Мой дед с отцовской стороны – Григорий Федорович Сенатов – вошел в мою жизнь перед самым концом войны, когда он, продав свой дом в Сокольниках, переехал к нам, став четвертым обитателем двадцатиметровой комнаты в коммунальной квартире в доме на Козихе (к тому времени минуло пять лет, как он овдовел).
Дед явился налегке, взяв с собой только горстку личных вещей и пачку книг, которые пережили войну; - в холодные военные зимы, когда заканчивались дрова, своею огромной библиотекой дед отапливал дом; мебель же и все остальные вещи из Сокольников из-за недостатка места были перевезены на дачу.
В мои пять лет дед мне представлялся стариком, хотя было ему тогда всего-то под 60. Это был мужчина выше среднего роста, что отчасти скрадывала некоторая сутулость, крепкий и сильный, ходивший размашистой энергичной походкой. У него было лицо крупной лепки с покатым лбом, переходившим в обширную блестящую плешь; глубоко посаженные медвежьи глазки, свинцово поблескивая, строго и цепко глядели из-под густых кустистых бровей; переносица, высившаяся между глазными впадинами, переходила в прямой и тонкий нос, заканчивавшийся острым кончиком, что придавало деду сходство с рембрандтовским евреем; ниже скул, скрывая впалые морщинистые щеки, на лице произрастала окладистая седая борода, опускавшаяся на грудь; пышные седые усы были прокурены до рыжины: дед «смолил» в темпе: пачка «Беломора» (Папиросы «Беломорканал») в день.
Первое, что бросалось в глаза, - дед был плохо одет даже по советским стандартам: он ходил в старом, потертом, засаленном костюме, парусиновых туфлях и черном пальто, побуревшем от времени; вместо пуговиц к поле были прикреплены куски толстой медной проволоки. Надев пальто, дед вставлял проволоку в петли, и делал скрутку.
Такая манера одеваться не была обусловлена отсутствием денег; труженик и умелец, дед по тем временам прилично зарабатывал; просто он предпочитал тратить деньги на обильную и разнообразную еду. До денежной реформы он отоваривался на рынке, покупая дичь - глухаря или зайца, или большую рыбину (как-то он принес целого сома). После отмены карточек, когда магазины наполнились продовольствием, дед стал регулярно покупать деликатесы: черную икру – паюсную и зернистую, балык, семгу, копченые колбасы, и конфеты «мальта» (теперь они называются «сливочная помадка», и расфасованы в коробочки, а тогда продавались вразвес; свежие и мягкие, в бумажных кульках они слипались ароматным комом).
Дедова концепция еды базировалась на принципе высокой концентрации: варя суп, он в небольшое количество воды клал много овощей и жирного мяса; остыв, суп покрывался толстой коркой жира. Мамину готовку дед критиковал за то, что у нее «капустный листочек за морковным кружочком гоняется, и никак не догонит».
Если отбросить такой чисто поверхностный фактор, как одежда, то доминантой дедова внешнего облика было чувство собственного достоинства, выражавшееся в гордой осанке и независимом поведении; между ним и окружающими всегда сохранялась дистанция.
Другой особенностью деда было высокое качество речи. Он говорил правильным, хорошо артикулированным, эмоционально окрашенным языком; его речь было невозможно пропустить мимо ушей; всякое утверждение звучало убедительно; запрет – категоричным. Кроме того, он обладал высокой самодисциплиной, не позволяя себе что-нибудь ляпнуть просто так. Вместе с тем, в зависимости от настроя, дед мог варьировать свои речевые практики; он мог выступать с серьезной, объективной, позиции, делая прямое высказывание, звучавшее безапелляционно, а мог перейти в режим подкалывания, ехидства, и издевки, - изъясняясь язвительно и едко; в этих случаях у него менялось выражение лица: он становился похож на врубелевского сатира. В такие моменты его можно было возненавидеть.
