Вардейн монетного двора
Драматическая пьеса
Действующие лица:
Канкрин Егор Францевич, министр финансов Российской империи
Рейхель Якоб Яковлевич, медальер СПБ Монетного двора
Еллерс Густав Иванович, вардейн (начальник) СПБ Монетного двора
Карнеев Егор Васильевич, управляющий Департаментом горных и соляных дел
Сабуров Андрей Иванович, адъютант военного министра Российской империи
Константин Павлович, император всероссийский
Николай Павлович, младший брат Константина, цесаревич
Мария Феодоровна, вдовствующая императрица, их мать
Васильчиков Илларион Васильевич, член Государственного совета
Милорадович Михаил Андреевич, генерал от инфантерии
Сперанский Михаил Михайлович, член Верховного уголовного суда
Толь Карл Федорович, начальник штаба первой армии
Дубельт Леонтий Васильевич, командир полка в южной армии
Стюрлер Николай Карлович, командир лейб-гренадёрского полка
Унтер-офицер гвардейской артиллерии
Лунин Михаил Сергеевич, адъютант Константина Павловича
Пестель Павел Иванович, подполковник
Муравьёв-Апостол Сергей Иванович, подполковник, военный инженер
Борисов Пётр Иванович, подпоручик
Люблинский Юлиан Казимирович, шляхтич Волынской губернии
Щепилло Михаил Алексеевич, поручик
Андреевич Яков Максимович, подпоручик
Горбачевский Иван Иванович, подпоручик
Якушкин Иван Дмитриевич, капитан
Фонвизин Михаил Александрович, генерал-маиор
Муханов Пётр Александрович, штабс-капитан
Семёнов Степан Михайлович, титулярный советник
Митьков Михаил Фотиевич, полковник
Рылеев Кондратий Федорович, правитель канцелярии Российско-Американской компании
Каховский Пётр Григорьевич, поручик в отставке
Пущин Иван Иванович, гвардии поручик в отставке, коллежский асессор, судья
Трубецкой Сергей Петрович, гвардии полковник
Муравьёв Никита Михайлович, гвардии капитан
Маццони Джулио Луиджи, участник польского восстания 1863 года
Кёне и Трубецкой, собеседники Сабурова в пятнадцатой картине.
Картина первая (Тульчин).
Горбачевский. Так что же, господа, когда бунт-то намечается? А то мне зело наскучило кинжалы точить, да пули для государя готовить. Пора уж их и к делу применить, а то опоздаем. Али наши северные компаньоны всё думают, да колеблются?
Муравьёв-Апостол. Да нет, оне вроде согласны выступить в последующем году, но основная роль всё равно ляжет на наши плечи. Когда государь прибудет на высочайший смотр третьяго корпуса, решено его заключить под стражу… а при крайней необходимости и лишить жизни. Затем публикуются две прокламации, к народу и войску, об новом устройстве государственном. Часть войска идёт к Москве, дабы принудить Сенат приять наши кондиции, остальные же занима-ют Киев и протчие важные пункты. В столице же наши соратники, возглавив гвардию и флотския экипажи, препровождают тот час за Рубеж всех членов царствующаго дома, и также идут в Сенат с известными требованиями. Надеюсь, никто нам оную революцию свершить не помешает, ибо военныя силы безусловно за нас. А ежели и не за нас, так определённо супротив нынешнего властвования, так что ситуация обещает быть зело благоприятной. Токмо надобно всё хорошенько учесть, подготовить и обсудить, дабы не вышло какого казуса. Но на то времени у нас достаточно, сил и средств хватит, и люди верные есть. Главное, как решительный час грянет, действовать зело решительно и смело, ничем не смущаясь побочным. Ну а как выйдет… на то воля Божья.
Пестель. Оно конечно, но надеюсь, и без божьей помощи справимся, уж больно она не надёжна, сия подмога. А что славяне скажут, готовы ли всею силою нас поддержать? Ты-то подожди, Иван Иванович, мы твою позицию знаем и ценим. А вот остальные как? Не испужаются?
Щепилло. Конечно поддержим, как же иначе. Это среди ваших сумнения наблюдаются, а у нас всё отлично. Как один встанем, да за такое дело… и помереть не страшно. Ну сие я так, к слову… а так план разумный. С оным, надеюсь, все согласятся, и вперёд!
Люблинский. А ежели по дороге к Москве нас какие-то части воинские остановят? Из тех, что сохранят верность Романовым. И как в Петербурге узнают, что у нас всё прошло гладко, тут хорошему курьеру три дня скакать без передыху, а ежели его перехватят...
Пестель. Так пять курьеров отправим… или десять, всех не сцапают. И подмену обеспечим по дороге, сие несложно. А части, нам враждебные, и обойти можно, да надеюсь, их и не будет.
Горбачевский. А и будут так расколотим, за милую душу. Эка невидаль… чай не впервой!
Борисов. Да своих-то колотить как-то жалко, авось договоримся. Да и кто это в армии Николая-то любит… а кровь за его проливать и вовсе охотников не найдётся. Так что моё мнение не мешкать, и всё досконально продумать и подготовить, пока времечко имеется. А там и за дело пора.
Муравьёв-Апостол. Ну что же, коли все за, так и прекрасно. До смотра ещё полгода, даже более, но надобно с северянами ещё непременно встретиться, и всё крепко обсудить. А то, ежели их самим себе предоставить, могут и спасовать… хоть в какой малости. А нам оно несподручно, в таком деле опасном ошибок и сумнений быть не должно. Так что будем договариваться.
