Шла война. Послесловие. Литва 1940-41 годов

               
               
                Предисловие.
               
  Великая Отечественная война. Я пишу о том, что выпало на долю моей семьи и  близких нам людей в эти суровые годы на фоне той безмерной трагедии, которая постигла всю страну, весь советский народ, и того мужества, и той стойкости всего народа, оказавшегося в пучине войны.
.               
                Литва 1940-41 годов.

   Начало войны застало меня и мою семью в Литве, лишь накануне вошедшей в состав СССР. Прежде, чем  перейду к воспоминаниям о тех днях, когда уже гремела война, мне хочется предварить их рассказом  об  атмосфере, царившей в Литве  предвоенной, Литве такой, какую увидела я тогда глазами девятилетней школьницы. И писать я буду только о том, что видела и могла оценить сама, о чём говорили при мне мои родные и их друзья, не вдаваясь в дебри современных дебатов.

 Мой отчим, служил в одном из полков ограниченного контингента Советских войск в Прибалтике, дислоцировавшемся в городе Каунасе. Мы, ещё оставаясь в Полоцке, где раньше дислоцировался полк, в котором служил отчим, получали от него посылки с шоколадом, обувью и отрезами ткани. А теперь разрешили приезд туда семей военнослужащих, и он прислал нам вызов. 
До границы ехали в пассажирском поезде. После переезда через границу нас пересадили в поезд, принадлежавший Литве, и, к удивлению нашему, состоявший из  вагонов, похожих на товарные, переоборудованные в пассажирские, очень чистые, со скамьями вдоль стен, на которых можно было ехать только сидя. И в самом вагоне, и в воздухе за пределами его поражал всю дорогу сопровождающий нас терпкий аромат каких-то цветов, это после привычных запахов гари, ржавого железа, туалетов и ещё чего-то в зданиях вокзалов и поездах того времени. На каждой остановке  улыбчивые девушки в кружевных накрахмаленных  наколках на пышных волосах и в изящных кружевных фартучках, в блузках и юбочках, расшитых национальным орнаментом, разносили по вагонам в плетёных корзинах небольшие коробочки с различными монпансье в виде малины, смородины, крыжовника со вкусом и запахом натуральных ягод, плитки шоколада, пачки печенья и маленькие бутылочки с пивом. 

 Наконец, мы в Каунасе, утопающем в зелени городе, расположенном по обе стороны  широкой реки Неман. На высоком западном берегу-- район Панимуни с живописными лесопарком, из зелени которого выступают башни старинных замков. Военные городки  полков дивизии, в которой служил отчим, располагались на восточном низком берегу Немана в районе Шансы. Здесь для нас всё ново, всё непривычно: и полицейские в белых мундирах при шашках, пристёгнутых  сбоку  к ремням портупей, с настоящими резиновыми дубинками, создававшими для меня впечатление, что они попали сюда из нашего, вышедшего перед войной, кинофильма "Белеет парус одинокий"; и действующие костёлы, в готическом стиле из потемневшего от времени красного кирпича, в зарослях лопухов, с очищенными полянками, посыпанными речным песком перед входом в костёл, откуда по утрам доносились звуки органной музыки (в то же время, в Полоцке в центре города, старинный собор был превращён в склад). Недалеко от нашего дома находился небольшой костёл, и здесь из-за моего неравнодушия к музыке со мной произошёл неприятный казус. Проходя мимо, я всегда останавливалась, чтобы послушать музыку. Однажды отважилась и вошла внутрь. Там царил полумрак. Через узкие, расположенные высоко под потолком окна с цветными витражами свет едва пробивался в помещение, лишь высоко на антресолях, где был орган, горели свечи, там сидел органист. Звучала музыка. Мне очень хотелось поближе разглядеть орган. В полутьме я увидела недалеко от входной двери деревянную лестницу, ведущую на очень узкие антресоли, опоясывающие полукругом помещение. Я потихоньку поднялась и пошла к органу, но в полумраке не заметила
 отверстие в полу антресоли от вдающейся в неё ещё одной лестницы и провалилась в него. Шум от моего падения по крутым деревянным ступенькам раздался на весь зал. Тут же ко мне подошёл служитель и за руку вывел из костёла. Конечно, мне было очень стыдно. По натуре я не нахалка, но тут меня подвело моё пристрастие к музыке.
            Я в детских снах витала в храмах,
            Где с неба, в голубых лучах,
            Лилась мелодия органа
            И странно таяла в свечах.
            Я удержать хотела звуки,
            Они сгорали на глазах,
            И пламя опаляло руки...
            И просыпалась--вся в слезах...
            
