Леонид Аринштейн, выдумавший у Пушкина «Николаевский цикл», обрадовался бы, узнав, что в найденном мной пушкинском произведении приветствуется «царь Николай». И причина этой радости была бы понятна, поскольку во всём т.н. «Николаевском цикле» имя Николай не встречается, а тут подарок: не просто хвала царю, а «царю Николаю», которым при Пушкине мог быть лишь Николай I. Однако, обрадовав Аринштейна, который тоже родился в Ростове, я сказал бы ему: «Земляк! Чтоб не казаться лукавым греком, я сразу же и признаюсь, что преподношу не просто подарок, а своего рода “троянского коня”, который своими внутренностями важен науке, но тебе радости не принесёт».
Однако по порядку. Заподозрив в отрывке «Видел я трёх царей» под «вторым» царём Николая I, мы сразу же столкнулись с проблемой установления пушкинских образов, имеющих такое же, как и этот царь, имя. А это нелегко, поскольку Пушкин то менял имена героев, а то и вовсе не указывал. И такая осторожность понятна, т.к. имя царствующего монарха всегда было объектом внимания цензоров, а то и самого императора, которого Пушкин называл «мой цензор». Ну, а если Пушкин в письме к жене подразумевал под своим тёзкой Николая I, то ведь тогда и сам он должен был где-нибудь появиться под таким же именем. Но где?
И вот тут мы вспоминаем, как в «Медном всаднике» он ловко спрятался под маской царя, имя которого в основном тексте не назвал. Так почему же ему не сделать подобное в других, синхронно созданных, произведениях, но уже с царём по имени Николай? Тем более что «царя Николая» цензоры искали у поднадзорного Пушкина в произведениях, печатавшихся под его именем, а подставные авторы, в том числе и сын полицейского чиновника Пётр Ершов, были без внимания. Так и случилось!
И поэтому мы, хоть и не сразу, но займёмся «царём Николаем» из произведения, которое до последнего времени скрывалось от читателей и, возможно, было причиной того, что в советское время полное собрание сочинений Ершова так и не было издано, поскольку в нём пришлось бы напечатать про царя нечто восторженное. Ну, а после развала СССР синхронное создание произведения с хвалой Николаю I и сказки «Конёк-горбунок», где безымянный царь изображён сатирически, можно было объяснить лишь страховкой Ершова от цензоров. И действительно, всякое подозрение какого-нибудь чересчур дотошного цензора по поводу сближения царя из «Конька» с действующим императором автоматически снималось бы исключительной лояльностью Ершова к Николаю I, проявленной в произведении, написанном одновременно со сказкой.
Поднимала ли эту тему Т.П.Савченкова, напечатавшая «ершовское» сочинение с хвалой Николаю I, сказать не могу из-за отсутствия у меня её комментариев. Однако в любом случае она должна была задуматься над вопросом: а откуда же у неопытного и никогда не печатавшегося 18-летнего студента Ершова в 1833-м году вдруг появилась такая изощрённая предосторожность как вышеуказанная страховка? И ответ на этот вопрос, конечно, привёл бы к ближайшему другу Пушкина - Петру Александровичу Плетнёву, преподавателю литературы, помогавшему своему студенту издать «Конька-Горбунка». И такое направление было бы верным!
А вот дальше для ершоведов тупик. Почему? Да потому что для углубления в тему им пришлось бы переквалифицироваться в пушкинистов! Как говорил Остап Бендер: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы». Правда, и после смены деятельности им пришлось бы вновь руководствоваться словами Остапа: «Мне нужно полное собрание сочинений Пушкина. И по возможности сразу, а не частями. - Может, все-таки возьмете частями? - Я бы взял частями. Но мне нужно сразу».
И хотя охватить всё «сразу», т.е. все потаённые произведения Пушкина, мы пока тоже не можем, но думаю, что и нынешних знаний для общего понимания нам хватит. И поэтому представляю вам, дорогие читатели, произведение под названием «Сцена в лагере», автором которого якобы является Ершов и которое долго лежало в Пушкинском Доме, о чём ершоведам прекрасно было известно ещё в 1976-м году (1). И если в советское время, как я уже говорил, эту «сцену» опубликовать не могли, то в 2014-м году, хоть и со значительной задержкой, её всё же напечатала Савченкова в своей малотиражной (и поэтому малодоступной!) книге, а в 2018-м году, наконец-то, выставила в интернет на сайт «Lib.ru Классика». И за последнее, конечно, спасибо!
