За окном на столбе тускнел фонарь.
Что-то глухо ударилось о темное оконное стекло, не оставив следов. Кругом безлюдье. Ночь. Шорохи… Чьи и чего? Они расползаются по щелям и затихают там до следующей ночи. Знакомо даже по какой-то музыке…
Густой снегопад, наполненный сильным ветром, вкось без конца штриховал темноту, ограниченную оконной рамой.
А в комнате становилось лишь теплей и уютней…
Занятия со Звездовским подходили к концу, поэтому Вира все чаще назначали в наряд. Как правило, он дежурил теперь не в штабе, а на контрольно-пропускном пункте, где нет окон, но с помощью оборудования хорошо видны проходившие люди. У них капитан через прорезь и проверял документы.
Пришли на ум слова Фридриха о том, что двойник не футляр. В данном случае футляр скрывал двойника, представлявшего власть. Было даже занятно наблюдать, с каким почтением обладатели пропусков предъявляли свои документы невидимому для них офицеру. Аллегория! А когда, смотря по обстоятельствам, он оказывался видимым, то почтения прибавлялось. Ибо день ото дня искусство двойника в подражании оригиналу становилось совершенней. Кто отказал бы в уважении Архию?
В последнее время Фридрих говорит о необходимости горничной. Однако гордиться нечем: при появлении мадам круг общения сузится до уровня заключенного. Хуже! Двойнику свиданий с родственниками не положено. При наличии прислуги запретят бывать в столовой и буфете, а днем гулять в парке.
Только бы пронесло…
После легкого ужина Коломбо расслабился. Одетым валялся на заправленной кровати. Прошло около трех часов после возвращения со службы. Сегодня ему особенно становилось очевидным: все-таки произошло то, что должно было произойти – для социолога в любом случае лучше, если горизонт обозрения отодвигается в глубину и пласт жизни значительно увеличивается. Лим оказался прозорливцем. Действительно, сверху общество исследовать удобней. Правда, приходилось работать преимущественно над аналитическими записками, нежели над серьезными статьями, не говоря о монографиях, тем не менее именно постоянная работа давала возможность находиться в хорошей профессиональной форме. На днях лиафорон поручил детально изучить феномен стабильности общества и его регулирующие системы. Вопрос сложен, но тем и привлекателен
Раздался стук в дверь; легко разорвал блаженную тишину; у Вира необъяснимо подскочил пульс. Послышались два медленных удара и три быстрых.
Наверняка Симон. Кто же еще! Что ему нужно во втором часу ночи? Эх… Сплошное нахальство.
Но нет. На пороге стоял по-зимнему одетый сам Дымов.
Час от часу не легче. Однако многовато чести…
У Коломбо внизу живота возник холод. Участилось дыхание.
Ох, не к добру это…
– Из кабинета заметил свет в твоем окне. Вот и решил заглянуть. Прости за вторжение, – пояснил гость, входя в квартиру. – Как поживаешь? В чем испытываешь необходимость?
Сердце Вира продолжало лихорадочно стучать.
– В жизни каждого мужчины наступает такой момент, когда чистые носки проще купить, – попробовал отшутиться капитан.
Нук заметил его растерянность и смолчал о главном. Из жалости, наверное. А сказать все равно придется. Зачем терять время?
Он, так и не раздевшись, взял за плечи своего подчиненного, посмотрел ему в глаза до дна, сочувственно произнес:
– Твоя мать сегодня вечером отошла в мир иной. Прими соболезнование.
Вир отказывался верить этой новости. Если матери больше нет, то как же он сможет ее обнять? Произошла ошибка. Доместор что-то напутал… Кто ему доложил? Чушь.
– Во сколько? – спросил Коломбо, бессознательно поправляя смятую постель. – Мы же не повидались.
– Около восьми… Посчитал напрасным расстраивать тебя во время службы. Все равно похороны через три дня. Точное время узнаем. Деньгами уже помогли.
– Меня отпустят?! – удивился Вир.
– В облике Архия, нет, конечно. Будем думать. Специально пойду к Лиму. Соберись с силами. Помни, что ты – «альпинист». Горы всегда опасны.
Нук пожал руку Коломбо, обнял и удалился.
Наступило самое серьезное испытание – испытание одиночеством. Да еще и посреди ночи.
