целую бутылку водки, не забывая при этом дать зажевать, чем они угощались и сами. Один из них остался с Сергеем, а второй угнал его мотоцикл в неизвестном направлении. Вернулся он примерно через час. К тому времени Сергей был уже на хорошем взводе, и дальнейшее помнил не совсем твердо. Бутылки водки на его не слишком большой вес оказалось более чем достаточно, чтобы ввергнуть его в состояние частичной невесомости. Но тот факт, что мимо их засады постоянно сновали большие машины, скорее всего, дизеля, он помнил достаточно хорошо.

Несколько раз Сергей пытался уговорить парней отпустить его, но после очередного стакана водки, а может и двух, выпитых, если честно признаться, не совсем по принуждению, он незамедлительно «выпал а осадок». Этот термин Сергей не так давно позаимствовал у Кандидата, которому подобная формулировка нравилась образностью и некоторым флером научности, применительно даже к такому действу.

Но как бы там ни было, очухался Сергей в каком-то гараже, скорее всего в городе. Не успел он громко заявить о своем возвращении к жизни, как снова появились все те же парни, и операция по отравлению его алкоголем повторилась. Так продолжалось в течение почти трех суток, о чем Сергей узнал лишь сегодня. Вчера же, ближе к вечеру, выпоив ему очередную бутылку водки, его долго везли на машине, а затем выгрузили, словно куль с картошкой, прямо на обочину дороги, километров в десяти от Александровки.

Вот приблизительно и все, что поведал Артемьев Борису Ефимовичу. На дальнейшие расспросы Гордеева, с целью прояснить кое-какие детали, Сергей отвечал неохотно, и даже некоторые из них пропускал мимо ушей. Под конец разговора, собираясь покинуть контору лесничества, он неожиданно посоветовал Гордееву:
— Не копайся ты в этом деле, Ефимович. Та кодла, как я понял, шутить не станет. Лично я тебе больше не помощник, так что в случае чего не обижайся.
— Спасибо за заботу, — поблагодарил его Гордеев. — Приму твои слова к сведению. Сам-то куда ты?
— Пойду обратно в леспромхоз трактористом, мужики приглашают. Деньги, говорят, обещали платить в срок. Посмотрим, как оно будет.

— Ну, что же, счастливо тебе. Если что – заходи, — Гордеев протянул на прощание Сергею руку. На том они и расстались. Борис Ефимович, несмотря на некоторую неправдоподобность рассказа Артемьева, поверил ему полностью. Какие только чудеса в жизни не встречаются, когда дело касается денег, и притом немалых.




                XIIIV

Поимка Гордеевым  Кравчука за воровством леса стала для александровцев событием особой важности, и внесла большое оживление в жизнь поселка. Такое чрезвычайное происшествие позволило местному населению почувствовать себя в роли политологов, прогнозирующих дальнейшее развитие действа и притом, с самых различных позиций. Не доставало лишь местного политобозревателя, чтобы организовать в каком-либо публичном месте дискуссию по этому вопросу. Эффект от подобного мероприятия был бы потрясающим и, наверняка, собрал бы полный аншлаг. Чернявская Клавдия, одна из примечательных фигур Александровки, пыталась воплотить такую идею в жизнь, но безуспешно, поскольку никто не проявил встречной инициативы и не выделил ей соответствующего помещения. По сей причине, дискуссии пришлось вести внутри маленьких  ячеек общества, вполне помещавшихся на кухнях или перед прилавками местных магазинов.

Преобладали в основном две версии. Приверженцы первой, так называемые оптимисты, утверждали, что если Кравчука за содеянное и не посадят, то жирок с него снимут солидный. Вторые же, пессимисты, называемые так за их неверие в торжество справедливости, олицетворяемое законами, утверждали с уверенностью непоколебимой – Кравчук или откупится, или вообще выйдет сухим из воды, но в любом случае нос Гордееву он утрет.

Страсти накалились еще сильнее, когда тракторист леспромхоза Артемьев Сергей невзначай где-то упомянул, что в городе, во время своего пьяного заточения, он несколько раз слышал имя Гоши, и хотя самого Гоши там он не видел, но на все сто процентов убежден, что воровство леса без него не обошлось. К тому же, приобретя за рычагами мощной и послушной машины дополнительную уверенность в себе, он как будто заявил, что придет время, и он с Гошей рассчитается по полной программе. Что при этом имелось  в виду, и почему он заимел какие-то претензии к Гоше, Сергей не пояснял, а лишь презрительно сплевывал сквозь зубы, отметая подобным образом весьма вольные шутки товарищей.

С самим Кравчуком никто на эту тему разговаривать не пытался, свято соблюдая принцип – в доме повешенного о веревке не говорят. Но по нему было видно, что чувствовал себя он неважно. После такого события, любая его поездка в город всем населением поселка объяснялась одним – вызывали к следователю и как там еще дело обернется… Многозначительная пауза, как правило, возникающая после таких слов, свидетельствовала, что очень многие ожидали скорого ареста предпринимателя. Но время шло, а Кравчук благополучно возвращался домой, и по этой причине интерес к  его персоне стал постепенно угасать. Терялось ощущение новизны, люди устали ждать.

Две недели спустя, Гордееву позвонили из РОВД и пригласили вновь  для повторной дачи показаний, но теперь уже следователю. Повторилась та же процедура, что и прежде, с той лишь разницей, что показания с него на этот раз снимала женщина в штатском, особа весьма эмоциональная. Она сильно переживала, что из-за лесного дела ей могут отодвинуть отпуск, и по этой причине ее отношение к виновнику своих неприятностей, а таковым она, безусловно, считала Гордеева, было не слишком доброжелательным.

Все это сильно подействовало на настроение Бориса Ефимовича, и он возвращался домой в несколько возбужденном состоянии. Проезжая мимо автостанции, он заметил среди человеческого муравейника знакомую фигуру. Присмотревшись, Борис Ефимович узнал Забродского, медленно дефилирующего с дипломатом в руке среди суетящихся по площади людей. Весь его скучающий вид явно свидетельствовал о том, что он убивает время в ожидании автобуса.

Проехав немного дальше – на автостанцию «частникам» заезжать не положено, Борис Ефимович припарковался к стаду разномастных автомобилей, владельцы которых здесь же организовали несанкционированный рынок. Многочисленная толпа покупателей и просто зевак совершала здесь упорядоченное круговое движение вдоль импровизированных торговых точек, возле каждой из которых неподвижно возвышалась нервно-ожидающая фигура владельца товара.

Среди людской толчеи сновала стайка чумазых ребятишек, клянчившая у покупателей рублик на хлеб. Гордеев встречал этих беспризорников уже не в первый раз, и даже приметил среди них одного белобрысого мальчонку лет семи, бегавшего в непомерно большом пиджаке, и отличавшегося от остальных, необычной для таких ребят стеснительностью. Еще как-то раньше он попросил у Гордеева денежку, и в его глазах при этом сквозило такое смущение, что Борис Ефимович сунул ему в грязную ладошку десять рублей и спросил что-то насчет родителей. Мальчишка окончательно смутился, ничего не ответил и юркнул в толпу.

—У него папка с мамкой от водки померли, он один остался, — звонким голосом пояснил другой мальчишка, оказавшийся рядом, и тут же требовательно попросил, — дядя, дай и мне рублик.
Борис Ефимович отдал ему всю мелочь, что нашлась в кармане, и поспешил уйти оттуда, испытывая необычную горечь от всего увиденного. На этот раз «Белобрысый» к Гордееву не подошел, хотя в толпе они и встретились взглядом. Гордеев также прошел мимо, обходя стороной многоголосое человеческое собрание. Выбравшись к автобусным остановкам, он не совсем случайно столкнулся с Забродским, который все с тем же отсутствующим видом почти прошел мимо, но в последнее мгновение лицо его оживилось, и он радостно заулыбался:
— Борис Ефимович, какими судьбами?
— Да вот проезжал мимо, смотрю — ты время убиваешь, дай, думаю, понаблюдаю, как это у тебя получается.
— Да не говори, до автобуса еще остается не меньше получаса. Пришел пораньше, мало ли что бывает.
— Раньше, это все-таки лучше, чем позже, — засмеялся Гордеев. — Думаю,  ты не станешь возражать, если я предложу тебе сменить место в общественном транспорте на мои «Жигули»?
— Так ты на машине? Домой?
— Верно, подмечено. Так  что, если не имеешь ничего против, прошу следовать за мной, — и Борис Ефимович сделал широкий приглашающий жест рукой в сторону скопления машин.

Обилие автотранспорта  на городских улицах мало способствует беседе с водителем, тем более сельским. До выезда  из города спутники молчали. Но вот сутолока машин и людей  осталась позади. Мотор Гордеевского «Жигуля» взял ноту повыше, и в ответ, теплый ветерок завел  в проемах припущенных боковых стекол свою бодрую песню.

Прав был Николай Васильевич Гоголь, любят россияне быструю езду. И если в свое время он назвал тройку птицей, то каким же словом можно сегодня обласкать «Жигуленка», безотказного и надежного товарища человека, стремительно несущего своего хозяина к намеченной цели. Мчится он по дороге, не обращая внимания на барственное высокомерие «Мерседесов», обгоняющих его с презрительным урчанием, ни на встречных мрачно тонированных «Ниссанов», уподобленных большим чемоданам на колесах, спешащих на вокзал к поезду. Какое ему дело до этих чужаков на наших дорогах, способных лететь лишь над гладью асфальта, и сразу теряющих свое превосходство, попадись им на пути такая знакомая всем нам, россиянам, табличка-указатель с трогательно-заботливой надписью – «Объезд»! Фыркнет пылью при виде ее «Жигуленок» и помчится дальше, как  ни в чем не бывало. Лощенные же «иномарки» замирают перед указателем, испуганно приседая на все свои пружины и рессоры, а потом медленно ползут дальше, тычась, словно слепые котята, в каждый встречный бугорок, в каждую ямку. И попадись на их пути колея чуть глубже, усядутся они в ней на свое иностранное брюхо, и завизжат шинами в бесполезных попытках сдвинуться с места. Тотчас же исчезнет вся их заграничная гордыня, и незадачливый водитель станет униженно кланяться всем встречным и поперечным, потрясая в дорожной пыли «галстуком», в надежде на наше российское сострадание. А «Жигуленок» тем временем будет  все так же весело отсчитывать километры, и ветер по-прежнему будет распевать ему свою извечную песню, песню дорог необъятной России.

— Ну, как твой ремонт? — спросил, наконец, Борис Ефимович, позволяя себе несколько расслабиться после напряжения, вызванного ездой по городским улицам с обилием  пешеходов на проезжей части.
— С ремонтом полный порядок. К осени школа будет как новая, — весело похвастался Забродский.
— Так уж и новая? — засмеялся Гордеев. — Ей завтра в обед будет полсотни лет.
 — Ничего, главное, чтобы было тепло, светло и не капало с потолка. Остальное все приложится, — спокойно отпарировал Илья Савич и, уводя разговор в сторону от изрядно поднадоевших ему за последнее время строительных дел, спросил, — ну, а у тебя как в отношении твоей космологии? Все разложил по полочкам?

Гордеев не понял, то ли Забродский иронизирует, то ли и впрямь интересуется его попытками осмыслить место человека в этом мире. Во всяком случае, в интонации голоса Забродского не было ничего такого, что могло бы задеть самолюбие собеседника.
— Куда там, если бы все было так просто, то на сегодня и вопроса бы не стояло. Знаешь, меня в последнее время мучает проблема бесконечности.
— Это потому, Борис Ефимович, что ты, по-видимому, пытаешься осмыслить ее с позиции здравого смысла.

— Ведь смотри что получается, — не реагируя на слова Забродского, продолжил Гордеев. — Большое простирается в бесконечность, но ведь и малое стремится туда же. Вначале говорили, что атом является наименьшей  составляющей материального мира. Потом на эту роль определили электрон, протон  и нейтрон. Теперь же оказывается, что две последние частицы состоят из каких-то кварков. Потом обязательно откроют, что и они в свою очередь не есть нечто единое и неделимое. Получается, что правы были древние, когда утверждали, что во всяком малом есть еще меньшее.

— А для большого, всегда найдется нечто еще большее, — весело подхватил Забродский.
— Само собой, — согласился Борис Ефимович. — Так вот, не означает ли все это, что две бесконечности каким-то образом смыкаются друг с другом?
— Ну, дорогой мой лесник, ты позволяешь себе забираться в дебри, по которым уже давно лазают физики, с головами, набитыми математикой, а не здравым смыслом. Нормальному человеку там делать нечего.
— Ты про теорию относительности?
— Да нет. Там как раз можно еще и с этим компасом не  заблудиться. А вот квантовая и релятивистская физика – вещи заумные, и основаны чисто на вере.
— На какой еще вере? — не понял Гордеев.
— А вот так, на вере в математику, она их бог.
— А-а, вон ты о чем. Тогда получается, что современные физик ни кто иное, как новый  пифогориец.
 
— Пусть будет и так. Во всяком случае, они придумали новую картину сотворения мира, в которую очень даже легко вписывается сверхъестественная сила, первопричина сотворения всего сущего — Большой Взрыв.
— Э-э, нет, Илья Савич, я эту теорию на дух не приемлю. Пускай даже всякие там красные смещения и прочие реликтовые излучения ее подтверждают сотню раз. Мало ли было у нас на земле всяких теорий? В свое время, вон, солнце тоже вокруг земли вращалось, а потом оказалось, что это, мягко говоря, не совсем верно.
— А ты что, можешь предложить нечто лучшее?

— А зачем? Это давно уже предложено другими. Еще Гераклит утверждал, если нужно, я могу даже процитировать его дословно, так вот, он утверждал, что космос, не создавал никто ни из богов, ни из людей. Он всегда был и будет вечно живым огнем, постоянно то разгорающимся, то угасающим. Чем тебе такая космогония не нравится?
— Интересно у тебя, Борис Ефимович, получается. Когда ты ищешь ответ на вопрос о смысле  жизни, то подразумеваешь некую точку, отталкиваясь от которой было бы можно все логично объяснить. А вот  в данном случае подобного требования почему-то перед собой не ставишь. Отчего же такая избирательность?

— А потому, что жизнь человеческая конечна, а вселенная нет, и по этой причине для нее отыскать какую-то исходную точку просто невозможно по определению. А теорию Большого Взрыва я не приемлю потому, что в этом случае нет места для изначально существующего разума, извечности жизни. Понимаешь? В данном случае она должна зародиться и развиваться из космической пыли, из камня, из чего угодно, и в процессе эволюции достичь современного состояния. А это, на мой взгляд, невозможно без организующего разума. Утверждение – «живое может произойти от живого», на мой взгляд – аксиома. Так вот, при Большом взрыве для мирового разума просто нет места. Согласен?

— Согласен не согласен, но твоя точка зрения для меня ясна, — покачал головой Забродский. — Но как мне помнится, раньше ты говорил, что жизнь такая же качественная характеристика материи, как и электромагнитное излучение, гравитация и тому подобное?
— Было дело, — согласился Борис Ефимович, — так и что?
— Дело в том, что твою нелюбовь к современному пониманию происхождения вселенной можно легко и просто поменять на обратное, если допустить, что разум, как нечто обратное энтропии, есть качественная характеристика пространства, а именно – одна из многочисленных форм проявления его структурированности.
— Знаешь, уважаемый, по-моему, это уже совсем заумная вещь, — рассмеялся Гордеев.
— А, по-моему, это не менее рационально, чем твой вечно существующий огонь или космос, как тебе будет угодно.

— Илья Савич, ты кончай меня путать, — Гордеев даже  потряс головой. — Я еле-еле внес во все это какой-то порядок, а ты мне здесь свою структурированность подбрасываешь. Ее выговорить, и то язык путается, а уж понять…. В конце концов, я же не претендую на лавры физика-теоретика или даже астролога, и выдвигать теорию сотворения мира не собираюсь. Мне все это нужно для моего личного употребления, так, по-моему, говорил Михаил Жванецкий.

— Ну ладно, Ефимович, — отступил Забродский, не желаешь принимать от меня подарка — не надо, хотя и зря. Смотри, как хорошо вписывается твой изначально существующий разум в современную концепцию сотворения мира. Если хочешь, могу изложить.
— Не возражаю, — Гордеев с недоверчивой улыбкой глянул на спутника.

— Значит так, не буду распространяться о причинах Большого Взрыва, суть которого, собственно говоря, не взрыв как таковой, а объемное расширение Вселенной, в результате которого в ней все, что не связано друг с другом, взаимно удаляется. При взрыве возникло само пространство-время, обладающее десятимерной симметрией. Само время можно считать ее одиннадцатой составляющей. Весь наш мир есть ничто иное, как проявление структурированного пространства. Так вот, Борис Ефимович, ты зря не оценил моего предложения. Ведь стоит ввести в пространство еще одну симметрию — симметрию разумности или целесообразности, и все будет в наилучшем виде. Двенадцатимерное пространство дает место всем: и физикам, и теологам. Ну, каково? — Забродский с плохо скрываемой улыбкой посмотрел  на Гордеева, ожидая его реакции.

— Вроде бы даже красиво, — смущенно заявил Борис Ефимович, — но не совсем понятно, что это за  штуковина, твоя симметрия?
— Да точно такая же заумная вещь, как и твой космический разум, — не выдержав, рассмеялся Забродский и, чтобы не обидеть Гордеева, тут же  предложил, — давай-ка, Ефимович, спустимся с высот заоблачных на землю. Твоя дочка, как я понимаю, готовится поступать в институт или, как теперь модно, в академию?
— Будет учиться дальше, если, конечно, поступит. Грешно одну дочку да не выучить.
— А куда пойдет, если не секрет?
— Да какой здесь может быть секрет, – пожал плечами Гордеев, – в медицинский. Хотелось, чтобы стала фармацевтом – чисто женская работа.
— Это точно, но я лишь одного не пойму – кому хотелось, родителям или Даше?
— Всем нам, — засмеялся Борис Ефимович, уклоняясь от ответа.
— Понятно, — вздохнул Забродский. — А я думал, она у вас в артистки подастся, шел такой разговор. А мой сын в следующем году школу заканчивает, а все никак не может определиться, что ему хочется, то ли севрюжины с хреном, то ли демократии.
— Какой еще севрюжины? — удивился Гордеев. — Ее же еще при Хрущеве съели, а на сегодня остался только хрен.
— А я-то думаю, почему у нас такая хреновая демократия, — весело захохотал Илья Савич.

За разговорами время прошло незаметно. Впереди показался мост через Быструю, на котором как всегда дежурила голопузая ребятня с удочками. Завидев в кабине гордеев-ской машины своего директора, школяры все как один, повернулись навстречу и чуть ли не хором поздоровались.
— Уважают тебя детишки, — кивнул в их сторону Борис Ефимович. Забродский промолчал, но по нему было видно, что слова Гордеева  не оставлены им без внимания, улыбка удовлетворения промелькнула по его лицу. 




                XIX
               
Прошло не менее часа, как последний автобус вернулся из города, а Даши все не было. Гордеевы начали беспокоиться, так как Анна Сергеевна условилась с дочерью, что та вернется, самое позднее, этим автобусом.
— Может, заглянула к подругам? — предположила она, вопросительно глядя на мужа.
— Возможно, — согласился Борис Ефимович. — Впечатлений, поди, полный короб.
— А может, опоздала к автобусу и осталась ночевать у тетки?
— Начнем сейчас гадать, что да как. Сестре твоей, между прочим, можно и позвонить.
— Так сходи, да позвони. Чего сидеть?
— Да погоди ты, если через часик не появится, схожу, — недовольно буркнул Борис Ефимович.
Час ожидания тянулся томительно долго. Оба, занимаясь своими делами по хозяйству, нет-нет, да и посматривали  в окно, выходящее на улицу – не идет ли Даша, но ее все не было.
— Ладно, я пошел звонить, — не выдержал, наконец, Гордеев, направляясь со двора на улицу.

Дело шло к вечеру, и солнечный закат залил краснотой полнеба, на фоне которого угрюмо чернела Лысуха. «Быть завтра ветру, не иначе» — подумал Борис Ефимович, шагая в контору лесничества.

Звонить лишний раз в город, сестре жены Валентине, ему, если сказать по совести, не хотелось. Испортились у него с ней отношения после того, как узнал об ее третьем замужестве. «Меняет мужиков, как перчатки», — проворчал он, услышав об этом событии от супруги. Ему почему-то стало обидно за Николая, второго мужа Валентины, человека тихого и работящего.
— Чего бабе не иметься? — как-то не выдержав, спросил он Анну Сергеевну. Но та семейные дела сестры не захотела обсуждать даже с собственным мужем.
— Сама пускай разбирается, не наше это дело, — ответила она в тот раз Борису Ефимовичу, на что он только крякнул и больше на эту тему с ней не заговаривал.

На телефонный звонок ответила сама хозяйка.
— Ой, Боря, здравствуй! — защебетала она в трубку. — Почему так редко звоните?
— Да у нас ничего такого нет, так что вроде бы и трезвонить лишний раз незачем, — отшутился Гордеев и сразу же, не давая возможности расплыться разговору «обо всем», спросил, — Валентина, Даша у тебя или уехала домой?
— Даша? — переспросила та, — да нет, она заходила к нам где-то возле обеда, меня как раз дома не было. Но наш Вовка говорит, что она почти сразу же ушла

Поговорив с Валентиной еще минуту или две обо всем и не о чем конкретном, Борис Ефимович заспешил домой. Тревога, в связи с долгим отсутствием дочери, все нарастала, наполняя душу сосущим холодком. Дома Анна Сергеевна уже не находила себе места. Не дав мужу даже переступить порог, спросила:
— Даша у Валентины?
— Нет ее там, наверно, уехала, — хмуро ответил Борис Ефимович, заходя с веранды в комнату и оглядываясь, как бы ожидая увидеть Дашу дома.
— Боже мой, ну что же делать? — заметалась по квартире Анна Сергеевна. — Где она может быть?
— Ты, Аня, сходи к Чернявским, спроси у их сына, он должен был ехать из города последним автобусом, может, он ее видел?
— Ой, правда! Я побежала, — Анна Сергеевна выскочила в коридор, сильно хлопнув при этом дверью, отчего она снова приоткрылась.
— Да ты аккуратнее, не беги сломя голову, — бросил ей вслед Борис Ефимович.

Оставшись один в квартире, он ходил некоторое время из угла в угол, не зная, чем заняться, затем вышел во двор. Сумерки сгущались. От недавно полыхавшего заката на горизонте оставалась лишь светлая полоска. Позвякивая цепью по протянутой проволоке, к хозяину подбежал Дозор, пестрая лайка, исполнявшая одновременно и сторожевые обязанности.
— Ну что, Дозорка, — наклонился к нему Борис Ефимович, поглаживая пса по лобастой голове, — плохая жизнь на цепи?
Тот, поскуливая, как бы соглашаясь с хозяином, побежал к калитке, а затем вернулся обратно и направился к навесу. Его поскуливанье стало громче и несколько раз он даже взлаял.
— Ты что там нашел? — недоуменно спросил Гордеев и с какой-то необъяснимой тревогой подошел к нему.

В углу, где строение примыкало к веранде дома, и где было почти совсем темно, ему послышалось нечто, похожее на всхлипывание. Сердце Гордеева сжала острая боль – Даша! Он рванулся туда и скорее определил на ощупь, чем увидел в самом углу, у верстака, сжавшийся комочек тела дочери. От прикосновения руки отца, Даша затряслась в рыдании:
— Папа! Я умру! Я не могу жить! Я не хочу жить!
— Дашутка, милая, успокойся. Что с тобой, родная? — голос Гордеева звучал хрипло с заметной дрожью. Он не умом, а сердцем уже понял, что с дочерью  стряслось нечто ужасное, отчего ей белый свет стал не мил. Затем страшная догадка ослепила его сознание, и он больше уже ничего не мог делать, а лишь повторял:  – Дашенька, доченька, успокойся, родная, все еще будет хорошо, ну, прошу тебя.

Но Даша по-прежнему тряслась в рыданиях, судорожно всхлипывая и все сильнее вжимаясь в угол. Пытаясь хоть как-то успокоить ее, Борис Ефимович попытался погладить дочь по голове, но она резко откинулась дальше в угол, и рука отца коснулась лишь ее плеча, с разорванным рукавом платья.

Ноги Гордеева стали предательски подрагивать, и непонятная слабость от них стала подниматься все выше и выше, делая тело непослушным, ватным. Чтобы не упасть, он присел на что-то здесь же, рядом с дочерью, и обессилено откинулся к стене веранды. Там и нашла их Анна Сергеевна – бьющуюся в рыданиях дочку и тяжело дышащего мужа, уцепившегося одной рукой в отворот рубашки, а другой пытающегося ласковым прикосновением успокоить дочь

Почувствовав даже в темноте, что с мужем что-то неладно, Анна Сергеевна профессионально взяла его за руку и сжала запястье – сердце билось в бешеном ритме.
— Даша! Прекрати! С отцом плохо! Помоги втащить его в дом! — голос матери был повелителен до резкости. Он как плетью стеганул Дашу, заставив ее придти в себя, возвращая к жизни.
— Я сам, — громко, как ему казалось, возразил Борис Ефимович, но голос его был слабым, еле слышным.
— Боренька, ты только не напрягайся, мы тебя донесем, — шептала Анна Сергеевна. — Миленький, только не умирай, я тебе сейчас помогу, только не напрягайся.       

Вдвоем с Дашей они помогли вяло-отяжелевшему Гордееву войти в дом и уложили его на диван. Анна Сергеевна зажгла свет, и лишь теперь увидела красное, опухшее от слез лицо дочери, ее растерзанную одежду, сквозь дыры которой проглядывало тело, все в синяках и ссадинах.
— Доченька — всхлипнула мать, не переставая шарить дрожащими руками в шкафчике для лекарств. Заставив мужа проглотить таблетку нитроглицерина, она извлекла из своей рабочей сумки стетоскоп и стала слушать сердце мужа.
— Кажется тахикардия, — поставила она диагноз. — Ничего, Боренька, я врач, я не дам тебе умереть, мы с тобой еще станцуем на свадьбе нашей Дашеньки, — шептала она, массажируя живот мужу. — Лежи, милый, сейчас я дам тебе еще одну таблетку, все будет у нас хорошо.

Даша с испуганным видом присела на стул рядом с диваном. Она успела сменить изорванное платье на новое. Весь ужас возможной смерти отца на какое-то время вытеснил из ее сознания собственную беду.
— Пойдем, доченька, умойся, расскажи мне все, — повлекла ее Анна Сергеевна из комнаты, не желая, чтобы муж при виде Даши вновь окунулся в бездну беды, постигшей их семью.

В эту ночь свет в доме Гордеевых не гасили. Даша с матерью сидели на кухне, оставив дверь в зал, где лежал отец, приоткрытой. Они шепотом разговаривали. Обняв дочь за плечи, и прижавшись к ее щеке своей, Анна Сергеевна тихонько покачивалась вместе с нею, убаюкивая ее как когда-то, и слушала ее всхлипывающий рассказ о случившемся.

Сдав документы в приемную комиссию института, Даша некоторое время бродила по городу, заглядывая попутно в магазины. Затем около часа дня она зашла к тете Вале, но ее дома не оказалось. Поговорив немного с ее младшим сыном Вовкой, Даша ушла от них, сказав, что пойдет на автостанцию, и уедет домой автобусом, как и договаривалась с родителями.

По пути, со стоящей возле тротуара машины, ее окликнул Кравчук, или дядя Володя, как звала его Даша. Узнав, что она собирается домой на автобусе, он предложил ей поехать с ним, поскольку через часик он также едет в Александровку. На это предложение  она согласилась, так как хорошо знала Кравчука, жившего с ними на одной улице. Целый час она колесила с ним по городу, где у  Владимира Тимофеевича было множество знакомых и неотложных дел. Затем он сказал ей, что сейчас они заскочат еще в одно место, заберут там известного ей Гошу, и сразу же едут домой.

