ПОДСОЛНУХИ
С деревьев падали последние листья. Ветер поднимал их с земли и, растаскивая по улице, оставлял гнить в арыках, газонах, углах и подворотнях домов. Быстро темнело. На город наваливалось лохматое чёрное небо и растворяло своей непогодью съёжившиеся серые дома в единую непроглядную муть…
Игорь медленно брёл по безлюдной окраинной улочке и слушал тихую музыку из маленького приёмника, лежащего в кармане куртки. Но слушал он не только эту музыку, но и музыку своей жизни и музыку уходящей осени. И когда это трио сливалось в единую мелодию, его душа уносилась куда-то далеко, за пределы жизни.
Игорь любил плохую и даже противную погоду. Он вообще любил всё противное, неуютное, трудное. Через преодоление препятствий и трудностей, в его душе зарождались приятные мелодии. И поэтому часто, когда осенняя непогодь загоняла людей в тёплые домики, он выходил на улицы. Подставлял своё лицо и тело моросящему дождю или холодным порывам ветра, и чувствовал, как в его леденящем теле зарождается новая мелодия чувств, которую нельзя было извлечь из себя в благоприятной и уютной жизни.
Он подолгу ходил по окраинным пустынным улицам с одноэтажными домами и растущими здесь высокими гледичиями, айлантусами и платанами. Эти улочки построили после ашхабадского землетрясения в 1948 году, и деревья, высаженные на них, знали историю города и шелестом ветвей и листьев, рассказывали Игорю о ней.
Отслужив два года в армии, Игорь приехал в Ашхабад из районного городка Иолотани, где родился и окончил школу, и сразу влюбился в столицу, особенно в одноэтажные районы, которые были по провинциальному тихи, и создавали привычную с детства атмосферу жизни.
И вот, бродя по этим улочкам, он вслушивался в ритм и мелодию столицы, и сопоставляя с мелодией своей жизни, чувствовал, что ему надо ещё крепнуть и крепнуть, чтобы вписаться в жизнь города и найти в нём достойное место. И закалка через природные невзгоды укрепляла его характер, и он верил, что, пройдя через испытания и невзгоды, сможет ввести в симфонию города свою особенную ноту.
Игорь жил один. Снимал квартиру на окраине за небольшие деньги, устроился на работу в кочегарке, подрабатывая немного на ремонте сантехники в жилых домах, и ждал. Ждал, когда в нём пробьётся и зазвенит та струна, которой он будет звучать всю остальную жизнь. Он попытался поступить в институт, но провалил вступительные экзамены. Это его особенно не расстроило. Он ещё не знал, каким ему идти путём. Профессию считал делом вторичным. Главное, понять себя, найти нужную струну жизни. И она наведёт его на нужную деятельность. Прогулки по ночным улочкам были как настройка камертона на искомую мелодию.
А ещё он любил Ван Гога. Нет, не ещё. Он страстно любил Ван Гога. И эту любовь, пусть и неосознанно, считал главным делом своей жизни. А всё остальное было придатком к этой любви, которое можно в силу необходимости изменять.
В его съёмной квартире находилась небольшая библиотека книг с иллюстрациями художников различных направлений и культур. Все свои заработанные деньги он тратил на покупку таких альбомов. Вечерами он допоздна рассматривал репродукции различных художников, вживаясь в образы и краски их картин.
Многие художники очаровывали его своими произведениями, но он всё же выделял Винсента Ван Гога. Он не просто любил его живопись. И не только вживался в образы его картин. Он сам становился картиной Ван Гога. И став ею, он понимал и чувствовал, какая энергия вкладывается в каждый мазок, каждый штрих, каждый образ картины. Ему неважно было как они написаны, как композиционно построены, как технически исполнены, ему важно было знать, каким жизнепониманием они наполнены.
Игорь хорошо знал о художественных традициях предшественников Винсента. Художники голландской школы живописи писали картины в тёмных, загущенных красках, давая фотографические образы своих героев. И эта затенённость картин, говорила о затенённости сознания людей. Устоявшихся и закосневших традициях, из которых трудно вырваться.
И вот появляется Ван Гог, как первый луч из мрака ночи, и рассеивает темноту человеческого сознания, показывая мир дня во всём его красочном разнообразии, а не сумерек, как это показывали предшественники.
Да, глядя со стороны, искусствоведы, так и описывали творчество этого художника. Но это взгляд со стороны. Игорю самому хотелось быть этим живым лучом света, который прорезается и осветляет окружающую серость жизни. Как стать Ван Гогом современной жизни? Как найти в себе такой луч, который бы дал новое прочтение жизни? Такие вопросы ставил перед собой Игорь и пытался найти на них ответ.