Но первый удар нанесла совесть. Она обвинила сына в предательстве, ибо мать наверняка продолжала бы жить, будь сегодня Вир с ней. Но мамы – нет. И ничего теперь не поправить. Да и как поправишь? Единственный шанс был в самом начале, когда Дымов выложил договор для подписания. Тогда и надо было стоять скалой «альпинисту». А победили малодушие и меркантильность. Да, последовали бы неприятности, но не разлука с мамой и Анной. Получилось подло: за сытные «коврижки» для себя и мамы продал обоих. От жены же вообще отказался. Как с этим жить дальше?
Тело Коломбо изнутри съедалось адским огнем. Не жар, а стремительный пожар! Лицо горело, затруднительно дышалось, грудь жгло, точно раскаленным углем. Подташнивало. Пробил пот, от которого местами потемнела гимнастерка; стали влажными волосы. Требовался выход. Выход, а не просто успокоение!
Вир стащил с себя гимнастерку, мокрую майку и увидел на всей поверхности тела обильно выступившие слезы. Чем их смоешь? Разве что кровью… Но это выбор малодушных.
Под столбом в мрачно-золотистом свете фонаря стояла Лора в чем-то желтом. Она слепила снежок и швырнула его в окно? Ее проникновение сюда немыслимо: преодолеть КПП, не нарваться на патруль – как это возможно? Но ведь махала же она рукой в коридоре в день его задержания… Тоже работает в конторе? Зачем-то зовет к себе!
Коломбо открыл дверь и полуголым вышел на балкон.
Фрументары спали…
Лора метнулась в тень и спряталась за столбом.
Если не хочет видеться, то чего же ей надо? Заметила патруль?!
Из комнаты лился спокойный золотистый свет. Он давал возможность на фоне ночной мглы видеть январский снег, обильно падавший на горячее тело, располневшее по чужой воле: снег покалывал поверхность кожи, как прикосновения остро стриженых ногтей (Лоры?), превращался в капельки воды, тут же сливавшиеся с капельками пота… «Фактор стабильности» и его «регулирующая система» требовались уже не обществу, а тому, кто над ними должен был ломать голову. И если холод все-таки благотворно действовал на плоть и тело, то голова-то как раз продолжала гореть в аду. Особенно раздражал тусклый фонарь. Где Лора? Неужели померещилась? Тогда весь мир – иллюзия… А ведь именно Лора – первая, кто забрал у сына часть любви, которой, как правило, не хватает матери. Ну да, любовь бывает, безусловно, разная (в первом случае – это эрос, во втором – сторге), однако запас энергии, необходимой для чувств, сосредоточен в одном и том же сердце. Как его разделить на двух женщин? А как делят плоть двойника на двоих с правителем? Да еще требуют вдобавок и душу…
С трудом, словно арканом, Вир пытался стянуть разумом хоть какие-нибудь дельные мысли… Сознание наваливалось на внутреннее Я всем грузом памяти.
Коломбо собрал снег с перил и приложил его ко лбу. Пальцы обнаружили на висках воспаленные вены, судорожно гнавшие внутри себя кровь.
Кто сказал, что сознание находится вне человека? Будь так, сын точно почувствовал бы потерю матери, ибо его сознание способно соединиться с ее сознанием (они соединились бы в этом неведомом мире сознаний), а Вир ничего не видел даже во сне.
Появилась первая дрожь в теле. За ней подкрался легкий, но опасный озноб. Возникла «гусиная кожа». Зато отступила тошнота. Пора было возвращаться в комнату.
Холод все-таки благотворно подействовал на нервы. Мысли постепенно обретали определенное русло. Так ручей пробивает себе путь водами обильных затяжных дождей, сбегавших с ближайших холмов.
Существует особый смысл в способности помнить картины еще младенческой жизни. А с тех пор сохранился и образ мамы. Люди часто не верят в такую возможность своей памяти, но оттого, наверное, что сами себя забыли. Тогда пусть поверят науке, которая утверждает: человек подчас может в точности воспроизвести первые дни своей жизни. И он, Вир, не забывает их до сих пор каждой клеточкой своего замерзающего тела. А теперь все рухнуло… Нет мамы. Нет на свете самого милого и дорогого человека. Это невозможно!