Задержка же в нашем изучении этого произведения связана с тем, что ранее мы до темы «Царь» не доходили, в чём, правда, большой беды и нет, поскольку с 2018-го года наши знания о пушкинских мистификациях в значительной степени обогатились.
Правда, было бы хорошо, если бы сотрудники Пушкинского Дома на всякий случай проверили соответствие выставленного варианта тому оригиналу, который хранится у них. А дело в том, что в интернете уже есть пьеса «Суворов и станционный смотритель», авторство которой приписывается Ершову, но которую некий сибиряк уже после смерти Ершова самовольно «адаптировал» для театра. Но, несмотря на такое «соавторство», сайты «ЛитРес», ЛибКинг, РИДЛИ и другие выдают искажённую пьесу за оригинальное произведение! А ершоведы при этом молчат, хотя имя «адаптатора» знают и оригинальный текст имеют.
Кстати, ранее я писал: «Абсолютно некорректной является ссылка Перцова на не опубликованное произведение Ершова «Сцена в лагере». Ведь когда он начинает обсуждать тон, лексику и выражения из незнакомого его оппонентам произведения, то это весьма напоминает действие шулера, который вдруг достаёт из рукава неизвестную соперникам карту (например, пятого туза, когда их в колоде всего-то четыре!). Когда же Перцов пишет: “Любопытно, что относительно небольшая – примерно 80 строк – «Сцена в лагере» до сих пор полностью ещё не опубликована… полным её текстом и архивными данными я обязан Т.П.Савченковой, которой всё это предоставила Д.М.Климова”, то он абсолютно не задумывается о причине сокрытия Савченковой и Климовой текста «Сцены в лагере». А она заключается в том, что никак невыгодно сибирским ершоведам публиковать «Сцену в лагере», в которой кто-нибудь сможет обнаружить руку Пушкина. И мотив у них при этом всё тот же – “квасной патриотизм”, который превыше научно-исторической истины» (глава «Перцов – жертва Пушкина?»).
И вот, ознакомившись с текстом «Сцены в лагере» (кто торопится, может сам почитать его в интернете!), я убедился в справедливости моего предсказания о руке Пушкина, поскольку Великий мистификатор там прослеживается! Правда, если смотреть глазами следователя. Ну, а после прочтения можно играть в карты даже и с шулерами.
Тем более что шулерство начинается с самого начала, а точнее со вступительных слов Т.П.Савченковой о том, что «Сцена в лагере» печатается по рукописному журналу "Подснежник за 1835г." (2) Нет-нет! Передёргивание со словом «журнал» у нас не пройдёт.
И действительно, почему Савченкова назвала "Подснежник за 1835г." журналом, а не альманахом, как его ещё в 1976-м году определила Д.М.Климова? Вот слова Климовой о попутном стихотворении «Русский штык»: «Датируется по расположению в рукописном альманахе Майковых “Подснежник” вместе с драматическим отрывком “Сцена в лагере”, о котором А.К.Ярославцев сообщает: “В 1833 году написана им «Cцена в лагере» под впечатлением бесед с братом о духе русского солдата» (3).
Смотрим определение альманаха у Даля: «ежегодник, погодник, полетник, белрс. и малрс. рочник; погодно выходящий сборник каких либо сведений, сочинений». Итак, «ежегодник» и «погодник» от слова «год». Ну, а если «Подснежник за 1835г.», то, конечно, Климова, опираясь на конкретно указанный год, правильно назвала сборник альманахом! А вот Савченкова, назвав журналом, явно «забежала вперёд паровоза», т.к. ориентировалась не на обозначенный 1835-й год, а на то, что позднее сборник Майковых иногда выходил в периоды и менее года. А это уже вроде бы и журнал! Правда, не на момент появления в нём «Сцены в лагере», а впоследствии. Но почему «вроде бы»? Да потому, что главным в определении типа издания обычно является первый том. Так, например, в 1966-м году издательство «Молодая гвардия» выпустило первый номер историко-биографического альманаха «Прометей», а в следующем году издало уже не один, а три тома этого сборника, но при этом никто не стал переименовать его в журнал, а до самого 1990-го года его называли альманахом.