Глядя на картины Ван Гога, он чувствовал какой мукой и в то же время какой запредельной радостью ему давалось творчество. Игоря поражала та нечеловеческая мощь, на которой строились картины Ван Гога, и которая давала такую же сверхчеловеческую нежность.
Игорь не хотел быть художником, да он и не умел рисовать. Просто любил живопись, и в картинах Ван Гога видел созвучную себе истязательность, через которую, по его мнению, душа Ван Гога смогла прорваться в неведомый доселе для человека прекрасный мир.
Он чувствовал каждый мазок в его картине, и видел, какой мукой и в то же время, какой радостью ему давался. И вот эти порывы души Ван Гога притягивали и вдохновляли Игоря. На этих чувствах Игорю хотелось строить свою жизнь.
Нет, и ещё раз нет. Игорь не хотел быть художником, он просто хотел жить так, как Ван Гог. И ему неважно было, в какой сфере будет проявляться ван гоговская сила жизни. Главное, чтобы гореть, творить с такой же неудержимостью, как и его кумир. Поэтому Игорю была противна всякая сытость, самодовольство и тупость, чем в избытке наполнена окружающая жизнь. И он наперекор этой сытости искал бездомность, неуютность, отрешённость.
Он уже приучил себя жить против часовой стрелки, стараясь делать противоположное тому, к чему стремились многие люди – деньгам, уютному быту, карьере. И его прогулки по тихим улицам города в непогоду и слякоть не ожесточали, а закаляли характер. Из темноты окраинных улочек он поглядывал на освещённый центр города, как на пустой холст, где ему надо будет вангоговскими красками отобразить свою жизнь.
Да, у него было ещё маловато силёнок, чтобы проявить свой голос в городском многоголосье, но с каждой прогулкой чувствовал, что растёт, набирается сил, и не за горами то время, когда и он споёт свою песню жизни.
Набродившись по сырым и тёмным улицам, он почувствовал насыщение и усталость. Каждый раз в прогулках он доходил до такого конца, когда ноги уже едва передвигались, а сознание наполнялось одним желанием – отдохнуть. Вот так, доходя до крайней точки физических возможностей, он наполнял себя силой и уверенностью, и тем самым делал задел на завтра.
- Ну всё! – удовлетворённо подумал Игорь, - сегодня я дошёл до завтра. А завтра с этой точки можно идти в послезавтра.
Он развернулся и пошёл обратным путём к своей съёмной квартире. Уставший, но радостный, он подошёл к погруженному во мрак одноэтажному домику, вошёл в осветленный коридор. Подойдя к двери своей комнаты, увидел в ручке завёрнутую в целлофановую плёнку гвоздичку, а в щели дверного проёма записку.
Он вошёл в комнату, включил свет, и развернув записку, сразу узнал Наташкин почерк: «Игорёнчик! Никуда не уходи завтра. Будь, пожалуйста, дома. Завтра я уезжаю. Зайду к тебе обязательно. Целую, твоя Наташка».
Игорь поставил гвоздичку в стакан с водой, а сам лег на диван, чтобы отдохнуть и расслабить гудящие от продолжительной прогулки ноги. Но, едва он расслабился и закрыл глаза, как перед внутренним взором вспыхнули весенние ромашковые глаза Наташки, её белые, поющие нежными мелодиями, волосы и щебечущие радостной синичкой губы. Чем-то по-домашнему тёплым и всегда весенним веяло от её лика. И он, продолжая удерживать воображение, стал с такой же проникновенностью рассматривать её лик, как и краски Ван Гога. Но здесь были не краски, а живой свет, который ещё ярче, чем краски, переливался цветами и энергиями, создавая гармонию приятного и доверчивого сияния.
Игорь не знал, зачем к его холодной и неуютной осенности, пристала поющая и жизнерадостная Наташкина весеннесть. Настолько они непохожи и даже противоположны друг другу. Он знал только, что Наташка любит его и верил её любви, старался беречь её. Но не понимал, зачем он ей? Зачем она ему? Зачем они друг другу? И во имя чего Господь соединяет их жизненные разнопогодья?
Игорь попытался найти ответы на эти вопросы, но не нашёл. Он чувствовал в жизненном сиянии Наташки созвучие с красками Ван Гога и этого ему было достаточно, чтобы питать к ней теплоту и доверие. Это созвучие он услышал и сейчас, когда держал в памяти образ Наташки. Сияние её глаз давало такое же насыщение, какое он получал и от красок Ван Гога.
Проведённый день был насыщенным, Игорь чувствовал в теле усталость.
Раздевшись, он лег спать, удерживая в памяти сияние Наташкиных глаз.
Наташка пришла после полудня. Она цвела всегда: и зимой, и летом, в ясную погоду и пасмурную, в холода и зной. Никакие природные и жизненные непогоды не отражались на её сиянии, она была вечно благоухающим цветком. И сейчас, когда вошла в комнату, Игорю показалось, что он очутился среди полянки цветущих ромашек.