Деду внимали не только потому, что он мог быть опасен для собеседника, но и по той причине, что его речь была информативной; он был эрудирован в очень широком круге вопросов – от естествознания до искусства; более того, - все, что его интересовало, было глубоко и всесторонне продумано и взаимосвязано, представляя законченное мировоззрение. Весь объем сведений, переданных мне дедом в детстве и отрочестве по биологии, химии, физике, и особенно по тем предметам, которыми он увлекался: по астрономии и космогонии – трудно переоценить.
Дед хорошо знал отечественную и мировую историю, был начитан в философии Шопенгауэра, и в психологии (часто цитировал доктора Ломброзо); я уж не говорю о живописи и архитектуре. Но у него был неважный вкус в области художественной литературы, так как он немеряно поглотил приключенческой литературы – Райдера Хаггарда, там, или Густава Эмара.
И, наконец, деду был присущ талант рассказчика. Я помню, с каким артистизмом он однажды пересказал гриновского «Крысолова»; дед играл интонацией, жестом, выражением лица; и мы, дети, и взрослые, слушали его, затаив дыхание. Когда, несколько лет спустя, я этот рассказ перечитал, по сравнению с исполнением деда текст мне показался бледным и невыразительным.
Именно по рассказам деда для меня сложилась картина дореволюционного прошлого, которая была совсем не похожа на советский официоз.
Дед родился в 1885 году в семье простолюдина, выбившегося в «чистую публику»; не имея юридического образования, мой прадед стал судебным стряпчим (консультировал неграмотных мещан, столкнувшихся с судебной системой). Дед и его младшая сестра родились в третьем браке, когда его отцу было 72 года; из-за большой разницы в возрасте между отцом и сыном взаимопонимания не было; дед тепло вспоминал «матушку», а отца - почти никогда. В шестнадцать лет дед потерял веру в Бога; за отказ посещать церковь он был изгнана из родительского дома.
Оставшись атеистом в течение всей жизни, дед, тем не менее, гордился своим происхождением из семьи старообрядцев – носителей бунтарского духа.
Иногда дед как-то неопределенно намекал на свое дворянское происхождение, ссылаясь на некое наследственное древо, которое ему якобы доводилось видеть, но в советское время это считалось пороком, который надо было скрывать, и дедовы намеки остались без внимания, а жаль!
Следующим моментом биографии деда было поступление в Строгановское училище, однако процесс его образования, в конечном итоге, оказался связан с Московским училищем живописи, ваяние и зодчества – МУЖВЗ (по-видимому, он, как и многие его соученики, сменил одно учебное заведение на другое - более престижное). Выбор профессии определялся, как утверждал дед, его страстной приверженностью к живописи, и наличием таланта (дед с гордостью рассказывал, что на вступительном экзамене его работа получила первое место). Учиться деду было трудно, так как учебу ему приходилось совмещать с работой; спал он только пять часов в сутки, а все время, свободное от учебных занятий, уходило на работу художником-оформителем по частным заказам.
Первый год в МУЖВЗ дед провел в отделении живописи в классе Валентина Серова, и был у него на хорошем счету, но на второй год он перешел на архитектурное отделение, поскольку положение живописца, в отличие от профессии архитектора, не гарантировало постоянного дохода; на деда же, после смерти его отца, легла обязанность содержать мать и младшую сестру, наряду с собственной семьей, образовавшейся после женитьбы в 1909 году на моей бабушке, Марии Алексеевне Фомичевой, девушке с дворянскими корнями, - конторской служащей Управления Курской железной дороги.
Уже в процессе обучения дед начал проектирование вилл для богатых людей, зарабатывая на жизнь неплохие деньги, а после окончания МУЖВЗ он устроился на фирму, где ему предоставили особняк, выезд и оклад пять тысяч рублей золотом, но вскоре он повздорил с хозяином, который на него закричал: «Вы понимаете, что я вас покупаю?» На что дед ответил: «Я продаю свой труд, а чтобы купить меня, всех ваших денег не хватит!» Деда выгнали с доходного места, и он поступил на работу в Московскую городскую Управу, где содержание было весьма скромным.
