Папа был жив. Сидела рядом, держа за руку, разговаривала с ним.
- Не бойся за меня, - тихо сказал ей. Теперь, когда Илма побежала в сторону станции за помощью, могли сидеть рядом, ещё не зная ничего, не понимая, как будут развиваться события дальше, но, видя – не отпускает их Россия. Пусть и полностью впитавшая в себя коммунистическую заразу, но, всё же сохранившаяся, как государство, не распавшаяся на части в результате гражданской войны.
- Рукопись, - теперь уже тише, одними губами, произнёс отец. Но нагнулась над ним, расслышала, поняла. Беглым взглядом осмотрела их скарб, что недосчитывал больше половины от взятого с собой. Знала, клал её в свой кожаный, дореволюционный саквояж, вместе с личными вещами. Там, скорее всего лежал и старый, давно не чищенный наган, которого боялась с самого детства, когда отец показывал его, неумело держа двумя пальцами, будто грязную, поднятую со дня озера всю в иле корягу.
Саквояж лежал на боку, на нём криво стоял небольшой чемодан с одеждой. Видимо всё приволокла Илма, которая, как теперь понимала, не растерявшись, действовала подобно опытному командиру разведвзвода, умело спасая раненных и даже часть вверенного имущества.
- Саквояж здесь, - успокоила отца.
Любил свою дочь, считал русской. Хоть и пришлось выучить финский, общался с домашними по-русски. С самого детства стремился передать ей любовь к России. И, хоть не сопротивлялся всеобщей идее покинуть те земли, ещё хоть, как-то связывавшие его с Родиной, всё же был рад сейчас навсегда остаться здесь. К тому же вновь возвращались той стране, на территории которой прежде находилась Новгородская республика, ей принадлежали ещё в самом начале XVI века.
Не любил кровь. При её виде терял сознание. Но, сейчас, словно не замечал её. Да и не это было главное для него. Заключалось в другом. В том, что понимал; сам Господь не отпускает из страны.
Не в силах смирится с потерей жены, успокаивал себя тем, пока рядом с ним, хоть и мертва. Мысленно общался с ней, будто с живой. Это помогало не ощущать не только боли, но и понимания всей безысходности, говорившей о близкой смерти. Никогда ранее не задумываясь, как доведётся встретить смертный час, теперь не боялся его, так, как понимал; земной путь завершён.
Еле заметная улыбка отразилась на губах. Чему мог радоваться сейчас? Сам не понимал того. Но, где-то в глубине сознания промелькнуло; видимо для того и прожил свою нелепую проведённую в изгнании жизнь, чтобы в итоге сохранить внука и рукопись, написанную не им, но так важную для понимания происходящего.
- Завтра будет следующий поезд, - успокоила отца, не понимая; давно принял решение. Сама же, будто лишившись почвы под ногами, ощущала некую свободу. Так же, как и отец, сейчас, как никогда, считала себя Русской.
- Нет.
Молча смотрела на отца. Знала; теперь никуда не поедет.
- Я хочу умереть здесь.
- Я отвезу тебя с мамой в Кякисалми.
Ничего не ответил. Каждое слово давалось с трудом. В любой момент мог потерять сознание.
Вскоре вернулась Илма с санитаром и, ещё, каким-то добровольцем, нёсшим носилки. Положив на них, быстро несли отца на станцию. Шла за ними, вместе с Илмой, не выпуская из рук сына.
Кругом были убитые. Много раненых. Наряду с военными, пострадали мирные жители. Ни о каком составе в сторону Остроботнии говорить не приходилось. Он был полностью разбомблен. Для того, чтоб укомплектовать новый, требовалось время. Да и к тому же рельсы сильно повреждены. Красная армия стремительно наступала.
Паша всё это время был подозрительно спокоен. То, что перенёс, могло сказаться в будущем. Не понимала, почему же она сама так спокойна, и решительна в своих действиях, будто всегда знала, как поступит в данной ситуации.
