В новогоднюю ночь скоропостижно умер литератор, критик Эмиль Сокольский (наст. имя Виктор Храмов, 1964 - 1.01.2022). В последний раз переписывались 26 декабря. Он написал:
"Сейчас еду в Москву, оттуда в Вологду, взял с собой вашу последнюю книжку - всё откладывал читать. (я, кстати, и предыдущую читал в Вологде, - так что уже традиция)) С наступающими праздниками! Вдохновения и благоденствия!"
Написал ему - как вы не боитесь так много ездить в эти времена? Ответил - "Тут всё решает судьба".
Эмиль написал три рецензии на мои стихотворные сборники, которые я привожу ниже. Четвертая, увы, уже не состоится... Но, во всяком случае, одним из последних (если не последним) его чтением был сборник "Горсад":
"Еду, можно сказать, в вашем обществе. Помню, в прошлый раз читал под рюмку, сидя вечером на кухоньке, где окно с видом на заснеженный лес. Повторю этот опыт!"
Надеюсь, успел повторить...
Михаил Окунь, «Средь химер». Стихотворения. — Гельзенкирхен, 2011
Светлая, едва наметившаяся печаль — или приглушенная радость, тихая восторженность живет в давних, гармоничных стихах поэта? В них пробегают отзвуки, отблески будто бы остановившегося, затихшего прошлого, — и вот тишина этого прошлого переходит в настоящее, автор удерживает ее, окружает невидимой оградой, сохраняет в памяти навсегда.
Откроешь двери — за порогом
Весь мир как будто из стекла:
Поселок, сосны и дорога,
Что среди сосен пролегла.
А там, у берега залива,
Припай белеет ледяной.
В него залив стучит лениво
Едва заметною волной.
В этих летучих, можно сказать, почти беспечных строках нет торопливости, нет эмоционального всплеска; автор словно видит сон, в котором, как бы физически отсутствуя, он обращается в зрение, и не детали ему важны, а всего лишь немногое, самодостаточное, главное: дорога среди сосен, ленивые волны залива; а бросишь взгляд вдаль — «И вдруг по контурам знакомым / Сквозь дымку узнаешь Кронштадт…»
В окуневских стихах ничего не происходит. Прибалтийский природный фон; соотнесенная с ним фигура автора, который задумчиво вспоминает о том, что его связывало с незабываемыми местами… Причем она не в центре этого фона, а где-то в стороне, в уголке, в закутке. Речь автора чуть слышна, он о т с у т с т в у е т в настоящем, почти чужд прошлому: потому что его прошлое — призрачно:
Вот и опять каменистая эта земля…
Все валуны у дорог, у полей, да холмы.
Нам ли с тобою не памятны эти края?
Только тогда — мне подумалось — были не мы…
Пренебрежение метафорами, немудреная, скупая речь — и вместе с тем напевная интонация, подвижный стиховой темп; простое перечисление того, что видит поэт, становится одухотворенным пейзажем, слегка взволнованным настроением, состоянием души — чуткой, меланхолически настроенной:
В этом озере зеркальном
Отразился белый свет:
Небо, островок недальний,
Лодка и велосипед.
<…>
Только мы не ждали чуда.
Солнце скрылось, лес молчал.
Позабылся, как причуда,
Сгнивший заживо причал.
Такой несколько отстраненный, петербургски сдержанный тон характерен для Михаила Окуня, взявшего, кажется, приглушенную ноту раз и навсегда, чтобы не нагружать стих излишним драматизмом (о душевном подъеме речи нет: веселое расположение духа поэту не свойственно). А поводов для радости Окунь действительно не находит: прошлое, которое еще совсем недавно воспринималось романтически-грустным, — со временем становится тягостным, угнетающим; вот-вот накатит тоска, подступит боль. Отчего? От осознания того, что все на свете преходяще, все безвозвратно, беспощадно-мгновенно. Загаданное не сбылось; ничего хорошего не ждешь и впереди… Поэтическое восприятие мира не выдерживает «напора жесткой прозы» — досадной, искусственной, подминающей под себя жизнь настоящую, истинную, которая на самом деле должна бы восприниматься как волшебство. Отсюда — невозможность петь «золотым» или «серебряным» голосом, только — трудно дающимся «медным».
Да, звучание стиха Окуня в девяностые годы сильно меняется, в них трудно отыскать «легкое дыхание» и умиротворенность.
Оговорюсь: однако и не об отчаянии его стихи. В них скорее — горечь уныния, невозможность забыться в воспоминаниях о прекрасных мгновениях жизни, о дорогих сердцу местах; память поэта — не что иное как источник тоски:
Порой мне чудится шум комаровских сосен…
И хоть унынье грех, пусть так, а между тем
Я день перетерплю, но вечер мне несносен,
И быть не хочется ни с кем.
