Я решила после окончания представления пройтись домой пешком. Братья актёры зазывали на банкет, юбилей – сотый спектакль, но настроения не было. Наверное, я устала. Трудный спектакль «Рюи Блаз» по господину Гюго, тяжёлый старофранцузский язык, также тяжело переведённый, злая судьба испанской королевы, я вымучивала эту роль, как говорится, попой брала. Мне уже почти сорок, и я всё больше уверена, что моё амплуа – лёгкая, комедийная актриса. И вот ведь обманщица судьба – ни в театре, ни в кино ни одной комедийной роли, даже крохотной ролюшки. Наверное, потому что красавица.
Накрапывал тёплый майский дождик, я раскрыла зонтик и пошла по бульвару. Мне, конечно, грех жаловаться. Ведущая актриса одного из лучших московских театров, и кино не обижена, снималась у достойных режиссеров и ещё, наверное, снимусь, живу в самом центре Москвы, муж – успешный бизнесмен, Варька подрастает – хорошая девочка, серьёзная, актрисой пока не хочет стать.
«А всё чего-то не хватает, - капризно думаю я. – Чего тебе не хватает, краса лесов и полей».
«С очередным рубежом, родная, - голоса Серёжи с этого его Ямала, как обычно, почти не слышно. – Поздравляю!..»
- Спасибо, милый. Когда ты наконец приедешь от этих своих вышек. Я соскучилась.
- Скоро, - сказал Серёжа. – Через несколько дней. К выходным буду в Москве.
Связь прерывается.
Сегодня вечером я одна, Варька у бабушки в Одессе, я приму ванну, выпью по доброму совету Фаины Раневской рюмочку коньяка и буду допоздна смотреть всякую белиберду по телевизору.
- Евгения Владимировна, добрый вечер! Вам просили передать, - рослый охранник протягивает конверт, перехваченный сургучной печатью.
У управляющего нашего дома любопытная прихоть – на работу в привратники он берёт только молодых, крепких мужчин. А что, мне нравится, уж лучше, чем глухие подслеповатые старухи.
- Кто принёс? – спрашиваю я.
- Не знаю, - охранник профессионально непроницаем. – Он не представился. Просто сказал, что курьер.
- Хорошо, спасибо!
В квартире я лениво разделась и разорвала конверт. Внутри лежал маленький диск для компьютера без всяких опознавательных знаков.
«Наверное, какой-то молодой режиссёр. Решил прельстить меня своим талантом. Сначала приму ванну».
Я повертела диск в руке и вставила в компьютер.
- Итак, цыпы, наша первая репетиция, - сказал Пьер. Пьер - швейцарец, но неплохо изъясняется по-русски.
Я и Ольга, моя однокурсница, обе голые, стоим перед ним в позе «страуса».
- А если Вы не возьмете нас в фильм? – недоверчиво говорит Ольга.
- Триста баксов на нос, - увесисто произносит Пьер. – Вперёд, красавицы, покажите мне, какие вы мастерицы.
Я вижу перед собой толстый набухший член. Ольга начинает сосать первой, вскоре я присоединяюсь к ней. Пьер берёт меня за подбородок, легко приподнимает и насаживает на себя. «Хорошо тебе муж жопу разъебал», - говорит он и целует Ольгу в губы.
Я нажимаю на паузу. Вот это фокус! Сколько тогда было лет Пьеру? За сорок. А сейчас? Сейчас – под семьдесят. Неужели это привет от него?
Я включила изображение. Нас с Ольгой ебли по кругу, Пьер, его оператор, не помню, как звали, ещё два члена киногруппы. Мы с Ольгой, уже пьяные в дупель, весьма довольные ласкаем друг друга и эту кучу ***в.
Как же они умудрились снять, думаю я. Не помню, чтобы там были кинокамеры.
Я лежу в ванне и вспоминаю. Я – из молодых да ранних, рассталась с главным девичьим сокровищем в пятнадцать лет и ничуть об этом не жалею. На втором курсе «Щепки» я уже сожительствовала с Мишкой, однокурсником, моим будущим первым мужем. Господи, нищета-то какая была, лишние колготки не на что купить. Мишка был парень шустрый, всё бегал по киностудиям, готов был сниматься где угодно и за любые деньги. Меня же на курсе держали строго, как в монастыре, Василий Борисович, наш художественный руководитель намекал, что не надо разбрасываться, меня, Ольгу и ещё несколько девочек он обязательно пристроит в академические московские театры. Поэтому никакого телевидения, никакого «мыла», никакой рекламы, говорил он, вы достойны серьёзных характерных ролей. Мы и верили как клуши, а что нам ещё оставалось.
- Слушай, - сказал Мишка за ужином. – Я сегодня был на студии Горького. Там переполох. Приехала большая интернациональная команда – снимать полный метр по произведениям Тургенева. У них интересный подход – не хотят никаких звезд, ни европейских, ни даже голливудских, все актёры только русские, мол, только русские могут по-настоящему сыграть тургеневские персонажи.
