Забирал из роддома один. Степан Григорьевич не смог заехать сам. Долго ловил машину, никто не останавливался. Пошёл в сторону вокзала. Там поймать было легче, да и собирался купить цветы. Не хотел связываться с такси. Искал частника. То ли сам его вид не внушал особого доверия со стороны водителей, то ли именно сегодня все настолько заняты и спешили по делам, что не в силах были слегка откорректировать свой маршрут.
Купил цветы. Словно во сне нёс в правой руке букет белых хризантем, как знал, любила Инга. Но, догадывался, не так важны ей.
Шёл вдоль дороги с поднятой рукой.
Не понял, что это машина. Потом, когда движущееся, напоминающее карету, чёрного цвета сооружение прижимаясь к обочине стало медленно останавливаться, лёгкая догадка пробежала в его голове – это автомобиль. Но, почему такой старый? Со скрипучими тормозами, пыльный и треснутым задним правым фонарём, напоминал карету. Постепенно осознание, что это всё же машина, и остановленная именно им стало наполнять его мозг, тем самым не столь пугая, сколько расстраивая.
Неужели я достоин только такой машины?
Не ускоряя шага, а даже несколько замедлив, виновато опустив голову, словно в надежде, всё ещё рассосётся само собой, и видение исчезнет, шёл к машине. Искал в себе силы признаться водителю, вовсе не собирался его останавливать, а просто делал гимнастику, поднимая и опуская руку. Но, почему же только левую? Нет, всё же он не сможет ему отказать.
- В роддом и потом на квартиру. Там подождать. Возьмётесь?
- Впереди ещё целый день. Что ж не взяться, коли деньгами не обидишь.
- Не обижу.
Оговорив сумму сел справа от водителя, которым была женщина, лет сорока. Цветы положил на заднее сиденье. Шнурованные ботинки, комбинезон, хоть и синего цвета, делали её похожей на танкиста, если бы не убранные под косынку длинные волосы.
- Хлопни сильнее, и чуть кверху приподними. Тогда закроется…. Вот так. … Да. А как же ты думал? Ещё финского генерала возила старушка моя. Хоть и опелюга, а всё же женского рода.
Сидела вплотную к большому рулю, стараясь крутить его, придерживая ещё и локтями. Никогда не видел такой манеры вождения.
- Руль тугой, - объяснила, заметив его взгляд, тут же сменив тему, - Мальчик?
- Девочка.
- Не может быть!
- Почему?
- У таких, как ты всегда мальчики первыми рождаются.
- Может у меня второй уже?
- Ах не смеши меня!
- А у каких же тогда девочки?
Внимательно, словно изучая в своём ли он уме осмотрела снизу до верху.
- Тебе то и не надо таким быть. Жена самостоятельная наверно.
Какое-то время ехали молча.
- Люба я, - нарушила тишину водитель.
- Паша.
- Местный наверно?
- Да.
- Я из-под Вологды. Тут нет коренных. Все приезжие. Я поэтому-то и остановила. Интересно стало. Сама с собой поспорила.
- С чего же взяли, что я местный?
- А, сама не знаю, - достала из бардачка папиросу. Продула, зажевала зубами мундштук, так, как привыкла. Вставила в рот, - Походка. Неуверенная, будто впервые здесь.
Впервые. Да, делал сегодня то, что никогда прежде не доводилось. Теперь он отец. Но, готов ли к этому, если его жена, как отчётливо понимал, разочаровалась в нём. Неужели в этот день так не уверен в себе, как мог быть на его месте другой, с которым была бы счастлива.
Вспомнилась школа.
В октябрята попал не задумываясь. Просто нацепили значок, на который потом не обращал никакого внимания. Свыкся с ним. Только не понимал, какое отношение к произошедшему имеет этот пухлощёкий карапуз, ухоженным барчёнком смотревший на мир из самого центра красной, масонской, как знал теперь звезды.
Во второй четверти третьего класса вступил в ряды пионеров. Не стремился в эту организацию, но и не сопротивлялся ей. Просто придумал для себя некую игру, в которую было интересно играть. И заключалась прежде всего в том, что никоим образом не проявлял инициативы, плыл по течению.
Сначала были приняты самые лучшие; отличники учёбы и идейно подкованные. Потом, те, кто так же стремился, но не мог выучить навязываемую им правду. Когда в классе оставалось всего три человека не вступивших, среди, которых был и он, гордился тем, что прировнен к самым неисправимым двоечникам и хулиганам. С них уже не требовалось не только знаний о Ленине, но и понимания значимости октябрьской революции в мировом масштабе. В конце последней четверти повязали галстук, и в ответ на; - «Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов!», получив признание; – «Всегда готов!», отпустили в школьный коридор к остальным, словно птицы окольцованным пионЭрам, как называла их завуч, женщина лет пятидесяти, похожая на скальное образование. Теперь уже имея на груди горящую красным пламенем звезду, побаивался её, считая опасной для его непросвещённого образа жизни. Интуитивно боялся обжечься.
