В античности считалось, что книга –
суррогат устной речи, к ней относились
только так. Вспомним фрагмент
из Платона, где он говорит, что книги
подобны статуям: они кажутся живыми,
но если их спросить о чем-то –
не могут ответить.
Х.Л.Борхес.
1.
…К чтению меня подтолкнула мать. Сама она не была одержима чтением, как не была одержима и процессом моего «воспитания». Она не старалась волевым порядком что-то мне «прививать», применять ко мне педагогические приемы. Она просто стихийно и ненавязчиво приобщала меня к тому, чем жила сама. Что видит дома подрастающий человек, то в него и вселяется.
Лет с четырех я уже привыкла к тому, что дома есть книги. Немного, может, две или три, но они были. Сначала это была книга, забытая кем-то на скамейке входной веранды нашего барака, в котором мы жили на Дальнем Востоке. Это был сборник английской поэзии в переводах С.Маршака «Вересковый мед», который мать читала вслух с некоторыми эмоциональными междометиями, которые вряд ли мне тогда были понятны. Мне нравилось название книги, хотя я и понятия не имела о том, что такое вереск.
Чуть позже непонятным образом у нас появилась книга – «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна. Говорят, что ее прочитали всего несколько человек в мире, и те – литературоведы. Эта книга просто стала жить у нас.
Несколько позже мы уехали с Дальнего Востока и взяли с собой те несколько книг, которые у нас были. Я поступила в первый класс школы при педучилище маленького сибирского городка и помаленьку начинала читать все, что попадется под руку. С того времени английская поэзия уже читалась у нас постоянно, особенно раздел «Народные баллады» - ну, например, «Старушка пошла продавать молоко» или «Полдюжины булавок я вам преподношу и стать моей женою покорно вас прошу». А уж замечательное четверостишие «- Где ты была сегодня, киска?/ -У королевы у английской./ - Что ты видала при дворе?/ - Видала мышку на ковре» - это было такое родное на всю жизнь!
Мать иногда останавливалась и на других стихах. Ей нравилось стихотворение Роберта Бёрнса «Джон Ячменное зерно» - очень забавляла эта эпопея превращения ячменя в пиво. Читая вслух, мама просто не могла скрыть удовольствия, хотя пивом явно не увлекалась. Например, она с выражением произносила: « Его подрезал острый нож,/ Свалил беднягу с ног,/ И, как бродягу на правеж,/ Везут его на ток». Я совершенно не понимала, что такое «правеж» или «ток», последнее скорее связывалось в моем сознании с электрической лампочкой, причем тут она? Но это для матери не имело никакого значения, главное – отвага Джона была восхитительной! И даже балладу Блейка о короле Гвине мать мне читала. Война, смерть. Это было все незнакомо и отвлеченно, но волновало и будоражило сознание.
Тогда же мы читали «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо. Мы не думали о философской и социальной подоплеке романа – нас пленила сама бытописательская суть этой книги. Было страшно интересно, как Робинзон обустраивался на острове, что делал, чем питался, как городил свою ограду.
С «Тристрамом Шенди» вообще получилось интересно. Однажды мать дала ее почитать Марии Спиридоновне, моей учительнице, я у нее училась в третьем классе. Года через два выяснилось, что книга никогда к нам не вернется. Спрашивать учительницу о Стерне было неудобно, тем более, книга, для читателя районного масштаба, - не бог знает что, ну и ладно. Лет через двадцать, когда я уже начала яростно вникать в дебри мировой литературы, мне позарез оказался нужен этот «Тристрам Шенди». Купить тогда его было вряд ли возможно – подобные книги просто не переиздавались. Я пошла в библиотеку, Лоренс Стерн был в единственном экземпляре в читальном зале, и я на какое-то время там прописалась, пока не одолела эту трудно читаемую книгу. Конечно, не все в ней поняла, но весь объем одолела.
Сейчас новый Шенди 2005-го года издания спокойно стоит у меня на стеллаже. Не перечитываю. Хотя всю жизнь держу в голове эпизод о том, как слуга Обадия встречал акушера доктора Слопа: слуга увидел приближающегося к дому доктора и не мог сразу остановить уже набравшего темп коня. Слоп стоял на грязной дороге среди луж, а разгоряченный конь с Обадией в седле нарезал вокруг доктора круги, постепенно снижая скорость. Когда конь, наконец, остановился, с лица и одежды акушера стекали потоки жидкой грязи. В таком виде он и оказался в доме, где его ждали взволнованные начинающимися родами хозяйки домочадцы.