- Интересно, - сказала я. – А кто режиссёр?
- Кто режиссёр, я не знаю, - сказал Мишка. – А вот продюсер очень известный – Пьер Леруа, швейцарец. Он многих вытащил, например, Валериана Боровчика из Польши из забвения достал, тот на его деньги все свои скандальные фильмы снял.
- А, этот порнушник, - сказала я.
- Ну, Боровчик не порнушник, - не согласился Мишка. – Сложные психологические фильмы с эротической составляющей, конечно, но куда в наше время без неё. Сходи на кастинг, ты же вылитая «тургеневская девушка».
- Ну, не знаю, - сказала я. – Василий Борисович ругаться будет.
- Достал этот твой Василий Борисович, - сказал Мишка. – У него жена завлит в Маяковке и пятикомнатная хата на Тверской от покойной тёщи досталась. Можно и о высоком искусстве порассуждать.
- Ладно, я подумаю.
На пробы я уговорила пойти Ольгу, вдвоём не так страшно будет потом отбиваться от разъярённого художественного руководителя. Тем более, она брюнетка, а я блондинка, хоть и крашеная. Пьер принял нас в крохотном кабинете на киностудии, рассматривал как лошадей на базаре, попросил прочитать небольшой отрывок из «Накануне» и пригласил вечером в ресторан.
- Что думаешь? – спросила я Ольгу, когда мы вышли из студии.
- Думаю, что нас будут ****ь, - спокойно сказала Ольга.
- Что, так сразу...
- Мы не в Малом театре, дорогая, - сказала Ольга. – Западное кино, всё конкретно. Если не нас, так других. Желающих сама видела, сколько.
- А как я Мишке объясню, - сказала я.
- Думаю, что если всё пройдет удачно, - сказала Ольга, - Мишка тебе больше не понадобится. Впрочем, сама решай – идти тебе в ресторан или нет.
Хорошо, я посмотрела диск ещё раз, вину прочувствовала за грехи молодости, что дальше? Никаких контактов указано не было. Чего хотим, господин режиссёр инкогнито.
Ночью я подскочила в холодном поту. А если это «произведение искусства» вывалят в интернет? Я, конечно, не обязана отчитываться перед мужем о своей жизни, тем более, что он у меня третий, но это всё равно дико, если выяснится, что жена крупного бизнесмена и известная драматическая актриса в юности снималась в порнухе. Я не смогу объяснить, что это подстава. И что я скажу Варьке?
Наплевав на приличия, в восемь утра я позвонила Ольге. Ольга кое-как проснулась. В последние годы мы редко встречаемся, она служит в театре в двух кварталах от моего, тоже на ведущих ролях и неплохо снимается в кино, в некотором смысле между нами конкуренция, но доброжелательная. В личной жизни ей повезло меньше, она так и осталась с первым мужем, неудачливым актёром, он Ольге завидует и крепко квасит.
- Привет! - сказала я. - Есть дело, не терпящее отлагательства. Немедленно приезжай ко мне.
- ****ец! – сказала Ольга, посмотрев диск. – Только у меня наметился серьёзный роман с одним крупным дядей из Белого Дома. Какой облом!
- Думаешь, вывалят в интернет? – сглотнув слюну, спросила я.
- Не знаю, - хмуро сказала Ольга. – Знать бы ещё, кто они эти они. Должен же быть хоть какой-то намек.
Мы посмотрели диск десятка два раз. Ничего, никаких подсказок.
- Ты что-нибудь о Пьере слышала? – спросила Ольга.
- Нет, - сказала я. – За эти двадцать лет ни одной весточки.
Пьер утвердил тогда нас обеих на фильм, уехал в Швейцарию и больше не появился. То ли у него что-то не задалось с продолжением съёмок, то ли это просто была секс-поездка в Россию потрахать за три копейки тупых актрисок.
- Можно попробовать найти его координаты и написать, - сказала Ольга. – Если он жив, конечно.
- Можно, - сказала я. – Но мне почему-то кажется, что он здесь ни при чём. Зачем столько лет надо было эту пленку в архиве держать. Не такие уж мы с тобой звезды.
- Это, конечно, бредовая идея, - сказала Ольга. – Но, смотри, на диске есть цифры, что-то типа инвентарного номера. Если их попробовать набрать как телефонный номер.
- Набирай, - сказала я.
- Лучше ты, - сказала Ольга. – Диск же тебе передали. Давай коньяка выпьем, для храбрости.
Мы выпили и я позвонила.
Сначала никто не отвечал, а потом раздался жизнерадостный голос:
- Здравствуйте, здравствуйте, Евгения Владимировна! Как поживаете?
- Спасибо, хорошо! – оторопело ответила я. – А Вы кто?
- Ваш страстный поклонник, - сказал голос. – Вам понравился фильм?