Барчёнок на ней так же, как и он подрос, будто родился в один с ним день.
То же самое произошло и с комсомолом. Практически избежав крайнего для вступления возраста, так же в конце последней четверти восьмого класса, с самыми морально отставшими, но уже с пятью одноклассниками, среди которых была одна девочка, без многих, заученных дат и формулировок, вступил в члены ВЛКСМ.
Теперь звезда пропала, будучи заменена на флаг, с ликом немолодого уже, с подобной мефистофельской бородкой, человеком.
Почему вспомнил сейчас об этом? Наверно потому, что хотелось, чтобы у него была такая же, как и у всех ровесников семья. Неужели не, как все? Но, что же, тогда они? Неужели те, кто вступал первыми в эти вышеперечисленные организации, на деле совершенно не таковы, какими из кожи вон вылезая старались казаться? Да и, как давно уже уверенно считал, никому не нужные ступени для старта в счастливое советское будущее всего лишь самое настоящее лицемерное согласие с общепринятыми в стране условностями. Будто тайное общество пронзила весь СССР некая организация, которую использовали все желающие для себя счастливого будущего, продвигаясь по ступеням посвящения всё выше и выше, к тайным знаниям.
Нет, он не такой. Его цель состоит в ином. Прежде всего человек, но созданный для творчества. А, оно, как хорошо понимал теперь, не подразумевает никаких ограничений, иначе превращается в наполненное консерватизмом лицемерное подражание.
Припарковалась у самого входа.
Вышел. Дверь не закрывалась.
- Цветы!
Так и не закрыв переднюю дверь, полез на заднее сиденье за цветами.
И, что это за дурацкая привычка давать деньги медсестре, или няне, провожавшей роженицу из роддома. Но, никогда не спорил с обычаями, стараясь их соблюдать. Не хотел ничего менять в жизни. Привык оставаться осторожным в ней, в страхе навредить окружающим.
Низкого роста, полненькая, с румяными, словно натёртыми кирпичом, щеками, няня стояла в сторонке, с ребёнком на руках ожидая пока поцелует жену.
Инга была серьёзна. Хотелось прикоснуться к её щеке губами. Но, боялся этого. Видел; не в настроении.
Раньше мечтала о том, чтоб родить мальчика. Совсем не так представляла себе своё будущее, в котором теперь находилась. Не то, чтоб считала себя выше других, просто всегда стремилась быть на высоте, во всём. Внешний вид, поступки, слова, походка. Очень следила за собой, боясь что-то сделать не так, оставив о себе неправильное впечатление. С самого детства, будто доказывала другим; никогда не ошибётся. Всё просчитывала заранее. И, если не получалось прикладывала все силы к исправлению ситуации.
И ей удавалось.
Но, сегодня отчётливо ощущала себя не в состоянии ничего изменить. Внутренне не могла с этим смирится. Что же так раздражало её именно в этот радостный день. Как это обычно и бывает, когда Господь даёт нам многое, именно в этот день становится грустно от какой-то малости, разрушающей весь праздник. Что же это за малость портящая ей жизнь, так засела в её голове? С самого утра перебирала все события, произошедшие в жизни последние годы. Пытаясь понять; правильно ли живёт, так ли планирует своё будущее. Но, всё упиралось в некую пустоту, ощущаемую именно сегодня. Нет, она должна, что-то изменить.
Девочка, которую не в силах спорить с мужем согласилась назвать Валерией, кардинально меняла её жизнь. Не добившись многого, планируемого, теперь вынуждена делать значительные поправки. Это разрушало её, заставляя признавать свои ошибки, чего никогда прежде не приходилось. Судорожно перебирая дни, месяцы, годы, обнаруживала их. Откладывала в сторонку. Затем перебирала снова и снова. Это лишало надежды.
- Поздравляю с дочерью, - дал ей цветы, и всё же поцеловал в щёку.
- Спасибо, - поцеловала его.
- Ну, вот и славно. Забирайте свою красавицу. – передала в освободившиеся руки Паши ребёнка няня.
Он же смущённо протянул ей конвертик с деньгами. Взяла, сунула в карман халата.
Молча шли к машине. Даже не удивилась, сев на заднее сиденье. Сел с ней рядом. Сказал адрес Любе и с каким-то не слышанным прежде скрежетом, словно не хотел уезжать отсюда, опель чуть дёрнувшись тронулся с места.
- Надо снимать квартиру, - будто сам себе, сказал Паша.
- Квартиру, - повторила за ним.
- Надо жить отдельно.
- Надо.
