Апостолы Русской Свободы.
П.Г. КАХОВСКИЙ НА СЛЕДСТВИИ.
Каховский был арестован 15 декабря в гостинице «Неаполь», расположенной на углу Вознесенской улицы и Екатерининского канала. Дом этот сохранился и по сей день.
После краха восстания, Пётр переночевал у своего товарища, Кожевникова, а на другой день вернулся к себе в номер. Там его и задержали, разыскивая ещё с вечера. Следственной Комиссии он дал весьма подробные показания.
Он являлся одной из самых странных фигур среди декабристов. Знаком был с немногими. Сам предлагал себя в цареубийцы. Лично ненавидел великого князя Константина, разжаловавшего его в рядовые. Близких не имел, оттого и не писал, в период следствия, никому писем.
На одном из допросов заявил: «Мы готовы для цели общества убить кого угодно. С этими филантропами ничего не сделаешь, тут просто надобно резать!»
На допросах Каховский стал отрицать своё желание цареубийства: «Никогда я не вызывался убить императора. А вот они, на своих совещаниях, решили, что царскую фамилию надо содержать в крепости, пока в Варшаве не убьют великого князя Константина Павловича. А уж тогда надо убить и всех остальных, якобы при попытке к бегству. Кроме того, утверждаю, что Рылеев (его приятель) говорил, что Константина Павловича надо убить всенародно, а убийца должен закричать, что его подговорил Николай Павлович».
Кроме того, Каховский долго отрицал, что именно он стрелял в генерала Милорадовича, так как вообще, в тот момент, якобы находился на другом конце Сенатской площади.
Из крепости Пётр написал Николаю I: «… очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести вред».
О планах цареубийства Каховский показал: «… При самом принятии меня в члены общества, Рылеев открыл мне намерения оного: цель была одна и та же – истребить императорскую фамилию и ввести правление Демократическое… Мне же сказал он (Рылеев 13.12. 1825), обнимая меня: « Я знаю твоё самоотвержение, ты можешь быть полезнее, чем на площади, истребив императора». Я совершенно не отказывался, возражал ему, что сего сделать невозможно, какия я найду к сему средства? Он представлял, чтобы я вошёл во дворец рано поутру, прежде восстания, в офицерском мундире, или на площади, ежели выедет император, убил его. На сие я ничего не отвечал ему; он спешил ехать в Финляндский полк и сказал, что, воротясь, поговорит со мной. Признаюсь откровенно, увлечённый бедствиями Отечества и, быть может, заблуждаясь в целях и намерениях, я, для общей пользы, не видел преступления. Но соглашение Рылеева на убийство мне показалось гадким; и при том я давно его подозревал в нечистоте правил. Дружба его с Александром Бестужевым, хотя и вовлечённым в преступление, но некорыстным, не алчущим своей прибыли; и, принятые мной люди в члены общества, удерживали меня в оном. 13 декабря, поздно ночью, я приходил к Бестужеву и сказал ему, что не могу решиться на предложение Рылеева и что, искавши случай нанести удар императору, я могу остаться праздным и не разделить опасности общей; я считаю преступлением, и он был со мной согласен.
Гораздо ещё прежде предпринятого восстания, я говорил с Рылеевым: о обязанностях Гражданина, о самоотвержении и, между прочими словами, сказал: что, для блага Отечества, я готов бы был и отца моего принести в жертву – я так чувствовал. Он из сего делал заключение, что я способен убить императора; и даже мне известно было, что он, хваля моё самоотвержение, разглашал, будто я на сие вызываюсь.
Зачем мне лгать, я не щажу себя, повторяю, что я готов был всегда принести себя в жертву и, для пользы Отечества, не видел преступления. Но никогда бы не решился убить Государя, в точности не уверясь в необходимой в том потребности для блага общего.
Показания мои так истинны, как свят Бог! Я не жил увёртками и умру с чистой душой. Не желаю зла и Рылееву, я ему несколько обязан, он долго был моим приятелем, но меня вынудили говорить, чего бы я не хотел. Довольно несчастных! Переговаривать чужие пустые слова, которые были говорены, как говорится всякий вздор – я не могу! Пусть, что хотят, на меня показывают, я оправдываться не буду; и если что показывал, показывал истину, не для спасения своего… Я был тронут до глубины сердца мягкостию обхождения Господина Генерал-Адъютанта Левашева и милосердием Государя Императора. Более я ничего не знаю и прошу одной милости скорого приговора».
