Я попробовал приоткрыть глаза, сладко потянулся, но понял, что мышц, как таковых, у меня нет. Все двести семьдесят шесть косточек жалобно застонали, дышать было нечем, в голове образовалась огромная воронка, в которую затягивало воспоминания о прошедшей жизни. Рвались нейроны, сгорали синапсы. Отрывочные образы, в виде полуобгоревших осенних листьев, чудом удерживаясь на концах нервных окончаний, трепетали под порывами ветра, мешая мне сосредоточиться, что-то рассмотреть и, наконец-то, понять, что же со мной произошло.
Я напрягся так сильно, что кожа на голове в нескольких местах лопнула и через трещины в черепной коробке в мозг устремились белые лучи света. Они прожигали в тонкой пелене сознания огромные дыры, через которые десантировались флюоресцирующие жуки-галлюциногены. Кислые на вкус, хрустящие на зубах, твари со множеством мельтешащих лап попадали в рот и там смешивались с кровью и с крошевом зубов. Образовалась адская смесь, которая могла легко воспламениться даже от искры пьезозажигалки.
Я почувствовал, как к руке прикоснулись что-то острое, холодное и неживое. Через мгновенье в венах забурлила кровь, заработали огромные меха-лёгкие. Внутри головы кто-то провёл пером жар-птицы, в пустых глазницах красным светом разгорелись уголья и от их жара стало невыносимо больно. Я загнал в лёгкие очередную порцию кисловато-сладкого воздуха, задержал дыхание. Уголья, наконец-то, стали мироточить.
Дождавшись, когда по щеке покатилась огненно-красная слеза, я выдохнул из себя воздух, выплюнул изо рта адскую смесь. Посмотрев на мир с высоты дубайского небоскрёба Бурдж-Халифа, расправив огромные перепончатые крылья, я закричал. Изо рта-пасти вырвалось обжигающе и очистительное пламя, уничтожающее на своём пути всё и всех. Я – дракон, сын неба и солнца, я – вершитель судеб и палач. Три в одном, взболтать, но не смешивать. Лёд не нужен, он блокирует работу рецепторов, а мне сейчас нужны острые ощущения. В первую очередь – радость от полёта.
Я поймал восходящие потоки воздуха, искупался в кристально-чистом звёздном небе, сделал подобие корявой «петли Нестерова» и, сложив за спиной огромные крылья, начал пикировать. Подо мною проплывали горы с заснеженными вершинами, вокруг меня завывал ветер, тело покрылось коркой льда. Но я падал вниз, осознавая, что другого выхода нет. Нужно умереть, чтобы воскреснуть и вспомнить, что я делаю в мире иллюзорной действительности, в мире Тень, в городе Нуар.
В меня стреляли из зенитных установок, небо исполосовали лучи прожекторов, в небе стало тесно от разрывов снарядов. Мои крылья превратились в дуршлаг, от бронированной грудины, выбивая барабанную дробь, отскакивали осколки смертельных «подарков» врагов и в недавнем прошлом – лучших друзей, предавших и ставших недругами. Пришлось задействовать тепловые ловушки, отстреливать их одновременно вверх и вниз, вправо и влево. Я повернул голову назад, мой позвоночник сломался в трёх местах, но я смотрел и смотрел на игру света и огня, на закрученный в тугую спираль шлейф дыма. Надо мной распростёр свои крылья Ангел Смерти. Я пикировал, как «чёрный тюльпан», на борту которого находится «груз двести». Я сам был этим грузом, хотя этого не осознавал.
Где же ты, Магда Блэндиш?
Я тебя люблю и ненавижу. Хочу к себе сильно прижать, и потом набросить на твою прекрасную, тонкую шею удавку. Я хочу подарить тебе три чёрные розы, положить их на свежий холм земли, достать из кармана кашемирового пальто бутылочку дорогого коньяка и как тогда, в Хорватии, предложить любимой, мёртвой и прекрасной, пригубить напиток цвета засохшей крови. А помнишь, Магда, отель «Галакси - Х» и трое суток безумия, охватившего нас, сошедших с ума от вседозволенности?
Два молодых тела, ненасытных и постоянно испытывающих сексуальный голод. Размеренное и дурманящее голову дыхание, твоя рука, покоящаяся на моей груди. Малейшее движение с твоей стороны, даже шевеление мизинца, раздувает во мне огонь страсти. Он – как сигарета, разгорающаяся ярче после глубокой и вкусной затяжки. Кровь отливает от головы и сосредотачивается в районе низа живота. Сладкая истома… Ты что-то шепчешь мне на ухо, но нежные и невесомые слова рассыпаются крошевом осколков амальгамы зеркала, бисером ниспадающих хрустальных подвесок шестирожковой люстры, отдельными фрагментами воздуха, раздробленного китайской мельницей, пылью лепнины потолка и запахом твоих-моих любимых духов.