2.
С ранней юности я обитала на берегу книжного океана, хватала все, что попадалось под руку и читала. Не сказать, что совсем бессистемно. Помню, что, учась в старших классах, читала Кронина «Замок Броуди», «Айвенго» Вальтера Скотта, «Мартина Идена» Джека Лондона, после которого в мое сознание насмерть впечаталась идея «self made man», хотя тогда я и не знала, что это так называется. Читала и Мелвилла «Моби Дик», и всем известный роман «Всадник без головы» Майн-Рида, который в своей известной биографии «Другие берега» трогательно пересказывает Владимир Набоков.
Не обошло меня и мрачное повествование Чарльза Диккенса «Большие надежды». Тяжелое впечатление произвела «Американская трагедия» Теодора Драйзера. Забавно, но, не в ущерб, конечно, основному содержанию драйзеровского романа, мне на всю жизнь запомнилось вот что. Когда героиня начинала новую жизнь и озаботилась покупкой платья, она заметила невольно, что в магазинах очень дорогие платья выглядели просто до примитива, а дешевые - назойливо и пестро, украшенные всякими оборками, бантами и стразами. Точно так же я, уже через годы, запомнила сходную по теме мысль, высказанную Ильей Эренбургом в его мемуарах: мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи. Потом я узнала, что Эренбург только повторил эту мудрость, неоднократно высказанную другими писателями еще в давние времена. В общем, как-то сложилось, что у меня всегда был большой интерес к мировой литературе, причем, заметно я держалась англо-американского курса.
Это совсем не значит, что свою родную словесность я не жаловала. Из пушкинского Евгения Онегина некоторые фрагменты я знала наизусть – не ради школьной программы, а по велению сердца. Я и сегодня очень ценю Пушкина, но уже больше за «Историю Пугачева» и «Бориса Годунова». Лермонтова тоже любила, особенно «Героя нашего времени», хотя сильно переживала о том, как Печорин с Бэлой поступил. Книга ЛьваТолстого «Детство. Отрочество. Юность» у нас была своя, и я сильно печалилась о несчастливой матери Николеньки. Достоевского «Бедных людей» я узнала довольно рано – лет в четырнадцать. Над финалом «Талантов и поклонников» - пьесы Островского - я плакала, учась еще в третьем классе. Причем, мать, узнав, в чем дело, смеясь, говорила: «Ты что? Это же неправда, писатель просто это все выдумал, а ты, дурочка, плачешь!». Примерно тогда же мать моя работала на почте и один раз принесла с работы опять же забытый кем-то первый том горьковской эпопеи «Жизнь Клима Самгина», которую я начала читать значительно позже, года через три. Особенно запомнилась ужасная сцена, где описывается, как мать сестер Сомовых сошла с ума. В общем, началось с того, что в нашей семье стихийно возник приют бездомных книг. А к ним постепенно добавлялись новинки из книжного магазина.
3.
… Говорят, что страсть к чтению – хоть и самая безвредная, но все же психологическая зависимость сродни наркомании, один из способов ухода от действительности. Как, впрочем, и все хобби, из которых коллекционирование вещей типа антиквариата, картин – самое опасное по-настоящему, так как связано с криминалом и большими деньгами. Иногда драма достижения желаемого калечит жизнь человека самым жестоким образом. Но, надо честно сказать, в подобных случаях проблема – не в хобби и не в запойном чтении, проблема в том, что человек не может и не хочет контролировать свои побуждения и поступки и отвечать за свои связи с реальностью. Коллекционером книг я так и не стала. Просто множить издательскую продукцию – такой мании у меня не было. Но время от времени вспыхивала страсть иметь у себя дома какую-то книгу, без нее просто свет был не мил. Когда она, наконец, появлялась, - это было настоящим счастьем.
Нет, конечно, чтение – это не просто заполнение времени. Это еще и серьезная учеба. Нельзя не отдать должное литературе в ее познавательности – как я не люблю это слово, но другого нет. Точнее, другое есть, от Гарольда Блума – оно из научного обихода: когнитивная самобытность хорошей литературы. Примитивно это можно перевести на привычный язык так: когнитивная - это значит познавательная самобытность. Действительно, исследуя человеческую природу, большие писатели дают и нам возможность идти вслед за их самобытным видением действительности.
