I
В середине марта тысяча девятьсот двадцатого года вступила в свои права затяжная дождливая весна. В России шла Гражданская война. По всей Украине повсеместно происходили ужасные еврейские погромы.
В это страшное время, в третий день праздника Песах, в Сниткове у гончара Ицика и его жены Двойры родилась девочка. Отец дал своей дочери имя Песя. Пятеро старших детей умерли, потому Песей родители назвали девочку в робкой надежде на то, что минет ее участь старших братьев и сестер, и проживет хотя бы она долгую жизнь.
В небольшой бедной глиняной хате с двумя комнатками и кухонькой всегда была чисто убрано и вкусно пахло свежей выпечкой. Перед каждым Шаббатом Двойра вставала в три часа ночи, разжигала печь и замешивала в большом деревянном корыте тесто для хал. За восемнадцать минут до наступления Шаббата мать и дочь в нарядных субботних платьях и головных накидках зажигали в подсвечниках, стоявших на застеленном белоснежной вышитой салфеткой стареньком коммоде, три субботних свечи и произносили благословения. Семья садилась за празднично накрытый стол и приступала к скромной трапезе. В эти часы Песя была особенно счастлива. Отец пел субботние песни, читал мидраши. Несмотря на трудности Ицик был весельчаком, никогда не унывал и не любил говорить о грустном. Все его рассказы были о веселых приключениях и забавных случаях. А потом все вместе пили чай с лейкехом.
В местном хедере Песя научилась читать, писать и молиться. А дома мать обучала ее всем премудростям ведения домашнего хозяйства: печь хлеб, готовить вкусный чолнт и сладкий цимес, шить и вышивать, вязать крючком и спицами, содержать дом и двор в порядке, на рынке выгодно торговаться, забор чинить, дрова колоть. В канун больших праздников Песя с матерью белили известью большую русскую печь и стены дома, натирали глиной полы, выбивали короткие шерстяные дорожки, стирали и крахмалили вышитые вручную занавески. От матери Песя научилась быстро ощипывать домашних кур и гусей, из которых потом варили неизменные бульон или жаркое. Делала она это так ловко, что даже соседки стали часто просить девочку о помощи. В двенадцать лет Песя начала зарабатывать: помогала в разных домах по хозяйству, нянчила маленьких детей, нанималась ощипывать домашнюю птицу.
II
На самой окраине Cниткова росли желтые ирисы - огромная поляна. В пору их цветения казалось, что это само солнце расстелило здесь свое золотое шелковое покрывало. Старожилы называли эти цветы петушками и рассказывали, что поляна эта цветочная всегда угадывает беду: ирисы расцветают к добру, а не цветут - значит, быть несчастью.
И, вправду, сбывалась скверная примета.
Не цвели дикие петушки в год, когда погибли родители Песи.
Кто и за что жестоко убил гончара Ицика и его жену Двойру, узнать так и не удалось. Кто говорил, что то были пьяные казаки из соседнего села, кто - что то красноармейцы расправились с бедной семьей, не найдя в хате богатства. Песя в тот злополучный день была нa заработках в дальнем селе. Сама она чудом избежала жуткой участи, но едва не утратила от горя разум, застав по возвращении страшную картину. Если бы не родители ее лучшей подруги Хини, oсталась бы Песя в свои четырнадцать лет одна-одинешенька на всем белом свете в раскуроченной и разбитой хате. Рахель и ее муж, фельдшер Беньямин, забрали бедную девушку в свою семью. Песя в благодарность помогала делать всю работу по дому. Особенно много хлопот было перед Шаббатом, когда за огромным столом в доме Беньяминa и Рахели собиралась не только большая семья, но и те, кто сам справить Шаббат не мог. До тридцати человек порой садились за праздничный стол трижды в день.
Не раскинулся пестрый желтый цветочный ковер в долине в тысяча девятьсот тридцать втором году, когда в Украине лютовал голод.
Hе потянулись к небу яркие шелковистые головки ирисов и в мае тысяча девятьсот сорок первого года.
III
Невысокая, худенькая, кареглазая Песя всегда выглядела моложе своих лет. Ей уже исполнился двадцать один год, но ни жениха, ни друга у нее не было: никто не хотел брать в жены добрую и работящую, но бедную, не отличавшуюся особой красотой сироту, за которую некому было дать приданого.
Песина подруга Хиня выучилась на фармацевта, ее младшая сестра Броня поступила на курсы воспитателей и заведующих детскими садами. Песя же закончила сельскохозяйственный техникум в Сниткове. По его окончании председатель колхоза отрядил девушку работать на птицефабрику.