Я промолчала.
- Мне кажется, это ваша лучшая роль, - продолжил голос. – Кстати, Ольга Александровна рядом?
- Рядом, - сказала я.
- Замечательно, - сказал голос. – Я сейчас пришлю адрес по смс, жду вас в гости в десять вечера. Не опаздывайте, цыпы!
Мы сидели молча минут двадцать и пили коньяк.
- Ужрёмся, - вяло сказала Ольга.
- Уже наплевать, - сказала я. – Ещё можно пойти в милицию и оттуда нас ославят на всю страну.
- Ты мужу давно не изменяла? – сказала Ольга.
- Давно, - сказала я. – Как замуж вышла, так и не изменяла.
- Пора начинать, - сказала Ольга. – Какие наши годы…
Такси везло нас в какую-то Тмутаракань, километров тридцать от кольцевой дороги. Водитель, чертыхаясь, наворачивал круги по дачным поселкам, сверяя адрес с информацией навигатора. Нас он, слава богу, не узнал, мы предусмотрительно надели платочки и тёмные очки. Наконец он остановил машину у неказистого палисадника, за который виднелся скромный домик.
"Здесь, дамы, - сказал он. – Извините, но две тысячи».
Мы открыли калитку и пошли по песчаной дорожке к домику.
- Знала бы, кроссовки одела, а не каблуки, - негромко сказала Ольга. – Куда нас занесло.
На стук в дверь никто не ответил, мы прошли через неосвещённый коридор в комнату и обомлели.
Два подростка лет шестнадцати увлечённо играли в шахматы. Они молча посмотрели на нас и продолжили как ни в чём ни бывало.
- Добрый вечер! – неуверенно произнесла я.
- Вот я тебе говорил, - сказал один из мальчишек. – Зря ты выбрал сицилианскую защиту, это самый неподходящий вариант. Привет, Женюля!
- Может быть, мы сядем? – сказала Ольга.
- На ***? Успеете, - сказал второй мальчишка. – Юбки сняли.
- Что вы себе позволяете, - возмутилась Ольга.
Первый нагло уставился на меня:
- Милые! Мне достаточно нажать две клавиши на компе и вся страна будет лицезреть ваши ****ские жопы. Доходчиво объясняю?
- Доходчиво, - сказала Ольга и сняла юбку.
- Женюля, не отставай, - сказал второй мальчишка.
Я повиновалась.
- Замечательно, - сказал первый. – Меня зовут Игорь. А это Костя. Фефочки, не против поебстись?
- Давайте поговорим, - сказала я.
- ****оболка, что ли? – Костя подошёл ко мне, поставил на колени и засунул *** в рот. – Ничего разговору не мешает?
Рядом усиленно пыхтела Ольга.
- Давай поменяемся, - сказал Костя. – Хочу Ольге Александровне в рот спустить.
- Давай, - сказал Игорь. – А я Женюле.
Его сперма ударила мне в лицо как из брандспойта, я даже задохнулась. Я посмотрела на Ольгу. Ольга стояла на коленях с полным ртом спермы и мерзко улыбалась.
- Плоховато сосёшь, - Игорь дал мне пощечину. – Будешь учиться у подруги.
- Только не бейте, - животный страх вдруг овладел мною. – Всё буду делать, что прикажете.
- Ну, и славно, - сказал Игорь. – Полижи-ка у Оли.
Я положила Ольгу на коврик и нырнула ей между ног. Писька у неё была влажная. «Завелась, потаскуха!» - подумала я.
Чей-то *** со всего размаха вошел мне в зад. Я дернулась, Ольга крепко удержала меня за затылок.
- Олюшка, хочешь в попочку? – сказал Костя.
- Хочу! – закричала Ольга. – Отъебите меня в жопу, пожалуйста.
Что было потом, я помню уже смутно. Два ***, беспрестанно пронзающие меня и Ольгу, Ольгина ****а, жаркая и влажная, всё слилось в один образ, имя которому был оргазм. Я никогда в жизни так часто и бурно не кончала.
Я проснулась от солнечного луча, пробившегося сквозь куцую занавеску. Ольга, похрапывая, спала рядом. Больше никого не было. Я встала с кровати и прошла в комнату. На столике на шахматной доске были аккуратно расставлены фигурки. Я взяла в руки белого короля.
- Прощай, Эммануэль! – голосом Пьера сказал король. – Я больше тебя никогда не увижу.
ОТРАЖЕНИЕ.
- Прощай, Эммануэль! – голосом Пьера сказал король. – Я больше тебя никогда не увижу.
- Он умер сегодня ночью, - услышала я голос мужа. – Мои соболезнования!
Я обернулась. Серёжа стоит в дверном проеме и насмешливо смотрит на меня.
- Что это значит? – говорю я.
- Ты у меня спрашиваешь? – сказал муж. – Я предполагал, что у тебя была бурная молодость, но, как выясняется, не только молодость.
