Ниже приведена глава из романа "Вернуть Онегина"
...Весной две тысячи второго, в канун ее тридцатисемилетия они переехали в новую квартиру в центре Москвы.
«Большой начальнице – большая квартира на Большой Ордынке!» - объявил Клим о переезде.
День рождения праздновали вместе с новосельем, и когда шумные седовласые ровесники мужа, следуя испорченному на всю жизнь вкусу, вздымали вместо шипучих бокалов стопки абсолютного зелья и поздравляли молодую хозяйку с нежным возрастом, она вдруг остро ощутила, как незаметно и далеко зашла в своем жизненном порыве. То ли новая квартира пахнула на нее свежим запахом перемен, то ли звякнул где-то вдали колокольчик заблудившихся намерений, но она внезапно очнулась и сказала себе:
«Все, хватит, приехали! Пора сделать передышку, пора отдохнуть от мужских игр!"
Беременность – вот станция, на которой она сойдет, вот благая возможность вновь почувствовать себя женщиной! Решив так, она со следующего же дня принялась настраивать свой гормональный оркестр на будущую симфонию материнства – перестала принимать таблетки и употреблять коньяк, с делового галопа перешла на шаг, рано возвращалась домой, где радостно вникала в детский мир сына, по-кошачьи ластилась к мужу, много спала и разборчиво питалась. Муж перемены приветствовал, она же, отвечая многозначительной улыбкой на его удивленное воодушевление, говорила: «Хочу больше времени проводить с вами!»
С тем же скрытым значением она в первых числах апреля отправилась в Питер, где присутствовала в Эрмитаже на открытии выставки работ Надежды Ломановой. Глядя на вечерние платья столетней выдержки, она с изумлением обнаружила что после незначительного хирургического вмешательства (кстати, удивительно ничтожного по сравнению с тем, что могло потребовать от одежды той эпохи Время - самый безжалостный на свете пластический хирург) - так вот, после небольшой редакции эти царские платья и сегодня могли бы стать украшением самого высокопоставленного собрания.
«Вот где истинная, не подвластная времени красота!» - открылось Алле Сергеевне, радостно замершей на пороге новых творческих планов – плотских и материальных.
Все то крепнущее и несдержанное, что происходило теперь между нею и мужем в постели, виделось ей всего лишь репетицией зачатия, поскольку будущий отец не был пока одухотворен особым вдохновением премьеры. Приблизительно через три недели ее живительные силы заметно укрепились, и однажды перед сном она, с особой нежностью прижавшись к мужу, прошептала ему на ухо:
«Хочу дочку!»
Кажется, он отнесся к ее просьбе, как к забавному и запоздалому пожеланию (хочу платье, хочу дом, хочу фабрику), потому что обнял ее, поцеловал и сказал:
«Спи, Аллушка, спи!»
Она вывернулась и, глядя ему в лицо, со значением повторила:
«Я хочу дочку!»
«Хорошо, хорошо! – отвечал озадаченный ее настойчивостью муж. – Мы что-нибудь придумаем!»
И снова прижал ее к себе. Она вырвалась и своенравно уселась перед ним:
«Ты не понимаешь, Климушка! Я ведь не шучу! Я уже давно не пью таблетки, и сегодня у нас с тобой благоприятный день!»
«Аллушка, ты это серьезно?»– отвечал изумленный Клим.
«Куда уж серьезней, Климушка! Я готова родить тебе дочку! А ты - ты разве не хочешь дочку?»
«Конечно, хочу! Но как же твоя фабрика, Дом?»
«Мы что-нибудь придумаем… Ведь правда, придумаем?» - скинув ночнушку и прильнув к нему, бормотала она, разогревая его желание.
Он перехватил у нее инициативу и уложил на спину. Она завела согнутые руки за голову, отчего грудь ее подобралась и устремилась ему навстречу двумя набухшими от звона сердца колоколами. Клим принялся покрывать их поцелуями, касаясь языком и раскачивая губами чуть ли не с пасхальной торжественностью. Наделяя привычные манипуляции новым, неведомым для себя ранее значением, он священнодействовал истово, не торопясь, словно склонялся перед великой тайной, испрашивая ее благословение.
