После месяца занятий со Звездовским последовало первое поручение. Его Фридрих в умывальной и озвучил:
– Вот, Оргий, пришло время послужить государству в новой роли. Сдашь немудреный экзамен. Тебе предстоит позировать маэстро Оласу. Он и напишет портрет Архия для нужд отечества. Возникла необходимость.
Вир, отираясь полотенцем, даже обрадовался – до того он устал от занятий по копированию движений, походки, мимики, голоса и речевой интонации мон-гена, заучиванию его словарного запаса. Звездовский, хоть и мягко, но настойчиво требовал и добивался результата от своего подопечного. Передышка была весьма желанной.
– Олас тоже из фрументаров? – поинтересовался Коломбо. – Как его зовут?
– Ты все еще не тянешь на профессионала, – с апломбом ответил Фридрих, правда, заметно добавив шутливых нот. И мелкими брызгами слегка обдал своего собеседника – Здесь у всех только позывные, а не имена.
Вир вспылил:
– Есть же имена у Эрта, у Дымова, у Лима, да и ты не под номером ходишь!
Звездовский, повернувшись, подставил ладонь для примирения и разъяснил:
– Спокойно, ваше несостоявшееся величество. Вы перечислили исключительно тех, кто имеет доступ к секретности класса «А». Потому у них более сложные позывные. У Оласа же – всего лишь класс «С». Следовательно, он не может быть фрументаром. Он обычный лакировщик придворной жизни.
И церемонистр, пресекая укоризну Вира, появившуюся у того на лице, добавил:
– Ты являешься исключением из правил, как раз в силу той же секретности. Ибо у Архия нет фамилии. Он – pater patriae* – отец Отечества. И потому Коломбо стал всего лишь Оргием. Кстати, ты был отчасти прав, когда подозревал и меня как двойника. Но двойник не я, а мое имя.(Опять ниоткуда появился поклонник. Звездовский посчитал его червем, изъевшим душу.) У язычников вторые имена и призваны играть подобную роль. Мир полон опасностей! (Фридрих нагнулся и заглянул в трубу крана.) Между прочим, Олас не знает, что будет рисовать двойника. Вот ты и убеди художника, что ему позирует сам мон-ген. Слабо?
– А почему Олас лакировщик?
– Наивный… Кто же ему позволит здесь писать «правду жизни»? Иначе и договор о секретности не понадобился бы.
Звездовский мысленно обратился к своему почитателю, попросив его больше не беспокоить. На что тот огрызнулся: это артист своим незабываемым пением продолжает бередить души любителей оперы. Нечего было покидать театр!
Вир заметил: Фридрих полными легкими набрал воздух и беспричинно вздохнул…
Плакучие ивы кронами касались серебристой ряби озерцов, стихийно возникших от давней неухоженности места; полуразрушенные стволы этих деревьев, разбросанные в разные стороны, словно ветром, свидетельствовали о своем почтенном возрасте. А если посмотреть вправо, то сразу станут заметны корабельные сосны, снизу подбиравшиеся изумрудными елями; зыбкие невесомые березки там и сям оживляли пейзаж. Водная гладь вдвое множила небо, убегавшее облаками на восток… Все это бередило душу напоминанием о былой воле. Душа раздваивалась, подобно небу и отражению: одна ее половина страдала в тисках однообразия, сжимавших бесконечностью казенных стен, другая же половина любовалась природной роскошью – старинным парком в альпийском стиле, правда, давно требовавшим ухода. Все видимое вызывало легкое головокружение, точно от полета во сне. Парк и воспринимался неким обманчивым сновидением.
В довольно прочной сероватой беседке сидели двое: художник (на вид средних лет) и его модель (в сером френче).
Вопреки ожиданиям Вира, Олас оказался редкостным молчуном. Из-за холста сначала появлялась его дремучая борода, потом горбатый нос, зажатый двумя углями глаз; постоянно падала со лба прядь густых каштановых волос; рывком головы прядь взлетала на прежнее место, глаза тут же щурились – и живописец снова исчезал из вида; после чего холст слегка вибрировал под ударами бойкой кисти.
