Шел 1969 – тый год. Лето. Мы собрались вечером после ужина в своей комнате, выделенной нам, студентам-заочникам в общежитии, организованном специально для нас в школьном классе. Школьный класс Шушенской средней школы, по договоренности между дирекциями школы и техникума освободили от мебели, внесли кровати, снабдили электропликами, тумбочками и бачком для воды. В общем сделали всё чтобы «студенты», во время летней сессии могли жить, так сказать, «припеваючи», не зная забот, кроме как материального обеспечения собственного существования да слушания удлиненных лекций в техникуме. Рядом располагалась и школьная спортплощадка, где мы, десять не старых ещё мужиков в свободное время интенсивно использовали волейбольную площадку.
---- Пей, Василий Иванович, пей, - подбадривали мы Головизнина. - Тебе куплена. Пей, да стихи нам почитаешь.
Слово студенты буду брать в кавычки потому, что заочно учились уже не совсем молодые люди из совхозов и промышленных предприятий юга Красноярского края, включая Хакасию, которая тогда входила в состав края. Себя относил я ещё к молодым, был комсомольцем и даже пел на сцене совхозного клуба: «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым». Но среди заочников были и возрастные, даже «дед», инвалид войны на деревяшке под коленом пятидесяти девяти лет, который не пел, а говорил: «Не буду учиться – меня отстранят от должности агронома». Забегая вперед скажу, что диплом ему выдали и на должности агронома он остался. Жил и работал он в ближнем колхозе, не жил с нами в общежитии, а приезжал каждый день на моторизованной мотоколяске, какие выдавал инвалидам войны родной собес. Был и профсоюзный деятель совхоза и был даже секретарь парткома. У них на тот момент, кроме партийного билета в кармане не было ничего. Им тоже нужны были «корочки» хотя бы о средне-специальном образовании.
Так вот сидим мы, «уроки выучены», делать нечего. Кто-то занимается варкой ужина, питаясь, из экономии, не в сельской столовой, или столовой техникума, и отдельно от всех, хотя мы скидывались в общую кассу, которой заведовал я. Кто-то читает книжку, взятую на прокат в районной библиотеке, а остальные, уговорив Головизнина продекламировать наизусть стихи Сергея Александровича Есенина, расселись по своим кроватям, приготовились слушать «выступление» любителя есенинского наследия.
Про Головизнина, наверное, можно было бы написать широкий и длинный рассказ, а, может быть, даже роман, но мы за время сессий не успели о нем многое узнать, хотя угадывали кое – что экстравагантное из его биографии. Скажу только, что работал он бычатником на семенной станции, брал сперму у быков-производителей. Слова: вагина и сперма были часто употребляемы в его речи. Он даже ругался ими. Но, удивительное дело, был тонок и раним душой. Мы узнали о его любви к Есенину, и решили это использовать в «корыстных целях». Он частенько, походя, выдавал нам есенинские стихи. А в этот вечер нам захотелось услышать и увидеть «представление» или, можно сказать, «концерт». Скинувшись, мы купили для него бутылку водки, знали, что после выпитого он «разойдётся» и выдаст, так сказать, «всю программу».
Я Есенина тоже любил и люблю. Я даже возил в кармане его сборничек со стихотворениями из есенинской «Москвы кабацкой». Но одно дело я и другое Василий Иванович. Я люблю Есенина, так сказать, платонически, как любят мальчика издалека. Василий же Иванович растворялся в нем, тонул с головой, отдавал ему сердце, как Данко.
Выпить Василий Иванович был не прочь, но не злоупотреблял. Исправно посещал лекции, в общежитии был наравне с товарищами. «Находило» на него нередко, но стихи сыпались чаще к месту и по теме. Мы считали его особенным. Мы тоже, если оценивать каждого, чего-то стоили, но к Василию Ивановичу относились с уважением. К этому уважению примешивали чуть-чуть иронии. Так было интереснее общаться с ним.
---- Пей, мальчик, пей! – подбадривали мы Головизнина, - Она не отравлена. Видишь ещё сургуч не снят…
---- Ребята, а чего я один-то? Кто-нибудь со мной за компанию?
«Мальчик» вопросительно оглядел рассевшихся по кроватям «студентов».
А «мальчику» было уже за сорок, и на мальчика он совсем не походил. С быками работать сила нужна немалая. И она в нем была. Ростом выше среднего, мускулистый, темноволосый, нос картошкой. По своей внешности он был похож на дружеский шарж на человека, работающего с быками. Но голубые глаза, обрамленные, как у девушки, длинными ресницами, излучали добро и душевную глубину.
---- На всех тара маловата, а тебе какраз, - напутствовали Василия Ивановича мы на «подвиг». – Закусь на тумбочке, и стакан…
И Василий Иванович не стал ломаться, налил полный стакан и залпом выпил.
---- А чего вам почитать, други мои? - прожевав зеленый лук, вопросил он.
---- Вот, - одобрительно зашумели «студенты» - сразу видно работника, который хвосты быкам крутит… Давай про Москву кабацкую.