Ты это помнишь, Магда, в этом я уверен. И умиротворён, чёрт побери, от осознания твоей смерти. Не скажу, что быстрой и лёгкой.
Земля покрылась линиями координатной сетки, параллелями и меридианами. По земле, ставшей ярко-зелёного цвета, шипя, ползут змеи-цифры.
Один-ноль-ноль-один-ноль-ноль-ноль-один.
Тонкие нити белоснежных цифр, как ручейки талой воды, собираясь воедино в огромную и бурлящую реку, образовывают вполне определённый узор отрывочных воспоминаний. Они цепляются друг за друга хвостами-закорючками, выстраиваются в длинную цепь, кластер к кластеру, байт к байту. Мегабайты информации кем-то тщательно сортируются и помещаются в отдельные жёлтые папки, превращаясь в гигабайты и терабайты нужного и не совсем хлама. В голове, со множеством дыр, лишь на мгновенье проступают картинки нереальной реальности.
Паровоз, шипящий и свистящий, с лоснящимися боками и перевернутой красной звездой на торце парового котла, хищный оскал метельника. Парящий в небе серебристый цеппелин с прозрачной подвесной гондолой, мерзко-пакостная улыбка человека в шапке-ушанке, прильнувшего к окуляру лазерного прицела. Перрон вокзала, серая плитка, стремительно приблизившаяся и больно ударившая по лицу. Кровь из ушей и глаз, крик боли девчонки с серебристыми волосами и фиалковыми глазами, темноволосый парень в красной мантии, кастующий какое-то невообразимо сложное заклинание.
«Нет-нет, не делай этого, Мерлин!» – закричал я, но услышал в ответ лишь смех и:
«Я же обещал жахнуть, Ваше Сиятельство! Сейчас жахну!»
Откуда человеку из Шестого века знать, что цеппелин наполнен пожароопасным водородом? Мерлин этого не знал, с его рук сорвался огромный огненный шар, устремившийся в сторону летящего исполина. Жахнуло! Расплескалось море огня и смерти. Костлявая собрала богатый урожай и радостно потёрла руки. Я успел посмотреть на девочку, на лбу которой расцвел бутон алой розы, потом осознал себя, летящим в неизвестность, в бесконечную даль, наполненную запахом электричества, спелых плодов груши, яблоневого цвета и запахом иланг-иланга.
Реку воспоминаний сковало льдом отчуждения, терабайты информации превратились в толстое и непрозрачное стекло. Оно, в свою очередь, покрылось трещинами боли и унижения, река встала на дыбы, образовав на чердаке моей памяти огромную воронку. Жуки-древогрызы, флюоресцирующие и галлюциногенные, принялись за работу, проецируя на сетчатку моих глаз Тьму и Ничто. К руке опять прикоснулась что-то холодное и неживое, в голове взорвались тысячи петард, от перегрузки стали отключаться подстанции главного в теле человека источника энергии.
Сердце сделало последний, самый важный в своей жизни удар, сердечная мышца лопнула, кровь превратилась в вязкую субстанцию, эритроциты сцепились врукопашную с лимфоцитами, вены, от непомерной нагрузки стали похожими на тетиву луков. Моё тело выгнуло дугой и сознание рухнуло в бездну. Туда, где плещется горная река с обжигающе-холодной водой и форелью, а над головой мерцают звёзды и неестественно тихо, одиноко и чуть-чуть грустно.
«Долго он будет лежать овощем, Док?»
«Да кто его знает, Сократ. Я хоть и врач по образованию, но практики у меня почти нет. Ты вот что, друг мой, пойди помоги-ка Лоре. Она, поди, задолбалась ящики с документами таскать. Безликие и серые хрен когда помогут. Сам знаешь».