Голая Ольга вышла в комнату и лениво плюхнулась на стул:
- А, заказчик приехал! Чего изволите: чай, кофе, потанцевать?
- Что вы от меня хотите? – закричала я.
- Ничего особенного, - сказал муж. – Или я возвращаю тебя обратно под забор…
- Я не из-под забора, - сказала я. – Я уже была известной актрисой, когда познакомилась с тобой. Ты же обивал пороги моей гримёрки…
- Чего не сделаешь ради любви, - нагло сказал муж. – Достаточно одного моего звонка и тебя вышвырнут из театра и ни в один другой не возьмут. Материнских прав тебя тоже лишат через суд как особу, опасную для воспитания девочки. Хочешь убедиться?
- Нет, - сказала я. – Что я должна делать?
- Бенефис! – сказала Ольга. – У тебя сегодня бенефис, дорогая. Королева и пять негров. Пойдём одеваться.
- Это сон? – спрашиваю я.
- Это явь, - сказала Ольга. – Никто не собирается бросать тебе спасительную соломинку.
Я сижу внутри огромного торта. На мне платье испанской королевы, на голове корона, мне жарко и душно, по лицу течёт пот. Мне страшно. В комнате пять огромных голых негров пьют пиво и смотрят футбол по телевизору. Между ними шастают официантками девки, напоминающие актрисок периферийных театров. Негры время от времени ебут девок, девки визжат, негры хохочут.
Открывается занавес. В зале в парчовых креслах сидят мой муж и седой крепкий старик.
- Бросьте её в бассейн с мочой, - кричит старик. – А потом нигеры пусть оближут её.
- Нет, - я пытаюсь вырваться из торта, Ольга награждает меня увесистой пощечиной и первый *** вонзается в жопу…
ПЕРЕЗАГРУЗКА.
Меня разбудил солнечный луч, пробившийся сквозь куцую занавеску. Ольга, посапывая, спит рядом.
«Господи, что же я наделала! – думаю я. – Что же теперь будет!»
Я тихонько поднимаюсь с кровати и прохожу в комнату.
В комнате молодой человек, одетый в костюм-тройку, несколько старше тех, что были ночью, лет двадцати на вид, приветливо улыбается мне:
- Доброе утро, Евгения Владимировна! Как спалось?
- Можно я оденусь? – я неуклюже прикрываюсь руками. – Я стесняюсь.
- Это невозможно, - сказал молодой человек. – Вы сожгли свою одежду сегодня ночью на костре.
- Как? – изумилась я. – Этого не может быть.
- Я вам клянусь! – сказал молодой человек. – Мои друзья пытались вас отговорить, но безуспешно. Вы рвались пописать на огонь, но, слава богу, вас отвлекли на более приятные занятия.
- Странно, - сказала я. – Я ничего не помню. Неужели, так подействовал коньяк, который вчера днём мы выпили с Ольгой.
- Разрешите представиться, - молодой человек встал и поцеловал мне руку. – Филипп Модестович Леруа, внук небезызвестного вам продюсера Леруа.
- Очень приятно! – сказала я. – Какими, собственно, судьбами?
- Видите ли, Женечка, вы, кстати, не против, чтобы я так к вам обращался, - Филипп Модестович сел на стул и перекинул нога на ногу.
- Не против, - сказала я и присела на краешек второго стула.
- Так вот, дорогая моя Женюлечка, сия грустная история началась в прошлом веке. Бабушка моя, талантливая молодая пианистка, находясь на гастролях в городе Париже, понесла от подающего надежды продюсера юного тогда дедушки Леруа. Дедуля, удачно воспользовавшись временами «холодной войны» повёл себя как отъявленный негодяй. В ответ на запрос советского посольства о признании отцовства сообщил, что с бабушкой моей не знаком, в интимные связи с ней не вступал и вообще это провокация спецслужб. Поэтому папа мой Модест вырос человеком нервическим, падким к экспроприации чужой собственности и, пребывая в колонии общего режима в старинном русском городе Рязань, изнасиловал мою будущую матушку, санитарку лечебной части вышеозначенного учреждения, чем полностью подтвердил теорию дурной наследственности господина Ломброзо, которую вы, замечательная моя Женатюшечка, разумеется, не читали.
- Не читала, каюсь, - сказала я. – Я сочувствую вашему горю. Но при чём здесь я?
- Сейчас поймёшь, овца тупорылая, - сказал Филипп Модестович. – Так вот, сижу я себе в городе Рязани, в комнатёнке в коммунальной квартире, с больной матушкой на руках, собираюсь на работу на чугунолитейный завод. И тут письмо, большой такой конверт, с заграничным штемпелем. А в конверте письмо, от любимого, блин, дедушки, пидораса из пидорасов. Я прочту отрывок, - Филипп Модестович достал из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги.