Она тепло ткнулась в его плечо, и Игорь, прижав её голову к себе, почувствовал поющий аромат её волос.
- Уезжаешь? – спросил он.
Она обречённо закивала головой, а потом, освободившись от его объятий, посмотрела в его глаза.
- Я через месяц приеду, - сказала она, - ты не скучай без меня, ладно?
- Буду! – неожиданно вырвалось у Игоря, и сразу увиделось, что он будет и даже сильно скучать без неё.
Наташка опять уткнулась ему в грудь, а потом умоляюще посмотрела на него:
- Не надо… А то я изведусь там… - сказала она и на её ромашковых глазах засверкали росинки слёз.
- Ладно, - вздохнув, сказал Игорь, - не буду, - и добавил, - поезд когда уходит?
- Через два часа, - оживилась Наташка, - мои вещи уже отвезли на вокзал. Кое как с этими сборами время для тебя выкроила. Ты не сердись на меня…
Игорь слабо улыбнулся…
- Пойдём тогда погуляем, - предложил он.
Они пошли сначала по шумной, гудящей и визжащей автомобилями улице, а потом, когда Игорь стал уставать от механических звуков, свернули на тихую улочку. Пройдя по ней, увидели кафе, и зашли в него.
Бродить по улицам Игорь любил один, с Наташкой ему было приятно где-нибудь посидеть и помолчать. Вот и сейчас, взяв кофе и сок, нашли отдалённый столик, и сев за него, погрузились в приятное для обоих молчание.
Игорю всегда легко и приятно думалось и жилось в Наташкином молчании. Он неотрывно смотрел в её широко распахнутые глаза, и чувствовал, как растворяется и исчезает в них, соединяясь с её душой в единую гармонию. Наташкина душа ему сейчас увиделась цветущим полем, потом лесной полянкой, речкой, утренним солнцем… А он в ней – песней жаворонка, росинкой на цветке, всплеском рыбы на тихой глади воды, щекочущим солнечным зайчиком…
Они любили проникать друг в друга и составлять из себя различные композиции. Их соединения порой были неожиданными и восторженными. Игорь и сейчас увидел в этом молчании себя веточкой осенней мудрости и строгости, а Наташку - полем поющего разноцветья трав. И это, казалось бы, несоединимое противоречие, каким-то образом тяготело друг к другу и создавало причудливую гармонию.
- Может, не поедешь? – нарушил Игорь молчание, чтобы послушать звонкость Наташкиного голоса.
- Не могу, - поняла она его, - мать уже сколько времени пилит меня, чтобы съездила к бабушке. Она одна. Нужно немного помочь ей. И потом, надо её квартиру переоформить на себя. Это же московская! квартира... Родители не хотят, чтобы она пропала… - Наташка хотела сказать сто-то ещё, но сказано было всё, и она, запнувшись, замолчала.
Игорь тоже понимающе промолчал.
- Кто знает, - после некоторого раздумья вырвалось из Наташки что-то сокровенное и глубокое, - может, случиться так, что нам придётся жить в этой квартире…
Но не успела она договорить последних слов, как Игорю вдруг почудилось, что когда-то всё так именно и произойдёт – будто на мгновение побывал в своей будущей жизни. Он хотел как-то отреагировать на это прозрение, но Наташка своё пророчество сгладила привычной заботливой нежностью:
- Ты не скучай без меня, ладно?..
Игорь согласно кивнул, а потом, спохватившись, добавил:
- Пойдём, пора уже.
Вокзал, как море, шумел, колыхался сотнями человеческих голосов и тел. Игорь достал из отсеков автоматической камеры хранения Наташкины чемоданы и понёс их на перрон. Поезд уже стоял и ждал своих пассажиров. Игорь занёс вещи в вагон, нашёл Наташкино купе, уложил их под сидения, а потом вышел на перрон и встал против её окна.
Темнело. После тишины в купе и суматохи с вещами, на перроне на него обрушилась лавина голосов и звуков. В бледном освещении перрона суматошно сновали, боящиеся куда-то опоздать, люди. Игорь не любил бывать в местах большого скопления людей. Ему всегда становилось плохо. Вот и сейчас он почувствовал, как под ногами уплывает земля, и его, как в воронку, затягивает в галдящую людовортню вокзала. Дыхание сдавилось, не стало хватать воздуха, он начал делать судорожные глотки и посмотрел на небо, чтобы оттуда вобрать струю свежего воздуха. Но и там, в набухшей мрачности туч, увидел лишь, летающие каркающим вороньём, обрывки человеческих фраз. Тело расплылось, глаза перестали воспринимать контуры и вокруг образовалась сплошная серая муть.