---- Про Родину.
---- Про Шаганэ.
---- Про Русь.
Заявки посыпались со всех сторон. Василий Иванович только головой крутил, и никому не в угоду начал своё:
Вечер черные брови насопил
Чьи-то кони стоят у двора
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?
Не храпи запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа
Может завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда
Может завтра совсем по-другому
Я уйду исцелённый навек
Слушать песни дождей и черемух
Чем здоровый живет человек.
Позабуду я мрачные силы
Что терзали, меня губя
Образ ласковый, образ милый!
Лишь одну не забуду тебя…
Пусть я буду любить другую
Но и с нею, любимой другой
Расскажу про тебя дорогую
Что когда-то я звал дорогой
Расскажу, как текла былая
Наша жизнь что былой не была…
Голова ль ты моя удалая
До чего ж ты меня довела?
Мы сидели тихо и смирно, наблюдая за декламатором, да изредка поглядывали в широкие классные окна, смотрели как «насопливал» черные брови вечер над селом Шушенским.
Василий Иванович, читал с выражением, как любили школьные учителя «с чувством, с толком, с расстановкой» и без перехода продолжил декламацию:
Гей, ты Русь, моя родная
Хаты – в ризах образа
Не видать конца и края
Только синь сосёт глаза
Как расхожий богомолец
Я смотрю твои поля
А у низеньких околиц
Звонко чахнут тополя
Пахнет яблоком и медом
По церквям твой кроткий Спас
И гудит за корогодом
На лугах весенний пляс
Побегу по мягкой стежке
На приволь зеленых лех
Мне навстречу как сережки
Прозвенит девичий смех
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою!»
Тут Василий Иванович остановился, оглядел «студенческое» окружение. Хмель уже ударил ему в голову. Он ожидал комментарии. И они посыпались. Первым откликнулся партийный секретарь.
---- Где ты, Василий Иванович, нахватался таких загадочных слов? Карагод? Зелёных лех?
---- Это не я нахватался, а Сергей Александрович… Николай Михайлович, не сбивай меня с ритма. Есенин родился ещё в прошлом веке, на Рязанщине. Там тогда такие слова, видимо, были в ходу… А что они означают, додумывай сам. Карагод, это, наверное, огород, а зеленый лех это, наверное, зеленый, луг. Да Есенин и сам хороший выдумщик. Он же знаменитый поэт!
---- Ребята, я, наверное, добавлю? Разрешите?
Василий Иванович налил ещё стакан и выпил. Он стоял в проходе между кроватей. Его «лежак» был аккуратно заправлен. Но, заправленный двумя стаканами, Головизнин не пожалел аккуратно заправленную кровать, сел прямо на одеяло с ногами, поджав их под себя, и продолжил декламацию:
Вы помните,
Вы всё, конечно, помните
Как я стоял
Приблизившись к стене
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне
Вы говорили:
Нам пора расстаться
Что вас измучила
Моя шальная жизнь
Что вам пора за дело приниматься
А мой удел –
Катиться дальше, вниз
Любимая!
Меня вы не любили
Не знали вы что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле
Пришпоренная смелым ездоком
Не знали вы
Что я в сплошном дыму
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму
Куда несет нас рок событий
Лицом к лицу
Лица не увидать
Большое видится на расстояньи
Когда кипит морская гладь
Корабль в плачевном состояньи
Земля – корабль!
И кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Его направил величаво
Но кто из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало с опытной душой
Кто крепким в качке оставался
Тогда и я
Под дикий шум
Но зрело знающий работу
Спустился в корабельный трюм
Чтоб не смотреть людскую рвоту
Тот трюм был –
Русским кабаком
И я склонился над стаканом
Чтоб, не страдая ни о ком
Себя губил
В угаре пьяном
Любимая!
Я мучил вас
У вас была тоска
В глазах усталых
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах
Но вы не знали
Что я в сплошном дыму
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь
Что не пойму
Куда несет нас рок событий
Теперь года прошли
Я в возрасте ином
И чувствую, и мыслю по-иному
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств
Я вспомнил вашу грустную усталость
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь
Каков я был
И что со мною сталось!
Любимая!
Сказать приятно мне
Я избежал паденья с кручи
Теперь в советской стороне
Я самый яростный попутчик
Я стал не тем
Кем был тогда
Не мучил бы я вас
Как это было раньше
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ла Манша
Простите мне…
Я знаю вы не та –
Живете вы
С серьезным, умным мужем
Что не нужна вам наша маета
И сам я вам
Ни капельки не нужен
Живите так
Как вас ведет звезда
Под кущей обновленной сени
С приветствием
Вас любящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.
Василий Иванович, окончив читать «Письмо к женщине», остановился, ожидая реакции. Но на этот раз все некоторое время молчали. Все были под впечатлением. Чтец и сам был под впечатлением. Но вот очнулся профсоюзный деятель:
---- Это он Снегиной написал?
---- Наверное.
