Туман. книга седьмая. глава девятнадцатая

               

               

                СЕМИ ПЯДЕЙ (ЗАЧЁРКНУТО) ПЯТНИЦ ВО ЛБУ.



                Всiо во всiомъ, да и быть посiомъ.

                Русская пословица.
                Орфография сохранена.


Это самое послезавтра, ставшее уже нынешним днём, пришлось в аккурат на пятницу октября восемнадцатого дня, кроме пятого дня недели, отметившегося в памяти, как тяжёлый и страшный день.

Предшествующие сутки, равно, как и две ночи, обрамлявшие этот день, были весьма хлопотными. Хлопотными настолько, что никому из наших героев не удалось выкроить для себя ни единой свободной минутки, чтобы, покинув подворье, размять себя лёгким променадом по улице, давая передышку и после, и перед серьёзной и кропотливой организационной деятельности. И, что стало уже само собою разумеющимся, вопрос отмены конспирации, либо её послаблению не поднимался.

Нет, никакой обособленности от мира не бывало. Новости городской жизни поступали на подворье, как грунтовая вода в подпол. Новости приносили извозчики, приезжавшие к Вальдемару Стефановичу со своими просьбами. Порою новости шумно входили в гостиную комнату вместе со старшИми артели, приходившими с отчётами.

 Новости, а куда же без них, приносили мальчишки, от волнения путавшимися в последовательности событий. Да и проговаривали они свои известия то сдержанно, почти по-взрослому, то срывались на эмоциональные междометия, добавляя малопонятность в свою речь.

Одним словом, разные люди приносили новости, да только не было различия в тех новостях – Симферополь загудел, словно перегретый паровой котёл, готовый вот-вот взорваться от переполнявшего его внутреннего давления.

И дело было вот в чём. С обеднего времени того же октября шестнадцатого дня, а потом и весь последующий день в городе то тут, то там вспыхивали стихийные митинги, втягивавшие в своё нутро людей лозунгом «Бей жидов!»

Стихийными митинги были только в полицейских рапортах, на деле же они имели вид строго спланированных мероприятий, не остававшихся без присмотра ни на миг. Ну, посудите сами – как могли стихийно собраться две колонны митингующих и желающих погромов людей в разных частях города? Одна колонна с криками вояжировала от татарского кладбища, а иная, шедшая ей на встречу, родилась прямо у ворот бульвара Крым-Гирея.

Первая требовала изгнать «всю эту мерзость» из Симферополя, другая же, несшая перед собою кем-то простреленный портрет Государя императора, требовала немедленной расправы над всеми иноверцами.

Встретившись, и для пущей важности маленько потолкавшись, митингующие решили объединить лозунги и, не отвлекаясь на причину остросегодняшней нелюбви к евреям, уговорили сами себя сотворить жидовский погром силами самих демонстрантов.

Вот как по мне, то в словце «погром» нет ничего плохого и опасного. «ПОсле ГРОМа» - такое осмысление сокрыто в сём наборе буквиц. Ну, и кто скажет, чем плохо это словцо? Чем оно хуже словца «дорога», либо, скажем, словца «подосиновик»?
С колокольни лингвистики – ничем. Но это словцо становится по-настоящему страшным деяниями, злобою и сотнями ужасающих подробностей, творимых под символом шести звуков, создающих данное словцо.

Для примера приведу несколько таковых подробностей, ставших горьким символом пятницы октября восемнадцатого дня.

Спасаясь уже не от митингующих, а от громил граждане губернского города Симферополя Гарбер, Бейнклер, Топерман и Майданский вскочили в еврейскую молельню Эпштейна на бульваре Крым-Гирея, но бомбардировкою камнями окон их заставили выходить оттуда и тут, на улице, убивали их дубинами.

Некоторым евреям, в приступе животного страха за свою жизнь, пришла идея спрятаться в первой полицейской части и находившемся при нём пожарном дворе. Пожарные влезли на забор, и крича: «Бей жидов!», бросали в них черепицами.

Убиенными, равно, как и скончавшимися от ран оказались Симха Ефетович, Герш-Бер Спектор, Шмуль-Гирш Кравцов и … и ещё сорок семь евреев.

На Салгирной и Екатерининской улицах были разгромлены дом Бабеля, лавки Тараканова, Березинера и Зализы, магазины Болтянского и Майданского.

А возле тюрьмы, что соседствовала с железнодорожным вокзалом, приставы Иван Яковлев Чупринка и Семён Никитин Ермоленко просто рубили прячущихся евреев шашками крича: «Чего вы боитесь? Валите их!» Думаю, что это относилось людям, бывшими в прошлом митингующими.

Городовой Архип Петров Дрёмов лежащим на земле евреям пытался ногою сломать шею, после чего добивал несчастных выстрелами из револьвера, крича: «Вот тебе, жидовская морда, свобода!»

К чести этих служителей закона они настрого запретили громилам сжигать дома и лавки, увещевая погромщиков таковыми наставлениями: «Разбивать можно, а зажигать нельзя!».

Есть ещё одно словцо в нашей речи, кое едва ли не в первую голову определило и суть, и исход того пятничного дня. И о том словце совсем кратко.