Вир держал книгу открытой и должен был смотреть куда-то вдаль. Наконец он не вытерпел и поинтересовался:
– Как тебе живется у нас? Почему ничего не просишь?
Олас выдержал паузу и ответил:
– Живется не хуже других. А просить бесполезно.
Коломбо перевел удивленный, но достаточно волевой взгляд на художника.
– Это почему же бесполезно?
Художник снял холст с мольберта и флегматично ответил:
– Если Архий покупает колбасу в буфете, то о чем можно его просить? Ему самому нужны помощники.
Слова Оласа на минуту разоружили Вира. Вот тебе и договор класса «С»! Этот заморский служитель тюбика знает много больше позволенного договором «Б». «Засланный казачок» Бонфаранто? Вряд ли: он не стал бы с такой легкостью выдавать себя.
– Архий – человек скромный. Потому и ходит в буфет, – решил Вир поправить наблюдательного живописца, счищавшего мастихином краску с палитры.
Олас замазывал фузой – этими разноцветными остатками краски – один из карандашных эскизов. Что неприятно подействовало на Коломбо: да, он не мон-ген, но его законный представитель. И когда на глазах пачкают изображение правителя, то оскорбление наносят всей стране.
– О, разумеется, разумеется! – запричитал живописец и сунул испачканный эскиз в пакет с мусором. – О’кей! Именно по причине скромности Архия заказан его «репрезентативный портрет». Мне только не совсем понятно: зачем для такого обычного дела приглашать иностранного художника? Тоже исключительно из скромного отношения к жизни?! У вас своих мастеров полно. Неужели им не доверяют?
Вопрос показался Виру провокационным. Тем более никто не посвятил в тонкости назначения Оласа придворным живописцем. И все-таки надо было что-то ответить иностранцу и поставить его на место.
– Для нас не имеет значения гражданство художника. Главное – его искусство. Не важно, где именно проживает плотник, важно насколько хорошо он умеет работать. Да и страна у нас многонациональная…
Олас смял в комок другой эскиз и принялся им насухо протирать палитру. Тоном всезнайки он обронил:
– О’кей! Это я сразу понял. У вас Архий – помесь британского льва со спящим русским медведем, Эрт – зоркий и хищный кондор американских прерий, Дымов – запретный плод любви африканского слона с кенгуру, а братья Лим – это смиренные ближневосточные каракурт и сколопендра.
– Какие братья Лим? – не понял Коломбо и положил на перила беседки книгу, с которой позировал. – Знаю Элла, а кто второй?
Художник расхохотался во весь рот:
– Всеведущий Архий не в курсе биографических данных своих самых важных сотрудников! М-да…
– Да ладно тебе… – сдался Вир, не обратив внимания на корешок книги, по которому золотыми буквами было выдавлено: «Государь». И протянул руку Оласу: – Будем друзьями. Меня зовут Оргий.
– Это другой коленкор. О’кей! Лим и Звездовский – родные братья, – тихо поведал художник. – Имей в виду.
И не успел он пожать руку Коломбо, как на аллее из-за поворота совсем рядом оказался легкий на помине Фридрих: он, напевая фальцетом под нос «О, дайте, дайте мне свободу», крутил на указательном пальце связку ключей. Подслушивал? Что он хочет сказать ключами?
Теперь-то Вир понял причину поразительного сходства Элла и Звездовского. Какое значение здесь имело отсутствие примечательных черт лица? Никакого. Физиономии почти всех фрументаров трудно было запомнить, но разве они выглядели братьями?
Тем не менее откуда об этом родстве известно Оласу? Тоже есть над чем думать: «темная лошадка»…
Фридрих достал из внутреннего кармана своего свободного плаща картонную упаковку, на которой крупными буквами сообщалось ее содержимое: COFFEE…
– Редкий сорт. Сам никогда не пробовал. Соотечественники нашего Рафаэля подкинули.
