Сабине М.
— Вот, к примеру, ваш друг…
— Мой друг?
— У вас…
— Был. Друг, он как фарфор: хрупкая душа — боишься брать в руки. А потом… потом эта хрупкая душа берёт всё в свои… Впрочем, я давно уже не верю никому и ни во что.
— Оставаясь одна, я часто думаю… Боже, откуда в людях столько ненависти? Откуда эта злоба? Одно дело — злость мимолётная, но другое — затаённая, ядовитая злоба. Почему так трудно понять, что она, именно она разрушает, съедает, губит...?!
— А, по-вашему, значит, нужно всех любить.
— Я не говорила, любить всех. На эту тему я вообще не говорила и говорить не собираюсь.
— Странно. Вы же сами только час тому назад сказали, что пишете стихи…
— И что? Вы думаете… Нет, нет и нет! Есть вещи, о которых часто писать нельзя, нельзя! Потому что выходит неестественно, фальшиво и пошло.
— Неужели всегда неестественно и фальшиво? Неужели вы и впрямь никогда не писали об этом?
— Не пишу стихов о любви —
Для меня эта тема закрыта.
Почему? Просто так.
Се ля ви.
Все сложности ей легки,
Этой силе, что плавит души.
— О ней не пишу я стихи.
Не знаю… Но верю,
Так лучше.
— Так лучше… так, действительно, лучше, — прошептал он, как бы что-то припоминая. — Странная случайность. Вы поверите в то, что все вещи в мире происходят просто так, случайно?
Вы верите в простой, никем, абсолютно никем не запланированный, случай? Нет? А жаль. Знаю, верят обычно в бога, в простой же случай верить хотят не все… может, именно поэтому он иногда бывает несчастным… Скажите, я очень похож на Вронского?
— На Вронского? — изумлённо переспросила она, непроизвольно начав перебирать про себя все черты и особенности толстовского персонажа, как бы неожиданно вторгшегося в их беседу; на минуту ей даже показалось, что перед ней, в самом деле, Вронский.
— Да… но не на того из начала, а на окончательного, последнего… ну, словом, который был в конце. Если не ошибаюсь, тогда он уезжал на войну.
— Но если вы Вронский, то…
— Да… Аннушка.
Некоторое время молча смотрели на плававших в пруду уток. Каждый думал о чём-то своём, не перебивая чужих мыслей.
— О чём вы теперь думаете?
— О масле… не знаю почему, что-то мне о нём сейчас напомнило.
— Масло? Уж не подсолнечное ли? Может быть, потому что кто-нибудь его уже пролил?
Они быстро переглянулись, поймав на лицах друг друга зловеще-торжественные взгляды…
— Пруд. Скамейка… скамейка, пруд… пруды… Но там была весна! — вдруг радостно воскликнула она, похожая на ребёнка, пробудившегося от страшного сна, или на волшебницу, успевшую в последнее мгновение снять заклятие.
— А здесь ноябрь… — вздохнул он, присаживаясь на скамейку, похожий на учителя, с грустью и видимым отчуждением заметившего собственную ошибку. — А здесь ноябрь, такой же мрачный, как и окружающие люди. Лю-ди… Какое неопределённое слово. Должно же оно хоть что-то обозначать? Кто они, какие они, эти люди? Такие все разные, а вместе с тем, все одинаковые: непостоянные в своих убеждениях и привязанностях и одновременно не меняющиеся характером, и, если верить словам, все хотят делать только добро.
— Зачем вы так. Это же хорошо, когда добро. Пусть даже в мыслях, в мечтах.
— Всё хорошо… будет. Наверное.
— Почему ты так говоришь? Неужели ты в это не веришь?.. Знаешь, сегодня утром мне так захотелось действовать, куда-то спешить, и не для того, чтобы сделать этот мир лучше, нет… а просто, чтобы не испортить его окончательно; если не делать добро, то хотя бы не совершать зла, если не говорить всей правды, то хотя бы не обманывать внаглую, к тому же тех, кто тебе верит… Может быть, поэтому я теперь здесь, сижу на этой скамейке, целый час смотрю на этот пруд, на этих уток и никак не могу на них наглядеться, может быть, поэтому рядом… — она неловко замолчала.
— Человек, — подсказал он, впервые едва заметно улыбнувшись, и сделал движение, чтобы встать.
— Которого больше никогда не увижу.
— А зачем? Ведь если тот, с кем разговаривали однажды, остаётся в нашей памяти —
значит это человек, который всегда рядом.
2021-2022 гг.