«Денег тебе не пришлю. У меня столько внучат по миру, что на всех не напасёшься. Да и у самого жопа жопская. В бандероли, которая должна прийти вместе с письмом, киноплёнка. В Москве, в девяностом, когда снимали эту порнуху с русскими ****ями, первый раз попробовали скрытую съемку. Техника была не идеальная, но для того времени самая лучшая. Посмотри, что можно сделать. Среди тех девок, что снимались, были не глупенькие, возможно, они удачно вышли замуж».
- Что вы хотите от меня? – сказала я.
- Пленка, действительно, была рухлядь, - сказал Филипп Модестович. – Но мои друзья, Игорь и Костя, вундеркинды. Поколдовали, в цифру перевели, я всех этих мудрёных терминов и не знаю. Но результат получился неплохой. Не пора ли отсосать?
- Что? – я дернулась от неожиданности.
- Я говорю – в рот возьми, - Филипп Модестович расстегнул ширинку. – Я тебе железный, что ли, перед голой бабой витийствовать.
Я сорвалась с места и обняла его член губами.
- Всего каких-то пятьдесят тысяч долларов, - Филипп Модестович постукивает пальцами мне по темени. – Сраных пятьдесят тысяч, для твоего мужа пустяк.
- Он жадный, - я поднимаю голову. – У него прошлогоднего снега не допросишься. Он не даст.
- А репутация? – говорит Филипп Модестович. – Репутация дороже стоит.
- Плевать ему на репутацию, - я нежно дрочу член Филиппа Модестовича. – Скажет, что жена ****ь, актриса, он не был в курсе. Разведётся, ещё и дочку отберет. Он такая сволочь, вы даже не представляете.
- Жаль, - в голосе Филиппа Модестовича звучит искреннее сочувствие. – Придётся тебя выбросить на помойку.
- Не надо, - я смотрю на него умоляющими глазами. – Я всё буду делать, всё, что захотите.
- Старовата ты, куколка, - Филипп Модестович поднимает пальцем мой подбородок. – Я за эти деньги, знаешь, сколько молоденьких целок куплю.
- Пожалуйста, - я нежно облизываю ему член. – Я буду стараться!
- Ну, посмотрим, - Филипп Модестович ставит меня в позу «страуса», втыкает член в задницу и ведёт к спальне. – Чем там у нас Олюшка занимается?
Я лбом открываю дверь и вижу Ольгу, которая прикрыв глаза и охая, прыгает на *** моего мужа.
Я-НЕ-Я.
Я плыву в бассейне с мочой. На медицинской кушетке мой муж и высокий худой старик «в два хвоста» ебут Ольгу. Филипп Модестович сидит на троне и пьёт шампанское.
- Это, конечно, не шампанское, - говорит он. – Но очень полезно для кожи. Называется - уринотерапия.
- Да, мой господин, - говорю я и ныряю с головой.
Когда я выныриваю, мой муж сосёт *** Филиппу Модестовичу.
- Конечно, куколка, - говорит Филипп Модестович, - было бы наивно полагать, что в наше бессовестное время твой рогатик заплатит за твои грехи молодости. Использовал бы для пиара, а то и казбеков каких наслал бы. Да, Серюня?
Муж мычит и несогласно мотает головой.
- Хороший мальчик, - Филипп Модестович кончает ему в рот. – Иди покамест отдохни.
Ольга занимает место в ногах Филиппа Модестовича.
- Всё же женский ротик мне как-то приятнее, - говорит он. - Впрочем, продолжу. Требовалось нетривиальное решение и я горд, что мои мальчики такое решение нашли.
- Это мои питомцы, - говорит высокий худой старик и мочится в бассейн.
- Разумеется, Яков Моисеевич, - говорит Филипп Модестович. – Без вас вообще бы ничего не было, даже сотворения мира. Позволь, я тебе представлю, куколка: Яков Моисеевич Бершензон, заслуженный учитель и наркоман от бога, последние сорок лет не слезает с кокаина.
- И с герыча! – важно произносит Яков Моисеевич. – Я натяну в попку Женюлю?
- Конечно, - говорит Филипп Модестович. – Киса, на абордаж!
Я вылезаю из бассейна и сажусь на *** Якова Моисеевича. Хуй у него, на удивление, крепкий и ровный.
- Старый пидор Бершензон, - говорит Филипп Модестович, - сразу разглядел в мальчиках задатки гениальности и запустил их по единственно верному пути – расширению сознания с использованием психотропных веществ. Результат не заставил себя ждать.
- Как интересно! Как интересно! – я взлетаю и падаю на волнах оргазма.
Ольга, чавкая, глотает сперму Филиппа Модестовича и прыгает в бассейн. Волна мочи окатывает меня.
- Я был в шоке, - сказал Бершензон, - когда первый раз мальчики прочитали мои мысли. Я даже хотел их убить, но я не изверг, я не могу убивать детей.