Любое событие, желанное или нежданное, происходит с любым из нас, человеков лишь тогда, когда сойдутся в определённом месте и в нужное время все составляющие либо желанного, либо неожиданного события. А именно то суть возможности, нужные люди для помощи, свидетели, вероятно, что и деньги. А кроме того и надобность того самого события для определённого человека. Не стану упускать и время суток, телесное и душевное здоровье, подобающее ситуации настроение и … перечислять всё долго, думаю, что суть ясна.

Каждая составляющая словно лучиком приходит к ожидающему событие и, собираясь вместе с иными лучами, спешащими на подмогу некоему человеку, собираются воедино в цельный поток, создающий упоминаемое событие. Иначе говоря – задуманное лишь тогда становится явью, когда все необходимые условия будут соблюдены, когда все лучи соберутся в единый, творящий сноп. Так, что же происходит с лучами? Они собираются вместе в одно целое, они С-ЛУЧАЮТСЯ!

Как бы это не выглядело, но именно таков смысл сего словца «случай» - задуманное и подготовленное событие. Чувствуете, насколько этот смысл отличен от чаромутного значения «слепой поступок Судьбы»? Да, а вдруг случись с кем-то нечто нежданное, то и означать это будет лишь одно – некто необдуманно чего-то возжелал, о чём в скорости и позабыл. Лучи сошлись в просимое событие, а легкомысленный некто вместо того, чтобы поблагодарить Судьбу за исполнение сказанного вскользь, корит оную пренебрежительным чаромутным смыслом благословенного словца. Нежданно и мораль сказанному образовалась – аккуратнее надо с желаниями и со словами, так легко слетающими с губ.

Теперь возвращаюсь к началу разговора – к словцу «случай», определившему суть описываемого дня. Желал ли Кирилла Антонович какой-никакой сторонней помощи для себя, или загодя знал о предстоящем погроме – кто может точно ответить? Да только воплощение своей задумки помещик отдалил от момента своего разговора с Ду-Шаном аж на пятницу, на тот день, когда в городе больше не было ни митингов, ни призывов, ни лозунгов, а началось самое настоящее побоище евреев.

И – нет, евреи не были помещику противны, но тот погром произошёл кстати, поскольку англиец Дитц, как и большинство его подручных, происходили от прародителей этой народности. Или кто-то считает, что еврейские корни половины сотрудников Индо-Европейского телеграфа суть тайна для горожан, так и так недолюбливавших этих понаехавших снобов? Отнюдь, доложу я вам, об английцах местные аборигены пронюхали почти всё, если вовсе не всё!

Вот потому-то и понадеялся Кирилла Антонович на чувство самосохранения англицкого чародея, который не отважится выйти на улицу в разгар такого события. Тут, как говорится, не всякая магия может сработать супротив разозлённого русского мужика, ой, далеко не всякая!

И, как итог, случились такие события – погром (сие словцо пользую без подробностей, и только в лингвистическом смысле), и вероятнейшая боязнь показать себя на просторах Симферополя австро-англицкого еврея Дитца. Хорошо то, либо худо, но та пара случаев во многом развязала руки Кирилле Антоновичу.

«И вот на поле грозной сечи …». Ох, господа читатели, приношу свои извинения, вырвалось помимо воли рассказчика. Имел намерение продолжить повествование о той, почти Страстной пятнице, да поди ж, ты, вырвалось! Теперь же точно начинаю описывать случившееся так, как и задумывалось.

Помещик, по-прежнему не проявляя словоохотливости в раскрытии своей потаённой задумки, вышел с друзьями на Казанскую улицу в аккурат там, где улица графа Толстого, пересекающая Екатерининскую, смыкается с Долгоруковской.

Тут, как уже говорилось ранее, было как угодно, только не спокойно – погром лютовал отдельными злыми очагами, время от времени меняясь от избиения евреев на не менее кровавые стычки меж громилами, безжалостно отстаивавшими своё право на разграбленное имущество. То кулаками, то дубинкою приходилось доказывать «собеседнику», что добытые им вещи не должны оставаться в одних руках тогда, когда его оппонент после праведных трудов так ничем и не прибарахлился.

Ещё было странным, и даже удивительным большое число горожан, казалось бы, без цели снующим по улице в обеих направлениях.

Вот в такой момент городской жизни Кирилла Антонович сотоварищи оказался на той самой улице, на которой началось близкое и не самое приятное знакомство с Симферополем.

--Что это тут …, - первым подал голос прапорщик, - а где полиция? Где жандармы? Зачем вы нас сюда привели, Кирилла Антонович? Поучаствовать в этом? Не по адресу, знаете ли, обратились!

--Скажите, Карл Францевич, - сказал помещик, мало интересуясь вспышкой благородного гнева Вальдемара Стефановича, - вы успели разобраться с пайком, полагающимся солдатам Дитца?

--Я ожидал вашего вопроса с тем, дабы поразить вас своим ответом. Однако вижу, что мои ожидания фурора натолкнулись на суровую действительность и ….

--Простите, доктор, но у нас осталось менее четырёх минут для разговоров. Что вы узнали? Обещаю позже показать вам Кириллу Антоновича, поражённого вашим открытием до глубины естества! Уже осталось … ровно три минуты. Итак, доктор, что скажете?