Теперь не боялась «красных», и причиной этому принятое ею решение остаться. Пусть и смерти подобно оное, но не может, не хочет больше жить. Не в силах покончить с собой поступит, как проще, останется там, где прожила большую часть своей жизни.
В помещении вокзала, представлявшего из себя чудом избежавшую прямого попадания бомбы деревянную, типовую постройку начала века, творился полный бардак. Стёкла от разбитых окон покрывали ровным слоем осколков скамьи для ожидающих и пол. Дверь со стороны вокзальной площади висела на двух нижних петлях, та же, что вела на перрон, вообще отсутствовала.
Как через проходной двор ходили люди, военные, штацкие, проносили раненых. Где-то, на расчищенных от стекла скамьях шла перевязка, тут же сидели или лежали на полу принесённые на носилках, поставленные прямо на стёкла, ожидающие очереди.
Откуда взялись врачи, появились носилки в первые минуты после авиационной бомбардировки, даже не задумывалась. Просто принимала окружающее, как происходящее не с ней. Сознание не хотело понимать всё то, что произошло и продолжало происходить вокруг неё.
Окошечко кассы было частично оторвано и висело на одной петле. Внутри никого не было. Дверь с надписью «дежурный по станции» открыта. Видела, туда зашёл человек.
Когда носилки с отцом поставили в очередь на осмотр к врачу, оставив рядом с Илмой Пашу, сказала:
- Ждите меня здесь, - и вошла в дверь.
- Скажите, есть ли сообщение с Выборгом?
- С Выборгом!? – как на сумасшедшую, посмотрел на неё мужчина в железнодорожной форме, пытающийся в этот момент, куда-то дозвониться.
- Да. Нам срочно нужно в Выборг.
- Сообщения нет. Мосты взорваны. Город в плотном кольце. Может вообще уже взят, - махнул бессильно рукой железнодорожник.
- Надо возвращаться в Кякисалми, - сказала Илме, заметив при этом отразившийся на её лице испуг.
К вокзальной площади подъезжали машины. На одни грузили раненных, на другие трупы.
- Есть ли, какая-то надежда? – спросила у молодого врача, осмотревшего отца, дал команду перевязать его. Он принимал решения о дальнейшей госпитализации в отношении раненных, распределяя по степени тяжести.
- Не буду вас обнадёживать. Думаю, следует просто ждать. Не советовал бы с такими ранениями отправляться в дальнее путешествие.
- Мы хотим вернуться в Кякисалми.
- Сложный вопрос. Туда машин нет. Но думаю, мы договоримся. Во всяком случае там имеется какая-то больница, в отличие от Элисенвааре.
- Дело в том, что у меня погибла мама. Нельзя ли выделить какой-то транспорт ещё и для неё?
- Попробуем найти для вас грузовик. Насколько знаю, Кякисалми пока сдавать не собираются. Наступление Красной армии приостановилось.
Ещё совсем недавно волновавшая спешка, теперь никоим образом не могла нарушить её покоя, что бывает в людях, когда принимают решение. Сидя в кузове военного грузовика, возвращались в Кякисалми.
Ехали медленно. Навстречу шли вереницы беженцев, но, чем дальше отъезжали от Элисенвааре, тем меньше их становилось. Начали встречаться уже военные. Несмотря на приостановленное наступление «Красных», отступление продолжалось.
С ними в кузове было ещё несколько солдат. Сидели у открытого сзади брезентового кунга грузовика.
- Неужели Красная армия сильней Финской? – не выдержала, всё же спросила унтер-офицера.
- Она теперь гораздо больше нашей.
- Отдадим Южную Карелию!?
- Отдадим, - опустил голову офицер.
Насте показалось; на глазах его от бессилия и злости проступили слёзы.