- Это благородное дело скромный учитель предложил мне, - сказал Филипп Модестович. – Он сказал мне, ты сам урод и сын урода, а я тебе денег заплачу – двадцать тысяч рублей.
- Я ошибался, прости, - сказал Бершензон.
- Избавить род людской от демонов дело достойное, подумал я, - сказал Филипп Модестович. – Но двадцать тысяч как-то маловато.
- Извини, больше не было, - сказал Бершензон. – Наркотики нынче дороги.
- И как же вы поступили? – Ольга вылезла из бассейна. – Я отсосу у женюлиного мужа, очень мне его *** понравился.
- Валяй, - сказал Филипп Модестович. – Я придумал противоядие. Когда Игорь и Костя играют в шахматы, они думают только об игре. Всё остальное время их надо кормить наркотой и лишь на краткий миг давать возможность прочитать чужие мысли.
- Как просто! – воскликнула я, кончив в сорок седьмой раз. – Я люблю тебя, мой господин!
- Но это ещё не всё! – недовольно пробурчал Яков Моисеевич, вытащив *** из моей жопы. – Ты всё время задвигаешь меня, Филипп.
- Не ссы, дедуля! – расхохотался Филипп Модестович. – Серюнина попка никуда от тебя не денется!
- Вот любишь ты всё свести к физиологии, - сказал Бершензон. – Это возрастное, пройдёт. Я учитель химии и я изобрёл препарат, с помощью которого мальчики внедряют в чужие головы нужные мысли.
- Кажется, это называется зомбирование, - сказал Филипп Модестович. – Вот наглядный пример. Ольга, отползи!
Ольга выпустила из-зо рта член моего мужа и легла рядом с троном.
Серёжа встал на четвереньки и захныкал: «Я колобок, я колобок! Я хочу лизать вонючие яйца Бершензона».
- В качестве побочного явления, - сказал Филипп Модестович, - у пациента пробуждаются самые потаённые желания. Например, сокровенным желанием твоего мужа было сделать тебя всенародной ****ью. Что и было с блеском исполнено всей честной компанией. Ты рад, Серюня?
- Да, - Серёжа первый раз посмотрел на меня. – Очень.
- А какое самое сокровенное желание у меня? – спросила я.
- Ты сейчас сама увидишь, - сказал Филипп Модестович.
На стене загорелся огромный экран. Я возвращаюсь из театра по бульвару, идёт тёплый майский дождик, я раскрываю зонтик и улыбаюсь прохожим.
- Кто это? – спрашиваю я.
- Это ты, - говорит Филипп Модестович. – Вторым величайшим открытием мальчиков является то, что они могут раздваивать людей. Ты сейчас и здесь и там одновременно.
- И что я буду делать? – я сажусь на *** Бершензона.
- Не знаю, - говорит Филипп Модестович. – Этого не знает никто.
ЗА ВОСЕМЬ ЛЕТ ДО ТОГО.
Когда не холодно, после спектакля я прогуливаюсь по бульварам. Дохожу до Арбата, смотрю на шикарные дома, построенные в переулках, и грустно думаю: «Как бы я хотела здесь жить!»
Потом ныряю в метро и еду домой. Иногда, не часто, меня узнают, как-то даже попросили автограф.
Я живу в Отрадном, девять остановок на метро, маленькая однокомнатная квартира в панельном доме на двенадцатом этаже, напротив - вечно пьяный дядя Миша с тётей Валей, которая с трудом вмещается в лифт. Бывает, я прошу соседа поменять перегоревшую лампочку в люстре, тот меняет и пытается ухватить меня за задницу, пока я не дам ему пощечину.
Квартиру мне оставил второй муж. «Только из-за того, что у нас дочка,- сказал бывший муж после развода. – Потаскуха!»
Разве я потаскуха? Я – актриса, в мою профессию входит блистать на вечеринках и тусовках. Разумеется, я сплю с главным режиссёром, с ним спят все актрисы нашего театра, те, кто не старше пятидесяти. Вряд ли в других театрах обстоит по-иному.
Через два года Варьке идти в школу. Надо бы перевозить в Москву, думаю я. Сейчас дочка живёт у бабушки в Одессе. Надо бы, думаю я, последний раз за несколько съемочных дней мне заплатили шестьдесят пять долларов, опупеть, какие барыши.
Тридцать лет, думаю я. Ни славы вселенской, ни денег охуительных.
- Тётенька, дайте хлебушка, пожалуйста!
В подъезде тусклый свет, я не могу понять, кто ко мне обращается.
- Кто здесь? – говорю я.
- Я, - на свет выходит худой мальчишка лет двенадцати. – Тётенька, кушать очень хочется.
Красивый, думаю я, просто грязный, отмыть, приодеть, что ж за жизнь такая подлая.
- А где твои родители?