…Сидишь на своей «кочке зрения» и ничего об огромном мире не знаешь. И вот тебе в руки попадается книга Орхана Памука. Ты начинаешь не просто механически произносить название его страны – Турция, но и получаешь представление о том, как там живут люди, к чему стремятся, как работают, как растят детей. Или читаешь Халеда Хосейни об Афганистане и начинаешь разбираться, кто такие моджахеды, талибы, узнаешь, как в этой стране приходится женщинам и детям, что, собственно, там происходит, начинаешь понимать, о чем талдычит Интернет, и что имеет особенно важное значение в потоке информации об этой стране.
Точно так же я глубоко погрузилась в действительность Южно-Африканской республики благодаря романам нобелевского лауреата 2003 года Джона Кутзее. А последней я прочитала еще одну книгу такого рода, созданную индийской писательницей Арундати Рой «Бог мелочей».
Только что я говорила о писателях стран, которые мы действительно знаем мало, но иногда не мешает и более близкое знакомство с такой известной страной, как, скажем, Франция, о которой уже много писано и переписано. Я не буду рассказывать о Ромене Гари, его литературная история уникальна, об этом можно узнать в два клика в Интернете. А вот роман его «Вся жизнь впереди» буквально потрясает. Бывшая проститутка, престарелая мадам Роза берет на воспитание арабского мальчика-сироту Момо.
Нас захватывает драматическая история их отношений, к тому же попутно мы знакомимся с их соседями и друзьями. Можно сказать, впервые я поняла, что такое искренние добрососедские отношения. Мадам Роза и мальчик, по сути, стали единым целым с этими людьми, что неизмеримо отличается от обычаев наших бывших коммунальных квартир и нынешних хрущевок. Оказывается, люди, несмотря ни на какие свои индивидуальные особенности и пристрастия, способны быть естественными, щедрыми и человечными с теми, кто живет рядом. Это западает в душу и остается в ней навсегда.
4.
Что еще интересно и увлекательно - существует цепная реакция узнавания из книг о новых писателях, художниках или музыкантах, ученых. Читаешь эссе Милана Кундеры и узнаешь о замечательном композиторе Янисе Ксенакисе. Находишь его в Интернете, добавляешь себе и слушаешь с удовольствием эту уникальную негромкую хрустальную музыку, которую описать невозможно. Иногда знакомишься с тем, от чего потом остаешься не в восторге, но ты все равно рад, что узнал новое. В каком-то детективе я нашла упоминание об американском художнике Энди Уорхоле. Тоже – открываю Интернет, нахожу и прихожу в ступор, замешанный на недоумении: «Зеленые бутылки кока-колы» (1962 год). Это картина в раме, на которой мы видим один над другим, вплотную, семь рядов пустых бутылок от напитка, в ряду где-то по 15 штук.
Есть у него точно по такому же образцу изготовленная картина «Зебра» - как будто художник просто нарисовал одну зебру, заложил в комп и нажал кнопку «размножить». И это Живопись? - хочется так спросить прокурорским тоном. Но наше время смеется над прокурорами, покушающимися на самобытность искусства. Есть у этого художника и картина «Расовые беспорядки» (1964 год) – тоже в авангардной манере, но довольно реалистично все и понятно. Поп-арт. Или, например, «Красный Ленин» (1987г.). Энди Уорхолл носит титул одного из великих художников современности, потому что его картины заставляют думать, стремиться к освоению нового языка искусств, который требует новых художественных средств отражения действительности.
Тут впору заговорить и о литературном авангарде. На сегодня он пестрит от необозримого множества направлений и школ с удивительными названиями, например «метапроза», «шкатулочный роман»… Наиболее объемное течение, включающее бесконечное множество других – это постмодернизм. Тема заслуживает особого разговора. Я мечтаю когда-нибудь написать два динамичных, недлинных эссе о модернизме и постмодернизме, а сейчас я пока ограничусь кратчайшим и примитивным пояснением: модернисты – это первая половина 20 века, постмодернисты – вторая, причем, точнее – с 60-х годов. Скажем, Джеймс Джойс, Вирджиния Вулф, Герман Гессе, С. Беккет, наши Андрей Белый и Андрей Платонов – модернисты, а Харуки Мураками, Х.Л.Борхес, наши С.Довлатов, Василий Аксенов – постмодернисты.