Когда они подъехали к какому-то дому, Гоша уже поджидал их у крыльца и сразу же направился к правой дверке иномарки Кравчука, предложив, что машину поведет он. Кравчук с этим охотно согласился. Они практически выехали за город, когда им «поморгала» светом встречная машина, большая и черная. Затормозив, Гоша с Кравчуком пошли к ней. О чем и с кем они там разговаривали, Даша не знает, но разговор был шумным. В результате оказалось, что Кравчук должен срочно вернуться в город, и домой поедет лишь завтра. Он сказал об этом Даше и, заметив ее огорчение, поскольку ей совсем не хотелось ночевать у тети Вали, он вдруг предложил Гоше довести Дашу до Александровки и сразу же вернуться обратно в город.

Не успела Даша ответить ни да, ни нет, как Гоша вскочил за руль и сразу погнал машину на большой скорости, оставив Кравчука на дороге. Оглянувшись, Даша еще заметила, как он, посмотрев им вслед, неодобрительно покачал головой и направился к ожидавшей его черной машине.

Без каких-либо происшествий они доехали почти до самого поворота на мост через Быструю, и здесь Гоша неожиданно свернул на небольшую полянку рядом с дорогой, и которую совсем не видно с проезжающих мимо машин. Здесь все и случилось. Даша кричала, царапалась, но разве можно сравнить девичью силу с мощью откормленного амбала. Придушив ее так, что она лишилась чувств, он надругался над нею, после чего, усаживаясь за руль машины, сказал:
— Дальше доберешься сама, здесь рядом. И не вздумай кому вякнуть – убью!

После того, как он уехал обратно в город, дождавшись сумерек, истерзанная Даша, никем не замеченная, перешла мост и тихонько прокралась во двор своего дома, под навес, где ее нашел отец.
Анна Сергеевна за все время, пока дочь, всхлипывая, рассказывала про весь ужас случившегося, не проронила ни слова. Лишь слезы одна за другой скатывались по ее щекам, и смешивались со слезами дочери. Черная беда заглянула в дом, в котором еще утром царили спокойствие и радость.



               
                XX

Как ни таилась Даша, стараясь незамеченной пробраться домой, но в поселке от людских глаз не спрячешься. Разве может сельский тысячеглазый Аргус позволить себе, чтобы все его головы спали одновременно? Никогда. В любой момент отыщется не одна пара глаз, по той или иной причине страдающая бессонницей. А если к тому же принять во внимание, что ночная темень вызывает кое у кого прилив энергии, а вместе с ним и трудовой активности, то становится понятным, что даже маленькая мышка не проскользнет здесь незамеченной. Через день или два, все жители поселка будут знать во всех подробностях о ней все: и какого она была цвета, и какой у нее был длины хвост, и, тем более, к какому амбару она прошмыгнула.

Так получилось и с Дашей. К вечеру следующего дня по поселку прошел слушок, что с Гордеевской дочкой что-то стряслось, то-то она глаза на люди весь день не кажет. А известие о том, что сам Борис Ефимович свалился с сердечным приступом, или даже с инфарктом, еще более усилило подозрения сельчан. Через какое-то время случившееся было известно всем в мельчайших подробностях, восстановленных богатым воображением местных детективов по незаметным лишь неискушенному взгляду мелочам-уликам, свидетельствующим о событии в масштабах поселка чрезвычайном.

Анна Сергеевна не решилась везти мужа в городскую больницу. Скорую помощь в такую даль не вызовешь, а оставлять Дашу одну в таком состоянии было нельзя. Помимо этого, ей, как медицинскому работнику, было хорошо известно положение дел в обеих городских больницах, что, скорее всего, и предопределило ее решение.

Утром она позвонила по телефону прямо домой врачу-кардиологу одной из городских больниц, своему хорошему знакомому еще по совместной учебе в институте, и объяснила ему все. Она попросила его приехать к ним в Александровку и посмотреть мужа. Надо признать, что тот действительно оказался хорошим другом, и уже в середине дня прибыл в поселок на своем стареньком «Москвиче».

К тому времени Борис Ефимович чувствовал себя терпимо, но сердце по-прежнему продолжало стучать в ускоренном ритме. Уточняющий диагноз узкого специалиста звучал для Бориса Ефимовича непонятно, а потому и страшновато - пароксизмальная тахикардия. Получив заключение специалиста по сердечным делам, Анна Сергеевна взялась лечить мужа сама.

Борис Ефимович, который никак не мог смириться со своим беспомощным положением, был рад остаться дома под присмотром супруги, хотя в целом его настроение было удрученным. Анна Сергеевна, мужество которой оказалось выше всяческих похвал, поочередно успокаивала, как могла, то мужа, то дочь. Как на них это действовало, сказать было трудно, но постепенно лицо Бориса Ефимовича стало смягчаться, утрачивая выражение какой-то отстраненной от всего решимости. Даша пыталась снова взяться за учебники, но Анна Сергеевна видела, что книга перед нею оставалась раскрытой на одной и той же странице.

Внешне какое-то подобие покоя возвратилось снова в дом Гордеевых. Но что таилось в душе каждого из членов этой маленькой семьи? Как измерить то напряжение духовных сил, которое скрывалось за подобной видимостью? Чем бы в течение долгого летнего дня не занимался каждый из них, перед их внутренним взором постоянно вставал один и тот же вопрос: как теперь им жить дальше? Все, чем была заполнена их жизнь еще вчера, безвозвратно кануло в прошлое. Будущий день был сокрыт для них черной завесой их общей беды.

От свалившегося на нее несчастья, Анна Сергеевна похудела за одни сутки. На ее лице прежними оставались лишь глаза –  проницательно-строгие, и вместе с тем, полные доброжелательности. Именно такая особенность ее взгляда не располагала местных любительниц перемывать косточки своим ближним, обсуждать Анну Сергеевну. Но так было до вчерашнего дня. Теперь же семья Гордеевых попала в центр поселкового информбюро, негласными дикторами которого были две сестры Чернявские, проживающие в силу особенностей своих характеров в разных концах поселка, подальше друг от друга.

Младшая из сестер, Клавдия, на второй день после случившегося отыскала какую-то причину, чтобы заглянуть к Кравчукам, в надежде услышать там что-либо новенькое от вернувшегося из города Владимира Тимофеевича. От нее тот и узнал о несчастье Гордеевых.
— Откуда это тебе известно? — неприятно пораженный новостью спросил ее Кравчук.
— Да как же не знать, Тимофеевич, когда весь поселок только об этом и говорит, — ответила та. — Сказывают, что ты их Дашку в городе встречал, и даже ее катал на своей машине, — с ехидной улыбкой продолжила Клавдия.
— Ну и что в том такого? — нахмурился Кравчук.
— Так она же из города тоже приехала на машине, — засветилась глазами та.

Лишь теперь до Кравчука дошло, что его имя односельчане могут увязать с несчастьем Гордеевых. Жаркая волна растерянности ударила ему в голову, прокатилась дрожью по коленям. «Господи, как он сглупил, что позволил Гоше в тот день отвезти Дашу на своей машине в Александровку. Теперь его имя затаскают, втопчут в грязь лишь потому, что он вынужден общаться с этой скотиной. Что сейчас делать?» — думал он, глядя сверху вниз с натянутой улыбкой на Клаву. От все понимающего взгляда той не ускользнула растерянность Кравчука. Искорки злорадства промелькнули и исчезли в глубине зеленоватых глаз местной фурии. Перекинувшись парой незначительных фраз с женой Владимира Тимофеевича, она вскоре выскользнула на улицу.

«Ну, все. Через пять минут весь поселок будет трезвонить, что это он, Кравчук, подстроил Гордееву такую подлость, в отместку за его неуступчивость в лесных делах», — подумал Владимир Тимофеевич, обречено опускаясь на диван, возле которого и находился все это время.
— Володя, что с тобою? — недоуменно спросила его жена, заметив, что с мужем происходит что-то неладное.
— Да вот говорит, что с дочкой Гордеевых сотворили что-то нехорошее, а я позавчера встречал ее в городе.
— О, Господи, да как же так? — заохала та, роняя на пол ложку, которой мешала что-то на плите.

«Неужели, правда, Гоша испортил девку? Вот мерзавец. Надо срочно что-то предпринимать. Пусть, скотина, немедленно на ней женится или как угодно улаживает это дело, пока оно не попало в милицию. В город, надо как можно быстрее ехать в город»,— такие мысли промелькнули в голове Кравчука, и он направился к двери.
— Я в город, срочное дело, — бросил он на ходу жене.
— Да ты же только что из города! — крикнула та ему вслед и вдруг, как будто чем-то осененная, прикрыла рот ладонью и обессилено опустилась на табурет.
Выгнав машину из гаража, Владимир Тимофеевич стал закрывать ворота и впопыхах прищемил створками палец. Взвыв от боли, он зло выругался, пнув в сердцах воротину ногой.
— Ты что это, Тимофеевич, материшься? — засмеялся сосед, останавливаясь возле калитки своей ограды.
— Да вот, зараза, палец прищемил – больно!
— А-а, это бывает. Ты куда, паря, на вечер глядя собрался?
— Срочно в город нужно. Дело там одно осталось недоделанным.
— Мне вот тоже надо бы завтра часиков в десять быть в городе, так думаю пораньше утром выехать, чтобы успеть.
— Я-то к этому времени, буду уже с приятелем обратно, — буркнул Кравчук, усаживаясь в машину.
— Это с Гошкой, что ли? — поинтересовался сосед.
— С ним, — мотнул головой Кравчук, давая полный газ своему джипу.
«Приспичило мужику, что глядя на ночь попер», — подумал сосед, безразлично посмотрев вслед отъехавшей машине.

Дома Гордеев провалялся два дня, и истомился душою ужасно. Почувствовав себя немного лучше, он на второй день решил, что завтра обязательно выйдет на работу. Испытанный им сильнейший психологический стресс не прошел для него бесследно, что даже отразилось на его внешности. Лицо стало угрюмым, а глаза потускнели, лишь изредка в них мелькали искорки ненависти. Но в целом он по-прежнему находился в состоянии как бы отрешенности от происходящего.

То, что все уже знают о случившимся с его дочерью, он понимал. И хотя вряд ли кто посмеет на эту тему заговорить с ним, тем не менее, он заранее предчувствовал любопытные взгляды односельчан. Ведь для некоторых из них чужая беда не более чем повод для разговора. Может быть, на самом деле все было и не совсем так, и многие искренне сочувствовали Гордееву, но даже сама мысль об этом, раскаленным железом обжигала его сердце. Обостренное горем чувство человеческого достоинства, растоптанное подонкам, который не имеет права ходить по земле, требовало отмщения. Такая мысль не покидала Бориса Ефимовича ни на секунду, чем бы он ни занимался, поднимая в нем всякий раз испепеляющую ненависть и желание мстить всем, кто тем или иным образом был причастен к трагедии его семьи.

В те былые времена, которые остались в далеком прошлом и отделялись от настоящего всего лишь двумя днями, Борис Ефимович мог долго рассуждать об обязательности гуманизма в отношениях между людьми, о необходимости торжества закона в гражданском обществе, об искоренении предрассудков и пережитков прошлого повсюду, где человек смеет называть себя цивилизованным. Но сегодня он, как никто другой, понимал тех людей, которые предпочитают до сих пор смывать оскорбление кровью своего врага, даже не помышляя при этом обращаться в чересчур гуманный суд современного общества.

По-видимому, все люди за гуманность в отношениях между собой, но лишь до тех пор, пока чужая рука не коснется в них того, что является фундаментом самоуважения личности, и к чему дотрагиваться не позволено никому. В противном случае, декларируемая общечеловеческая гуманность моментально теряет свою привлекательность, и уступает место законному желанию не только покарать врага или обидчика, но и отомстить. И какое из этих двух желаний окажется сильнее, трудно сказать, поскольку все зависит не столько от личностных качеств каждого отдельно взятого человека, сколько от состояния гражданского общества. И чем менее действенными становятся гражданские институты, тем вероятнее победа желания именно отомстить, а не просто покарать в соответствии с действующими законами.

В том прошлом, Гордеев мог достаточно подробно излагать суть учения Жан Жака Руссо об общественном договоре и всех тех преимуществах, которые он предоставляет каждому человеку. Но это было тогда. Сегодня же все виделось иначе. Если бы кто мог заглянуть в тайники души Гордеева, он бы содрогнулся. Там царила одна лишь ненависть, всепоглощающая жажда мести. Тот факт, что при этом Борис Ефимович внешне оставался спокойным, лишь немного угрюмым, могло означать многое, в том числе и твердую решимость.

Очередная ночь навалилась на Александровку душной чернотой грозовых туч. На западе небо то и дело полыхало фиолетовым светом. Молнии змеисто струились среди клубящихся громадин. Гроза надвигалась неспешно, но неотвратимо. Громыхало пока что вдали, у горизонта, но тучи все плотнее теснились над Александровкой. При полном отсутствии ветра внизу, их неуклонное движение по небосводу казалось каким-то нереальным, фантасмагорическим. Но вот первое полотнище разорвалось над поселком, стремительно скатываясь все ниже и ниже, и, наконец, сильный громовой удар потряс окрестности. Сразу же хлынул дождь. Молнии одна за другой бледно подсвечивали небо, и одно раскатистое громыхание нанизывалось на другое, потрясая своей необузданной мощью притихшую землю

Дождь с небольшими перерывами шел всю ночь, но к утру прекратился. Небо стало проясняться. Лишь на юге, в верховьях Быстрой по-прежнему клубились тучи, и оттуда доносилось еле различимое ворчание грома. Гроза отодвинулась к горам, застряла там, и не в силах перевалить через зубчатые вершины скалистых громадин, медленно оседала к их подножью дымными клубами туч.

Убаюканный ночным дождем поселок просыпался неохотно. Даже петухи, наверно, сбитые с толку грозой, кукарекали вразнобой, утратив согласованность, выработанную постоянными тренировками.

Часов в десять утра Александровку потрясло новое событие: сосед Кравчука, выехавший в город на своем стареньком четыреста двенадцатом «Москвиче», сломя голову, примчался обратно. Лицо у него было бледно-серым, несмотря на лесной загар, а руки заметно подрагивали. Он-то и привез известие о том, что на повороте дороги к мосту через Быструю, в кювете на боку лежит джип Кравчука, а в нем два окровавленных тела – Кравчука и всем известного Гоши.

Глава поселковой администрации Николой Николаевич, мужчина предпенсионного возраста, ничем особенным не выделяющийся из общей массы сельчан, тут же позвонил в город, в милицию. Сам же, прихватив еще двоих мужиков, на своей «Ниве» выехал к месту происшествия.

Возле опрокинутого джипа на обочине дороги стоял бортовой «Зилок». Три человека, водитель и, надо полагать, два его пассажира, стояли здесь же, рядом с машиной, и оживленно о чем-то разговаривали, изредка оглядываясь на подъезжающую «Ниву». Едва успела она остановиться, один из них, как оказалось потом, водитель «Зилка», тотчас же подошел к ней.

— Мужики, надо бы в милицию позвонить, здесь пахнет убийством, — обратился он к главе администрации, сразу признав в нем старшего.
— Откуда ты это взял? — спросил тот, направляясь к опрокинутой машине.
— А ты сам посмотри – у нее не кузов, а настоящий дуршлаг. Там даже в крыше дырок полно, — ответил тот, показывая рукой на джип. — Или из автомата саданули, или картечью бабахнули.

Результаты осмотра подтвердили его предположение. По машине стреляли, и стреляли, скорее  всего, из ружья. Об этом свидетельствовали небольшие размеры отверстий в кузове машины и темно-блестящие освинцованные полоски на ее капоте. Лица обоих пассажиров были залиты кровью, и по ним сложно было бы определить, кто есть кто, если бы не характерные детали фигуры каждого.

До приезда милиции трогать ничего не стали – помочь пострадавшим уже было невозможно. Через час со стороны моста к месту происшествия подъехал, неизвестно каким образом узнавший о трагедии, участковый, а еще минут через сорок – милицейский «Уазик» со стороны города.

Началась обычная в подобных случаях процедура. Один капитан милиции и двое в штатском, предложив всем присутствующим отойти в сторону, принялись осматривать лежащую на боку машину, тела погибших, следы от колес на обочине дороги. Участковый тем временем записывал показания водителя «Зилка» и его пассажиров, которые оказались первыми на месте происшествия.

Через какое-то время двое в штатском, оживленно переговариваясь между собой, стали выискивать что-то на полотне дороги и делать замеры металлической рулеткой, записывая, надо полагать, результаты в толстый блокнот. Затем один из них остался стоять на дороге, а второй, постоянно оглядываясь на него, медленно пошел вперед по направлению к реке, спустился в кювет, выбрался на другую сторону и скрылся в густом ельнике, стеной обступившим обочину дороги. Некоторое время его не было видно, но затем он вынырнул обратно и помахал рукой товарищу, приглашая его к себе. Тот поспешил к нему, и они вдвоем снова скрылись в чаще. Все присутствующие с интересом наблюдали за этими манипуляциями. Но время шло, жизнь брала свое, и понемногу люди стали разъезжаться. Вскоре уехали и александровцы.

К полудню в поселке не было ни одного человека, который бы не знал о происшествии во всех подробностях. Самые разные версии случившегося высказывались всеми. Даже старушки, которые уже лет десять дальше скамейки у своего дома, никуда не выходили, и те имели на этот счет свое мнение. Никто, правда, не назвал имя человека, сотворившего это двойное смертоубийство, но что он является жителем Александровки, понималось как нечто само собой разумеющееся. Одни лишь работники милиции не были столь категоричны в своих суждениях, что, собственно говоря, им и не положено по штату.




                XXI

Следователь районной прокуратуры Веселкин, которому было поручено расследование обстоятельств убийства Кравчука и Гоши, приехал в Александровку утром следующего дня. Его длинная, немного сутулая фигура долго выбиралась из «Жигуленка» шестой модели, остановившегося возле здания поселковой администрации. Одет он был в штатское, и не сказать что по последней моде. Да и в целом он выглядел не слишком фотогеничным: продолговатая голова с какими-то пегими волосами и глубокими залысинами, длинные, почти до колен руки, сильно удлиненная талия темно-серого пиджака, а может и самого владельца, создавали впечатление, что этот человек именно длинный, а не высокий.

Лицом он также не совсем удался: худое и даже костистое, с глубоко посаженными серыми глазами, оно имело немного желтоватый оттенок, свидетельство какой-то застарелой болезни, что подтверждалось и страдальческим выражением тонкогубого рта. Но настороженность, которую должен вызывать подобный тип людей, сразу же исчезала, стоило лишь Веселкину заговорить. Голос у него был удивительно приятный, этакий мягкий баритон, с которым не стыдно было бы выйти на сцену даже столичного театра. Каким образом судьба забросила обладателя столь красивого голоса в правоохранительные органы, неизвестно, но что Веселкин являлся первоклассным следователем, об этом знали даже и в Александровке.

Первый свой визит он нанес вдове Кравчука. Там у него состоялся трудный разговор с убитой горем женщиной. О чем они беседовали не трудно догадаться. Следователь расспрашивал хозяйку дома, в котором все зеркала были завешаны покрывалами, о людях, с которыми в последнее время вел дела ее муж.

Потом его видели в разных концах поселка, беседующим иногда прямо на улице то с одним, то с другим местным жителем. Заглянул он в дом и к Чернявской Клавдии, где задержался надолго, и вышел оттуда с головной болью, но почерпнув при этом самые подробные сведения о многих александровцах. После разговора с ней, он мог вполне уверенно ориентироваться во всех тонкостях взаимоотношений большинства членов местного общества.

Неизвестно, каким образом и откуда произошла утечка информации, но к вечеру по поселку поползли слухи, что городской следователь имеет не одну, а целых три версии случившегося. Насколько это соответствовало действительности, сказать сложно, но местными «знатоками» все три версии были немедленно приняты в разработку.

По одной из них, в этом страшном деле были замешаны два местных забулдыги, которые неоднократно и притом публично обещали повыдергивать Кравчуку ноги, если он не возвратит им честно заработанные в леспромхозе деньги, которые им так и не выплатили еще со времен директорства Кравчука. Насколько были обоснованы их претензии на получение денежного вознаграждения за добросовестный труд в состоянии нелегкого алкогольного опьянения, сложно сказать. Но со всеми остальными трудящимися леспромхоз к тому времени постепенно рассчитался. В любом случае, оставить без внимания подобные угрозы, сопровождаемые к тому же непотребными словами, для следователя было бы непростительно. При этом нужно было обязательно учесть, что один из подозреваемых немного баловался охотой, а значит, имел какое-то оружие.

Приблизительно по этой же причине, то есть нашей исконной нелюбви к свободе слова, не обойден был вниманием и Артемьев Сергей, которому инкриминировали в вину его обещание рассчитаться с Гошей по полной программе. Не забытым оказался и Гордеев, способный по дружному мнению всех, отвернуть башку любому, кто хоть в малейшей степени мог быть причастным к трагедии его дочери. Наличие у него двуствольного ружья могло сослужить ему недобрую службу. Несколько смущала, правда, его болезнь, но это вполне могла быть лишь предусмотрительность умного человека, с целью создания себе алиби.

Вынести окончательный приговор, в виновности кого-то одного из вышеперечисленных фигурантов, местные «шерлокхолмсы», в связи с недостаточностью доказательной базы, так и не смогли. В итоге восторжествовал здравый смысл, который гласил – следователь дело знает, разберется.

Других версий у сельчан не находилось, а следователь в конце дня неожиданно уехал, так и не соизволив поделиться своими соображениями с народом. Веселкин был, конечно, осведомлен обо всех подозреваемых, которые, собственно говоря, и оказались в таком качестве, благодаря умственным усилиям местных детективов и безотказному методу дедукции.

В отличие от александровцев, у него была еще одна версия, которая лично ему казалась предпочтительнее всех прочих. Дело в том, что в своей предпринимательской деятельности Кравчук, как и большинство других инициативных людей, попал в поле зрения городского криминала, и имел с ними постоянный, хотя и вынужденный контакт. Об этом свидетельствовала его странная дружба с Гошей, который был членом одной из преступных группировок. По своему положению тот, наверно, не являлся достаточно заметой фигурой в местном уголовном мире, тем не менее, еще неизвестно, в кого стреляли и почему стреляли. Вполне возможно, что александровский предприниматель стал случайной жертвой внутренних разборок мафиозников. В таком случае, дело усложнялось невероятно, и попадало в разряд малоперспективных.

Осмотр места преступления следствию кое-что дал, но не настолько, чтобы прояснить все детали и вывести на следы киллера. Предположение водителя «Зилка» о том, что стреляли из ружья, подтвердилось полностью. Более того, по следам и количеству картечин, попавших в машину, можно было вполне уверенно утверждать, что выстрел был произведен из двуствольного ружья калибром не менее шестнадцатого. Найденный же в ельнике обгорелый кусочек пыжа, давал надежду, окончательно уточнить вид оружия

В самом ельнике, откуда и стрелял убийца, на влажной почве остались следы кроссовок сорок  второго размера. Киллер поджидал там машину Кравчука не менее двух часов. К подобному выводу следствие пришло на основании  обнаруженного светлого, немного подсохшего пятна на сырой почернелой валежине. На ней, предположительно, сидел убийца в ожидании своей жертвы. Следствие установило так же, что стрелявший был среднего роста и довольно тощий. Об этом говорили две сломанные веточки ели, освобождавшие линию прицела, и небольшая глубина вмятин от кроссовок на влажной после дождя земле.

Откуда пришел убийца, установить не удалось, а вот путь его отхода был частично прослежен при помощи розыскной собаки. После выстрелов, он спустился ельником вниз, к реке, и там его следы обрывались. Вполне вероятно, что здесь его поджидало какое-то плавсредство, но при этом, никаких следов от него на берегу не осталось. Возможно, что у него был сообщник, который коротал время в лодке и подал ее к берегу сразу же после выстрелов. Но все это сильно смущало Веселкина: лодка на воде заметна издали, и никакой здравомыслящий человек не позволил бы себе так «засветиться» в подобном деле. Ведь на реке всегда могут оказаться люди, а рыбаки, встречающиеся на реке в любое время, обязательно обратили бы внимание на звук выстрелов. Что-то здесь было ни так, и Веселкин это чувствовал.

Может быть, убийца лишь делал вид, что спустился к воде, чтобы сбить с толку сыщиков. На самом же деле он вполне мог уйти вдоль берега, вверх или вниз по реке, чтобы оттуда каким-то образом пробраться в поселок или, наоборот, на шоссе и затем раствориться среди людей. С целью отработки подобного варианта отхода киллера, обследовали при помощи овчарки оба направления, вплоть до скальных обрывов берега, где преступник, вздумай он пробираться по кромке воды, был бы вынужден подняться наверх и наследить. Результат был неутешителен – следы владельца кроссовок отсутствовали. Полученных следствием данных для дальнейшего ведения оперативно-розыскной работы было не так уж и много, и Веселкин это хорошо понимал, по причине чего он возвращался в город в состоянии глубокой задумчивости – его недюжинным аналитическим способностям предстояло серьезное испытание.

Снова появился он в Александровке только через два дня. Точно так же, как и в первый раз, он долго выбирался из машины, не менее долго выпрямлялся, после длительной поездки, тщательно одергивал свой удлиненный в талии пиджак, осматривался вокруг, будто выбирая направления, куда бы это ему пойти

Солнце уже достаточно высоко поднялось над горизонтом, но улицы поселка еще были безлюдны. Правда, при видимом отсутствии жителей, занавески на окнах некоторых домов пришли в легкое движение, что Веселкин тотчас же подметил. Немного подумав, он, наконец, решительно направился к месту, где обычно останавливалась «дежурка», собирающая леспромхозовских рабочих по поселку. Это свидетельствовало о том, что ранее полученная следователем информация о жизни поселка, не прошла мимо его внимания.

Ожидать Веселкину долго не пришлось. Вскоре из ближайшего переулка выполз «Камаз-вахтовка», преследуемый небольшим хвостом пыли. С лихим разворотом машина подкатила к остановке, отчего пыльный шлейф, продолжая двигаться в прежнем направлении, оторвался от нее и на некоторое время скрыл собою не успевшего отреагировать гостя. Из соседних домов к «дежурке» тут же потянулись люди, на ходу переговариваясь о чем-то своем, явно не связанном с предстоящей работой. Они, не скрывая любопытства, проходили мимо Веселкина, некоторые даже кивали ему головой, как старому знакомому, но заговорить, с ним никто не спешил. Признав,  в одном из них мастера Чернявского Ивана, брата Клавдии, обрисованного ею с поразительной точностью, Веселкин остановил его вопросом:
— Вы не скажете мне, где найти Артемьева Сергея и Барахтенко Федора с товарищем?

Чернявский остановился, доброжелательно поздоровался и, на секунду задумавшись, ответил:
— Артемьев ожидает вас дома, я его по этому случаю отпустил с работы, меня предупредили о вашем приезде. А вот те двое, скорее всего, дежурят возле магазина, у них сегодня, по-моему, снова выходной по причине очередного штопора.
— Чего, чего?— не понял следователь.
— Да в штопор снова попали, запой, значит, начался, — засмеялся Чернявский, — в этом случае им не до работы.
— Понятно, спасибо за информацию, — поблагодарил его Веселкин. Подождав, пока вахтовка отойдет, он, не спеша, направился на соседнюю улицу, где размещались почти все торговые точки поселка, главной из которых было весьма шикарное для такого небольшого населенного пункта заведение, с большим разнообразием товаров, под интригующим и никому непонятным названием – «Эдванс»

Улицы Александровки еще были пустынны. Все, кто имел работу, давно были на своих рабочих местах. Остальная часть населения управлялась с домашним хозяйством, о чем свидетельствовали голоса людей и животных в оградах домов. Веселкин медленно шел по дощатому тротуару, с любопытством осматриваясь вокруг, пытаясь определить, где кто живет, ориентируясь при этом на свою исключительную память и чрезвычайную образность жизнеописания александровцев со стороны Чернявской Клавдии.

