Нескучная жизнь молодого художника
(часть 1)
Пашка обожает Петербург: дома неправильной формы со срезанными углами, огромные, плоские, глухие стены с редкими бойницами окон. Кажется, само время расписалось на их шершавых спинах — судьбами людей, живших за ними. Кое-где облупившаяся штукатурка и трещины придают стенам совершенно фантастический вид. Некоторые дома напоминают древние сооружения, оставленные неведомыми пришельцами или нашими предшественниками на этой планете, унесёнными неизвестно куда очередным потопом или, может быть, его величеством Временем. Пашка часами бродит среди этих строений...
Уже года полтора, не торопясь, он пишет длительный этюд понравившегося дома в районе 9-й Советской улицы. Задача простая — сделать то, что видит и чувствует. Срок не важен. Главное — написать.
Вначале к нему подходили, приглядывались жители соседних домов — в том числе и шпана. И чего тут посторонний торчит, места мало что ли? Но потом как-то всё «устаканилось», привыкли. Возможно, Пашка даже стал небольшой местной достопримечательностью — как фонари, ларьки, деревья. Взрослые иной раз детей приведут. Вот, мол, как дядя рисует — сколько можно играть в «стрелялки-гонялки», часами не отрываясь от мониторов и клавиатур. Бывает, девчонки после школы стайкой подбегут, постоят, хихикая за спиной, и унесутся дальше. Кое-кто из местных уже хорошо его знает — подойдёт, поздоровается, спросит — что да как. Пообщаются несколько минут и опять за дело.
На холсте постепенно появляется, заполняя почти всё пространство, большая рыжая стена дома, обращённого фасадом в противоположную от Пашки сторону. Кое-где, в нижней части, она сырая, тёмная, покрыта зеленоватой плесенью. Выше — пятна, потёки всех оттенков оранжевого, розового, жёлтого, охры. То там, то тут тёмно-серые трещины. Смешение цвета, сочетание фактур порождает такую музыку, такую гармонию, что он готов стоять и смотреть на неё сколь угодно долго.
Этот старый петербургский дом помнит многое и многих. Любая выбоина на его ступеньках, каждый завиток кованых перил может рассказать не меньше, чем иная книга. О тех, кто когда-то согрел собой этот уголок города.
Когда Пашка проводит рукой по подсохшему холсту, то хорошо ощущается, что он шершавый, как сама стена, материальный. Именно это ему и нужно.
Иногда кто-нибудь из местных часами наблюдает за ним прямо из окна. Кажется, многие стали приглядываться и к самой стене. И она того стоит. В ней что-то есть от древних мегалитов, от Стоунхенджа, может быть. Возможно, некоторые из живущих здесь не один десяток лет людей, теперь смотрят на соседний дом немного по-другому, отчасти Пашкиными глазами.
Работа продвигается ни шатко ни валко. Ему — спешить некуда. Ведь он, как и всё остальное, часть вечности. Так рассуждает Пашка. А её, вечность, ни догнать, ни обогнать невозможно. В ней можно только быть! Яростно, интересно быть! И каждый в ней барахтается по-своему. У каждого — свой билет. Только надо помнить, что билет — это ещё не всё. Кое-что зависит и от «пассажира». Понравился пейзаж за окном «поезда» — можешь сойти, полюбоваться и даже остаться там. Надолго, а может, и навсегда… Если не боишься променять уютный вагон на неведомо что.
Пашка уверен, что в этой вечности не хочет просто коптить, как котельная, работающая на мазуте. Кино, называемое «Твоя жизнь», прокручивают только один раз — до попкорна ли тут, господа? И вообще — до еды ли, когда такой «эксклюзив» разворачивается у тебя на глазах. Надо быть ненормальным, полным идиотом и просто кретином — одновременно, чтобы только есть да спать, когда на «сцене» такое. А там — твоя собственная жизнь! Где ты не просто зритель, а главный и единственный актёр, и можешь вытворять, а лучше — творить, да творить, всё, что душа пожелает.
«Нет, не верю, — размышляет Пашка, — что есть те, кто готов потратить свою «единственную и неповторимую» на беготню за якобы необходимыми предметами и едой. Неужели я ошибаюсь? Скучно-то как, дамы и господа! И жаль, как жаль таких индивидов. А ведь они очень похожи на самоубийц — с той лишь разницей, что растягивают свой последний шаг на всю, так называемую, жизнь. «Так называемая» потому, что жизнью не назовёшь эту суету среди вещей и купюр, бесконечную и бессмысленную возню со своим, извините, барахлом.
А сказки для идиотов о том, что счастье состоит в количестве нулей на банковском счёте вызывают только отвращение и жалость к тем, кто в них играет. И смех. Смех, который невозможно сдержать. Знаю совершенно точно, что с этим согласятся очень многие, у кого есть душа и сердце…»
Иногда Пашка ловит себя на том, что вовсе не спешит закончить картину. Ведь тогда придётся расстаться с так полюбившимся милым двориком на 9-й Советской, с «его» домом, с теми, с кем уже успел подружиться. А ему этого так не хочется. И потому — он всё пишет, пишет… И просто живёт, дышит — этим городом, его ветрами, туманами.