Очень люблю отечественных постмодернистов – Андрея Битова, Владимира Сорокина, Виктора Пелевина. Хотя знаменитую книгу последнего автора, которой он прославился, «Чапаев и пустота», я так и не полюбила, но вот «Девятый сон Веры Павловны», «Generation P», «Жизнь насекомых» - от них я в восторге.
Вообще, я приветствую всякий авангард – не только в литературе, но и в музыке, в живописи. Тем не менее, не всякий постмодернизм мне близок. Например, очень нравится проза Милана Кундеры и Милорада Павича, но есть и такие авторы, книги которых после предварительного просмотра я решительно закрываю и не согласна возвращаться к ним даже под пистолетом. Таковы, например, роман «Безутешные» английского писателя японского происхождения Кадзуо Исигуро – как-то скучно, нудно, умозрительно, и, как написал один пользователь Интернета, за этой книгой явственно просматривается Г.Г.Маркес со своим культовым романом «Сто лет одиночества». Только у Маркеса – живые люди, за которых переживаешь, заражаешься их страстями, а у К. Исигуро – галерея картонных персонажей, которым трудно даже посочувствовать.
Или взяла с горящими глазами книгу Умберто Эко «Баудолино», а оказалось, что это так неизмеримо далеко от его же романа «Имя розы»… Я не хочу сказать, что это плохие книги, нет, но сейчас это не мои книги – и все. Бывает так, что я долгое время бываю для каких-то авторов закрыта – слепа и глуха к ним, но проходит время, и я странным образом открываюсь для них.
5.
Некоторые писатели, даже очень крупные и известные, до поры до времени скромно живут у тебя на периферии читательского интереса. Скромно. Но настойчиво и терпеливо. Ты молчишь им в ответ и сам не понимаешь, в чем дело. Кажется, бери и читай, потом увидишь, что к чему. Но какое-то неясное чувство тебя останавливает. Иногда это просто неприятие, иногда – опасение, как в предчувствии любви: познакомишься с ним, а он перевернет всю твою жизнь. Через некоторое время это сбывается, начинаешь читать и привязываешься к писателю на всю оставшуюся жизнь. Так у меня было с Борхесом, с Беккетом, с Айрис Мёрдок.
…Это имя я, конечно, давно знала. Ну, Борхес и Борхес, ну, Рабле…ну, Гертруда Стайн, ну, тот же Беккет. До Франца Кафки я еще по-настоящему тоже не дошла. (К слову, пока писалось эссе, Беккета освоила и присвоила: мой писатель). Я охотно признавала, что они великие писатели, но…нельзя же объять необъятного.
Как-то незаметно Борхес подкрадывался ко мне все ближе и ближе. У нас в городской библиотеке давно стоял его знаменитый трехтомник, и, наконец, я решилась. Думаю: отчего-то полчища его обожателей приходят в восторг, значит, они в нем что-то находят? Почему бы и мне не попытаться? Взяла сразу все три тома. Стала листать с осторожным любопытством и выхватывать фрагменты текстов. Либо какие-то короткие эссе неизвестно о чем, либо длинные повествования об аргентинских поножовщиках, либо несуразная фантастика вроде «Бессмертного», который сначала смотрится молчаливым бродягой, а потом оказывается ни с того, ни с сего, Гомером. Какие-то грязные заброшенные города, по которым мотается этот герой, вроде бы римлянин… Писания Борхеса - это очень высокие труднодоступные утесы, с которых открывается совершенно невиданная панорама, но непонятно, как на эту высоту взобраться.
Я открыла интернетовский отзовик, и не один. Я нередко так поступаю, но всегда после того, как честно и добросовестно прочитаю какую-то вещь и составлю свое собственное мнение. Радуюсь, когда нахожу единомышленников, а ярость оппонентов меня не смущает. А тут, собственно, я никак не могла составить мнения и жаждала помощи. Нашла такой отзыв, почти дословно повторяющий мои несмелые впечатления:
« olly1103 (такой ник). Почти четыре года назад мне подарили книгу Хорхе Луиса Борхеса «Лабиринты». Я ее тогда пролистала, ознакомилась с содержанием, ничем не заинтересовалась и отложила до появления на нее настроя. И он, наконец-то случился. Скажу сразу, что книга оказалась даже хуже, чем предполагалось… Суть в том, что повествование идет от первого лица, и это преимущественно очерки. То есть, автор описывает свои эмоции, рассуждает на какие-то темы, что-то рассматривает и анализирует. Лично мне такое читать крайне неинтересно… какие-то части были ничего такие, читабельные. Но их, к сожалению, единицы… В общем, книга оказалась для меня совершенно пустой.»