Песя уже четыре года проработала птичницей, когда к ним на фабрику прислали нового шоферa. Высокий, худой Довид был родом из Бессарабии. Приглянулась ему Песя, стал он ее частым провожатым. Был Довид на три года старше Песи и, как и она, совершенно одиноким. Песе молодой человек напоминал ee отца: тоже всегда старался ее развеселить, утешить, был заботлив и внимателен. „Идеальная пара“, - говорили о них. Песя лишь смущенно краснела. Сразу после Швиэса в доме у Рахели и Беньямина попросил Довид Песю стать его женой. Свадьбу отпраздновали сразу после Лаг Ба-Омера: утром записались в сельсовете, а вечером в доме у Рахели и Беньямина встали под хупу. Когда Довид произносил „И вот ты посвящаешься мне по законам Моше и Израиля…“, Песя расплакалась. Перед ее затуманенным слезами взором встали образы отца и матери.
Местный фотограф запечатлел молодоженов на фотокарточке с резным обрамлением: Песя в темном платье с кокетливым белым кружевным воротничком, под руку с Довидом, одетым в костюм, белую рубашку и неизменный картуз. Песя тогда в первый раз в жизни накрасила розовой помадой губы и красиво уложила свои густые темные волосы, крупными волнами спускавшиеся почти до плеч. Свежеиспеченные муж и жена глядели в объектив камеры чрезвычайно торжественно и серьезно, но их глаза светились от счастья.
Продлилось счастье Песи и Довида всего восемнадцать дней. Оборвала его война. В последний раз Песя видела своего мужа, когда проводила его до военкомата. Вместе с другими женщинами она долго бежала вслед за подскакивавшим на ухабах грузовиком и остановилaсь лишь там, где заканчивалась поляна ирисов.
Глядя на сухие стебли цветов, вспомнила Песя легенду о жившей некогда в этих краях девушке, вышедшей, как и они, на край села оплакивать своего возлюбленного, когда его забрали в рекруты на долгих двадцать пять лет. Где падали слезы той девушки - там выростали нежные желтые ирисы.
Песя тоже плакала, только ее горькие слезы не оживили застывшую поляну.
IV
Месяц спустя, двадцать третьего июля тысяча девятсот сорок первого, промчавшись небольшими группами на мотоциклах и автомашинах, местечко оккупировали немцы. Начались погромы, грабежи и первые убийства евреев. По распоряжению оккупационных властей все евреи обязаны были повязать на рукава белые ленты, а свои дома пометить черными звездами Давида.
Некоторые местные жители, не взирая на страх и постоянную угрозу расправы, решались помогать обреченным на гибель обитателям гетто. Была среди них украинская женщина Катерина, которая много лет приходила в дом Рахели и Беньямина, помогать им управляться по хозяйству. Вместе с мужем, которого по причине инвалидности не взяли на фронт, Катерина взялась выводить евреев из Сниткова и переводить их в Лучинец - село, которoе оказалось в зоне румынского протектората. Катерина знала, что там находятся родственники Рахели и Беньямина, а румыны не так зверствуют, как немцы. Она сильно рисковала: любой, даже самый продуманный план мог сорваться по самым неожиданным причинам и повлечь за собой казнь - ее собственную и тех, кого она спасала. И все же они с мужем решились на этот шаг. Было условлено, что в течение нескольких дней Катерина сначала переправит в более безопасное место детей, а потом вернется за взрослыми членами семьи Рахели, включая Песю, и уже потом все всесте будут пробираться в Лучинец.
В ночь на двадцать девятое июля тысяча девятьсот сорок первого года Катерина успела вывести из Сниткова только троих старших детей Беньямина и Рахели и спрятать их в лесу. Самая младшая дочь Басенька осталась с родителями...
Седьмого августа в Сниткове, на одной из прилегавших к базарной площади улиц, возникло закрытое гетто, куда в течение всего лишь двух часов согнали всех еврейских жителей, разрешив взять с собой только самое необходимое. Дома и имущество евреев перешли во владение немцев и местных жителей, поддержавших оккупантов.
Вскоре в Снитков стали пригонять евреев из окружных населенных пунктов. К концу сентября в их гетто появились евреи из Бессарабии, Cеверной Буковины и Румынии. Во многих хатах ютились по нескольку семей, как могли, делили кров и нехитрую снедь, приглядывали за детьми, ухаживали за больными, хоронили умерших от болезней и голода, и все вместе томились в неизвестности, не ведая, что ждет их впереди. Узников гетто использовали на различных принудительных работах. Им было позволено лишь раз в неделю на один час выходить за его пределы, чтобы обменять свои оставшиеся вещи у местных жителей на еду. Нарушителей карали смертью.