Валерия, следила своими широко раскрытыми и от этого кажущимися круглыми глазами за этими огромными существами, не обращавшими на неё никакого внимания.
Заметив это, Паша взял дочь к себе на руки. Она моргнула. Точная копия Инги. Делала так же, когда не хотела отвечать. В этот момент ему показалось; разглядывает его, пытаясь понять, не таит ли он в себе ничего плохого.
- Валерия, - попытался вытащить изо рта соску. Но, крепко держала зубами, резко изменив выражение любопытства на удивление, а затем обиду, Лицо тут же сморщилось и раздался скрипучий детский плач.
- Не бойся. Я только хотел посмотреть, как крепко ты её держишь.
Но, дочка уже плакала, не в силах остановиться.
- Инга, что же мне делать?
- Качай, и разговаривай с ней. Тогда успокоится.
В этот момент машина проехала асфальтовый холмик, и все трое пассажиров опеля подпрыгнули на заднем сиденье, напоминающим диван. Но, благодаря его мягкости, плавно опустились обратно.
Валерия затихла.
- Смотри, она молчит.
- И, слава Богу. Очень устала.
- Это с непривычки, - успокоила Люба.
- Да уж больно не хочется привыкать.
- Привыкните. У меня двое сорванцов, погодки.
Не хотела снимать квартиру. Было удобно жить под боком родителей. Но, в то же время и мечтала о том, чтоб иметь свою, лучше трёхкомнатную, с балконом, и окнами на два фасада. Да, и чувствовала; скоро уезжать ей из этого города. Но, отец не говорил дома о работе. Он был молчалив, старался больше делать, чем говорить. Поэтому догадывалась, уже много им проделано в отношении данного вопроса. И, может года через два они переедут в Ленинград.
Молчала об этом с мужем. Знала; не горит особым желанием уезжать из своего города. Считала, вряд ли это может быть кому-то тяжело. Сама уже и забыла, как жила прежде в Киеве. Казалось; какое значение имеет в каком городе жить, главное, чтоб он был большим, и лучше всего столицей. Пусть даже и бывшей. Спроси её зачем ей требуется такой масштаб, не смогла бы ответить. Действительно не знала. Нравилось ехать по городу долго, чтобы тот был бесконечен, всё время раскрывая перед ней свои тайны. Ещё больше любила порядок и чистоту улиц. Скверики с подстриженной травой, даже мостовую из брусчатки, по которой, подобно тому, как и сейчас, шлёпают покрышки автомобиля.
Но ненавидела разруху. Развалины домов, вечно перерытые траншеями улицы, потрескавшиеся фасады.
И, сейчас, когда Паша завёл разговор о съёмной квартире, отказывалась представить себя в ней рядом с ним. Понимала; не соглашаясь с мужем на отдельную от родителей жизнь, закладывает камень в основание семейного разлада, способного вырасти в нечто большее. Но, ничего не могла поделать с собой.
- Почему ты не спорила со мной из-за имени, - перебил ход её мыслей Паша.
- Я устала.
- Спорить со мной!? Разве мы спорим? Правда, иногда пытаюсь аргументированно объяснять. Но, видя непреклонность – уступаю.
- Нет, - замолчала Инга.
Какое-то время ехали молча. Давняя обида накопилась у Паши. Хоть и был упрям, отличался терпением по отношению к жене, ибо любил её.
- Не надо молчать
- Я не молчу. Просто устала. Да и имя мне нравится. Будет неким компромиссом. Ведь родители так же имеют заготовки. А, так, когда мы заодно, то и им тяжелее навязать своё.
- Надоело каждый раз быть виноватым. Даже когда первый не я, всё равно почему-то виноват. Впрочем, так было всегда, видимо участь. Люди делают всё возможное, для того, чтобы другие реагировали, затем, назначая их виновными. Так легче жить.
"Паче снега убелюся..."
Все белые вокруг, а ты в грязи и хуже всех. Дома, на работе, общественных местах. Потому что не так ходишь, смотришь, думаешь, говоришь. Несколько обидно, ведь вроде они не такие и белые... Но постепенно привыкаешь, что такие. Со временем белизна усиливается, а твоя грязь увеличивается. Всё больше, беспробуднее и тяжелее её слои, что с других, которые убелялись посредством тебя и твоей совести.
По большей части не возражая, не оспаривая, а потом жалея об этом, непременно искренне, от души чувствуешь себя виноватым и самым ничтожным, маленьким, серым и бесполезнейшим человечишкой.
- Может, это борьба с гордыней? – холодно ответила ему.
- Бог посылает очернение для борьбы возгордившегося нутра, что в действительности не лучше самого обвинителя. Потому не стоит обижаться на меня, и, тем более презирать. Убелённые не ведают, в отличие от меня, и, стало быть я виноват.
- Какой же ты ещё дурак, - еле заметно, одними губами улыбнулась Инга.