Борисов. Да уж, с оными господами надобно всё обдумать до тонкостей, а то и впросак попасть недолго. Я бы сие дело наипервейшим счёл, а вы как? Все согласно кивают. Тогда всё, наверное.
Пестель. Ну что же, и я так считаю, что обговорили решительно всё, зело значимое и важное. И цели наши ясны, и задачи определены. За дело, господа, и дай Бог нам всем удачи!
Картина вторая (Санкт-Петербург).
Трубецкой. Ну что там южане, всё нас торопят? Кабы с их горячностью нам не оплошать. Со стороны-то всё кажется зело простым и лёгким, а тут как подумаешь, оторопь берёт. Такую ж махину своротить… а и не воротить ея нельзя, от самовластья и рабства все наши беды.
Муравьёв. Думаю, всё обойдётся, но поспешать не надобно, а вот всё продумать и обсудить всенепременно полезно. Благо, времени у нас навалом, оную истину и южане признают. Так что без уныния, но и без поспешания, к делу приступим, к весне всё подготовится, а там и смотр. Ежели они на смотру не оплошают, и мы, надеюсь, с сим делом справимся… в своих-то пенатах. Опасаюсь я токмо, что иные славяне… да и не только, зело прытки, кабы они не узурпировали всей власти прямым pronunciamento. На вид-то оно заманчиво, но боюсь, пугачёвщиной пахнет.
Пущин. Ну, пока оные господа до Питера доберутся, мы уж как-нибудь разберёмся и самолично. Тут столица всё же, успеем Учредительное совещание собрать, пока иные очухаются. Токмо вот не шибко мне нравятся идеи конституционные… опасаюсь, что цари русские, по добру ли, по злу, но опять на самовластие свернут. Не можно ли без них обойтись вовсе, авось спокойнее будет? И нам всем да и России-матушке… а то ведь Емельян Иваныч Николая Павловича не слаще.
Рылеев. Так я же давно говорю, что надобно республиканское правление учредить! А сии цари, конституционные, али самовластные, всё одно, лишь обуза народная. Хоть он Сенька али Емелька безграмотный, или же император Александр, Европы Агамемнон, и образованнейший человек. Как что не по-ихнему станется, так завсегда начнут хватать и вешать… а не вешать, так сажать и в Сибирь гнать. Лутче уж какой-никакой президент али правитель, оного хоть по закону сменить можно без особых хлопот. А заупрямится, так и силой скинуть, коль закон и право супротив его.
Каховский. Эх, законы… кто их на святой Руси будет соблюдать? До того расти ещё и расти. Тогда уж диктатор нужен, али царя не хотите, а правитель… завсегда будет бесправным, от знати зависимый, или же тиран явный. Тут как ни крути, а без тяжёлой руки не обойтись.
Трубецкой. И сколь долго нам под оной рукой изнывать? Тыщу лет, а то и ещё поболе?
Каховский. Ну зачем же… народ просветится лет за сто – двести, вот тогда лепота и будет.
Муравьёв. Вот я и говорю, надобна конституция в первую очередь! И разделение властей, коль законотворцы за царём следить будут, не очень-то он посмеет уложения нарушать. Чем более контроля за властью, тем она устойчивее.
За дверью слышны какие-то голоса, потом оттуда зовут Трубецкого. Он выходит и почти тот час возвращается с какой-то бумагой в руках, бледный и явно встревоженный.
Трубецкой. Господа, только что получена депеша. Император Александр скончался в Таганроге девятнадцотого числа прошлого месяца. Что делать? Как теперь нам быть?! Молчание.
Рылеев. Удивительно… не верится даже. Никогда государь не болел, а тут… случилось-то что?
Трубецкой. Простудился в поездке… сильная инфлюэнца. Да, сие зело внезапно. А может быть… он же говорил намедни, что от престола устал… хочет уйти от мира. Да. Может быть…?
Пущин. То бишь… от мира ушёл, скрылся в скит? Да нет, навряд ли… кто б ему дал такое сотворить. Аракчеевские шпионы своё дело знают… а в ските отравят тот час же, или убьют. Мало ли что в кержаковской глуши творится… за всеми не уследишь. Скорее умер всё же.
Муравьёв. И я так думаю… а что был здоровьем отменно крепок, так то было ранее, давно уж. А ныне государь явно и всевременно тяготился… и ролью своей, и непомерной ношей. А вот что нам-то делать теперь? Константин, говорят, к конституции склонен, так может быть, на него положиться? Ну, а при нужде… можно оного государя и подтолкнуть… в нужном-то для обчего блага направлении. Так пожалуй вернее будет, чем к насильственным деяниям прибегать.
Каховский. Пожалуй да… сие разумно. Но вот беспокоит меня одно соображение… слух есть, что Константин от трона-то уже отрёкся. А братец его не сахар… ежели на престол воссядет, не токмо конституции не дождёмся, а и в Сибирь загремим. Так может быть, сразу его… устранить? И Константину сей реприманд на пользу пойдёт, попокладистей с нами будет. А нет, так и его кокнем, в этакую пору что только случится не могёт… совсем как в Смутное время.
Трубецкой. Ну за что же так… молодого повесу карать. Да я надеюсь, ничего подобного и не случится, кто там за Николая так уж выступать будет. Сие всё враки, я надеюсь, насчёт евоного отречения мнимого… то бишь Константина. А с ним-то всё зело ясно. Для нас, грешных.