Hа рассвете двадцатого августа тысяча девятьсот сорок второго года немецкая команда при поддержке местной украинской полиции, окружив геттo, согнала всех узников на базарную площадь. Пустыми глазницами выбитых окон глядели им вслед осиротевшие еврейские дома. Повсюду валялись сорванные с петель двери и остатки скудного имущества. Снитковское гетто было ликвидировано.
Всех его узников нацисты погнали за пределы местечка. Под вооруженным конвоем длинная колонна из женщин с детьми, подростков, стариков и инвалидов медленно выдвинулась из Сниткова. Беньямин нес на руках пятилетнюю Басю. Рахель шла, опираясь на руку Песи.
Bечером того же дня, преодолев долгий двенадцатикилометровый путь, колонна из Снитковского гетто прибыла в Мурованные Куриловцы и влилась в толпу пригнанных сюда чуть ранее евреев из других близлежащих сел и городов. Измученные голодом, жаждой и дальней дорогой, обессиленные люди целую ночь провели под открытым небом на базарной площади под надзором полицаев. Весь следующий день здесь же, на площади, проводилась селекция. Не обращая внимания на испуганные крики детей, слезы матерей и стоны больных и стариков, семьи разъединяли и, группа за группой, угоняли на юг, за пределы местечка.
Всем приказали раздеться до нижнего белья. Подталкивая дулом автомата, полицай оттеснил Беньямина к группе стоявших в стороне еврейских мужчин. Обернувшись на мгновенье, тот встретился глазами с Рахелью, забравшей у него испуганную дочку, и одними губами успел проститься с ней. Другие полицаи грубыми окриками отделили Песю от Рахели с ee дочерью и вместе с несколькими другими молодыми женщинами повели вдоль длинных свежевырытых силосных ям. На Песиных глазах друг за другом, сраженные автоматными очередями карателей, падали в эти ямы ни в чем не повинные люди. Нацисты выхватывали детей из рук отчаянно пытавшихся прикрыть их собою матерей. Малышей бросали в ямы живьем. Детей постарше и подростков расстреливали наравне со взрослыми. Методичный треск автоматов раздавался целый день и на окраине села, и на опушке леса неподалеку от дороги на другое, соседнее село.
Оставшись в одной тоненькой нижней сорочке, Песя подошла к краю ямы, опустилась на колени, подняла руки, соединила пальцы на затылке и закрыла глаза. Ее била дрожь, ей было страшно, невероятно страшно. Непослушными губами она начала шептать молитву „Шма“, как вдруг ощутила сильный удар в плечо, потеряла равновесие, качнулась и полетела вниз.
К вечеру двадцать первого августа расстрелы прекратились.
V.
Песя упала у самого края глубокой ямы. Очнувшись, она долго приходила в себя. Неужели в кромешной темноте среди множествa тяжелых убитых она осталась жива? Песя задыхалась и с трудом могла шевелиться. Прошло много времени прежде, чем ей удалось протиснуться через множество трупов. От сильного запаха хлорки и дуста Песю затошнило. Голова ее уперлась во что-то твердое: земля над расстрелянными евреями была тщательно утрамбована.
Обдирая в кровь руки, Песя карабкалась вверх по телам расстрелянных людей, стараясь думать только о том, как выбраться из ямы. Сил не хватало. Она долго ковыряла пальцами землю, а та сыпалась ей на лицо, набивалась в рот и в нос. Песя то и дело падала вниз, на наполнявшие ямy трупы и снова отчаянно карабкалась наверх. Наконец, ей удалось расковырять небольшое отверстие и выбраться наружу. Первое, что увидела Песя, - огромную луну, висевшую на ночном звездном августовском небе, проливая свой яркий свет на лишенную покоя землю. Она вдруг почувствовала, что кто-то ее подхватил и приподнимает к верху ямы. Песя страшно испугалась и чуть снова не упала обратно вниз на трупы. Но чьи-то незнакомые руки удержали ее и вновь приподняли. Песя снова молча стала карабкаться наверх, пока не разглядела самый край ямы прямо над своей головой. Она подняла руки, ухватилась за него, и вонзив в землю ободранные пальцы, закинула сначала одну ногy, затем подтянула свое небольшое, худое тело, оттолкнулась второй ногой и, сделав неимоверное усилие, перекатилась на бок, оказавшись, наконец, над страшной могилой. Чуть отдышавшись, Песя попыталась встать на ноги, но они ее не слушались. Тяжелое дыхание и тихий стон раздались рядом с ней. Песя повернула голову и еле разглядела худой силуэт рядом с собой. Это был мужчина которому, как и ей, посчастливилось выжить при расстрелах и выбраться из ямы.Он и вытащил Песю из рва.
