Данное выступление – попытка подступиться к не особо разработанной теме соотношения церковного стиля современных восточнославянских языков и церковнославянского языка.
Для начала следует уточнить содержание понятия «церковный стиль». Как ни странно, определения этого стиля не найти ни в русской, ни в украинской википедии, равно как и в других энциклопедических словарях; в том числе не упоминается он как особый функциональный стиль и в академическом «Лингвистическом словаре» [1].
При сравнении церковного с другими книжными стилями прежде всего выявляется его близость к художественному. Его языковую основу составляют ресурсы особой, молитвенной, художественности. Именно в молитвенных текстах церковный стиль предстаёт как эталонный для верующих. Самый простой способ проверить то или иное слово на совместимость с церковным стилем – представить его в молитве. Молитвенный настрой разрушают не только сниженно-разговорные и просторечные формы, публицистические и юридические клише, научные и прочие термины, но и любой языковой элемент, воспринимающийся в сознании русского православного человека как не связанный с церковнославянской стихией. Это не обязательно архаизм или церковнославянизм, но в нём непременно должна присутствовать ассоциативная связь с церковнославянским языком.
В определённой степени можно говорить о сохранении и в языковой ситуации современной России черт средневековой диглоссии – функциональной непересекаемости «высокого», предназначенного для общения с Небом, и «низкого», предназначенного для «горизонтального» общения, языков. В XVIII веке М.В.Ломоносов констатировал, что «словенский язык» вошёл, в качестве «высокого штиля», в формирующийся светский литературный язык Российской империи [2]. После этого если и можно говорить о диглоссии, то уже не как о специфическом двуязычии, а лишь как об особом статусе церковного стиля.
Но если в XVIII веке церковный стиль русского языка и ЦСЯ отождествлялись, то сейчас преобладает тенденция их разделения, несмотря на то, что православно верующие русские люди продолжают молиться на церковнославянском.
Есть, правда, тексты молитв, записанные на осовремененном языке, допускающем в себя не только церковнославянские элементы. Например, переводы в молитвословах, в сборниках канонов и акафистов. Поскольку они, как правило, лишены художественности и напоминают «подстрочники» к оригинальным церковным текстам, выполненные не поэтами-переводчиками, а научными богословами, то они не могут претендовать на роль эталонных текстов церковного стиля.
Но, скажете вы, есть ведь ещё синодальный перевод Библии XIX века, с Псалтирью и другими молитвами. Если это стиль не церковный, то какой? Светский художественный? Но он не совсем светский.
Это вопрос, на который нет простого ответа. Очевидно, что переводчики старались сохранить церковнославянский колорит:
«Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лице Твое от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною?»
Такой русский язык можно квалифицировать как актуализированный ЦСЯ. В переводе нет ни новых латинизмов, ни заимствований из современных западноевропейских языков, то есть той лексики, которая активно осваивалась светскими стилями. Отдельная тема - насколько удачной была данная попытка актуализации ЦСЯ. Углубляясь в неё, нам пришлось бы искать ответы и на такие вопросы: в какой мере научное богословие является собственно богословием, а в какой мере наукой? Насколько канонична церковная живопись Врубеля, Нестерова, Васнецова? Как относиться к литургиям Чайковского и Рахманинова?
Мы не станем заходить так далеко и упростим задачу. Сформулируем вопрос следующим образом: если в молитве на ЦСЯ обновить только грамматику – окончания, предлоги, союзы, или употребить в деепричастиях современные суффиксы, то молитва останется молитвой или превратится в рабочий «подстрочник»-комментарий? Например, если в богослужебном тексте «Земля Русская небо земное бысть: в своих разселинах телеса новомучеников и исповедников сокрывши и тех небесною славою просиявши, иже своими кровьми оросиша ю, пострадавше от слуг сатанинских за веру Христову во искупление грехов богоотступления», заменить: «бысть» – на «было», «кровьми» - на «кровью», «ю» - на «её», «сокрывши» - на «скрыв», «просиявши» - на «просияв», «иже» - на «те, кто», «пострадавше» - на «пострадав», он останется стилистически эквивалентным исходному? На наш взгляд, церковность как стиль в видоизменённом таким образом тексте сохраняется. Кстати, в некоторых последних изданиях молитвословов такая грамматическая правка уже сделана, и никого из верующих это особо не смутило. То, что для кого-то выглядит как «русификация» (привнесение форм по своему происхождению разговорных, литературно-фольклорных), вполне можно трактовать и как ассимиляцию, освоение этих элементов самим церковнославянским языком. К примеру, если это лексика, то можно усвоить ей статус церковнославянских неологизмов. Всё зависит от того, как мы наведём фокус.