--В пайке были галеты, ягодное желе и порошки. Каждый продукт, а порошок не исключение, содержит большое количество oenanta crocata ….

--Того самого омежника? Кто бы сомневался?! Попав в плен, его приспешники добровольно травили себя так, как и наши недавние пленники! Слышите, Вальдемар Стефанович, среди вашего окружения не было предателя, отравившего английцев! Можете гордиться!

--Вы так ответили на мой вопрос? – По-прежнему недружелюбно, как и первом вопрошении, проговорил прапорщик.

Вместо ответа Кирилла Антонович принялся вовсю игнорировать правила приличия, предписанные общественной моралью тех лет. Он демонстративно отвернулся от прапорщика Лозинца, и стал пристально вглядываться в ту сторону, откуда брала своё начало Казанская улица.

--Или пан, или не будет пана …, - тихо проговорил помещик, извлекая из кармана серо-синий театральный бинокль.

За спиною помещика что-то происходило. Нет, не в смысле активный действий громил, а в тесном кругу его друзей и единомышленников.

--Вальдемар, если тебя это так коробит, то можешь уйти!

Это Модест Павлович подал голос, призывая однополчанина к разумности в поведении. Вот буквально десять минут назад Кирилла Антонович обязательно оглянулся на голос друга, чтобы успокоить то, что вызвало недовольство штаб-ротмистра.

Но то, что было «ранее», не стало важным сейчас, поэтому помещик никак не отреагировал на услышанное.

--Я никогда и ничего так не ожидал … осталось тридцать две секунды … целых тридцать чертовски длинных секунд … неужели …, - продолжал бормотать Кирилла Антонович, -  неужели случится то, что не впускает в меня моя вера? Сколько? Одиннадцать секунд! Мне кажется, что я прожил всю свою жизнь скорее, чем истекают эти пять … три … две … Боже Всемилостивый! Оно … едет … господа …. Господа!

Резкий поворот к друзьям, стоящим с таким видом, с которым, в обычай, стоят девицы на балу, которых никто не пригласил на тур вальса.

--Господа, я не верю, и вам не советую, но … прошу, Вальдемар Стефанович, взгляните сами … да, туда! Едет и … едут!

--Хоть и членораздельно, но на чужом языке. Кто «едет», кто «едут»?

--Модест Павлович, Карл Францевич, дорогие мои! Ду-Шан исполнил своё обещание. Вон, видите?

Стремительно вытянутая рука в сторону, в которую всматривался уже не рассерженный прапорщик, дала повод друзьям приложить ладошки к бровям, делая подобие козырька. Три пары глаз просто-таки рвали воздух и окружающее пространство, чтобы увидеть хоть намёк на то, о чём так старательно недоговаривал Кирилла Антонович. И увидели!

По улице ехала пролётка, набиравшая ход по мере приближения к нашим наблюдателям. За нею, в попытке догнать, двигалась другая, извозчик которой что-то кричал и отчаянно жестикулировал.

--Узнаёте себя? – Спросил помещик, прикасаясь к плесу Вальдемара Стефановича.

--Чего молчите? Если узнаёте, то это и есть мой вам ответ!

--Как?! Ради всего святого, как?

--Как? На пролётке, да по улице! Господа, теперь настал черёд сделать то, ради чего мы пришли. Господа, вы меня слушаете? Ищите его, он должен быть здесь! Он обязан быть здесь! Чего вы застыли тряпичными куклами? У нас с вами есть план, помните? Исполнять!

Сила, с которой рявкнул Кирилла Антонович последнее словцо, не только вывела троицу наших героев из оцепенения, но и привлекла внимание иной троицы, на сей раз раззадоренных громил, проходивших спешным шагом мимо.

--Чего тут, а? – Каким-то кабацки-пьяным голосом спросил средний из идущих, хотя внешне он казался трезвее трезвенника. – Кому это сполнять? Мне?

--Пшёл вон, пустоголовый!

Никто, уверяю вас, господа читатели, никто из вас не догадается, кому принадлежала последняя фраза, подкреплённая не только маршальской дикцией и силой звука, сравнимой с разрывом ручной бомбарды, а и насмешливо-пугающим отверстием дула револьвера.

И я не угадал, когда слушал пересказ этого момента от наших героев, записывая за ними каждое словцо.

Разгадка пришла лишь тогда, когда Карл Францевич, участвуя в пересказе, скромно опустил глаза и тихо, но не менее скромно сказал.

--Ну, видите ли, тогда так надо было ….

А о том, что не только троица громил, а и наши герои вздрогнули, как от настоящей пощёчины, поведал Модест Павлович, в ту же секунду прозвавший доктора Карл Иерехонович.

А вот дальше у наших героев на какое-то время отказали все органы чувств, и только глаза продолжали верно служить телу.

Пролётки приблизились настолько, что пользоваться тем театральным биноклем стало делом вредным, поскольку уменьшался обзор пространства, ограничиваемый слабенькими линзами.