Каховского лично допрашивал Николай I, назначив оному повышение довольствия и разрешив лично писать на своё имя.
И Каховский написал императору:
«Намерения тайного общества открыты; мы были заговорщиками против Вас, преступная цель была наша: истребить всю, ныне царствующую фамилию, и хотя потоком крови основать правление народное. Успеть в первом мы легко могли; людей с самоотвержением было достаточно. Я первый за первое благо считал не только жизнью, честью жертвовать пользе моего Отечества.
Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения – не всё ли равно? Но что может быть слаще, как умереть, принеся пользу? Человек, исполненный чистотою, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, но творить добро для добра, без возмездия.
Так думал и я, так и поступал. Увлечённый пламенной любовью к Родине, страстью к свободе, я не видел преступления для блага общего. Силы заговорщиков мне мало известны, и, сознаюсь, я, безрассудно предавшись порыву чувств, был готов на всё, но, слава Богу, не сделался цареубийцей. Слава Богу, что Ваше Величество не поверили Якубовичу, не подъехали к каре мятежному; может быть, в исступлении я бы первый готов был по Вас стрелять. Ни в чём не запираюсь, душа моя пред Вами открыта! В трёхмесячном заключении я не ожесточился.
Нет, Государь, напротив, милосердие к врагам Вашим смягчило меня. Свободно размыслив, я ещё благословляю судьбу за её промысел. Мы могли и были сильны истребить Вас, но теперь я ясно вижу, что мы не были сильны основать порядок правления, и причинили бы лишь бедствия Отечеству. Я не мог бы радоваться Вашей беспорочной гибели, меня влекла не жажда крови и не мщение. И пишу к Вашему Величеству не из боязни наказания. Я мог быть врагом Вашим, но подлецом быть не могу, и ни из чего говорить не стану, иначе, как чувствую».
А вот выдержки уже из допросных листов Каховского.
ВОПРОС - Отвечайте на всё сие с совершенною откровенностию объяснив:
А) действительно ли имели вы твёрдое намерение покуситься на жизнь покойного императора? Не сообщили ли вы онаго ещё кому-нибудь, кроме Рылеева, и не разделял ли кто с вами онаго?
Б) точно ли Рылеев убеждал вас оставить намерение сие, и что заставило вас снова обратиться к оному в сентябре 1825 года?
КАХОВСКИЙ:
- Подпоручик Рылеев принял меня в общество в начале прошлого года, и, при самом принятии, объявил мне цель оного: истребление всей, ныне царствующей фамилии, и водворение правления народного. Бывая часто у Рылеева, говорил с ним часто и просил меня представить Думе, но он всегда мне то отказывал.
Один раз осенью, зайдя к Александру Бестужеву, нашёл его собирающимся идти ходить, он пригласил меня идти с ним; дорогой говорили о делах общества и, между прочим, он сказал мне: «Представь, Рылеев воображает, что найдутся люди, которые решатся не только пожертвовать собой для цели общества, но и самую честь принесут для неё в жертву». Я просил его истолковать мне слова сии, он рассказал мне предположение Рылеева «Тем, которые решатся истребить царствующую фамилию, дадутся все средства бежать из России, но если они попадутся, то должны показать, что не были в обществе, потому что Общество чрез то может пострадать. Цареубийство, для какой бы- то цели ни было, всегда народу кажется преступлением».
На сие я говорил Бестужеву, что если убить царя есть преступление, и теперь, и во время свободы также будет видеться, то лучше к сему не приступать, и что, верно, не найдутся на сие люди.
Бестужев сказал мне: «А Рылеев всегда толкует о тебе, что ты на всё решишься». Я отвечал, напрасно сие говорит Рылеев. Если он разумеет себя кинжалом, то, пожалста, скажи ему, чтобы он не укололся; я давно замечаю Рылеева, он тонко меня склоняет, но обманется. Я готов собой жертвовать Отечеству, но ступенькой ему, или кому другому, к возвышению не ляжу.