Исполнил Полунощницу: «Удостой и нас на земле чистым сердцем прославлять Тебя…»
И Утреню: «Миром Господу помолимся…»
И Канон: «Хвалите Его на силах Его, хвалите Его по множеству величествия Его…»
И Стихиры: «…И скажите Сиону: приими от нас радостную и благую весть о воскресении Христовом…»
И Слово огласительное: «Кто благочестив и Боголюбив – насладись ныне сим прекрасным и радостным торжеством!»
И Часы: «Освященное Божественное жилище Всевышнего, радуйся, ибо чрез Тебя, Богородица, подана радость взывающим: благословенна ты между женами, всенепорочная Владычица!»
И Литургию: «Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь»
Она лежала, закрыв глаза и прислушиваясь к перекличке ангелов, слетевшихся на обряд зачатия. Он закончил величание, затем осторожно и бережно огладил алтарь ее тела и, погрузив в него свой животворящий крест, перешел к глубоким размашистым поклонам. Она помогала ему, и когда по его дыханию у себя под ухом поняла, что он близок к исступлению, возложила руки на его твердокаменные чресла и, сдерживая их прыть, призвала его не торопиться и подождать ее. Он послушался, и его пылкое упоение перед тем как извергнуться успело воспламенить ее. Единый судорожный восторг потряс их (не такое уж и редкое для них событие, но в тот момент безусловно имевшее сакральное значение), их сообщающиеся сосуды открылись навстречу друг другу, и она, закатив глаза и теряя разум, успела подумать – вот оно, зачатие! И уже после того как он окропил ее лоно и ослаб, она еще долго не отпускала его, прижимаясь и поводя бедрами, словно желая впитать в себя все до последней капли. Он, оперевшись на локти, молча и нежно целовал ее лицо.
«Мне нужно полежать на спине… - предупредила она, когда он захотел ее обнять. – Так, на всякий случай…»
Потом они несколько минут лежали, тесно прижавшись плечами, переживая пафос момента и не находя подходящих ему слов. Она хорошо помнит, о чем думала в те минуты. Она думала, что впервые в своей жизни на тридцать восьмом ее году, после трех беременностей, двух абортов и одних родов была по собственному велению сознательно, торжественно и верноподданнически оплодотворена любимым мужчиной. Не случайно, не на ходу, не тайком, а в полном и церемонном соответствии с семейным кодексом. Да, именно в этом смысл ее земной женской миссии, а вовсе не в суматошных мужских потугах добиться признательности неблагодарного населения! Наверное, так в тот момент могла она завершить свои краткие размышления.
«Ну, вот, папочка, - наконец произнесла она, - теперь у тебя будет еще и дочь…»
«Почему ты думаешь, что дочь, а не сын?» - спросил он, бережно принимая ее в объятия.
«Я не думаю, я знаю!» - улыбнулась она.
Постепенно они разговорились.
«Если все будет нормально, девочка родится в январе. Как ее братик» - сказала она.
Клим спросил, давно ли она перестала принимать таблетки.
«Три недели назад…» - отвечала она.
Клим благодушно заметил, что после этого они уже не раз были вместе, и ЭТО могло произойти раньше.
«Нет, Климушка, то не в счет, то другое – не так, как сейчас… - блаженно жмурясь, нежилась она в его объятиях. – И потом, те дни были пустые…»
Клим, которому диковинные подробности начальной стадии деторождения были в новинку, спросил, когда она будет знать, что беременна.
«В принципе, недели через три. Теперь это просто: буду п;сать по утрам на специальные полоски…»
После той ночи они самым старательным образом подкрепляли свои намерения еще несколько раз, и на двенадцатый день очередная полоска осторожно намекнула им на вполне благоприятный исход их ожиданий.
«Двенадцать дней - не рано ли?» - засомневался настроенный на три недели муж.
«Ничего, нормально» - успокоила она, не без досады заметив про себя, что, судя по всему, зачатие случилось на несколько дней раньше, и что обидно - случилось самым будничным и незаметным образом (впрочем, так на деле и происходит большинство зачатий).