Не успела зрелая жизнь деда наладиться, как началась отечественная свистопляска: Россия вступила в Первую мировую войну, спутавшую все планы. Правда, в связи с рождением в 1914 году моего отца, дед, как единственный кормилец двух семей, - своей, и матери, - призыву не подлежал.
Как видите, жизнь деда легкой не была. Тем не менее, в его рассказах дореволюционное время представало, как золотой век; материальное неравенство между людьми, поскольку он был напрочь лишен чувства зависти, его не раздражало, а всевозможная еда имелась в изобилии, и была дешева; когда он рассказывал о «старом времени, на его глазах выступали слезы. Капиталистическая Россия представлялась деду едва ли не раем, в котором его, либерала, не устраивала только личность монарха. Он говорил: «Я ненавидел Николашку за то, что он велел повесить семь человек, но, когда пришли Эти, то понял, что в сравнении с ними царь был ангелом».
Октябрьскую революцию и все, что за ней последовало, дед воспринял, как страшную катастрофу, хотя, как у человека скромного достатка, у него было нечего отнять, а его работоспособность и высокая квалификация очень скоро оказались востребованы новой властью.
После окончания Гражданской войны дед был мобилизован и направлен заводским архитектором на Ижевский механический завод, где занимался не только производственными корпусами, но, как я выяснил уже позже, построил несколько гражданских сооружений, в том числе, обелиск – «Памятник Героям Революции», сохранившийся до сих пор. Во время пребывания деда в Ижевске в круг его знакомых входил «первый русский автоматчик» Федор Токарев, одно время работавший на Ижмаше.
В 1926 году, вернувшись в Москву, дед с семьей поселились в Сокольниках, в доме его отца, освободившемся после смерти матери и младшей сестры, удочерив ее ребенка – племянницу Веру.
В 1926 – 1931 годах в составе группы из 12 архитекторов, дед занимался постройкой «Поселка имени 1905 года» - комплекса из 30 жилых зданий, расположенного на Пресне, и представляющего собой образчик «Советского Баухауза» (об этом я тоже узнал недавно).
Когда на деда вышел его старый знакомый – архитектор Михаил Иванович Мотылев – с предложением: - «Что вас интересует: слава, или деньги?» – дед ответил: - «К чему мне слава? – а деньги нужны всегда». Так дед стал «архитектурным негром», построившим в Москве десятки сооружений, - по преимуществу – больничных корпусов, уступив авторство другому человеку, и получал за это приличные деньги, что позволяло не отказывать себе во вкусной еде, обеспечило возможности поездок на Юг, и постройки подмосковной дачи.
В 1938 году в жизни деда произошло много событий: умерла жена, женился сын – мой отец, приемная дочь вышла замуж, и была построена подмосковная дача. А потом началась война; дед поступил в организацию, занимавшуюся «светомаскировкой». На самом деле в ней проектировались декорации, имитировавшие Кремль и другие здания центра где-нибудь в стороне, например, в Замоскворечье, куда в результате и падали немецкие бомбы. За эту деятельность дед был награжден медалью «За оборону Москвы», за получением которой, правда, он так и не явился.
После войны дед работал в Московской патриархии: занимался реставрацией колокольни Ухтомского и Митрополичьих покоев. По его эскизам была сделана решетка ограды патриаршей резиденции в Москве, в Чистом переулке. Дед был в патриархии на хорошем счету, и в качестве награды был представлен Патриарху Всея Руси Алексию I, но как неверующий, не воспользовался возможностью «подойти к ручке». Вскоре после этого инцидента деду отказали от места.
Дед устроился на службу в Центральные производственно – реставрационные мастерские (ЦПРМ), размещавшиеся на территории Спасо-Адрониевого монастыря. Самой крупной работой деда была реставрация Тульского кремля. Он ею занимался с большим увлечением, посвящая нас в тонкости работы реставратора, который должен быть и инженером-строителем, и каменщиком, и историком архитектуры.
Отследив эскизно жизненный путь деда, перехожу теперь к обобщающей характеристике его личности.