На Казанской же улице  происходило всё то самое, что стряслось в день приезда маленького отряда в Симферополь – пролётки, нападение, схватка, падение штаб-ротмистра на мостовую и опасное гарцевание коня трёхлетки вокруг чугунного столба, но ….

Из-за описанных событий того дня, имеется в виду погром, народу на улице оказалось много больше, чем во время настоящего нападения. Потому-то и не удалось сразу определить, кто из «гуляющих» по Казанской улице громила, а кто суть бандит-похититель.

Наши герои глядели во все глаза, а гоф-медику даже показалось, что уловил движение нескольких людей, появившихся на мостовой просто-таки из воздуха!
И снова оказия – возвратившиеся в привычное состояние прежде замершие органы чувств тут же принялись сотрудничать со зрением, но, по-своему произволу, занялись делом не совсем нужным именно сейчас. Вместо требуемой оценки происходящего, они принялись анализировать увиденное. И вот к чему это привело.

--Может, эти? – Думал Карл Иерехонович … простите, Карл Францевич, часто моргающими глазами разглядывая улицу. – А … их трое, если они тут и стояли, то как … нет, они появились так, как и пролётки, а это значит … чертовщина какая-то! И почему эти погромщики не обращают внимания ни на пролётки, ни на нападающих? Вон-вон, один вовсе под копыта коням идёт! Он, что, никого не видит? Ладно, не видит, но шума от коней тут полно! И от топота копыт, и шум от … нас, дерущихся … это как так-то? Только я … Только мы это слышим и видим?

Такой же раскардаш творился и с Модестом Павловичем. Наблюдая собственную схватку на мостовой, и еле сдерживая напрягшееся тело от того, чтобы броситься себе же на подмогу, штаб-ротмистр почти пропустил то мгновение (а ведь действительно то было мгновением!), когда пролётка поравнялась с нашими героями, стоявшими в качестве наблюдателей по отношению к себе же.

Прапорщику было в пору разорваться между желанием поглядеть на себя со стороны, пусть и через эту бесполезно-бессмысленную безделушку, и возможностью увидеть это по-настоящему кровавое противустояния, творившееся в пролётке, проносящейся мимо.

Выбор между этими желаниями был не лёгок, очень нелёгок! С одного боку, зная результаты «встречи» с Модестом Павловичем, всё же хотелось увидеть в подробностях своё поведение со стороны, а может даже и полюбоваться собою. С иного боку цель прихода на Казанскую улицу не подразумевала проявлений нарциссизма, а даже напротив – надлежало наблюдать за иными участниками происходившего события. И это было важнейшей часть плана, который Вальдемар Стефанович подтвердил своим голосом.

Потому-то и вертел головою прапорщик, стараясь попасть глазами в неподвижно удерживаемый бинокль, направленный на себя в отдалении, и на потасовку в проезжающей мимо пролётке, где пылко сражались Кирилла Антонович и Карл Францевич, стоящие сейчас рядом.

И, как результат, не успевавшие «подстроиться под равноудалённые картинки» глаза давали довольно «мутное» и изображение, и представление о происходящем, что не могло не вывести из себя прапорщика Лозинца.

Он отшвырнул эту безделицу с линзами, годную лишь для дамского кокетства, и громко попросил обитателя тихого омута прибрать с этой улицы всё, что было помехой для Вальдемара Стефановича при исполнении обещания, данного друзьям.

Если кто отважится предположить, что Кирилла Антонович был образцом внимания и буквального исполнения им же составленного плана, то такой господин будет разочарован, и впредь станет считаться поверхностномыслящей особой, не претендующей на звание знатока человеческой природы.

А и в самом деле, кто бы из нас, ныне живущих, повёл себя иначе, нежели те четверо господ, которым довелось воочию увидеть то, что является недостоверным даже на уровне слухов? Увидеть тот отрезок жизни, имевший место быть совсем недавно, увидеть во всех подробностях, со звуком, не на полотне экрана кинотеатра, а в сажени от своей же ноги и с той же величиной достоверности, коя отрицает невозможность не только прикоснуться рукою к пролётке … да, что там к пролётке, к себе самому, но и прийти на помощь себе же! Тогда скажите мне – как, наблюдая свой жизненный эпизод со всеми прелестями, описанными выше, отвернуться прочь от происходящего, дабы только отыскать, пока только глазами, того неизвестного господина ради, пусть не для поимки, а пока только ради встречи, с которым и случилось это небывалое и необъяснимое зрелище!

Так, что, помещик если и не возглавлял отряд нарушителей недавнего договора, то уж точно ничем не отличался от остальных наблюдателей.

Тем временем пролётка из минувшего времени свернула на Долгоруковскую улицу, чтобы полностью завершить неудачное нападение английцев уже на Екатерининской.
И вот тут случилось нечто, не укладывающееся ни в какие рамки времени, событий и, если угодно, магии. Случился тот самый полный мальчик Матвей, не понятно, как оказавшийся на Казанской улице в это самое время.

Если господа читатели помнят, то за падением штаб-ротмистра из пролётки, схватки с английцем и метанием запряжённого жеребца вокруг телеграфного столба наблюдал жандармский унтер, стоящий на противуположной стороне улицы, припоминаете? Тогда он был настолько удивлён … нет, даже зачарован происходящим, что не смог даже подуть в свой свисток, зависший в застывшей руке где-то между погоном и губами.