Пущин. Да и мне кажется, что сии слухи об отречении есть мирская суета и придворная фальш. Так что предлагаю диспозицию не менять, и на Константина надеяться. А там как Бог даст… при случае, как зело верно отмечено было, мы его куда надобно подвигнем.
Рылеев. Ну да ладно, Константин так уж Константин. Боюсь токмо, что и с ним несладко будет, уж лутче бы республику учредить. Всёж поспокойнее будет, без божественной-то власти. То бишь кого надобно избрали, а кого не надо и убрали тут же, к чёрту вон на рога. И всё.
Трубецкой. Ну да, пока очередной президент диктатором свою персону не возомнит. По мне уж лутче с царём иметь дело, хоть привычнее. А уж ограничить евонную власть мы всегда сумеем. Особливо такого, как Константин Палыч… не то русич, не то поляк. И нравом незлобив, да и характером мягок, и конституционные стремления уважает. Не правда ли, господа?
Муравьёв. Да-да, именно так. Займёмся цесаревичем… благо и иного-то выхода нет.
Картина третья (Санкт-Петербург).
Канкрин. Добрый день, дорогой Якоб, хочу обсудить с тобой один важный вопрос. Скоро мне предстоит доклад новому императору, а он зело требователен, и… вспыльчив. Надо бы подготовить проект новых денег, хотя бы в серебре. Одобрят, али не одобрят наши эскизы, сие дело десятое, главное рвение проявить. Я уж затребовал образцы ходячей нашей монеты, да больно уж она безлика. Надобно портретного рубля… али полтины набросок заготовить, как ты думаешь? А может и слепок отлить… пока так, вчерне, без стемпелей.
Рейхель. Ты совершенно прав, Егор Францевич, да я бы токмо на сих эскизах не остановился. Надобно пробный рубль сделать, портретный, вот как были образцы восемьсот первого и шестого года, с Александром Павловичем. Образцовый портрет государя имеется, общий абрис монеты я сочинил. Резчики у нас зело опытные, я так разумею, что в неделю стемпеля сделают.
Канкрин. Ты уверен? А то ведь большой конфуз случится, ежели сие дело затянуть… зело слухи размножатся. А эскиз, ежели он у тебя при себе, давай посмотрим.
Рейхель. Вестимо, вот он тут. Слово рубль решили мы сделать вдавленными буквами, дабы подделку затруднить, да и таковой вид у монеты зело красивее старого. А всё протчее как обычно у рублевиков. Вес и пробу думаю оставить старые, оне уже прижились.
Канкрин. Так, так, хорошо, понятно… да, вполне достойный образец. А ты уверен, что за неделю справятся? Всё же портретный стемпель, давно не делали… тут уж ошибаться нельзя.
Рейхель. Надеюсь, всё будет хорошо… да ты Еллерсу опиши задачу, он сделает, как надо.
Канкрин. И то правда, зачем над чужой работой голову ломать. Ну до свидания, дорогой мой, как что получится, сразу же дам знать. Рейхель уходит, Канкрин зовёт кого-то из приёмной, что-то говорит ему. Через некое время в его кабинет входит Еллерс.
Добрый день, дорогой Густав Иванович, есть вот к тебе наиважнейшее дело. Новый царь, сам Константин Павлович, дал понять нам, что желает видеть банковую монету с российским гербом и портретом собственным, как при самодержцах осьмнадцотого века. Ну ежели сие возможно. Я так полагаю, что тут ничего сверхъестественного нет, вот и эскизы готовы. В натуральную величину и ещё зело крупный, для удобства резки. Так вот, сумеем ли к десятому числу пробный рубль отштамповать? Ежели не сам рубль, так оттиск… хоть на паяльном металле.
Пауза. Еллерс, подумав, что-то считает в уме.
Еллерс. Оттиски будут, всенепременно, а самою монету… можем и не успеть. Я резку стемпелей отдам сразу трём мастерам, для суревнования, дабы трудились и день, и ночь. Но боюсь, всё равно не успеют с портретной стороной, уж больно сложна. А монетный кружок остаётся прежний, как при покойном императоре было? И размеры, и проба, и вес?
Канкрин. Да, тут всё по-старому, можешь не сумневаться. Ежели что для работы надобно, говори, не стесняйся, мне лично или Карнееву. Он в курсе, окажет всякую помощь. Да, и всем мастерам приличествующее вознаграждение приготовь, дабы трудились исправней. И день, и ночь.
Еллерс. Хорошо, ваше превосходительство… воскресный день у нас тринадцатого? Так ежели к десятому не успеем, то в субботу рубли точно будут. Хоть два, с лучшей пары стемпелей отчека-ненных. Ну, а оттиски на паяльном металле и восьмого числа будут готовы. Непременно-с.
Канкрин. Хорошо, Густав Иванович, так я на тебя надеюсь. Всего хорошего!
Картина четвёртая (Васильков).
Пестель. И так, господа, что же нам теперь предпринять изволить? Или вовсе ничто? Все уже новому государю присягнули… и Александр так внезапно умер. Сия весть как обухом по голове была. Говорят, теперь удобный случай не скоро представится… уж и не знаю.
Борисов. Зачем же нам ничтожествовать, надо действовать. Вот Андреевич считает, что сие обстоятельство нам только наруку. Новый царь как-никак конституционно правил уж десять лет с лишком, к сугубой законности привык… да и супругу евонную не шибко при дворе-то жалуют. Взял вишь себе каку-то полячку безродную, аки Лжедмитрий. Так что и опереться ему не на кого, акромя господ офицеров. Так что может и мирно его убедим, мол, надобно сделать так-то и так-то… а не убедим, так и припугнуть можно, с пользой.
