Что ни говори, а не так уж весело живётся на свете людям, как они пытаются показать. Потому наверное и имеют столь многие обыкновенье утолять печаль свою громкими песнями, шоколадными конфектами, этанолом, блудодеянием и ешё всяким паскудством. Во утоление скорбей своих великих, о да. А уж самые скорбные – те берутся составлять мнение об искусствах. И ко всеобщему несчастию, они этим мнением делятся с окружающими. Левтолстой тоже делился, и довольно щедро, увы.
Конечно, не обо всяком искусстве в этой семье принято было рассуждать вслух. Супруга писателя Софья строго за этим следила. Об этом, дескать, – ни-ни, и об этом молчок, тут же дети! Вот о музыке некоторой – пожалуйста. Про Бетховена, к примеру, можно.
Только вот Левтолстою не так уж часто хотелось про Бетховена. Не то чтоб он имел что-то против вот этих всех тирим-пим-пим или ту-ду-ду-ду, однако за много лет ему оно подобрыдло. Он бы лучше громко спел или другое чего, если б не дети.
А вот о чём хотелось – так это о балете, да-с. Да-с! Но при Софье об этом было никак нельзя, обижалась. Так Левтолстой рассуждал на эту тему потихонечку, про себя. Сострадательно воображал бедняжечек балерин – со всеми их демонстративными анатомическими подробностями. Как они там скачут в своих сиротских растопыренных платьицах, в болезненных твёрдых тапках. А их за это начальство облагает специальными балеринскими матюгами. «Падедё! – орёт – Падедё, зараза! Фуэте!»
Иногда, в самых потаённых мечтах своих, Левтолстой мысленно выбегал поплясать вместе с балеринами. Такой весь блистательный, полувоздушный, в новых портках и батистовой косоворотке. Пусть, мол, балерины отдохнут и хоть халаты наденут, сегодня он заместо них! Скок-поскок, батман, плие - и порхает весь, и парит, и лихо крутится в развесёлой такой фуэте.