Теперь же этого унтера первым приметил Вальдемар Стефанович, так же, как и доктор, озадаченный нахождением на улице людей, а в этом случае полицейского чина, который ни на что, кроме кавалькады трюков ев иной стороне улицы, не обращал внимания. А что было поразительно более всего, так это полнейшее игнорирование жандарма погромщиками! Выходило, что он был частью того … э-э … пусть будет представления, устроенного Ду-Шаном?

Теперь вообразите себе, что в момент, когда прапорщик из минувшего поторапливал штаб-ротмистра из того же времени убраться поскорее с места минувшей схватки, мальчик Матвей, подойдя вплотную к жандарму, вынул свисток из его ладони, и что есть силы дунул в него!

Наши наблюдатели, так неохотно откликавшиеся на просьбу-требование прапорщика поглядеть в указываемую им сторону, в долю мгновения, словно охотничьи собаки на свист егеря, резво поворотили головы в нужном направлении.

--Давно хотел посвистеть! – Сказал довольный своим поступком мальчик, и снова радостно подул в жандармский реквизит. А после повторил то самое ещё раз.

Свиста Матвею показалось мало, поскольку мальчишеское озорство редко имеет границы. Мальчик опустил свисток в свой бездонный карман, и из него же извлёк пару яблок.

Выбрав более походящее для мены, Матвей вложил фрукт в руку унтера, и не спеша направился вслед за офицерами.


--Я же … я не слыхал свиста, - сказал Вальдемар Стефанович, не просто стараясь припомнить этот фрагмент события, а по-настоящему, и это было видно, ковыряясь в памяти, - а ты, Модест?

--И я не помню, хотя падение … и драка … погоди-ка! Э-эй, Матвей! –Громко крикнул штаб-ротмистр.

Мальчик повернул голову и, конечно же, узнал того, кто его окликнул, да и тех, кто стоял рядом. Кивком головы, взятом из всеми понятной азбуки жестов, спросил, мол, чего надо.

Модест Павлович двумя перстами поманил Матвея и, увидев, что просьба подойти исполняется сказал, обращаясь к остальным.

--Господа, если вас не затруднит, разбудите меня! Или дайте водки. Полный стакан! Я отказываюсь хоть что-то понимать … отказываюсь!


                *             *           *


--Теперь, господа, я готов открыть свой замысел, доселе утаиваемый от всех вас, - почти официальным тоном заговорил Кирилла Антонович после того, как вся четвёрка свидетелей небывалого происшествия расселась в паре пролёток, стоящих бок о бок друг к дружке, но повёрнутых в разные стороны – одна глядела в сторону Казанской улицы, иная же конскими глазами любовалась Екатерининской. Оба извозчика под присмотром Матвея стояли малость в стороне.

--Утаивал, потому, как не знал, что может получиться из этой затеи. Насколько я помню, свои доводы я уже приводил третьего дня, и повторять их означало бы терять время, коего у нас всего-то сорок минут … да, без пары минут сорок. Итак, Ду-Шан, во время нашей с ним беседы весьма бесцеремонно высказался о моём полнейшем невежестве в сути расследуемых нами дел. При том он не позабыл уколоть меня никчемностью методов и приёмов, используемых нами для достижения целей, которые, к слову сказать, всегда нами достигались. Ещё он говорил о настоящем мироустройстве, понимание коего нам не дадено. Я, сами понимаете, не стал терпеть его уколы и предложил ему явить нам кое-что из тайн, которые нам не доступны. Он так и спросил меня: «Что ты хочешь?». Да, вот так просто взял, да и спросил, словно предлагал конфету, лежащую на столе перед ним. Скажу честно – я не был готов к подобному предложению, потому-то и взял отсрочку в несколько дней для обдумывания.

--Это было тогда, когда вы при нас якобы признали поражение, переложив всё дело на Модеста Павловича?

--Да, тогда это и было. Потом добавилась конспирация, плюс опасение прочтения моих мыслей Дитцем, плюс подход к делу Модеста Павловича, отличающийся от моего плана, плюс, плюс и ещё дюжина плюсов. Это всё и повлияло на ответ Ду-Шану, и на удерживание вас, господа, в неведении относительно состоявшейся договорённости с нашим раненым магом.

--Это всё увлекательно, Кирилла Антонович, но мои часы показывают остаток в тридцать пять минут. Когда же вы откроете нам глаза на тайный сговор вашего Двойственного Союза?

--Открываю, Вальдемар Стефанович, даже распахиваю! В качестве просьбы я предложил Ду-Шану воспроизвести в натуральном виде наше первое похищение ….

--Первое? – Прапорщик попытался перебить помещика, но тот не прервал свою речь, а только поднял указующий перст. Сей жест можно было бы истолковать так: «Да, я вас услышал, ответ будет позже».