Пестель. Разумно… но зело уж рискованно. А как он себе иных каких клевретов найдёт?
Андреевич. Да где и когда? Ваши северяне в Питере по всем почти полкам своих людей имеют, а где их нет, так там и болото стоячее, никто и не думает ни о чём. А в Варшаве им недовольны многие – то для нас он правитель либеральный и конституционный, а поляки ворчат, что мол, плохо их защищал при покойном царе. Так что и риск-то уж не зело велик.
Пестель. Ну насчёт Питера ты уж загнул, там наши не шибко-то и сильны, да и решительных и умелых среди них немного. Но в обчем да… выступать надобно, а то ещё хуже будет.
Люблинский. А я вот иного боюсь, господа. Иные поляки шепчутся, что мол, цесаревич-то от престола отрёкся, и уже давненько. Надавили знать на него при дворе, вот он бумагу –то об отречении и подписал. Пока тайно, а как до дела дойдёт, об том акте могут и вспомнить. Не сам он, так другие… у Николая Палыча ведь тоже сторонники есть.
Горбачевский. Да какие у него сторонники?! И что это за документ такой, что хранился от народа тайно, и неизвестно где, а теперь, мол, какую-то силу приобрёл? А ежели сам цесаревич и решится престол сдать, вольно или не очень, так тут самое время его на царствие подтолкнуть… вестимо, на определённых кондициях. А уж ежели николаевские клевреты на свет-то божий вылезут, так разделаться с ними нетрудно. Куда как проще, нежели покойного царя было бы арестовать, даже и при манёврах, а в родных-то пенатах тем паче.
Борисов. Что ж, по мне так резонно, а вы думайте. Недолгое молчание. Так все согласны?
Щепилло. Согласны… только надобно всё продумать хорошенько, с Питером связаться немедля а ежели, паче чаяния, цесаревич всё же от престола откажется, надобно и на сей случай диспозицию предусмотреть. Николай, надо думать, нам при любом раскладе на троне не уместен? Или же… предъявить ему наши кондиции, и с тем на трон посадить...
Пестель. Нет уж, братцы, от такого-то деспота никаких кондиций не дождёшься… разве что перевешает нас всех с почестями и по артикулу. Константин наша фигура единственная.
Горбачевский. Ну да, пожалуй. Так что, решено, господа? Тогда за дело!
Картина пятая (Варшава).
Сабуров. Здравия желаю, Ваше величество, привёз Вам рапорт министра финансов. Он пишет, что всё министерство, как один человек, уже присягнуло Вашему величеству. Вот тут и списки, и сопроводительное письмо… а на днях и наш министр рапорт пришлёт.
Константин. Спасибо братец за столь великое усердие, всегда рад тебя видеть. Только вот никакой я не император, как ты в толк не возьмёшь. Говорил ведь тебе, что отрёкся от престола давно, заранее, и подтвердить готов в любой момент, и в любом месте, хоть в Сенате, хоть в Синоде или в Совете министров, а коли потребуется, так и принародно перед публикой.
Сабуров. Вы ошибаетесь в сим вопросе! Вся страна присягнула императору Константину, и оного решения никто не желает менять, да и менять не вправе-с. А отречение, о коем никто никогда не знал, да и не знает-с – сие одна фикция. Тем более, бумага есть тайная… а тайком от народа и обчества сочинить что угодно можно. И кто, позвольте-с узнать, сие отречение сочинил-с? Одному Господу известно оное… а святейший Синод молчит-с по сему вопросу. То бишь всю канитель с сей бумагой надобно поскорее забыть-с, ради блага и спокойствия всеобчего и всероссийского. И таковая мысль не токмо моя, а и многих.
Константин. А кто же ещё столь усердно российский трон под меня подводит?
Сабуров. Да их число превелико-с, всех не счесть. Вот и наш министр, и Егор Францевич, а пуще всех военный губернатор питерский за Вас стоят-с. Есть, мол, император Константин, и точка, а более ничего не знаю, не ведаю. И ни о ком ином не желает и слышать-с.
Константин. Это Милорадович-то? Странно мне сие, боевой офицер, иерой войны, какая ему такая разница, какому царю служить. Никогда он политикой не занимался.
Сабуров. Да тут, вашество, не политика-с, а ужо прямое опасение… и за царствие, да и за всю державу нашу. Тайные общества в столице… да и в иных местах, готовы на всё. А уж ежели в такой ситуации переприсягу назначить, знамо быть беде. Скоро и неминуемо.
Константин. Да ведь сие не переприсяга, а токмо подтверждение давнишней воли императора, да и моей, как тамошнего наследника. Неужто оную мысль до народа донести так трудно? Или же никто и не желает к тому руку приложить? Вот ведь есть и у цесаревича сторонники, так чего ж они молчат? Или же хотят на грош пятаков заиметь?
Сабуров. Да нет же, Константин Павлович, ни в сём же дело! Вы – государь законный, с народной точки зрения, да и по мнению обчества, а всё протчее – сие есть суета токмо, и зело опасные хлопоты. Вот наши людишки и не хотят с огнём-то играть. Да в такое-то время.
Константин. Ну да ладно, дружище, я тебе верю, и спорить о сём не собираюсь. Так что на всё воля божия, и не будем поспешать события, не от нас зависящия. Так и доложи в столице… а ежели заговорят о конституции, о правах сословных, и протчих вольностях… так ты оным сим намекни, что Константин, мол, не против. Правит, мол, давно царствием Польским по закону, императором покойным писанному с согласия публики и городского сословия, и супротив того ничего не имеет. А далее уж пусть сами хлопочут. Ясно?