Озноб заставил Коломбо принять горячую ванну. Иначе не избежать простуды. Если отпустят на похороны, то болезнь тем более недопустима. Как говорит Симон, наша задача – сделать всё, чтобы умереть здоровыми.
И когда Вир нагишом залез в воду, вдруг с невероятной обостренностью ощутил детство. Оно вовсе не отошло во тьму лет. Оно осталось навсегда рядом, стоило только его вспомнить. Ведь человеческая память – не заурядный «склад» или накопитель обычной информации, это – мгновенно доступный кладезь остро пережитого опыта. Разве ванна не купель, из которой потом взяла исток вся жизнь? Журчание и плеск воды, теплота, покой, нежно-приятная влажность воздуха воспринимались почти мистически: внутриутробным раем, а, значит, вечностью.
Но кто может в точности рассказать о вечности? Какова она на самом деле? Возможно ли в ней узнать близких, родных тебе людей? (Мыло полезло в глаза и стало щипать их.) Если вечность блаженство, как утверждают многие, то будет ли она действительно радостью души, когда вокруг тебя соберутся пусть самые замечательные представители человечества, но без тех, кто особенно дорог твоему сердцу? Мать не может не любить своего ребенка, если он есть; это закон природы. В противном случае, это нравственное уродство. Зачем матери вечность без ее ребенка? Младенец любит мать и отца, потому что они любят его. И это (сторге) тоже предписано природой. Представима ли вечность такому ребенку без отца и матери? Что он там будет делать? Но вот ребенок становится старше и считает: если его любят, то он взаимно должен любить людей. Уже в подростке появляется первый прагматизм: он любит людей, потому что они ему необходимы. И у взрослого такая практичность выходит на новый уровень: ему нужны люди, а потому он их и любит. Да, те, кто в аду, отделены от благодати нераскаянным, совершённым некогда злом и мистически выпали из всяких родственных и земных связей, но что с теми, кто благоденствует на разных уровнях уже иного бытия? Как смогут спуститься верхние к нижним или подняться нижние к верхним? Существует ли вообще такая возможность там, где царят совершенно иные представления об устроении мира, где, возможно, и нет никакого верха и низа?
Вир подумал: что теперь испытывает душа матери? Ведь она так и осталась материнской, но в силу своего освобождения от тела переживает новое состояние, вероятно, близкое ко младенческому: она любит сына, прощая его предательство, любит, потому что не может не любить. Тогда отчего в душе сына образовалась сквозная рана? Разве не от пресечения материнской любви? А сын продолжает любить мать… Именно любовь сильней и сильней разжигает пламя совести, которое не дает успокоиться или даже сидеть на одном месте.
Что надо будет сделать, если не отпустят на похороны?
Бежать?!
Практически невозможно: слишком пристальная опека… (На поверхности воды появилась быстро таявшая мыльная пена. Вода на глазах теряла прозрачность, мутнела.)
Впрочем, об участии в похоронах стоит беспокоиться после разговора Дымова с лиафороном. Иначе сознание легко провалится в болото хандры и самоедства.
Тело уже успело согреться. Порозовело, а потом покраснело. Какая-то новая жизнь зарождалась в мышцах и кожных покровах. Значит, не все потеряно. В организм вливалась успокоительная легкость… Отчего и на душе становилось легче.
Будто током, голову вдруг пронзила мысль о Лоре. Почему она все-таки прячется? Уж не заговор ли зреет вокруг Архия? Или замышляется недоброе вокруг его двойника?! По инструкции, о любом подозрительном случае следовало доложить дежурному офицеру, но душа категорически воспротивилась.
Вир выскочил из ванны, не вытираясь, шагнул в комнату, оставляя за собой мокрые следы, забрызганные дождем падающих капель; приблизился к окну, уперся лбом прямо в черневшее стекло, ладонями загородив лицо от комнатного освещения. Струйками вода сбегала по впадинам между мышцами и стекала на подоконник, на пол, образуя мелкие лужицы. На фоне ночной метели легкий парок исходил от всей фигуры капитана, будто плоть сына, будучи рожденной от плоти матери, вопреки смерти последней, захотела наглядно явить свое дыхание, а вместе с ним и саму непрерывность жизни.
На улице продолжалась бесконечная ночь.
Тусклый фонарь выдавал себя за солнце, на которое при затмении сквозь закопченное стекло смотрят люди.
Лоры не было…