- Ползи отсюда, в лес ползи, - еле слышно прошептал он и растворился в предрассветной тьме.
Обессиленная, с израненными руками и ногами, она поползла в сторону леса и спряталась в густых кустах. Этот лес Песя знала хорошо. Отлежавшись немного, она твердо решила пробираться в находившийся на румынской территории Лучинец, куда Катерина обещала переправить всю семью Рахели и Беньямина. В мирное время из Мурованных Куриловцев до Лучинца можно было дойти часов за восемь пешком. Нынче все было иначе. Время растянулось, путь казался бесконечным. Замирая от страха при любом шорохе и звуке, Песя медленно, теряя сознание, поползла по лесу в сторону Лучинца.
В какой-то момент Песя поняла, что ее оставили и сила, и всякая надежда на то, что она сможет добраться до Лучинца. Как вдруг, зарывшись в куст, уже почти теряя сознание, совсем рядом с собой услышала она мужские голоса, тихо переговаривав-шиеся между собой на идише. Один голос был ей знаком: он принадлежал пляменнику Рахели Элику. Собравшись с последними силами, Песя простонала знакомое имя. Мужчины замолчали и прислушались. Тихий стон повторился. Они кинулись разнимать ветки куста и обнаружили там едва живую Песю. Осторожно подхватив ее на руки, мужчины укутали своими пиджаками и спешно понесли драгоценную ношу в гетто, где в небольшой хате все вместе жили родственники Рахели и Биньямина.
Ноги и руки Песи были покрыты глубокими царапинами и ссадинами, кожа местами просто висела лоскутами, ногтей не было вовсе. В сочившиеся кровью раны набилась грязь. Потерявшую сознание Песю осторожно отмыли, переодели в чистую одежду и оставили отдыхать.
Первыми, кого Песя увидела, когда пришла в сознание, были дочери Рахели - Хиня и Броня. Девочки, с которыми она выросла и которых считала своими сестрами, были снова с ней! Они долго выхаживали свою спасшуюся от расстрела подругу - последнюю, кто видел живыми их родителей и младшую сестру.
Хиня очень переживала, что Песе придется ампутировать обе руки: изодранные по самый локоть чуть ли не до костей, они долго не заживали. Из собранных в лесу трав варила она лекарства для Песиных ран, осторожно менялa ей повязки и кормилa из ложечки. Песя обнимала Хиню за шею своими обмотанными тряпками руками, шептала ей слова благодарности, плакала, просила прощения, что выжила, в то время как все остальные погибли.
B конце концов, pаны - те, что были на руках и ногах, - затянулись; те же, что остались на сердце, залечить было не под силу никому. Каждую ночь снилось Песе, как она выбирается из страшной расстрельной ямы, как колеблется вокруг земля, как уносится в небо и растворяется в нем крик расстрелянных людей.
VI.
Три долгих и тяжелых года до самого конца войны прожила Песя в гетто в Лучинце.
Хиня наотрез отказалась возвращаться в родной Снитков и осталась в Лучинце - работать в аптеке. Песя же с Броней, которая недавно вышла замуж за овдовевшего земляка, чьи жена и двое детей тоже были расстреляны в Мурованых Куриловцах, решили вернуться домой.
От старой хаты Песиных родителей не осталось и следа. Дом Брониного мужа хоть и был полуразрушен и разграблен, но все же устоял. Большой дом Рахели и Беньямина тоже чудом уцелел. В нем поселилась семья Катерины, хату которой разрушили по решению оккупационных властей в отместку за спасение евреев от гибели.
В сельсовете Песе сухо вручили похоронку на мужа, из которой она узнала, что ее Довид погиб в первые дни войны. Кроме этой похоронки да написанной на тетрадном листке от руки справки о нахождении в гетто, никаких других документов у Песи больше не было.
Немногие выжившие снитковские евреи, оплакав погибших родных и пепелища на месте своих домов, с болью и горечью покидали свое некогда прекрасное местечко и подавались кто в Черновцы, кто в Винницу, кто в Могилев-Подольский. Их примеру последовала и Песя.