Голоса. Знакомые. Запах алкоголя и табака. Он сжал моё горло, опускаясь всё ниже и ниже. Лёгкие взбунтовались от подобного хамского отношения, выдохнули воздушно-табачную смесь обратно. Док закашлялся. Или не Док, это сейчас не важно. Я попробовал пошевелить пальцами рук, но забыл, как это делается. Вспомнил, пошевелил и еле удержал в себе крик от боли. Кожу рук покрывает корка чего-то там негнущегося и кровоточившего. С пальцами ног дело обстояло несколько лучше. Я открыл глаза и ничего не понял, точнее, ничего не увидел. Два шара царапали глазницы, разрывая капилляры. Кровь омыла глаза, жжение исчезло и стало понятно, что я ничего не вижу из-за повязок. Вот тебе и жахнули! Я-то ладно, как-нибудь выкарабкаюсь из мира мёртвых и неболтливых. Жалко девчонку с серебристыми волосами. Забыл её имя, забыл, как пахнут её волосы и тело. Красная роза – эмблема печали, белая роза – эмблема любви. Или наоборот. Не суть важно. Важно то, что она из-за меня погибла.
Я собрался с мыслями и силами, беззвучно пошевелил губами, кожа лопнула, и я начал пить собственную кровь. Захлебнулся. Выплюнул кисло-соленую жидкость, и сразу же услышал:
— Эй-ей, Олег! Ты это прекращай!
— Пить, Док. Ради всех святых и грешных. За глоток воды или водки – полцарства и королеву Ночи в придачу.
— Потерпи, я скоро. Только не двигай руками-ногами и другими частями тела. Жди, я скоро.
Ждать и догонять – что может быть хуже? Я не из породы ждунов, поэтому попробовал приподняться в ... Интересно, на чём я лежу? На кровать не похоже, слишком твёрдо и плоско. Моя лёжка похожа на ряд досок, сколоченных в щит. Неужели меня перебросило в наш мир? Такого в анналах истории ещё не было. Приятно себя ощущать первопроходцем. Хоть в чём-то. М-да… Собравшись с силами, я сел, но лучше бы этого не делал. Меня скрючило так, что затрещали кости и лопнули от напряжения связки.
— Да что же это такое? – услышал я голос Дока. – Трое суток терпел, не можешь потерпеть десять минут? Ну что за люди, что за люди! Рот открывай, только пей маленькими глотками. После наркоты может случиться всё, что угодно.
Пить, почему-то, я перехотел.
— Док, какая наркота, какие трое суток?
— Забыл, что такое сутки? Морфий, старый добрый морфий. Извини, но пришлось тебя накачивать наркотиками. Без них ты в бой поднимал то ли дивизию, то ли целую бригаду. Кстати, кто такая Магда Блэндиш и Мирамира?
Мирамира. Значит, её звали Мирамира. Кто такая Магда я помнил, но говорить об этом Доку не стал. Знает один человек – не знает никто, знают двое – знает и свинья. Не на столько я с людьми, спасшие мне жизнь во второй раз, близок. Да и жизненные принципы у нас разнятся. Кожа на губах затрещала, я сделал маленький, малюсенький глоток чего-то тёплого со вкусом фурацилина.
— Док, лучше водки выпить. Наркомовские два по сто, чем этой гадостью травиться. Где мы находимся?
— В ангаре, где же ещё? Извини, но в депо тебе нельзя, потому как повсеместно объявлена охота.
— И кто же на меня охотится?
— Все, – ответил ёмко Док. – И комитетчики подключились. Ты зачем станцию взорвал, Олег?
— Какую станцию? – спросил я, включив «режим дурака».
— На остатках которой покоилось твоё бренное тело, – произнёс Док, и в его голосе отчётливо прорезались нотки недовольства.
— Ничего не помню. Расскажи.
— Совсем ничего не помнишь? В принципе, это и не удивительно. Когда мы тебя… ммм… нашли, ты больше напоминал отбивную с человеческими глазами. Кстати о глазах, Олег. Давай попробуем снять повязку. Готов?
— Как пионер. И даже больше чем.
— Хорошо. Закрой глаза и откроешь их по моей команде. Начали.
— Подожди, – запаниковал я. – А если я лишился зрения? А если…
— Тогда мы вставим тебе искусственные глаза. Будешь киборгом. А что, удобно. Шутки в сторону. Закрывай глаза.
— Водки налей, Док. Не будь занудой.
— Тьфу ты… ладно, я сейчас.
Огненная жидкость скользнула вниз, в голове раздались ангельские голоса. Кровь забурлила и её излишки, почему-то, потекли из носа.
— Да чтоб тебя… – выругался Док, вытирая кровь. – Лоре – ни слова. Убьёт, воскресит и снова убьёт. Оклемался, Олег?
— Да, теперь снимай повязку. Не желаю быть забальзамированной мумией. Свет – основа всех основ и так далее.