Олас закрыл этюдник, собрал грязную ветошь, которой протирал кисти и руки, приобщил ее к бывшим эскизам в пакете, после чего загадочно обмолвился:
– Мальчики да простят. О’кей? Я сейчас…
И шмыгнул с пакетом налево – в ближайшие кусты старого заросшего парка.
Вир и Звездовский, оставшись наедине, молчали.
Первым нарушил тишину Коломбо:
– Художник догадался, что я не Архий.
– Каким образом?
– Он видел меня в буфете…
Звездовский с досады произвел губами звук вылетающей пробки. И подумал, что пора Оргия изолировать и от общения с фрументарами. Следует сказать Эллу. Пусть начальство раскошелится на денщика или на какую-нибудь старую служанку. Дело того требует. Столько приложено стараний, а провалиться легко на мелочах. И безразличным тоном спросил?
– Что еще скажешь любопытного?
– Фридрих, это правда, что вы с Лимом братья?
– Правда. Но настоятельно советую забыть… Навсегда, – улыбнулся Звездовский, да так, что лучше бы он напугал, ибо посчитал вторую новость еще опасней, чем первая: с Оласом пора разобраться, несмотря на дружбу с ним и на его землячество с Бонфаранто. В этих стенах, а тем более за их пределами никому нельзя сорить секретами. На нем, церемонистре, ведь лежит ответственность за протекцию: он и посоветовал брату взять Оласа придворным художником. Это же лучше, чем раскрашивать декорации в пыльной мастерской Метрополитен-опера или Ла Скала! Ценить надо! Но люди неблагодарны. Фридрих объяснил: – Когда пришлось покинуть сцену по уже известной тебе причине, то Элл предложил мне должность, которую тогда не знали как и назвать. Поскольку других предложений не последовало, – я согласился временно поработать с братом, до тех пор, пока приищу новое интересное занятие.
– Не нашел? – осведомился Вир, приоткрыв книгу.
Звездовского раздражал взгляд немого поклонника, одним видом укорявшего в предательстве искусства. Но как можно петь, если пропал голос! Необходимо сочувствие, а не укоры. Фридрих неожиданно продекламировал:
Я буду здесь. Стараться буду помочь ему,
и вы, не будьте столь строги с ним,
и будьте вы хоть чуточку добрее,
быть может, вместе, мы сумеем
подарить ему любовь и счастье.
– Ты о ком? – удивился Вир. – Чье стихотворение прочитал?
– Об Архии и Оргии. Да и вообще… Зря интересуешься книгой. Она для тебя вредна. Стихотворение – того же автора, называется «Двойник». В этом томе его нет, не ищи…
– Новую работу до сих пор подбираешь или понравилась нынешняя?
– Все сложно, – с французским прононсом ответил Фридрих, кося глазом в сторону и по одному ключу рассматривая связку в контражуре. – Допуск к секретам класса «А» подразумевает куцый список работ, на которых позволительно потом трудиться. Ты тоже теперь нескоро вернешься в колледж… – Звездовский задержал свое внимание на увесистом ключе и снял его со связки. – Должность церемонистра и ее название придумал Элл. Она оказалась не только нужной, но фантастически интересной. Правда, теперь раздаются обвинения в предательстве сцены. Дудки вам! Будь у меня в порядке голос, то его следовало бы в любом случае потерять, дабы заняться тем, чем занимаюсь сейчас, а потом снова вернуть. У жреца с голосом больше возможностей. Да от судьбы не уйдешь… L’uomo propone – ma Dio dispone – человек предполагает, а Бог располагает. Какие тут могут быть обвинения?
В это время вернулся Олас. Фридрих зажал двумя пальцами снятый ключ, громко выдохнул и со словами «Спасу я честь свою и славу» изо всех сил метнул лишнюю «железку» в один из ближайших кустов сирени справа; после чего поинтересовался: нужна ли помощь Рафаэлю?
– Сегодня слишком много предложений. Как бы не потерять того, что есть, – буркнул художник и поставил на складной мольберт портрет Архия. – О’кей! Жду замечаний.