С переездом в Германию (в 2002 году) тоска обостряется; явны переклички с Георгием Ивановым: отсутствие надежд и желаний, воли к радости, ощущение, по сути, прожитости жизни (она обратилась теперь в «форму новую неволи»), а если какие перемены и возможны, то лишь — к худшему («Неужто катастрофы ждать? — / Должно быть, катастрофы»). Становится обременительным даже общество самого себя:
В том я больше не вижу резона,
Чтоб вокруг никого не любя,
Средь пожухлых осенних газонов
Целиком погружаться в себя.
Что ты знаешь, любитель безделиц,
Драгоценных мгновений транжир,
Чахлых скверов извечный сиделец,
Электричек пустых пассажир?
Из поэзии Окуня окончательно уходят вдохновенные, не омраченные раздумьями мотивы, навеянные воспоминаниями о любимых с детства пейзажах, природа лишается романтики; смена времен года для него — метафора стремительно уходящей жизни.
Закончилось лето. У рыжей горы
Всю ночь до утра полыхали костры.
И за горизонт улетали холмы
Со скоростью света, со скоростью тьмы…
Более того, вместить окружающую его красоту поэту не по силам; он способен воспринимать ее скорее как насмешливый намек на зыбкость человеческого существования:
Корабельных сосен колоннада,
Елей снеговые терема…
Этих бы красивостей не надо —
И без них понятно, что зима <…>
Теряя жизненную силу в себе, поэт обретает ее в искреннем стихе, пусть и устало проговариваемом. Тут уж не до позы, не до красивостей, не до заботы о «мастерстве»; каждое стихотворение — словно свободный вдох — и свободный выдох, — при полной невозможности многоговорения. Чтобы высказаться, Михаилу Окуню достаточно, как правило, восьми — шестнадцати строк; продолжать нет необходимости, нет смысла: иначе пойдет уже «сочинительство». Стихотворения-реплики Окуня — нашедшая единственно нужные слова мысль, — мысль, не требующая развития, — в противном случае ей бы грозило быть облаченной в одежду банальности. Да и какое тут сочинительство, если поэта все время преследует «мучительная музыка» Ленинграда-Петербурга; если с тупой, томящей ностальгией он вспоминает праздник в одном из городских парков, подаренный «администрацией районной»: петарды, чан с пуншем, надрывный бард и даже местные ****и (почему-то поэт так настаивает на последних: упомянуты дважды; может, немецкие — на порядок ниже?); если душа его мысленно блуждает в родном городе; если, слыша здесь, на чужбине, иноязычную речь, он чувствует себя «оплеванным»; и если, пытаясь преобразить свое инерционное существование, он задумчиво принимает «сто грамм, потом еще…», — тогда
И дневная отойдет запарка.
Лучше ничего не будет, нет,
Чем, откинувшись на лавке парка,
Замедлять движение планет.
Да, опустошенность, упадок душевных сил, рутина, — в общем, жизнь, «как в дурном анекдоте», — из всего этого складывается настроение стихов Михаила Окуня. Однако сами стихи не создают ощущения тоски и бессилия. Написанные в строгих классических традициях (автор не позволяет себе шатания размера, ритмического сбоя, приблизительных рифм), стихи эти неизменно живые; и даже строки, простые до тривиальности, подчиняются общему эмоциональному состоянию поэта, позволяющего себе намеренную опрощенность высказывания, тем самым предельно разрушая дистанцию «автор — лирический герой». У Окуня нет случайных — или, если сказать по-другому, «лишних» стихотворений: он пишет главным образом об одном и том же, но всегда — не одинаково, под разным углом зрения (даже если «разница» порой не вполне заметна). Угрюмой иронией, кое-где полуспрятанным юмором он, безусловно, говорит свое «нет» чрезмерной серьезности, подавленности и безволию. Окунь — все-таки на стороне Красоты, все-таки ищет ее — и она являет ему себя.
И нет ни воли, ни покоя,
Ни мимолетного лица…
Скажи, но что там золотое
Мерещится мне без конца? —
Играет, бьет последним блеском,
Скрывается среди дерев,
Стремится к дальним перелескам
И пропадает, умерев…
Пропадает, но ведь — мерещится, играет, блестит. И без конца. Значит, мир, несмотря ни на что, прекрасен. Михаил Окунь это видит. И продолжает писать стихи. Золотое никуда не ушло.
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Дети Ра, 1 – 2012.
Книжная полка Эмиля Сокольского. Прочитанные книги.