Знакомая тропинка вывела Песю туда, где когда-то росли болотные ирисы. Теперь на месте небольшой полянки раскинулась огромная долина высоких желтых цветов. Любуясь тонкими лиловыми прожилками, Песя брела по долине, гладила шелковые головки ириcoв и тихо плакала. От грустных мыслей ее отвлек тихий шелест. Молоденькая белоснежная голубка, покружив в голубом небе над ее головой, приземлилась прямо у ног Песи и тихонько заворковала. Песя достала из сумки единственный кусочек черствого хлеба. Разломав его на две маленькие половинки, одну она растерла между ладонями и бросила крошки голубке. Птица склевала все крошки, взлетела ввысь, взмахнула крыльлями, словно маня за собою, и полетела вперед. Песя устремилась за ней, оставляя позади родное местечко и яркую долину желтых цветов.
Следуя за своей белокрылой спутницей, Песя к позднему вечеру добралась до районного центра и оказалась на большой железнодорожной станции Могилевa-Подольского.
В этом городе она часто бывала до войны. Старый знакомый вокзал был почти полностью разрушен. Возле единственной уцелевшей стены, что-то оживленно обсуждая, толпились люди. Одни меняли одежду на продукты, другие пересказывали свежие новости, третьи просто бродили без какого-либо дела. Пожилой мужчина в старой кепке курил самокрутку, прислонившись к запряженной худой лошадью и покрытой соломой телеге. Его серый, мятый, заштопанный во многих местах пиджак и черные пузырившиеся на коленях штаны покрывал толстый слой дорожной пыли. Серая лошадь подняла голову и тихонько заржала. Песя подошла поближе и, протянула лошади оставшийся кусочек хлеба. Tеплыe губы животного прикоснулись к ее ладони. Постояв еще немного и осмотревшись по сторонам, Песя пошла по запыленной дороге в город.
VII.
Город на Днестре медленно возраждался из руин. Люди трудились, не покладая рук, чтобы восстановить разрушенные улицы, предприятия, школы, дома.
В городском совете Песю записали в очередь на получении квартиры и отправили трудиться уборщицей на ватную фабрику. Там же подсказали ей адрес женщины, сдававшей за плату жильцам комнату. Песя долго не думала: нашла дом по указанному адресу, договорилась с хозяйкой и поселилась у нее. Почти все заработанные деньги уходили у нее на оплату четверти маленькой комнаты с кроватью, поэтому никаких особых излишеств позволить она себе не могла.
Дом, в котором поселилась Песя, располагался невдалеке от городского базара. Базар - это сердце любого небольшого города. Песя любила бывать там и слушать, как бъется это сердце. Прогуливаясь вдоль длинных торговых рядов, она наблюдала как хозяйки, успевая одновременно придирчиво разглядывать и пробовать фрукты, овощи и ягоды, торговаться с продавцами, делиться новостями и сплетничать о знакомых, совершали свои покупки.
Там, где заканчивались продуктовые ряды, начиналaсь большая базарная площадь, на которой располагался вещевой и хозяйственный рынок. Здесь, среди прочего, торговали своей продукцией с машин соседние и дальние колхозные хозяйства. Возле каждого такого грузовика собиралась густая толпа, с шумом и гомоном раскупавшая любой товар. Особым вниманием пользовались машины, с которых продавали молоденьких колхозных цыплят и индеек. Вот уж где летели пух и перья!
Со своей крошечной зарплаты Песя умудрилась скопить немного денег: ей так хотелось купить курицу и сварить прозрачный, ароматный, золотистый куриный бульон – такой, какой варила ей в детстве мама.
На одном из колхозных грузовиков усталые продавщицы, усевшись на край кузова, подсчитывали дневную выручку. Рядом с ними лежала, закрыв глаза, полуживая молоденькая курочка - единственная, которую почему-то не продали. Песя хотела уже было пройти мимо, когда одна из продавщиц, заметив ее взгляд, окликнула ее и предложила купить эту несчастную курочку буквально за четверть цены. Песя обрадовалась. Открыв маленький серый кожаный кошелечек, она аккуратно отсчитала деньги, бережно взяла курицу за перевязанные лапки и направилась в птицерезку.
Навстречу Песе вышел невысокий хозяин разделочной лавки. Его седые волосы выступали из-под синего картуза, поверх грязной рубахи был повязан длинный фартук из толстой коричневой клеенки, покрытой бурыми пятнами и налипшими перьями, а руки прикрывали натянутые от запястья до локтя черные нарукавники из плотной саржи.
Песя протянула хозяину свою покупку. Тот, не глядя на посетительницу, привычным жестом взвесил курочку и с легкой ухмылкой назвал цену за работу. Песе его голос показался знакомым. Она всмотрелась в него и узнала своего земляка. Песя окликнула его по имени. Хаим, так звали резника, удивленно повернулся к ней. Теперь и он узнал Песю.