В современной русской «школьной» филологии стилистическая иерархия предстаёт в перевёрнутом виде. Испытывающая последствия романтического переворота XIX столетия, она склонна ставить разговорный диалект и фольклор выше, чем церковнославянский язык и христианскую книжность.
«Русский язык выделился в 14 – 15 вв. из распавшегося древнерусского языка, от которого происходят также украинский и белорусский языки, - читаем в «Лингвистической энциклопедии». – С 17 века… устраняется литературное двуязычие, создаются единые литературные нормы на базе культивированной народной речи… ЦСЯ… сохраняется лишь как язык церкви… В современном русском литературном языке слов церковнославянского происхождения насчитывается менее 10% от общего состава лексики, включённой в семнадцатитомный «Словарь современного русского литературного языка» [3].
В таком же духе описываются и восточнославянские языки как группа. Подробно перечисляются племена, из чьих диалектов формировались эти языки, объясняется, по каким формальным признакам они отличались от южно- и западнославянских, и только вскользь упомянут старославянский - как язык, с которым у древнерусского языка «существовало взаимодействие» [4].
При этом, заметим, романские языки в том же словаре характеризуются как возникшие на основе средневековой книжности, как «связанные общим происхождением от латинского языка» [5]. Получается, для Европы одни критерии (там на первом месте книжность), а для себя – другие, противоположные, "опрокинутые".
Кое-кому эта дилемма может показаться надуманной или преувеличенной. Какая, мол, разница: «полупустой» или «наполовину полный стакан», что первично, а что вторично в культуре – фольклор или книжность, если объективно-научных критериев для их однозначной градации не существует? Но на самом деле разница существенна, ибо речь идёт о методологических основах познания. «Небеса современного человека оказались под землей…» [6], - так об этом сказал Честертон. Возомнив, что может обходиться без Бога, человек стоит вниз головой – положение неудобное, в том числе и для учёного мужа.
Если снова встать на ноги, то, между прочим, сразу снимаются (и в этом практическая польза от «прямой иерархии») многочисленные парадоксы, совершенно не решаемые в перевёрнутом состоянии. Вот лишь некоторые примеры таких недоумений:
- Как это русский человек, с такой гордостью называющий свой язык «великим и могучим», брезгает молиться на нём, предпочитая язык «посторонний», «южнославянский»?
- Почему оды Ломоносова и Державина он не относит к иноязычным текстам?
- Наконец, почему «Пророк» А.С.Пушкина, состоящий сплошь из церковнославянских слов, русские дети учат в школе наизусть как самый что ни на есть эталонный русский текст?
В самом деле, если художественный стиль русского языка XVIII – XIX веков эволюционировал в художественный стиль русского же языка XXI века, то почему аналогичное утверждение для церковного стиля должно считаться ложным?
Примечательно, что нигилистическое (назовём вещи своими именами) отношение к церковнославянскому языку, возобладавшее в современной «школьной» лингвистике, отнюдь не разделялось и не разделяется многими выдающимися русскими и зарубежными славистами. Так, например, академик А.Шахматов не 10%, а около половины слов, форм и оборотов русского языка выводил из древнеболгарского [7]. Эволюцию русского языка он видел как раздвоение «жизненного пути самого ЦСЯ» [8]: один путь – церковно-учительный, другой – светский гражданский.