--…раз уж в этом мире, о котором мы ничегошеньки не знаем, нет ничего невозможного. Да, Вальдемар Стефанович, первое. Припоминаете нашу баньку, когда пришла Дыня делать процедуры Модесту Павловичу? Я же говорил вам, что у него появились новые ссадины и ушибы, впрочем, как и у меня! Верно вы запамятовали, что не мудрено при вашем обилии обязанностей. И я решил … нет, я натурально втемяшил себе в голову, что была повторная попытка напасть на нас. То, что она не имела успеха, сейчас не важно. Важно то, где именно Дитц умудрился на нас напасть, и как ему удалось удалить это событие из нашей памяти.

--Ну … что-то … да, вы говорили … припоминаю.

--Тогда прошу вас припомнить, когда мы с Модестом Павловичем отправлялись куда-либо с подворья в пешую прогулку?

Прапорщик только покачал головою.

--Может мы ездили с ним по каким делам? Вот видите, мы постоянно оставались у вас под присмотром. Откуда же взялись свежие ранения … ну простите, словцо «ранения» я пользую не в военном, а в цивильном, что ли, смысле. Тем более, что вы поняли, о чём идёт речь.

--Понял, о чём речь, но не пойму, куда вы клоните?

--А я и сам не понимаю, я только вопрошаю себя через рассказ вам. Ещё раз – мы никуда не отлучались, а следы побоев имеются у нас обоих. Хотел извиниться за то, что собираюсь сказать глупость, но после увиденного я уже очень мало вещей и событий назову глупыми. Так вот, повторю не глупость – а не мог ли Дитц сотворить то самое, что удалось нынче Ду-Шану? Да-да, Модест Павлович, верно, проведя анализ ошибок по итогу первого похищения, он повторил ту поездку от вокзала, только нападение проходило по иному сценарию, либо иным числом бандитов, либо не на этих улицах, либо ….

--А почему, простите, что перебиваю, - затараторил доктор, - повторное нападение было на вас двоих? Не хочу сказать, что мне обидно из-за того, что меня обошли стороною в важной драке, просто из вашей логики вытекает, что событие повторяется, и его, повторённое, кто-то пытается изменить.

--Да-да, доктор, это, вот, я как-то упустил ….

--Нет, погодите! Событие невозможно повторить, изменив в его первоначальном состоянии заданные параметры. Не смейтесь, Модест Павлович, говорю, как умею. Нельзя снова направить нас с вокзала голыми, вдесятером, с щенками на руках и с прочими несуществующими переменными величинами. И вот ещё что, некий сочинитель по фамилии Верн утверждал, что, встретив своё минувшее, а то и грядущее, возбраняется хоть на что-то влиять, а уж тем паче менять хоть что-то. Согласен, что господин Верн только сочинитель, а не коллега Ду-Шана, но вдруг окажется, что он прав?

--Расскажите этому Верну, что не далее, как половину часа тому, сегодняшний мальчик Матвей стащил свисток у жандарма, находящегося в минувшем.

--А ведь вы правы, Карл Францевич, я упустил это важное замечание! И вы правы, Модест Павлович, Матвей уже изменил всё, что возможно, вероятно доведя грядущий мир до катастрофы.

--Я ещё хочу сказать, что нам нынче не просто показали нечто из нашего общего минувшего. Тот самый Матвей доказал, что в этом повторённом событии мы, участники его же, можем … э-э …хочется сказать «поковыряться руками». И поступок Матвея тому в доказательство. Только ….

--Что только, Модест Павлович, что только? Любая мелочь может стать важной!

--Только Матвей не был участником первого события, в смысле заезда. Вальдемар его приобщил только тогда, когда мы пришли на подворье.

--Это … двадцать две минуты, это можно объяснить, либо притянуть за уши. Ещё это означает, что кроме важного задания, каковым является обнаружение Дитца, мы все, по мере необходимости, можем попытаться вмешаться в то, что ещё будет представлено Ду-Шаном.

--А что, ещё что-то есть? Мне же надо как-то оповестить ….

--Да, Вальдемар Стефанович, я понял вас! Просто в разговоре всплыло столько важнейших недочётов, да вы и сами всё слыхали, что не мудрено сбиться с основной мысли. Господа, слушайте, что я стану говорить, и процеживайте услышанное через ваше сито разума. Каждое слово, какое услышите! Ещё приготовлено нападение на подворье, похищение нашего дорогого доктора и случившееся на вокзале, когда повторно убили пленённых английцев. Относительно ….

--Теперь я прерву вас. Матвей, грубо говоря, влез в минувшее, и что-то там сделал, верно? А что нам помешает вмешаться? Я о нападении на подворье, вмешаться, и спасти Германа! Разве тот мир, который мы не понимаем, но который прекрасно существует и без наших познаний о нём, не подразумевает исправления событий по нашему желанию?

ХЛОП! Словно новогодняя шутиха взорвалась где-то вблизи от беседующих, тут же расслоив сплетавшееся полотно важного разговора.

Помещик, раз уж так нежданно появилась пауза и, к тому же, весьма неловкая, поглядел на лица своих друзей. По выражению их глаз, по сжатым губам было понятно, что они понимают и думают так же, как и Кирилла Антонович, но не решаются высказать вслух мысль, могущую ранить прапорщика. По всему выходило, что только Вальдемар Стефанович не понимал сложности нового для них положения. Сложности с безусловным ограничением своих желаний при безграничных возможностях нового и непонятного доселе мира.