Но почему нас так заинтересовало слово «альманах»? Да потому, что данный сборник - «Подснежник»! Т.е. по своему названию абсолютно аналогичный ПЕЧАТНОМУ АЛЬМАНАХУ А.А.Дельвига, лучшего друга Пушкина. А зная это, сразу можно и предположить одну из причин того, почему рукописный «Подснежник» впоследствии не стал печатным. Да ведь увидев его название, любой петербургский цензор сказал бы издателю: «Такой альманах уже был, а устраивать путаницу с одноимёнными названиями не стоит».
Видя же, что от абсолютно не оригинального названия своего сборника Майковы избавились после отъезда Ершова из Петербурга, можно предположить, что изначально название «Подснежник» навязал именно он, имевший, как автор «Конька-Горбунка», в семье Майковых авторитет нового литературного гения. Но зачем? А вот тут мы посмотрим, что пишут учёные о стиле рукописных сборников Майковых, которые впоследствии стали называть журналами. Вот слова современной исследовательницы А.Г.Гродецкой: «Вместе с тем майковский журнал нёс на себе отпечаток культурной традиции 1820-х годов, эпохи интимно-домашней, «альманашной» и «альбомной» литературы, создававшейся в замкнутых кружках дилетантов, «любителей изящного». С этой традицией связаны разнообразные литературные игры (загадки, синонимы и омонимы, «секретари»), шутливые мистификации, нотные и художественные приложения» (4) Совершенно верно! Повторю: «литературные игры» и «шутливые мистификации». А отсюда и вопрос: а мог ли Великий мистификатор Пушкин, зная через своего подставного автора Ершова о предполагаемом шутливо-мистификационном стиле рукописного «Подснежника», упустить возможность поучаствовать в мистификациях литературного салона Майковых? Конечно, не мог! Он и поучаствовал в них «Сценой в лагере», представляющей своего рода «троянского коня», т.е. сочетание лежащего на поверхности восхваления Николая I со скрытой в подтексте сатирой на этого же царя.
Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а не было ли у Пушкина помимо всего прочего ещё и умысла на создание переклички между одноимёнными сборниками – печатным и рукописным? Для ответа вернёмся к печатному «Подснежнику» и отметим, что хотя Дельвиг был особо активен лишь при издании 1829-го года, но и в 1830-м году он имел к нему отношение, о чём пишут так: «Пользуясь успехом альманаха 1829 года, через год «Подснежник» был издан Е. В. Аладьиным. В этой книжке тоже не указана информация об издателях. Существует предположение, что к этому альманаху мог быть причастен и Дельвиг, который иногда делился с Аладьиным неиспользованными альманашными материалами. Альманах 1830 года получился существенно слабее, в значительной степени он заполнен произведениями малоизвестных поэтов. В «Подснежнике» на 1830 год была напечатана жёлчная эпиграмма Пушкина «Собрание насекомых», перевод касыды персидского поэта Фазил-Хана Шайды в честь Николая I, произведения О. М. Сомова, Ф. Н. Глинки, А. И. Подолинского, А. Е. Измайлова, В. И. Карлгофа, В. Гаркуши, П. А. Габбе, Сиянова и других... В «Подснежнике» на 1829 год напечатаны стихотворения А. С. Пушкина («Приметы» и эпиграмма «Литературное известие») (5).
Т.е. в обоих печатных альманахах под названием «Подснежник» была пушкинская сатира в виде эпиграмм, а в последнем был ещё и перевод оды (касыды) персидского поэта в честь Николая I! Насторожились? И правильно! Конечно, настораживает то, что спустя пять лет вдруг появился одноимённый альманах со «Сценой в лагере», стихотворная форма которой как бы продолжила поэтическую касыду, а содержание так же, как и в касыде, воздавало хвалу Николаю I.