Неожиданно, совсем рядом с ним раздалось немного шепелявящее: — «Здрасте пожалуйста, здрасте пожалуйста». Слова выговаривались не совсем четко, с небольшим шипением в конце. Веселкин оглянулся – кто с кем здоровается таким странным манером? но вокруг никого не было. «Показалось что ли?» — недоумевая, подумал он. «Здрасте, здрасте», — снова раздался хрипловатый голос над его головой. Вздрогнув, он поднял голову, и  прямо над собой, на столбе электролинии, увидел большую черную ворону. Она сидела с приоткрытым клювом, немного взъерошенная и, как ему показалось, с любопытством смотрела бусинкой темного глаза прямо на него. Здрасте, здрасте», — снова донес¬лось сверху.

— Тьфу ты, дьявольщина, — чертыхнулся Веселкин, приостанавливаясь и разглядывая птицу. Ворона, словно поняв, что человек отозвался в ее адрес не совсем одобрительно, тут же снялась со своего насеста и спланировала на ограду соседнего дома.

— Каркуша, Каркуша прилетела моя хорошая, — к калитке ограды со двора подошла немолодая женщина. — Ну, иди ко мне, я тебя покормлю, умница ты моя, — произнесла она, протягивая к птице руки. Та обеспокоено повертела головой, но позволила себя взять. Женщина еще на мгновение задержалась возле калитки, окинула внимательным взглядом следователя, и ушла вглубь двора. «Ну и дела, — подумал Веселкин, наверно, местная колдунья. Что-то Клавдия мне про нее ничего не рассказывала. Поди, побаивается ее».

Возле магазина, двери которого уже были распахнуты настежь, прямо на затоптанном крыльце сидели два мужика средних лет, на вид далеко не первой свежести. Рядом валялась пустая бутылка из-под «бормотухи» – процесс поправки здоровья, по-видимому, начался. Веселкин без труда определил, что это как раз и есть те, кого он искал. Один из них, Федька, по прозвищу «Чума», полученное им за непредсказуемость своего поведения, имел, если верить ориентировке односельчан, двуствольное ружье шестнадцатого калибра.

Перед поездкой в поселок, Веселкин посетил разрешительный отдел РОВД и попросил отыскать ему карточку Барахтенко Федора Григорьевича, имеющего гладкоствольное оружие. К его удивлению в картотеке такой фамилии не значилось. Из этого не составляло труда сделать вывод, что Барахтенко имеет в своем пользовании не зарегистрированное оружие, что попадает под определенную статью уголовного кодекса. Следователь не очень-то верил, что кто-то из этой непутевой парочки мог совершить убийство, но проверить и эту версию он был просто обязан.

— Следователь прокуратуры Веселкин, — представился он, подойдя к друзьям-забулдыгам, и не давая им опомниться, уставившись своим взглядом в мутно-серые глаза Федьки, жестко спросил, — где ваше ружье? Почему храните незарегистрированное оружие?
— Это еще какое ружье? — изобразив на небритом лице гримасу недоумения, исподлобья глянул на него Барахтенко.
— То, которое у вас имеется, — все тем же жестким и уверенным голосом отчеканил следователь.
— Да нет у меня никакого ружья, что-то вы путаете, начальник, — сам того не замечая, перешел на «вы» Федька
— Ну что же, придется делать обыск, коль не хотите признаваться добровольно, — продолжал наседать Веселкин.
— Ищите, дело ваше, а ружья у меня нет. Было лет двадцать тому назад, так на Быстрой из лодки выпало и утопло, не достал. Глубина там метров пять, если не больше. Да и давно это было, в те времена никакой регистрации на оружие и не требовалось.

«Врет, — понял Веселкин, — но дома у него, пожалуй, ружья нет. Припрятал где-нибудь в тайге, чтобы не светиться с ним по поселку. Так по деревням многие делают». Пригласив обоих в поссовет, он битых два часа снимал с каждого по отдельности показания, записывая все в протокол. Он потребовал от них особенно подробно рассказать, где они провели ту памятную ночь, перед убийством Кравчука, и как у них начался день, кто может подтвердить их показания и засвидетельствовать, что они были именно там, а не в другом месте. Взяв с обоих, на всякий случай, подписку «о невыезде», может хоть эта мера немного их образумит, Веселкин направился с Федором к нему домой, для проведения обыска.

Само собой понятно, что никто не попросил следователя, предъявить ордер на право осуществления подобного мероприятия. Не в правилах сельских жителей портить отношения с «органами» – себе же будет дороже. Веселкин понимал, что ружья он, конечно, не найдет. Только совсем отпетый дурак потащил бы домой ружье, из которого перед тем умудрился завалить двух человек. Но соблюсти проформу все же было необходимо.

Даже не пригласив понятых, он походил по двору, заглянул в сараюшки и под навес для дров, затем зашел  в дом, и мельком осмотрел все три комнаты. Следов оружия нигде не было. В порядке профилактики, пригрозил хозяину, что если к вечеру увидит его пьяным, то не поленится отвезти его в город, в медвытрезвитель, самолично. На том обыск и закончился.

Артемьев, видно, поджидал следователя, потому что сразу же вышел ему навстречу, едва тот подергал за ручку на дощатой калитке ограды усадьбы. Поприветствовав не совсем званого гостя, он пригласил его в дом, и придержал входную дверь, пока тот переступал порог. Балансируя по узкому проходу среди тазиков, ведер и каких-то ящиков, в беспорядке разбросанных по всей веранде, Веселкин вошел внутрь. С улицы там показалось сумрачно и душно от протопленной плиты, на которой готовилась пища, надо полагать, для всех, в том числе и для похрюкивающих в стайке поросят. Устойчивый специфический запах, плохо проветриваемого человеческого жилья, вынудил Веселкина сразу же попросить хозяина открыть окно, поскольку в доме, мол, душно.

Немного пообвыкнув, следователь без приглашения уселся на массивный табурет, стоящий рядом с кухонным столом, изготовленный, скорее всего, самим хозяином, достал из папки бумагу и ручку, приготовился к беседе с Сергеем. В течение полутора часов длился его разговор с бывшим лесником. Постепенно, шаг за шагом, он восстанавливал события последних дней, начиная с момента обнаружения лесонарушения и кончая днем, в который разыгралась трагедия на шоссе. В течение всего разговора Веселкин пытался выяснить, существует ли какая связь между этими двумя событиями. Он заставил Сергея подробно описать все, что происходило с ним во время его вынужденного общения с гостеприимными парнями в дни его необычайного пленения.

По мнению следователя, именно подобным образом следовало бы квалифицировать насильственное удержание Сергея в неизвестном месте. Не тайна, что лесная охрана повсеместно находится в состоянии своеобразной войны с нарушителями лесных законов. Именно по этой причине можно утверждать, что определение этого противостояния как «война», вполне правомерно. Ведь нередко дело доходит до применения обеими сторонами оружия. Нападающей стороной в этой схватке всегда выступают лесонарушители, которые знают, зачем они идут в лес, и что будут иметь, если удача улыбнется им. Противная же сторона обречена на пассивную защиту, поскольку ей не дано право выбора ни места, ни время противостояния. Помимо всего прочего, лесники всегда рискуют оказаться в конфликте с определенной статьей уголовного кодекса в случае  необоснованного применения ими оружия для самообороны.

Само понятие «самооборона» весьма расплывчатое, а свидетелей в лесу на стороне лесной охраны, конечно, не сыщется. При этом следует иметь в виду, что по определению «лесники» не могут скрыться в подобном случае от сурового ока закона. В совершенно ином положении находится другая сторона. В случае вооруженного конфликта, она всегда пытается замести следы и скрыться в неизвестном направлении. Ну, а уж если это окажется невозможным, то у нее всегда в запасе неотразимый ход — выставить своих противников в качестве дремучих лесных разбойников, совершивших ничем не спровоцированное нападение на заплутавших в лесу добропорядочных граждан. Вот по этой причине и следовало расценивать, удержание некоторое время Артемьева Сергея в заточении, как пленение его противником.

Особенно скрупулезно расспрашивал следователь Сергея обо всем, что касалось личностей его охранников – их разговоры, привычки, а уж тем более, особые приметы. Артемьеву же казалось, что он выискивает хоть какую-нибудь зацепку, чтобы обвинить его в сговоре с бандитами, и привлечь потом к ответственности. За время допроса с бедолаги сошло семь потов, и он то и дело брался за вафельное полотенце, чтобы вытереть лицо и шею. Завершая этот трудный для Артемьева разговор, следователь неожиданно спросил:
— Покажите-ка, дорогой товарищ, мне свое ружьишко. Где ты его хранишь? Давно ли чистил?

На такой вопрос Артемьев с облегчением ответил, что ружье у него было служебное, и он сдал его лесничему в тот же день, когда написал заявление об увольнении.
— Та-ак, — протянул разочарованно следователь, — а я думал, что у вас все здесь охотники. Вон Барахтенко Федор, хотя и алкаш, а охотой занимается и ружьишко имеет.
На что Артемьев бесхитростно заметил:
— Да какой он охотник, у его ружья стволы все  в раковинах. Наверно, с прошлой осени так ни разу и не почистил.
— Ну, что ты зря на человека наговариваешь? — неодобрительно улыбнулся следователь, — он хоть и выпивоха, но должен понимать, что может произойти, если за оружием не ухаживать.
— Почему это я наговариваю? — запротестовал Сергей. — Я же его курковку ни один раз в руках держал. Нынче зимой смотрел, так у нее в стволах – хоть лопатой выгребай. Да и поверху ржавчиной прихватило.

— Это точно? — сразу посуровев лицом, спросил следователь.
— А зачем мне врать? — пожал плечами Артемьев и хотел еще что-то добавить, но осекся. До него, наконец, дошло, что его собеседник завел разговор об оружии не просто так. Эта запоздалая догадка была тут же подтверждена Веселкиным:
— Все твои слова я сейчас запишу в протокол и на нем ты своей рукой напишешь, что все с твоих слов записано верно, и тобой прочтено, что и засвидетельствуешь своей подписью. Понял?
— Понял, — с унылым видом ответил Сергей, уже заранее представляя себе последствия своей чрезмерной увлеченности разговором со следователем. Пожалуй, что Федька ему за такую откровенность спасибо не скажет.

Завершив свою беседу с Артемьевым, следователь, на всякий случай, предупредил его, чтобы он никуда из дома не отлучался, может еще понадобится. С азартом охотничьей собаки, взявшей след, Веселкин поспешил снова к дому Барахтенко. Тот, как ему и было велено, скучал в одиночестве, сидя на скамейке в тени густой черемухи. Возможно от скуки, а может быть от недостаточности «поправки здоровья», но Федор недолго сопротивлялся натиску следователя, который уличил его во лжи, потрясая при этом бумагою с подписью Артемьева.

— Ну, есть у меня старый хлам, его-то и ружьем назвать неудобно, — сознался он, наконец, — спрятал я его в дупле, в Таежке, что по Светлому ключу.
— Давно бы так, — сердито заметил Веселкин, выслушав его признание. — С огнем шутишь, дурья твоя голова. Того не понимаешь, что за незаконное хранение оружия статьей 222 «Уголовного кодекса» предусматривается до трех лет тюрьмы, а за убийство, с использованием твоего оружия, можно схлопотать и пожизненное. Разницу чувствуешь?

— Еще бы, но только причем здесь я? Меня же в те дни многие видели в поселке, подтвердить могут. Ленка вон из магазина в тот день с восьми утра испортила настроение, жлобина хренова. Не доставало, видишь, рубля, так опохмелиться и не дала.

— Посмотрим, посмотрим,— тон следователя не предвещал Федору ничего хорошего. — Сам ты, может, и не убивал, но вот ружьишко твое вполне могло выстрелить. Ты когда последний раз стрелял из него? Чистил после того?
— Да нынче зимой пару раз пальнул, а чистить — не помню, может, и чистил.
— Ладно, так и запишем. Но сначала, дорогой ты наш гражданин, нам придется с тобой съездить в вашу Таежку. Ружьишко подлежит изъятию, в связи с отсутствием у тебя на него разрешительных документов, — подытожил Веселкин, и, немного подумав, спросил: — на моих «Жигулях» доехать туда можно?
— Вряд ли,— угрюмо буркнул Федор, окончательно протрезвев после столь неутешительного для него заключения следователя. — На «Ниве» проехали бы, а так нет.
На «Ниве»?— переспросил Веселкин и засмеялся, — это идея. У вашего главы поселковой администрации, насколько мне известно, имеется служебная «Нива», так?
— Ну да, красного цвета, — подтвердил Федор.

Дорога к Таежке заняла не больше тридцати минут. Старенькая «Нива», за рулем которой сидел сам поселковый глава, пробралась по ухабистой то ли дороге, то ли тропе, почти к самому зимовью. Оно было срублено кем-то  из стариков-охотников, который остался по неизвестной причине без настоящих охотничьих угодий. О серьезной охоте в Таежке, конечно, не могло быть и речи, уж слишком доступной была она для всякого, из-за своей близости к поселку. Но для многих людей в таком деле важен не результат, а сам процесс. Ведь для человека, который с детских лет привык, каждую осень уходить на пушной промысел, лишиться подобной возможности, может оказаться настоящей трагедией. И дело вовсе ни в том, что  он не сможет добыть немного пушнины, и остаться без дополнительного приработка. Не это главное. Ведь многие охотники, особенно городские, вкладывают в подготовку к охотничьему сезону денег намного больше, чем смогут потом выручить за добытую пушнину. Нет, осенний промысел для многих людей является скорее одной из важнейших составляющих образа жизни, который, по-видимому, генетически связан с древнейшим пластом истории становления человека – человеком разумным.

Веселкин первым выбрался из машины и осмотрелся: почернелая, перекошенная избушка, на крыше которой поверх «дранья» кое-где были подоткнуты куски рубероида, свидетельствовали о бесхозности таежного жилища, давно не имеющего постоянного хозяина. Постройки, как и люди, ветшают с возрастом, пригибаются к земле, обзаводятся подпорками-костылями. Их вид заставляет каждого человека почувствовать само время, его неумолимость ко всему, что имеется на земле.

Вокруг зимовушки лес был изрежен многолетней заготовкой дров. Нетронутыми оставались лишь великаны-лиственницы, связываться с которыми, надо полагать, никто не захотел. В полусотне метров ниже зимовья бежал небольшой ключик, со следами давно сгнившего настила, перед затянутой илом ямой для набора воды. На противоположном берегу ручья густо зеленел мелкий пихтач, а немного дальше, выше по склону распадка, начинался кедрово-пихтовый лес.

— Ну, показывай свой сейф, — пошутил Веселкин, едва Барахтенко вылез из машины.

Тот, не говоря ни слова, с похоронным видом, направился мимо зимовья через ключ, прямо к стене кедров и пихт, дремотно застывших под жарким солнцем. Веселкин пошел вслед за ним, расстегнув, на всякий случай, пуговицы на пиджаке, под которым на портупее в кобуре увесисто чернел безотказный «Макаров» – мало ли что может выкинуть в расстроенных чувствах алкаш. Забравшись немного вверх по склону, Федор подошел к тесной группе пихт, среди которых серой громадиной возвышался сухой ствол погибшей лиственницы.

— Здесь, в дупле, — он указал рукой на сушину.
— Давай, доставай, чего ждешь? — велел Веселкин.

Барахтенко сорвал пласт толстой лиственничной коры, местами державшейся снизу на давно погибшем дереве. Под нею открылось отверстие внутрь ствола. Кора, которая его прикрывала, удерживалась на дереве ржавым  гвоздем, заколоченным по самую шляпку, но позволяющему владельцу этого схорона, поворачивая на гвозде эту своеобразную дверку дупла, получать доступ к его содержимому. Даже, подойдя вплотную к этому месту, невозможно было догадаться, что здесь имеется тайник.

Отбросив кору в сторону, Федор запустил в отверстие руку, немного пошарив в нем, и извлек оттуда литровую стеклянную банку, пустую.
— Что за черт, — растерянно пробормотал он и снова полез рукой в дупло. — Здесь ничего нет, — заявил, наконец, Барахтенко, отодвигаясь в сторону. — Кто-то спер все.
Веселкин с нескрываемым интересом наблюдал за действиями своего подопечного. Саркастическая улыбка застыла на его тонких губах – что-то подобное, мол, он и ожидал.
— Ты уверен, что оно хранилось у тебя именно здесь? — спросил он Федора.
— Ну, а где же еще? — растерянно развел руками тот, оглядываясь по сторонам, как бы надеясь обнаружить неизвестного потрошителя его тайника. — Банка вон из-под патронов осталась, а больше ничего нет.

— Ты что, и патроны здесь хранил? — удивился Веселкин.
— Было немного, штук пятнадцать.
— Какие?
— Ружейные, шестнадцатого калибра, гильзы металлические, — удивленный непонятливостью следователя, ответил Барахтенко.
— Что ружейные – это я понимаю. Я тебя спрашиваю – чем они были снаряжены?
— Штук пять, кажется, пулями, а остальные картечью и дробью.
— Картечь какая? Надеюсь, помнишь?
— А что тут помнить, четырехрядка была.
— Магазинная или сам катал? Если магазинная, то где и когда покупал? — требовательно продолжал расспрашивать Веселкин.
— Да не покупал я ее, — смутился Барахтенко. — Позаимствовал в зимовье за Лысухой. Там какой-то городской чин охотится. Перед Новым годом мимо проходил, вот и одолжил маленько, не обеднеет.
— Так, понятно, — подвел черту под разговором Веселкин. — Едем обратно. Кстати, ты не знаешь, кто в последнее время бывал здесь в Таежке, в этом зимовье?
— А шут его знает, — пожал плечами Федор. — Ребята, что постарше, из поселка забегают, но не часто. Потом «Бич» еще где-то здесь отирается, то ли рыбачит, то ли просто мышкует.

День закончился для Веселкина небезрезультатно. Появилась первая ниточка, которая вполне могла привести к разгадке преступления. Если картечь, застрявшая в машине Кравчука, точно та же, что  и в зимовье за Лысухой, то практически, рабочей останется лишь одна версия – убийство совершил тот, кто воспользовался ружьем Барахтенко. Маловероятно, что убийство совершил он сам. Скорее всего, в преступлении замешен кто-то другой и в этом еще предстоит разобраться. Теперь срочно нужно отыскать то зимовье, и найти в нем остатки картечи, которую умыкнул александровский алкаш. Не может быть, чтобы он выгреб там все подчистую. Где-нибудь, да должны заваляться или картечины, или  даже снаряженный патрон, тем более, если его калибр иной, чем у ружья Федора, и ему он оказался без надобности. Дальше останется лишь сделать анализы состава картечин и сравнить их. Все дальнейшее было достаточно просто и вполне разрешимо.

Предупредив Барахтенко, чтобы он не вздумал отлучаться из поселка, в противном случае, он будет вынужден взять его под стражу, Веселкин выехал обратно в город. По дороге он размышлял над тем, как ему очертить круг подозреваемых, если окажется, что стреляло именно ружье Федора. Что сам он в убийстве не замешен, Веселкин был почти уверен. Во-первых, нет достаточных мотивов. Одно дело пьяный кураж, а второе – организовать убийство с такой предусмотрительностью. И потом, имеется довольно много свидетельских показаний, что Федор последнее время практически не «просыхал». Где уж в таком состоянии можно думать о чем-то другом, кроме водки.

Но где-то в потаенном уголке сознания следователя таилась беспокойная мысль – а не пустышка ли все это? Возможно, он зря теряет время с этими Барахтенками, Артемьевыми и прочими александровскими киллерами? Гордеева из числа подозреваемых он исключил почти сразу – не подходил тот по физическим данным. Вес – почти сотня килограммов, размер обуви – сорок четвертый, да и кардиолог, с которым Веселкин имел на его счет беседу, подтвердил, что у Бориса Ефимовича действительно были серьезные проблемы с сердцем.

Домой Веселкин возвращался все же в хорошем настроении. За время обратного пути ему неожиданно пришла в голову мысль, делающая перспективы расследования преступления многообещающими.




                XXII


В конце рабочей недели Потапову на глаза попалась докладная записка Гордеева, которую он так и не удосужился изучить за целый месяц. В тот раз, когда Борис Ефимович зашел со своей бумагой к нему в кабинет, из-за нехватки времени он лишь мельком просмотрел ее, и она показалась ему не стоящей внимания, поскольку, кроме дополнительных хлопот лично ему, как директору, ничего больше не сулила. Пообещав тогда Гордееву, вернуться к затронутой им проблеме немного позже, он закрутился среди множества неотложных дел, и совсем запамятовал об этой докладной. И лишь в прошлую пятницу, наконец, он смог более внимательно ознакомиться с ее содержанием, и вынужден был признать, что Борис Ефимович не просто лесничий, а думающий человек.

Суть предложения Гордеева сводилась к коренному пересмотру существующей практики лесовосстановления по некоторым типам лесорастительных условий. В настоящее время согласно действующим в лесной отрасли инструкциям и наставлениям, лесохозяйственники обязаны требовать от лесозаготовителей сохранения имеющегося молодняка по всем, передаваемым в рубку лесосекам. И это следует признать разумным, так как нет более короткого пути к восстановлению нового леса на отработанных делянах. Но вот Гордеев в своей докладной записке утверждал, что при целенаправленном ведении лесного хозяйства не всюду следует сберегать подрастающее поколение пихты. Подобные слова в устах лесовода на первый взгляд казались кощунственными. Но факты, как известно, упрямая вещь, а Борис Ефимович оперировал именно фактами.

Дело в том, что подавляющее большинство лесосек с подростом темнохвойных пород после уборки верхнего полога через год-другой представляют собой печальное зрелище. Молодые деревца пихты, выросшие под материнским пологом в густом лесу, где практически ветер не ощущается, а лучи солнца редко где достигают земли, попадая в непривычные для жизни условия, как правило, погибают или от избытка солнца, или вываливаются под воздействием ветра. Так стоит ли их беречь при рубке леса, снижая при этом почти вдвое производительность лесозаготовительной техники? Бесполезно тратятся большие деньги, которые можно использовать на благо леса иным образом.

Но не это являлось главным в предложении Бориса Ефимовича, тем более, что сами лесозаготовители говорят о том же давно, хотя и без видимого результата. Сложность проблемы заключается в том, что гибель молодого поколения темнохвойных пород происходит часто, но все же не всегда. В отдельные благоприятные годы, молодые деревца могут выжить, что и является основным контраргументом лесохозяйственников в их споре с лесозаготовителями.

Гордеев смотрел глубже. Он видел, что в лесу, в составе которого была значительная доля осины, после ухода лесорубов, в течение первого же лета по всей лесосеке поднимаются более чем на метровую высоту ее корневые отпрыски, неизбежно захватывая всю площадь лесосеки. В связи с этим закономерно встает вопрос – зачем беречь молодняк пихты, если он заведомо обречен на гибель или на отставание в росте? И потом, кто сказал, что древесина пихты лучше осиновой? Конечно, пихта порода хвойная и для целлюлозно-бумажной промышленности ее древесина более предпочтительна, чем лиственных пород из-за особенностей своего строения. Но если смотреть на производительность осиновых и пихтовых древостоев, то любой здравомыслящий человек, безусловно, заметит преимущество осины – она растет вдвое быстрее хвойных пород.

Исходя из подобных рассуждений, Борис Ефимович и предлагал, при проведении очередного устройства лесов, запланировать выращивание осиновых насаждений по тем типам леса, где пихта и осина растут совместно. И тем более это делать необходимо в лесах, тяготеющих к целлюлозно-бумажным комбинатам. В Италии вся аналогичная промышленность ориентирована на использование древесины тополя. Так чем же наша осина хуже? Она ведь тоже тополь, только дрожащий.

Потапову было трудно отыскать изъян в рассуждениях Бориса Ефимовича, и именно по этой причине в нем нарастало чувство неприятия самого предложения своего лесничего. Он не хотел признаться в том даже себе, но его чрезмерное самолюбие противилось даже малейшему возвышению кого бы ни было, и тем более в вопросах профессиональных. Все это вызывало в нем раздражение.

Утром после выходного дня он шел на работу не в лучшем настроении. Не зря говорится, что понедельник день тяжелый, и если у кого после выходных не болит голова, то все равно нагрянут неприятности, и головная боль обязательно появится. Так произошло в этот день и с Потаповым. Не успел он закончить утреннюю планерку, как требовательно зазвонил телефон, как бы извещая, что на проводе высокое начальство. Предчувствие не обмануло его, это он понял сразу, лишь снял трубку.

— Сергей Михайлович, — забаритонила она голосом начальника областного управления лесного хозяйства, — что там у тебя за трения с районными властями?
«Ну, вот и телега доехала, — понял Потапов. — Недолго же она добиралась до областного центра». Он внутренне собрался, готовясь к долгому и трудному разговору. Но как такового разговора не получилось, начальство сразу огорошило почти точно по Гоголю:
— К вам едет ревизия,— пророкотала трубка и, немного помолчав, добавила,— от нашего управления будет главный специалист отдела охраны и защиты леса и старший ревизор по бухгалтерской части, а из областной администрации – небезызвестный тебе Комаров. Помимо того, наверно, по линии казначейства и налоговой инспекции подключатся специалисты у вас на месте. Одним словом, проверка будет «от и до».

— Это плановая проверка или она чем-то вызвана? — поинтересовался Потапов.
— А ы сам как думаешь? — в свою очередь спросил начальник управления.
— Думаю, что не обошлось здесь без нашей районной администрации. Или зам мэра Жучкин проявил инициативу, или сам мэр постарался.
— Правильно думаешь. Не следует дразнить гусей, они и шипеть не будут, элементарная истина, пора бы тебе ее усвоить.

Переговорив еще по некоторым производственным вопросам, высокое начальство попрощалось. Короткие гудки в телефонной трубке, которую Потапов все еще держал в руке, как бы извещали его о начале военных действий с противником, имеющим подавляющее превосходство в средствах поддержки.

Любая ревизия, любая проверка проводится с одной единственной целью –  обнаружить в работе проверяемых недостатки, которые заведомо имеются, и которые хитроумные производственники всегда стремятся скрыть среди вороха всяческих бумаг. И пускай эти недостатки, в конечном счете, окажутся совсем незначительными, а наряду с ними зримо будут присутствовать большие производственные достижения, писать проверяющие станут, естественно, лишь о плохом. И грош цена будет им самим, если они не смогут обнаружить ничего предосудительного в работе проверяемых.

Всякий акт ревизии просто обязан отсвечивать черными тонами, резко контрастируя при этом с девственной белизной бумаги, на которой в большинстве случаев остается чистым то место, где следовало бы упомянуть о достигнутых успехах. Траурная скорбь по упущенным возможностям, не говоря уже о предполагаемых злоупотреблениях, которой пропитан любой документ подобного рода, позволяет вышестоящему начальству в порыве благородного негодования, легко, без малейших угрызений совести, отвернуть голову любому, кто стоит ниже на лестнице подчиненности.

Потапов хорошо понимал всю подоплеку предстоящей проверки, как и то, что прикрытием для нее, скорее всего, станет обращение «Гринписа» к губернаторам областей и краев, копию которого он недавно получил от своих друзей, работающих в областном «Белом доме». Своим обращением защитники природы подталкивали руководителей регионов, поставить вопрос перед Москвой, об очередном разделении функций хозяйствования и контроля, которые, по их мнению, необоснованно, сосредоточены в одних руках, в Федеральной службе лесного хозяйства. Такое обращение, подписанное координатором по лесным вопросом «Гринписа», было само по себе, на взгляд Потапова, вполне правомерным, если бы в нем содержался хоть грамм конструктивизма. Одно дело проявлять искреннее негодование по поводу очевидных недостатков в работе лесной службы, и совсем другое – предложить путь, по которому следует двигаться дальше. Избежать Сциллы самодостаточности и не оказаться перед Харибдой бюджетного голодания, которое привело уже к полной дистрофии многие федеральные службы, – вот в чем заключается суть проблемы. В каком случае окружающая среда пострадает больше, сказать не так уж и трудно.