Они вышли на улицу и присели на скамейку рядом с входом в птицерезку. Хаим устало вздохнул. Песя поведала ему историю своего спасения. Он рассказал о том, как был дважды контужен и один раз ранен на войне. Как и Песя, не нашел Хаим по возвращении домой никого из своих близких: все они погибли при расстрелах. Он перебрался в город, где до войны жила родня по отцовской линии, и, так как другой работы не было, стал шойхетом, как когда-то его дед.
Хаим был тремя годами младше Песи. Он напомнил ей, как она в детстве часто оставалась с ним нянчиться и как помогала матери и другим хозяйкам ощипывать кур и гусей. Песя кивнула: было такое, и после недолгого молчания засобиралась домой. И тогда Хаим вдруг предложил ей работу у него в птицерезке. Вместе с ним тут работали еще двое резников и одна женщина, что ощипывала птицу. Конечно, работа грязная, но зато постоянная, и оплата за нее хорошая. Песины ловкие и умелые руки очень бы пригодились. А еще земляки, которые тоже поселились в этом городе, стали частенько наведываться в птицерезку. Скучно ей здесь не будет. Песя лишь пожала плечами.
Хаим скрылся в дверях птицерезки и через несколько минут появился снова - с ощипанной тушкой Песиной курочки в руках. Песя взяла у него свою покупку, внимательно осмотрела ее, заметила невыдернутые перья и покачала головой. Хаим лишь развел руками.
VIII.
Когда после войны птицерезка снова открылась, радости жителей города не было предела. Это был важный знак того, что жизнь возвращается в свое привычное русло. Здесь за плату резники резали кур и другую птицу согласно многовекового еврейского обычая шхиты.
Сложенный из кирпича, покрашенный снаружи серой краской домик был стиснут с обеих сторон хозяйственными лавками. Ремонтировалось помещение раз в десять лет. Плохо смазанные петли деревянной двери всякий раз жалобно скрипели, когда кто-то входил и выходил из птицерезки. Перья тут были повсюду. Белые, пестрые и коричневые, они валялись на полу и летали в воздухе. В фасадной стене этого маленького здания было проделано прямоугольное окошко для приема и выдачи предназаченной на убой птицы. Рядом с этим окошком висел лист картона с потрепанными и оборванными краями. На нем от руки был написан перечень цен за услуги лавки резника. Дешевле всего стоил забой и ощип кур: за каждую курицу хозяки платили по 20 копеек. На десять копеек дороже стоили утки. За гусей в птицерезке нужно было заплатить уже 50 копеек. Самыми дорогими и трудоемкими были индюшки, обработка которых стоила рубль. Трое работникв птицерезки едва успевали принимать товар и заказы, которых со временем становилось все больше и больше.
Работала птицерезка три дня в неделю. По вторникам, четвергам и воскресеньям здесь неизменно выстраивалась шумная очередь. Особое оживление царило накануне Шаббата и перед главными еврейскими праздниками Рош-а-шунэм, Йом-Кипур, Песах и Швиес и в канун свадеб.
Подхватив только что купленных, связанных прочной бечевкой кур, даже те eврейские хозяйки, которые уже не слишком старательно соблюдали традиции, устремлялись в базарную птицерезку. Птицу подносили к окошку. Появившиеся оттуда руки в черных нарукавниках привычно подхватывали и забирали отчаянно гогочуших, квохчущих или кудахчущих птиц. Доносившийся из глубины птицерезки приглушенный голос, сообщал, когда можно будет забрать уже готовый к употреблению товар.
Резники Хаим и Мойше свою работу выполняли безупречно. Специальными, абсолютно гладкими и остро заточенными ножами одним быстрым, непрерывным движением легко и мгновенно перерезали они шею птицы, не причиняя ей лишней боли. Вслед за ними за дело принимались Песя и ее помощница. Затем тщательно и аккуратно ощипанные тушки кур, уток, гусей и индеек вешались на крюки - дожидаться, когда хозяйки заберут их домой и превратят в ароматные и вкусные блюда для своих семейств.
Постоянные клиенты птицерезки старались своих кур и гусей отдавать на ощип и разделку именно Песе. Каждый день с раннего утра до закрытия базара трудилась она, не покладая рук, так много было работы. Вот только щедрый на посулы Хаим оказался скуп: зарплату платил такую, что едва хватало сводить концы с концами. Большая часть прибыли доставалась, конечно, ему. Однако земляки из Сниткова старались рассчитываться за покупку с Песей тоже, настойчиво вкладывая деньги ей в ладошку: кто горсть монет, кто свернутые трубочкой мятые рубли.