 Странно было видеть траурные шествия с ксёндзами  в чёрно-белых сутанах, с хоругвями на длинных шестах, с поющими мальчиками и девочками в белых накидках,  шествующими с высокими, тонкими свечами в руках. Роскошные чёрные лакированные катафалки на колёсах с резиновыми шинами, которые бесшумно катила по булыжным мостовым пара покрытых траурными попонами коней. Непривычны частные магазины  и магазинчики с колокольчиками на дверях, извещавшими хозяев в задних жилых  помещениях о вошедшем покупателе. В этих магазинчиках можно было купить всё: от хлеба разных сортов, колбас, пирожных и всяческих кондитерских изделий  до керосина, который насосом подавался из бочки в мерный баллон, а оттуда наливался краном в бидон покупателя(в Полоцке таким образом осуществляли продажу газированной воды с сиропами). Запаха керосина в магазине не ощущалось вовсе, а стоял вкусный аромат печёных плюшек. Услужливый хозяин, завернув в белую лощённую  упаковочную бумагу покупку, обвязанную бечёвкой с предусмотрительно вдетой в неё палочкой, чтобы удобно было нести, обязательно проводит к дверям и только здесь, перед раскрытой дверью, с вежливым поклоном вручит её покупателю. И нигде никаких очередей. Конечно, для нас всё это было удивительно. Мы попали в какую-то совсем иную жизнь, где царили чистота, порядок, вежливость и изобилие, где полки магазинов ломились от изящной обуви, элегантной, хорошо пошитой одежды. Правда, всё залёживалось, гнило на полках. Некоторые ткани расползались в руках, стоило лишь потянуть для пробы на прочность.
По улицам, очень чистым, без единой бумажки или брошенного окурка,  ездили сверкающие отмытыми окнами автобусы, в которых никогда не было давки. Автобусы, почти пустые, ходили через каждые пять минут.
Здесь тогда было так, и от этого никуда не уйдёшь. СССР, молодая Советская Республика ещё переживала большие трудности с обеспечением продовольствием и товарами.

  Нам предоставили квартиру в частном доме, за пределами военного городка. На следующий день после заселения к нам постучалась соседка, которая жила в квартире  на нашем этаже. Молодая приветливая женщина пришла с испечённым ею яблочным пирогом, чтобы познакомиться с нами и поздравить с новосельем. Она объяснила, что в Литве существует обычай: в новый дом к новосёлам обязательно приходить со своим домашним пирогом. Зовут её Юзя, мужа Пранек. Они поляки, но родились в Литве. У них есть дочь Юрутеля, ей шесть месяцев, и сейчас она спит.
 Юзя работает вязальщицей на трикотажной фабрике "Дробес", в ворота которой упирается один конец нашей улицы с таким же названием (улица Дробес), а Пранэк почтальон--экспедитор, развозит почту по районам, и сейчас он как раз в отъезде. 
 Юзя  милая, симпатичная, хорошо, с небольшим акцентом говорит по-русски (как мы  увидели позже, редко кто в Литве им не владеет).
 