---- Ну, а поэму «Снегина» ты всю знаешь? – профсоюзный деятель совхоза тоже кое-что знал и почитывал, считал себя на голову выше, чем такая «шобла» как я – только на баяне играть да учиться на одни пятерки… Он хотел обстоятельно исследовать любителя быков.
---- Знаю, но она длинная. Нам вечера не хватит. Я ребята, наверное, допью, да еще вам почитаю. «Москву кабацкую» хотите?
Я вылил в стакан остатки из бутылки и подал Василию Ивановичу. Он выпил, крякнул, прокашлялся в кулак, принял воинствующую позу и начал кабацкую. Он пьянел все больше. Поджав под себя ноги еще плотнее, даже чуть приподнявшись на них, он начал жестикулировать:
Заметался пожар голубой
Позабылись родимые дали
В первый раз я запел про любовь
В первый раз отрекаюсь скандалить
Был я весь как запущенный сад
Был на женщин и зелие падкий
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки
Мне бы только смотреть на тебя
Видеть глаз злато-карий омут
И чтоб прошлое не любя
Ты уйти не могла к другому
Поступь нежная, лёгкий стан
Если б знала ты сердцем упорным
Как умеет любить хулиган
Как умеет он быть покорным
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали
В первый раз я запел про любовь
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Мы увидели слезы в глазах Головизнина.
А Василий Иванович без перехода и отдыха продолжал другой стих.
Будто жизнь на страданье моя обречена
Горе вместе с тоской заградило мне путь
Будто с радостью жизнь навсегда разлучена
От тоски и от ран истомилася грудь
Будто в жизни мне выпал страданья удел
Незавидная мне в жизни выпала доля
Уж и так в жизни много всего я терпел
Изнывает душа от тоски и от горя
Даль туманная радость и счастье сулит
А дойду – только слышатся вздохи да слезы
Вдруг наступит гроза, сильный гром загремит
И разрушит волшебные сладкие грезы
Догадался и понял я жизни обман
Не ропщу на свою незавидную долю
Не страдает душа от тоски и от ран
Не поможет никто ни страданью ни горю
---- Что-то слишком уж печально, и какая-то нескладуха, - перебил декламатора профсоюзный деятель. – Это когда он написал такое?
---- В 1911-ом, - ответил Василий Иванович.
---- Это сколько же ему было лет? 15-16? Что-то рано он загрустил!
---- У него есть и более зрелое стихотворение на эту тему.
---- Про розового коня?
----Да. – И Василий Иванович запел.
Запел – это не точно сказано. Он выводил мелодию, на какую, были положены эти стихи, но получалось не точно. Слезы, лившиеся из глаз, мешали.
Не жалею, не зову, не плачу
Все пройдет как белых яблонь дым
Увяданья золотом охваченный
Я не буду больше молодым
Он больше говорил, чем пел, говорил не плачу, а слёзы текли по щекам. Нам было неудобно видеть такое. От человека, работающего с быками, мы не ожидали такого явления. Это было и в самом деле явлением.
И теперь не так уж будешь биться
Сердце, тронутое холодком
И страна берёзового ситца
Не заманит шляться босиком
Дух бродячий! Ты всё реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст
О, моя утраченная свежесть
Буйство глаз и половодье чувств!
Я теперь скупее стал в желаньях
Жизнь моя иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне
Все мы в этом мире тленны
Тихо льётся с кленов листьев медь
Будь же ты вовек благословенна
Что пришлось процвесть и умереть.
---- Вот это уже другое стихотворение! А в каком году он его написал?
---- В 1921-ом.
----Значит в двадцать шесть лет. За четыре года до смерти. – определил секретарь парткома.
---- А говорят, он не сам умер, убили и повесили. – высказал своё профсоюзный лидер.
---- Вот до чего довела весёлая-то жизнь… - констатировал парторг.
---- И в творчестве своем он метался. Метался от народников к имажинистам, от имажинистов к футуристам, от футуристов к утопистам… - поддакнул партийному руководителю профсоюзный руководитель.
Все сразу поняли, что «поют» они одну песню. И фамилии их, как невозможно лучше, подходили под их моральный и психологический настрой = Слонов и Хвостов.
---- Прекратите! – стукнул кулаком по коленке, не совсем опьяневший, Василий Иванович. Чтобы он опьянел совсем, ему надо было покупать вторую бутылку. Слезы в его глазах моментально высохли. – Никакой он не футурист и никакой не имажинист! Он наш народный поэт! Он никому был не нужен ни царской ни советской власти. Когда он это понял – повесился.
---- А как он поднялся на водопроводную трубу, на высоту трех метров?
---- А зачем бы он писал предсмертное стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья»? Под диктовку такое не напишешь!
Все поняли, Василий Иванович прав. Головизнин спустился на пол и мечтательно произнес:
---- Эх, ещё бы одну!? – и посмотрел на кассира, то есть на меня.
---- Хватит! – огорчил я Василия Ивановича. – Да и поздно уже. Спать пора, дорогие товарищи.
Все зашевелились, разобрали постели и улеглись с мыслями о Сергее Александровиче.