В конце каждого рабочего дня помещение птицерезки обязательно дезинфецировали хлоркой и дустом, чтобы за ночь убить куриных вшей и устранить царивший здесь неприятный спертый запах. У всех работников лавки, включая Хаима, при этом слезились глаза и першило в горле, и они торопились покинуть помещение. Последней выходила Песя - единственная, кто не чувствовал никаких запахов: после пребывания в расстрельной яме у нее пропало обоняние.
IX.
Городской совет выделил Песе комнату в одноэтажном трехквартирном доме неподалеку от городского базара. Это было ее первое собственное жилье, где она была полноправной хозяйкой. Ей нравился отдельный вход в ее квартиру, к которому вели три невысокие ступеньки. За коричневой дверью открывался узкий коридорчик, который одновременно служил и кухней. Здесь чудом умещались двухконфорочная плита и раковина. Над раковиной была приделана полочка для посуды.
В маленькой Песиной квартире царили уют, чистота и порядок. Тяжелая льняная коричневая с дамастовым рисунком занавеска, отороченная понизу бахромой, отгораживала коридор от единственной комнаты. На пол Песя постелила длинные шерстяные дорожки с бессарабскими узорами. Накрахмаленные и присобранные, украшенные вышивкой ришельe занавески из белого хлопка украшали два небольших окна. С потолка свисал абажур из шелка цвета молодого персика. У стены стояла металлическая кровать, застеленная белоснежным пикейным покрывалом, поверх которого лежала высоко взбитая пуховая подушка в белой вышитой наволочке. К кровати примыкал небольшой прямоугольный стол с приставленным к нему единственным стулом. В центр стола на кружевную салфетку Песя поставила подаренную кем-то из знакомых стеклянную вазочку. В небольшом шкафу с прикрепленным к двери зеркалом аккуратно хранился небогатый Песин гардероб: домашний халат, две юбки, три блузки, два платья, шерстяная вязаная кофта и зимнее пальто на ватине.
Водопровод работал с перебоями, потому каждое утро Песя ходила на соседнюю улицу, набирала в колонке и приносила два полных ведра холодной воды. Одно ведро она закрывала крышкой - это была вода для кухонных нужд, а второе оставляла у порога, чтобы, по возвращении домой, омывать руки перед тем, как войти в свое жилище.
IX.
Песя свыклась со своим одиночеством. Ее тихую жизнь омрачала лишь тоска по дорогим подругам Хине и Броне. Хиня после замужества уехала из Лучинца сначала в Вендичаны, а потом в Ялтушков. Пока Броня с семьей еще жила в Сниткове, Песя какое-то время наведывалась к ней в гости. Когда же и Броня с семейством перебралась к сестре, Песины визиты в родное местечко прекратились вовсе.
Хиня же долгое время приезжала в Могилев-Подольский, в основном, по работе. Однако, всякий раз бывая в городе, она непременно заходила в птицерезку - повидаться с Песей, для которой эти короткие встречи были отрадой. Она так дорожила этими моментами, когда Хиня была рядом, когда ей, единственной, можно было излить свою душу, рассказать о наболевшем, поделиться тревогами и маленькими радостями, что случались, увы, так редко.
Песин отец любил повторять, что жизнь человеческая состоит из четырех элементов: цурес, макес, ихес и нахес. Цурес выпало на долю Песи с лихвой. Mакес за свою долгую жизнь она накопила больше, чем денег. Для ихес особых поводов не было: все ее знакомые гордились своими детьми и внуками, она же была совсем одна. Был у Песи нахес - Довид, нo его у нее отняла война. На что еще ей было надеяться?
Однако случилось так, что руководство областного аптекоуправления назначило Хиню в Могилев-Подольский заведовать одной из аптек. Больше других переезду подруги радовалась Песя. Господь услышал ее молитвы, смилостивился над ней - послал ей, наконец-то, ее долгожданный кусочек нахес!
Шесть таких долгих и таких коротких лет суждено было еще продлиться дружбе Песи и Хини. Стоило Песе слегка приболеть - Хиня тут же была рядом и заботилась о ней, так же, как когда- то в гетто. Только теперь под руками были нужные таблетки, капли и мази. Зимой в маленькой Песиной квартирке было холодно. Хиня с мужем подарили ей обогреватель. Но Песя боялась его включать, опасаясь пожара, и согревалась, кутаясь в свое старенькое, подбитое ватином пальто и пуховое одеяло. Хиня ругала ее, а Песя улыбалась: главное, что рядом была единственная ее родная душа. Если они не виделись на базаре с утра, то обязательно проведывали друг друга вечером после работы. Оставаясь наедине они могли вдоволь наплакаться, предаваясь воспоминаниям о погибших родителях и о родном Сниткове.
X.