Звездовский жестом попросил стаканы, затем отошел на несколько шагов, сел на скамью, внимательно присмотрелся к портрету, поразмыслил и сказал:
– Похож. Те же скулы, губы, нос, усы, лоб… Трудно не узнать нашего Архия. И тем не менее это в известной степени твой автопортрет, Олас. Впрочем, ничего удивительного: художник всегда изображает самого себя.
Живописец извлек из рюкзака маленький термос, отвинтил черную крышку, зачем-то подул вовнутрь и отдал ее Фридриху, объяснив:
– Пардон, больше ничего нет. Мы на пленэре же…
Виру пришло на ум: «Отныне и он, двойник, обзавелся двойником… на картине». Решил поддержать художника:
– И все-таки это я. Точно в зеркале. С той разницей, что, смотря в зеркало, человек видит не себя, не двойника, но обратную копию, ибо правый глаз в зеркале – это левый глаз в действительности. Олас передал главное: настроение, которое больше всего свойственно только мне.
Звездовский наполнил жидкостью кофейного цвета примерно половину черной крышки-стакана и упрямо возразил:
– Сколько с тобой занимаюсь – все мимо. Ты должен быть постоянно не в своем настроении, а в настроении Архия, в котором чаще всего пребывает мон-ген. A buon intenditore poche parole – мудрый понимает с полуслова.
– Откуда тебе известно постоянное настроение Архия? – спросил Олас, принимая из рук Фридриха крышку-стакан с напитком, потерявшим цвет от черноты стенок посуды. – Это весьма субъективно. И далеко от реальности. Архий слишком разнообразен. Иначе он не человек, а герб…
Художник стал одной рукой рыться в рюкзаке в поисках съестного и нашел полбуханки черствого хлеба.
– Мякишем приходится иногда высветлять карандаш, – пояснил маэстро.
Вдали прошла стройная худая женщина в красном платье, доходившем до середины бедер. Она собирала букет.
– Кто это?? – удивленно поинтересовался Вир и испытал некий холодок под сердцем.
– Дорна, – ответил Олас. – Фридрих тебе о ней скажет больше.
– Причем здесь Фридрих! – возмутился Звездовский и, беря в руки хлеб, все-таки объяснил: – Дорна числится консультантом лиафорона по вопросам имиджелогии*, харизмы* личности, моды и международного престижа. Цените! Никому из вас не советую ее злить.
Вир, из благоразумия не желая о ней слышать, предложил сбегать в буфет; его не поддержали: далековато, да и зачем привлекать к себе внимание? «Скалолазы» слишком внимательны друг к другу, наблюдательны и принципиальны. Более того, Олас вдобавок к хлебу извлек из бокового кармана лимон, правда, изрядно привядший, но, по счастью, годный к употреблению (применялся при работе акварелью). Что еще нужно к кофе? Все есть! Коломбо сослался на отсутствие сахара и порывался все-таки сбегать в «приют маркитанта», но его сурово осадил Фридрих: рыцарь способен пить кофе в стиле «мордой об стол». Зачем ему сахар? Аскеза нужна! И принялся своим перочинным ножом нарезать ломтиками хлеб, дольками – лимон.
– Интересное дело, – вернулся он к прежней теме. – Ведь актеры тоже создают портреты своих героев. И, по сути, получается нечто аналогичное труду художника-портретиста, только выразительные средства иные.
– О’кей! – согласился Олас, понюхав содержимое термосной крышки. – У искусства общие законы.
Под куполом беседки прожужжала пчела, которую никто не заметил.
– Обратите внимание на лица гениальных актеров, будь то Лоуренс Оливье, Михаил Щепкин, Сара Бернар… – продолжил Звездовский и протянул в сторону кому-то невидимому тонкий ломтик хлеба с худосочной треугольной долькой лимона, лежавшей поверх. После чего криво улыбнулся и отдал незатейливую закуску Виру. – В них я приметил некую матрицу, потенциально содержащую бесконечный набор образов. Именно «безликость» матрицы и позволяет играть гениям любые роли.