— Удивляюсь твоей живучести, друг мой. Трое суток назад не подавал признаков жизни, сейчас же... Так кто такая Магда и Мирамира?
— Первая закопала меня живьём. Вторая – из-за меня погибла. Там…
— Печально, – произнёс Док. – На три открывай глаза. Раз…два…
«Три» я не услышал, раздался еле слышный выстрел. Док охнул, его грузное тело упало на пол. Загрохотали сапоги, раздался лай собаки, через секунду – жалобный скулёж.
— Грузите в «таблетку». И живого, и мёртвого. Очередность можно не соблюдать, – услышал я хриплый мужской голос. – Рыжую – в расход, очкарика забираем с собой. Как его…
— Сократа, – подсказал кто-то человеку с хриплым голосом.
— Ну и погоняло. Да, Сократа. Работаем быстро. По-возможности – тихо. Но это как получится, естественно.
***
О чём думает человек, когда смотрит на раздвижные дверцы кремационной печи? О любви, о солнце и луне, о вечном и прекрасном? Ерунда! Пока костлявая не приобнимет человека за плечи, он думает о жизни и о том, как выбраться из скверной ситуации, пройти горнило огня, медные трубы, выйти сухим из воды и при этом выжить, остаться человеком. Мысли сбиваются, сознание балансирует на грани – частично за гранью – безумия, цепляется за воспоминания, которых за тридцать с лишним лет накопилось очень много. Воспоминания становятся красочными, со звуком и запахом, и ты понимаешь, что всё в твоей жизни было как-то не так. В какой-то момент времени ты свернул не на ту дорогу, тропинку, вошёл не в ту дверь. Как в сказке: налево пойдёшь – с жизнью расстанешься, направо пойдёшь – у тебя отнимут здоровье. Можно пойти прямо, но там тебя ждут чудеса, там леший бродит, и русалка на ветвях занимается чем-то нехорошим и аморальным. Есть путь назад, откат к прошлому, но только кто тебе позволит сделать реверсный шаг? Никто.
Помещение огромное, метров двадцать на двадцать, без окон, и поэтому здесь невыносимо жарко. Пот стекает по лицу, смывает с него кровь, и эта адская смесь капает на грудь, прожигая в ней огромные дыры. Я в гробу. Да, я нахожусь в гробу, который «шутники» поставили почти вертикально, оперев его о стену. Чтобы я сумел в полной мере насладиться процессом перехода тел умерших из одного состояния в другое. Руки и ноги связаны скотчем, сама домовина, опять же, обмотана скотчем. Чтобы я не выпал, чтобы я лицезрел огонь в топке, когда дверцы печи расходятся в сторону. Садисты. Я просил, умолял кочегаров лишить меня жизни перед тем, как... Да, я просил, умолял, но не плакал. Нет у меня слёз, я разучился плакать в далёком детстве. У меня напрочь выгорели синапсы и миллиарды нейронов в тот момент, когда кто-то убил Дока, Лору и овчарку Герду. Теперь этот «кто-то» привёз меня полуживого, скорее мёртвого, в крематорий, чтобы поставить точку, разрешить споры и разногласия между мной и Магдой, погасить конфликт, которого могло и не быть.
Три печи, три рольганга с желобами-ограничителями по ширине гробов. «Деревянные корабли» с умершими «вплывают» по роликовому транспортёру в комнату без окон. В этот кромешный Ад. Ролики не скрипят и их не подклинивает, гробы двигаются медленно и плавно, как будто три кочегара в серых спецовках и чёрных фартуках предоставляют покойникам последнюю возможность посмотреть на то, что для них навсегда потеряно, к чему нет возврата.
Хм... Гробы закрыты крышками и это всё лишь фантазия моего воспалённого мозга. Ему есть отчего таким быть. Люди в сером курят, о чём-то разговаривают и смеются. Для них процесс кремации – работа. Они ею живут, здесь они зарабатывают деньги, – возможно, немалые – чтобы жить и не тужить, кормить свою семью, отдыхать на экзотических островах и курортах. Не уверен, что нормальная женщина, узнав о такой работе мужчины, выйдет за него замуж, доверит ему свою жизнь, жизнь своих детей. У «кочегаров» априори не может быть нормального восприятия жизни. Это моё мнение, возможно, со мной многие не согласятся.
Но мне плевать на мнение людей, которые не смотрели на кремацию и на огонь топок. Я вижу то, что вижу. Моё сознание превращается в огарок свечи с подтёками восковых слёз.