 На следующий день, когда приехал Пранек, мама тоже испекла пирог, и мы пошли к ним с ответным визитом. И опять были очень удивлены. Семья простого почтальона и  фабричной работницы, а их трёхкомнатная квартира обставлена дорогой мебелью. Всюду ковры, картины и, самое удивительное, в гостиной  красуется радиоприёмник, то, о чём у нас только могли мечтать многие командиры Красной Армии. Потом, когда познакомились ближе, мама спросила Юзю, как удаётся им с их сравнительно небольшой зарплатой всё это иметь. Цены в магазинах были довольно высокие.
 "Ах, мадама, мы живём очень скромно,--ответила она,--но на нашей фабрике к каждому празднику хозяин выдаёт нам по конверту с деньгами. Всю мебель и дорогие вещи мы покупаем в кредит. Когда я выхожу на улицу, я ничем не отличаюсь от самой богатой пани. На мне всё по сезону: прогулочный костюм, модная шляпка, перчатки, красивая обувь. Ребёнок мой в коляске, там же все мои покупки. Я -- как все.   
Но вот полицейский, если  ему  чем-то не понравишься, может избить  своей дубинкой, и помощи просить не у кого, он -- власть!  А если на работе с тем же хозяином не поладишь, выбросит, и останешься ни с чем, работу найти не просто, профсоюзы наши заодно с хозяевами, тогда и кредиты выплачивать нечем, и без крыши над головой окажешься."

  Всё это было для нас удивительно, особенно после того, что в собственной стране (я говорю сейчас о городе, в котором жила перед отъездом в Литву, Полоцке)приходилось выстаивать очереди за буханкой чёрного хлеба, а в витринах продовольственных магазинов выставлялись стеклянные банки с порошком мела, на которых красовались этикетки с надписями "мука", "крупа манная","сахар","молоко", "сметана". Всё это в магазинах появлялось редко и доставалось, если доставалось, после долгого стояния в очередях. Старые газеты, для завёртывания в них покупок, лежали кипами на прилавках. Военным полагались специальные пайки. Молочные продукты, мясо, овощи и фрукты  покупали в основном на рынке.
 
 Особенно поразила нас школа, которая была в противоположном от фабрики конце нашей улицы и куда мы с Володей сразу же пошли  подавать документы.  В четырёхэтажном здании литовской школы четвёртый этаж был отдан под русскую школу. Когда мы вошли в вестибюль, было такое ощущение, что мы попали не в школьное здание, а в вестибюль театра. Выложенный блестящими плитами пол, по обеим сторонам во все боковые стены, с пола до потолка, зеркала. Та часть помещения, где находились вешалки для верхней одежды, отгорожена  сеткой, собирающейся в гармошку и сдвигающейся к стене, когда туда нужно было войти. У входной двери
по обе стороны её небольшие киоски. В одном продавались все школьные принадлежности: тетради, ручки, перья, чернильницы, флаконы с чернилами, рулончики разноцветной глянцевой обёрточной бумаги для учебников и тетрадей. Во втором -- тапочки разных размеров из синего и красного фетра с цветными помпонами. В помещении школы все-- и ученики, и учителя, даже директор школы-- должны были переодевать обувь. Там же продавались коробки со школьными формами. Для девочек --из шерстяной ткани светло-синие плиссированные юбочки, жилеты и такие же курточки, маленькие, из той же ткани, фуражечки, белые блузки с синим бантом у ворота, гольфы. Для  мальчиков --  бриджи цвета беж, жилеты, курточки и белые рубашки с коричневым галстуком, тоже гольфы и коричневые фуражечки. В таких формах дети выглядели очень симпатично. Учительницы одеты в коричневые или синие длинные платья с наглухо закрытым воротом и манжетами, отделанными кружевами.   
В коридорах вдоль стен между классами тянулись застеклённые витрины с полками, уставленными поделками, сработанными детьми. Чего здесь только не было: от кукольных нарядов, до инструментов (молоточков, топориков, выточенных из дерева). Вязанные изделия: шарфы, шапочки, варежки, косынки, носки, даже свитера и жакеты. Кукольная мебель из спичечных коробков и дерева, а на третьем этаже--разбирающиеся деревянные табуретки, полочки, керамическая посуда. Очень много рисунков. И так-- на всех трёх этажах. Всё сработано руками детей. На первом этаже младшие классы, на втором средние и на третьем старшие. На каждом - учительские кабинеты и, что особенно меня привлекло, --музыкальные классы с различными музыкальными инструментами. Кабинет директора--на втором этаже. Здесь, в холле, и во всех коридорах паркетные, натёртые до блеска, полы. Но самое большое впечатление производил расположенный во втором этаже, прямо напротив лестницы, огромный актовый зал с хрустальными люстрами, со сценой, завешенной плюшевым занавесом, с высокими, от пола до потолка, окнами со сборчатыми шёлковыми гардинами. Светлый паркетный пол также натёрт до блеска. В холле каждого этажа -- тумбы, выложенные цветным кафелем разной высоты, подогнанной под рост учеников, к которым подведена вода для питья, бьющая фонтанчиком при нажатии никелированного рычажка. В полуподвальном помещении -- столовая, с полированными столами, куда на второй перемене все классы школы выводились строем на завтрак  (чашка какао, на следующий день--кофе, на следующий -чай со сдобной булочкой и фрукты). В другом отсеке душевая, все стены которой обложены розовым кафелем, а каждый душ в отдельной кабинке. Там можно было мыться и не имевшим дома удобств родителям учащихся.
 После звонков на перемены на нашем этаже стоял обычный детский шум-гам, беготня, как бывает в школах. На нижние этажи нам ходить запрещалось, только по лестнице чёрного хода--во двор. С неё мы подглядывали за тем, что происходило на литовских этажах. У них в перемены все выходили из классов и прогуливались строем, во главе с "классной дамой", как мы её называли. Никакой беготни, ни одного громкого возгласа, разговоры вполголоса. Бегать и кричать или громко разговаривать им не разрешалось даже во дворе.
Меня потрясло и удивило, когда однажды мы шли по улице и, завернув за угол, увидели полную площадь стоящих в немом молчании, ожидающих начала какого-то мероприятия людей.
 