Некая Karina была еще более резкой и нелицеприятной – у нас же свобода самовыражения сейчас в моде. Она пишет о новелле «Шесть загадок для дона Исидоро Пароди» буквально следующее: «Эта книга настоящая вершина словоблудия…Детективная линия в произведении крайне сомнительна и непривлекательна, она чудовищно скучна. В итоге я бы вообще поставила единицу, но мне понравился первый рассказ «Предусмотрительный Санджакомо», его я прочитала с удовольствием».
Сначала я задумалась о первом отзыве. И не назовешь эту читательницу совсем глупой: она даже понимает, что нужен настрой на какую-то книгу, ждала, когда он появится, дождалась. А вторая с ее «детективной линией в произведении» показалась мне совсем не умной, агрессивной верхоглядкой, захотелось защитить от нее Борхеса. Я оставалась в некоторой растерянности. Меня смущало то, что я оказалась слепа и глуха к явно большому и незаурядному писателю, и это не нравилось мне, потому что десятки других отзывов о Борхесе дышали восхищением и были написаны так, как я сама бы написала о книгах любимого писателя.
Со мной и раньше было такое: начинаешь читать и не понимаешь, душа не откликается, но потом призываешь терпение и настойчивость, как будто находишь твой личный код доступа, и перед тобой раскрываются глубины. Я стала читать предисловие В.Дубина к трехтомнику, что я делаю крайне редко и только после того, как я сама уже одолела книгу - чтобы не подпасть под чужое мнение. Тут я отступила от своего правила. И предисловие мне чрезвычайно понравилось, оно было честным и убедительным, предлагало свой ключ к пониманию Борхеса. Просто я поняла, что есть писатели, и Борхес не один такой, которые представляют собой целую вселенную, в которую надо внимательно всмотреться, вжиться в нее, найти ракурс обзора и понимания. Собственно, таковы У.Шекспир, М.Монтень, Д.Алигьери. Это я к тому, что иногда, чтобы понять, принять и полюбить писателя, надо немало потрудиться.
6.
Я уже писала о цепной реакции познания жизни через литературу, которая (цепная реакция) захватывает тебя целиком, и ей невозможно сопротивляться. Когда я уже в полной мере поняла и оценила Борхеса, я решила немного отдохнуть от серьезного чтения и взялась за детективный роман скандинавского писателя Александра Содерберга «Добрый волк», расхваленного на обложке как самый супер. От романа я оказалась не в восторге, мне кажется более интересным Ю Несбё, но все же я прочитала его полностью. И не пожалела об этом.
По ходу расследования герой - сыщик оказывается в квартире с обыском и видит книгу некоего Блума «Западный канон», он небрежно и полупрезрительно про себя оценивает ее как «литературоведение плюс снотворное». Но меня насторожило название, в нем я угадала какие-то важные для меня намеки. Я сразу нашла книгу в Интернете и поняла, что она мне жизненно необходима. Я мечтала иметь такого рода литературоведческую энциклопедию, в которой собраны все гиганты мировой литературы, но я не знала, что такая книга есть. Самое великолепное в этой истории – то, что эта книга оказалась в продаже моего любимого «Лабиринта». Я заказала ее, получила через четыре дня и читала не отрываясь, с первой до последней строчки.
Теперь я знаю, что Гарольд Блум – один из крупнейших литературоведов современности. Он относится к плеяде филологов Йельского университета США. К тому же, пишет он не так, как некоторые российские литературоведы - блистая оружием филологических терминов и ученых премудростей, а простым, понятным языком, причем, со своих, порой спорных, позиций, не боясь обвинений в субъективности. Как будто существует объективное мнение! Это лживое пугало диалектического материализма, и пока еще есть любители к нему обращаться.