Иногда их обгоняли такие же, как и у них, военные грузовики. Что в них везли, не могла понять, из-за высоких бортов. Но, сам факт ещё хоть и изредка продолжавшегося в сторону линии фронта движения, радовал не только её, но и Илму, принявшую решение вернуться обратно, к условной границе Южной Карелии. За ней, как считала не только она, будет спокойнее. Многие верили - СССР не посмеет двигаться дальше этой черты.
Думала сейчас только об одном – где и как похоронить маму. У них были деньги, но, догадывалась; не сможет использовать их. И, вовсе не из-за того, что те потеряли своё значение. Нет, в стране не наблюдалось инфляции. Просто мало оставалось людей, хотевших заработать, все бежали от Красной армии.
Дорога была хоть и ровная, но сильно петляла, поэтому грузовик ехал медленно, стараясь резко не тормозить, так же плавно набирая скорость при выходе из поворотов. Но, даже такой стиль езды не позволял избежать тряски. Хорошо, что отец находился практически все два часа, пока были в пути, без сознания. Но, уже перед самым Кякисалми, вдруг сказал дочери:
- Камень у крепости.
- Какой камень? – нагнулась над ним.
- Надпись на котором гласит о том, что … в 879 году … нашёл свою смерть Рюрик в городе Кареле, - вздохнул, набираясь сил. Затем договорил: - …где и похоронен.
Догадка пронзила её сознание, везла сейчас в кузове одного из немногочисленных продолжателей рода Рюриковичей, что так же, как и его далёкий предок получил смертельное ранение в непосредственной близости от Карелы. Если смотреть по прямой – не более чем в сорока пяти километрах, болот и озёр, что разделяли эти два, такие важные, как теперь ощутила, места.
История словно заканчивалась, сделав оборот. Круг замкнулся. И, теперь, с этого момента начиналась новая. Интуитивно, может благодаря своей профессии, позволяющей видеть главное, а может и из-за личных качеств, наблюдала тут некий знак. Начинала понимать, почему не боялась возвращаться сюда, когда всё население бежало из этих мест.
Несколько часов проведя в больнице, ожидая пока закончится операция, узнала; надежды на благополучный исход не прибавилось. Множественное ранение в живот. Печень. Также в двух местах задето лёгкое. Не говоря уже о осколках в мягких тканях.
Силы её были на пределе. Слава Богу ещё рядом была Илма, занявшаяся вопросом погребения матери.
- Всё, договорилась, - нашла Анастасию в приёмном покое.
- С местом не было проблем?
- Рядом с братской могилой 105 финских солдат, похороненных там ещё в 40 году, - упала на стул рядом с Анастасией.
- Идите с сыном домой. А я зайду в кирху. Попробую договориться об отпевании.
Вошла.
Внутри был сумрак. Свечи не горели. Ни одной живой души. Но, теперь, когда ею было принято окончательное решение, не спешила. Просто села с края одной из деревянных скамей, прислушиваясь к тишине. Из-за толстых, сложенных из гранитных валунов стен еле слышно доносились звуки улицы. Но они не были мирными. Отголоски моторов, проезжавших мимо машин, нервно нажатые клаксоны, говорили лишь о плотном, не свойственном для мирного города трафике его центральной улицы.
Здесь же, внутри Кирхи, была будто в пещере, своей прохладой заставлявшей успокоиться, отрешившись от окружающего мира.
Со стороны алтаря послышался шорох. Открылась дверь и вошёл старенький пастор. Узнала его по белому воротничку. Сердце забилось быстрее.
Встала.
Направилась к нему.
Вздрогнул от неожиданности. Всё меньше и меньше народу приходило на службы. Всмотревшись в полумраке в её лицо, не узнал в ней свою прихожанку.
- Святой отец, прошу вас, помогите! – взмолилась она.
- Дитя моё, на вас нет лица.
- Мне нужно срочно похоронить маму. После авианалёта в Элисенвааре, погибло много беженцев. Я с тяжело раненным отцом и сыном вернулась в Кякисалми, где у нас дом.
- Она Лютеранка?
- Да.