Его неотвратимо засасывало в воронку какой-то чёрной человеческой затхлости, и он, чтобы вырваться из неё, сделал в душе невероятное усилие, и сосредоточил не только свой взгляд, но и, казалось, всю жизнь на вагонном окне, за которым сидела Наташка. И когда ему это удалось, в тусклом вагонном свете он увидел силуэт Наташкиной фигуры. Затем окно вдруг вспыхнуло ярким светом и в его рамке проявилась картина цветущих подсолнухов – вангоговских подсолнухов!!!
Видение ошеломило Игоря. И ошеломило не только своей необычностью и яркостью, но ещё и тем, что картина была нарисована не безжизненными красками, и даже не светом, а живыми чувствами. Это был гобелен, сотканный из живых чувств. Каждая линия, каждый мазок этой картины, был не застывшим изображением, а цвёл, колыхался, звенел и пел, и даже ярче и нежнее, чем в реальной жизни. Игорь смотрел на эту картину не отстранённо, как это обычно бывает, а как на себя, как на свою сокровенную суть, словно эти подсолнухи были его душой. Он видел себя одновременно и человеком, стоящим у окна, и подсолнухами, нарисованными на окне. И в том и другом обличие, он чувствовал единство жизни.
Игорю никогда ещё не доводилось видеть подобных явлений. Забыв обо всём, он неотрывно смотрел на картину, стараясь понять её смысл и значение. Но в ней таилось, что-то сверхтаинственное, не подвластное человеческому уму.
Игорь не заметил, как поезд качнулся, заскрежетал и медленно потёк голубым ручейком вдоль перрона. Не отрывая взгляда от окна, Игорь пошёл вслед за поездом, и когда он набрал скорость и оторвался от перрона, Игорь ещё долго провожал его взглядом, видя, как в набухшей ночи, затухает маленький огонёк живой картины.
А когда ночь поглотила поезд, и огонёк исчез совсем, то вместе с ним исчезло и всё: и перрон, и люди на нём, и сам вокзал, да и город к нему в придачу. Всё вдруг обезлюдилось и опустынилось, и Игорь увидел себя, одиноким в серой и промозглой пустыне города.
Он ушёл с вокзала и потом ещё долго бродил по закоулкам пустынных улиц, находя в них родство со своей душой. И только тогда, когда ноги загудели от усталости, а тело начало безвольно расплываться, он пошёл домой, сразу лёг спать и уснул мертвецким сном.
Потерялись дни, перестало существовать время, потерялась сама жизнь. Ничего не стало вокруг: ни осени, ни холодов, ни устремления. Игорь не понимал, что с ним происходит: мир вокруг словно погрузился в небытие с отъездом Наташки. Ко всему он потерял интерес. И даже краски Ван Гога, питавшие его смыслом жизни, лишились былой привлекательности. Когда были вместе, жили, как бы не замечая друг друга, но вот уехала Наташка и словно забрала с собой его жизнь. Не тоску разлуки, а отсутствие жизни чувствовал в себе Игорь.
Каждый свободный вечер он ходил на вокзал. Ходил безцельно. Ни для того, чтобы ждать, ни для того, чтобы встречать, а для того, чтобы куда-то ходить, как он раньше ходил по улицам. Но теперь для этого «куда-то» лучше всего подходил вокзал. Несмотря на своё многолюдье и многоголосье, он был таким же пустынным, как тихие улочки, по которым он раньше бродил. Шум голосов и движение людей теперь для него не отличались от шума ветра и качания ветвей на деревьях.
Он одиноко бродил по перрону среди шумящей осенней листвой пассажиров, поднимался на переходный мостик, смотрел оттуда на пыхтящие локомотивы и ускользающие голубой струйкой в тёмную даль поезда, снова спускался в суматошность перрона и находил в этом людском разноголосье необходимую для себя тишину и одиночество.
Поздно ночью, когда вокзал стихал, и оставшиеся пассажиры уходили в тёплые залы и там, свернувшись калачиком на сиденьях, засыпали в ожидании проходящих ночных поездов, Игорь тоже устраивался на отдалённой скамейке перрона и, накинув на голову капюшон и уткнув лицо в воротник куртки, долго и пусто смотрел на ночь.
В это время откуда-то из привокзальных цехов и строений прибегала на перрон оплешивевшая бездомная собака. Она трусцой бегала по перрону, обнюхивала углы, урны, и подбирала брошенные остатки пирожков, чебуреков, косточек шашлыка. Подбегала она и к Игорю. Обнюхивала его ботинки, внимательно смотрела в его глаза, а потом бежала дальше по своим делам. Игорь тоже смотрел в её больные глаза, и видел в них что-то родственное. Оба были брошенными. Оба были одинокими.
Потом собака исчезала в тех же привокзальных строениях, откуда пришла, и Игорь оставался один. Один в этом большом и пустынном городе… Он вздыхал, поднимался и направлялся домой.