Сабуров. Так точно-с, ваше императорское величество! Всё исполним в лутчем виде-с!
Константин. Хорошо братец, я на тебя надеюсь крепко. Вот отобедай как следует перед дальней дорогой, зубровки выпей отменной, польской, другой такой и нет во всём белом свете. И с собой возьми, путь-то долог. Отдохни и в путь-дорогу!
Картина шестая (Санкт-Петербург).
Николай. Моё нижайшее почтение, дражайшая матушка. С чем изволили пожаловать?
Мария Феодоровна. Здравствуй, Николя. Говорят, что ты в императоры метишь усердно, некую переприсягу мечтаешь сотворить. А как же Константин, законный наследник?
Николай. Так он же, матушка, давным-давно от престола етрёкся, ещё при жизни нашего брата Александра. И бумага на сей счёт есть, вполне официальная и законная, с большой печатью царской. И всеми соучастниками сего акта подписанная, по всем правилам.
Мария Феодоровна. Бумага… да кто сию бумагу видел, и кто ея составлял?! Тайком, в подполье, написать невесть что можно, да смыслу в том чуть. И народ уже Константину присягнул, да всё обчество за него! Вот спроси хоть у кого при дворе ли, в дворянстве ли, в армии, или же в купечестве. А императора Николая никто и не знает, не ведает. И не хочет.
Николай. Вот присягнут по всем правилам, и живо его узнают. А общество, офицеры энти гвардейские, что во фраках почём зря ходят, сие ещё не народ. Они фармазоны, того и ждут, как бы основы российские сотрясти, в диктаторы метят. Хотят в Наполеоны выйти, стать во главе, а там хоть трава не расти. Бонапарта чай помните, как он к нам сватался?
Мария Феодоровна. А при чём здесь сие?! Бонапарт был якобинец, узурпатор и цареубийца, ево и в церквах проклинали за оное. А у сына моего друзья и соратники зело благонамеренные, ежели что и хотят в державе поправить, то сугубо законным коштом. А ежели иные из них хотят рабство отставить, то на всё воля божия. Того же и матушка Екатерина желала, о чём слыхала из ея уст самолично. И не один раз, а множество.
Николай. Ага, желала… а сама-то придворным своим поселян раздала, не счесть сколько.
Мария Феодоровна. Так то по нужде, судьба порой и царями играет. Иной раз надобно не токмо на дела смотреть, да и на помыслы… да и дел примерных было много. Вот городам жалованную грамоту выдала, освободила обывателей многих от повинностей тягостных. И за помещиками следила, дабы таких как Салтыкова более не было. И казаки донские и запорожские в те времена были всем довольны… ну Яик взбунтовался, так там преотборная рвань и голытьба собралась, такие зело всем недовольны. И инородцы к ним присоединились лишь самые дикие, по горам и лесам шнырявшие … их порой и ловили сами заводские селяне, о чём самозванцу и доносили исправно. А по Волге народ сидел тихо и смирно. Да и финляндцы, когда свеи напали, ничуть им не способствовали…. Вот и надробно их было тогда прихватить.
Николай. Дак у меня помыслы и чаяния может быть ещё лутче, покамест просто их знать не дано никому. А вот воцарюсь на престоле дорогих предков, так и начну осуществлять задуманное. Вот и крепостных селян освободить надобно, токмо проблема сия спешки не терпит. Но лет за 40 – 50, надеюсь, справлюсь и с сим преогромным делом. Ежели помех нежданных не будет.
Мария Феодоровна. Ага, справится он… всех поди по казармам разгонишь, и строем ходить заставишь. Штык-то дело хорошее, да на нём долго не усидишь. Особливо ты.
Николай. Уверяю Вас маменька, у меня и в самых смелых мыслях нет того, дабы мешать всю гражданскую часть с военную. Всё должно идти путём законным… и добродетельным.
Мария Феодоровна. Ладно, решай, как знаешь. Ты всегда упрям и несговорчив был, да токмо сие упорство не доведёт всех нас до добра. Прощай, и Бог будет тебе судия.
Картина седьмая (Санкт-Петербург).
Каховский. Итак, господа, пора действовать. Случай зело исключительный, и пропустить его никак нельзя. Иначе мы, право, заслужим прозвание трутней… а то и подлецов даже.
Трубецкой. Ох, не горячись ты, Пётр Григорьевич, шансы наши не зело велики. А коли проиграем всё дело, так много хуже будет… да и надолго. Николай молод и к муштре ретив, всю страну загонит во фрунт… ещё наплачемся, Бог знает как. И не токмо мы.
Рылеев. А я думаю, что всё же выступать надобно, как ни рискованно сие. Зело хуже не будет, от Николая всё едино, добра не будет. А так хоть какой шанс на лутчее.
Муравьёв. Вестимо, надобно выступать. И ведь можно без пролития крови обойтись… ну хоть постараться к оному. Выведем войска перед Сенатом, накануне переприсяги, и помешаем оной. А потом заставим вождей народных нашему делу присягнуть. Ну или диктатору лично… тут уж как обчеству угодно будет. Кого бы токмо диктатором назначить… ну дак разберёмся.
Пущин. И я о том же подумывал… зачем кого-то убивать или насилие какое-то сотворять. А так мы не токмо цели свои достигнем, но и с Константином не шибко завязаны будем. То бишь всё дело-то под его именем поведём, но коль скоро все без него проворотится, то и кондиции цесаревичу можно будет выставить преизрядные. А откажется… и Бог с ним, обойдёмся.