Однако стоп! Давайте определимся с именем персидского поэта, которого называют то Фазил-Хан Шайда, а то, как Л.А.Черейский, – Фазиль-Хан Шейда. Что выбрать? А выберем мы по аналогии с мусульманскими именами Шамиль, Равиль, Камиль, т.е. - с привычным мягким знаком в конце. Тем более что так же называли данного поэта и другие альманашники пушкинского времени. Например, в «Невском Альманахе» за 1830-й год было напечатано послание Д.И.Хвостова: «Фазиль-хану-Шейда. По случаю воздухоплавания Робертсона, на котором автору случилось быть с персидским поэтом». Вот и мы будем придерживаться Фазиля с мягким знаком (тем более что и у Пушкина это встречается!), а Шайду будем писать через букву «е».
Но знал ли Пушкин Фазиль-Хана Шейду, приехавшего в Россию с миссией персидского принца? Вот что об этом пишут в электронной публикации Пушкинского Дома: «24 мая 1829 на Военно-Грузинской дороге около селения Казбек с миссией встретился ехавший в действующую армию П. Между ним и Ф. состоялась через переводчика беседа, о которой рассказано в главе I «Путешествия в Арзрум»… Из беседы П. также понял, что Ф. было известно его имя. Под впечатлением от встречи П. начал писать, но оставил в виде нескольких недоработанных строк незавершенного черновика посвященное Ф. стихотворение «Благословен твой подвиг новый…» (пометы в автографах: «25 мая Коби» и «Душет 27 мая»), выразив в нём надежду на то, что, прибыв в Петербург, персидский поэт «на северных снегах» рассыплет «цветы фантазии восточной». От своих собеседников в действующей армии П. мог узнать какие-то сведения о Ф., с которым ему более не случилось встретиться, т. к. в Петербург он вернулся (9–10 ноября 1829) уже после того, как миссия отправилась в обратный путь (17 или 18 октября). Единственным произведением Ф., которое, может быть, читал П., был перевод его касыды в честь Николая I (Перевод оды, сочиненной в С.-Петербурге Фазиль-Ханом-Шейда, поэтом принца Хозрева Мирзы, для поднесения государю императору. 1829 года // Подснежник на 1830 год, СПб., 1830, с. 49–53).
И надо же! Фазиль-Хан полностью оправдал надежду Пушкина, поскольку именно «на северных снегах», т.е. в Петербурге, не забыл рассыпать «цветы фантазии восточной» в виде стихов своей касыды. К сожалению, найти её перевод мне не удалось, а потому и оценить «цветы» Фазиль-Хана не получилось. Но в любом случае от этой касыды расходятся интересные направления, одним из которых является тема под названием «персидский поэт». Именно с таким поэтом Пушкин и встретился 24-го мая 1829-го года около селения Казбек, после чего даже написал о нём стихи. Но чем кроме личной симпатии Фазиль-Хан мог заинтересовать Пушкина? Прежде всего - своим статусом, т.к. он был не просто поэтом, а поэтом ПРИДВОРНЫМ! Т.е. таким, каким Николай I и хотел видеть Пушкина. Правда, своё намерение царь осуществил лишь в конце 1833-го года, присвоив ему придворное, но весьма оскорбительное для Пушкина, звание камер-юнкера. Об этом последний и написал жене в письме 1834-го года: «упек меня в камер--пажи под старость лет». И поэтому в «Путешествии в Арзрум» даже и в черновиках рядом с именем персидского поэта мы постоянно встречаем эпитет «придворный». И уже в одном этом мы видим частичное сближение персидского поэта с Пушкиным, который после возвращения из Михайловской ссылки тоже чувствовал себя придворным поэтом («де-факто»!), а, став камер-юнкером, мог и официально («де-юре»!) называть себя так! Но, правда, поэтом не персидским, а русским.