Но что поделать, если реорганизовывать, перераспределять и воссоединять – все это в середине девяностых годов намертво засело в умах многих, а может быть, и в самом воздухе высокопоставленных кабинетов, да и не только в них. Скорее всего, подобное качество закрепилось у россиян в самой крови, сродни сказочной надежде на «мое хотенье, да щучье веленье».

Но помимо всего, что декларировалось в том шедевре «Гринписа», Потапов обнаружил в нем и плохо замаскированные «ослиные уши» истинных вдохновителей этого обращения. Утверждение, что лесохозяйственники в части заготовок леса начинают конкурировать с лесопользователями, и более того, уклоняются при этом от уплаты налогов, выдавало настоящих авторов послания целиком и полностью. Уж кому-кому, но зеленым ли вести разговор о налогах? Их ли это дело? Ясно, что под таким обращением с превеликим удовольствием подписалось бы большинство бизнесменов, подвизающихся на поприще заготовки древесины. Отсюда становилось абсолютно понятным, что тревога за сохранность окружающей среды вряд ли была на первом месте, когда готовилось то обращение. Ну, а если принять во внимание постоянный накат в прессе на Федеральную службу лесного хозяйства, то все становится на свои места. Ведь стоит лишь окончательно обескровить эту структуру, и останутся наши леса один на один с хищниками всех мастей. Случись такое, вот тогда развернутся по-настоящему все эти мицюры и жучкины.

От подобных мыслей у Потапова постепенно росла неуверенность в завтрашнем дне, что выбивало его из колеи. Ему хотелось четко видеть перспективу своего будущего. Иной раз он думал, что в своей жизни допустил стратегическую ошибку, избрав для себя профессию лесовода. Не востребована она сегодня обществом и неизвестно, когда это случится. Получается, что он сегодня как бы оказался на обочине жизни, и более того, стал против ее течения. В настоящее время рынок по сути дела диктует лишь одно – брать от природы все, что только можно, меньше всего задумываясь о будущем человечества. Слишком далеко все это от повседневных потребностей, а есть каждому хочется именно сегодня, и нет ничего более конкретного, чем подобное желание. Потому намертво и въелся в человеческую сущность принцип небезызвестного французского короля – «после нас хоть потоп».

Может быть, в рассуждениях Потапова закралась где-то ошибка, но жизнь не давала ему основания усомниться в своей правоте. На сегодняшний день получается, что он, защитник природы, живет на более чем скромную зарплату директора лесхоза, в то время как бизнесмены-лесозаготовители, которые по сути дела пользуются в какой-то части и результатом его труда, имеют возможность разъезжать по «Канарам» и Бог знает, где еще. Он же себе ничего подобного позволить не может. Так стоит ли продолжать оставаться этаким Дон-Кихотом среди нормальных людей? Тем более, сегодня, когда жизнь дорожает прямо на глазах?

Иной раз, ему хотелось бросить свое директорство, и уйти в какое-нибудь дело, чтобы жить, как живет большинство людей. Заботиться лишь о себе, о своих близких и не более того. В своих силах и способностях он нисколько не сомневался. Но что-то постоянно удерживало его от решительного шага. Как долго это могло продолжаться, он не знал и сам. И в последствии, в начале двухтысячных годов, он вспоминал это время как некий нескончаемый кошмар, который ему удалось пережить не без видимого ущерба для здоровья. Но это будет потом, а сегодня ему нужно готовиться к приезду незваных гостей, и он пригласил к себе в кабинет главного лесничего и всех начальников отделов.




                XXIII

Прошло два дня после очередного визита следователя в Александровку. Страсти, вызванные последними событиями, постепенно стали притухать, теряя остроту новизны. Кравчука прямо из городского морга жена увезла хоронить куда-то на Вологодчину, откуда он был родом. Гошу предали земле на новом городском кладбище, организовав при этом шумное шествие «братвы» по улицам города. К центру, правда, милиция траурный кортеж не пропустила, но шуму похороны наделали много. По-видимому, Гоша все-таки был далеко не последней фигурой в раскладе местных преступных группировок. Поговаривали, что его старший брат является чуть ли не правой рукой у «вора в законе», контролирующего лесной бизнес на территории области.

Гордеев, почувствовав себя немного лучше, сразу же увез Анну Сергеевну вместе с Дашей в соседний областной центр, к двоюродному брату, младшая дочь которого была сверстницей Даше и тоже готовилась поступать в мединститут. Такое решение было принято на семейном совете Гордеевых – пусть живет и учится подальше от знакомых, чтобы никто лишний раз не напоминал ей о случившемся.

Даша сама была рада уехать хоть на край света, лишь бы подальше от Александровки, от города. Последние дни Анна Сергеевна проводила много времени с ней в разговорах, чему Борис Ефимович деликатно старался не мешать своим присутствием. Было решено так же, что некоторое время мать погостит вместе с дочерью у родственников, поможет Даше на первых порах привыкнуть к новой обстановке, к новым людям. Анна Сергеевна разрывалась между дочерью и мужем, понимая, что нужна им обоим. Борис Ефимович успокаивал ее, как мог, намеренно демонстрируя вновь вернувшуюся к нему силу и выносливость. Может быть, он чувствовал себя не так уж и хорошо, но психотерапия требовалась Даше как воздух, что Анна Сергеевна хорошо понимала как врач, и тем более, как мать.

Возвратившись из поездки, Борис Ефимович остаток дня просто не находил себе места в опустевшем доме. Бесцельно побродив из угла в угол, он вышел во двор и попытался немного постолярничать, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, которые не оставляли его ни на минуту. Но работа не заладилась, и он, оставив инструменты в покое, пошел в контору лесничества, хотя знал, что там никого нет, рабочий день уже давно закончился.

Не успел он зайти в свой кабинет, как услышал, что к лесничеству подъехала машина. Глянув в окно, он увидел синюю иномарку, остановившуюся как раз напротив. Пыль, поднятая колесами, еще продолжала плыть мимо машины, отчего два человека, сидящие в ней, не спешили выбраться наружу. Оба они были в пятнистых камуфляжах, которые в последнее время стали почти национальной одеждой россиян. У заднего стекла машины лежали две милицейские фуражки, развернутые козырьками в разные стороны.

«Принесла кого-то нелегкая», — недовольно подумал Гордеев. У него не было абсолютно никакого желания заниматься делами, тем более, что официально он находился в административном отпуске.

На крыльце послышались шаги одного человека, второй продолжал оставаться за рулем и смотрел сквозь стекло, кажется, прямо на Гордеева. Дверь конторы была распахнута настежь, и непрошеный гость вскоре переступил порог. На его камуфляже были видны небольшие темно-зеленые погончики с тремя звездочками.
«Милиция что ли? — подумал Борис Ефимович, почему-то напрягаясь всем телом. — Что-то не очень он похож на мента, уж больно мордатый, да еще и стриженый под бобрик».
— Здравствуйте, — резким фальцетом поздоровался незнакомец. — Вы Гордеев Борис Ефимович? — спросил он, подходя вплотную.
— Ну, я, и что из этого следует? — механически ответил Борис Ефимович, одновременно лихорадочно соображая, где он раньше мог видеть это холеное лицо с нагло-стеклянными глазами.
— Старший лейтенант Кустов, — представился гость, опуская при этом руку в карман камуфляжки. — Вам необходимо проехать с нами в райотдел милиции, — продолжил он, медленно вытаскивая руку обратно. — У следствия возникли к вам вопросы по поводу убийства…

Закончить фразу он не успел. Гордеев вдруг отчетливо вспомнил, где и при каких обстоятельствах не так давно он видел этого человека, и потому его реакция была мгновенной – удар кулаком в переносицу отбросил лжемилиционера обратно в коридор. Не ожидая, по-видимому, подобного разворота событий, он мешком опрокинулся навзничь, успев все же вытащить руку из кармана, с зажатым в ней пистолетом. Потрясенный уд-ром, бандит некоторое время очумело мотал головой, выставив перед собой оружие.

Дальнейшие действия Гордеева для такой ситуации были предельно расчетливы, как будто кто-то, стоящий рядом и наблюдавший за происходящим со стороны, подсказывал ему единственно приемлемые решения, а он просто автоматически выполнял их.

Бандит еще двигался по траектории падения, а Гордеев уже метнулся из своего кабинета в комнату напротив, подальше от окна на улицу, через которое он краем глаза заметил движение в салоне машины. Захлопнуть дверь изнутри на накладной замок было делом секунды, но незримый советчик тут же предупредил, что достаточно одного хорошего удара ногой в дверь, и замок отвалится вместе с частью полотна двери, и нужно срочно покинуть помещение конторы. Окно во двор раскрылось как бы само собой, и Борис Ефимович одним прыжком выбросился наружу. Еще секунда, и он заскочил за угол гаража лесничества, перемахнул через  невысокий забор в соседский огород и, только теперь, оглядываясь, побежал по направлению к постройкам, выходящим на параллельную улицу.

Позади было тихо  и вслед ему никто не стрелял. Через минуту он услышал хруст гравия под колесами иномарки, которая на больших оборотах двигателя  удалялась в направлении выезда из поселка. «Точно, бандиты, сволочи! Что им от меня нужно? — подумал Гордеев, останавливаясь и, переводя дыхание.— Скорее всего, посчитали, что это я их Гошку порешил. А эту тварь я вместе с Гошей и видел в городе, только сразу в камуфляже не признал».

Никем не замеченный, даже соседской, лениво дремавшей дворняжкой, он выбрался за постройками на параллельную улицу. Осмотрелся – ничего подозрительного не обнаружил. Осторожно пошел по направлению усадьбы Забродского, оттуда можно хорошо рассмотреть, что делается возле собственного дома. Там также пока было спокойно. Дозорка лежал на своем месте, изредка лишь потряхивая головой, отгоняя назойливых мух. По-видимому, бандиты убрались из поселка и сегодня снова вряд ли появятся. По-прежнему оглядываясь по сторонам, Гордеев неторопливо побрел домой.

Впервые в жизни Борис Ефимович почувствовал себя маленьким и беззащитным человеком, на которого замахнулась хищная лапа мафии. Они знали о нем все, и был он у них на виду. Ему же, Гордееву, ничего о них неизвестно, а потому и защититься от такой напасти было практически невозможно. Он, законопослушный гражданин, был заведомо поставлен самой жизнью в положение обороняющейся стороны, которая к тому же не имеет права переступить закон. С кем-с кем, а уж с ним правоохранительные органы разберутся быстро. Организованная преступность – совсем иное дело. К тем так просто не подступишься, можно нарваться на хорошего адвоката или хуже того, на милицейского начальника. И получается, что ему, Гордееву, в его положении нужно опасаться и тех, и других, и еще неизвестно, кого больше. Сидеть же дома, и ожидать, что тебе, как куренку, отвернут башку, Гордеев не мог. Этого ему не позволяло чувство уважения к собственной фамилии, к своему отцу и деду, которые никогда не гнули шеи ни перед царскими чиновниками, ни перед самодурами, партийными секретарями.

Следовало что-то предпринять, но что? Борису Ефимовичу до слез было жаль свою дочь,  жену и даже вот этого Дозорку. Он хорошо представлял, чем может закончиться для него и всей его семьи противоборство с мафией. Как тогда они выживут без него? Оставаться на ночь в доме Гордеев не решился. От бандитов можно ожидать всякого. В случае чего, лучше будет встретить их не внутри дома, где он будет полностью лишен маневра, а снаружи, неожиданно для незваных гостей. Дождавшись темноты, Борис Ефимович разостлал спальник на досках под навесом, выбрав место, не просматриваемое с улицы. Правда, и сам он оттуда ничего не видел, кроме собачьей будки, но на Дозорку у него и была вся надежда. Рядом с собой он прислонил к стене ружье, заряженное дробью-нулевкой. «В ближнем бою оно будет, пожалуй, пострашнее любого пистолета», — подумал он, укладываясь поверх спальника.

 Сознание, взбудораженное событиями дня, не располагало ко сну, и он долго ворочался с боку на бок, пытаясь отыскать положение, чтобы сквозь спальник меньше чувствовались доски. Дозорка, удивленный необычным поведением хозяина, сначала перебегал с места на место вдоль протянутой по земле проволоке, при этом неприятно гремел по ней цепью. Но, в конце концов, угомонился и он, устроившись рядом с навесом, поближе к хозяину.

Уснул Борис Ефимович лишь заполночь, так и не приняв никакого решения в отношении завтрашнего дня. Утром, как ни странно, он поднялся со своего ложа хорошо отдохнувшим. Голова была ясной, и от прежней путаницы в мыслях не осталось и следа. Управившись по сокращенной программе с домашними делами, он зашел к соседке и попросил ее снова, как и два дня тому назад, присмотреть за его хозяйством, пока он съездит в город и оформит себе отпуск. Вполне возможно, что ему придется задержаться там или даже заночевать, так пусть она уж не обессудит и проследит за его домом день-второй.

Со своими соседями Гордеевы жили дружно, помогая им обеспечивать себя дровами и сеном, что в условиях почти натурального домашнего хозяйства значило немало. Даже по этой причине Борис Ефимович мог рассчитывать, что его просьба будет уважена. В душе он, конечно, понимал, что все это вполне можно расценивать, как использование своего служебного положения в корыстных целях. Но сельская жизнь не располагает к подобной щепетильности во взаимоотношениях между людьми и, тем более, соседями.

Ехать в город после вчерашних событий Гордееву явно не следовало. Там он вполне мог нарваться на ненужную встречу с дружками Гоши. А коль у них сложилось мнение, что именно он, Гордеев, прикончил их товарища в отместку за дочь, то при встрече, да еще на их же территории, церемониться с ним они не станут. Это было для него абсолютно ясно, но какой-то злой внутренний азарт, желание, ускорить ход событий, овладели им, и толкали на такой безрассудный поступок. Возможно, в душе он никак не мог смириться с пассивной ролью жертвы, которой ничего иного не остается, кроме как ждать, и при возможности защищаться.

Помимо того, несмотря на полную уверенность, что вчера его посетили именно бандиты, где-то подспудно в нем таилась мысль – а вдруг и правда, те двое были настоящими милиционерами. В таком случае для Гордеева все могло обернуться совсем худо, и он хотел выяснить в милиции, насколько обоснована его тревога. В райотделе обязаны знать, посылали кого за Гордеевым или нет. И выяснить все нужно незаметно, исподволь, чтобы не обратить внимание милиции на свои далеко не дружественные отношения с «братками». Помочь ему в таком деле они не смогут, а вот в случае чего-нибудь такого, уцепиться в него могут крепко.

Все это представлялось Борису Ефимовичу чрезвычайно сложным и запутанным. В хитросплетениях отношений местных мафиозников и милиции разобраться, сидя дома в Александровке, было невозможно. Может быть, поездка в город что-нибудь и прояснит. Искать особого предлога, чтобы заглянуть в милицию, ему не требовалось. Давно уже следовало узнать у капитана Скоробогатова, как обстоят дела с расследованием воровской рубки леса на территории Александровского лесничества, совершенной покойным Кравчуком.

Прежде, чем выгнать свои «Жигули» из гаража, Борис Ефимович засунул под тряпье на заднем сидении машины зачехленное ружье и пачку патронов к нему. Если бы в тот момент кто-либо спросил его, зачем он это сделал, вряд ли любопытствующий получил бы вразумительный ответ. Такое внезапное решение ему, как и вчера, подсказал все тот же незримый советчик, как бы наблюдавший со стороны за каждым его шагом. Притом Борис Ефимович даже не задумывался, как он сможет в случае необходимости воспользоваться своей двустволкой, чтобы расчехлить и собрать которую потребуется почти полминуты.

До города он добрался без каких-либо происшествий. Оставив машину в лесхозовском гараже,  доехал  троллейбусом до остановки, от которой было рукой подать до отдела милиции. На сердце у Гордеева было неспокойно, когда дотошный молоденький лейтенант, дежурный по райотделу, прежде чем нажать кнопку, разблокирующую внутреннюю дверь, стал обстоятельно расспрашивать его, к кому он, и по какому вопросу. Позвонив по внутреннему телефону, он, наконец, пропустил Бориса Ефимовича в знакомый коридор.

Скоробогатов оказался на месте и встретил Гордеева снисходительной улыбкой, как встречают знакомого, но не слишком приятного человека, от которого кроме дополнительных хлопот ожидать больше нечего. Он проявил полную осведомленность обо всем, что произошло в Александровке. На вопрос Гордеева, как теперь будет с расследованием лесонарушения по его лесничеству, капитан с все той же снисходительной улыбкой заметил:

— В связи с убытием в мир иной главного фигуранта, дело придется прекратить. Письменный ответ на имя директора лесхоза уже подготовлен, и ждет подписи начальства. Так что… — и Скоробогатов развел руками, давая понять собеседнику, что больше от него ожидать ничего не стоит.

Все время, пока Борис Ефимович находился внутри помещения милиции, он внутренне был готов к тому, что вот-вот откроется дверь, и в кабинет зайдет вчерашний визитер. После подобной встречи, Гордееву не трудно было представить свою дальнейшую судьбу. Но время шло, к Скоробогатову то и дело заглядывали сотрудники, все почему-то в штатском, перебрасывались с капитаном парою фраз и уходили, не обращая ни малейшего внимания на Бориса Ефимовича. Это окончательно успокоило его. Если бы вчерашний «камуфляжный» действительно был сотрудником милиции, то о происшествии с ним в Александровке здесь наверняка бы знали.

Получив от оперативника все необходимые разъяснения, он с нескрываемым облегчением вышел из этого не совсем приятного заведения. По дороге в контору лесхоза Борис Ефимович обдумывал, под каким бы ему предлогом истребовать у Потапова отпуск, несмотря на то, что пожароопасный сезон еще в самом разгаре. Регулярно идущие дожди в этом году благоприятствовали лесной охране, но все еще может случиться, и лесничий просто не имеет морального права требовать себе отпуск в летнее время. Естественно, что посвящать директора в истинные мотивы своего желания отдохнуть именно сейчас, Борис Ефимович не собирался. Помочь тот все равно не сможет, а вот пустопорожние разговоры наверняка появятся. Привлекать же излишнее внимание к своей персоне, Гордееву совсем не хотелось.

К удивлению, Потапов отнесся к его просьбе об отпуске с пониманием. Вполне возможно, что причиной тому были слухи, дошедшие и до директорского уха, о несчастье семьи Гордеевых и о его проблемах со здоровьем. И разговаривал с ним Потапов на этот раз намного мягче, чем обычно. Борис Ефимович воспринял такое поведение своего начальства немного настороженно. «Уж не списывают ли меня со счетов по состоянию здоровья»? — так подумал он, выходя из директорского кабинета.

Откуда было знать Гордееву, что после ухода Дубровина на пенсию, Потапов попытался решить кадровую проблему в обычной своей манере – кавалерийским наскоком. На днях он ездил в Красноярск, в свою «альма-матер», так он называл Сибирский технологический институт, готовящий инженеров лесного хозяйства, где и попытался завлечь к себе в лесхоз молодых специалистов. Поездка принесла ему лишь одни разочарования. Выпускники института собирались после получения диплома или идти служить в армию, или искать работу в городе. Те же немногие, кто мог и хотел поехать жить на село, старался устроиться поближе к родительскому дому, что сильно бы облегчило им жизнь на первое время. От прежнего энтузиазма романтиков, идущих «за запахом тайги», не осталось и следа. Среди молодежи царил голый практицизм, проступающий во всем.

Покончив с делами в лесхозе, Борис Ефимович после обеда выехал обратно домой. До моста через Быструю оставалось совсем недалеко, когда в зеркало заднего вида он заметил, что со стороны города его догоняют две черные машины, похожие на иномарки. Вначале он не придал этому особого значения, но когда одна из них обогнала его и, заняв середину дороги, стала сбавлять ход, вынуждая к тому и его, сердце у Бориса Ефимовича екнуло: «Вот оно, продолжение вчерашнего», – понял он. Вторая иномарка пристроилась позади почти вплотную к шестерке Гордеева, не оставляя ему ни малейшей  возможности для маневра. Первая правая дверка идущей впереди иномарки приоткрылась, и из нее высунулся почти по пояс парень в синем спортивном костюме. В руке у него был пистолет, которым он вначале погрозил Гордееву, а затем недвусмысленным жестом предложил ему остановиться.

«Если бы хотели убить, то вполне могли сделать это вчера или вот теперь, — промелькнуло в голове у Бориса Ефимовича. — Наверно, я им нужен зачем-то живой. Тогда, может быть, еще не все потеряно». Делая вид, что он подчиняется их требованию, Гордеев стал притормаживать, в то же время лихорадочно шаря глазами по обочине шоссе – где-то здесь рядом должна быть своротка в сторону Шумной, к тому месту, где они с Артемьевым совсем недавно застали врасплох воров. Но как давно это было, с тех пор, кажется, прошла целая вечность.

Внезапно отвернуть на лесную дорогу и по ней оторваться от преследователей, лишь в этом видел теперь Борис Ефимович спасенье. Там иномаркам, из-за их чересчур низкой посадки не разогнаться, и вряд ли они будут в состоянии тягаться в скорости с «Жигулями». Что он будет делать потом, Гордеев еще не представлял. Но выигрыш во времени, возможно, позволит ему схватить ружье и выскочить из машины в лес, а дальше будет видно. Гордеев не ошибся, своротка на лесную дорогу оказалась почти напротив его машины, и он резко затормозив, крутанул руль влево, и тут же дал полный газ. Взревев мотором, его «Жигули» послушно развернулись почти поперек шоссе, еще мгновение и машина спрыгнула с асфальта вниз, на грунтовую дорогу.

Не ожидавшая подобного маневра передняя иномарка проскочила дальше, а задняя, завизжав тормозами и почти боднув бампером «шестерку» Гордеева, остановилась, как вкопанная. К тому времени, когда «иностранки» съехали с шоссе, Гордеев успел проскочить не меньше сотни метров вглубь леса, что спасало его от пуль, вздумай бандиты стрелять. Гордеевский «Жигуль» как будто летел над дорогой, отворачивая от слишком глубоких рытвин или пролетая прямо над ними, и рискуя развалиться от ударов об землю. «Лишь бы не попасть в колею», — такая мысль ни на мгновение не покидала Бориса Ефимовича, пока он несся среди мелькавших стволов деревьев, которые, казалось, царапали бока его машины.

Что делается позади, Борис Ефимович не видел. Извилистая неровная дорога не позволяла даже на мгновение оторвать от себя взгляда, чтобы посмотреть в зеркало. Впереди показался покос, еще несколько секунд и Гордеев резко затормозил почти у самой наклоненной ели, под которой они в прошлый раз с Артемьевым прятали мотоцикл, и где дорога практически заканчивалась. Не теряя ни секунды, дрожащими от возбуждения руками, он нашарил на заднем сиденье чехол с ружьем и пачку патронов. Выскочив из машины, бросился по тропе, уходящей вдоль берега Шумной в предгорье.

Остановиться, чтобы собрать и зарядить ружье, у него не было времени. Звук приближающихся машин гнал его вперед. На ходу сорвал чехол с ружья и отбросил его в сторону. Заскочив за развесистый ивовый куст, все же на мгновение остановился – щелчок запирающего устройства ружья, затем планки цевья, и два патрона заняли свое место в стволах. «Все. Хорошо, что вчера открыл пачку с патронами, — почему-то подумалось ему. — Ну, теперь еще посмотрим, кто кого». Злое возбуждение овладело Гордеевым, оттеснив куда-то в сторону чувство смертельной опасности. Привычная тяжесть ружья вселяла уверенность. «Это вам не город, сволота, а тайга. Здесь я дома, а не вы», — промелькнуло в сознании Бориса Ефимовича, и он побежал дальше, стараясь держаться за кустами, скрывающими его от глаз преследователей.

Гордеев слышал, как подъехали машины, как захлопали их дверки, как забубнили мужские голоса. Ему было понятно, что погоня неизбежна, не могут же молодые, двадцатилетние обормоты допустить мысль, что какой-то в их понимании дед способен убежать от них. Куда ему здесь деваться? Это место они знали, бывали здесь и раньше. Главное, не дать беглецу перебраться через реку на ту сторону. Там он, действительно, может скрыться в таежных зарослях. Здесь же, на правом берегу, спрятаться практически невозможно, не успеет. Если бежать по тропе вдоль реки, там метров через двести начнется ущелье с крутыми стенками, подняться по которым наверх не так-то просто, потребуется время, а вот его у деда как раз и не будет. Небольшой же перелесок, что у самого покоса, можно прочесать от самого скального гребня минут за двадцать-тридцать, не дольше. Ну а если беглец полезет вверх, на гребень, или вздумает перебежать через покос, то на этот случай имеется хороший карабин, и к тому же с оптическим прицелом. Пускай попробует сунуться – остановить недолго.

Рассуждая подобным образом, братва не могла допустить даже мысли, что преследуемый дед может быть вооружен. Такой возможностью они наделяли лишь себе подобных, но никак не законопослушных граждан. В этом заключалась их серьезная ошибка. Имея в руках оружие, Гордеев не чувствовал себя беглецом, а наоборот, он стал охотником на смертельно опасных хищников, которыми и были в его понимании чрезмерно возомнившие о себе молодые негодяи.

Борис Ефимович, конечно, понимал, что тягаться с ними в скорости бега он не способен, но подобное и не входило в его планы. Отбежав по тропе до того места, где она некоторое расстояние шла по-над самым берегом реки, он соскочил под обрыв берега. Здесь скала у самой воды образовала небольшой карниз, и увидеть притаившегося под ним человека можно лишь с противоположного берега, или спустившись к самой воде, как это сделал Гордеев. Но поступить так мог лишь тот, кто хорошо знал, о существовании такого естественного укрытия. Если же смотреть сверху обрыва, то можно было видеть, что каменная глыба почти отвесно спускается к самой воде. Именно на это и рассчитывал Борис Ефимович, вжимая тело в узкую каменную щель.

Прошло совсем немного времени, и сверху послышались голоса – братва вышла на облаву. В каждом человеке, по-видимому, осталось нечто от первобытных охотников, дремлющее на уровне подсознания. Иначе просто невозможно объяснить, странное желание бандитов, поймать свою жертву обязательно сегодня, хотя им всем было понятно, что деваться деду все равно некуда. Днем раньше, днем позже, по сути дела, в том разницы для них не было, и тем не менее…

Но вот голоса приблизились к обрыву, шаги зашуршали прямо над головой Бориса Ефимовича, и вниз посыпались камушки. Он представлял, как над обрывом свесилась чья-то стриженая голова в стремлении рассмотреть, не затаился ли беглец внизу.
— Внизу никого нет, — раздался наверху знакомый Гордееву фальцет. «И ты здесь, мразь», — подумал Борис Ефимович, сдерживая дыхание, хотя услышать его за шумом воды было невозможно.
— Вот что, ребята, давайте так, — командным голосом распорядился кто-то сверху, — ты, Копченый с Таляном дуйте вверх по тропе, только быстро. Думаю, если он побежал по ущелью, полчаса хода вам должно хватить, чтобы догнать его. Да смотрите там повнимательнее, а то может где-нибудь среди камней затаиться, не провороньте. Ну, а мы сейчас втроем прочешем здесь все,  выгоним старого козла на покос или к реке. В случае чего, его там Тереха встретит, не зря же он нацепил на карабин оптику. Будет все, как на настоящей охоте.
— Точно, гы-гы, — заржали молодые голоса, и вскоре наверху все затихло. Бандиты ушли.