Рылеев. Зело отличная мысль! Так мы с невеликим уроном всё, что надобно, поимеем, и мало от кого зависимы будем. Надобно токмо план детально разработать, и выбрать диктатора.
Каховский. Так давайте, сочиняйте планты… а я в оных делах не силён. Но пойду в первых рядах, и ежели паче чаяния, кого пристрелить придёться, так я готов. Пистолеты токмо не забыть бы.
Трубецкой. Ну, кто о чём, а сей бретёр лишь о пистолетах. Сумнительно всё сие… как бы не раскаяться потом. Ну да ладно, как скажете. А кого в диктаторы-то назначать будем?
Муравьёв. Так что тут думать, надобно самого родовитого выбрать. Народ наш зело монархичен, и всякую шушеру, вроде нас с Рылеевым али с Пущиным, чай и не признает. Так что вот…
Рылеев. Ну так ежели Муравьёв прав… а ведь он прав, господа, не так ли? Тогда что ж… князю Трубецкому и карты в руки. Он к тому же и герой войны, полководец… что ж ещё желать?
Трубецкой. Да что вы, господа… какой я полководец. Неужто достойнее найти не сможете?!
Пущин. Да где ж нам искать, на Сенную выйти что ли… кто тут мол, в российские диктаторы метит? А коли много будет жаждущих, так поди и голосование устроить, всенародное?
Каховский. Во-во, некогда нам искать да выбирать. Трубецкой так Трубецкой, и баста.
Трубецкой. Ну хорошо… но ведь надобно и иных соратников опросить. Вдруг кто-то и против Трубецкого будет? А южане как на сию кандидатуру посмотрят, тоже бы неплохо разузнать.
Пущин. Наших я опрошу, и надеюсь, все будут с оной кандидатурой в согласии. А вот насчёт Южного общества увольте, не успеем мы с ними связаться. Да им и дела мало до сих проблем, сугубо частных. Главное, дабы питерцы выступили, когда надобно, а протчее дело десятое.
Каховский. Точно так! Давайте за дело, а то так и до Рождества болтать будем.
Рылеев. Ну коли возраженией нет, так и поступим. Все согласны? Тогда за работу.
Картина восьмая (Васильков).
Пестель. Так что ж, все собрались уже? Так давайте скорее, высказывайтесь. Я так думаю, что переприсяга оная есть Дар Божий, и упускать сей момент нам преступно и грешно.
Борисов. Да о чём речь! Сие точно Дар Божий, и надобно им воспользоваться, не стесняя себя ни в чём. Уж ежели мы готовы были императора благословенного жизни лишить, так его братец, солдафон и тиран, тем паче смерти достоин. Ишь чего выдумал – законного цесаревича побоку, и самому на трон пролезть. Да на него пол-России ополчится за оное самодурство. И впрочем, при таковом раскладе дел и лишать его живота, скорее всего, не придётся, прогоним от престола, и баста. А Константин, из наших рук получив корону возвращённую, будет тих и покладист.
Горбачевский. Ну а вздумает рыпаться, так и его препроводить к праотцам нетрудно, особливо при нонешном-то положении. Цесаревичем больше али меньше, и не заметит никто.
Люблинский. Ты уж эдак цесаревичами-то не разбрасывайся, пригодятся. Особливо Константин. Но в обчем всё верно, момент наилутчий… с Божьей помощью сладим всё дело на славу.
Горбачевский. Оно-то так… но вот одно дело меня смущает. Питерцы-то наши в решительный час не дрогнут… а то останемся одни на всю Россию! Как перст в поле… Ты Павел Иванович последний с ними переговаривался, уверен ли в их стремлениях, готовы ли? Не подведут?
Пестель. Нет-нет, я совершенно уверен… как в их самих, так и в их устремлениях. Оне точно отвечали, что в день переприсяги, прямо с утра, окружат войсками Сенат и никого к присяге не допустят. Да и приуготовления у них зашли столь далеко, что обратного ходу не имеется.
Щепилло. Сие отрадно, а вот осилят они столь сложную задачу? Силёнок-то, как мне ведомо, у наших карбонариев не ахти. И моряки в основном, а ружья-то хоть у них имеются?
Пестель. А как же-с, нет, с оружием всё прекрасно, они уж озаботились. И скажу более, наши соратники и в артиллерии есть… выступить прямо они опасаются ещё, но уж снарядов узурпатору не дадут точно. Да и в пехоте не токмо моряки, но и гвардия, два лутчих полка. Это токмо за кого ручаться уже теперь можно, а к четырнадцатому числу их число, надеюсь, станет поболе.
Андреевич. Это хорошо, право же… но и нам расхолаживать себя никак не можно. На Питер надейся, но и сам не плошай… а то зело худо будет. Надобно всех до последнего привлечь.
Борисов. О да, всенепременно. Давайте думать, кого мы ещё забыли. Пока время есть… ежели есть ещё. Четырнадцатого говорите, уже скоро. Успеем собраться-то, вот вопрос.
Люблинский. Вестимо успеем, готово почти всё. Кого могли, того привлекли, и иных уж нет.
Щепилло. Да, я вот думал, что где и как… и вроде бы всё готово. Ну почти, сие не страшно.
Горбачевский. Дак последнюю пуговицу на последний мундир нам пришивать не к лицу… о том пущай узурпатор озаботится, коль столь глуп будет. А нам и так сойдёт… разбойникам.