Но были ещё причины для особого интереса Пушкина к Фазиль-Хану? Были! Во-первых, была причина чисто литературная, поскольку, как мы уже знаем, «от своих собеседников в действующей армии» Пушкин мог узнать какие-то сведения о Фазиль-Хане. И в частности о том, что тот иногда писал сатирические стихи. Вот как пишут пушкинисты о Фазиль-Хане: «К 1827г. относится его стихотворная сатирическая полемика по поводу сдачи русским Тавриза» (6). Т.е. Фазиль-Хан, как и Пушкин, был склонен к сатире! Ну, а, во-вторых, Фазиль-Хан со своими сатирическими возможностями прямо перекликался с Аскар-Ханом, таким же придворным поэтом-сатириком из дилогии Мориера о похождениях Хаджи-Бабы, которую Пушкин знал ещё до приезда в Арзрум, о чём упомянул в пятой главе «Путешествия в Арзрум». И надо же – тоже в пятой главе «Похождений Хаджи-Бабы» Мориер начал описывать своего поэта. Ну, а в шестой дал даже и «Историю поэта», сообщив, что «он назывался Аскар-хан и был в самом деле придворным поэтом нашего шаха, который почтил его пышным титулом "Царь поэтов". Наличие перекличек литературного Аскар-Хана с Фазиль-Ханом заставляет задуматься о возможности использования последнего в качестве прототипа для героя Мориера. Однако оставим эту тему для английских исследователей Мориера, а сами немного займёмся перекличками литературного Аскар-хана с творчеством Пушкина. И при этом обнаружим, что стихи, сочинённые этим персидским поэтом из числа литературных героев, в 1833-м году косвенно проявились в «Коньке-Горбунке»!
Однако стоп! Давайте-ка немного вспомним об источнике, т.е. о дилогии Джеймса Мориера о похождениях Хаджи-Бабы. Ранее мы уже обращали внимание на эту дилогию, которая была издана в Лондоне в 1824-м году и почти сразу же была переведена на французский язык, знатоком которого Пушкин был с детства. Показав же в «Путешествии в Арзрум» своё знание Хаджи-Бабы уже в 1829-м году, Пушкин тем самым намекнул на то, что дилогию Мориера он знал ещё до того, как Осип Сенковский в 1830-1831г.г. перевёл её на русский язык. Наиболее вероятно то, что Пушкин пользовался французским переводом, хотя полностью не исключается и знание английского оригинала (ведь хоть и с плохим произношением, но английский язык Пушкин всё же знал и худо-бедно, но переводить на русский мог). Мы же можем определить нижнюю границу времени знакомства Пушкина с дилогией как 1825-1826г.г.
Смотрим, что о своей неуживчивости и острословии Аскар-хан говорит так: «главный казначей мне враг за то, что я написал на него удивительную сатиру. Верховный везир также не слишком меня жалует: я когда-то сказал, что он, со своим умом, не в состоянии порядочно завести часы, не то чтоб управлять государством» (7).
А вот (внимание!) что рассказывает Хаджи-Баба о самом поэте: «В праздник Нового года, когда, по обыкновению, все рабы Порога представляют шаху подарки, Аскар поднёс ему в прекрасной коробочке зубочистку и стихи к ней, которые так восхитили его благополучие, что всем присутствующим велено было целовать поэта в щёку. В этом стихотворении зубы непобедимейшего падишаха уподоблены были жемчугу; дёсны - коралловым лесам; борода и усы - волнам океана, а зубочистка - ныряльщику, ищущему жемчужных раковин между стволами коралла. Все царедворцы удивлялись такой пылкости воображения и совестью уверяли поэта, что после этого Фирдоуси в сравнении с ним – осёл» (8).
А теперь смотрим авторские слова при описании Кита из «Конька»: «А в дубраве, меж усов, Ищут девушки грибов», а потом слова Ивана про того же Кита: «Окаянный зубоскал!» (9). Читаем все стихи, которые написаны про Кита до данных слов Ивана, – и ничего в поведении Кита, что дало бы основание для слова «зубоскал», не находим. Смотрим Словарь Даля, в котором слово «зубоскалить» определяется как «хохотать и грубо или пошло насмехаться». И опять отмечаем, что ничего такого в отношении Ивана и Горбунка со стороны Кита не было! Так можно ли слово «зубоскал» списать на глупость Ивана? Нет, нельзя, т.к. в данном контексте основанием для «зубоскала» послужили не действия Кита, а его внешний вид, при котором усы выглядят как зубы. В т.ч. и для Ивана. В т.ч. и для Даля, который пишет, что «Китовый-ус, роговой частокол по нёбу и деснам кита, замест зубов; захватывая пастью воду, кит процеживает ее чрез решетку эту, глотая добычу». То же самое читаем и в словаре Брокгауза и Ефрона: «Китовый ус, роговые упругие пластинки, заменяющие зубы у китов». Это же и в современных словарях: «Вместо отсутствующих зубов в верхней челюсти БЕЗЗУБОГО кита растет до 1000 длинных роговых пластинок, называемых «китовым усом» (Выделено мной. С.Ш.). Итак, вместо зубов китовый ус!