Б. Унбегаун отмечал, что синтаксис русского языка и в ХХ веке практически полностью остаётся церковнославянским, незатронутым русификацией. По поводу лексики этот оксфордский профессор писал: «В своей основе словарный состав современного русского литературного языка продолжает считаться церковнославянским, и не только оставаться, но и развиваться и обогащаться при помощи церковнославянского словообразования. Такие новые слова, как здравоохранение, соцсоревнование, истребитель, хладотехника и мн. др., не являются, как принято думать, заимствованными из чуждой ему церковнославянской стихии, а просто доказывают, что церковнославянский по происхождению русский литературный язык продолжает существовать и развиваться, как каждый живой язык, по своим собственным законам» [9].
Более того, подчёркивает Б.Унбегаун, ЦСЯ оказал решающее влияние на формирование и русского разговорного языка. «К концу 18 века русское образованное общество начало пользоваться литературным языком как языком разговорным». Впоследствии это «спасло русскую литературу от бесплодных конфликтов между языком письменным и языком разговорным, конфликтов, столь тормозящих, например, литературное развитие в Сербии, Болгарии и особенно Греции». [10]
Основываясь на «неперевёрнутой иерархии» оценивали соотношение русского и церковнославянского языков и такие авторитетные лингвисты, как Н.Трубецкой [11], Г.Винокур [12], Б.Успенский [13] и др.
Б.Успенскому, в частности, принадлежит заслуга исследования феномена средневековой церковнославянско-русской диглоссии. Укоренённое в религиозном русском сознании отношение к языку повседневного («горизонтального») общения как к «скверному» позволяет объяснить неприятие им «реформаторских» попыток нормализации церковного стиля. Это отнюдь не значит, что русский человек сопротивляется любому упорядочению этого стиля. Неприятие «реформ» - это не сопротивление любым переменам. «Справа» XVII века имела взрывной эффект не потому, что русские как-то по-особому консервативны, а потому, что в этой «справе» был распознан идеологический, подрывающий веру и устои народного бытия подтекст. Точно так же и в наши дни церковный народ сопротивляется не изменению отдельных форм в переводе Священного Писания и в литургических текстах, а тому, что за инициативой новой «реформы» стоят те, кто ассоциируется в народном сознании с односторонне приверженной научности идеологией «западничества». Вспомним: новшества, вносимые в ЦСЯ авторами и переписчиками средневековья, принимались без особых эксцессов, что позволяло ЦСЯ развиваться и в конце концов приобрести специфически русский колорит. Нет никаких оснований считать, что и в наши дни народ не доверился бы в деле совершенствования церковного стиля современным Епифанию Премудрому или Ермолаю-Еразму.
В украинской филологии романтическое направление доминирует на протяжении всей истории её существования. Основным источником украинского языка признаются разговорные диалекты. Роль ЦСЯ объявляется несущественной, причём не только в Новое время, но и в Средневековье, на стадии формирования украинской народности. «Наличие… литературного ЦСЯ [в Киевской Руси]… к проблеме генезиса украинского языка имеет очень отдалённое отношение», - утверждал Юрий Шевелёв [14].
Романтический подход позволяет этому украинско-американскому лингвисту оценивать как важное для языка непродолжительное вынужденное историческими обстоятельствами сближение с центральноевропейскими народами, несмотря на то, что литературным языком в то время продолжал оставаться ЦСЯ, и книги, предназначенные «православным христианам, в Короне Польской жительствуемым» [15] (а таковых было большинство), печатались в основном на нём, как и бОльшая часть художественных текстов. Если бы в тот период у предков украинцев действительно сформировалась «центральноевропейская идентичность», то крайне сложно было бы объяснить, как «центральноевропейцы» с такой лёгкостью, без малейшего сопротивления, отказались после воссоединения с Великороссией от альтернативной ЦСЯ «украинской версии польского языка» (как характеризовали в самой Польше язык полонизированной части украинской элиты). Выдающиеся украинские литераторы XVII – XVIII вв. (свт. Димитрий Ростовский, Феофан Прокопович, Григорий Сковорода и др.) творили на «общевосточнославянском» [16] языке, совсем не воспринимая его как язык, навязанный малороссам извне.