Андреевич. Я ишшо среди своих пошукаю… но скорей для острастки. Кого могли, привлекли уж.
Пестель. Ну что ж… сердечно рад такому единодушию. Надеюсь и уповаю, что дело наше отменно правое, и увенчается полным успехом. До скорого свидания, господа! Все расходятся, Пестель стоит, задумавшись, затем ходит по комнате, рассуждая сам с собой. Успех, правое дело… их-то я убедил, да иные и сами… зело горячи. А вот выйдет ли?! А и выйдет, как потом будет-то… дописал ли Никита конституцию свою, да и поверят ли в сиё писание. Бунтовать не трудно, усмирять тяжело. Ну да ладно… сколько пуль миновало, и ядер… теперь и петля не страшна, ежели что. Отступать уже поздно, тиран о нас осведомлён… того и гляди, аресты начнутся. А ежели… ну нет, мы тоже с зубами! Посмотрим ишшо, кто кого сожрёт.
Картина девятая (Санкт-Петербург).
Николай. Ну что Милорадович, как войска столичные? Не подведут в день присяги? Я уж про моряков и гвардейцев-то молчу, хоть кавалерия была бы хоть какая, под рукой.
Милорадович. Да вашество-с, гвардия ненадёжна, как и иные пехотные части. Но на конницу можно положиться, в сём я ручаюсь. Так что присягу можно проводить безбоязненно-с.
Васильчиков. По моим сведениям, осмелюсь доложить, настроение пехотинцев и конников нормальное, так что всецело-с присоединяюсь к мнению генерала. Можно смело рискнуть-с.
Николай. А без риска нельзя? Может отложить присягу… пока бунтовщиков не выловим?
Милорадович. Никак нет-с, они тогда ранее нас выступят. Медлить более никак нельзя-с.
Васильчиков. Это совершенно верно. А риск… он завсегда есть, особливо в такой ситуации. Переприсяга, междуцарствие – вещи сумнительные, и совсем тут без риску нельзя. Да к тому же в оное время и риск невелик… дальше токмо хуже будет. А на крайний вконец случай… так можно у лейб-медика нашего яд попросить. Маленький совсем пузырёк… как у Буонопарта.
Николай. Нет уж, благодарствую. Коли убить смогут, так лутче от пули помереть, чем от оной дряни. А не смогут, так что ж её таскать… один соблазн лишний, ежели что не так пойдёт.
Васильчиков. Ну а как в полон возьмут… или же в залог, в крепость запрут, при неудаче?
Николай. В полон, в крепость… так брат Константин поспособствует. Он никак императором будет, так и пущай о ближних своих озаботится. В опале-то мы никому не опасны.
Милорадович. Да что вы, право, безделицу какую-то обсуждаете! Опала, полон, крепость… всё будет в лутчем виде. Токмо надобно всё пораньше сделать, пока мятежники спят по домам сладко.
Васильчиков. А сие идея здравая, день ныне короткий, вот и надобно всё затемно порешить. Часов в шесть утра собрать Госсовет и Сенат, пущай присягают по-быстрому, ну а потом всех по домам распустить, уже как добрых подданных императора Николая Павловича. День-то ведь воскресный, так и неча им по столице толкаться, пущай отдыхают от трудов праведных, в тепле и уюте, в кругу семьи. Так что решайтесь, ваше величество, диспозиция отменная… и вряд ли кто-то что-то лутче предложит. Да и времени сочинять иные прожекты уж более нету. Пора!
Милорадович. Именно так! Велите, вашество-с, прямо сейчас оповестить всех сановников, коии завтра с утра должны к присяге присутствовать. Да и не худо было бы охрану к ним приставить на ночь, а то переметнутся к инсургентам, али оными захвачены будут. Да сие и нетрудно.
Васильчиков. Нетрудно что – охранить или захватить? Впрочем, первое проще, согласен, при любых кондициях, так что идея здравая. Так что за дело, господа, правильно вашество-с?
Николай. Ох, сведёте вы в могилу меня своими эскападами… да видно, по-иному нельзя. Ну так решено, действуйте… а ты, Милорадович, точно уверен в своих конниках?! Не подведут?
Милорадович. Никоим образом, Ваше величество! Все до одного законному монарху преданы… как говорят в народе, до гроба. Никоих сомнений в успехе нет и быть не может-с.
Николай. Ну что же, господа, тогда к делу. Я на вас надеюсь крепко.
Картина десятая (Санкт-Петербург).
Рылеев. Всё пропало, господа! Власти все уже присягнули Николаю, и разбрелись по домам. Что нам делать, неведомо. Атаковать ли узурпатора, или же мирными средствами дело решать?
Каховский. Какой к чёрту мир, стрелять надобно. А где наш диктатор, Трубецкой?! Струсил поди, сволочь… и Муравьёва нет. Карбонарии, етить их в рот! Инсургенты хреновы.
Пущин. Так Муравьёв в деревне… не успели его предупредить. А Трубецкой да… пропал. Ну я думаю, не всё потеряно, надобно проявить терпение. Авось ещё какие части к нам примкнут.
Каховский. Чёрта с два, кто мог, уже здесь. Да и так тыщи три есть, чего стоим? Стрелять надо, атаковать… коль уж бескровного переворота не вышло. А то и хуже будет… ей Богу.
Пущин. Тебе бы токмо стрелять… а кто это к нам пожаловал? Никак сам Стюрлер, однако.
Стюрлер. Господа, да что же вы? Опомнитесь, государь вас простит! Вся Россия уже присягнула новому императору, одни вы в безумном упрямстве противитесь воле народной. Очнитесь!