И вот круг замыкается. После того, как сама уже разобралась в Борхесе и пристрастилась к нему, я «с чувством глубокого удовлетворения» (формула незабвенного Л.И.Брежнева) читаю у Блума на стр.535:
«Даже если бы Борхес не был главным основоположником латиноамериканской литературы (которым он является), даже если бы его рассказы не имели подлинной эстетической ценности (которую они имеют), он все равно входил бы в число канонических писателей Хаотической эпохи – потому что у него больше оснований, чем у любого другого автора (за исключением Кафки, которому он сознательно подражает), считаться метафизиком от литературы этого века. Его космологические представления явно основываются на хаосе; у него воображение явного гностика, хотя в интеллектуальном и моральном отношениях он – скептически настроенный гуманист».
И еще: «Когда я перечитываю его сейчас, он очаровывает и ободряет меня даже сильнее, чем тридцать лет назад, потому что его анархистские политические убеждения (достаточно умеренные, как у его отца) – это глоток свежего воздуха во времени, когда литературоведение полностью политизировалось и приходится опасаться политизации самой литературы».
Книга «Западный канон» была опубликована в США в 1994 году и оказалась пророческой. В нашей, например, стране, все подступы к литературе сегодня принадлежат бригаде ангажированных писателей и литературоведов, критиков, которые все агрессивнее пытаются оттеснить на задворки писателей либерального толка, которые уже прочно обосновались на своих позициях. Не хочется это подчеркивать, но и закрывать глаза на это явление становится уже неприличным.
Помимо того, что Борхес уникальный писатель с необычайно мощным дарованием и творческой энергией, он еще и фанатичный, неукротимый читатель. Вряд ли в наше время можно найти человека, который превзошел бы Борхеса в грандиозных объемах познания мира через литературу. Познание и осознание – это два разных измерения интеллектуального и духовного процессов. Именно потому неискушенный читатель теряется при первом знакомстве с этим гигантом мысли и творчества. А когда узнаешь еще и о том, что во второй половине жизни Борхес стал почти слепым, как, впрочем, и высоко ценимые им Джойс и Беккет, то вообще поражаешься, По сути, в противовес Козьме Пруткову, этот великий путешественник по завалам мудрости литературного мира, смог объять необъятное, постичь глубины литературных миров.
7.
…Я долго не понимала, как можно перечитывать книги. Мне казалось это признаком какой-то дремучести. Я допускала, что можно вернуться к какой-то книге лет через сколько-то после ее первого прочтения. Особенно это относится к добротным скандинавским детективам. Читаешь, скажем, Ю Несбё во второй раз - вроде многое забылось, но возникает ощущение, что ты читаешь не роман, а себя – все свои уже когда-то пережитые предположения, ожидания, удовольствия от продвижения к финалу.
Я не имею в виду тот случай, когда, много лет назад, ты «проходил по литературе», скажем, «Записки охотника» в школе и тебе подсунули «Бежин луг» как эталон тургеневского творчества. Ты этому веришь, ты не в восторге от Тургенева. А лет через тридцать ты берешь в руки «Записки охотника» и испытываешь потрясение от того, что все остальные очерки почти никакого отношения не имеют к охоте и являются замечательными зарисовками современной автору жизни российской глубинки, застигнутой врасплох надвигающимся рыночным капитализмом. Одна же новелла – «Живые мощи» - это вообще как бы не Тургенев, точно так же, как «Черный монах» - это вообще вроде бы совсем не привычный Чехов. Это примеры не перечитывания, а нового знакомства, нового открытия писательского мира, спрятанного под маской банальностей школьного учебника или ангажированной критики.
Перечитывание – это когда ты читаешь какую-то книгу не в первый раз и даже не второй, а бог знает в какой, не потому, что ты ее недопонимаешь, а наоборот, все понимаешь, и это понимание волнует тебя, как общение со старым испытанным другом. Причем, этот путь, как поет Булат Окуджава, - от пролога к эпилогу (о процессе писания), так же причудлив (в процессе чтения) и представляет из себя не только какие-то рациональные размышления. Нет, это поток твоего собственного сознания, который течет в самой глубине твоего существа параллельно с авторским, и ты смешиваешь оба потока вслепую, какими-то неясными импульсами и предвкушениями, послевкусиями читаешь снова и снова уже хорошо проработанную книгу, которую ты уже и так представляешь во всех деталях и поворотах…
Не каждая книга для этого годится. Борхес как раз подходит для этого сакрального действа. Но не он один. Почему-то мне кажется, что вот так, неуклонно и постоянно можно читать Милорада Павича «Хазарский словарь»… Представьте себе охапку только что скошенного и высушенного сена, которая благоухает, повергая тебя в элегическое состояние. Ты погружаешь руки в это чудо природы и вдруг видишь, что в этой благоуханной сухой траве рассыпаны еще и драгоценные алмазы – тоже дары природы – сияющая мудрость, которой полны книги этого замечательного писателя.