 У нас здесь не было таких возможностей, как у местного населения, и жёны командиров разительно отличались от местных. Были случаи, когда жена советского командира появлялась на улице в ночной рубашке, полагая, что это нарядное платье. Ведь Красная Армия была рабоче- крестьянской армией. Многие жёны были простыми сельскими женщинами, а откуда тогда в селе могло быть дамское трикотажное бельё, да ещё отделанное кружевами. Неблагожелательно настроенные литовцы открыто смеялись. Какой же презрительной усмешкой провожали прохожие литовцы нас, советских. Мы чувствовали себя здесь, мягко говоря, не очень уютно. Горько, унизительно было выглядеть посмешищем в глазах местных. Это отражалось и на отношениях детей. Однажды мой брат пришёл из школы с синяком под глазом. Подрался в школьном дворе с подростком литовцем, который кричал, что скоро в Литву придут немцы и всех кацапов (так называли там русских) перестреляют.

   В Берлине в это время  было создано  Литовское информационное бюро. Абвер поддерживал подпольный фронт литовских активистов, готовивших свержение советского режима. Литва ожидала, что она попадёт, как предполагалось ранее, под влияние Германии. В Литве жило много немцев. Когда страна оказалась под влиянием СССР, немцев депортировали в Германию. Наш дом находился на окраине города на улице, упирающейся одним концом в ворота трикотажной фабрики "Дробес". Туда  вдоль нашей улицы на противоположной от домов стороне была протянута  железнодорожная ветка. На этой ветке формировались эшелоны с депортируемыми немцами. Нам, детям, любопытно было наблюдать за их жизнью  в домиках, установленных на открытых платформах, в которых они ожидали отправки эшелона в Германию. Конечно, в Литве оставались их друзья литовцы, с которыми  они и после отъезда поддерживали связь. Поэтому многие литовцы заранее знали о готовящемся нападении на Советский Союз, радовались и не скрывали этого.

