Мой Лесков
Совсем недавно в печати появилась в серии ЖЗЛ книга Майи Александровны Кучерской о Николае Семёновиче Лескове. У книги броское название: «Прозёванный гений» — строка из стиха Северянина о Лескове. Я заказал книгу в Лабиринте, как только узнал о ней, потому что надеялся поближе прикоснуться к биографии любимого писателя да узнать что-то прежде неизвестное.
Скажу честно, вначале я был расстроен биографией Лескова, написанной Кучерской, просто потому что ждал другого. В какой-то момент увидел, что она не любит Лескова, а взялась писать его биографию по разнарядке. Даже начал опровергать её, но потом понял, что мы просто по-разному видим Лескова, у каждого из нас свой Лесков: уменя любимый, а у неё - нелюбимый, а заказной. И когда я это понял, то решил описать своего Лескова и вступить с Майей как бы в заочный диалог, а не погрязать в пререканиях и упрёках. Пусть будет так: у неё нелюбимый Лесков, а у меня — свой, родной, у кого-то другого — Лесков будет другим.
Конечно и раньше я читал о Лескове, но ещё больше — самого Лескова. Николай Лесков — не просто мой любимый писатель, он любимый без разочарования, ибо есть русские писатели, в творчестве и личностях которых я разочаровывался, правда, в основном это современные, но есть и классики. И ещё эта любовь к Лескову — поздняя любовь, ведь пришла ко мне в пятидесятилетнем возрасте: раньше кроме «Левши» и «Леди Мекбет» я, увы, ничего не читал из Лескова — издержки моей прежней жизни. Но вот лет десять назад мне попалась статья о нём, и я захотел почитать что-то ещё, чего прежде не читал.
Открыв для себя Лескова, я несколько лет читал всё, что мог найти из написанного им и о нём самом. Любовь к творчеству Лескова вспыхнула после того, как я увидел волшебство, которого не увидел в «Левше», прикасаясь к нему в детстве, а в «Леди Макбет Мценского уезда» я в свои 24 года увидел жуть и бросил, не дочитав, — одолела неприязнь к героям этой книги, бросил да так и не возвращался. «Левшу» читали мне в раннем дошкольном детстве, и относился я к ней как к сказке.
Настоящее же открытие Лескова началось для меня, когда в мои руки попала повесть, которая как выключателем изменила моё отношение к творчеству Николая Семёновича. Раньше я знал, что Лесков удивительный русский писатель, но это было знанием со стороны — Левша и кое-что про Макбет, а вот я прочёл «Запечатлённого Ангела» и увидел таких людей, запечатлённых в тексте, каких раньше видел глазами, но не видел в литературе, а затем и «Очарованным странником» был очарован, а повесть «На краю света» вообще поразила способностью в простоте человеческой видеть божественное.
Читаю эти повести, и открывается передо мной простой русский человек в своей нагой простоте, но не такой, что хуже воровства, а такой, что есть свет самой души человека, неприкрытой наслоениями предрассудков, штампов и предвзятого отношения. Впервые я встретил писателя, который видел людей, как и я сам их видел в наивном и неискушённом словом детстве, то есть непосредственно такими, какие они есть без прикрас, обвинения и осуждения — это потом культура, воспитание и отчасти горький опыт научают видеть в людях подвох, научают подозревать в них какие-то штампованные недостатки и пороки, а в детстве все люди для меня были ангелами непорочными, и вот Лесков показал мне, что люди таковыми в душе своей и остаются, просто мы их видим через призму культурного восприятия, в котором огромную роль играет литература, приучающая нас видеть людей такими, каким их видели те или иные авторы…
Почитаешь много Чехова и что-то происходит со зрением, оно становится циничным, и в людях, и в себе начинаешь видеть по-чеховски что-то плохое, потому что и сам Чехов выпячивал и высмеивал в нас неуместное, и нужно время, чтобы чеховские очки спали с глаз или перестали бы искажать восприятие. А почитаешь Достоевского и начинаешь искать в людях ту глубину и рефлексию, которых в них нет, да и сам заражаешься какой-то истеричностью от его героев, каким-то надрывом, и так во всей культуре: авторы и тексты задают нам ту или иную рамочку восприятия. Но мы привыкаем видеть людей и через призму своей профессии, через описательный ореол критиков, через влияние побасенок или сплетен о них, через штампы, заданные нам всем предыдущим нашим культурным и жизненным опытом.
Тексты Лескова другие: я почувствовал через них, что Лесков видит в людях эту завораживающую простоту и умеет её в словах передать так, чтобы не искажать уже существующими в культуре предустановленными рамочками восприятия, напротив, он снимает со своих героев и с наших глаз культурное бельмо, тот культурный неосознаваемый, пока его не снимут с наших глаз, диспозитив. Лесков вернул мне то зрение, то видение, которое у меня было в детстве на людей, он не плевал мне в глаза, не тёр их как Исус, он просто показал первозданное чистое восприятие и этого было достаточно, чтобы прозреть.
Ещё у каждого писателя есть своя философия, свой миф, описанные литературными критиками. Особенно постарались описать философию Достоевского. Из которой мне больше всего нравится мысль, что человек до самой гробовой доски может изменяться и что-то изменить в окружающем его мире. Достоевсвкий ставит вопрос ребром: с Христом ли или с истиной?
А какова философия Лескова? Лесков задаёт нам планку поведения одной мыслью: вопрошаем ли мы себя о достойности нашего поведения; а вторая его мысль ещё более простая: и простой человек сложен, как бы ни был внешне прост, и простой человек велик, как бы его не пытались уложить в рамочку предубеждений и мифов о нём, и в простом человеке может быть больше достоинства, чем в знатном, образованном и учёном, и простой человек, не совершая подвигов внешних, может совершать и совершает порой подвиг духовный, но не видимый окружающим, а боль простого человека может быть такой, что и сам Иисус, воскресни сейчас, признал бы её больше своей.