Помещик погладил шрам на щеке, ещё раз поглядел на друзей и начал говорить так, чтобы его слова не показались извинительно- успокаивающим бормотанием, более направленным на заполнение неловкой паузы, нежели на толковое объяснение.

--То, к чему мы были допущены сегодня, то, что мы все увидели сегодня же, никак не позволяет нам надеяться даже на малейший шанс приблизиться к Божьему промыслу. Я могу вам, Вальдемар Стефанович, мямлить про то, что как-то возможно, как-то мы постараемся, что-то о надежде, которая умирает последней, однако не стану. Вы боевой офицер, а значит реальность событий и разумность мышления для вас суть привычное понятие. Я не верю, что мы будем иметь шанс спасти поручика Дороховского. Надолго спасти. Если же нечто подобное и случится, и после нападения английцев он останется жив, то не позднее полуночи он должен будет … любым способом, но он … он скончается. При всех мирах, при всех ситуациях поручик окончит свою жизнь в тот день. Это Божья привилегия забирать души тогда, когда приходит тому срок. Для Германа он наступил в день нападения. Свои планы Всевышний из-за наших желаний менять не станет. Я в том убеждён, и о том говорю, но, то есть моя убеждённость, а не параграф из свода человеческих истин. Если же я ошибусь, то буду рад этому не меньше вашего. Если нет, то я хочу, чтобы вы знали, что сказанное мною суть самый вероятный исход нападения, которое нам предстоит ещё раз пережить.

--Да, понимаю …. Но, согласитесь, в том, что нельзя менять Матвей взял, да и поменял ….

--Вальдемар, - штаб-ротмистр положил свою ладошку на колено друга, -не надо сравнивать свисток и жизнь Германа.

--Я … я не хочу туда идти … ещё раз, и ещё раз переживать … Германа. Прошу понять меня, господа, и простить!

--Одиннадцать минут. Мы не ехали с вокзала, иначе нас было бы трое. Мы не гуляли по улицам, иначе бы это запомнил Вальдемар Стефанович. Господа, где нас отлупили? При том, что Ду-Шан пока … жет …. Чёрт возьми! Доктор, умоляю вас, летите к этому чревовещателю, и спросите его: «Где это будет?» Пусть скажет хоть примерно! А мы … нет! Это … э-э … Пётр, верно? Вы Пётр? Любые деньги за скорую поездку на подворье и обратно!

Словцо «обратно» вряд ли услыхал Пётр, а Карл Францевич и подавно – такой резвости от извозчика и коня никто не ожидал! А если та прыть появилась при словах «любые деньги», то и пусть, очень надо, чтобы доктор успел, ну … и Пётр успел, само собою.

Помещика зазнобило от навалившейся нервозности. Ежесекундно (конечно же, это не буквально) поглядывая на обезумевшие стрелки часов, что ещё половину часа тому вели себя, как сурок, едва-едва отошедший от спячки, теперь же без удержу бегущие по кругу, обрамлённому цифирами римского начертания.

Теперь уж не отошло, а отлетело фарисейско-философское толкование сути времени, как расстояния между событиями, уступив место жёсткой сцепке абстрактного понятия «время» с реальными и вещественными стрелками часов, тщательно убивавших секунды того малого отрезка жизни в одиннадцать минут, что был в распоряжении наших героев.

Переживания из-за времени касались не только думающей и рассудительной части мозга Кириллы Антоновича, но и всех членов материального тела, проявлявших озабоченность и волнение каждый на свой лад.

Перстами левой руки помещик принялся щёлкать едва ли не вдвое поспешнее, нежели отсчитывали секунды стрелки его часов.

Ноги же принялись вышагивать взад и вперёд по тротуару, отсчитывая по дюжине шагов в каждом из противуположных направлений.

Само тело, надёжно сочленённое с ногами, малость наклонялось вперёд при ходьбе в ту сторону, в кою умчалась пролётка. При проходке в иной бок, с третьего шага на четвёртый тело намеревалось повернуться назад, на непозволительный для торса градус, дабы глаза наконец-то увидали возвращающегося доктора.

Если кто из господ читателей решит, что подобное поведение помещика можно счесть рассеянным, то я должен буду согласиться с таковым определением, поскольку несколько событий, от простого до важного, едва не случились без того, чтобы привлечь к ним внимание Кириллы Антоновича.

Первое событие, кое мы поименуем простым, состояло в словах Вальдемара Стефановича, предложившего, пока все ждут Карла Францевича, одному пройти в дальнюю часть улицы, и поглядеть, что «там».

Что именно он намеревался увидеть «там», и какой мог быть прок от хождения по улице, помещик даже не соизволил ни обдумать, ни понять, а просто согласительно взмахнул правицей, мол, ступайте, куда хотите, только не отвлекайте меня от важных переживаний.

Иное событие оказалось более странным нежели всё то, что успело пронестись перед глазами наших героев. Хотя … нет, по странностям оно не выделялось от всего предыдущего, оно изобиловало мистикой, что ли ….