Основой высокого стиля этого литературного языка петровской Империи была киевская редакция ЦСЯ. Этот литературный язык был фактически безальтернативным для большинства украинцев вплоть до ХХ века.
В начале прошлого века на языковую ситуацию на Украине начинают активно влиять католики и протестанты. После революции 1917 года с ними заодно (в том, что касается языковой ситуации) оказываются политизированные православные обновленцы – самостийники-автономисты. Во всех церквях, кроме канонической Православной, богослужебные тексты и Священное Писание переводятся в духе западноевропейского «реформаторства» на наспех нормализованный, получивший ощутимый фольклорный крен в ущерб церковнославянской книжности, "народный" язык.
Интересно, что те, кто стояли у истоков этого литературного языка (И.Котляревский, Т.Шевченко, П.Кулиш и др. классики украинской литературы первой половины XIX века), активно использовали в своём творчестве церковнославянизмы. Лишь к концу XIX в. радикальные народники начинают посягать на то, что можно назвать «инерционной диглоссией». Именно благодаря революционно-народническому нигилистическому энтузиазму украинский литературный язык «оформляется как язык монолингвальный в противоположность билингвальному русскому» [17]. В 20-30-ые годы, в условиях обострения революционной смуты, процессы удаления от ЦСЯ набирают ещё большие обороты. Рвение тогдашних нормализаторов смущало даже такого радикального националиста, как Ю.Шевелёв, к ЦСЯ относившемуся как к лингвистическому феномену, чуждому украинству. «Украинский литературный язык, - писал он, - подвергся беспримерной нормализации. Здоровый сам по себе процесс, не раз на практике имел не очень здоровые уклоны, когда языковеды, вместо того чтобы выбрать одну из наличных в языке форм, начинали навязывать языку свои законы, то и дело создавая искусственные, нехарактерные формы или конструкции» [18].
В 30-40-ые годы маятник качнулся в противоположную сторону: украинская творческая интеллигенция снова проявляет интерес к церковнославянизмам и начинает возвращать их в украинский литературный язык. Это оказывает на него стабилизирующее действие, процесс нормализации переходит в более спокойное русло, благодаря чему к началу периода независимости украинцы имеют достаточно устоявшийся литературный язык. Однако его церковный стиль по-прежнему эклектичен. Богослужебным языком канонического Православия остаётся преимущественно ЦСЯ, «народный» церковный стиль автономистов, католиков и протестантов не без оснований воспринимается в обществе как его антагонист. Примечательно, однако, что во всех переводах Священного Писания, в том числе и в переводе римо-католического священника И.Хоменко, отсутствуют заимствования из латинского и современных европейских языков, что, однако, не позволяет ставить их в один ряд с синодальным русским переводом XIX века: слишком очевидно стремление украинских переводчиков дерусифицировать церковный стиль, минимизировать в нём количество церковнославянизмов, заменять их явно искусственными, творимыми на основе разговорных форм с помощью архаичных или неактивных словообразовательных моделей словами. При всех своих недостатках русский перевод XIX века совершенно лишён нарочитой «фольклоризации», свойственной всем без исключения украинским переводам.
В последнее десятилетие ощутима тенденция роста приходов канонической Православной Церкви, где в качестве богослужебного используется тот же «народный церковный язык», что и у католиков, протестантов и раскольников-националистов. Особенно этот процесс заметен на западе Украины. Появились переводы литургии и церковных книг на «народный» язык, выполненные священнослужителями УПЦ. Обращает на себя внимание то, что количество церковнославянизмов в них относительно выше, чем в других переводах. В том числе используются формы, не являющиеся нормативными для украинского литературного языка (например, действительные причастия). Налицо попытка частично легализовать кое-что из так называемого «церковного суржика» - специфического социолекта, в котором объединяются элементы украинского и русско-церковнославянского языков.