Обращаясь к мировоззрению деда, как оно складывалось из суммы его высказываний, можно сказать следующее: он, бесспорно, был атеистом, хотя иногда проявлял дикое суеверие, боясь, сглаза или слова; не дай Бог, например, сказать ему вместо «Спокойной ночи!» - «Покойной ночи!».
Вместе с тем, несмотря на свое безбожие, дед прекрасно знал Священное Писание, и часто красочно рассказывал ветхозаветные сюжеты.
Дед полностью разделял реализм естествоиспытателей, но марксизм считал злонамеренной выдумкой: «Один еврей захотел прославиться и разбогатеть, и придумал марксизм».
В политической области дед придерживался либеральных взглядов, и резко отрицательно относился к советской власти, считая ее «оккупационным режимом». То, что наша страна называлась республикой, провоцировало деда на следующий сарказм:
- «Республика» означает: «режь публику!»
Выступая с такого рода высказываниями, дед решительно пресекал мои попытки вторить ему; - делал резкий запретительный жест, который был красноречивее любых слов; благодаря этому я сызмальства знал, чего вслух произносить никогда нельзя.
Да и сам он, по преимуществу, выражал свое отношение к советской власти способом угрюмого замалчивания. За все время я услышал от деда единственное высказывание о Ленине: - «Ленин сделал одно хорошее дело: он выдумал НЭП (Новая экономическая политика)».
Конечно, это можно было рассматривать, как интеллигентскую враждебность ко всякой власти; - «Я никогда не страдал грехом начальстволюбия» - говаривал дед. Однако, собака была зарыта глубже: дед ждал подвоха от каждого человека, не доверяя никому.
Как-то дед рассказал нам с отцом про следующий случай. Однажды, идя по улице, дед услышал, что его кто-то догоняет. Когда преследователь к нему приблизился вплотную, дед, резко повернувшись, согнулся в пояснице, и нанес ему удар головой под дых.
- Григорий Федорович, неужели вы меня не помните? Это я, - Голованов, ваш давний знакомый по Сокольникам!
«Смотрю» - сказал дед – «это и впрямь Николай Ильич Голованов, мой бывший сосед».
- Почему ты всех подозреваешь в плохом? - удивился отец – Неужели тебе никогда не встречались хорошие люди?
- Почему же? Один хороший человек повстречался в 1916 году – ответил дед.
Итак, мировоззрение деда базировалось на недоверии к народу, что не удивительно для человека, пережившего Октябрьскую революцию, и обдумавшего ее причины.
Портрет деда, составленный на основании исключительно слов, его образ совершенно не исчерпывает, ибо он был неутомимый труженик, и я его постоянно видел занятым творческой деятельностью (рутинной работой он не брезговал, но делал небрежно и впопыхах, чтобы поскорее отделаться).
С раннего детства я жил на подмосковной даче, которая, возможно, была главным архитектурным творением деда, ибо в нем он, наконец-то, был свободен от мнения и вкуса заказчика. В своей основе здание представляет собой кубический объем, над которым возведен восьмигранный купол (такой же, как над Санта-Мария-дель-Фьоре во Флоренции, только приплюснутый). Чтобы обеспечить его изготовление, дед разработал комплект чертежей, включавший несколько сборочных и примерно 80 чертежей на детали. В результате купол был успешно возведен бригадой обычных деревенских плотников, правда, работавших под наблюдением деда.
В результате вот уже больше 80 лет стоит дом, являющийся местной достопримечательностью, - уникальным следом, оставленным дедом на этой земле.
Из-за малости лет я не присутствовал при сооружении купола, но дача достраивалась в течение многих лет, и я мог засвидетельствовать, как дед собственноручно, за один месяц построил винтовую лестницу на второй этаж.
Каждый день, позавтракав, он тотчас принимался за работу, и напряженно трудился до ночи с коротким перерывом на обед. Сделав детальнейшие чертежи, дед сначала провел подготовительные работы, обстругав доски «чистым» рубанком; затем тщательно, с точностью до миллиметра выпиливал по трафарету ступеньки и подступёнки, и, наконец, используя отвес и уровень, и проводя сотни измерений, устанавливал их на положенные места; в швы между досками невозможно было бы просунуть даже бумажный лист. Так появилась «лестница-чудесница», занявшая площадь 1,5;1,5 м2, и имеющая мебельное качество.