8.
Сколько книг в мире! И это не ты находишь их, а они находят тебя и открывают перед тобой панораму земного бытия во всей его силе и бесконечном разнообразии, и нет этой панораме границ… Я представляю мировую литературу как горные массивы с сияющими вершинами – вокруг цветущих альпийских лугов. Это не просто неизмеримая красота, которая, якобы, может спасти мир. Кстати, у Достоевского совсем не то, после этой фразы у него есть мучительный вопрос: а кто спасет красоту? Этот вопрос Федора Михайловича мы как-то не очень замечаем и осмысливаем. Да, в многообразном мире литературы есть не только вершины человеческого духа, но и пропасти, в которые завороженно заглядываются Эдгар По, Говард Лавкрафт или Стивен Кинг, а мы вместе с ними подходим к самому краю обрыва.
Два последних упомянутых писателя напоминают мне о просмотре экранизаций литературных произведений, о театральных постановках известных пьес. Романы Стивена Кинга невольно подталкивают к тому, чтобы посмотреть предлагаемые фантасмагории воочию и сравнить со своим восприятием прочитанного. Замечательный ужастик «Сияние» я смотрела даже в двух вариантах: фильм 1980 года - звезды Голливуда, культового режиссера Стенли Кубрика и мини-сериал добросовестного ремесленника, каковым его принято считать, Мика Гэрриса 1997года. Посмотрев оба фильма, я начала любопытствовать, как отнесся к этим экранизациям сам Кинг? Оказывается, автор романа обратился к другому режиссеру как раз потому, что фильм Кубрика ему не очень понравился, как, впрочем, и мне.
Когда я читала всеобъемлющий труд Гарольда Блума, я не могла на время не зациклиться на Шекспире, которого автор ставит в центре мирового литературного канона. Выяснилось, что я плохо знаю шекспировского Фальстафа – как-то не вырисовывался он рядом с Гамлетом и королем Лиром. Я вошла в Интернет и нашла там несколько совершенно разных театральных постановок, которые несколько развеяли мое незнание, но и породили новые недоумения. Я просмотрела два спектакля. В одном из них – «Сэр Джон Фальстаф» главного героя играл Михаил Жаров, которому сам Бог велел выбирать роли разных проходимцев и престарелых шалунов. В другом спектакле старого лгуна и развратника играл…кто бы вы думали? Анатолий Папанов. И вот в этой роли его я и сегодня категорически отказываюсь воспринимать. Одно дело советский проходимец в «Бриллиантовой руке» или старый добряк врач, усыновивший кучу сирот в фильме «Дети Дон Кихота», а другое, совсем другое – классический вневременной образец престарелого озорника как символ непритязательного и нестареющего искателя приключений, заражающего своим жизнелюбием и силой темперамента.
9.
И еще очень интересный аспект литературного мира. Есть особого рода читатели – это сами писатели. Причем, в этом занятии они выступают далеко не всегда как профессиональные литературные критики, но именно как читатели со всеми человеческими ожиданиями и претензиями к другим авторам. Таков, например, центральный герой моего эссе Хорхе Луис Борхес. В некоторых своих эссе он любит скромничать: мол, я писатель не бог знает какой - я библиотекарь, я читатель. Библиотеку Борхес считает единственным священным местом на земле. «Мне всегда казалось, пишет он, - что рай должен быть чем-то вроде библиотеки». И в этом мире Большой Библиотеки, по мнению Борхеса, читатель является не второстепенной персоной: «Читатель обогащает книгу», - считает он. Или в другом эссе он заявляет: «Кто-то гордится каждой написанной книгой, я – любою прочитанной». Практически, Борхес из Библиотеки создал храм, а из чтения – религию.
