Вещает так, как я, лишь подлинный араб.
Всяк убедится в том, услышав стих единый.
Слова соперников отличны от моих,
Как лепет женщины – от языка мужчины.
Я – жемчуг, дар морей. Меня далек изъян.
А ты державный меч. На грани ни щербины.
Ужели зрячего нам нужно уверять,
Что тьма кромешная черней небесной сини.
( Перевод В. Волосатова)
Он возвращался. Ему надоело скитаться по задворкам Халифата. Очень хотелось домой, в родную Куфу или страну Аш-Шам, где его когда-то так привечали, правда, и обижали тоже. Он тосковал. В своих последних «Адудият» он писал о сирийской весне, бедуинской щедрости и арабском гостеприимстве, которого ему так недоставало в стране персов. В конце концов, он большой поэт, его знают в Багдаде и Алеппо. Да и деньжат кое-каких он накопил и не только деньжат. При дворе у Адуда ему щедро платили за каждый мадих. Сколько он их написал за свою жизнь! Искренних, не совсем искренних, и совсем не искренних с двойным дном, как это бывало при дворе у Кафура из Фустата, жалкого правителя - плебея, губошлепа, так и не узнавшего что такое настоящий бедуинский кодекс чести, обещавшего сделать его, Абу т-Таййиба, наместником в египетской провинции. Зато, какую едкую хиджа он написал тому напоследок. Долго будет помнить:
«Чем гоняться за славой, ты лучше побрился бы.
Поищи-ка прибор свой. Где тазик и кисточки?
Знать немало грехов накопилось за подданным,
Что призвал тебя князем, собака нечистая…
Всяк народ выбирает вождем соплеменника.
Мусульманин же выбрал раба неказистого…»
(Перевод В. Волосатова)
И вот теперь он едет домой. Впереди маячил дом с внутренним двориком, садом и фонтаном, где можно будет забыть о мадихах и писать исключительно васфы, размышляя о превратностях судьбы и бренности жизни. «Судьба настигнет тебя, как старый слепой верблюд», - говаривал еще несравненный Зухейр. И лучше его еще никто под Солнцем про судьбу не сказал.
Верблюд ступает не спеша, как будто опасается чего-то. Та та та та та та. – Что это раджаз, тавиль или какой-то другой размер из числа тех, что когда-то придумал гениальный Халиль? Паланкин немного трясло, но от этого только клонило ко сну. Ему который раз приснился роскошный Алеппо, дворец Сейф ад-Давля и эта ужасная сцена с персом Халявейхом, этим выскочкой, позволившим себе сделать замечание ему, великому Аль-Мутанабби, которого при жизни едва не возвели в пророки. Зря что ли у него родинка на животе? Он, конечно, ответил - знай наших. Этих персов нужно всегда ставить на место, иначе они наломают дров.
Сколько их развелось по всему Халифату, а арабы в страшном загоне. Сибавайхи, Халавейхи... Понастроили разных грамматических схем, украденных у греков, изобрели искусственный язык, на котором вместе с арамеями и евреями пишут свои жалкие трактаты. Это уже не тот божественный язык, на котором сочиняли свои муаллака Имруулькейс и Зухейр. Он то знает, что говорит. Он, который прожил столько времени в Сирийской пустыне с родными по крови бедуинами, которые только и сохранили аль-луга аль-мубина. Но каков Сейф ! Друг называется! А ведь с ним столько связано, и какие надежды он на него возлагал! Тот даже пальцем не пошевелил, когда этот паршивый грамотей из персидской глубинки запустил в его друга связкой ключей. Конечно, он не мог стерпеть такого. Он уехал к губошлепу Кафуру в Египет. Еще тот фрукт.
Впереди послышался непонятный шум, какая-то возня. Прибежал раб, еле дышит: Мавляй, там Фатик, он грозится тебя убить, говорит что-то о своей сестре.
- Фатик, Фатик, Фатик аль-Асади…Ах, да, его худосочная сестра, ключицы которой он сравнил с подгнившими шипами увядшей розы. Как давно это было! Что ему нужно? Не уж то помнит до сих пор. Впрочем, неудивительно. Бедуинские законы, это почище вендетты будет. Честь сестры дорого стоит. Может, ее и в живых то нет. А все туда же.
Впрочем, вспомни себя в бедуинской молодости:
- «Я неуживчив, зол, но не судите строго.
Зато все рифмы мне подвластны,
И у народа, так обласканного Богом,
Как Салех у Самуда я несчастный.»
В голове каравана завязался настоящий бой, и, похоже, не в его пользу. Сил у Фатика было намного больше. Да и его воины- бедуины были явно посноровистей, чем эти полувялые персы из караванной стражи. Он снова вспомнил о домике с фонтаном в родной Куфе. Где-то рядом Багдад, а сбоку так соблазнительно темнел овраг: нырнешь и поминай как звали. Он уже слез с верблюда, но его трусливый демарш упредил сын:
- Отец, не ты ли написал:
«И стремя, и ночь, и пустыня – моя друзья…»
«А сабля, перо и гордыня – судьба моя» –
- закончил он свой же, на весь Восток прогремевший бейт, вставил ногу в стремя любимого коня и окунулся в самую гущу битвы. Первой же стрелой его сразило наповал.
К сведению:
Абу-т-Таййиб или Ахмад Бен аль Хусен аль-Джаафи аль - Кинди родился в местечке Кинда близ Куфы, В молодости поэт увлекался романтикой жизни и быта бедуинов, долго жил и странствовал по Сирийской пустыне и даже по некоторым данным провозглашал себя пророком в их среде, за что в последствии получил прозвище Аль-Мутанабби, которое буквально означает лжепророк. Его имя часто связывают с правителем Алеппо и северной Сирии Сейф ад-Дауля (945-967) из династии Хамданидов, при дворе которого поэт состоял на службе более девяти лет и долгое время пользовался его покровительством. Там же написал свои лучшие стихи, которые впоследствии вошли в диван под названием «Сейфият».
Известен как сочинитель большого количества мадихов (панегириков), реже риса (элегий), где превозносил достоинства арабских правителей. Но даже в рамках этих довольно консервативных жанров классической арабской поэзии аль-Мутанабби находил возможность для отражения своего неповторимого внутреннего мира, высоких поэтических образов, философских размышлений о смысле жизни. За свою жизнь поэт много странствовал, переезжая от одного арабского правителя к другому. Рассорившись с Сейф ад-Дауля, он переехал ко двору египетского правителя Кафура (966 – 968) из династии Ихшидитов, который обещал сделать его вали1 одной из провинций. Тому приписывают ироническое замечание о Аль-Мутанабби: «В молодости он хотел быть пророком, наравне с Мухаммадом, а теперь жаждет стать соправителем Кафура». Разгневанный Мутанабби пишет на него хиджа, где называет Кафура жалким евнухом, губы которого занимают половину тела. В дальнейшем его жизнь полна скитаний. Последние полгода жизни он состоял при дворе буидского правителя из Шираза Адуд ад-Довля (949 -983). Поэтому цикл стихов, написанный в то время получил название «Адудият». В 965 году, возвращаясь в Багдад, поэт был убит бедуинами.