Только так, дойдя до какого-то предела, до последней точки в себе, он обретал право на жизнь в следующем дне. И придя домой, он не мог засыпать иначе, как полностью потеряв ощущение своего тела и жизни. Только после этого он намертво проваливался в сон, и воскресал в следующем утре с новыми силами.
Вечером он снова отправлялся на вокзал, но уже не безцельно. Его звало туда новое притяжение. И этим притяжением была собака.
Игорь дожидался, когда стихнет вокзальная суматоха, выходил на перрон и садился на отдалённую от вокзала скамейку. Там он ждал собаку. Она появлялась всегда почти в одно и то же время – когда стихали голоса на вокзале. Она уже узнавала Игоря, подбегала к нему, виляя хвостом, и в качестве приветствия, обнюхивала ботинки. Потом поднимала голову и смотрела в глаза, словно расспрашивала о делах и здоровье. Игорь на её молчаливые вопросы отвечал человеческим голосом:
- Спасибо, всё нормально. Видишь, сижу и жду, когда приедет Наташка.
Собака понимающе слушала его, а когда монолог кончался, опускала голову и бежала по своим делам.
Игорь с такой же внимательностью и пронзительностью, как на картины Ван Гога, прослеживал каждое движение собаки. Но не только внешние действия интересовали Игоря, ему хотелось проникнуть в её душу, познать суть её жизни. Он неотрывно наблюдал за ней издалека, и видел, как она, обнюхивая урны, подходила к редким пассажирам и смотрела на них. Когда те шарахались от неё и гнали подальше, она отбегала на безопасное расстояние, и долго смотрела на прогнавших её, пытаясь понять суть человеческой злобности.
Он пристально наблюдал за ней вблизи, когда она, свернувшись калачиком возле его ног, пусто смотрела в сторону светящейся за вокзальными фонарями густую ночь. И во всех случаях Игорю хотелось понять: о чём она думает? Какими чувствами и мыслями она воспринимает и оценивает человеческий мир? Есть ли какие-то светлые чувства у этого больного и исхудавшего кусочка жизни? Или одна апатия и равнодушие?
Но чтобы понять это, надо было жить жизнью самой собаки. Дойти до такой же бездомности, нелюбви со стороны окружающего мира, и найти в этом отчуждении свою ноту жизни. Но Игорю это было непосильно.
Глядя на неё, он знал, что, полежав возле его ног, она побежит потом к своему непостоянному полухолодному месту, из которого её будут всякий раз гнать, а вечером на вокзале собирать человеческие объедки. Сопоставляя её жизнь со своей – с имеющимся законным тёплым местом и достаточной пищей – понимал, что ему не выдержать тех страданий, которые выпадали на долю этого четвероного существа.
Они уже были почти друзьями. Собака, сделав привычный обход, задерживалась возле ног Игоря, и свернувшись калачиком, погружалась в свои думы. Им было приятно жить во взаимном молчании.
Конечно, Игорю было жаль собаку. Ему даже хотелось приютить её у себя на временной квартире, но в то же время он понимал, что этого делать нельзя, - собака привыкла к своему месту. Кроме того, он чувствовал, что их бездомное родство, должно было дать иную точку соединения, о которой Игорь не знал, но которую уже предчувствовал… Их связь не случайна…
Стало холодней. Иногда падал снег вперемежку с дождём, но сильных холодов ещё не было. Игорь по-прежнему ходил на вокзал, ходил по залам, долго и пусто смотрел на расписания поездов, не видя в них ни букв и цифр, удовлетворялся этим непониманием, и подходил к следующему непониманию. Когда не было дождя, выходил на перрон и садился на свою скамейку.
В один из промозглых вечеров, когда на время перестало дождить, он уселся на привычное место, и зябко укутавшись в куртку, застыл в привычном для себя пустомыслии. Вскоре появилась собака, и поприветствовав его, побежала трусцой в привычный обход. Но возвратилась неожиданно быстро. В зубах она держала кусок грязного и заплесневелого хлеба. Положив его возле ног Игоря, она подняла глаза:
- Это тебе, - прочитал в них Игорь, - ешь, а то замёрзнешь…
Игорь, престав дрожать от холода, застыл в изумлении.
- Ешь, не стесняйся, - снова прочитал он в её гниющих глазах. – Я себе ещё найду… Люди – добрые, всегда оставляют что-нибудь поесть…
Игорь машинально протянул руку и погладил её плешивую голову. И тут произошло, что-то невероятное. В благодарных гниющих глазах собаки мелькнули огоньки света. Они стали разрастаться и выросли в два цветущих подсолнуха. Вангоговских подсолнуха! В гниющих глазах собаки родились два гангоговских подсолнуха! И не просто родились. Это были живые существа, такие же живые, какими он видел, на окне поезда, в котором уезжала Наташка. Собака через эти подсолнухи словно возвращала ему душу. И не просто возвращала, а с каким-то божественным дополнением. Что-то новое и в тоже время давно искомое прошло к Игорю через подсолнухи гниющих глаз собаки.