Когда же мы читаем у Мориера, что дёсны шаха уподоблены коралловым лесам, то сразу и понимаем, что автор «Конька» эти леса превратил в дубраву, а «ищущего жемчуг между стволами коралла» ныряльщика заменил на ИЩУЩИХ грибов девушек.
Тянем ниточку дальше и отмечаем, что киты, имея вместо зубов китовый ус, могут называться «беззубыми». В т.ч. и Кит из «Конька». И сразу же вопрос «на засыпку»: а кто в этой сказке называется «беззубым»? Ну, конечно, царь, которому царевна говорит, что не выйдет замуж «За беззубого такого!» (10). Вот она перекличка между Китом и царём, имеющими один и тот же основной прототип!
Когда же автором стихов в дилогии Мориера мы видим поэта-сатирика Аскар-хана, а при этом замечаем особый интерес Пушкина к нему, то и слова о Ките из «Конька» приводят нас к его настоящему автору, т.е. к Пушкину, который по своему переделал слова персидского поэта.
Но была ли тема отсутствующих зубов в жизни Пушкина? Была! Смотрим, что «Конька» он писал (и при этом даже нарисовал сцену из него - см. главу «Гусей крикливых караван»!), находясь осенью 1833-го года в Болдине. И оттуда же и тогда же он написал письмо со словами: «Уж эти мне зубы!» (11). Но тут мне, конечно, скажут, что эти слова относятся к маленькой и ещё беззубой дочери Пушкина, поскольку перед этим он спросил у жены: «Что-то моя беззубая Пускина?» Повторю: «БЕЗЗУБАЯ»! Но при этом и я спрошу: а как зовут эту дочь? Ответ понятен: Мария. А как зовут ту, у которой Пушкин ранее описывал «жемчужный ряд зубов»? Ответ понятен: тоже Мария! Правда, из «Гавриилиады» и более взрослая. И последний вопрос: так мог ли Пушкин оставить сравнение зубов шаха с жемчугом, если ранее он это сравнение уже использовал в отношении Марии из «Гавриилиады»? Нет, не мог. Однако в целом тему беззубости он упустить тоже не мог, а, использовав приём «задом наперёд», применил к дочери. И тем самым лишний раз намекнул, что тема беззубости в момент написания «Конька» была для него злободневной.
Ну, а когда мы читаем у Мориера про «непобедимейшего падишаха», то автоматически вспоминаем стихи из пушкинского «Анчара»: «И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки». Они написаны в 1828-м году, т.е. тогда, когда Пушкин уже мог прочитать дилогию Мориера о Хаджи-Бабе и найти там слова о «непобедимейшем падишахе». Но в том же 1828-м году Пушкин написал ещё и стихотворение «Поэт и толпа», в котором так обратился к «черни» из народа: «Ты червь земли, не сын небес; Тебе бы пользы всё -- на вес Кумир ты ценишь Бельведерской. Ты пользы, пользы в нем не зришь» (12). Однако тема пользы поэта заимствована Пушкиным из сцены с пленным Аскар-ханом, которого разбойники спросили:
– Чем ты занимаешься?
– Я поэт, к вашим услугам: чем же мне быть более?
– Поэт? – вскрикнул один из хищников. – Какая нам от него польза?– Пользы нет никакой, – отвечал Аслан-султан. – Он стоит не более десяти туманов. Поэты живут тем, что выманят у других: это народ нищий. Кто захочет выкупить поэта? Но если ты беден, откуда у тебя такое богатое платье?
– Это часть жалованного платья, которое получил я от благородного и высокого шах-заде, ширазского правителя, за стихи, которые сочинил в его похвалу, – сказал поэт.