Как бы то ни было, намеки лакмусовых бумажек становились все прозрачней, пока не уперлись в потолок своих возможностей. А это означало только одно: она, что называется, понесла. Когда же в конце третьей недели ее против всяких предыдущих правил замутило и вытошнило, стало и вовсе ясно, что их уже не трое, а четверо. Хорошо, что неприятность случилась дома, иначе ей пришлось бы объясняться, и бог знает, что окружающие подумали бы раньше, чем им это было положено. Но шила в беременном мешке не утаишь, и те же публичные приступы дурноты довольно скоро ее разоблачили. Громкая новость всколыхнула ее окружение и пошла расходиться кругами, и каждый, кого она достигла, примерял это событие к тришкиному кафтану своего положения. Аллу Сергеевну бросились поздравлять, и нашлось немало светлых лиц и теплых слов, в искренность которых было трудно не поверить.
Тем временем разгоравшаяся внутри нее новая жизнь устанавливала там свои безжалостные, беспощадные порядки. Ничего подобного в сравнении с предыдущими беременностями! «Ну, погоди! Вырастешь – уж я тебе расскажу, как ты в животике мамочку мучила!..» - слабо улыбалась она, отдыхая после очередного приступа рвоты.
Она питалась так, как было предписано, но пища казалась ей пресной и безвкусной. Неожиданный запах мог обратить ее в бегство. Особое отвращение вызывала у нее теперь жареная рыба, которую она всегда любила, и тем больше, чем поджаристей та была. Но поскольку рыба для среднеарифметического здоровья мамочки и плода была продуктом важным и незаменимым, ей была прописана черная икра, каковой муж и кормил ее с ложечки на виду их смешливого сына. Из редких переносимых ею запахов она всем другим предпочитала запах кофе. Порой она негромко и мило капризничала, и окружающие снисходительно относили ее капризы на счет крошечного тирана, неспокойно и по-хозяйски устроившегося в ней. Домашние истово жалели и всячески обхаживали будущую мамочку. Людей же, знакомых с непростым угловатым характером Аллы Сергеевны, приятно удивляла ее перемена в сторону мягкости и тихой, очаровательно-бледной женственности.
«Ах, Климушка! – говорила она, когда приступы отступали. - Хочется чего-то такого… такого… ну, такого… В общем, хочется чего-то, а чего – сама не знаю…»
«Аллушка, ты только скажи – мы все достанем!» - озабочено гудел внимательный Клим.
За ней присматривали серьезные врачи, прописывали пилюли, и они помогали, определенно помогали, но не до конца. Доктора говорили, что налицо нормальный токсикоз, что надо непременно потерпеть и что он скоро пройдет.
Клим теперь стремился попасть домой пораньше, чтобы, поцеловав ее в прихожей, простереть над ней свои могучие заботливые крылья. За последние два года жизнь их вошла в респектабельное русло - признанное общественное положение, приемы и выходы в свет - и ее благополучное ровное течение притупило прежние страхи. Там где они бывали – а бывали они не только в разбойничьих кругах - Клим пользовался почтительным уважением. Каждый раз там обязательно присутствовали какие-нибудь важные люди в дорогих костюмах и при золотых браслетах, снабженных для разнообразия часовыми стрелками. Они удалялись с Климом в укромное место и беседовали о чем-то серьезном, пока их жены искали ее похвалы своим парижским обновкам.
Сыну, естественно, было объявлено, что у него скоро будет сестренка, и он следовал отцовскому наказу: если мамочка чувствовала себя «не очень» – старался ее не тревожить. Если самочувствие ее было приличным, усаживался рядом, сообщал школьные новости и делился своими взглядами на жизнь.
«А я новое слово придумал! – не в силах усидеть на месте, хвастался он. – Знаешь какое? Надо говорить не холодильник, а холодрыльник!»
«Мамочка, как ты себя сегодня чувствуешь?» - копируя заботливую отцовскую интонацию, спрашивал он ее по утрам.
Вслушиваясь в его детскую речь – сложную смесь из добропорядочного семейного, поэтической версии уличного и чопорного школьного языков, она со смущением обнаруживала, как много ею пропущено.
«Нет, нет, с дочкой все будет по-другому! - спешила она заверить молчаливую укоризну и мечтательно обещала: - Ах, в какие чудные платьица я буду ее наряжать!..»