Прочитал его «Некуда», прочитал «На ножах», «Соборяне», остановился и не стал осознанно читать «Житие одной бабы» - оставил на отдельное прочтение, на такое, когда пройдёт всё другое впечатление от прозы Лескова, тогда же, надеюсь, вернусь и к «Леди Макбет..», и, конечно, прочёл, и прочёл дважды «На краю света», перечитывал и другие его тексты. Прочёл многие (не все) его рассказы и публицистику, и уже после этого понял, что Лесков — писатель на любителя: в него или влюбляешься через чтение текстов, или проходишь мимо, так и не почувствовав всю драгоценность его творчества. Или входишь в сочувствие с его текстами и судьбами его героев, или проходишь мимо всего этого, даже если начинаешь анализировать эти тексты, как это любят делать без любви иные критики.
А для меня Лесковские тексты как особые культурные поля, если сможешь войти с ними в резонанс, то пребываешь в них в особой ауре, но если начинать измерять эти поля, высчитывать по формулам, пытаться проследить их топологию и силовые линии, то волшебство этих полей разрушается, как разрушается любое волшебство под скальпелем анализа. Считаю, что Лесков не писатель слова, ибо не слову служит, хоть его словарь велик и разнообразен, а порой нарочито беден, не это главное для меня, не набором слов он творит своё чудо — Лесков писатель человеческого духа, того духа, что в нас больше нашей души. Лесков — духовидец и духописатель, а это не литературная категория, потому и может быть непонятен.
Лесков не мог стать таким общепризнанным и любимым писателем, каким стали Пушкин, Достоевский, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Тургенев, Чехов и другие писатели (и это, на мой взгляд, хорошо), потому что Лесков не подстраивается под существующие шаблоны восприятия, не хочет быть удобным для тех или иных читателя, времени и места, он не встраивается в вертикаль православия или какой-то заведомо предписанной русскости и государственности. Лесков пишет так, как видит и поэтому не лжёт, даже когда рассказывает нам сказы, анекдоты или побасенки, когда в своих романах изображает нигилистов или прогрессистов: они таковы, какими их видит Лесков во всей своей их наготе, но писатель не накладывает на них прокурорское обвинение, он их живописует искренне и с любовью, даже если его герои в какие-то мгновения отвратительны для нас, читателей. У Лескова своё особое видение людей, которое не прогибается под требование общественных настроений или господствующей веры. Лесков выводит описываемых им людей из нашего шаблонного восприятия, как из дремучего леса выводят заблудившихся, и пускает их на волю, даёт им новую свободную жизнь. И это видение и описание людей меня пленило.
И конечно понятно, что не быть до времени Лескову в России поистине любимым писателем как многие другие: ни во времена царской России или коммунистов (так оно и было), ни во времена торжества Православной церкви (так оно и есть теперь), потому что Лесков всегда будет неудобен тем или иным слоям и силам в обществе. А как же иначе: Лесков пишет правду, во всей её простоте, а правда всегда неугодны власть предержащим. Его монашек, Кириак, ставит простой вопрос нашей жизни перед совершением того или иного поступка: «Можно ли это сделать во славу Христову?» А такой вопрос устами Лесковского Кириака вопиет и к нашей верховной власти, и к верховным иерархам РПЦ, но им претит задавать себе такие вопросы. Им как крещёным язычникам поп или начальник грехи отпустит, а потому незачем утруждать себя кириаковскими вопросами.
Понятно, что сегодня Лесков неудобный писатель: вроде бы и русский, но без православия, вроде из самого глубинного народа, но не врёт этому народу о нём самом, вроде бы патриот России, но не самодержец, вроде бы мужчина, но не мужлан, не поддерживал тот мужской шовинизм, которым отличались его сверстники-писатели. Образы женщин, что есть в его произведениях (а их меньше, чем мужских) показаны не с точки зрения доминировавшего в его время взгляда на женщин, как на существ низших по отношению к мужчинам, но именно как на вторую особую, но равновеликую с мужчинами половину человечества и семьи.
Сейчас, когда я уже старик, понимаю, что прочти я какие-то Лесковские рассказы или повести в юности, по другому воспринимал бы многие жизненные ситуации. Но лучше поздно повстречаться с необыкновенным человеком и писателем, чем пройти мимо и никогда не узнать его тайны.
PS.
Майе Кучерской от меня благодарность: каким-то странным образом она побудила меня рассказать, пусть и так коротко, о моём Лескове. Я писал пристрастно и не скрывал своей пристрастности, поэтому текст получился эмоциональным, в отличие от её бесстрастных и чёрно-серых хроник.
Но всё же, если писать об умерших такие книги, как написала Кучерская, то нужно писать с любовью, без издёвок, и камня за пазухой, что делает Кучерская в отношении Лескова. С первых строк она задаёт негативную рамочку восприятия великого писателя, с самых первых строк собрала все грязные сплетни и анекдоты о Лескове. Это так гадко вырисовывает саму Майю, что и читать её тексты не хочется. Издёвка и ирония в адрес великого человека - признак неудовлетворённого самолюбия и незрелой личности. Не Лескова Кучерская выставила в негативном свете, а саму себя собой любимую. Нельзя использовать имена замечательных и великих людей, чтобы на них подняться самим ценой уничижительно отношения к ним.
Странное время нынче в России: русофобам дозволяют писать о любимых русских писателях всякую чернуху. Но это временно. Придёт настоящий гражданин России и напишет с любовью биографию о Лескове, а пасквиль Кучерской забудут.
25-30.12.21.