Сколько я помню деда, он всегда был чем-то занят: рисовал эскиз оформления коробки для торта, или реставрировал картину XVIII века, или делал живописную копию с цветной репродукции.
Позже, когда он работал в ЦПРМ, он приносил работу домой; - долгими вечерами корпел над пояснительными записками, на больших листах заполняя промежутки между фотографиями, чертежами и эскизами своим крупным, ровным и твердым почерком.
Время же, свободное от работы для заработка, дед посвящал живописи для себя: писал маслеными красками пейзажи и натюрморты. Подлинного мастерства он добился именно в пейзажах, которыми передал все уголки окружающей природы: во все сезоны, при разной погоде, в разное время суток. Когда мама развесила этюды деда в большой комнате дачи, покрыв ими стены почти вплотную друг к другу, они составили исчерпывающую энциклопедию данной местности.
Следует упомянуть об одной особенности деда: чем бы он ни занимался, дед уходил в работу целиком, трудясь с каким-то исступлением, при полном забвении всего остального.
Теперь я перехожу к характеристике деда через его отношения с родными, ибо они определяют личность на максимальную глубину.
Я не застал своей бабушки Марии Алексеевны, и ее образ, за исключением нескольких фотографий, складывался из воспоминаний деда, ласково и печально звавшего жену Марусей. В каком бы отношении она ни возникала в его упоминании, становилась очевидной боль его утраты. Ушедшая супруга являлась его памяти существом безупречным – подлинным ангелом.
Приведу следующий рассказ деда из дореволюционного прошлого.
«Мы с Марусей шли из магазина, накупив целую кошелку столовой посуды. У меня было хорошее настроение, и я хотел показать себя молодцом. Как это можно было сделать? Очень просто: я подбрасывал сумку с посудой одной рукой, и ловил ее – другой. Так мы и шли, пока однажды я не промахнулся, - сумка упала, и вся посуда разбилась вдребезги. Маруся по этому поводу много смеялась».
- А бабушка на вас не ругалась? – удивился я (я всегда обращался к деду на «Вы»).
- Маруся никогда не ругалась – ответил дед, пригорюнившись.
Хотя дед никогда не обмолвился об этом ни словом, у меня сложилось впечатление, что его мучило чувство вины, которое он пытался искупить, безмерно идеализируя образ любимой супруги.
Контрастом этому служило отношение деда к невестке – моей маме, в которой он видел противника, а то и – врага, что не удивительно: у них обоих был сильный характер, и они боролись между собой за влияние на моего покладистого отца. Вместе с тем, при всем своем ожесточении, борьба между ними редко проявлялась открыто, принимая форму «холодной войны».
Самые большие разногласия были связаны с концепцией образа жизни; дед ориентировался на быт богемы, мама же, напротив, была обуреваема жаждой повысить социальный статус нашей семьи до принадлежности к «приличной публике». Мамин выбор имел большой недостаток: он требовал высоких затрат – на одежду, мебель, предметы домашнего обихода, что предполагало жесткую финансовую дисциплину; дед же любил сорить деньгами, если они у него были. На мамины принципы он реагировал ироническими, а то и саркастическими речевками, например: «Экономия – верный путь к богатству», или «Аристократка из Мелитополя» (намек на то, что детство и юность мамы прошли в Симферополе). В ответ мать гневно пеняла деду, что при посещении ресторана он давал официантам чаевые по пять рублей (тогда это была большая сумма).
- Этим я даю официанту понять, что его презираю! – гневался дед, и становилось понятно, что здесь столкнулись альтернативные концепции аристократизма.
Тем не менее, под покровом демонстративной враждебности таилось взаимное уважение, и даже симпатия между свекром и невесткой; иначе чем можно было объяснить такие сцены: мать вполголоса напевает старинный романс, и дед вдруг его подхватывает, и романс они громко исполняют дуэтом.