Олас разом влил в себя содержимое крышки-стакана, и уже хотел прикусить дольку лимона, как на нее села пчела. Художник резко сдул ее и, возвращая посуду церемонистру, ехидно осклабился:
– Сколько талантов пропадает среди фрументаров! Здесь этой «безликости», как грибов на лесной поляне…
Фридрих со злостью сорвал молодой еловый отросток:
– Не умеешь петь – не пей! О’кей?
На что художник сконфужено отозвался:
– Не кипятись… В ряд избранных я с удовольствием ставлю тебя. Ну да, раньше была другая фамилия, тем не менее работай ты интенсивней локтями ради славы – уже сегодня вошел бы в учебники по истории вокала. Впрочем, оперные роли блистательного Звездовского до сих пор помнят и почитают многие знатоки мира. Процитировать?
– Лукавец, грубо подмаслил, – откликнулся Фридрих. И опять дал о себе знать любитель оперы. На сей раз он обвинил певца в доносительстве: знакомый журналист разоблачил… Вот только этого и не хватало. Чушь! Всех вызывали на «беседы перед выездами за рубеж». Вызывали и по возвращении… Нет, совесть чиста. А вот с журналиста пора бы спросить. Подло привлекать к себе внимание бросанием грязи в других людей. Впрочем, на то и расчет: любая возня вокруг негодяя лишь послужит ему рекламой. Есть и другие средства. Звездовский, глядя на скучавшего Коломбо, продолжил, предварительно налив ему полкрышки: – Внешняя простота гения, не притязавшая на «уникальность», стала великим полотном, явившим множество ярких образов, а чаемая и якобы обретенная «индивидуальность» бездарности, как правило, превращается в зияющую дыру, из мрака которой выходят лишь скучные и шаблонные герои их ролей.
«Цветисто!» – подумал Вир и, беспомощно держа крышку термоса, снова запросился в буфет: экстравагантность вялого лимона не способна была заменить ему простоты тех же оливок. Но на сей раз «обожателя гастрономии» осадил и живописец:
– Оргий, глянь на часы: одиннадцать! – нельзя, рабочий день в разгаре… Да и зачем? У нас ведь всё есть… К нам даже пчелы желают присоединиться.
Коломбо был деморализован. Со страданием и одновременно с отвращением на лице он, оказавшись на фоне своего духоподъемного портрета, опрокинул черный стакан в уже перекосившийся рот. Получилось два Архия: один – державный, устремленный в лучшее будущее, а другой – пародийный, почти карикатурный, но главное – совершенно упаднический, следовательно, вредоносный уже одной своей реальной действительностью.
Звездовский с презрением даже отвернулся, сплюнув:
– Лучше смотреть на бобров.
Живописец попробовал дискутировать с церемонистром, упустить из виду его авторитет:
– Видишь ли, Фридрих, дело здесь, полагаю, в артистизме внутреннего Я. Оно у гениев в избытке. Но именно отсутствие артистизма и неумение осмыслить свое Я привели к печальному концу Нарцисса. Незачем было разводить сопли; на его месте я просто нарисовал бы с натуры свое отражение в воде – и баста. Творчество – превыше всего.
На фоне увядавших деревьев куда-то по диагонали, будто обозначая глубину парка, летела и деловито стрекотала сорока. Явно старалась копировать голос одной из певчих птиц – кажется, дрозда или зырянки…
Звездовский ублажил содержимым кофейной упаковки и себя, плотоядно куснул сорванную хвою, барственно полюбопытствовал:
– Почему придворные художники всегда склонны к натурализму?
Олас втащил на колени уже сложенный этюдник, собрался с еще незамутненными мыслями и, наполненный гордостью за отчизну, заправски пробарабанил по крышке:
– В моей стране нет придворных художников, а вот в вашей – они водились и водятся…
Вир хотел постоять за родное отечество, но не смог по причине неукротимого напора иностранца:
– …Лично я мыслю натурализм кастрированным бытием, неспособным рождать новое. В нем нет здорового ядра творчества.