Поскольку тут возникла тема «жалованного платья», то мы заметим, что в «Капитанской дочке» царь-самозванец Пугачёв «жалует» Гринёву «шубу с своего плеча» (13). Однако не поддадимся на этот блеф, помня, что Гринёв не служил самозванцу, а эту шубу воспринял как возврат долга за свой заячий тулупчик. А вот настоящая тема этого «жалованного платья» возникнет у Пушкина после того, как он получит от царя звание камер-юнкера и будет надевать соответствующий мундир, о котором иронически напишет: «мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане» (14). В 1836-м году в статье «Вольтер» Пушкин напишет о прусском короле Фридерике II (ранее под его маской мы уже рассмотрели Николая I), который «не стал бы унижать своего старого учителя, не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана, не предал бы на посмеяние света…» (15). Но кому более уместен шутовской кафтан как не Ивану из «Конька», который по своей сути вовсе не дурак, а шут? Т.е. прикидывающийся дураком. И поэтому в правках «Конька» именно на Иване вместо прежнего армяка появился кафтан. И поэтому Лацис, утверждая о смягчении характеристики дурака, прав лишь частично, поскольку главное всё же в том, что Пушкину потребовалось слово «кафтан», рифмующееся с именем «Иван». А прежнее слово «армяк» рифмовалось лишь со словом «дурак».
Кстати, «кафтан из шалевой материи» был и на поэте Аскар-хане из дилогии Мориера. Так что совпадений героев Пушкина с героями Мориера много. И если Аскар-хан «исчерпал все предметы восточного стихотворства: писал о любви соловья к розе» (16), то и Пушкин, взявшись писать стихи о Фазиль-Хане, записал в черновике про «розу восточную» (17). И если Аскар-хан «знал наизусть Саади, Хафиза, Фирдоуси», то и Пушкин сразу же после встречи с Фазиль-Ханом написал стихотворение «Из Гафиза», как бы показывая своё знание персидских поэтов и свою готовность надень маску любого из них. Однако для того, чтобы писать или говорить по-русски нужен переводчик. И такой переводчик во время встречи Пушкина с Фазиль-Ханом был в виде конвойного офицера. Однако кто же перевёл касыду Фазиль-Хана в Петербурге? Неужели тот же офицер? Но стихами! Такое, пожалуй, трудно было бы даже и известному переводчику-ориенталисту Осипу Сенковскому, который переводил прозу, но поэтом не был. Подумаем, а пока эту довольно интересную тему под названием «Переводчик» оставим открытой.
Тем более что пора бы вернуться к «Сцене в лагере», о которой я писал выше, но отвлёкся, желая показать, как важны мелочи. В т.ч. и разница между альманахом и журналом. Ну, а вы, дорогие читатели, имели (и ещё имеете!) время, чтобы самим найти в «Сцене в лагере» руку мистификатора Пушкина.
Примечания.
1. П.П.Ершов «Конёк-Горбунок», Л., «Советский писатель», 1976, ББП, стр.309.
2. РО (рукописный отдел) ПД (ИРЛИ) РАН. 16. 493/СVб. 22. Листы 53, об. - 55. Источник текста: Савченкова Т. П. "Ершов П. П. Летопись жизни и творчества", Ишим, "Русский мир", 2014, с. 46, 74, 582 – 584.
3. П.П.Ершов «Конёк-Горбунок», ББП, Л., «Советский писатель», 1976, с.309.
4. ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом), STUDIA BIOGRAPHICA, БИОГРАФИЧЕСКИЙ АЛЬМАНАХ «ЛИЦА», №8, Санкт-Петербург, 2001г., А.Г.Гродецкая «ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЕ и холодный» (В.А.Солоницын и семья Майковых), стр.19.
5. Википедия.
6. XIX,1297.
7. Джеймс Мориер «Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана», глава №6.
8. Там же.
9. Стих 2184.
10. Стих 2290.
11. Пс 853.30 от 21 октября 1833г.
12. С3 92.20,22.
13. П-3,287.
14. Пс 961.10.
15. XII, 81.
16. Джеймс Мориер «Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана», глава №6.
17. III, 730.