О том же свидетельствовала попытка деда написать мамин портрет. Он промучился над ним целый месяц; - хотя портретное сходство было налицо, характер мамы деду не дался.
Отношения деда со своим сыном – моим отцом - были тесно переплетены с его отношениями с невесткой. Любя своего отпрыска, дед знал, что у него мягкий характер, и пытался защитить от властной жены. Когда это приводило к очередной схватке между двумя сильными личностями, отец бросался между ними, и, уберегая его от травмы, оба нехотя отступали.
Больше всего дед боялся того, что его сын окажется жертвой супружеской неверности. Например, к одному из дней рождения мамы он подготовил подарок: расписал деревянную шкатулку своими (в стиле Билибина) иллюстрациями к стихотворению Алексея Кольцова «Хуторок», содержащему моральное осуждение распутного поведения жен.
Или, когда к нам на дачу зачастил друг семьи профессор Хлудов, дед принялся бурно протестовать против того, что мама ему уделяет слишком большое внимание.
Дед и мой отец понимали друг друга настолько хорошо, что им почти не требовалось обмениваться словами; когда они были вместе, то пребывали в молчании – взаимно доброжелательном или сочувственном.
В противоположность этому отношения деда со своей удочеренной племянницей Верой (с отцовской подачи в нашей семье ее называли Веркой), когда она к нам приезжала, были громкими.
Верка была замужем за офицером; у них был сын, - мой ровесник Эдик. Имея постоянное место жительство в Ленинграде, их семейство кочевало по военным городкам советской провинции, - местам службы ее мужа. Переезжая с места на место, они заезжали на несколько дней в Москву, останавливаясь у нас.
Верка была женщина с весьма вульгарными манерами – грубая и крикливая, с прокуренным голосом, и склонностью к сильным выражениям; мой отец открыто демонстрировал, что он ее не выносит. Дед же оказывал Верке максимальное внимание, показывая ей и всем окружающим, как он ее любит, и как по ней истосковался. Почти каждый год дед проводил отпуск в одном из временных мест жительства Верки, - то в Таганроге, то в Урюпинске. Вернувшись из этих поездок, дед старался поделиться своими впечатлениями о тамошней жизни, но ему отвечали лишь угрюмым молчанием. Все остальное время дед вел с Веркой оживленную переписку. Более того, он ежемесячно ей посылал часть своей зарплаты, а потом – пенсии, и это продолжалось до самой его смерти. Но стоило отцу или матери об этом заговорить, как дед резко заявлял:
- Вера – моя дочь!
После этого повисало напряженное молчание, как будто прозвучало нечто неприличное, запретное, а когда дед выходил из комнаты, мама сокрушенно бормотала:
- Это он говорит о дочери своей родной сестры!
Я же предпочитал видеть в словах деда фигуру красноречия, - способ показать, что он относится к приемной дочери, как к родной.
Но самой большой любовью деда пользовалась моя младшая сестра Туся; он просто не сводил с нее восхищенного взгляда; ворковал с ней, ласкал ее, всячески баловал, задаривал подарками; так, сестра стала обладательницей велосипеда раньше меня.
По контрасту с сестрой дед относился ко мне очень строго и откровенно холодно, заявляя, что я пошел не в Сенатовскую, как Туся, а в материнскую породу. Вместе с тем, это была скорее поза, так как он со мною всегда охотно общался, разговаривая, как со взрослым.
Правда, я тоже не могу сказать, что любил деда, но он пользовался у меня большим авторитетом, - гораздо большим, чем отец; я попал под обаяние его личности, интуитивно чувствуя ее масштаб. Кроме того, я постепенно понял, что дед отличается от всех окружающих, что он – человек какой-то другой породы, что общение с ним – это шанс воспринять от него нечто ценное и редкое, чего на каждом шагу не найдешь.
И, по мере того, как школа и жизненный антураж «изваевывали» ( Зиновий Паперный) из меня советского человека, я все лучше осознавал, что дед – не переваренный осколок дореволюционного прошлого, от которого все советское отскакивало, не нанося ему никакого вреда; с точки зрения власти мой дед подпадал под категорию «бывший», а на этапе перехода от отрочества к юности я в изгои идти не захотел.