За прошедший месяц рот Коломбо почти закрылся. Лишь иногда он отвисал, скорее, по обретенной привычке, нежели по причине послеоперационного синдрома. Вир мучительно сосал кусочек хлеба. Но в то же время любовался октябрьским парком, наполненным терпкими осенними запахами, романтичным духом ветхости и запустения. Первозданная природа постепенно побеждала ту, организованную по своему разумению, которую люди пытались ей противопоставить. Если человек отказывается быть царем природы, то природа становится царем человека. Свято место пусто не бывает. Из травы появились и аристократически важно проследовали фазаны. Даже без должного хозяйского внимания парк оставался великолепным.
Спора Звездовского с Оласом следовало избегать. Социологу необходимо больше наблюдать за обстановкой, чем в ней участвовать. И тем не менее Коломбо спросил:
– Поскольку натурализм не способен рождать новое (кстати, с этим был полностью согласен Платон: незачем двоить уже существующую реалию), то как тогда надо относиться к модным стилям? Они ведь потому и модные, что находят много подражателей, а, значит, тоже двоят мир, только уже мир не жизни, а искусства.
Фридрих хлопнул по плечу и похвалил:
– Молодец, Оргий! Хороший вопрос. Задам его Дорне. Если бы ты так пил! Meglio vivere un giorno da leone, che cento anni da pecora – лучше жить один день, как лев, чем сто лет, как овца.
Коломбо хотел пояснить свою точку зрения, да в это время внезапно рухнула в воду старая ива, подточенная, по всей видимости, бобрами, на которых желал смотреть Звездовский. Двое из грызунов и выползли из воды…
Не глядя по сторонам, художник, уже получивший свои полкрышки отечественного напитка, ответил псевдомон-гену:
– Мода в искусстве представляется мне некой ширмой, отгораживающей истину от действительности. Да, существуют «большие стили», но они создаются самой жизнью, ее правдой, а не ложными представлениями о ней, не приукрашенными иллюзиями, придуманными специально для одурачивания. Что и делают означенные перегородки пустотой своих форм. Они быстро надоедают, потому что вскрывается ложь. И им на смену изобретают новые формы обмана…
До Симона, наблюдавшего из куста сирени в бинокль за собеседниками, долетали фразы о неизменности бытия, несмотря на разнообразие его отражений в искусстве; отражения изменчивы уже потому, что надоедают, а реалии фактически остаются теми же, надо всего лишь верно их осмысливать. Крик соек перебил переход Оргия к необходимости памятников: они – якобы диалог, необходимый живым, а не мертвым; египтяне ваяли фараонов ради сохранения жизненной энергии своих лучших людей, почитаемых в ранге богов… А боги и существовали для обращения к ним человека.
Эрт мучительно думал: «Ни в коем случае нельзя таких умников допускать к власти, к рулю государства. Пошляки и пустозвоны! Для вас не ширмы нужны – вас крепостной стеной надобно отгородить, а лучше посадить в строящееся заведение Норея, ибо сеете исключительно смуту. Взять того же недоумка Оргия: уже спелся со штатскими… Капитан хренов! Настанет час – все куры пойдут в ощип, так и знайте! На дела пижоны все равно не способны, потому что дело – не лясы точить, любуясь на себя же, любимого, а чаще всего – грязная тяжелая работа. Да кто из них ради страны и государства готов пачкать белые ручки? Вот Нук и поручил присматривать… Это верно: “зоркий и хищный кондор американских прерий” знает толк в повадках коварных змей. Скрываться бесполезно – все гады до одного, как на ладони. Швыряться металлическими предметами в скалолаза можно, но опасно. (Симон снял с сучка застрявший ключ.) В ответ обязательно прилетит возмездие, ибо глаза и уши у фрументара везде. Чем он и напоминает многоочитого серафима. Ему денно и нощно надо бдеть во избежание нежелательных случайностей, эвентуальных инцидентов, как сказал бы Лим, а за ними – фатально наступающего лиха». Поручик отправил ключ в карман с одной мыслью: «Был бы ключ, а замок найдется».
Усилился ветер, и звуки природы окончательно одолели человеческие голоса.