Гордеев ничего не пропустил из расклада своих преследователей. «Получается, что всего их здесь человек шесть,— прикинул в уме Борис Ефимович, — если возле машины остался лишь один Тереха. Если же там двое, кто-то наверняка должен смотреть за рекой, чтобы он не перескочил на ту сторону, тогда семеро. А впрочем, за рекой и за машинами может присматривать и один, тем более, если у него карабин».

Полежав еще некоторое время в своем укрытии, Гордеев решил, что пора выбираться наверх. Осторожно вылез из-под карниза – вокруг все было спокойно, лишь голоса птиц да шум воды дополняли тишину тайги. Аккуратно ступая по камням, перебрался к небольшому выступу берега, глянул из-за него вдоль реки, туда, где стояли машины. Ему тотчас пришлось спрятать голову. Там, среди редких кустов ивняка маячила фигура бандита в синем спортивном костюме, ярко выделяющемся среди зелени листвы. Рядом с его головой Гордеев успел рассмотреть ствол карабина. «Это и есть Тереха», — отметил он себе, одновременно соображая как ему теперь выбраться из своего укрытия на тропу. На таком расстоянии его ружье практически было бесполезным. В случае чего дробь лишь долетит до бандита, но не причинит ему ни малейшего вреда. В то же время подстрелить  самого Гордеева из карабина для Терехи особого труда не составит.

Выглянув снова из-за выступа, Борис Ефимович увидел, что бандит рассматривает что-то сквозь оптику, направив ствол карабина вниз по реке. Решение пришло мгновенно, и Гордеев тут же вскочил со своего укрытия наверх, за ивовый куст, который хоть и не был столь густым, чтобы полностью скрыть человека, но если лежать неподвижно, то вполне можно остаться незамеченным даже и в оптический прицел. Не забывая о том, что трое братков находятся где-то позади его, Борис Ефимович осторожно осмотрелся вокруг. По доносившимся из-под гребня голосам, определил, что те только еще выходят на исходную позицию, чтобы начать на него загон.

Тереха, по-видимому, не обнаружив внизу по реке ничего для себя интересного, закинул карабин за плечо и стал медленно прогуливаться по берегу, отходя всякий раз от своего первоначального местоположения шагов на двадцать в каждую сторону. Он явно изображал из себя бдительного часового из какого-то боевика. Дождавшись, начала его очередного хода в противоположном от себя направлении, Гордеев быстрым рывком перебежал за следующий куст, поближе к машинам.

Река заглушала своим шумом звуки, производимые им при перебежке, но слух у Терехи оказался острым, и он явно что-то заподозрил, потому что тут же повернулся в сторону Гордеева, и замер на месте, настороженно вытянув шею. Борис Ефимович сжался, как пружина, готовый выстрелить навскидку при малейшем движении Терехи, свидетельствующем о том, что он его обнаружил. Но тот, скорее всего, уловив какой-то посторонний звук, пытался понять, что это было. Вряд ли он допускал даже мысль, что кто-то способен угрожать ему, вооруженному многозарядным карабином.

Постояв немного на одном месте, так и не сняв с плеча оружие, Тереха медленно двинулся вдоль берега по направлению куста, за которым укрылся Гордеев. Их встреча была неминуема, и Борис Ефимович отчетливо понимал это, как понимал и то, что сегодня он способен переступить порог, отделяющий его, человека гуманного от человека-зверя. Бандит приблизился к нему шагов на тридцать, когда Гордеев понял, что обнаружен, и что медлить больше нельзя, иначе заговорит карабин.

Он рванулся  прямо сквозь куст навстречу Терехе и, направив стволы ружья прямо ему в лицо, крикнул вполголоса, хрипло и страшно:
— Стоять, мразь! Брось оружие!

Но Тереха, не подчиняясь ему, попытался сорвать карабин с плеча, и не успел. Последствия выстрела дробью-нулевкой с такого небольшого расстояния были ужасными. Бандит даже не вскрикнув, опрокинулся на спину. Гордеев тут же бросился к нему, держа ружье наизготовку. Но тот лежал неподвижно, лишь правая нога судорожно подергивалась в предсмертных конвульсиях. Стараясь не смотреть на безглазое красное месиво, в которое превратилось лицо Терехи, Борис Ефимович освободил ремень карабина и, не переворачивая тело, вытащил из-под него оружие.

Повернувшись в сторону загонщиков, голоса которых после выстрела оживились, сделались громче, Гордеев стал осматриваться, выбирая позицию, на которой ему придется принять бой. Иного выбора у него теперь не было. Смерть одного бандита, неминуемо влекла за собой смерть других людей, и этими другими должны стать или он, Гордеев и его близкие, или остальные отморозки.

На повороте дороги, где она убегала с покоса в лес и дальше в сторону шоссе, Борис Ефимович заметил толстое бревно, упавшее с лесовоза. Оно лежало на закрайке леса, откуда хорошо должны просматриваться как тропа вдоль Шумной, так и длинный язык покоса, уходящий под самый скальный гребень. Между ними и находился тот узкий мысок леса, по которому мафиозники и делали загон на него. Чтобы рассмотреть все это, Гордееву понадобилось всего лишь секунда, не больше. Не теряя времени, он подбежал к бревну, прилег за него, положив карабин сверху.

Пока что ни на тропе, ни на покосе никого не было, хотя голоса загонщиков раздавались уже совсем близко. Бандиты шли шумно, то и дело, перекликаясь между собой, чтобы сохранять дистанцию по фронту гона. Выстрел из ружья был принят ими, скорее всего, за карабинный. Вероятно, они думали, что Тереха или уже подстрелил беглеца, или не позволяет ему проскочить через чистое место в сторону от загонщиков. Наглая самоуверенность вела их к неминуемой гибели. Как только они окажутся в поле зрения Гордеева, он не промахнется. Посмотрев в оптический прицел, Борис Ефимович подвернул его окуляр по глазу и стал прикидывать, куда бандиты должны будут выйти из перелеска. Проверил на всякий случай, как установлена прицельная планка карабина, вполне возможно, придется стрелять под оптику, если кто-либо из них попытается убегать обратно в лес.

«Хорошо ли карабин пристрелен», — подумал Гордеев и тут же увидел слева на покосе человеческую фигуру. Вскоре к ней присоединилась вторая, и они спокойно пошли вдоль кромки перелеска, изредка перекликаясь с тем, кто находился еще внутри него. Наконец, совсем рядом с машинами на тропу вышел и третий. В руках он держал короткоствольный автомат, которыми обычно вооружают милиционеров на контрольно-пропускных пунктах.

Сжав зубы, чтобы унять нервную дрожь, Гордеев медленно подвел острие вертикальной линии оптического прицела к переносице автоматчика. Он был для него самым опасным, а потому и должен быть первым. Палец плавно потянул за курок – выстрел был хлестким и неожиданным для самого стрелка. Сквозь оптику он успел лишь заметить, как дернулась голова автоматчика, и уже в следующее мгновение Гордеев повернул ствол карабина влево и поймал в прицел того из бандитов, который шел ближе к лесу. Он видел, как замерли те двое при звуке выстрела, еще не понимая, что происходит. Следующая пуля продырявила еще одну башку. Оставшийся в живых, последний из троицы, осознав, наконец, что творится нечто для него страшное, рванулся обратно в лес, подставляя на бегу правый бок под выстрел. Бежать ему до спасительных деревьев было не больше десятка метров, и он мог преодолеть такое расстояние в три прыжка, но сделать успел лишь два. Пуля угодила ему в плечо и опрокинула его на бок. Бандит попытался ползти, загребая одной рукой, но острие прицела подобралось к его уху и, дернувшись после выстрела всем телом, обладатель фальцета, а это был он, замолк навсегда.

Гордеев был уверен в своих выстрелах. На расстоянии менее сотни метров через оптический прицел можно различить даже окровавленные входные отверстия пуль. Шансов остаться  в живых ни у кого из мафиозников не имелось. Не теряя времени, Борис Ефимович поднялся из-за своего укрытия, и тяжело побежал вверх по тропе, в сторону ущелья. Где-то там, в его глубине, двое оставшихся в живых парней еще, по-видимому, надеются догнать его, не догадываясь, что он сам спешит им навстречу. Заслышав стрельбу, они, конечно, должны повернуть обратно, думая, что загон удался, и ребята теперь просто резвятся с оружием. На это и рассчитывал Борис Ефимович. От быстрого бега стало горько во рту. Но он не сбавил темпа, пока не оказался на том месте, где тропа тянулась какое-то расстояние по прямой, прежде чем снова запетлять среди камней, разлегшихся по дну ущелья, словно стадо диковинных разномастных животных.

Здесь Гордеев и решил дожидаться Копченного и Таляна. Как и раньше, промахнуться он не имел права. У него оставалось шесть патронов и этого количества ему должно хватить с избытком, но лишь при условии, что ни один из бандитов не станет прятаться в камнях. В противном случае, еще неизвестно, что и как получится. В том, что те двое вооружены, Борис Ефимович не сомневался. На всякий случай, пробегая мимо трупа автоматчика, он прямо на ходу подхватил за ремень его оружие.

Заняв позицию за камнем напротив прямого участка тропы, он затаился, лишь изредка посматривая сбоку камня в ту сторону, откуда должны появиться бандиты. Теперь Борис Ефимович уподобился хищному зверю, подстерегающему жертву. После первого своего выстрела он и почувствовал себя уже не охотником, а именно зверем, по сути дела, обыкновенным убийцей, ничуть не лучше этих подонков, вынудивших его пролить их же кровь. Даже мысль, что у него не было другого выбора, и он совершил все это вынужденно, мало что меняла. Пускай бандиты из-за своего скудоумия возомнили себя выше всех прочих людей, и потому присвоили себе право карать или миловать других, но он, рассуждавший о Боге и человеке, о смысле жизни и гуманизме в отношениях между людьми, как мог он встать на одну доску с ними? Ведь для них – есть, спать, насиловать и ловить кайф – вот что нужно сегодня, поскольку завтра у них может и не быть. А будет ли завтра теперь у самого Гордеева? Осудив их на смерть, он тем самым лишил и себя права в будущем на человеческую жизнь. Солнце может вставать и заходить для него еще много раз, но больше никогда не будет того Гордеева, который жил на земле до сих пор. Крещение кровью сравняло его с ними. Черная пустота в сердце и голове, страшная боль души и безысходность, которая бывает, наверное, только на краю могилы. Ведь он мог просто уйти от бандитов, отсидеться, в конце концов, в своем тайнике. Но он выбрал другой путь. И вот теперь он лежит за этим камнем на вид еще живой, но по сути дела полумертвец, который уже никогда не сможет позабыть об этом дне.

Среди монотонного шума реки Гордеев уловил стук камня под неосторожной ногой человека, и тут же отбросил все мысли, которые расслабляли волю, лишали руку твердости. Он выглянул из-за камня на тропу: на ней появились два человека, молодые и здоровые парни шли навстречу своей смерти. У идущего впереди Гордеев рассмотрел за поясом черную рукоятку пистолета. Замок ярко-голубой футболки был расстегнут – жарко. Лица у обоих раскраснелись от быстрой ходьбы. Ребята спешили к своим.

Борис Ефимович положил карабин сбоку камня, чтобы не обнаружить себя раньше времени, и стал подводить мушку в прорези прицельной планки к груди переднего. На таком небольшом расстоянии оптика скорее могла бы помешать. Дождавшись, когда второй скроется полностью за спиной впередиидущего, Гордеев нажал курок.

Выстрел грохотнул по ущелью и отдался артиллерийской канонадой в его глубине, долго не умолкая. Оба бандита почти одновременно упали. Пуля прошла сквозь грудь первого и, потеряв первоначальную направленность полета, скорее ударила, чем пронзила грудь второму, разворотив в ней страшную рану.

Гордеев поднялся с земли и, не спуская глаз с парней, подошел к ним. Рука в голубой футболке судорожно потянулась к поясу, но тут же безжизненно обмякла и застыла, лишь пальцы еще какое-то время судорожно подергивались, пока смерть окончательно не оборвала все нити жизни. Второй парень был без сознания. Скорчившись, он лежал на правом боку. Вся рубашка у него была залита кровью, которая продолжала толчками выплескиваться из развороченной груди. От вида всего этого тошнота подкатила к горлу Гордеева, и он торопливо отвернулся и неуверенно, запинаясь на каждом шагу, побрел обратно к машинам. Его давила к земле многопудовая тяжесть, взваленная им сегодня на свои плечи.

Не поднимая глаз, он прошел мимо трупа автоматчика, бросив возле него его же оружие. «Отпечатков моих пальцев на нем быть не должно, держал я его за ремень», — подумал он, снова оглядываясь вокруг. Действуя, словно запрограммированный робот, подошел к мертвому Терехе. «Что делать с ним? По нему сразу определят, что убит он из ружья», — эта мысль заставила Гордеева встряхнуться, ожить. Он посмотрел на труп, с усилием соображая, что необходимо предпринять, чтобы никто не смог догадаться о том, что здесь был еще кто-то с ружьем. «Его нужно убрать, но куда? Проще всего сбросить тело в реку, хотя оно может где-нибудь и всплыть. Но выбора нет, поскольку зарывать в землю и долго, и обязательно наследишь». Да, следы, нужно стереть все следы, по которым могут определить присутствие здесь помимо бандитов, кого-то еще. Действуя как автомат, он подобрал карабин и тщательно протер его какой-то тряпкой, взятой из багажника одной из иномарок. Уж что-что, а его отпечатков на оружии не должно остаться ни в коем случае. Положив карабин обратно на землю, подтащил тело Терехи к самому обрыву, и столкнул его в реку. Течение подхватило труп и закружило меж камней, отчего создавалось впечатление, что и мертвый Тереха все еще пытается уцепиться руками за камни. Подождав, пока вода скрыла его в своих бурунах, Гордеев снова поднял карабин, отцепил от него ремень, и швырнул их по отдельности в воду. Даже если на оружии и остались где-либо отпечатки его пальцев, вода их сотрет.

Осмотревшись вокруг еще раз, пошел к кусту, возле которого он сделал сегодня свой первый выстрел из ружья. Поискал и, к своему удивлению, легко обнаружил остатки древесноволокнистого пыжа. Сунул их в карман. Картонной прокладки дробового заряда не нашел. Прошел дальше, и извлек из соседнего куста чехол от своего ружья. Немного постоял в раздумье – все ли сделал, чтобы скрыть следы своего недавнего присутствия здесь? Вроде бы, все.

Делая все это, Борис Ефимович абсолютно не думал о том, видел ли посторонний глаз все, что происходило на берегу Шумной. Если кто видел, то это судьба, против которой предпринять что-либо невозможно. И так здесь его следов на земле оставалось слишком много, чтобы все их можно затереть. Одна лишь надежда на дождь. Гордеев окинул взглядом небо: черная туча наползала на небесную синеву из-за горизонта. «Пожалуй, дождь и впрямь будет», — со спокойным удовлетворением подумал он. В его положении подобное спокойствие было более чем странным, оно скорее граничило с полным безразличием к собственной судьбе.

Зачехленное ружье он снова сунул под тряпье на заднем сиденье машины. Завел мотор и, аккуратно объехав осиротевшие «иномарки», направился в сторону шоссе. Перед выездом на него немного постоял среди деревьев, пропуская проезжающие мимо машины. Выбраться отсюда необходимо было так, чтобы никто не заметил, что в это время здесь были еще чьи-то «Жигули».

Наконец, шоссе опустело, и он рывком выскочил на него и сразу же погнал машину на большой скорости в сторону Александровки. Перед поворотом на мост, свернул на ту же поляну, на которой совсем недавно Гоша издевался над его Дашей. Здесь он скрыл свою «шестерку» среди кустов от глаз людей, проезжающих по дороге. Посидев немного в машине, осмотревшись вокруг, он выбрался наружу, снял с себя верхнюю одежду и обувь, чтобы еще раз проверить, не остались ли на ней следы крови. Такое вполне могло случиться, пока он возился с трупом Терехи. Все, что ни делал Гордеев, после совершенного им расстрела бандитов, он делал абсолютно спокойно, ни на секунду не сомневаясь в целесообразности каждого предпринимаемого им действия. Незримый советчик точно так же, как и вчера, направлял его каждый шаг.

Домой Борис Ефимович возвратился часам к шести, перед самым дождем. Остаток дня во дворе своего жилища он не появлялся. Лишь пустая бутылка из-под «Столичной», выставленная на подоконник, стала немым свидетелем его прощания с прежней жизнью.




                XXIV

У известного порога на реке Шумной, на песчаной косе у омута, снова дымил костер. Под старой елью, как и неделю назад, стояла все та же палатка, а невдалеке от нее в тени ольхового куста лежал Ловкий, прикрывая свое самое уязвимое место лапами. Обрадованные комары пикировали целыми толпами на его черный влажный нос, вынудив, в конце концов, пса запрятать его в густую траву, в надежде, хоть там найти спасение от назойливых тварей.

Алексей Фомич Дубровин третий день жил в таежном уединении, постепенно привыкая к своему положению абсолютно свободного человека. На этот раз Семки с ним не было, задержался по какой-то причине в городе, и Алексей Фомич не стал его дожидаться. Ему, собственно говоря, и хотелось побыть одному, отдохнуть от людей, без общения с которыми человек долго оставаться не способен, но все же каждому иногда хочется одиночества, чтобы в тишине отвлечься от повседневной суеты, от излишнего внимания к себе со стороны других людей. Кроме того, отсутствие собеседников располагает к осмысливанию в своей жизни самого сокровенного, к чему прикосновение даже близких людей нежелательно.

Помимо всего прочего, Дубровину не терпелось снова заглянуть в пещеру, преподнесшую ему такой сюрприз с солнечными зайчиками. Вполне возможно, что там имеется еще много чего таинственного, ранее им незамеченного. Все люди в этом отношении одинаковы и во многом похожи на детей, с их нескрываемым любопытством. Большинство взрослых лишь отчасти стесняются демонстрировать подобное чувство, пряча его под видом внешнего равнодушия.

Алексей Фомич испытал состояние душевного трепета, когда позавчера снова вошел под своды пещеры. Лишь чересчур странным совпадением игры природных сил можно было объяснить появление светового креста на том камне-алтаре. Не вызывало сомнений, что он был поставлен на свое настоящее место руками человека. Но это могло произойти в том случае, если солнечные зайчики появлялись на полу пещеры и раньше, и отождествлялись с проявлением сверхъестественных сил. Но может быть, все происходило и совершенно по-иному.

Возможное прикосновение к тайне будоражило воображение Дубровина, и долго не позволяло ему уснуть по вечерам. К сожалению, вчерашний, как и предыдущий его поход в пещеру завершился без видимого результата. Сегодня был последний день, который он назначил себе на завершение своей исследовательской экспедиции.

По выработанной годами привычке Алексей Фомич вставал с восходом солнца. Он не мог пропустить изумительную картину зарождения нового дня, приносящую с собою всегда что-то новое, не похожее на то, что было вчера, Ведь если внимательно присмотреться, то и человеческая жизнь в своей повседневности лишь кажется однообразной и скучной. На самом же деле она представляет собой постоянно меняющийся калейдоскоп событий, людей, мыслей. И нет ни одного дня схожего во всем с другим, нужно лишь уметь это видеть. Точно так же и в природе, разве сегодня облака на небе такие же, как были вчера? Нет. А голубизна небосвода, шум ветра в кронах деревьев или сама тишина? Разве они могут быть одинаковыми? Никогда не сможет человек увидеть завтра то, что он видит сегодня. И неповторимо все по одной единственной причине – время не возвращается вспять в своем непрестанном движении от прошлого к будущему.

Алексей Фомич не смог бы выразить словами все, что он испытывал, когда видел, как прямо на его глазах светлеет небосвод. Как он меняет на исходе короткой летней ночи свой цвет с пепельно-серого на прозрачно-голубой. Как золотятся вначале вершины гор, а затем и верхушки самых высоких деревьев, как просыпаются птицы, и тишина ночи сменяется совсем иной тишиной утра. Он чувствовал эту красоту душою точно так же, как и красоту многих людей, их поступков. Но если бы кто-либо спросил его, что такое красота вообще и в чем суть ее воздействия на душу человека, ответить на подобный вопрос Дубровин, конечно, не смог бы. Он просто чувствовал, что одна вещь ему нравится, а другая вызывает в нем неприятие. Каким образом и кто в нем расставляет эти оценки, он не знал, да и не очень-то интересовался такими вещами. Просто творения многих настоящих художников вызывали в душе Алексея Фомича чувство сопереживания с автором того, что тот видел или смог представить в своем воображении, и что сумел запечатлеть на века, тем самым как бы остановив время. Это и было для Дубровина самым, что ни есть, настоящим искусством. Но он никак не мог признать таковым безобразные в его понимании фигуры Сальвадора Дали, как и прочих сюрреалистов, кубистов, тех, кто преподносит свое видение мира в каком-то извращенном свете. Они и были для Алексея Фомича всего лишь «извращенцами», как представители известных меньшинств или что-то в том же роде.

Естественно, что это было лишь его собственное понимание искусства, видение предмета человеком, душа которого оказалась не затронутой эстетическим воспитанием, заставляющим многих людей с глубокомысленным видом простаивать перед некой картиной, изображающей «Черный квадрат». В этом плане Дубровин был целиком согласен с оценкой всех подобных вывертов, которую им с мужицкой прямотой дал в свое время Никита Хрущев.

Иногда размышляя обо всем этом, Алексей Фомич приходил к выводу, что авторы подобных произведений, скорее всего, просто потешаются над человеческой глупостью, когда озорства ради, выставляют в качестве произведений искусства свои творения из рыбьих голов или кусков ржавой арматуры. Его удивляло, как могут некоторые ценители прекрасного обнаружить в беспорядочных, аляповатых мазках кисти очередного гения какую-то «композицию, исключительно глубоко отражающую на полотне внутренний мир художника». В большинстве случаев, даже сам художник вряд ли подозревал столько достоинств в своих картинах, которые обнаруживали в них некоторые эстеты.

Возможно, причиной тому является человеческое тщеславие, а также существование особой породы людей, эксплуатирующих лень и скуку многих? Подобное явление в обществе имело место во все времена, и было подмечено еще Эразмом Роттердамским, что он и описал в своем бессмертном произведении «Похвала глупости». Но в принципе все это никогда особенно не интересовало Дубровина – нравится людям, пусть любуются хоть мотком колючей проволоки.

Солнце поднималось все выше и выше, стало ощутимо пригревать. Алексей Фомич решил, что ему пора отправляться в очередной и, скорее всего, на ближайшее время, последний поход в пещеру. В этот раз, собираясь в свою исследовательскую экспедицию, он захватил с собой моток прочного шнура, на какой обычно насаживаются рыболовные сети, и большой, на шесть батареек, фонарик, способный не только светить, словно маленький прожектор, но и подавать звуковой сигнал.

Приказав Ловкому оставаться на месте и караулить имущество, Алексей Фомич направился вверх по склону, придерживаясь своих следов, хорошо заметных среди густой травы. Он шел наверх к пещере, размышляя о результатах своего предыдущего осмотра подземелья. Прямых солнечных лучей, проникающих туда, он больше не видел, хотя погода эти дни была безоблачной. Можно было предположить, что подобное явление наблюдалось лишь в дни летнего солнцестояния, которое, к сожалению, не так давно закончилось, и светило теперь отправилось в обратный путь. Подняться на небосводе на такую высоту, чтобы заглянуть снова в пещеру, оно сможет лишь в июне следующего года.

Возле знакомой скалы Дубровин немного задержался, чтобы перевести дыхание. То ли давал себя знать возраст, то ли сказывалось волнение от предчувствия удачи, но сердце Алексея Фомича билось немного чаще, чем обычно. Вчера вечером, когда он устраивался на отдых, ему пришла в голову мысль, что, возможно, тот кубический камень не столько алтарь, сколько обыкновенный репер, отмечающий там некую точку, Ночью ему даже приснилось, что под камнем скрывается вход в какие-то катакомбы, уходящие глубоко в гору. «Может этот сон вещий?» — такая мысль не оставляла его все утро.

За последнее время он осмотрел там практически все: каждый закоулок, просветил весь свод, внимательно изучил даже углубление, в котором журчала вода. К его огорчению, результат был прежний и ничего нового для себя обнаружить он так и не смог. Сегодня он решил еще раз обследовать со всей тщательностью, на какую был способен, пол пещеры. Если итог будет все тот же, то можно считать, что его исследовательская экспедиция завершилась безрезультатно. Утверждение, что отрицательный результат – это тоже результат, его не слишком утешало.

Через некоторое время Алексей Фомич уже находился в пещере, перед камнем-алтарем, и с надеждой осматривал каждый выступ, каждую выбоину на его боках. Он хотел обнаружить хоть какой-нибудь знак, оставленный человеческой рукой, который указал бы ему направление дальнейшего поиска. Но помимо следов грубой обработки камня в прошлом, никаких отметин на нем заметно не было.

Сложив свое снаряжение возле остатков очага, и направив свет фонарика так, чтобы он освещал камень-алтарь, Алексей Фомич вернулся к нему вновь. «А почему бы ни попытаться, его опрокинуть», — подумал он. Расчистив в песке упор для ног, он рывком навалился на камень, пытаясь наклонить его в сторону. Но его попытка успехом не увенчалась. «Пожалуй, тяжеловат для меня, — приуныл Алексей Фомич. — Кубометр скальника потянет тонны на три, а может и больше. Здесь нужно человек пять, чтобы сдвинуть такую тяжесть с места. Может быть, он заодно с полом, монолит. Обожди, да это же легко проверить. Нужно посмотреть щель, есть ли в том месте, где он опирается на пол, щель».

Алексей Фомич опустился на колени и стал руками отгребать песок от камня. Нет, камень не был заодно со скальным основанием подземелья. Между ними четко просматривалась узкая полоска щели с набившимися в нее песчинками. «Нужно хорошенько все расчистить», — решил Дубровин.
Д
ля того чтобы выбраться из пещеры наружу, наломать веник и вернуться обратно, достаточным оказалось пяти минут. Аккуратно, чтобы не поднимать много пыли, он принялся отметать песок от камня. Вскоре эта операция была завершена, и Алексей Фомич стал внимательно осматривать расчищенную поверхность. Он сразу же обратил внимание, что среди естественной неровности каменной плиты пола с двух сторон алтаря имеется гладкая, можно сказать, пришлифованная площадка странной конфигурации. Самая короткая ее сторона как бы являлась продолжением линии одной из граней камня, затем поворачивала на девяносто градусов и тянулась дальше  прямо, затем переходила в плавную дугу, соединяющуюся с одним из углов кубического камня.

«А ведь он должен поворачиваться, — озарило Дубровина. — По-видимому, с этой целью и пол специально отшлифовали, чтобы на неровностях не заедало. А может, и само по себе приработалось, если его много раз двигали».
 
От подобной догадки Алексея Фомича даже бросило в жар. Он сел прямо на пол. Вытер тыльной стороной ладони сразу взмокший лоб. «Как же такую тяжесть повернуть? Это сколько народу нужно? И потом, у него должна быть внизу какая-то ось – дуга уж слишком ровная, как циркулем очерченная, — такие мысли, набегая одна на другую, замелькали в голове Дубровина. — Что же теперь делать? Мне его с места не стронуть. А под камнем должно быть еще что-то. Эх, был бы хоть ломик, так кто же мог такое подумать».


Постепенно Алексей Фомич стал приходить в себя. Открытие все же состоялось. Это не просто подземелье, а нечто большее, что предстоит еще узнать. От переживаний последних минут пересохло во рту, и нестерпимо захотелось пить. Он поднялся на ноги и пошел к очагу, где лежали его вещи, чтобы попить, но вспомнил, что воду с собой не взял – солдатская фляжка осталась в палатке. «Здесь же вода есть, и она вряд ли хуже речной» – решил он, вспомнив о колодце. Подняв  фонарь, пошел туда, где возле одной из стенок пещеры было углубление, с журчащей внизу водой. Направив луч света себе под ноги, стал осторожно спускаться по какому-то подобию каменных ступенек вниз. Вода виднелась ниже уровня пола метра на полтора, не больше. Она выбивалась темным кипением между камней с одной стороны этого своеобразного колодца и уходила, по-видимому, по трещинам в скальном основании вниз к реке. В углублении образовалось небольшое озерцо, среди которого виднелись почти покрытые водою камни-островки.