На какое-то мгновение он успел ухватить мысль, что эта собака не просто собака, - это Бог, который пришёл в обличье плешивой собаки в человеческий мир. И пришёл он в этом обличье потому, что сам человеческий мир таков. Такой же больной и бездомный, как эта собака. Бог искал хоть какого-то человеческого сочувствия и внимания к Себе, но не находил. И рука Игоря была первой рукой, которая прикоснулась к Нему и погладила Его голову. И в качестве благодарности, Бог вернул Игорю его душу в виде вангоговских подсолнухов, но уже несущих в себе божественное сияние и новую ноту жизни.
И что-то долго копившееся в душе Игоря разом прорвалось и хлынуло. Голова закружилась и всё стало меняться вокруг. Растворился вокзал, растворились люди, растворился город, и вместо этого стала проявляться новая реальность. Игорь увидел мир под другим углом зрения. Внутренняя суть людей стала проявляться сквозь плотную оболочку человеческого тела.
Несколько дней Игорь ходил, как в бреду. Кажется, он получил от Наташки телеграмму с просьбой встретить её. Кажется, он ходил на вокзал и встречал каждый поезд. Но не это было главным, он стал видеть и понимать мир глазами собаки. Он ходил среди людей в толкотне вокзала и видел… нет, не видел, а как-то по-особому чуял, в людях их внутреннюю суть.
- Вот этот мёртв сытостью, - отмечал его ум, - этот мёртв жадностью, этот – тупостью, этот – высокомерием, этот – богатством, этот – пьянством, этот… этот…
Почти каждый человек жил своей непохожей смертью. Смертью духа. В каждом был свой букет пороков, который и определял темноту духа.
За многие столетия и даже тысячелетия ничто не менялось в человеке. Да, мир внешне изменялся, но человек оставался прежним. С тем же набором пороков. Солнце исправно всходило на востоке и заходило на западе, день сменялся ночью, а время стояло. И даже шло вспять.
И люди, которые так суматошно бегали по вокзалу, стараясь куда-то уехать, на самом деле никуда не уезжали. Поезд привозил их в тот же день из которого они выехали. У людей не было завтра. Оно им стало не нужно. Уезжая из дня сегодняшнего, они приезжали в этот же день. У человеческой эволюции не было рельсов до станции Завтра. И они не знали, что это такое.
Вокзал начал расширяться, стал размером с город, а потом и всей планеты. Игорь оказался внутри планетарного вокзала. И здесь к сытой мертвенности людей добавились распри. У каждого народа были свои рельсы, свой путь в никуда. И каждый народ считал, свой путь в никуда самым правильным и единственно верным. И презирал другие пути. И пространство планетарного вокзала всё больше погружалось в мрак человеческого безумия.
Игорь оказался в утробе этого огромного галдящего вокзала. Потоки, вихри, волны захватывали его, втягивая в свою струю движения к безсмысленности. Он пытался найти свою точку опоры, или своё движение, но это ему удавалось с трудом. Волны одна за одной накатывали на него, заставляя двигаться вместе с толпой.
Наконец, ему удалось найти уголок в этом вокзале, где было относительно спокойно, и можно было со стороны наблюдать за человеческими действиями.
- Кто я в этом мире? – задал Игорь вопрос в высоту купола вокзального здания. – И зачем я здесь?
И Игорь увидел себя таким, какой есть – обыкновенным замухрышкой, которого волна, как щепку, понесёт в безпросветное никуда. И Игорь, наверное, смирился бы с участью маленького серого человека, но перед ним вновь предстали подсолнухи гниющих глаз собаки, через свет которых, он увидел луч, выводящий его из чрева человеческого бытия.
Для Бога нужно,
Чтоб один
Во мраке жизни засиял,
И свет Любви Его затем
На всех людей распространял.
Родились в сердце Игоря неизвестно откуда пришедшие строки, и он увидел путь для собственного спасения души. Подсолнухи собачьих глаз стали подсолнухами его души. Путь к Свету – вот путь в Завтра! Вот каким путём надо идти! Вот куда надо прокладывать рельсы для поезда человеческой эволюции!
- Как пронести свет души сквозь мрак человеческих несовершенств? Как разбудить людей, спящих мертвецким сном потребительской сытости? Как раскрыть перед людьми горизонты нового Завтра? – стали роиться в голове Игоря вопросы, которые он посылал Тому, Кто вёл эволюцию людей.