  Мы приехали в Литву ещё до того, как 3-го августа 1940 года, была удовлетворена просьба Народного сейма о вступлении Литвы в состав СССР.
Как только это произошло, была ликвидирована частная торговля, отменена частная собственность. Но в магазинах оскудел ассортимент товаров и продуктов. Их   отпускали по разнарядке. Теперь вместо приветливой улыбки продавца в магазинах
покупателя встречала унылая очередь. В одни руки отпускались две булки хлеба, две бутылки молока, полкило колбасы и так далее. Гигиеничная лощёная белая обёрточная бумага исчезла, вместо неё на прилавках красовались кипы газет.
 Городские автобусы стали ходить реже, и в часы пик в них бывала давка. Нужно было видеть эти недовольные, обозлённые лица людей в очередях и в переполненных автобусах. "Руководство ВКП(б) и СССР стремилось в максимально короткие сроки сравнять жизненный уровень Прибалтийских республик с остальной частью СССР."* Хозяйку нашего дома лишили права собственности, теперь она  жила в своей квартире на общих правах со всеми остальными жильцами. Каким же ненавидящим взглядом одаривала она нас при встречах. Участились случаи убийств и исчезновений наших командиров и их семей. В один из субботних вечеров, часов в десять вечера, мама и я возвращались из клуба полка. Смотрели кинофильм "Руслан и Людмила", и что-то не ладилось с аппаратурой у киномеханика, поэтому сеанс затянулся. На нашей улице электрические фонари горели  лишь на той стороне, где стояли жилые дома. Противоположная сторона, по которой пролегала  железнодорожная ветка к фабричным воротам, не освещалась. Когда мы  почти подходили к нашему дому, с неосвещённой стороны  раздались выстрелы. Мы  побежали, а отчим, ожидавший нас дома, услыхал  выстрелы и выскочил  с наганом к нам навстречу. Но увидели лишь бегущие в противоположную сторону тени  тех,  кто стрелял.

 Однажды в дверь нашей квартиры постучалась Юзя. Она вкатила к нам коляску со спящей Юрутей. Крикнула: "Пришла телеграмма, отец умирает!" и, захлопнув за собой дверь, бегом побежала по лестнице. Мама слова не успела сказать. Скоро девочка проснулась, села в коляске, огляделась, увидела, что она в чужом доме и нигде нет мамы, и заплакала, но не в голос, как обычно плачут дети, ротик зажат, глазки, наполненные слезами, широко открыты, крупные капли  слёз текут по щёчкам, и без единого звука. Как мы её ни уговаривали, чтобы успокоить, отвлечь, развеселить, ни за что не пошла ни к кому из нас на руки, от всего, что мы ей предлагали, отказывалась. Мама сварила ей манную кашку, пыталась накормить, есть не стала и ничего другого в рот не взяла, ни воды, ни  молока, ни чаю. Удалось только посадить её на горшочек, который находился в специальной сумке, прикреплённой к коляске сзади. Но тут же рванулась из маминых рук обратно в коляску, и всё молча. Она не понимала наших русских слов, обращённых к ней. Юзя привезла её утром, когда отчим уже ушёл на службу. В обед он пришёл домой, и, услышав мамин рассказ, схватился за голову:

 --Что ты наделала!--кричал он маме,--Ты понимаешь, что это может быть провокация? Говоришь, она ничего не ест, а ты не думаешь, что ребёнка чем-то  напичкали, и с ней может  что-нибудь случиться? Ведь всё свалят на нас. Это политическое дело, припишут нам чёрт знает что! Мы можем попасть под трибунал!

 --Ну что ты, Дима! Пожертвовать своим ребёнком! Это же немыслимо!--развела руками мама.

 --Здесь и сейчас всё мыслимо! Помнишь  шофёра, который никого из своих, ехавших, и себя не пощадил --(был такой случай: из-за нескольких русских командиров, ехавших в городском автобусе, в котором были и пассажиры -- литовцы, шофёр свернул с высоченного моста на середине Немана, погибли все ),-- Ты подумала о том, почему ребёнка привезли к нам? Неужели у Юзи здесь нет никого знакомых, друзей, других соседей литовцев? Ведь они здесь не один год все друг друга знают!

