Аксиома гласит: если артхаусный фильм пользуется успехом – это значит, что его никто не понял. Умное, набитое отсылками и бездонными глубинами кино братьев Коэн ставит в тупик интерпретаторов и радует глаз невзыскательной публики. О том, как славные братцы пишут сценарии ходят легенды. Их жены утверждают, что Итан и Джоэл запираются совместно в кабинете под предлогом работы над материалом, но чаще всего вместо глубокого творчества впадают в «глубокий сон». Из снов они черпают загадочные образы, которыми впоследствии пичкают свои странные картины.
Легенды легендами, а создание искусства – труд напряженный и в каком-то смысле ремесленный. Очевидно, что Итан и Джоэл знают, что лежит в коробке Чарли-Бартона. Именно то, что кажется таинственным зрителю, в первую очередь понятно авторам. Иначе все рухнет, как карточный домик. Нагромождение образов не сможет заменить отсутствие идеи. Сколько было эпигонов у Серджо Леоне, Тарантино и Годара, но никто не схватил и доли той славы, которая выпала на долю оригиналов. Дело в том, что разные «Корбуччи» брали за основу лишь внешнюю канву произведений любимок, не понимая, что процесс творчества исходит из сердца и души, а не из головы. В противном случае снимать «кино а-ля Коэн» научили бы обезьяну. Короче, вспомним Станиславского – между представлением и переживанием пролегают бездны.
Собственно даже Бартон Финк в беседе с Чарли заявляет о терзающем его сомнении: вдруг у него была только одна идея, которую он смог образно отразить в «пьесе для простых людей» о торговце рыбой. Поговаривают, что незадолго до съемок братья сами страдали от творческого кризиса, однако по лауреату Канн этого не видно.
«Бартон Финк» – это фильм об идеальных условиях творчества. Начиная с первых кадров, мы видим парадоксального человека – застенчивого и ненасытного одновременно. Его застенчивость проявляется буквально: он находится за кулисами и пассивно, как криэйтор, наблюдает за ходом созданного им произведения. Примечательно, что занавес открывается лишь после финала пьесы. Значит, Бартон спрятался в двойной дали – и от артистов, и от зрителей. Нет контакта между зрителем и артистом, артистом и автором. Нет контакта.
Всюду стены. Бартон хочет сломать их, но сохранить при этом творческое дарование. Это оказывается невозможным. Вещи и люди восстают против Барта. Ничего не клеится. Обои отрываются от стен, окна не открываются, кровать скрипит, обувь не соответствует размеру. Насекомые и голливудские продюсеры высасывают кровь творца, который не в состоянии преодолеть свое болезненное одиночество. Он едет в Лос-Анджелес не сдаваться. Пусть себе волны и акулы разбиваются о камень. Единственное желание драматурга: вернуться к утраченному свету. Он вопрошает. Бесконечно думает («think») и бесконечно вопрошает, при этом ни разу, не обращаясь ни к кому первым, и, толком не сформулировав вопрос, что символически отразилось в замечательной сцене прибытия в пустынный отель, в котором не смолкает звоночек, якобы обращенный к портье.
Ужасна жизнь Барта, пока не явился к нему на помощь «хороший сосед», страховщик и избавитель человеческих душ от беспокойства, Чарли, «который желает вам добра», деструктивный alter ego Финка, ходячий образ всего, что мешает творцу собраться с мыслями, чтобы работать дальше. Благодушный толстяк показывает тупик путей разума. Просвещение обернулось катастрофой – тоталитарными режимами и кострами инквизиции. Чарли последовательно избавляется от всех, кто посещает творческую лабораторию Барта, будь то репрессивные инстанции или женщины-искусительницы. Финк является избранным, потому что «он никогда никого не слушает». Финк признает себя виновным перед Чарли – он жаловался на соседа, мол, тот поднимает шум, а тот лишь хотел, чтобы гений Барта воскрес. На прощание горе-творец получает от соседа таинственную коробку, которая, по всей видимости, хранит некие истины. Финку хватает ума оставить коробку закрытой – только не зная ответов он может работать. Он затыкает уши и пишет «что-то красивое». То, что с гневом отвергает самодур-продюсер. Идея не принадлежит автору – ее присваивают и дополняют толпы интерпретаторов, армии хулителей и поклонников, что нашло свое отражение в сцене битвы между морячками и пехотой на танцах, сцене, где Финка символически растоптали.
Но Бартону уже все равно. Он снова стал криэйтором, но на этот раз он вышел на свет (это уже не сумрачные кулисы в начале фильма). В ясный солнечный день он идет по берегу моря и встречает девушку, очень похожую на девушку с картинки, что висела на стене в номере отеля. Она спрашивает Финка: «Что находится в коробке?». Он отвечает: «Я не знаю».
Признание собственной вины и неведения, а также философское смирение – то, что отличает героев братьев Коэн, будь то парикмахер, которого отвели на электрический стул, будь то чувак Лебовски и его чудаковатый друг Уолтер, разработавший золотую формулу нового существования («Х. с ним. Пойдем в боулинг поиграем») или шериф, который – эка невидаль! – дожил до пенсии на кровавом Западе, не сумев однако спасти ни одну заблудшую душу. Победа Бартона заключается в том, что он сумел принять себя таким, какой он есть – глуховатым, заСТЕНчивым, создающим и непонятым. Именно подобное принятие позволяет Барту то ли слиться с морем жизни, то ли раствориться в иллюзиях (практически провалиться в картинку на стене), как в финале гениального «Blow-Up». Тем не менее философия туризма, которую исповедуют Коэны, внушает некоторую долю оптимизма. Их картины кишат трупами, однако жестокость в них подслащена идиотизмом, что позволяет сохранить надежду на светлое будущее и решительно сказать с улыбкой на устах: «Чувак не пропадет».