И ответ пришёл простой:
- Никак! Не надо никого спасать. Не надо никого будить. Пробудись сам. Спаси свою душу. И когда спасёшь себя, вокруг спасутся миллионы. Свет твоей души станет тем утренним лучиком, который будет ласкать лица спящих людей, заставляя их пробуждаться.
Это успокоило Игоря, и он почувствовал, как в его душе зарождается мелодия новой жизни, мелодия нового утра.
Игорь потерял счёт дням и часам. Время слилось в одно недвижимое пространство. Кажется, сегодня должна приехать Наташка, кажется, он должен её встречать. Он как бы существовал в двух реальностях – в обычном людском мире и в пространстве застывшего времени. И от этого у него кружилась голова.
И вот в его двойную реальность звонким Наташкиным голосом врезалась третья:
- И – и – г -о – р -ё – ё – ё -н -ч – и -и – и- к !!!
Но это был не только звук. Он вдруг увидел, как распахнулась серая хмурь неба, и оттуда с озерца небесной синевы посыпались ромашки. Много- много ромашек, которые разноцветными бабочками запорхали в воздухе. В промозглую осень вокзала приехала благоухающая разными цветами и запахами весна. Но даже не это было главным. Игорь разом почувствовал, как через этот звук в него возвратилась прежняя жизнь, о которой он уже начал забывать.
Он услышал её голос не слуховыми органами, ибо невозможно было услышать его в многоголосье вокзала, он услышал сердцем. И сразу определил, откуда он идёт. Пробираясь сквозь густую толпу встречающих и приезжающих, он уверенно шёл на этот звук. Он бы нашёл и отличил её голос среди миллионов других голосов. Наташка привезла ему весну, привезла саму жизнь. Идя к ней, он шёл навстречу новой жизни.
Наташка уже не стояла возле вагона со своими чемоданами, а, увидев его, неслась навстречу. Она была всё той же весенней синичкой, залетевшей в осеннюю хмурь. И всё в ней было прежним: и весенние ромашковые глаза, и поющие волосы. И несмолкаемый щебечущий голосок. Ах сколько жизни, сколько красок и цветов принесла она в это осеннее увядание.
- Игорёнчик, Игорёнчик… - лепетала она звенящей весенней листвой. – Как я по тебе соскучилась… Ты даже не представляешь как соскучилась… - не размыкая объятий звенела она. – как я рада, что мы снова вместе…
- Ах, да… - вдруг спохватилась она, - чуть не забыла. Смотри, что я тебе привезла…
Она наклонилась и взяла среди вещей, стоявших на перроне, заранее приготовленную плоскую рамку, аккуратно завёрнутую в бумагу.
- Посмотри, посмотри, - радостно лепетала она, протягивая Игорю свой подарок, и своим нетерпением предполагала ошеломляющее воздействие его на Игоря. – разверни и посмотри здесь, - настояла она.
Игорь, повинуясь её требованиям, и тоже предвкушая что-то неожиданно восторженное, медленно развернул подарок, и… вдруг почувствовал, как разорвалось небо. И снова, как во время проводов Наташки под его ногами поплыла земля и его опять начало закручивать в глубокую и чёрную людоворотню, и снова в хмуром привокзальном небе закружились насмешливым карканьем воронья обрывки человеческих голосов. Он снова начал терять себя, свою суть, свою душу.
Сильным напряжением воли ему удалось остановить, несущую его в чёрную пропасть, круговерть, и он, обретя сознание, увидел себя со стороны – стоящим возле Наташки и держащим в руках её подарок. Этим подарком была копия картины Ван Гога «Подсолнухи».
-Только любимая может так искренне дарить смертельную отраву своему любимому, - пришла с раскрывшихся небес, словно придуманная за него мысль, которая почему-то сразу успокоила и вернула его в привычное состояние.
- Я в Подмосковье, в Абрамцево, познакомилась с интересными людьми, - щебетала Наташка, довольная ошеломлением, произведённым на Игоря от её подарка. – Они все такие увлечённые, такие увлечённые… и тоже без ума от Ван Гога. Один из них художник. Он и подарил мне копию вангоговских подсолнухов. Я так обрадовалась и вспомнила о тебе. Я же знаю, как ты любишь Ван Гога… Если мы летом поедем в Москву, я обязательно познакомлю тебя с ними. Они такие увлечённые, такие увлечённые…
Игорь смотрел на эту копию, и ему, знавшему из каких запредельных чувств рождалась жизнерадостность великого живописца, было видно, какими мыслями и чувствами писалась эта картина. Он окинул взглядом общее содержание картины и стал вживаться в её детали, в каждый мазок картины, и увидел: этот мазок сделан безчувственностью, этот – подражанием, этот – самоупоением, этот – техницизмом, этот – простым воровством, этот…
Игорь смотрел на картину и читал по ней душу самого художника. Много чего было в его душе и хорошего и не очень, но не было только одного и главного – в ней не было самого Ван Гога, его божественной истязательности… Это была работа сытого мертвеца…
И снова всё исчезло вокруг, превратившись с сплошной мрак. Игорь снова оказался во чреве серого и лживого мира, из которого ему уже не выбраться.