 --Действительно! --обескураженно воскликнула  мама, --но я ведь  даже сказать ей ничего не смогла, она бегом бежала.

 --Нужно было догнать, вернуть! Да что теперь говорить! Я должен идти, там в штабе сообщу о случившемся, подумаем, что делать. Пришлю врача, пусть обследует девочку.--С этими словами расстроенный отчим ушёл.

 Скоро пришёл полковой врач. Осмотрев ребёнка, ничего подозрительного не обнаружил. На всякий случай сказал, чтобы ничем не кормили. Измученная Юрутя уснула в своей коляске, но проснувшись, продолжала молча плакать. Мама возле неё чуть с ума не сошла, если бы ещё она, как все дети, кричала, капризничала, а видеть эти молчаливые слёзы девятимесячного ребёнка и не знать, что делать, --вся душа изболелась, да ещё это страшное подозрение! Мама с девочки глаз не спускала, весь день провела у её коляски, только прилегла на диван, когда та уснула.

Юзя вернулась к ночи. "Ну, Езус Мария! Пронесло! Отцу лучше стало. Я ведь так испугалась. Соседям на работу надо, а к друзьям-- не успела бы к поезду." Так она объяснила своё решение привезти дочь к нам. Юрутя же, как увидела мать, разрыдалась во весь голос, еле успокоили. Так просто было снято это тяжкое подозрение. Но что-то надломилось в прежних простых и приятных отношениях людей друг с другом. Даже доброжелательно настроенные к России литовцы теперь, когда резко снизился уровень их жизни, были не довольны этими переменами.
Невооружённым глазом было видно, что здесь что-то делается не так, не правильно.
Слишком резко. Ведь человеческая натура, привычки, сознание изменяются намного медленнее, труднее, чем условия быта. На обывательском уровне многие не поняли, не осознали тех социальных преимуществ, которые обеспечивал им Советский строй.
И в этом на мой, теперь уже взрослый взгляд, кроется одна из основных причин, почему население Литвы в большинстве своём не поддерживало Красную Армию.

 И всё же, всё же! Ростки этого сближения уже проявились. Ведь Юзя тогда ДОВЕРИЛА нам, русским, самое дорогое, что у неё было, своего ребёнка! А когда началась война, именно литовцы, соседи, рискуя жизнями своими и своих детей, спасли русскую семью командира Красной Армии. Вывезли его жену с четырьмя детьми из Каунаса в деревню и, спрятав их в пещере у реки, всю войну до освобождения Литвы от фашистов, снабжали всем необходимым, чтобы они могли выжить. И не их вина, что младший, грудной, ребёнок не вынес тех страшных условий.

 После войны я ездила в Прибалтику. Побывала и Литве, и в Латвии, и в Эстонии.
Мне, душе моей так импонирует честность, порядочность, трудолюбие, культура, чистоплотность этих людей, неприятие ничего показного. Есть среди них открытые непримиримые враги. Но нельзя же весь народ мазать одной краской. Я помню, когда была в туристической поездке в Эстонии, нас разместили в школе. Одна девушка из нашей группы простудилась и слегла. Как же заботливо ухаживала за ней в наше отсутствие одна из учительниц, квартира которой была при школе. Она не имела никакого отношения к нам, туристам. Просто сама, по доброй воле, узнав о беде, приходила к больной, приносила ей домашнюю еду, помогала, чем могла, пока та не выздоровела. Грустно от того, что разорваны человеческие связи. А ведь по своему душевному, духовному складу мы так близки. Ведь можно было бы жить нам в дружбе, по-соседски, перенимая всё лучшее, друг у друга.
---------
   * Для того, чтобы современному молодому читателю
    было понятней, как и почему жили в СССР в разные
    годы его существования, рекомендую открыть в поисковике
    публикацию "Дефицит в СССР."