«Ну что, Палач, пора в последний путь», – произнёс подошедший ко мне чумазый кочегар. Как я понял из разговоров, он – старший смены.
«А как же последнее желание перед казнью?»
«Сигарету, стаканчик водочки в запотевшем стаканчике? Слушай, а может тебе женщину привести-принести? В гробах парочка молоденьких лежит. Одна девочка, лет двадцати, девственница. Представляешь? Сам проверял. Не побрезгуешь?»
Старший смены, шутник лет пятидесяти, запрокинув голову, засмеялся, сверкнув белоснежными зубами.
«От сигареты не отказался бы», – произнёс я, смотря шутнику в глаза.
«Это можно, это мы мигом. Скажи, что ты сейчас чувствуешь? Через пять-десять минут тебя не станет, и мне очень интересно, о чём человек думает, глядя на пламя топки?»
«Ну уж точно не о своей смерти».
«Вот как? Тогда о чём, Палач? О призраках, с которыми ты любил общаться, о разграбленных могилах, об артефактах древних? Или рассказы о тебе были всего лишь выдумкой, городской легендой?»
«Я сказал, что думаю не о своей смерти, а о твоей. Придёт время и ты, урод, отправишься в огонь топки под возбуждённый рёв газовых горелок. Они возликуют, когда узнают, кто находится в гробу. И знаешь, что люди скажут? Отбросил копыта душегуб, глумившийся над смертью, над усопшими, над жизнью в целом».
«О, как! Да ты ещё и философ?»
Звук работающих транспортеров стих, я услышал:
«Киргиз, перекур десять минут. Хорош болтать с будущим жмуром. Примета плохая».
«Они правы, Киргиз. Убивать нужно молча и сразу. Иди, отдохни от трудов праведных, мразь»
Кочегар достал из кармана спецовки пачку «Кэмел», воткнул сигарету мне в рот, поднёс огонь зажигалки.
«Кури, полено. Я скоро вернусь».
Как можно таким быть бесчувственным? Хм... о чём я сейчас думаю, находясь в гробу в помещении крематория? Руки притянуты к телу скотчем чуть ниже плеч. Достану? Я пошевелился и гроб чуть сдвинулся, начал сползать по стене. Позвонки затрещали, когда я поднёс к скотчу тлеющую сигарету. Пусть позвонки трещат, пусть. Прожечь дыры в скотче – мой единственный шанс выжить, отомстить Магде, Киргизу и еже с ними. Ну же…!
Голова закружилась от нехватки кислорода, но я дело сделал, и в скотче образовалось две оплавленные дыры. Ещё парочка и можно попробовать скотч разорвать.
Я сделал глубокую затяжку сладковатым дымом, голова закружилась. Потом, выдохнув дым, набрал в лёгкие воздух. Сигарета стала короче, намного короче, я обозвал себя идиотом и наклонил голову, прожигая очередную, самую большую дыру. Вроде всё. Перевести дыхание и... Скотч был не металлизированный, и я за это поблагодарил судьбу: с армированным скотчем ничего подобного не получилось бы. Я раздвинул руки, скотч начал растягиваться, потом был рывок и, выплюнув сигарету, я поднёс кисти рук ко рту. Рыча, как дикий зверь, рвал зубами липкую ленту, не забывая посматривать по сторонам. Пока всё было спокойно. До того момента, пока гроб не соскользнул со стены и не упал на пол.
От удара домовины об пол сбилось дыхание, но желание убраться куда подальше, желание жить, быстро привело меня в чувство. Теперь нужно освободить от скотча связанные ноги. Это заняло совсем немного времени: я, просто-напросто, вытянул стопу ноги так, что мне позавидовала бы балерина. Выдернув из «пут» правую ногу, освободил левую. Всё быстрее, чем искать конец липкой ленты или рвать её руками. Сколько времени прошло? Пять минут, десять? Не знаю, мой внутренний таймер молчал, не молчало чувство самосохранения. Оно кричало: убирайся прочь, идиот, подальше от рольгангов и кремационных печей, от чумазых кочегаров и от смерти. Посмотрел на пол, увидел то, что хотел увидеть. Монтировка, миллиметров четыреста в длину. Один конец заострённый, второй – изогнутый. Как у гвоздодёра. Ну да, всё правильно. Гробы, гвозди…
Почувствовав за спиной движение раскалённого воздуха, с разворотом туловища ударил монтировкой наобум и не метясь в то место, где должна быть голова Киргиза. Это был он, я это знал, я это чувствовал, потому что стал не человеком, а нелюдью. Я зарычал и оскалился, как дикий зверь, вырвавшийся на волю и мечтающий лишь об одном – отомстить обидчикам, стереть с лица Земли их следы и воспоминания. В назидание другим, захотевшим поглумиться над усопшими. Киргиз исполнял танец святого Витта, руки и ноги подёргивались. Перехватив монтировку, я воткнул её острым концом кочегару в глаз и несколько раз провернул. Хладнокровно и без сожаления. На душе, если она у меня осталась, стало легче.