- Папка в тюрьме, мамка в больнице, её надолго положили, - сказал мальчишка. – Я к бабушке в Ташкент хотел пробраться, но меня менты по дороге с поезда сняли.
- А зачем из милиции сбежал?
- Били меня сильно, - сказал мальчишка. – Не мог больше терпеть.
Что за бред, думаю я, тебе мне ещё только не хватало. Ладно, пошли ко мне, накормлю.
Он сидит на кухне, намытый, наряженный в мой халат и уплетает яичницу с колбасой.
Ангелочек, думаю я, вылитый херувимчик. Что же мне с тобой делать?
- Как тебя зовут?
- Филипп, - говорит мальчишка. – А по отчеству Модестович.
- Какой ты музыкальный, - смеюсь я.
- А тебя? – мальчишка смотрит на меня мужским взглядом.
- Называй Женя, - говорю я. – Тётей мне пока рановато становится.
Утро вечера мудренее, думаю я. Кровать у меня одна, положу Филиппа Модестовича к стенке, ребёнок же.
Я просыпаюсь от того, что его проворные пальцы снимают с меня трусики. Я пытаюсь удержать трусы и вижу перед собой его ***.
«Какой большой!» - думаю я.
«Прекрати!» - хочу сказать я и его *** оказывается у меня во рту.
- Соси, вафлежуйка! – Филипп Модестович безапелляционен как бог.
Он **** меня в рот, потом ставит раком и долго и методично имеет сзади. Переворачивает обратно на спину и кончает мне на лицо.
- Вот теперь можно и соснуть, - говорит он и отворачивается к стенке.
Я лежу, умытая спермой, и растерянно думаю: «Я сошла с ума! С ребёнком трахнулась».
Утром рядом со мной в постели никого нет. Наверное, приснилось, думаю я. Я проверяю сумочку, кошелька нет.
«Не приснилось, - думаю я. – Жаль!»
Мы с Ольгой пьём кофе на летней веранде ресторанчика возле театра.
- У меня как в песне, - хвастается Ольга. – Как там: « У Наташи – металлург, а у Клары итальянец». А у меня нефтяник. Представляешь – сто скважин, богат как Крез, **** как Геракл. И по несколько месяцев в году пропадает в своём Ямале. Я такого мужчину не отпущу.
- Он женат? – спрашиваю я.
- Разводится сейчас со своей Клавой, - пренебрежительно говорит Ольга. – Как разведётся, сразу в загс, ты у меня свидетельницей будешь.
- Ты же замужем, - говорю я.
- Ах, мой удодик за ящик водки исчезнет в тумане. А не исчезнет, Сережа его препроводит.
«Размечталась! – думаю я. – Это мой шанс».
«Ах, ты тварь! – Ольга бросает в меня розового зайца из папье-маше. – Такого мужика у меня увела!»
- Спокойно, девочки! – Филипп Модестович по-прежнему восседает на троне и пьёт шампанское. Бершензон и мой муж весело плещутся в бассейне с мочой. – Не будем ссориться по пустякам.
Я во все глаза смотрю на экран. На экране я делаю минет Серёже, пьяная Ольга спит на диване.
- Вдруг, она проснётся, - Сережа стесняется как гимназистка.
- Не проснётся, - я заглатываю его член по самые яйца.
- Она нажралась как ишак, - мычу я. - Я же тебе больше нравлюсь.
- Это не я! – кричу я. – Это неправда!
- Это ты, - говорит Филипп Модестович. – Просто другая.
«Убью, сука! – Ольга вцепляется мне в волосы.
- Девки, шасть по норам! – кричит Бершензон. – Чувствую, мальчики идут. Кто не спрятался, я не виноват.
CRESCENDO.
Мы ползём в табуне. Мы построены упряжкой в двадцать две тёлки, по две в ряд, рваные ноздри дышат в потные жопы. Мы волочём золотую колесницу, в которой Игорь и Костя играют в шахматы. Шахматная доска сделана из спины Бершензона, голова Бершензона сосёт *** Бершензона. Когда надо ускориться, Костя, он возница, свистит и мыши грызут нам пятки.
Последние сто лет я передвигаюсь только на четвереньках. Утром табун выводят на лужайку и под печальную музыку Шопена мы ползаем по кругу. Потом мы жрём собственное говно, потом опять ползаем, потом опять жрём говно. У нас очень чисто. Вечером табун кормят гороховой кашей, наверное, чтобы было говно. По ночам нас ебут в жопу гоблины, от них мерзко воняет, я блюю во время соития.
- Хочешь в табун? – тихо спрашивает Игорь.
Я вишу перед ним в воздухе, подо мной Ольга прыгает на коле забвения. Когда Ольга устает, электрический разряд придает ей бодрости. Ее язык прибит гвоздями к полу, по языку бегает мой муж и играет в сквош. На потолке танцует Филипп Модестович и орёт: «Хочу в Ботанический сад. Хочу вставить пестик в тычинку».