- Никто ни в чём не виноват! – вдруг живым светом сквозь чрево серого мира прорезалась путеводной ниточкой спасительная мысль, и Игорь сразу ухватился за неё.
- Никто ни в чём не виноват! – уже колокольным набатом зазвучала в его голове мысль и разнеслась по пространству молитвой всепрощения ко всему и всем. И Игорь увидел, как в тех людях, которыми он считал мертвецами или мертвецки спящими людьми начинают зажигаться огоньки богосознания. Начинается процесс всеобщего пробуждения и воскрешения. Намечается новая станция прибытия, куда пойдут поезда человеческой эволюции – Богодержавность. Туда, в это будущее, будут проложены рельсы человечества.
Игорь даже не успел осознать промелькнувшие в его голове мысли, как увидел, что над его головой и над вокзалом расступилась осенняя хмурь, и высоко за чёрными облаками образовался островок звёздного неба. И не просто неба, а вангоговского неба. Там вверху, на фоне густой синевы он увидел хороводы живых веселящихся звёзд. Своим весельем и радостью они так притянули душу Игоря, что он вознёсся к ним. И когда он влился в их космический танец, то над ним раскрылось новое небо. И там он увидел сияющий Золотой Город Света!
- Асгард! – неведомым чутьём узнал его Игорь. – Небесный Асгард! Звёздный побратим Ашхабада! - генетическим прозрением узнал его Игорь.
И звёздная память невидимым шлейфом промелькнула в его сознании.
Асгард – его звёздная Родина. Оттуда он пришёл в земной мир, чтобы донести до людей красоту небесных городов света. Отсюда его тоска по свету, отсюда его понимание мрака земной жизни, отсюда его видение духовного затмения в человеческих душах. И отсюда его желание пробудить и воскресить в людях стремление к свету. Отсюда его желание проложить рельсы в Завтра, которое будет для людей слиянием с небесными городами.
- Никто ни в чём не виноват! – бубнил про себя Игорь, чувствую в этой фразе искомую точку, с которой надо начинать новую жизнь. И даже не начинать, она уже сама начала пробиваться в нём. Надо только все хаотично возникающие мысли уложить в последовательность и упорядоченность. Новый мир начинается с одного человека. И если Игорь укрепится в новых знаниях и энергиях, то другие заметят это в нём, и тоже пойдут по этому пути.
Игорь не знал, кем он будет, - художником, поэтом, музыкантом, а может сразу всем, но он уже чувствовал в себе звучащую ноту, которая требовала выражения. И этой нотой были подсолнухи гниющих глаз собаки. Эту ноту передал Бог миру, и Игорю надо было донести её до людей.
Игорь не знал, несёт ли он Наташкины чемоданы к такси. Не знал, едут ли они к дому Наташки, и разговаривают ли о чём-то. Он жил сразу в двух реальностях. Мысли его витали где-то в небесах и в далёком Завтра, а тело жило в земной реальности.
Кажется, он занёс Наташкины вещи в дом, там они пили чай, и он слушал её рассказы о Москве, и впечатлениях о поездке. А потом он ушёл к себе в свою съёмную квартиру, и когда шёл по тихим одноэтажным улочкам, то видел над собой звёздное небо Ван Гога. А над ним Золотой Город Света Асгард. Все его мысли были там в небесах.
И вдруг в тёмном пространстве улицы он увидел лик Наташки. По её щекам текли слёзы, а весенние ромашковые глаза были полны печали.
- Ты меня бросишь? – вопрошали её грустные глаза.
Она всё поняла. И поняла может быть даже больше, чем Игорь.
И он понял, что у него нет более близкого, и любимого существа, чем Наташка.
- Нет! – мысленно ответил он ей. – Никогда! Ты родила меня нового. Теперь ты для меня и мать, и жена, и муза. Мы с тобой родили Дитя Нового Мира. И нам теперь его растить и воспитывать. Всё, что я сделаю, будь это картины, или другие творческие произведения, всё будет твоим. Всё будет нашим. Мы будем растить Дитя Нового Мира в колыбели твоей Любви и в моём творчестве. Мы с тобой – одно!
Наташкины глаза просветлели и в них появились весенние лучики радости. Эта радость передалась Игорю, и он понял: у них всё получится.
С Земли я в небо рельсы проложу,
В Асгард небесный поезда пущу.
И будет мир земной
С небесным миром сшит,
Что Царство Божье на Земле родит.
Владимир КОСТИН,
2000г. – январь 2021г.