Сначала это выразилось в том, что я не только стал слушать деда вполуха, но над ним подтрунивал, а то и насмехался: «Сужденья черпают из забытых газет времен Очакова и покоренья Крыма»; дед обиделся и замкнулся. А потом я вообще перестал обращать на него внимание; наш духовный контакт прекратился.
В 1960 году, в возрасте 75 лет, деда выдавили на пенсию после того, как он сломал два ребра, провалившись в дыру в строительных лесах, образовавшуюся в результате того, что сломалась гнилая доска; в этом происшествии его вины или оплошности не было; - инцидент был использован, как повод, ибо начальство деда не любило. Во-первых, он писал частушки, - иронические комментарии к жизни ЦПРМ, и вывешивал их на доске объявлений; они среди сотрудников имели бешеный успех. Во-вторых, он прикормил бродячего кота, который был таким грязным и ободранным, что ни в коей мере не служил учреждению украшением.
Дед с гордостью рассказывал, что после его увольнения выполнявшуюся им работу разделили на пятерых.
После выхода на пенсию дед начал быстро деградировать: уже три года спустя, когда он взялся помочь мне сделать плакаты для защиты диплома, они оказались совершенно непригодны из-за низкого качества графики.
Год спустя, когда дед жил отдельно в Вешняках, - в собственной комнате, выхлопотанной для него матерью, мы его навестили в день рождения. Деда тогда было уже не узнать из-за умиленно-благостного настроения, ранее ему абсолютно несвойственного.
Дед продолжал заниматься живописью, но теперь на масло у него не хватало сил, и он ограничивался гуашами: все стены его комнаты были увешаны фантазиями на темы архитектуры и дикой природы. Особую печаль у меня вызвала сусальная картинка с подписью: «Образцовый город коммунистического будущего»; - она свидетельствовала о полной потере идетичности.
Дед умер летом 1967 года: за несколько дней его организм полностью развалился от нескольких болезней: склероз, инфаркт, и туберкулез. О последнем отец узнал впервые; дед заболел туберкулезом в молодости, и тогда же его вылечил; только теперь стало понятно его пристрастие к обильной и жирной пище.
Уход деда на моей жизни никак не сказался; его образ постепенно стирался из моей памяти, но все изменилось с падением советской власти. Когда коммунистическая «надстройка» рассыпалась трухою, в основе моей личности обнаружился фундамент, заложенный дедом в меня как прямо, так и косвенно – через моих родителей, и я испытал к нему чувство благодарности, хотя и запоздалое.
По мере того, как я вступаю в возраст последних лет жизни деда, интерес к его личности увеличивается. Несколько лет назад я тщательно просмотрел семейный архив, и в истории жизни деда обнаружил ранее неизвестное.
Так, оказалось, что моя бабушка Мария Алексеевна вышла замуж за деда против воли своей матери, Любови Петровны Фомичевой. В результате свадьбу справили в доме бабушкиной подруги, - Веры Вейтман; на свадьбе присутствовал отец невесты, а Любовь Петровна блистала своим отсутствием. Тем не менее, как следует из переписки, в дальнейшем отношения в семье наладились.
Среди архивных материалов мое особое внимание привлек альбом, посвященный дедом исключительно моей бабушке Марии Алексеевне: на страницу – по одному ее изображению, - даже если это крохотный квадратик, тщательно вырезанный из коллективной фотографии. Стало очевидно: дед отобрал для этого альбома только те из фотографий любимой супруги, которые лучше всего соответствовали образу, бережно хранимому в его памяти.
И, наконец, я набрел на удивительную находку, пролившую след на еще одну семейную тайну. Это - толстая пачка писем, адресованных деду его младшей сестрой. Они исполнены искреннейшими чувствами: страстной любовью, нежностью, обожаньем и душераздирающей тоской жестокой разлуки…
Июнь 2021 г.