— Видишь, я убил тебя молча и сразу. Говорили тебе о примете, она сбылась, тварь.
Включились конвейеры смерти, заработали три транспортёра, в кремационную начали вползать очередные гробы. Обычные и фильдеперсовые, с резными завитушками и вычурными ручками по бокам. Правильно говорят: смерть всех уравнивает, и какая нахрен разница в каком по качеству деревянном гробу ты лежишь?! Идентификационная пластина кремации одинаково плохо смотрится что на дешёвом гробе, что на дорогом.
— Киргиз, Лентяй, помогите мне, – услышал я голос парня, предупредившего Киргиза о плохой традиции разговаривать с потенциальным жмуром. То есть, со мной.
Подойдя к проёму и осторожно выглянув, я увидел высокого и нескладного темноволосого парня, орудовавшим ломом, поправляя застопорившийся гроб. К парню подошёл крепыш, светловолосый и невысокого роста:
— Что, Жердяй, опять двадцать пять? Почему только у тебя гробы перекашивает? Грешишь много, не иначе.
Лентяй повернулся ко мне спиной и я, перекатываясь с пятки на носок, как призрак, скользнул к светловолосому, ударил его монтировкой по затылку. Жердяй не сразу понял, что произошло. Он увидел падающего Лентяя, потом меня и закричал, выронив лом. Загнутый конец монтировки поцеловал висок кочегара, и он, как подкошенный, упал на пол. Три ноль. Счёт не в пользу крематория. Я увидел кнопки включения и выключения рольгангов, нажал на красные, транспортёры остановились. Через несколько минут Жердяй и Лентяй, «обнимая» гробы, лёжа на них сверху, двигались навстречу беспощадному огню кремационных печей. С Киргизом пришлось немного повозиться: сначала я затащил «свой» гроб на транспортёр, потом в гроб положил тело грузного «кочегара» и только после этого включил рольганг.
Теперь что? Искать выход, что же ещё? Над транспортёрами я увидел переходную площадку с перильными ограждениями. Три ступеньки наверх, площадка, три ступеньки вниз. Две двери: стеклянная, через которую я увидел длинный коридор, и деревянная, с табличкой «Бытовое помещение». Мне туда, в бытовку. Ряды шкафчиков для переодевания, стол и стулья, раковина, на стене небольшое зеркало. Теперь я понял, почему закричал Жердяй, когда меня увидел: я посмотрел в зеркало и себя не узнал. Глаза впали, под ними залегли чёрные круги. Кровь, запёкшаяся, была везде, её пришлось долго смывать. Не знаю сколько я выпил воды. Много и этим «многим» я вырвал. Потом опять пил и не мог остановиться.
Три приоткрытые шкафчика. На дверце ближнего ко мне, закреплена фотография. Папа, мама, двое детей. В мужчине я узнал Киргиза. Не такой он и старый, как мне показалось. Лет сорок ему было, не больше. По жизни я человек не брезгливый, поэтому без раздумий надел брюки и рубашку мёртвого Киргиза, замшевую коричневую куртку и фуражку под цвет куртки. В кармане лежали ключи от машины с брелоком сигнализации, кошелёк с деньгами, кредитными картами. Я открыл стеклянную дверь, вышел в коридор, подошёл к двери с табличкой «Аварийный выход».
С лёгкостью сковырнув монтировкой жиденький замок, открыл дверь и задохнулся от ледяного воздуха. Ночь, луна, звёзды, шум города, легковые автомобили, шлагбаум на въезде на территорию крематория. Это всё, что я увидел. Спустившись вниз по пожарной лестнице, услышал звук сирены. Нажав на брелоке кнопку разблокировки двери, увидел, как мигнули огни внедорожника. Потом был удар «Тойоты» по пластиковому шлагбауму и прямая дорога к городу. Там я залягу на дно и меня никто не найдёт. А потом... Что будет потом я не знал, но мог сказать одно: теперь точно отниму жизнь и у той, которая меня любила, но приказала убить. Дважды.