И это не частная черта характера крупнейшего писателя двадцатого века. Творческая роль читателя, и даже, можно сказать, главенствующая, - это важнейший постулат постмодернизма. Об этом написано немало книг теоретиками этого литературного течения. Например, очень объемную книгу на эту тему написал автор известного романа «Имя розы», один из крупнейших писателей современности - Умберто Эко. Она так и называется: «Роль читателя» Это серьезный научный труд по семиотике, в котором исследуется один из важнейших литературных парадоксов: книга есть не то, что в ней написано писателем, а то, что прочитано и понято читателем в соответствии с его внутренним миром и приобретенным жизненным опытом.
10.
Такой же, почти религиозный, трепет перед процессом чтения испытывала и знаменитая писательница двадцатого века, в основном, известная в узком кругу ценителей культовых авторов, Вирджиния Вулф. Гарольд Блум в своем «Западном каноне» пишет о ней следующее: «Может быть, в нашем веке были и другие первостепенные писатели, любившие чтение так же, как Вулф, но никто после Хэзлита и Эмерсона не выразил эту страсть так памятно и дельно, как она». И еще: «Я не знаю другого сильного писателя, который бы ставил во главу угла свою незаурядную любовь к чтению, как это делает Вулф». Действительно, в 1962 году она даже написала очень интересное эссе «Как читать книги?».
Общеизвестно, что Лев Толстой до умопомрачения ненавидел Шекспира и Данте. Иван Алексеевич Бунин чуть ли не переходил на визг, цитируя «Песню о Соколе» Максима Горького: «Высоко в горы вполз Уж…». Владимир Набоков настойчиво и преувеличенно демонстрирует неприязнь к Фрейду, в то время как его романы служат прекрасной иллюстрацией к классическому психоанализу. На самого Набокова кто-то молится, а кто-то считает его писания напыщенными и холодными. Великие писатели нередко становятся весьма пристрастными и непримиримыми читателями.
11.
Я чувствую, что моим дифирамбам о любви к чтению не будет конца, если я не осмелюсь поставить точку в любом избранном месте. Но все же прежде затрону еще некоторые важные аспекты. Во-первых, если читатель – демиург в реальном и воображаемом мире каждой книги, то не остается никаких сомнений в том, что он полностью свободен и независим в трактовке каждого литературного произведения. Он даже не соавтор, а единственный творец предлагаемого ему писателем восприятия текста. Из этого следует, что существует очень важный момент вознесения писателей на олимп литературной славы. То есть, писателя создает читатель.
Мы уже знаем, как однажды безвестный литератор Достоевский в один миг стал знаменитым писателем, властителем дум – в январе 1846 года он приобрел ошеломляющую известность с легкой руки «неистового Виссариона», прочитавшего роман Федора Михайловича «Бедные люди». Сначала возникает невнятное восхищение трудами писателя, потом интерес к его творчеству среди «рядовых» читателей растет как снежный ком и, наконец, рождается понимание, что появился новый гений.
Этот процесс не без иронии отразила в своей маленькой книжечке «Золотые плоды» Натали Саррот - писательница, известная далеко не каждому, но входящая в число избранных авторов мировой литературы. В этой книжке мы находим странный неуправляемый процесс – от неясного ропота удивления до полного читательского восторга перед новым гением, когда произносить его имя без придыхания категорически запрещается в читательском сообществе. Так у нас в конце двадцатого века вспыхнули ярким пламенем имена тех же В.Пелевина, В.Сорокина. И – заслуженно. Не Натана же Дубовицкого и не Захара Прилепина возносить!
12.
Есть еще аспект эмоционально-эстетический. Известный столп современной нам семиотики и литературоведения Ролан Барт написал исследование, которое так и назвал: «Удовольствие от текста». В этом исследовании со всей свойственной ему пылкостью автор пишет о взаимоотношениях читателя и текста. Заканчивая свой затяжной и пристрастный труд о любви к чтению, повторю золотые слова Ролана Барта:
«Если я решился судить о тексте в соответствии с критерием удовольствия, то мне уже не дано заявить: этот текст хорош, а этот дурен. Никаких наградных списков, никакой критики; ведь критика всегда предполагает некую тактическую цель, социальную задачу, нередко прикрываемую вымышленными мотивами. Мне заказана всякая дозировка, иллюзия, будто текст поддается улучшению, что он может быть измерен мерой нормативных предикатов: дескать, в нем слишком много этого, зато слишком мало того и т. п.; текст (подобно голосу, выводящему мелодию) способен вырвать у меня лишь одно (причем отнюдь не оценочное) признание: это так, или точнее: это так для меня!».
31 декабря 2021 года.