Если нет под руками подходящей посудины, жажду можно утолить, набирая воду и горстями, но напиться таким способом вряд ли удастся. Если есть возможность, то большинство людей предпочитают прилечь возле источника, и припасть к нему губами. Скорее всего, дело в данном случае не столько в количестве выпитой воды, а в чем-то другом, дающим ощущение достатка воды вообще.

Дубровин прилег с краю озерца, опершись руками о камни, и с наслаждением стал пить маленькими глотками ледяную, можно сказать, воду. Неожиданно его левая рука соскользнула с камня и погрузилась в нее почти по локоть, отчего он, потеряв равновесие, перенес на эту руку всю тяжесть тела. К его удивлению, камень на дне озерка, на который он наткнулся рукой, немного подался вниз, и сразу же журчание воды стало иным, как будто она пошла по другому руслу. Чертыхнувшись – у него намок рукав суконки, Алексей Фомич выбрался из колодца наверх. Собираясь уже отойти от него, он посветил еще раз вниз, и к своему удивлению обнаружил, что уровень воды в озерке повысился – островки скрылись под водой. Изумленный подобным явлением, Алексей Фомич стал с интересом наблюдать за происходящим. Через некоторое время вода в колодце поднялась почти на метр, после чего ее уровень застыл на месте. «Ну, чем не водопровод», — подумал Дубровин, — пещера-то оказывается с благоустройством.

Неожиданно за своей спиной он услышал какой-то шум, и его пронзила дрожь испуга – он знал, что в пещере кроме его никого быть не может. Луч фонарика метнулся в ту сторону и в его достаточно ярком свете Дубровин увидел, что камень-алтарь пришел в движение, и стал медленно поворачиваться вокруг невидимой оси.  «Это я, наверно, нечаянно включил там, на дне колодца, какой-то механизм, приводимый в действие водою», — озарило Алексея Фомича. Подбежав к алтарю, он с волнением стал наблюдать за происходящим.

Постепенно, из-под сдвигающегося в сторону камня, стала проступать чернота прямоугольного отверстия, уходящего куда-то в темную глубину подземелья. Прошло немного времени, и движение прекратилось, в пещере снова установилась тишина. Невольно затаив дыхание, Алексей Фомич направил свет фонаря вниз, и в следующую секунду чуть не уронил его. То, что он увидел там, было не для слабонервных. Каменные, грубо обработанные ступени спускались на глубину около четырех метров. Далее шла горизонтальная галерея точно таких же размеров, что и первоначальный вход в пещеру. По обеим сторонам ее серых с блестками стен виднелись скелеты людей, скалящие в посмертной улыбке зубы. От такого зрелища у Дубровина перехватило дыхание, и он непроизвольно сделал шаг назад от края отверстия в полу. Алексей Фомич не считал себя человеком робкого десятка, но в данном случае даже смотреть вниз ему было жутковато, не говоря уже о спуске туда. «Зря я пошел один, — подумал он. — Нужно было кого-нибудь с собой пригласить. Что же теперь делать?»

Желание, продолжать свои исследования среди скелетов, у него пропало. Нужно убираться отсюда подобру-поздорову, пока эти мертвецы не утащили и меня в свою могилу, — попытался иронизировать над собой Алексей Фомич, но получилось довольно плохо. — Но с другой стороны, бояться человек должен живых, а не мертвых. Что они могут ему сделать? А там внизу может находиться нечто такое, что не снилось даже Шлиману с его Троей».

Сколько продолжалась такая борьба человеческого любопытства со страхом перед неизвестностью, трудно сказать. В конечном счете, упрекнув себя в трусости, Алексей Фомич достал из рюкзака моток шнура, привязал один его конец за камень-алтарь, другой взял в руку и, освещая ступеньки фонарем, стал медленно спускаться к скелетам. Достигнув дна подземелья, он, прежде чем направиться дальше среди страшного почетного караула, попытался рассмотреть, что ожидает его впереди. Но свет фонарика терялся в глубинах галереи, освещая все ту же серость стен и желтизну безмолвных черепов.

Спертости воздуха здесь не чувствовалось, что вполне можно было ожидать от подобного помещения. Алексей Фомич совсем собрался идти дальше, как неожиданно ему показалось, что сверху слышен какой-то шум. Он посвятил вверх, и с ужасом увидел, что камень снова пришел в движение, но уже в обратном направлении. Леденящий страх овладел всем его существом. Чуть не выронив из задрожавших рук фонарь, он бросился по ступенькам наверх. Отверстие уже было частично перекрыто, но Алексей Фомич с ловкостью, которой и сам от себя не ожидал, проскользнул в него, чувствуя боками смертельный холод скалы. Отскочив в сторону, замер, весь мокрый от холодного пота. Ноги предательски дрожали. Он не мог отвести взгляда от медленно сужающегося отверстия люка, пока оно не превратилось в узкую щель, а затем не исчезло совсем. Камень-алтарь встал на свое место. Лишь небольшой кусок шнура, уходящий под его основание, указывал направление, где мог остаться Дубровин навсегда, присовокупив со временем свой скелет к многочисленным скелетам-старожилам.

Пережитый ужас отбил у Алексея Фомича дальнейшее желание продолжать исследование пещеры. Собственно говоря, главной своей цели он уже добился, и теперь дело за настоящими археологами. С него же довольно и этих испытаний. Нужно как можно быстрее выбираться из пещеры. Приняв такое решение, он с некоторой опаской, мало ли какие еще секреты здесь имеются, подошел к алтарю и потянул шнур. Тот подался неожиданно легко, конец его оказался перетертым каменными жерновами. Отцепив его, Алексей Фомич, сам не зная зачем, разровнял веником песок, скрыв под ним щель у основания камня-алтаря. Собрав свои вещи, он с облегчением выбрался наружу, на дневной свет.

День был в полном разгаре. Легкий ветерок овевал лицо, и Алексей Фомич, после всего увиденного в подземелье, обостренно почувствовал, как хороша жизнь. Что там годы, когда так легко дышится, когда ноги еще носят, а руки способны  уверенно держать топор или весло. Нет, жизнь продолжается, пока глаза способны различать свет, а сердце чувствовать. Нужно лишь отыскать новое место в ней, которое не дается человеку один раз и навсегда. Время все меняет, и поэтому необходимо иногда, особенно в поворотные моменты жизни, производить переоценку ценностей, и лишь с учетом новых реалий жить дальше, жить и радоваться каждому новому дню, подаренному тебе свыше.
 
В эту ночь уснуть Дубровин так и не смог. Перед глазами постоянно вставали эпизоды прошедшего дня, которые заканчивались одним и тем же – из темной глубины подземелья на него дружно скалили зубы скелеты, одновременно как бы подмигивая ему тенями пустых глазниц. Алексей Фомич отгонял эти видения прочь, но они вновь и вновь возвращались к нему. От безуспешных попыток избавиться от подобного кошмара, он устал так, как будто всю ночь ворочал тот кубический камень. Не выдержав, в конце концов, подобной пытки, он среди ночи перебрался к костру и просидел там до самого утра. Возможно, сидя у огня, он немного вздремнул, потому что очнулся, почувствовав, как ужасно замерз, зуб не попадал на зуб и все тело било мелкой дрожью.

Костер еле тлел, а от реки натягивало туманной мутью, наполняя сырой стылостью и берег, и лес, и саму ночь. Раздув снова огонь, Дубровин стал делать что-то наподобие гимнастических упражнений, одновременно имитируя бег на месте. По рыхлому песку получалось неважно, но тепло стало постепенно возвращаться в его далеко уже не молодые мышцы. Чтобы окончательно согреться, он решил вскипятить чайку. Выплеснув из чайника остатки вчерашней заварки, пошел к воде. Ловкий поднял голову ему вслед, но с места не встал, прекрасно понимая, куда и зачем направился хозяин. Не успел Алексей Фомич коснуться чайником воды, как рядом, в туманной мути, раздался мощный всплеск рыбы.
— Ну, ты еще меня пугать, окаянный! — вырвалось у Дубровина, вздрогнувшего от неожиданности. «Что-то нервишки у меня расшалились», — подумал он, возвращаясь с полным чайником обратно.

Пока костер снова разгорелся по-настоящему, пока закипал чайник, стало совсем светло. Вокруг по-прежнему мягко плыло туманное месиво, сквозь которое никак не могли пробиться краски нового дня, тонувшие в его ватной серости.

Свернув свой походный лагерь, Алексей Фомич не стал обременять себя излишней ношей, так как рассчитывал через некоторое время вернуться сюда снова, и уже не один. Снаряжение он подвесил среди ветвей густой ели, немного в стороне от тропы, завернув его от дождя в палатку. Мимо подобного «схорона» можно пройти в пяти  метрах и не заметить, что на дереве что-то спрятано.

Не дожидаясь, пока рассеется туман, Алексей Фомич ступил на тропу, уводящую вниз, вдоль Шумной. Ловкий, безошибочно разгадав намерения хозяина, тотчас бросился вперед и сразу же растворился в белесой мгле. Налегке, Дубровин шел быстро, ловко лавируя среди скальных глыб, неожиданно проступавших влажными тенями то справа, то слева от тропы. Даже птицы в это утро не осмеливались нарушить вязкую тишину. Лишь река глухо шумела слева, изредка вздыхая всплесками водоворотов среди подводных глыб.

Через какое-то время солнечные лучи все же пробились сквозь туманную завесу, и она стала медленно подниматься к верху, образуя низкие грязновато-серые облака. Завидев их, Дубровин подумал, что быть сегодня дождю, примета верная – туман вверх – дождь вниз. Это его совсем не обрадовало, поскольку одно дело шагать весь день мокрым от пота, и совсем иное, когда на тебя моросит сверху пусть даже и небольшой дождик. В такую погоду и в теплый летний день можно продрогнуть так, что недолго заполучить и насморк. А уж, какая ходьба, когда в сапогах хлюпает, знают, видимо, все. Алексей Фомич размеренно шагал по тропе, оставляя позади километр за километром, лишь изредка бросая взгляд на небо, грозившее ему очередным, малоприятным испытанием. Обедать ему пришлось на небольшом каменном мысу, отклоняющим Шумную в сторону от первоначально выбранного ею направления. В этом месте река возмущенно кипела над подводными камнями, иногда показывающими из воды свои темные заглаженные клыки.

Солнце уже давно перевалило за верхнюю точку своего дневного пути, когда Алексей Фомич услышал далеко впереди себя как бы звуки выстрелов. Ловкий настороженно замер на тропе, лишь изредка нервно оглядываясь на хозяина, как бы спрашивая его, мол, что там такое?

«Какие-то олухи стреляют, — подумал Алексей Фомич. — Неймется людям, охоты ведь никакой нет, так чего же зря палить?» Он тут же присел передохнуть, заодно соображая, что бы означала та пальба в неурочное для охоты время. Последний выстрел раздался как будто ближе, после чего стрельба прекратилась. Ловкий, не имея больше оснований для беспокойства, занялся своими делами, старательно обнюхивая ближайшие к тропе камни, извещающие его обо всех четвероногих путниках, которые недавно проходили здесь по своим делам.

Немного передохнув, Алексей Фомич неспешно побрел дальше, то и дело поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, окидывая взглядом давно знакомые ему места, радующие глаза и душу своей неповторимой дикой красотой. Каждый уголок земли красив по-своему, но открывается эта красота далеко не всякому. Иной пройдет по какому-либо месту и кроме серости каменных утесов да щебня под ногами ничего больше так и не увидит. А другому это же место откроется застывшей каменной сказкой, полной диковинных фигур, стремительного движения в неповторимой игре света и теней, в мелькании солнечных бликов от бурлящей внизу реки. А на тропе под ногами откроется чудесная мозаика из щебня, украшенная зеленью нежных травинок, раздвигающих даже камни в своем стремлении к солнцу. И от вида всего этого, охватит душу человека такая радость, словно крылья вырастают у него за спиной, и ему захочется лететь над этой прекрасной землей, чтобы увидеть как можно больше, и не только увидеть, но и прикоснуться душою к живой ее плоти, подарившей счастье бытия всему вокруг.

Алексей Фомич шагал по тропе, вдыхая полной грудью чистейший горный воздух. Сердце наполняла радость и чувство благодарности судьбе, позволившей ему прожить большую часть своей жизни среди такого великолепия. «За то, чтобы лишь увидеть такую красоту, люди платят большие деньги, приезжая сюда туристами даже из-за границы. Мне же все это доступно в любой момент, стоит лишь пожелать, Получается, что и я, вроде бы, богач, ровня тем туристам» — подобные размышления Дубровина были прерваны громким ворчанием Ловкого. Он напряженно застыл впереди, вздыбив шерсть на загривке. Весь его вид как будто говорил, что на тропе перед ним затаилась непонятная ему опасность, и он не знал, как ему поступить, а потому оставался на месте, оглядываясь на хозяина, ожидая его указаний.

— Ну, что там у тебя, Ловкий? — удивился Алексей Фомич, обходя пса. То, что увидел Дубровин впереди, потрясло его, и он замер на месте, не в силах больше сделать ни единого шага. На тропе, в том месте, где она обходила большой камень, лежали два человека, окровавленные и страшные в своей неподвижности. Оба были мертвы, и мухи уже облепили их лица и окровавленную одежду.

— Господи, да что же это такое? — прошептал Алексей Фомич, хватаясь рукою за грудь, как бы пытаясь удержать сердце, которое вначале замерло, а затем стало биться часто и больно, поднимаясь куда-то вверх, к самому горлу. Он оглянулся по сторонам, как бы пытаясь найти там объяснение этой страшной встрече. Вокруг было тихо и пусто. Только темная туча, которую он раньше не мог видеть из-за высоких бортов ущелья, зловеще клубилась слева, вползая на небо все выше и выше.

— Что же теперь делать? — вслух проговорил Дубровин. Пересиливая себя, он потрогал руку одного из убитых. Она была как будто теплой, но окоченение уже охватило ее.  «Вот тебе и объяснение той стрельбы, — подумал Алексей Фомич, с невольным испугом снова оглядываясь по сторонам. — Нужно срочно сообщить в милицию», — он глянул на часы – они показывали половину шестого. Посмотрев еще раз на убитых, он заметил у одного из них за поясом черную рукоятку пистолета. «Может это милиционеры», — неожиданно пришло ему в голову, но эта мысль тут же была отброшена. Убитые совсем не походили на сотрудников милиции, хотя, кто их теперь разберет. Но с другой стороны – стриженые затылки, добротная спортивная одежда говорили, что, скорее всего, это были «мафиозники. «Наверно, у них здесь была «стрелка», — решил Дубровин, хотя имел весьма смутное представление о бандитских стрелках.

Ловкий подошел к одному из убитых ближе, и стал нервно обнюхивать кровь, вздрагивая всем телом от возбуждения.
— Пошел отсюда! — прикрикнул на него Алексей Фомич.

Отойдя от тропы немного в сторону, он стал рвать невысокую в том месте траву, чтобы прикрыть ею лица убитых. Выполнив этот общечеловеческий долг, он заспешил дальше по  тропе, постоянно оглядываясь назад. Через некоторое время издали он заметил еще одно человеческое тело, лежащее ничком прямо на тропе. Затылок и шея убитого были залиты застывшей темной кровью. Рядом с трупом валялся автомат, и Алексей Фомич осторожно обошел его, чтобы, не дай Бог, не задеть. Он не  смог заставить себя задержаться здесь даже на мгновение. Ему казалось, что все кусты, вся эта луговина пропитаны запахом смерти, угрожающей всякому, кто здесь мог появиться, в том числе и самому Дубровину.

Ускоряя шаг почти до бега, он бросился дальше мимо двух черных иномарок, мимо темной лужи крови; быстрее на шоссе, туда, где его должна ожидать машина. На одном дыхании Дубровин выскочил к асфальту как раз в то время, когда сын осматривал съезд с шоссе, чтобы поехать отцу навстречу, хотя ранее они договорились, что ожидать он его будет на асфальте шоссе.

Торопливо загрузив сначала рюкзак, а затем Ловкого в машину, Дубровин, не обращая внимания на вопросы сына, упал на сиденье «Москвича», чувствуя себя совершенно разбитым.
— Давай быстрее, поехали! — почти закричал он.
— Батя, да что с тобой стряслось? На тебе лица прямо нет, — спросил его ничего не понимающий сын.
— Потом, потом, давай быстрее отсюда! — заторопил его Алексей Фомич, оглядываясь — нет ли кого на шоссе.

По кабине машины застучали первые редкие капли дождя. Слабо мигнула молния. Молча, они отъехали не меньше десятка километров, и лишь потом Алексей Фомич поведал сыну о своих страшных находках.
— Вот это, да! — только и нашелся что сказать тот, после чего надолго замолчал.
— Надеюсь, ты не думаешь, что это я их там прикончил? — с кривой улыбкой на лице, не выдерживая длительного молчания, спросил Алексей Фомич.

— Ну, что за глупости, батя, — сын удивленно посмотрел на него и, наконец, поняв подоплеку подобного вопроса, растерянно пожал плечами, — а ведь, если теперь сообщить в милицию, так станут проверять и такую версию.
— В том-то и дело. Как теперь быть, ума не приложу.
— С милицией еще ладно, — снова отозвался сын, — а вот как быть, если этим станут  интересоваться «мафиозники», кто их товарищей порешил, вот тогда будет намного хуже.
— То-то и оно. И промолчать нельзя, вдруг потом выяснится, что кто-то меня там видел. Сразу спросят, почему не сообщил? Такое может завернуться, что не приведи, Господи.

Так и не приняв никакого решения, они добрались до Сосновки. Дома семейный совет Дубровиных продолжился. Ильинична, узнав о случившемся, лишь охнула и опустилась на табурет, на котором и просидела все время молча. Она даже не пыталась вставить слово,  пока мужчины совещались, как им поступить в такой скверной ситуации. Но черту под разговором подвела именно она, заявив, наконец, что не следует таиться и скрывать что-то, а нужно рассказать в милиции все как есть, тем более, что вины на Дубровиных никакой нет. А не то и в самом деле могут подумать что-нибудь плохое, мол, раз таятся, значит, совесть нечиста. На том и решили.

Алексей Фомич попытался заявить, что про пещеру он ничего никому говорить не станет, мол, был на рыбалке, но сын и супруга убедили его, что даже самая маленькая утайка может повлечь за собою подозрение в неискренности в целом. Алексей Фомич был вынужден согласиться с этим, но сам решил, что про второе подземелье он никому пока что рассказывать не станет. Тем более, что по дороге впопыхах он даже сыну ничего об этом не сказал, было не до того.

Через час с небольшим дежурный по райотделу милиции уже знал о происшествии на  Шумной. Через какое-то время милицейский «Уазик», полный людей в «камуфляжах», понесся по шоссе в сторону Александровки. Алексей Фомич сидел в нем на заднем сиденье, зажатый двумя довольно упитанными автоматчиками. Но вскоре машина была вынуждена сбросить скорость – впереди сплошной мутной завесой шел ливень. С небольшими перерывами дождь так и не прекращался до самой полуночи.

Как и что там происходило дальше, в подробностях не знал никто, кроме милицейских работников и немногих штатских, подъехавших утром. В дополнение к трем ранее заявленным трупам, были обнаружены еще двое убитых. Никаких следов в том месте обнаружить так и не удалось. Все было смыто дождем.

На следующий день весь город только и говорил об этом кровавом происшествии. Естественно, что узнали о нем и жители всех окрестных поселков и притом с такими подробностями, что можно было подумать об участии многих из них в этом деле. Главной, а может быть и единственной версией, объясняющей происшествие, было предположение о внутренних разборках преступных группировок. Милицейские чины ничего не опровергали и не подтверждали, что накаляло страсти еще больше.




                XXV

Утром следующего дня Борис Ефимович долго не мог заставить себя подняться с постели. Нестерпимо болела голова. Все тело было налито свинцовой тяжестью, а сердце трепыхалось в груди, словно воробей в оконном стекле, в бесплодных попытках вырваться на волю. О происшедшем ему было страшно вспомнить, хотелось забыть все, что произошло вчера. Но как избавиться от происшедшего, от того, с чем ему предстояло теперь жить до конца своих дней?

Гордеев не считал себя слюнявым хлюпиком, который от одного вида крови способен хлопнуться в обморок, но он и не был кровожадным садистом, в котором чужие страдания порождают всплеск энергии, усиливают чувство собственной значимости в этом мире. Возвеличивание себя, посредством унижения других людей, ему было также чуждо, как и смирение перед великими, которые являются таковыми лишь потому, что очень многие заранее обрекают себя на роль смиренных исполнителей их воли.

Вчерашняя жажда борьбы со злом, которое олицетворялось в его сознании с подонками, возомнившими себя сверхчеловеками, на следующий день обернулась для него душевной опустошенностью, и полным безразличием  к собственной судьбе. Если бы бандиты пришли сегодня убивать его, он не знал и сам, способен ли был бы оказать им сопротивление или стал бы их легкой жертвой.

Каждый человек приходит в этот мир заранее встроенным в систему межчеловеческих отношений, которые могут оказаться для него или достаточно просторными, или наоборот, слишком тесными. В первом случае он будет чувствовать себя вполне комфортно, поскольку его «свобода», встроенная даже в «несвободу» государства в целом, будет казаться ему на ее фоне вполне достаточной. Другому же придется с трудом приспосабливаться к своей клетке, чтобы жесткие прутья ее законов как можно меньше давили его, причиняя нестерпимую боль при каждом движении души и мысли, от неоправданного, на его взгляд, ограничения личной свободы. И большинство людей приспосабливается к своему узилищу, доходя в этом до полного самоотречения, уничижения собственного «я», делаясь безропотными и, вместе с тем, безликими членами общества.

Но не каждому такое по силам. Встречаются натуры, которым боль самоунижения кажется намного страшнее, чем боль окровавленных рук, которыми они разгибают железные прутья своей клетки, оставляя на них вместе с кровью и куски своей человеческой сущности. Это может делаться вполне осознанно или бессознательно, на уровне инстинктов, но было так всегда, будет и в дальнейшем. Такие люди просто не способны жить как все, и потому на Руси испокон веков именно из них пополнялись ряды бродников, наемных дружинников, казаков, бандитов и отчасти бичей.

Лишь такой образ жизни, на который они обрекали себя, давал им возможность, чувствовать себя свободным человеком, хотя фактически при этом они попадали в еще большую несвободу, несравнимую даже с несвободой безликого члена человеческого стада, покорного воле коронованного пастуха. Но вряд ли они осознавали это. Новое общество «свободных людей» добровольно налагало на себя ограничения, зачастую еще более жесткие, чем существовавшие там, где они пребывали прежде. Но само понимание, что каждый из них добровольно поступился частью своей свободы, как будто он мог этого и не делать, давало каждому из них возможность, чувствовать себя вполне комфортно в том месте, куда они добровольно себя заточили.

Вполне возможно, что именно официального договора на самоограничение между гражданином и обществом не достает многим из тех, кто сегодня находится в конфликте с законом. Но, к сожалению, подобное невозможно в принципе, поскольку человек приходит в этот мир не по своей воле, и точно так же не в его воле выбирать – принять ему или не принять то, что уже существует, в том числе и государственную машину. Но все же  каждый из членов общества имеет моральное право на заключение подобного договора с государством, и подсознательно, надо полагать, большинство людей так и поступает. При этом подразумевается, что государство, как одна из договаривающихся сторон, берет на себя обязательство – защищать каждого своего гражданина от незаконных посягательств на его свободу и человеческое достоинство со стороны кого бы то ни было. Гражданин же в свою очередь обязуется исполнять существующие установления и законы.

Но если одна из сторон по какой-либо причине своих обязательств не выполняет? И если подобное делает или, вернее, не делает государство? Тогда каждый гражданин, в силу своего естественного права свободного человека, присущего ему от рождения, вынужден и вправе осуществлять свою защиту собственными руками. Но это подрывает устои государственной машины, и смириться с подобным она не может. Неизбежен конфликт, в котором законопослушный гражданин вынужден бороться не только против тех, кто покушается на его честь и свободу, но и против самого государства. На основании подразумевающегося договора, оно отняло в определенных пределах у каждого своего гражданина право на самозащиту, и по этой причине, считает себя вправе, наказывать его за неисполнение им своих договорных обязательств. При этом государство, в лице своих чиновников, понимает, что с его стороны условия договора тоже не выполняются, но оно знает и то, что простому человеку привлечь за это его к ответственности практически невозможно – руки коротки. Но в данном случае совершенно упускается из вида то обстоятельство, что подобный односторонний подход к исполнению договорных обязательств делает сам договор ничтожным, не существующим, со всеми вытекающими из этого последствиями.

Именно в таком незавидном положении и оказался теперь Гордеев. Он понимал полное бессилие Российского государства на данный момент защитить его, своего гражданина, от насилия со стороны других людей, преступающих закон. Но вместе с тем, он также знал, что оно располагает достаточной силой, чтобы расправиться с ним согласно ничтожному договору, который и стал таковым лишь по вине самого государства. Но вправе ли оно преследовать его за то, что он защитил себя самостоятельно единственно возможным, для сложившейся ситуации, способом? Нет, не вправе – лишь такой ответ Гордеев признавал справедливым.

Но если в своих отношениях с законом, Борис Ефимович мог найти себе какое-то оправдание, то с нравственной стороны, дело обстояло совсем по-иному. И хотя нравственность как таковая является категорией не абсолютной, и мораль одного общества значительно отличается от морали другого, тем не менее, в ней существуют элементы общечеловеческой нравственности, не зависящие от господствующей идеологии. Закреплены эти постоянные составляющие, скорее всего, на уровне инстинктов, как и у любого животного. Ведь даже волки, при всей их кровожадности, не убивают побежденного собрата, а довольствуются лишь его безусловным подчинением. Не будь того, разве они смогли бы выжить на земле как вид? Вряд ли. Распространяется подобное правило и на человека, но, к сожалению, порог чувствительности к запрету, на кровь своего ближнего, у каждого человека свой, и он имеет тенденцию к снижению. Возможно, это происходит оттого, что людей на земле стало слишком много, и появляются проблемы не только с пропитанием, но и с ограниченностью территории, пригодной для сносной жизни.

К сожалению, сегодня в мире преуспевают те, для кого человеческая жизнь не представляет собой абсолютной ценности. Для обыкновенного же рядового члена общества, к числу которых Гордеев не без основания относил и себя, порог чувствительности к пролитию крови ближнего остается по-прежнему на достаточно высоком уровне, и переступить через него оказывается делом нелегким. Отсюда неизбежность конфликта между осознанной необходимостью, защитить себя и своих близких от угрозы со стороны хищников даже ценой пролитой крови с одной стороны, и моральными запретами на подобное действие, с другой.

Через день слухи о разыгравшейся трагедии на берегу Шумной достигли и Александровки. Версия о бандитской стрелке была принята всеми за единственно возможную. Да и действительно, о чем еще можно говорить, когда на месте происшествия были обнаружены пять трупов, три пистолета и автомат. Кто еще мог располагать таким оружием кроме ментов и бандитов? Поскольку причастность первых к случившемуся исключалась, оставалось последнее. Говорили, что среди убитых был и молодой парень, совсем недавно возвратившийся из армии, Михайлов Анатолий, единственный сын у матери. Это повергло Гордеева в отчаяние. Он не без основания считал, что тем парнем был как раз тот, который шел вторым из ущелья по тропе, и кого дружки называли Таляном. Перед глазами Гордеева тотчас же встала снова картина последнего момента трагедии, и от всего этого можно было сойти с ума, и Гордеев в действительности был недалек от подобного финала.