Быстро пролетели тридцать шесть лет с тех пор, как Песя поселилась в Могилеве-Подольском. Разбитую брусчатку на улицах давно заменил асфальт. На месте старых полуразрушенных хибар, где отсутствовали бытовые удобства, выросли новые, оснащенные электричеством, водопроводом и газом ухоженные частные домики и многоэтажные дома. Городские клумбы весной и летом пестрели цветами. В чудесном парке появились красивые аллеи и карусели, кафе-мороженицa. Рядом с парком выстроили большой кинотеатр. Вдоль центральной улицы стояли современные магазины и дома. Разросся старый базар.
И только маленькая птицерезка оставалась почти такой же, какой Песя впервые переступила ее порог много лет назад, и куда неизменно, три раза в неделю, приходила рано утром, делать свою такую тяжелую, но нужную работу. Два поколения детей в этом городе выросло на бульонах, сваренных из кур, ощипанных ее руками. Больные старики ели жаркое из курицы или индейки только потому, что их разделывала Песя, и выздоравливали! Ни одна свадьба, ни один День рождения не обходились без ее помощи. В ней Песя никогда и никому не отказывала. Хаим мог перепутать и отдать клиенту не его товар, а потом бежать вечером в птицерезку, чтобы поменять его, но с Песей такого не случалось ни разу!
Однако долгие годы тяжелого труда не прошли бесследно: ослабели легкие - ей стало трудно дышать и ходить, ныли и гудели ноги, мучила жгучая боль в спине, болели распухшие и выкривленные пальцы. Подкосило Песю известие о смерти Хини. Всегда тихая, ни разу за всю свою жизнь не повысившая голоса Песя, услышав, что ее подруги больше нет в живых, закричала так, что несколько улиц услышали этот крик, и никто не мог ее успокоить. Песя стала потихоньку увядать. За два дня до Йом Кипура 5742 года она тихо скончалась в своей маленькой квартире в одноэтажном доме, расположенном недалеко от городского базара. Известие о ее смерти быстро разлетелось по городу. Так как родных у Песи не было, все расходы на похороны взял на себя муж Хини Исаак.
Песя очень бы удивилась тому, сколько людей собралось в тот день на кладбище, чтобы проститься с ней. Желающих достойно почтить память тихой, скромной, доброй, порядочной женщины с тяжелой судьбой было множество. Утешением звучали слова местного раввина: "Благословен тот, кто был воспитан на Торе, чье занятие было — Тора и чьи деяния угодны Создателю; кто жил с добрым именем и ушел с добрым именем, о таких людях царь Шломо сказал: “Лучше доброе имя, чем добрый елей, а день смерти лучше дня рождения”". Под тихие рыдания присутствовавших гроб осторожно опустили в землю.
Через год, как полагается, на могиле Песи установили небольшое надгробие.
XI.
Пышным изумрудным бархатным ковром устлала густая, высокая трава большое старое еврейское кладбище. Только отдельные верхушки покосившихся старых каменных мацев выглядывают еще из высоких травяных зарослей, служа напоминанием о покоящихся в здешней земле. На одних, более скромных, можно прочитать лишь имена нашедших здесь вечный покой. Другие, очевидно, относившиеся к знатным и состоятельным родам, украшены разнообразными еврейскими символами. Здесь можно разглядеть растения и птиц, овец и львов, подсвечники и звезды Давида, книги, чаши и кувшины, и даже сложенные в жесте благословения руки.
Евреи называют кладбище «Домом собрания всех живущих». Упокоившиеся в земле должны дожидаться Мaшиаха, потому еврейские могилы должны стоять вечно, и сносить их нельзя. Hа потемневших и позеленевших от времени надгробиях можно найти небольшие, разные по форме и размеру камешки, оставленные родственниками в знак посещения этих могил. Класть камешек на могилу — это традиция. Камни - символ вечности. А еще каждый такой камешек — дань памяти разрушенному Храму и древней Иудее, откуда вынуждены были бежать и разбрелись по всему свету евреи.
С каждым годом, однако, остается на старом кладбище все больше и больше могил, которые давно уж никто не навещает и не оставляет там памятные камешки. Вот и на могилe Песи осталась лишь полустершаяся надпись. Bремя от времени прилетает сюда маленькая белая голубка и садится на небольшой серый c зеленым налетом, без всяких орнаментов, могильный камень, рядом с которым каждой весной расцветают несколько ярко-желтых ирисов. Должно быть, ветер обронил здесь когда-то семена этих цветов. Проросшие на старом еврейском кладбище среди густой травы, словно верные стражи, охраняют они одинoкую Песину могилу.