Михаил Окунь, «33 трилистника»,Гельзенкирхен, 2016
«33 трилистника» — то есть тридцать три цикла из трех коротких (обычно в одну-две строфы) стихотворений. Интереснейший опыт для поэта! Если здесь что и придумано, то лишь — идея остановиться на цифре 33; каждый же цикл — вовсе не результат «работы над темой»: в «трилистниках» собраны стихи, написанные с 1980-го по 2005 годы, — получилась такая вот своеобразная поэтическая «инвентаризация», художественно-смысловая их раскладка. Если учесть основную особенность стихов Михаила Окуня — их ретроспективность, перечисление картин и деталей из прошлой жизни, — то понятно, что и новый, столь оригинально выстроенный сборник тоже ретроспекция: не просто взгляд в прошлое, но и — осознанность прошлого, переживание его снова и снова. В стихах важно — не что происходило, а — почему это вспоминается, к а к вспоминается.
Стихи Михаила Окуня — маленькие лирические новеллы, штрихи памяти, психологические наблюдения, беглые заметки; для них характерны приглушенное звучание, легкая размытость красок, плавность течения речи, в которой через дымку печали иногда просвечивает улыбка — что «приближает» к нам автора и делает его вроде бы «обычным человеком»: гуляющим по парку и городским улицам, заходящим в открытое кафе хлебнуть пивка или пропустить стаканчик чего покрепче, — кажется, именно в это время и происходит его общение с читателем, — общение простое, без мудрствований («И может статься, ум угасший / Превыше изощренных, злых умов», — иронически заключает он в стихотворении о слабоумном, из «Трилистника слабоумия»).
Окунь уже много лет живет в Германии, — видимо, так и не ставшей ему родной («Ленивая луна над черепичной крышей, / Хронический уют немецких городков» из «Трилистника германской глубинки» — здесь я не слышу ни любви, ни душевной теплоты); навечно родным ему остается все-таки Ленинград, с которым он связан рождением, детством и молодостью, — о чем говорит даже такое спокойное, без взволнованного придыхания стихотворение (из «Трилистника с рыбаками»):
Рыбак подледный, как помешанный,
Сверлит коловоротом пруд,
И через голый парк заснеженный
Собаки радостно бегут.
И посреди безмолвья белого
Функционирует ларек,
И парень вида обнаглелого
В нем восседает, как царек.
И хоть скукожен я от холода,
Но день хорош — ни дать, ни взять!
И все вокруг светло и молодо,
И слова некому сказать…
Михаил Окунь — из тех немногих современных поэтов-эмигрантов, для которых отечеством не является весь земной шар; читая его стихи, не вижу большой разницы в том, написаны они до или после отъезда: он не скрывает, что по-настоящему живет только у себя на родине (пусть и мысленно) — и это отражается не только в содержании книги, но и в самом строе стиха — строго-традиционном, гармоничном, сдержанном по звуку. Петербургской ноте, ноте одиночества Окунь остается верен всегда, — говорит ли о самом себе («…Так безнадежно одиноко / Мне не бывало и в лесу», — речь о людском потоке, плывущем по эскалатору метро; это из «Трилистника общественного транспорта») или, скажем, вот из «Трилистника со стариками»:
Заглядывают сумерки в квартал
Окраинный… Как беглые наброски —
Прямоугольники домов, пруда овал
И бережок, заплеванный и плоский.
Торчит, как нарисованный, в окне
Старик, и занавески вяло виснут.
Обычный нищий в собственной стране.
Но не бездомен — в личный ящик втиснут. <…>
Справедливости ради добавлю: да, Михаил Окунь — поэт городской (определено ведь название жанра — городская лирика), однако иногда он выходит за «городские» рамки, и тогда природа становится особо острым и даже мистическим выразителем его душевного состояния; пример — из «Трилистника леса и озера»:
Я видел озеро во сне.
Оно поблескивало мглисто
И тайно угрожало мне
Стрелой коварной стрелолиста.
И в ожидании беды
Я вдруг почуял отчего-то
И взгляды рыб из-под воды,
И взгляды птиц с высот полета.
А чем завершается сборник? — конечно, «Трилистником Ленинграда». «Мучительную музыку» северной столицы поэт слышит постоянно. А я слышу эту музыку в его стихах.
Дети Ра, 7 – 2017
Эмиль Сокольский. Книжная полка.