Само слово «суржик», несмотря на свою экспрессивность, приобрело в украинской лингвистике статус термина [19]. Этот феномен, типичный только для украинского и белорусского языков, обусловлен революционным характером их нормализации в ХХ в. Многие нормы были навязаны их носителям, они не вызрели естественным образом внутри самого языка, что привело к тому, что бОльшая часть народа, в том числе и образованная, вполне подготовленная по своему культурному развитию к использованию литературного языка в повседневном общении, не приняла их. В частности это касается и той лексики, которой вытеснялись из употребления церковнославянизмы.
Сегодня у суржика появились защитники не только из числа православных верующих. Он всё активнее проникает и в художественный, и в публицистический стили, что внушает надежду на то, что украинский литературный язык когда-нибудь сможет если не изжить, то хотя бы смягчить антагонизм по отношению к книжно-церковнославянской традиции.
По какому пути языковая ситуация будет развиваться в независимой Украине в ближайшие десятилетия, каким быть церковному стилю (или всё же церковным стилям) украинского языка, зависит от многих нелингвистических факторов. Но можно сказать с уверенностью, что при любом сценарии церковнославянский, а значит и русский язык сохранит свой высокий престиж в той части Украины, где преобладает каноническое Православие.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Лингвистический энциклопедический словарь. Гл. ред. В.Н.Ярцева. М.: Советская энциклопедия, 1990.
[2] Ломоносов М.В. Предисловие о пользе книг церковных в российском языке // Хрестоматия по истории русского языкознания. Изд. 2-ое. М.: Высшая школа, 1977. С. 24.
[3] Лингвистический энциклопедический словарь. С. 429.
[4] Там же, с. 88.
[5] Там же, с. 421.
[6] Честертон Г.К. Ортодоксия. М.: ПСТБИ, 2003. С. 213.
[7] Шахматов А.А. Очерк древнейшего периода истории русского языка. Пг., 1915. С. ХХХIХ.
[8] Шахматов А.А. Курс истории русского языка. – Цит. по: Виноградов В.В. Избранные труды. История русского литературного языка. М.: Наука, 1978. С. 239.
[9] Унбегаун Б. Язык русской литeрaтуры и проблeмы eго рaзвития. // VI-e congr;s international des slavistes). Paris, 1968. – Цит. по: Виноградов В.В. Избранные труды. История русского литературного языка. М.: Наука, 1978. С. 240.
[10] Там же, с. 243.
[11] Трубецкой Н.С. К украинской проблеме // Евразийский современник, кн. V. Париж, 1927. С.165-184.
[12] Винокур Г.О. О славянизмах в современном русском языке // Избранные работы по русскому языку. М., 1959.
[13] Успенский Б.А. Языковая ситуация и языковое сознание в Московской Руси: восприятие церковнославянского и русского языка // Византия и Русь. М.: Наука, 1989. С. 206 - 227.
[14] Шевельов Ю. Чому общерусский язык, а не вібчоруська мова? // Шевельов Ю. Вибрані праці. Кн. 1. К.: Вид. дім «Києво-Могилянська академія», 2008. С. 397.
[15] Вишенський І. Вибарні твори. К.: Дніпро, 1972. С. 23.
[16] Русанівський В.М. Історія української літературної мови. - K.: АртЕк, 2001.
[17] Шевельов Ю. Українська мова в першій половині двадцятого століття (1900 – 1941): Стан і статус // Шевельов Ю. Вибрані праці. Кн. 1. К.: Вид. дім «Києво-Могилянська академія», 2008. С. 216.
[18] Там же, с. 266.
[19] Например: Стріха М., Гриценко О. Суржик // Нариси української популярної культури. — К. : УЦКД, 1998. — С. 629–643; Тараненко О. О. Українсько-російський суржик : статус, тенденції, оцінки, прогнози // Мовознавство. — 2008. — № 1. — С. 14-30.
2012 г.