- Хочешь в табун? – спрашивает Игорь.
Я немею от страха и еле слышно шевелю губами: «Нет, только не туда».
Вчера нам показали, как принимают в табун. Мы стоим на коленях длинной шеренгой, перед нами распятая на столе Мадлен, кажется, так её звали в прошлой жизни. Палач бреет ей голову и выжигает на правой ягодице тавро «ИК» - инициалы мальчиков. Воняет сожжённым мясом, вопль Мадлен звенит в тишине лугов.
Мой муж теперь торгует ****ями. Я у него прима-балерина и руководитель хора. Филипп Модестович находит звёздных дурочек и предлагает выбор: табун или бордель?
****и выбирают бордель.
Бизнес процветает, мужу он нравится больше, чем нефтяные вышки на Ямале. Киноактрисы идут по пятьдесят штук евро за ночь, эстрадные певицы по семьдесят, балерины, фигуристки и теннисистки – по сотне. «Хороший бизнес, не пыльный, - говорит муж. – И девок красивых целая вагонетка».
Филипп Модестович живёт у нас. Иногда залетает Ольга, Филипп Модестович **** её на подоконнике. «Канареечки поют», - говорит в таких случаях муж.
Недавно я подшутила над главным режиссёром нашего театра. Он заглянул в гримёрку после спектакля и, как обычно, завалил меня на диван. Он уже собирался кончить, я крепко обхватила его ногами, и Филипп Модестович оприходовал мягкую режиссёрскую жопу. Мы так смеялись.
Нам обещана молодость, если не вечная, то, во всяком случае, очень долгая. Мы делаем всё, что нам прикажут. Я кажусь самой себе подзорной трубой, через которую мальчики смотрят на уродства этого мира. Какое счастье, думаю я, что не надо ползать на четвереньках и жрать собственное дерьмо.
Иногда я шалю, я знаю, что мальчикам это понравится. Я снимаю работяг в метро и трахаюсь с ними на лавочке в парке, на привокзальной скамейке, в фойе метрополитена и на узких антресолях аэропортовской камеры хранения. Однажды один бедолага испугался проходившего мимо милицейского патруля и убежал, забыв *** у меня во рту. Я выплюнула и отдалась ментам. Как-то с Ольгой мы переебли в оркестровой яме весь сводный хор Большого театра во время исполнения оперы «Хованщина». Филипп Модестович бегал за кулисами и кричал, что он тоже хочет. Говорят, после этого случая Большой закрыли на реконструкцию.
Мы неистощимы на выдумки. Какое счастье, что не надо ползать на четвереньках и жрать дерьмо вместе с табуном.
Я провожу рукой по зеркалу. Я вижу свою дочь Варю. Она взрослая молодая женщина, у неё двое детей, она счастлива в браке. Она несёт цветы на кладбище, ей сказали, что мама погибла в авиакатастрофе. Мне очень хочется ослепнуть.
Я вишу в воздухе перед золотой колесницей.
- Ты хочешь в табун? – Игорь сметает рукой шахматные фигурки со спины Бершензона.
- Видишь ли, Эммануэль, - говорит Костя. – Каждый делает свой выбор сам.
И ударом биты отправляет меня в небо.
ЗАУНЫВНАЯ ПЕСНЯ СВИРЕЛИ.
Я смотрю на часы. Семь вечера. Серёжа должен подлетать к Москве.
Я не пошла сегодня на банкет, хотя братья актёры усердно зазывали. Сотый спектакль – юбилей, «Рюи Блаз» по тяжеловесному господину Гюго, как же трудно давался этот спектакль, такой страшной кровью.
Я соскучилась по мужу, я соскучилась по тихой семейной жизни, муж возвращается из командировки, я приготовлю вкусный ужин, зажгу свечи и открою бутылку хорошего французского вина.
В дверь звонят. Я открываю. На коврике лежит конверт, перехваченный сургучной печатью.
Я одеваюсь и выхожу во двор. Возле мусорного бака на корточках сидит та, которая я, и мочится. В инвалидном кресле Пьер читает газету «Le Figaro».
- Ты похорошела, - говорит Пьер. – Была такая московская по****ушка в джинсовой курточке, а теперь настоящая красавица.
- Спасибо, Пьер! – говорю я. – Мне очень важно услышать это именно от тебя.
- Я сегодня умер, - говорит Леруа. – Мне очень жаль.
- Мне тоже. Извини, - я протягиваю конверт той, которая я. – Возьми, это твоё!
- Уверена? – та, которая я, смотрит на меня со скепсисом.
- Уверена! – говорю я.
- Как скажешь, - отвечает она, садится на Ольгу и улетает.
Я возвращаюсь домой. На сервировочном столике лежит пустой белый лист. Я открываю бутылку вина и поливаю бумагу.
Постепенно проявляются неровные чёрные буквы:
«Когда станет скучно, звони. ФМ».