- Так вот почему сегодня приходили могильщики рыть могилу рядом с захоронением 105-ти финнских воинов, погибших в зимнюю войну.
- Наверно следовало согласовать прежде с вами. Извините, но бестолковая Илма всё сделала не так.
- Теперь не имеет никакого значения. Главное, чтобы могилу вашего отца никто не тронул впоследствии. Всё же 105 человек покоятся рядом. Да и хорошим ориентиром послужит через много лет.
- Почему вы не эвакуировались?
- Я пока остаюсь. У меня нет родных в Финляндии, я из Русских немцев. Переехал сюда из Санкт – Петербурга, ещё в 14-ом, подальше от всех этих революций. Уж больно тянулся к тишине.
- Заметила ваш акцент.
- Да, это не скроешь годами.
- Вы не будете эвакуироваться?
- Нет на земле больше покоя. В первую войну уезжал в Турку. Потом вернулся снова. И, теперь не вижу никакого смысла бежать. Знаю, новая жизнь придёт на эти земли. Но, не сможет уничтожить самой природы, что хранила меня все эти годы, с которой стал неразделим. Уже так стар, вряд ли смогу прижиться на новом месте. В чём убедился. Поэтому не буду. … Думаю … Думаю, остаться. … Надеюсь Господь призовёт меня раньше.
Только поздно вечером была с сыном и Илмой дома. Гигантским, давящим своей пустотой показался ей сейчас. Не находила себе места. Долгое время сидели молча в гостиной, не в силах шевельнуться.
К вечеру у Паши поднялась температура. Бронхит с новой силой обрушился на ещё не до конца избавившийся от него организм ребёнка. Так и просидела всю ночь у постели сына, лишь на какие-то короткие отрезки времени проваливаясь в сон.
Разговаривала с дедушкой. Сидела у него на руках. Рассказывал ей о той, древней Руси, что была ещё до Петра. Слушала его внимательно. Но просыпалась от плача сына. Успокаивала его. Поила молоком, что удалось уже вечером достать в городе Илме. Пил его, опять засыпал ненадолго.
Проваливалась в сон и она. Дедушка читал ей свои исторические зарисовки. Слушала его. Опять плачь сына. Не понимала, где она, что требуется от неё сейчас. Механически, словно сомнамбула давала из ложки молоко, ещё вечером заранее налито в термос.
Настоящее и прошлое смешалось в её сознании. Не понимала теперь, где находится. Но, хотелось всё же оказаться в том времени, о котором рассказывал отец, читал дед. Там было спокойнее, не так ощущалась смерть, сегодня плотным кольцом окружившая её, заставив многое переосмыслить.
Отпевание прошло бы по-Лютерански быстро, если не старенький пастор, старавшийся всё делать неспешно, так, будто отпевал сам себя.
Чувствуя свою близкую смерть, словно разговаривал с Богом сейчас, прося у него и за свою душу.
Мирно опущенный в землю двумя работниками гроб коснулся дна.
Закапывали уверенными быстрыми движениями. Вскоре образовался небольшой холмик над могилой. Слегка утрамбовав его лопатами, удалились с кладбища, к одиноко стоящему в стороне катафалку.
Где кончалась земля Русская, там и будет заканчиваться снова, промелькнула в её голове мысль.
Не принуждая, как принято издревле на Руси, изменить веру супруги, Фёдор Яковлевич решился принять Лютеранство. Теперь же готовился к тому, чтоб лечь с ней рядом, но в Русскую землю.
Звуки далёкой канонады доносились со стороны Ладоги. Морская гладь способствовала её дальнему распространению. Местные жители рассказывали; когда стояла спокойная безветренная погода, так приносило ветром колокольный звон из Валаама. Но, радостный и не тревожный, в отличие от беспорядочного, пугающего, приближающегося орудийного.
Город готовился к обороне, но не так уж и пуст оказался, как выглядел вчера с первого взгляда. В нём продолжалась жизнь.