На другой день я занемог, просил Рылеева ко мне прийти; и когда пришёл он, я ему рассказал мой разговор с А. Бестужевым. Он ужастно разсердился, наговорил мне, что я весь во фразах и что он в чистоте моей обманулся, и что Бестужев лгал обо мне. Он наговорил, что и без меня есть много желающих, и чище меня.
Скоро потом пришёл Бестужев, сказав мне, что Рылеев на него сердится: зачем он мне разсказал всё, прибавил: «Я не хочу обманывать и иду прямо».
После всего, мной узнанного, я требовал настоятельно, чтобы был представлен Думе, написал членам оной письмо, но Рылеев сжёг его и отказал мне представить меня в оную, за что я с ним поссорился и отказался от общества.
Много, сему подобного, что дало мне подозревать Рылеева, и я того не скрывал от него. Никогда я не вызывался убить покойного Императора, но, в разговоре о самоотвержении, сказал Рылееву: «для блага моего Отечества я готов бы был и отцом моим пожертвовать».
Вот одно из последних писем Каховского на имя генерал-адъютанта Левашева, от 14.05 1826 года:
«…Простите, что до сих пор я имел низость обманывать доброе Ваше обо мне мнение. Очные ставки раздражили меня, и они никогда не могли бы вынудить меня сознаться; я на них видел лишь подлость души клеветников-Показателей.
Ваше обо мне участие глубоко впечатлилось в сердце моём; мне совестно было лгать пред Вами – но, раз сделанное показание, хотел удержать.
Мне больно, что я не сознался во всём милосердому Государю Императору; право, я о себе не думал, но я щадил других; при том, Его Величество одним словом сем удержал меня, сказав: «… а нас всех зарезать хотели».
Вы знаете, Ваше Превосходительство, сердце человеческое; каково сознаться в столь ужасном преступлении? Я не родился злодеем, я гадок теперь самому себе. Вот моя исповедь. Верьте совести, что я говорю истину и никогда не унижусь до подлой клеветы.
Я познакомился с Рылеевым у Глинки, скоро с ним сошёлся, довольно коротко, часто бывал у него; согласие во мнениях нас подружило. Он открыл мне о тайном Обществе, принял меня в оное, и, при самом принятии, открыл мне и цель онаго: истребление Царствующей фамилии и водворение правления народного. Я с ним совсем был согласен.
Рылеев, видя во мне страстную любовь к Родине и Свободе, пылкость и решительность характера, стал действовать так, чтобы приготовить меня кинжалом в руках его. Но он не умел себя хорошо вести и очень во мне ошибся. Я не буду говорить всего, как он представлял мне в пример Брута, Занда, даже Соловьёва, который убил Батурина! Просто я скажу Вашему Превосходительству, что Рылеев потерял рассудок, склоняя меня. Он думал, что он очень тонок, но был так груб, что я не знаю, какой бы невежа его не понял.
По приезду Якубовича из Москвы, Рылеев рассказывал мне, что будто Якубович решился убить покойного Императора в параде на Царицыном Лугу. Вы изволили слышать, как он себя оправдывал, я расскажу весь о сем разговор мой с ним, чтобы Вы могли судить, как он изворачивается.
Он говорил -
- Не правда ли, Каховский, славный бы поступок был Якубовича?! –
- Ничего, брат Рылеев, нет здесь славного, просто жест оскорблённого безумца; я разумею славным то, что полезно. –
- Да, я с тобой согласен, потому и удержал Якубовича до времени, но я говорю, какой бы урок царям. Тиран пал среди тысяч своих опричников! –
- Что же такое, что пал. Завтра будет другой. Хорошо, если можно поразить тиранство, а уроков (разверни историю и найдёшь), их множество. –
- Я тебя знаю, ты только чтобы спорить, а сам защищаешь Занта. –
- Да, Рылеев, я против бессмысленных невежд. –
- Ты так завистлив, что вечно всё то осуждаешь, чего сам не можешь сделать. Ну, а не говорил ли ты, что Соловьёв сделал дело? –
- Да, говорил, потому что Соловьёв ничего не мог более сделать; но чем руководствовался? Личным гадким мщением, а жертвовать собой надо знать, для чего. Идти убить Царя мудрёного ничего нет, и всех зарезать не штука. Но, низвергнувши правление, надо иметь возможность восстановить другое; а иначе, брат, безумно и приступать. Завидовать, право, мне нечему, я готов сей час собой пожертвовать, но хочу, чтобы из того была польза. –
- Однако, скажи, что может ли положение России, при каком бы то ни было перевороте, быть хуже, как теперь? Потому я много не рассуждаю и соглашаюсь с тобой. –
Вы можете, Ваше Превосходительство, из разговора сего заключить, кто из нас – я или он -соглашал на убийство? Я клянусь Богом, честью, Отечеством клянусь, что я говорю истину, и ни одного слова не прибавляю.