Спокойно переступить через человеческую кровь способны лишь два типа людей – недочеловеки и сверхчеловеки. Первые не чувствительны к ее виду в силу того, что в своей жизни они пребывают и чувствуют себя в мире животных, где сильный поедает слабого, и где кровь – явление вполне заурядное. Вторые же, мыслящие себя сверхчеловеками, презирают других людей как быдло, которое достойно лишь того, чтобы очутиться на бойне.

Гордеев не относился ни к числу первых, ни ко вторым, и потому, понимая умом, что у него просто не было иного выбора, страдал, ощущая сердцем весь ужас содеянного. И чем бы он не занимался в последующие дни, раздвоение личности не оставляло его даже по ночам, вынуждая вновь и вновь переживать весь кошмар в ужасных сновидениях, от которых он покрывался холодным потом, и просыпаясь, долго еще не мог придти в себя и сообразить, что это, сон или явь? Днем только тяжелая физическая работа позволяла ему забыться на некоторое время, и он работал, не покладая рук.
Действуя, словно запрограммированный автомат, заменил на крыше лист шифера, пробитый еще по весне пустой бутылкой. Кто-то умудрился бросить ее таким образом, что она, пробив горлышком  шифер, застряла в нем вверх донышком. Раньше он при этом обязательно бы прошелся на счет молодых бездельников, шатающихся по поселку ночами в поисках первой любви. Теперь же воспринимал все спокойно, как неизбежное зло. Заменил в ограде с десяток давно подгнивших столбиков на новые, лиственничные, заготовленные еще в прошлом году, да так и пролежавшие до сих пор невостребованными.

Соседка лишь удивлялась, видя, как спорится все в руках Бориса Ефимовича, и через то принялась в который раз пилить вечно занятого на работе мужа, которому как будто и дела нет, что крыша над воротами вот-вот свалится ему на голову. Почему она должна свалиться на голову мужа, а не кого-то другого, она не уточняла, а он такими тонкостями не интересовался. Когда через три дня Анна Сергеевна вернулась домой, она заметила, что Борис Ефимович сильно похудел и даже как бы почернел. Встревоженная, она тут же взяла его за руку и стала считать пульс. Он был немного учащенным, но в пределах нормы и, обеспокоено посмотрев ему прямо в глаза, как могла смотреть лишь она одна, спросила участливо и нежно:
— Боря, ты как себя чувствуешь? На что Борис Ефимович, избегая ее взгляда, устало ответил:
— Ничего, Анюта, все нормально, не беспокойся.

Это ласковое «Анюта», которым Борис Ефимович пользовался лишь в редких случаях, когда нежность к жене переполняло его сердце, немного успокоила ее, но все же в течение последующих дней, она, время от времени  бросала в его сторону вопросительные взгляды, надеясь уловить нечто такое, что смогло бы объяснить ей состояние мужа. В конце концов, она приняла страдальческое выражение его глаз, которое после несчастья с их дочерью, так и не покидало его, за выражение душевных страданий по поводу дальнейшей судьбы Даши.

Поздно вечером того же дня, когда Анна Сергеевна возвратилась от дочери, в Александровку прикатил из города милицейский «Уазик» и, нигде не задерживаясь, даже у еще открытого продовольственного магазина, прямиком проследовал на Старую улицу, к халупе «Кандидата». Из машины довольно ловко выпала фигура капитана Скоробогатова, и тут же вслед за ним последовало два милиционера, все в форме и при оружии. Они явно были «при исполнении» и к тому же трезвые как стеклышко, что само по себе по тем временам было удивительным.

Не задерживаясь ни на секунду для рекогносцировочного осмотра местности, столь обычного для любого пассажира, сошедшего с транспортного средства после достаточно длительной поездки, все трое проследовали сквозь остатки ворот внутрь ограды дома. Не обнаружив там хозяина, они вскоре возвратились обратно и лишь теперь стали осматриваться вокруг.

Улица по причине довольно позднего времени была пустынна. Даже гуси оставили свои лужи и удалились в ограды усадьб. Лишь одна лохматая беспородная собачонка облаяла новоприбывших, держась притом на довольно приличном расстоянии.

Постояв некоторое время возле дома Чурсина, и не зная, скорее всего, что им делать, служивые отъехали  в сторону торгового центра. Оба продавца продмага на момент их прибытия уже вышли из магазина, с намерением закрыть его до утра. Но они были удержаны от подобного действия блюстителями порядка. Поговорив о чем-то с женщинами, они вместе с ними снова зашли в магазин и через десяток минут вышли оттуда с увесистым пакетом и довольно тяжелой черной сумкой, бодро позвякивающей бутылками.

У моста через Светлый ключ чуть ли не всю ночь горел костер, и доносились мужские голоса, которые вначале становились все громче и громче, но затем вдруг разом затихли. Костер еще некоторое время поморгал красным глазом среди наплывающего тумана, а затем угас. Ночная тишина установилась и там, но ненадолго. Пойма небольшой реки не самое лучшее место для ночевки даже и в теплую летнюю ночь. Вскоре недовольное ворчание машины, потревоженной в неурочное время, опять нарушило покой поселка. Подпрыгивая желтым светом фар чуть ли не под самые облака, «Уазик» снова перебрался на Старую улицу и затих, запрятавшись во дворе все той же халупы Чурсина. Два милиционера остались коротать ночь в машине, а Скоробогатов и плечистый сержант вошли в дом, сдернув с двери небольшой замок, который, скорее всего, никогда и не закрывался по- настоящему. Хозяин дома по-прежнему отсутствовал. А по всему было видно, что именно он понадобился блюстителям порядка, и притом весьма срочно.

Утром, естественно, весь поселок уже знал о том, что из города приехали менты, чтобы повязать  Кандидата. Какова причина столь пристального внимания работников милиции к этой жалкой фигуре, для всех было абсолютно непонятным. Но дело, наверно, было достаточно серьезным, коль милиционерам пришлось болтаться всю ночь возле его дома.

С восходом солнца, так и не дождавшись появления хозяина жилища, капитан Скоробогатов отправился по местным «информбюро», наводить справки о местонахождении Чурсина. К его большому огорчению оказалось, что вчера они буквально разминулись с Кандидатом и практически почти рядом с его жилищем. Не успел вчера милицейский «Уазик» еще доехать до магазина, как в конце Старой улицы со стороны реки появился Чурсин. На самой улице вроде бы никого и не было, но каким-то образом он узнал, что милиция подъезжала к его хибаре. Не дойдя даже до нее, Чурсин круто развернулся обратно, и больше его в поселке никто не видел.

Скоробогатов, расстроенный, что так все глупо получилось, с порученным ему задержанием Чурсина, велел одному из милиционеров срочно поднять с постели, если она еще спит, одну из продавщиц магазина, и вскоре приметный «Уазик», загрузив в свое нутро последний в магазине ящик пива, подался из поселка в сторону  шоссе.




                XXVI

После всего пережитого, Алексей Фомич даже слег на некоторое время с повышенной температурой. По ночам он долго не мог уснуть – страшился кошмарных видений, которые не оставляли его последнее время. Во сне он часто оказывался в пещере, и перед ним вдруг оживали скелеты, и пытались выбраться из подземелья наверх, а он силился удержать камень-алтарь, не дать ему повернуться, и открыть для них путь наружу. Иногда во сне он обнаруживал возле  алтаря пещеры мертвецов с тропы, которые просили его помочь им подняться на ноги, а он в ужасе метался по всему подземелью в поисках выхода, и не мог его никак отыскать. Алексей Фомич просыпался весь в холодном поту и больше уже не пытался уснуть, зажигал свет и брал в руки книгу. Но чтение также не давалось ему, поскольку мысли постоянно ускользали в сторону, и он невольно принимался восстанавливать подробности разговора со следователем или погружался в дела бывшего своего лесничества. Приходилось заставлять себя сосредоточиться на книге, и подобное чтение не приносило никакого удовлетворения. Постоянные ночные бдения еще более измучили его, и последние дни он тайком, перед тем как ложиться спать, стал прикладываться к бутылке, которая по этой причине стала быстро пустеть, что тут же было замечено бдительной Ильиничной, и повлекло за собой не очень-то приятный разговор.

Дважды за эти дни Алексея Фомича вызывали в качестве свидетеля к следователю Веселкину, который занимался делом, связанным с убийством на Шумной. Следователь был мужик дотошный и даже занудливый. Он несколько раз расспрашивал Дубровина об одном и том же, и всякий раз старательно записывал все, что говорил Алексей Фомич, на бумагу. «Уж не меня ли он подозревает»,— невольно пришло в голову Дубровину, когда он был у следователя последний раз. Но спрашивать об этом не стал – сочтет нужным, сам скажет. В тот раз собираясь завершить разговор или допрос, Веселкин совершенно неожиданно для Дубровина, как бы, между прочим, поинтересовался:
— Алексей Фомич, а что вы там за пещеру нашли у какого-то порога? О ней уже весь город говорит.

Такого вопроса Дубровин совсем не ожидал, ведь о пещере  при разговоре со следователем он так ни разу и не упомянул. На некоторое мгновение Алексей Фомич даже растерялся, но затем сообразил, что, скорее всего, Семка растрезвонил своим дружкам, вот дошло и до следователя.
— Да пустое это, какая там пещера, — попробовал он уклониться от ответа.
— А все же? — любопытствовал следователь.

Пришлось Алексею Фомичу рассказывать все, что они с внуком видели у порога на Шумной. О своем открытии нижнего этажа подземелья он, естественно, умолчал. Ему даже пришла в голову неожиданная мысль: «Не подумает ли следователь, уж не слишком ли часто пересекаются его пути с останками людей». И хотя подобное ему самому показалась абсурдным, тем не менее, это еще более укрепило его в нежелании распространяться о своей страшной и вместе с тем такой таинственной находке в виде того подземелья.

Подписывая в тот раз протокол, Алексей Фомич все же не выдержал и спросил у следователя, кто, по его мнению, пострелял  ребят на берегу. В ответ Веселкин лишь рассмеялся, разведя руками, мол, сам бы рад узнать, да вот никак не получается:

— Пока что объявили в розыск некоего Терещенко Артура. Состоял в той же шайке-лейке, имел кличку – Тереха. Исчез куда-то, скорее всего, он-то и замешен в убийстве. Его в тот день многие видели в городе, разъезжающим с теми парнями на машине. Раз прячется, значит виновен.
— Неужто, своих порешил? — удивился Дубровин.
— Такое у них случается и довольно часто. Живут ведь по законам хищников, — спокойно заметил Веселкин.

Почувствовав в тот раз доброжелательность отношения со стороны следователя, Алексей Фомич уже более уверенно поинтересовался, каким образом Веселкин узнал о пещере. На что тот весело ответил:
— Работа у нас такая — все знать, — и заметив недоверчивую улыбку на лице Дубровина, заразительно захохотал, — мой младший сын с твоим, Алексей Фомич, внуком Семеном — друзья-товарищи, учатся в одном классе. У них теперь только об этой пещере и разговоры. Собираются наладить туда целую экспедицию.
— Вот оно как! — удивился Алексей Фомич. — А я-то все думаю, откуда такая информация в органах? Ведь подобными вещами должны больше интересоваться в обществе краеведов или что-то в этом роде.

Вышел Алексей Фомич в тот раз от следователя сильно обеспокоенным. «Ребята ведь и в самом деле могли пойти к порогу, и как там все обернется, один  Бог знает. Вполне можно допустить, что им точно так же удастся открыть вход на нижний этаж пещеры, и они столкнутся в том подземелье с чем-то неведомым и страшным. Еще неизвестно, что там за скелеты, вполне может быть, что это останки тех людей, которые посмели проникнуть туда, да так и остались там навсегда. Мало ли какие ловушки могли устроить те, кто хотел обезопасить себя против появления случайных гостей. Отговаривать ребят бессмысленно – это раззадорит их еще больше. Молодость, романтика, желание испытать себя. Поговорить разве с Семой? Парень ведь не глупый, поймет. Ну, а если он рассказал все друзьям достаточно подробно, да еще начертил им план местности? Могут пойти и без него. Нет, необходимо что-то предпринять, чтобы они не смогли проникнуть в пещеру даже в том случае, если и найдут ее. И нужно срочно сообщить археологам или хотя бы местным охранителям памятников, кажется, такая организация в городе где-то была. Поговорить с ними, может, они что присоветуют».

Алексей Фомич попытался в тот же день отыскать такое общество, но так и не смог. Все знали, что оно действительно существует, но никто не мог сказать точно, где оно располагается. Кто-то посоветовал ему сходить в паспортный стол милиции и взять там домашний адрес некого Гуркина Николая Яковлевича – его председателя. Но Дубровин, устав от бесплодных поисков, махнул рукой на все и уехал домой. К тому времени у него в голове созрел целый план, который он и решил привести в исполнение, пока ребята не собрались в свой поход.

Через день после возвращения из города, Алексей Фомич снова засобирался к порогу на Шумной. Ильинична, заметив его сборы, вначале осерчала:
— Что ты, дед, совсем одурел? Что тебе на месте не сидится? Лучше бы по дому что-нибудь поделал, да и себя поберег.
На что Алексей Фомич, зная незлобивый характер супруги, невозмутимо ответил:
— Домашняя работа не волк, никуда не убежит, все ровно мне достанется.
Ильинична лишь покачала головой и стала собирать харчи ему на дорогу.

На этот раз Алексей Фомич направился к порогу через перевал. Идти вдоль реки он не захотел, слишком свежа была в памяти картина недавно разыгравшейся там трагедии. На «попутке» он добрался до нужного ему места, где начиналась старая заросшая тропа, и пошел по ней вслед за убежавшей вперед собакой.

На второй день он был на месте. Погода последнее время оставалась безоблачной, и устанавливать палатку Алексей Фомич не стал, разостлал ее прямо на песке, подальше от зарослей. Ночевал, устроившись поверх нее и, к своему удивлению, проспал ночь без сновидений, кажется, только прилег, а поднял голову – уже утро.

Позавтракав на скорую руку,  Алексей Фомич заспешил к пещере. Там все оставалось без изменений, никто за прошедшее время здесь не появился. Но Дубровин, на всякий случай, забрался внутрь горы, убедился, что там никого нет. Успокоившись, он выбрался наружу и стал внимательно осматриваться вокруг.

Алексей Фомич принял решение – завалить вход в пещеру подручным материалом, камнями, целые россыпи которых валялись у подножья скал. «Придется попотеть, таская их к входу в пещеру», – подумал Дубровин, принимаясь за дело. Битых полдня занимался Алексей Фомич переноской тяжестей, что в его возрасте было делом не только трудным, но и опасным. Ведь в любой момент радикулит, прилипчивый спутник пожилых людей, мог оставить его в согнутом положении, и как потом добираться домой? Но, слава Богу, обошлось. Последним, самыми большими камнями он замаскировал саму расщелину между плитой и скальной стенкой. Теперь, наверно, только он сам, Дубровин Алесей Фомич, мог точно определить, где здесь прячется тот вход в пещеру, о которой уже стало известно не только в Городе, но и по всей округе.

Осмотрев в последний раз результат проделанной работы, Алексей Фомич мысленно обратился к сотоварищам своего внука, Семена: «Ну, вот и все, ребята. Вы уж меня простите, но так будет лучше». Не оглядываясь, он устало побрел вниз к биваку. Двоякое чувство овладевало им. С одной стороны, он уберег ребят и своего внука от возможной беды, а таинственную пещеру от бессмысленного разорения, а с другой стороны, он временно лишил и себя возможности, придти сюда снова и попытаться узнать, что скрывают в себе эти скалы. Но он обязательно найдет людей, которые заинтересуются сделанным им открытием, и приведет их сюда, чтобы вместе с ними раскрыть тайну этих скал. Кто сказал, что с уходом на пенсию жизнь заканчивается? Нет и еще раз нет! Просто она приобретает иной темп, иное виденье белого света, вооружая глаза микроскопом опыта, и все тогда видится по-иному, чем прежде. Даже далекое прошлое не проноситься мимо, вскользь задевая сознание, а раскрывается совсем  неожиданной стороной, предоставляя возможность проникать в самую суть событий.

У порога Алексей Фомич задержался еще на два дня в безуспешной попытке поймать своего крестника, тайменя. Закончилась она еще одной оторванной блесной, которую хозяин омута предпочел почему-то и мышке, и другим блеснам. Но это нисколько не испортило настроение Дубровину. К нему вновь вернулся тот душевный покой, чувство комфорта в общении с природой, которого он лишился на некоторое время по причине известных событий.




                XXVII

Время шло, но истерзанная муками совести душа Бориса Ефимовича вопреки бытующей пословице, что время лечит, болела сильнее и сильнее. К концу недели он дошел до такой степени самобичевания, что готов был пойти в милицию с чистосердечным признанием. Единственное, что его удерживало от подобного шага, было абсолютное неприятие им пребывания за решеткой, где человек лишен самого главного, что дарует ему жизнь – свободы. Лагерную неволю для себя Гордеев представить не мог. «Пожалуй, лучше умереть на свободе, чем существовать в тюрьме», — такая мысль все чаще посещала его, отражая душевное состояние человека, поставленного жизненными обстоятельствами в безысходное положение. Такое состояние Бориса Ефимовича могло подвести его к последней черте, за которой остается лишь небытие.

Анна Сергеевна была чрезвычайно встревожена угнетенным состоянием мужа, и неоднократно пыталась поговорить с ним начистоту. Но Борис Ефимович проявлял упорное нежелание вступать в откровенный разговор, уклоняясь от него под самыми различными предлогами. Так долго продолжаться не могло, и когда Борис Ефимович заявил жене, что уйдет на несколько дней в тайгу, проверить, все ли в порядке у него в зимовьях, она даже обрадовалась, надеясь, что смена обстановки способна благотворно повлиять на его состояние. Притом, Анна Сергеевна даже в мыслях не могла допустить, что причиной душевных страданий мужа являлось не только постигшее их семью несчастье, но и нечто другое, тщательно скрываемое от нее Борисом Ефимовичем. Но как бы там ни было, Гордеев не стал медлить с исполнением своего замысла и рано утром в пятницу уехал с попутным лесовозом в лес, собираясь пробыть там не меньше трех-четырех дней.

Солнце уже было довольно высоко и светило ему прямо в спину, когда Борис Ефимович вступил на тропу, уводящую его вдоль Семенова ключа на северо-запад.  Там, почти в самых верховьях урочища, стояло зимовье, срубленное им лет пятнадцать назад. Еще в первые годы своей работы в должности лесничего, знакомясь с вверенной его заботам тайгой, он побывал в Семеновым урочище, и наткнулся там на одно место, которое прямо-таки заворожило его своей неповторимой красотой.

Один из многочисленных ключей, образующих в тех местах труднопроходимые болотины, начинался высоко, чуть ли не у вершины водораздела. Немного ниже того места, где он выбивался из-под камней бурлением прозрачной и холодной воды, образовалась довольно большая, вытянутая вдоль его русла поляна. На ней зеленел лишь мох и высокая трава, зонтики которой в то время еще не покрылись соцветиями. Деревьев на поляне не было. Лишь редкие кусты ольхи да ивы пытались поселиться здесь, среди журчащей повсюду воды. Зимой поляна покрывалась почти метровой наледью, что и сдерживало натиск деревьев, спешащих, как правило, захватить любую, мало-мальски свободную территорию.

Зато вокруг поляны даже глазу невозможно было пробиться сквозь плотно обступившие ее со всех сторон заросли молодого пихтача, над которыми высоко в небе замерли растопыренными пальцами вершины могучих кедров. Если смотреть от истока ключа на юго-запад, то в прогалину поляны, прямо над вершинами деревьев, открывался живописный вид на окрестные сопки и хребты, подернутые голубой дымкой. Это место так понравилось Гордееву, что он назвал его Голубой Мечтой и через несколько лет построил здесь свое второе зимовье. Сюда и направлялся Борис Ефимович, в надежде обрести в уединении с природой утраченный покой души.

Обычно июльская жара не слишком располагает к походам по таежным тропам. Полное отсутствие ветра в лесной чаще и влажные испарения разогретой земли создают под пологом леса обстановку, схожую с парной не до конца протопленной бани. Каким бы натренированным человек ни был, все равно сухим из таежной парилки ему не выйти. Через некоторое время куртка на спине покроется белыми выцветами соли, а жажда будет заставлять с вожделением поглядывать на воду. Но лишь неопытный человек позволит себе в такой обстановке испить холодной ключевой водицы, попадись она ему на пути. После этого жажда усилится еще больше, и уже невозможно будет заставить себя переступить, не останавливаясь, через любой встречный ключик. Но стоит лишь припасть к воде раз-второй, и ты уже больше не ходок. Вскоре задрожат ноги, и силы окончательно покинут путника, и каждый последующий шаг будет даваться все труднее и труднее. Единственным выходом из такого обессиленного положения станет внеплановый привал и кружка горячего, крепко заваренного чая.

Гордеев знал все это как никто другой. Длительные походы по тайге и часто напрямик, чтобы не петлять по тропам, приучили его к постоянному преодолению себя. Хочется пить – терпи, хочется присесть на валежину, передохнуть – иди дальше, и тогда путь станет намного короче, а ноги не потеряют упругости, не станут запинаться за каждую кочку.

Он шел по знакомой, до мельчайших подробностей, тропе, привычно подмечая все новое, что встречалось на пути. Тем не менее, почему-то не сразу обратил внимание, что совсем недавно в том же направлении прошел кто-то еще, скорее всего, человек. Об этом говорили и редкие елочки хвоща, примятые чьей-то ногой, и мох, сдернутый с валежины, через которую нужно перешагивать, и еще много не слишком заметных для неискушенного взгляда отметин. Некоторое время Борис Ефимович внимательно присматривался к следам, оставленным неизвестным. Вскоре он пришел к выводу, что по тропе прошел молодой парень или довольно тощий мужчина – вмятина от следа у перехода через очередной ключ была неглубокой. Но неизвестный шел осторожно, ногу ставил аккуратно, не так как это делают порывистые молодые люди. Отвлекаясь от прежних дум, Борис Ефимович стал прикидывать, кто бы мог здесь быть в такое время.

Тайга вообще не располагает к благодушию, особенно в настоящие дни, когда любая встреча с незнакомым человеком может закончиться чем угодно. При столкновении со зверем, все понятно и вполне предсказуемо, что можно от него ожидать. А вот с человеком – совсем иное дело. В его черепную коробку не заглянешь. На вид может показаться вполне приличным, а в конечном же счете оказаться хуже любого зверя, тем более, в нынешние времена и в таежной глубинке. Сегодня там вполне можно повстречать не только александровских мужиков, но и городских. Поведение тех в случае чего так просто не вычислить.

Размышляя подобным образом, Борис Ефимович дальше пошел осторожно, чутко прислушиваясь к говору таежного населения – не проявят ли они своими голосами чужака. Но все было как обычно. Деревья еле заметно покачивали вершинами от дуновения легкого ветерка, который внизу, на тропе совсем не ощущался. Таежный аромат, густой и влажный, постепенно проникая в душу Гордеева, вытеснил оттуда все, что там копилось последние дни: и горести, и отчаяние безысходности, оставляя лишь радостное ощущение силы, которое накрепко связано с жаждой, единственно достойной постоянного утоления, жаждой жизни.

Ближе к полудню, когда до зимовья оставалось минут двадцать хода, Борис Ефимович неожиданно уловил горьковатый запах не так давно протопленной печки, который натягивал ему навстречу невидимый ток воздуха. Спутать его с запахом дыма костра невозможно, так как сажа, постоянно накапливающаяся в жестяных трубах, придает ему неповторимый и не слишком приятный аромат. Борис Ефимович остановился и прислушался – все вокруг по-прежнему было спокойно. Тайга жила своей размеренной жизнью, жизнью бессчетного количества существ, для которых она является родным домом и из которых, собственно говоря, она сама и состоит.

Дальше Гордеев пошел совсем медленно, стараясь не задеть ни веточки ольхи, ни кустиков голубики, нависающих над тропой. Ступая практически беззвучно, он стал медленно приближаться к своему таежному домику, именуемому зимовьем, которое зажелтело впереди осмоленными бревнами  стен среди серости стоящих деревьев. Возле самой избушки замер, прислушался – по-прежнему ничего тревожного не уловил. Шагнул к проему распахнутой наружу двери. Под ногою громко хрустнула сухая веточка – снова замер на месте. Тишина. Успокоившись, уже по-хозяйски заглянул в зимовье. После яркого солнечного света внутри помещения показалось темно, но все же он смог различить, как навстречу ему качнулся и замер на уровне груди ствол ружья. От неожиданности он на какой-то миг остолбенел, но в следующую же секунду отпрянул от двери, заскочил за дерево, срывая на ходу с плеча свою двустволку.

От чувства пережитой опасности спину, несмотря на жару, прошиб холодный пот. Мысли путано замелькали в голове. Ничего подобного в своей тайге он не ожидал. «Что там за шутник засел? Если бы хотел убить, так стоило лишь нажать курок, и весь заряд был бы у него в груди. Раз не стрелял, значит, такого намерения у него и не было. Зачем же тогда ружьем чуть ли не в лицо тыкать? Ничего не понять».

— Эй, ты! Чего оружием балуешься? — закричал Гордеев, не слишком высовываясь из-за дерева.
— А ты чего, Борис Ефимович, как заяц сигаешь? — отозвался от порога голос, по которому не трудно было признать Чурсина.
— Ты что, совсем очумел? Ружьем прямо в грудь толкаешь!
— Откуда же мне было знать, что это ты, Ефимович, подкрадываешься? Услышать-то я тебя услышал, но немного поздновато. А вот посмотреть в твою сторону не смог – окошка туда нет, так что уж извини меня, — ответил Чурсин, переступая через порог наружу. — Подумал, вдруг медведь.
— Вот, встреча, так встреча, — с облегчением засмеялся Борис Ефимович, выступая из-за дерева. — Ты что, здесь от милиции прячешься, что ли? И откуда вдруг у тебя ружье? Вроде бы, ты охотником никогда не был.
— У Барахтенки одолжил, да вот вернуть никак не соберусь.

После пережитого волнения разговор какое-то время не клеился, и чтобы окончательно разрядить обстановку, Борис Ефимович предложил Чурсину пообедать, на что тот охотно согласился. Потому, с какой жадностью Кандидат посматривал на еду, извлеченную Гордеевым со своего объемистого рюкзака, он понял, что бедолага уже давно досыта не ел. Да и сам его вид свидетельствовал, что с провиантом у него дела обстояли неважно. Наличие ружья еще не дает никакой гарантии, что в тайге можно легко обеспечить себя пропитанием. Разве стрельнуть кедровку или кукшу? Но на них и заряда тратить жаль, уж больно мала будет добыча.

Помимо снеди в рюкзаке Гордеева слегка побулькивала поллитровка «Столичной», и он некоторое время колебался, доставать ее или нет. Употреблять водку в полуденную жару, дело не слишком приятное. Но Чурсин каким-то образом определил, наличие горячительного в мешке Бориса Ефимовича, и по этой причине  уставился на него с видом смущенного ожидания. Его поза слегка смахивала на стойку охотничьей собаки перед затаившейся в густой траве птицей. Наконец, заметив колебания хозяина вожделенного напитка, он не выдержал:

— По-моему, Ефимович, ты не все еще достал со своего рюкзака, — кривая улыбка появилась на давно небритом его лице, скрывая за собой неловкость человека, которому сильно хочется выпить и одновременно остатки гордости не позволяют пуститься в откровенное попрошайничество.
— Да есть у меня бутылка водки, но ты же видишь, какая стоит духота. Давай-ка лучше, употребим ее вечерком, посидим у костра, поговорим про жизнь.
— Так в избушке, Ефимович, прохладно. Самая что ни есть оптимальная температура. И, между прочим, я сегодня никуда идти не собираюсь. А ты?
— Так я, вроде бы, уже пришел, — засмеялся Борис Ефимович и полез снова в рюкзак.