В очередную проходку, когда помещик вяло удерживал торс от поворота назад, в окне дома, мимо которого и курсировал Кирилла Антонович, что-то … не знаю, как такое и описать-то. Краешком глаза помещик увидал какое-то движение, походящее под описание, как «порывистое», «скользящее» и, как бы сие не прозвучало, «почудившееся». Оттого ли, что наш герой был отвлечён на свои мысли, оттого ли, что не прямым взглядом увидено, оттого ли, что помещика вовсе не интересовал окружающий мир, да плюс ещё пяток «оттого ли», но Кирилла Антонович безостановочно проследовал далее по тротуару, быстренько присвоив якобы увиденному мельтешению за окном статус «собственного отражения в оконном стекле».
На этом всё бы и закончилось, не окажись таким любопытным тот участок сознания помещика, который только и делал, что ничего не делал, а лишь время от времени подвергал едкой цензуре какую-либо мысль, на первый взгляд кажущуюся идеально выверенной и логически отточенной.

--А почему ты раньше не наблюдал своего отражения? Ты тут ходишь без малого пять минут, а увидал себя только-только? – Ехидно спросил участок сознания, и приготовился выслушивать пояснения мечущегося человека.

--А и правда! Отчего я ранее не увидел себя отражённым? – Подумал помещик, прислушиваясь к собственной критике.

--Вот и проверь! – Сызнова отозвался упомянутый участок не дремлющего сознания. – Я, милый мой, дурного не посоветую!

Мгновенно остановившись после такого диалога, Кирилла Антонович, не поворачивая головы в сторону окна, кое уж осталось позади, стал сдавать назад, совершая мелкие шажки и не меняя прежнего наклона корпуса тела.

--Вот угол дома, - мысленно прокомментировал помещик свой задний ход, - вот и окно … а меня-то в нём нет! Возможно то жильцы выглядывали. Вот и всё, проверка завершена! – Отчитался Кирилла Антонович перед сами знаете кем.

И вот уже приподнята правая нога для производства шага (не армейского уклада наш герой, потому-то и делает шаг не с левой ноги) в прежнем направлении, как снова резкое движение в окне, словно цепким крюком впилось в глаз помещика.

--Что за …, - откровенно возмутившись эдакой игрой то ли воображения, то ли жильцов сего дома, проговорил в голос Кирилла Антонович, и резко повернулся всем телом к окну.

--… дьявольщина ….

Это и правда была сущая дьявольщина чистейшей воды. За окном, напротив которого стоял помещик, в схватке боролись два человека.

Первый из той пары, который время от времени подбирался к окну, иногда был хорошо виден. Иной же, удерживавший первого то за плечи, а то за шею, оставался вроде бы в тени, демонстрирую лишь крепкие руки с грубыми ладонями.

И то была настоящая схватка, доложу я вам! Несчастный, старавшийся подобраться к окну, мало того, что был в окровавленной нижней рубахе, мало того, что он сплёвывал кровь, так он ещё пытался что-то сказать … нет, показать … да нет же! Он старался на что-то обратить внимание Кириллы Антоновича, на что-то такое, что находилось по его правую руку. Либо по левую руку от помещика.

Тут чего уж проще-то – возьми, господин Ляцких, да и повороти головушку в предлагаемом направлении, так нет же! Словно прирос помещик зрачками к окну! И уже не оттого, что чья-то трагедия в разгар длящегося погрома так тронула и без того взволнованное сердце, а оттого …. А оттого, что Кирилла Антонович узнал сего человека … нет, вовсе было не так! Не узнал, потому, как никогда не встречался с ним при его жизни, не имел в памяти черт его лица и фигуры, а понял, кто это лишь потому, что в голову пришла догадка, да такая полновесная, словно многопудовая чугунная крышка, рухнувшая на голову помещика! Понял, кто тот человек по ту сторону стекла лишь потому, что только раз видел его на его же похоронах, да в гробу. Кирилла Антонович понял, что перед ним поручик Дороховский, тщетно пытающийся вырваться из чьих-то объятий (нет, то и объятиями не назвать, но коли сказано таковое словцо, то пусть так и остаётся), чтобы … предупредить? Позвать на помощь? Привлечь внимание? Чего он хочет?!

Лишь по прошествии (подсчёт времени приблизительный, сами понимаете) секунд шести-семи Кирилла Антонович поворотил голову в левый бок … и всё понял! Поручик возвращал помещика из топкой, и вязкой волнительности в мир, существующий сейчас и здесь, возвращал в действительность, в которой три мужика с фигурами цирковых атлетов напали на Модеста Павловича.

А вот теперь не до нервозности, да и не до новостей, за коими умчался гоф-медик, коли на друга напали!

Перед тем, как стрелою Вильгельма Теля сорваться с места, и вонзиться в нападавших, помещик коротко взглянул в окно, и не поверил в то, что показали ему его глаза. Поручик Дороховский стоял у окна спокойно, словно никакой схватки не было и в помине! А ещё он поднял обе руки до плеч и выставил по указательному персту каждой руки.

«Стоит спокойно – значит сделал то, что ему не давали сделать, пара выставленных перстов – знак!», - такую заметку сотворил себе на память Кирилла Антонович, и добавил нечто, выглядевшее, как приказ.

--Сперва помочь другу, а дешифровкой займёмся после!