Приняв в общество несколько людей, и людей очень мне близких, я не мог ими жертвовать для общества, да и сам хотел знать силу онаго. Я готов был пожертвовать собой для Отечества, каким бы то образом ни было, но быть игрушкой Рылеева, и когда я уже очень заметил нечистоту его правил и намерений; доказательства тому вот какие:
Рылеев сказал мне один раз, что Думе будет нужно на некоторое время удержать правление за собой, потому что ещё народ не совершенно приготовлен к получению свободы. Моё на сие возражение Вам известно.
Все сии случаи очень натурально заставили меня Рылеева подозревать. Я решительно от него требовал, чтобы я был представлен в Думу, чтобы знал, с кем я имею дело, и что я друзей моих губить не стану, а его вижу нечистым, или иначе я отказываюсь от общества.
Он сердился, уговаривал меня сем, присылал ко мне А. Бестужева, но я отказался от Общества. Несчётно раз приходил ко мне Рылеев, упрашивал меня опять вступить и говорил мне:
- Ну, подозревай меня, действуй против меня, если я начну что-нибудь во вред Отечеству, или что для своей выгоды. В Думу, ей-Богу, теперь нельзя кого представить, но, будь уверен, что ты будешь представлен в скором времени. –
Я очень понимал причины ухаживания за мной Рылеева; он очень знал, что моего слова довольно, чтобы Лейб-Гренадеры все отстали от Рылеева. Вот доказательства, что я не только не возбуждал резать, но и восстания очень опасался.
Смерть Императора, поступки Государственного Совета на меня сильно подействовали; по просьбе Рылеева я опять соединился с Обществом. На совещания не ходил, видя, что Рылеев всё берёт на себя, и нарочно для удержания за собой власти, выдумал выбрать Диктатором князя Трубецкого, который переносил известия от разных государственных лиц, но в распоряжения входил мало. Я его даже никогда не слыхал говорящим.
Он, Оболенский, Одоевский, Николай Бестужев, Пущин всегда запирались с Рылеевым; о чём они толковали, право, не знаю. Сие мне даже заметил раз Сутгоф, сказав: «Нас, брат, баранами считают!»
И правда его! О чём они толковали, это им известно; нам не сделали никаких распоряжений, согнали на площадь, как баранов, а сами спрятались. Цель была всё одна и та же: истребить Царствующую фамилию и основать правление Народное.
Все рассказы барона Штенгеля – вздор! Он переделывал мои слова по-своему, а сам себя называл филантропом. Я докажу, какой он филантроп. Показания Николая Бестужева им сочинено, да я вижу и не им одним.
Ваше Превосходительство, Вам известно, что была переписка посредством книг, и я очень подозреваю, что нет ли опять какой новой; особливо, если Рылеев с Николаем Бестужевым в одном коридоре содержутся. Сторожа обольстить нетрудно, которые раскаются клеветать, на что не покусются.
В вечеру, 13 декабря, Вам уже известно, что Рылеев соглашал меня идти убить Государя, причём были Николай и Александр Бестужевы и прочие; но, Ваше Превосходительство, я о прочих говорить не хочу, извольте спросить Рылеева, кто был; он первый начал меня уговаривать, все меня обнимали, и, со слезами, просили на сие решиться. (Я удивляюсь, зачем было меня уговаривать, когда я сам вызывался?!) Ответ им мой Вам известен.