Обед не занял много времени. Чурсин то ли от выпитого, то ли от давно не испытываемого им чувства сытости, сильно осоловел. Откинувшись спиною к стенке на своих нарах, он изображал из себя гостеприимного хозяина, жестом предлагая Гордееву чувствовать себя как дома в его собственное зимовье. «Какой-то он странный стал, не такой, как прежде»,— подумал Борис Ефимович, раскладывая свои вещи по их законным местам.

Внутри избушки в сравнении с улицей было прохладно и даже относительно чисто, как может быть чисто в помещении с земляным полом. Одна лежанка, идущая вдоль глухой стены зимовья, была занята постелью Чурсина, и Борису Ефимовичу пришлось устраиваться по другую сторону небольшого дощатого стола, на коротких, но широких нарах. Он снял с гвоздя, подвешенный на бечевках к потолку матрас, разостлал его поверх отструганных топором досок, и, сбросив сапоги, с удовольствием растянулся на спине. Изголовье получилось немного низким, и он положил у стенки под матрас толстое полено, достав его из-под нар, и прикрыл все курткой. Что может быть лучше после длительного перехода по тайге да в июльскую жару, чем вот это блаженное состояние покоя в прохладе избушки, когда натруженные ноги гудят от усталости, а все тело расслабляется до полной его нечувствительности?

Некоторое время оба лежали молча, и тишину полумрака зимовья нарушало лишь нытье комаров. В отличие от них вездесущая мошка, попав в помещение, не пыталась проявлять агрессию по отношению к людям, а сразу же устремлялась к свету, проникающему в зимовье сквозь небольшое оконце. Она скапливалась на оконном стекле, ползала по нему, тщетно пытаясь выбраться на свободу. В светлом проеме двери стремительно проносились какие-то насекомые, где-то рядом басовито гудел шмель.

— Ефимович, а ты чего это пришел сюда? Время, вроде бы, рабочее, а ты лежишь здесь и прохлаждаешься, — все тем же развязным тоном, который раньше ему был совсем не свойственен, спросил со своего угла Чурсин.
— Лесник, если он находится в лесу, значит он уже на рабочем месте, — отозвался Гордеев, не желая вступать в ненужные объяснения, и тут же, желая перевести разговор от себя, в свою очередь спросил:
— А чего это, Борис Иванович, тебя милиция по всему поселку разыскивает? Уж, не от алиментов ли ты скрываешься?

— Да так…— неопределенно ответил Чурсин и, немного помолчав, добавил, голосом глухим и даже с каким-то надрывом, — нет у меня, Бори Ефимович, ни детей, ни семьи, ни дома. Вообще ничего нет. Весь я вот здесь, — и он, тяжело вздохнув, умолк.
— Ты меня извини, глупо как-то получилось. Я ведь не хотел тебя обидеть, — несколько растерялся Гордеев.
— Да ничего, Борис Ефимович, со мной можно и по-простому, я же бич, а не человек.
— Ну, вот и поговорили, — Гордеев приподнялся на локте, — брось ты это, тезка. Ведь обижаться – последнее дело.
— Да я и не обижаюсь, просто вот думаю о тебе, Ефимович.
— Обо мне? — удивился Гордеев. — Это еще с какой стати?

— Ну да, о тебе. Я же тогда на Шумной был, хариуса пытался надергать, так что практически все видел.
— Что ты видел? — внутренне сжимаясь, подобно стальной пружине, спросил Гордеев. Голос его загустел до хрипоты. Он сел на лежанке, свесив босые ноги к земляному полу.
— Да видел я, как ты кровью умывался, — все так же ровно и как-то безразлично отозвался со своего угла Чурсин.
— Что же ты в милицию не сообщил? — угрюмо спросил Борис Ефимович.
— А зачем?
— Так я же тогда шесть человек загубил, и тебя вот сейчас могу придушить, даже и не пикнешь.
— Да нет, Борис Ефимович, не сможешь ты этого сделать. У тебя, наверно, еще до сих пор кровавые мальчики в глазах стоят.

«Ну, вот и выход», —  Гордеев обмякнув, рухнул снова на лежанку. Какой для него открывался выход, он еще не понимал. Но понимание, что подобная раздвоенность сознания должна сегодня для него закончиться, вошло внутрь него помимо участия разума. Теперь он лежал, ни о чем не думая, как бы предаваясь во власть времени, течение которого должно обязательно прибить его к каком-то берегу.

—  Да ты, Ефимович, сильно не переживай. Я ведь ничуть не лучше тебя, — снова заговорил со своего места Чурсин.
Гордеев промолчал, но в его молчании застыл вопрос.
— Это же я Кравчука и Гошу застрелил, — продолжил Чурсин, оставаясь все в том же равнодушно-неподвижном состоянии, как будто вел разговор о чем-то незначительном, недостойном каких-либо эмоций.
— Ты?!
— Ну да, я, — все также просто и буднично ответил Чурсин.

От услышанного у Гордеева голова пошла кругом. Чего-чего,  но чтобы этот опустившийся человек смог преднамеренно кого-то убить, в такое он поверить не мог.
— Как же это у тебя получилось? — спросил Борис Ефимович, немного помедлив, в душе не очень-то доверяя словам Чурсина.
— Кравчуку досталось случайно, в Гошку я метил. Откуда мне было знать, что за рулем окажется он, а не Тимофеевич. Когда сообразил, было уже поздно, пришлось второй раз палить, чтобы эту сволочь в живых не оставлять. А может, и сразу обоих задело, картечь – она не пуля, в точку ею не выцелишь.

В зимовье надолго повисла тяжелая тишина, словно сама смерть приблизилась к нему вплотную. А в солнечном проеме дверей по-прежнему стремительно проносились насекомые, нудно гнусавила зеленая муха, пытаясь залететь со света в сумрачность помещения. Нахальная кукша спорхнула откуда-то сверху, и уселась на пень перед входом в зимовье, об который Гордеев обычно разбивал неподатливые дровяные чурки. Беспокойно повертев головой, пытаясь заглянуть в избушку, кукша беззвучно вспорхнула на дерево, по-видимому, заподозрив что-то неладное. Выше по ключу резко прокричала кедровка и тут же смолкла. Снаружи жизнь кипела в своей круговерти, а здесь, внутри зимовья она замерла, увязнув в густой и вязкой тишине.

— За что же ты Гошу приговорил? — первым нарушил молчание Гордеев.
— Как это за что? — неподдельно изумился Чурсин. — Он же был такая сволочь, для которой места на земле быть не должно. Паразит, способный питаться только чужой кровью. Я его еще по городу запомнил. Меня-то он вряд ли признал, да ему и наплевать было на какого-то бича. Вот за все сразу я ему и выдал: и за товарища моего, которого они вместе с такой же мразью на автостанции запинали ногами до смерти, и за мое купание в реке, и за твою Дашу, за все.

Из дальнейшего рассказа Чурсина, Гордеев довольно ясно представил себе, что произошло в то утро на шоссе перед мостом. В тот момент, когда расстроенный Кравчук выгонял свою машину из гаража, чтобы ехать в город к Гоше, Чурсин отдыхал после неожиданного везения по части выпивки «на халяву» за соседским забором, так как добраться до своего жилища в тот раз у него не было ни сил, ни желанья. Он слышал весь разговор Кравчука с соседом, а поскольку к тому времени уже частично «просветлел», но все еще находился в состоянии повышенной храбрости, усиленной непреходящей обидой, то у него тут же созрел план мести своему врагу. К этому Чурсин шел давно. Более того, месть постепенно превратилась у него в идею-фикс. Он просто обязан был отомстить подлому и безмозглому миру в лице его самого гнусного представителя. После несчастья с Гордеевской дочкой, которую он хоть и невзлюбил за ее плохо скрываемое презрение к себе, но которую несмотря ни на что, он искренне жалел, Чурсин решил, что справедливость должна восторжествовать теперь или никогда. Он обязан был осуществить акт возмездия, обязан был это сделать как мужчина, который в силу своего интеллигентного воспитания, а может быть, и мягкости характера, постоянно уступал другим, обрекая тем самым себя на подлое существование. Все это вызревало в его душе давно, но лишь теперь обрело черты определенного замысла, который он решил воплотить в реальность мужским поступком. Может быть, хоть таким образом он немного оправдает свою бестолковую жизнь.

Всякий, даже самый безропотный человек, имеет предел своему терпению, которое является или результатом природной мягкости характера, или элементарной трусости. Но наступает время, и что-то ломается в его душе, освобождая пружину ненависти, которая, распрямляясь, выплескивает на всех окружающих поступки дикие и непредсказуемые. Так случилось и с Чурсиным. И это должно было произойти  неизбежно, не сегодня, так завтра. Неспособный побороть пагубную тягу к спиртному, которым пытался заглушить боль истерзанного женским пренебрежением сердца, он постепенно трансформировал людское презрение к себе, в глубоко запрятанную ненависть к несправедливости мира, к несправедливости своей собственной судьбы. С течением времени, он окончательно стал рабом своей пагубной страсти, нисколько при этом не излечив душу, а окончательно искалечив в себе человека.

Услышав, что Кравчук собирается завтра утром возвратиться в Александровку вместе с Гошей, он тут же решил отомстить своему обидчику. Никто из жителей Александровки в тот вечер не обратил внимания на Кандидата, когда он, притворяясь  пьяным еще сильнее, чем это было на самом деле, неуверенно брел в свою хибару, передвигаясь на заплетающихся ногах со скоростью средних размеров черепахи. Надвигалась гроза, и все вокруг были заняты своими делами, торопясь покончить с ними до начала дождя.

Под покровом сумерек, когда дождь хлестал уже вовсю, Чурсин выскользнул из дома и направился хорошо ему знакомой дорогой в Таежку. Там он извлек из-под валежины предусмотрительно завернутое в полиэтиленовый мешок ружье Барахтенки, случайно обнаруженное им в дупле, недалеко от зимовья. Оставаясь никем не замеченным, он вернулся обратно к поселку, обошел его по берегу Быстрой, бегом преодолел мост и по обочине безлюдного в то время шоссе, добрался до известного поворота. В том месте он собирал как-то грузди и еще тогда подумал, что оно просто идеальное для устройства засады на шоссе. В то время эта мысль мелькнула и исчезла из его сознания, не оставив после себя ничего конкретного. Но оказывается, что бесследно ничто не пропадает.

Он долго просидел в тех зарослях, поджидая Гошу. Дождь лил как из ведра и полиэтиленовый мешок, который он предусмотрительно прихватил с собой, сослужил ему хорошую службу. После выстрелов, Чурсин спустился вниз к реке, и по кромке берега, возле самой воды, пошел вниз по течению. У скального обрыва он не стал подниматься наверх, а перебрался по подводным камням дальше. Так и шел возле самой воды, пока не добрался до маленького заливчика, где находилась припрятанная кем-то лодка. На ней он и переплыл обратно на левый берег. Ну, а дальше все было просто — пустая лодка поплыла дальше, а он остался на берегу ловить рыбу, постаравшись оказаться на глазах у односельчан.

— Интересно, как тебя милиция по следам на берегу не вычислила? Ведь дождь к тому времени уже давно закончился, — удивился Борис Ефимович.
— Так вода после дождя в горах сильно поднялась, вот и замыла мои следы, — засмеялся Чурсин.
— Неужели, ты все заранее предусмотрел? — поразился Гордеев.
— Да не думал я об этом. Хотел вначале идти прямо по воде, а потом понял, что будет слишком медленно, да и здорово заметно, сразу бы обратили внимание. А потом, как увидел, что у берега всплывает всякий мусор, так сразу и сообразил.
— Ты как думаешь, тебя Веселкин как-то вычислил, или ментов так, для острастки присылал? — поинтересовался Борис Ефимович.
— Черт его знает. Возможно, кто-то меня на правом берегу все-таки видел, но с другой стороны, может, как-то и вычислил. Последнее время кроме меня в той Таежке, где Барахтенко прятал ружье, мало кто бывал.

Чурсин говорил спокойно и буднично, ничуть не интересуясь, какое впечатление производят его слова на собеседника. И подобное спокойствие не было игрой. Скорее всего, что он уже давно все передумал наедине с собой и хорошо представлял свое будущее. А будущего у него практически не было. Вряд ли ему удастся выбраться из Александровки незамеченным. Да и куда ему бежать? Никто и нигде его не ждет, а без постоянного местожительства встреча с милицией неизбежна, доберись он чудом даже до самого Питера. И если сегодня у милиции нет прямых доказательств его вины, у них обязательно сработает собачий инстинкт – раз убегает, значит, виновен, нужно догонять.

Понимая всю безысходность своего положения, Чурсин никуда убегать и не собирался. Он вполне отдавал себе отчет, что жизнь его подошла к своему логическому завершению и предпринимать что-то вопреки или наперекор неизбежности не имеет смысла. «Можно будет попытаться уйти подальше тайгою, перебиваясь старыми запасами продуктов по чужим зимовьям. Может быть, у кого-нибудь отыщутся и припасы для ружья. У него всего лишь десяток патронов, много ли с ними наохотишься? Да и какой он охотник? Будет так, как будет. С ним все понятно. А вот как быть Гордееву? Трудненько  будет мужику. У него же до сих пор все в жизни было более чем нормально. Знал сегодня, что будет делать завтра, через неделю и даже через год. А теперь?». 

— Слушай, Ефимович, я все никак не могу понять, зачем ты тело одного убитого бандита  сбросил в воду?  Ведь остальные остались на берегу, —  неожиданно для Гордеева спросил Чурсин.
От таких слов Бориса Ефимовича даже подбросило.
— Так ты и это видел, — хрипло проговорил он, сжимая подрагивающие ладони в кулаки, способные одним ударом отправить тщедушного Чурсина прямиком на тот свет.
— Видеть не видел, но его тело недалеко отплыло. Подбило течением на отмель, почти рядом со мной. Я его в лесу в болотину затолкал, да еще сверху всяким хламом прикрыл, вряд ли кто найдет.
— Зачем ты это сделал?
— Сам не знаю. Думаю, что ты хотел от него избавиться, вот и решил тебе немного пособить.

Гордеев снова поднялся на лежанке, сел, обхватив колени руками. Все последние дни он столько раз переосмысливал происшедшее, с полным восстановлением всей картины трагедии, что теперь, когда таиться перед Чурсиным ему не было нужды, Борису Ефимовичу захотелось выговориться, излить исстрадавшуюся душу. И не важно, кто в качестве слушателя будет находиться перед ним, лишь бы он был, и чтобы своими признаниями не обременить его. Именно таким слушателем на данный момент и оказался Чурсин.

— Ты не думай, Борис Иванович, что я какой-то садист. Сам не знаю, как смог это сделать, как будто и не я там был. Одно лишь понимал, что никто не должен узнать, что в том месте, кроме тех парней, был еще кто-то, не из их компании. А ружье обязательно бы выдало, стали бы искать, и запросто смогли бы вычислить, вот как тебя. В милиции ведь тоже не одни алкаши да бездельники сидят. Головастых людей и там немало.

— Вот как, — удивился Чурсин, — а я, знаешь, грешным делом, плохо о тебе подумал.
— А теперь что, думаешь лучше? — мрачно поинтересовался Гордеев.
— Нормально. Я же понимаю, не дурак, что те назначили тебе встречу не просто так. Значит, деваться тебе было некуда, коль решился на такое дело. Даже паршивая собачонка, загнанная в угол, и та кусается.

— Ты, правда, так думаешь? — Гордеев с подозрением посмотрел на Чурсина, который по-прежнему неподвижно лежал в своем углу, упершись взглядом в темно-коричневый, закопченный потолок. «Словно мертвец говорящий, — подумал Борис Ефимович. — Ему бы еще руки на груди сложить, как положено, и вполне можно отходную читать».

— Я, Борис Ефимович, тебя понимаю, — снова заговорил после непродолжительного молчания Чурсин. — Через кровь переступить всем, наверно, страшно, особенно первый раз. Думаю, что ничего, более ужасного для нормального человека и не бывает. И не дай Бог, если эта кровь окажется невинная. Но у тебя совсем другой случай. Все эти Гошки, Терехи и прочие, одним миром мазаны и хорошо понимают, на что идут. Их век не долог, не ты, так кто-нибудь другой, не сегодня, так завтра. Так что мучаешь ты себя  совершенно зря.

— Откуда ты взял, что я мучаюсь? — удивился проницательности Чурсина Гордеев.
— А что тут знать, когда у тебя все на лице написано. Брось ты это дело, живи спокойно. Если кроме меня никто больше об этом не знает, то все будет мертво. Для надежности, можешь и меня прихлопнуть, особо возражать не стану. Схоронишь здесь, и дело с концом. Кто в тайге найдет? А для меня, днем раньше, днем позже – особого значения уже не имеет.

В словах Чурсина, произнесенных вполне спокойным голосом, даже с каким-то не от мира сего безразличием, Гордеев услышал такую обреченность смертельно усталого от жизни человека, что ему стало не по себе. «Пожалуй, что он и в самом деле не жилец на белом свете», — подумал он, но сказать так ничего и не сказал.

Пример Чурсина, полная безысходность, сквозившая в его словах, потрясли Гордеева до самой глубины души, и вместе с тем пробудили в нем чувство протеста, против пассивного ожидания своего собственного конца. В нем проснулась жажда жизни. Всплеск ее энергии был таким могучим, что он не смог больше выдерживать мертвящей тишины помещения, и прямо босиком вышел наружу.

Старые сосновые шишки, растопыренные, словно маленькие ежики, больно впивались ему в ступни ног, заставляя идти крадучись по колючей земле, которую он, по праву живущего на ней, считал своей и только своей. Это еще более усилило в нем чувство внутреннего протеста против несправедливости судьбы, которая обрекала его на дальнейшее существование, с головой покорно склоненной книзу, с расслабляющим чувством вины перед всеми людьми, и в первую очередь, перед своей семьей.

«Нет, шалишь! Я вам не Чурсин! — и Борис Ефимович пошел дальше с нарочито высоко поднятой головой. — Врешь! Жизнь еще не кончена, и так просто я не сдамся!» Он подошел к тому месту, где обычно во время охоты набирал воду для хозяйственных нужд, опустился  на колени и, погрузив лицо в ледяную кипень воды, стал жадно пить. Вода показалась ему необыкновенно вкусной, вкуснее, чем когда-либо. Утолив жажду, он присел здесь же на поставленный стоймя чурбан – свое таежное кресло, и окинул взглядом поляну, сплошь покрытую сочной зеленью. Над ней, на фоне белесого неба, огромные кедры, еле заметно покачивали мохнатыми лапами, голубые дымчатые дали дрожали в июльском мареве – все это ему было давно знакомым и, вместе с тем, таким новым и манящим к себе, что сердце приятно заныло, отзываясь сладкой болью на эту торжествующую красоту жизни.

Назад в зимовье он возвращался, осторожно ступая израненными в кровь ногами. К его удивлению, Чурсин спал, слегка даже похрапывая во сне. Тронув за плечо, Гордеев разбудил его.
— Борис Иванович, не знаю, что ты собираешься делать дальше, но я возвращаюсь обратно. Вот тебе продукты, — и он вывалил на стол трехдневный запас еды. — Советовать тебе я ничего не могу, думаю, что не в праве. Каждый волен распоряжаться своей жизнью по своему разумению – ты, я, все.

— А ты? Что-нибудь надумал? — вяло поинтересовался Чурсин.
— Жить надо – вот что я надумал. А придется с подобными ребятами повстречаться еще раз…  продолжать Гордеев не стал, но по самой интонации голоса не сложно было догадаться, что отступать перед кем бы то ни было он не собирался. Его лицо, темное, с затвердевшими скулами, было жестким и не оставляло сомнений, что сказанное им не пустые слова, а решение, вызревшее в душе в результате мучительного переосмысления своей жизни, а может быть, и жизни вообще.

— Наверно, решил ты все правильно, — немного помолчав, тихо произнес Чурсин. — Ну, а я пойду своей дорогой. Подамся, скорее всего, по тайге на север. А там будет что будет. О нашей встрече, Борис Ефимович, можешь забыть. Вряд ли когда-нибудь мы с тобою встретимся еще.

— Что же, прощай, Борис Иванович, не судьи мы с тобой друг другу. Пусть нас Бог судит. Вот, возьми еще, — Гордеев выложил на стол из карманов куртки патроны. — Себе я на всякий случай пару штук оставляю, остальные забери, тебе пригодятся.

— Спасибо, Ефимович, — Чурсин сел на своей лежанке, охватив колени руками, печально наблюдая за сборами Гордеева. Пожав, протянутую ему на прощание руку, он так и остался на своем месте, провожая лишь взглядом удаляющуюся фигуру человека, с которым на какое-то время его объединила пролитая ими обоими человеческая кровь.

Домой Борис Ефимович возвратился часам к двенадцати следующего дня. Это был прежний Гордеев, которого Анна Сергеевна знала все эти годы, и рядом с которым она чувствовала себя надежно и уютно. Может быть, лишь чуть-чуть жестче стал его взгляд, в глубине которого затаилась скорбь. Вечером за ужином, он поразил Анну Сергеевну словами, произнесенными спокойным голосом, совсем не соответствующим их содержанию:
— Аня, как ты думаешь, не взять ли нам к себе мальчишку?
— Какого еще мальчишку? — удивилась Анна Сергеевна, столь необычному предложению мужа. — И как это взять?
Борис Ефимович рассказал ей о белобрысом попрошайке с городской автостанции.
— И знаешь, Аня, по-моему, он еще совсем не испорченный. Это заметно по нему – раз человек  способен чего-то стесняться, значит, в нем сохранилась еще совесть, а это самое главное, чтобы оставаться человеком, — подытожил свой рассказ Борис Ефимович.
Анна Сергеевна выслушала мужа, не перебивая. Лишь в конце заметила:
— Это, Боря, не так просто, следует хорошенько все взвесить. И потом, как к этому отнесется Даша?
— А я и не говорю, что просто. Еще неизвестно, захочет ли  тот мальчишка пойти в чужую семью. Да и с органами опеки могут возникнуть проблемы, нам ведь не по тридцать лет.
Больше в тот вечер на эту тему Гордеевы не разговаривали, но слова Бориса Ефимовича оставались в их доме, и требовали какого-то решения.




                XXVIII

Ночь застала Чурсина в широкой пойме реки, поросшей чахлым ельником, среди которого густо белели остовы давно погибших деревьев. Тропа, хорошо различимая до сих пор, стала терять свою четкость, растекаясь подобно весенним ручейкам, перед каждым завалом или черной водой мочажин. Прослеживать ее в надвигающихся сумерках становилось все труднее. Русло реки, к которой он шел целый день и на берегу которой, по его предположению, должна находиться охотничья избушка, было где-то рядом. Но он понимал, что одолеть сегодня это расстояние в темноте ему вряд ли удастся. Собственно говоря, он не видел особой разницы в том, где заночевать, на берегу реки или здесь, рядом с небольшим ручьем, в русло которого он только что угодил ногой.

«Что зря ломиться по темноте, — неожиданно для самого себя решил он, сбрасывая тощий рюкзак с плеч на небольшой сухой бугор, обильно поросший брусничником. — Завтра я эти километры проскочу и не замечу, а в темноте то и смотри, что глаза попортишь или угодишь ногою в болото».

Прошло немного времени, и костер замелькал красноватыми бликами среди сгущающихся сумерек. Его свет выхватывал из надвигающейся темноты то лохматые ветки елей, то дрожавшие от мелькающих теней серые стволы деревьев. Дым, розоватый снизу, извиваясь, уходил вверх, теряясь в темных глубинах неба, среди холодного мерцания звезд.

Соорудив себе с наветренной стороны костра лежанку из пихтовых веток, он устроил над ней небольшой навес из жердочек и куска полиэтиленовой пленки, которую всегда имел при себе на случай дождя. Достал из рюкзака закопченный солдатский котелок, зачерпнул воды из ручья, и стал готовить ужин. Через час все хлопоты были закончены, и он прилег на своем ложе, облокотившись на изголовье.

Натруженные за день ноги, освобожденные от сапог, приятно подрагивали мышцами, избавляясь от накопившейся усталости. Все тело как бы предоставленное само себе, расслабленно провалилось в состояние блаженного покоя. Дрема волна за волной стала накатывать на его сознание, но он усилием воли отгонял сон – нужно было сделать на ночь закладку в костер березовых жердей, заготовленных им впрок. Открыв смыкающиеся глаза в очередной раз, он неожиданно заметил над костром целый сноп искр, за каждой из которых тянулась небольшая, длиной всего лишь сантиметров тридцать-сорок, малинового цвета ленточка. Они появлялись над пламенем, прорываясь сквозь дым, уносились вверх токами горячего воздуха, закручиваясь в причудливом танце, и бесследно исчезали на высоте не более двух метров.

«Похоже на танец огненных змеек, — подумал он, окончательно отгоняя от себя сон. — Почему я раньше ничего подобного не замечал?» Он стал внимательно всматриваться в огненный хоровод, следя глазами искры. Не за каждой из них тянулся малиновый след. Но все его внимание концентрировалось именно на мелькании огненных змеек, и он заворожено смотрел и смотрел поверх костра, уже не замечая больше ничего, кроме этого танца огня, схожего плавностью изгибов и стройностью мелькающих малиновых полосок, с танцами восточных женщин. Его сонливость окончательно исчезла. Дыхание, захваченное ритмом пляски огня, сделалось учащенным.

Костер постепенно прогорал, и искры все реже и реже вылетали из его рыжих глубин. Через некоторое время лишь отдельные искры уносились в небо, не оставляя за собой никакого следа. Пора было готовиться ко сну. Всунув ноги в сапоги, он встал и принялся палкой разгребать жар костра по направлению вдоль лежанки. Затем на огненную постель уложил ряд сырых березовых жердей, длиной в свой рост, поверх него – еще ряд и еще, с уменьшающимся количеством жердин в каждом новом ряду. На горячих углях образовалась своеобразная пирамида, которая вскоре вспыхнула сильным пламенем – запылала береста. Он отошел немного от костра и подождал. Первое буйное пламя быстро спало, но сырая береза загорелась синеватым огнем, излучая ровный жар. Таежный очаг был готов. Он снова вернулся к своей лежанке, и улегся на нее спиной к костру, прикрыв грудь и колени снятой с себя суконной курткой.

Жар, исходящий от горящей пирамиды, приятно согревал спину. Ни одна искра не взлетала вверх. Наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь редкими порывами ветра. Этого костра ему должно хватить часов на пять. Главное теперь не трогать горящую пирамиду, иначе она тотчас же вспыхнет нестерпимым жаром и улетучится в ночное небо за считанные минуты.

После полуночи по небу, закрывая звезды, поползли тяжелые тучи. В воздухе незримо закружились сырые снежные хлопья, на мгновение появляющиеся в неярких бликах костра и тут же исчезающие навсегда. Осень вступала в свои права и напоминала о себе снежными зарядами, заполняющими все вокруг белым мельканием первых снежинок. Вскоре костер совсем угас, выделяясь темным продолговатым пятном среди снежного покрывала.

Человек по-прежнему неподвижно лежал на своей пихтовой постели, согнувшись калачиком, подтянув колени к подбородку. Тепло от костра уже не грело ему спину, но он этого не чувствовал. В его закрытых глазах навсегда застыла вечность, освободив его от мучительных дум о собственной жизни и о человеческой несправедливости. Сердце Бориса Ивановича Чурсина не выдержало испытаний, выпавших на его долю. Он исчез так же внезапно и таинственно, как и появился в Александровке. Вспомнит ли кто о нем? Пожалеют или осудят его за нескладную жизнь – ему все это было уже безразлично. Изменилось ли что на земле оттого, что он жил на ней и ушел в неизвестность? Кто знает?