ИЗ ВЫСШИХ СФЕР
Михаил Окунь, «Февральская вода», Гельзенкирхен: «Edita Gelsen», 2018
Название книги подсказано названием последнего в ней стихотворения: февральская вода с трудом пробивается сквозь ледяную корку и лишь у запруды вкрадчиво журчит – но к ночи вновь замерзает. Так и душа: оттаивает только когда вспоминает о родном Ленинграде, в постсоветское время вернувшем себе историческое название. Стихи Михаила Окуня, живущего в Германии, не изменяют своей поэтической природе: в них нет политики, нет презрения ко всему «советскому», они не возмущаются «идейной пропагандой» и «несвободной». А есть в них – глубокое чувство прожитой в России жизни, из которой автор не старается извлечь ничего лишнего, бесполезно прожитого, – того, что стоило бы переделать, переписать, переосмыслить. Память лишь фиксирует приметы прошлого – а сам поэт остаётся самим собой, живущим по своим внутренним законам и не осмеивающим былого – хотя бы потому, что кровно связан с этим былым, был молодым и вдохновенным. Разве влюблённость в пионервожатую зависела от условий времени и местонахождения?
Июльский воздух, пряный, клейкий,
её волнующая грудь…
А мы на утренней линейке
перемогались как-нибудь.
Её воркующее слово
послаще было всяких слов.
Я повторял: «Всегда готовы!»,
но оказался не готов…
В последней строке сквозит самоирония, но это – опять же не издёвка, а скорее биографическая чёрточка, психологическая нота, ностальгическая усмешка человека, не желающего забыть самые, может быть, светлые и беззаботные годы, наполненные искренним душевным подъёмом. Да, этот подъём оказался не «навсегда», однако – почему, томя душу, упорно не выходят из головы шестидесятые?
Белизна двухэтажных сараев,
Воробьиных дворов желтизна.
Он выходит и видит: до края
Дымный воздух слоистый – весна!
Он к своей равнодушной отчизне
Прикипел коммунальной душой.
И участвуя в маленькой жизни,
Твёрдо верит в причастность к большой.
В отсылках к Мандельштаму («И опять к равнодушной отчизне / Дикой уткой взовьется упрек, – / Я участвую в сумрачной жизни, / Где один к одному одинок!») и к Бродскому («к равнодушной отчизне прижимаясь щекой») Окуню, пожалуй, ближе Бродский – только с поправкой на бытовую, будничную сторону жизни. Конечно, особняком в книге стоят частушечные куплеты «Стихи о советской власти», цикл «Хайку советского периода», в котором приведены трёхстрочные реплики, характерные для разговоров эпохи застоя, и баллада «Последний герой», дающая образ запойного мужика, не видящего смысла жизни в своём беспросветном российском захолустье, – но, я думаю, это не демонстрация приговора прошлому, а то же усмешливое вспоминание российских реалий. Стихи Окуня дают мне понять, что отъезд из «равнодушной отчизны» ничего в корне не изменил в его внутреннем мироощущении:
Расстояния, конечно, разделяют…
И страна совсем другая, ну да бог с ней.
А жизнь мельчает, мельчает, дно выявляя, –
отсюда, со швабской горы, видней.
Злобствуем, себя калечим…
Но не так уж мы друг от друга далеки,
хоть и перекликнуться нам больше нечем,
кроме «Бриллиантовой руки».
Книга «Февральская вода» – замечательный пример «жизни в стихе»; то есть жизни, в которой зримая, окружающая человека реальность заменяется реальностью поэтической, реальностью текста. Неторопливые наблюдения Михаила Окуня, уложенные в две-четыре строфы, – это, в общем, и есть его настоящая жизнь, его управление своей жизнью, поскольку он в ней полноправный хозяин: то погрустит, то усмехнётся, то посмеётся. Стихи спасают от драматизма восприятия всего внешнего – и даже от досадного чувства возраста: «Жизнь кончается как водка, / В два часа ночной порой, / И пружинистой походкой / Не сгоняешь за второй». И несмотря на утверждение – «Сочинять ничего не надо – / Лес уже сам себя сочинил», несмотря на призыв к тишине, автор ищет язык, ищет способы выражения, чтобы дать имя этой тишине – и тем звукам, которые из неё тихо льются.
Загаженный подъезд, балкончик кривоватый,
А под ногой не лёд, а гранулы стекла…
Пришёл домой и спи – ведь ты не виноватый,
Что молодость прошла –
Таинственно прошла!
Плотней уткнись в диван, укройся одеялом,
попробуй затянуть ту спячку до весны.
Бухая каждый день, живёшь без идеалов –
И бог тебе не шлёт, как встарь, цветные сны.
Хотя в иную ночь и снов таких не надо –
Проснувшись в два часа, полночи у окна
Глядишь на чудеса небесного парада
И музыка тебе из высших сфер слышна…
Журнал "Гостиная", вып. 105. Весна 2020.