Рылеев мне предлагал и кинжал, но я его не взял. Вышел от него, ужастно сим предложением раздосадованный. Поехал в Лейб-Гренадерский полк, был у Панова, и он заметил, что я необыкновенно был скучен; спрашивал меня тому причину. Я говорил ему, что он ошибается, но он стал ко мне сильно приставать, что, верно, со мной что-нибудь случилось, и вынудил меня сказать ему, что общество сделало мне такое предложение, которое я, скорее умру, но никогда не исполню. Что такое – я ему не сказал, потому что ему не было известно намерение Общества истребить Царствующую Фамилию. За пять месяцев я притворяться не мог, и коварство мне не сродно. О сем можно спросить у Панова.
Без оправданий: я убил Милорадовича, Стюрлера и ранил Свитского офицера. О сем я писал письмо к Вам и хотел его отдать в Комитете, думая, что меня в него потребуют для выслушания показаний Штенгеля, которого Николай Бестужев делал свидетелем своей лжи. Письмо своё я при сем прилагаю.
Коварство, подлость вынудили открыть Вам всё. Вы видели, Ваше Превосходительство, Кюхельбекера. Этот человек, со слезами, говорил о поступке моём; что я, его знакомый, покусился ударить офицера. А он, Кюхельбекер, покушался убить Великого князя, но сказал солдатам, чтобы они не давали стрелять. Ссыпав порох с полки и возвратив пистолет Кюхельбекеру. И он пошёл стрелять в Воинова, но пороху не было на полке. Он говорил мне: «Какое несчастье, пистолет всё осекается», и я с него смеялся.
Рассказываю о Кюхельбекере не в оправдание себя. Если бы я хотел выстрелить по Великому князю, то подошёл бы к Его Высочеству и выстрелил. Но, ей-Богу, я не хотел. Мне предлагали выстрелить, и в сем случае я отвечал: «Я не хочу более мясничать!»
Говорю откровенно: я не выстрелил по Его Высочеству, что он подъехал поздно. Я видел – мы окружены были со всех сторон, и смерть Его Высочества причинила бы нам пущую погибель; и я теперь сто раз благословил судьбу, что я удержался.
Кюхельбекера не хочу скрывать – подлость и лицемерство должны быть наказаны. Рылеев говорит, что не было намерения истребить Царствующую Фамилию, но даже после происшествия 14 декабря, ввечеру, при Бестужеве, адъютанте флотского начальника, он упрекал: зачем не убили Его Высочества.
Первое письмо моё к Вам я писал, и ещё щадил тех, которые столь низко мне вредили, но, разобрав всё, вижу, как они гадки. И говорю откровенно – мной руководствует мщение. Они хотели оклеветать меня и, чрез то, спастись. Это подло!
Вам известны, Ваше Превосходительство, все мои намерения были чисты, тому Бог свидетель! Заблуждения и пылкость сделали меня злодеем. Но подлецом и клеветником меня ничто не в силах сделать. Если нужно, чтобы я всё сие сказал им в глаза, я согласен, но знаю, что они все запрутся.
Сделайте милость, Ваше Превосходительство! Не откажите моим покорнейшим просьбам, чем наичувствительнейше меня обяжете. Участие Ваше во мне для меня драгоценно. Я злодей. Но, будьте уверены, имею чувства и умею быть благодарным.
С глубочайшим почтением и совершенной преданностию, честь имею быть. Вашего Превосходительства, Милостивого Государя Покорнейший слуга.
Пётр Каховский. 1826 году, мая 14 дня.
P.S. Хочу всё скорей кончить».
Итак, перед нами предстал образ человека – Петра Каховского. Можно делать разные выводы и умозаключения на его счёт. А лично моё мнение, дорогой читатель, следующее: это был неординарный человек. Он порывист, эмоционален, весьма доверчив, но искренен и порядочен. И заметим, что он признаёт свою вину, но пощады для себя просить не стал. А это дорогого стоит!
Как бы мы к нему ни относились, но он не раскаялся и взошёл на эшафот, искренне веря, что приносит себя в жертву дорогому Отечеству своему.