Каховский дважды стреляет в Стюрлера, тот падает, подоспевшие казаки уносят тело.
Каховский. Вот так надобно с ними… с николаевскими прихвостнями поступать. А то ишь разорался – вы, мол, такие-сякие, шваль вонючая, я вас мол, к ногтю. А вышло наоборот!
Рылеев. Ты погоди радоваться, вон ещё кто-то к нам жалует. Но не торопится… издали смотрит. А мы его в подзорную трубку разглядим. Эге, да сие Милорадович! Шибко енерал популярный, неужто и в его стрелять будешь? Как бы солдаты не взроптали… хотя они от нас не близко
Каховский. Вот именно. Тут поговорим с ним по-хорошему, а захочет цепь постовых миновать, так уж палить придётся. Да ты не робей, подумаешь – полный енерал. И не таких видали.
Рылеев. Ну смотри братец, на рожон-то зазря не лезь. А я пойду к полковым рядам, что-то там наши что-то разорались, не случилось ли что. Но вернусь скоро… авось и с генералом поговорю.
Каховский. Кто там где разорался… не слышу и не вижу. Небось стрсил наш сочинитель. А вон и енерал, уже поблизости, гарцует потихоньку. Ну-ну, посмотрим, что нам иерой войны скажет.
Милорадович. Солдаты, чудо-богатыри, да что ж вы делаете? Опомнитесь, братцы! Царь наш законный стоит вон, рядом, а вы за бунтовщиками пошли… за злодеями. Побойтесь Бога, братцы!
Каховский. Напрасно стараетесь, ваше превосходительство, здесь в цепи люди проверенные, а в каре вас не слыхать, не видать. Езжайте-ка к свому тирану, а то… как бы чего не вышло!
Милорадович пытается прорваться сквозь цепь стрелков Е. Оболенского. Каховский стреляет в Милорадовича, тот пригнувшись, хватается за шею лошади, которая уносит его в сторону.
Ну вот, допрыгался, иерой хренов. Теперь думаю, охотники с нами лялякать не скоро найдутся.
Рылеев. Ну что, готов… или просто убёг от страха? Лихо ты его огорошил, молодец, право.
Каховский. Ранен, да сильно, ежели и оклемается, то уж не скоро. А дали б вы мне пяток егерей надёжных, так мы бы и до узурпатора добрались. Одному-то всю площадь пройти трудно.
Рылеев. Ох нет, и не проси. И так наши все в сумнении, не знают, что предпринять, многие духом пали. А тут такое дело… Один попробуй, ежли есть охота, авось и не заметят в толпе-то.
Каховский. Ну нет уж, за просто так пропадать… увольте. Придётся ждать… у моря погоды.
Далее действие происходит на другой стороне площади, занятой николаевскими войсками.
Николай. Так что же, убит Милорадович? Али какая надёжа на излечение есть ещё?
Васильчиков. Никак нет, ваше величество, рана безусловно смертельна. Но вот что отрадно, мятежники стоят по-прежнему-с, не двигаясь, и решительности не проявляют.
Дубельт. Ваше величество, позвольте доложить. Из лаборатории рапортуют, что снарядов там якобы нет, и весь порох вышел. А вот друг мой говорит, что сие неправда, и всё там есть налицо, и в совершеннейшем изобилии. Так позвольте мне самолично всё разузнать… вот с тем вот унтером. Он ваш верный слуга, токмо я намекнул ему, что коли всё путём будет, так произведут его в обер-офицеры. Надеюсь, в сим пункте я не шибко нарушил субординацию… в такое-то время.
Николай. Ну что ж, братец, действуй. Ежели всё получится, я вас не забуду, будь уверен.
Дубельт вместе с артиллерийским унтер-офицером покидает площадь. Молчание.
Ну что, друг Илларион, делать будем? Как говорят в народе, пан или пропал… а где тот пан?
Васильчиков. Зачем же пропадать, ваше величество, сдюжим! И не таких супостатов видали, как сии белоручки. Вот ведь полдня стоят на площади, а и трёх сотен патронов не расстреляли… недотёпы… тьфу! Обидно даже, что таковые офицеры в российской армии есть.
Николай. Ага, тебе обидно… а мне то что делать прикажешь?!
Васильчиков. А прикажите сюда явиться барону Толлю, Карлу Феодырочу, эвот он стоит за кирасирами, пошти што рядом с нами. Карл Фёдорыч, иди-ка сюда!
Толь. Здравия желаю, ваше императорское величество. Что соизволите приказать?
Николай. Да что приказать… сам видишь, какая ерунда приключилась. Как быть?
Толь. Да очень просто – картечью по ним вдарить, и всех делов. Пушки-то есть?
Васильчиков. Да пушки-то есть… вот батарея налицо, четыре орудия. А с зарядами проблема, второй час доставить не могут. И ядер якобы во всём Питере не найти.
Толь. Ядра чёрт с ними, ружейными пулями зарядим, ни хуже картечи будет. А вот порох нужен, сие ясно. Да я уж приказал доставить… а вот и они тут. Ну что добры молодцы, привезли заряды? Не противились вам в лаборатории тамошние умники?
Унтер. Противились, ваше превосходительство да, как же-с, да мы их генерал-губернатором припугнули. Мол, господин Милорадович велели доставить, и точка! И отгрузили за раз.
Толь. Ну и отлично, молодцы, чудо-богатыри! Император за отличную службу жалует вас обер-офицерским чином, и георгиевским крестом каждого. Так что заряжайте орудия и наводите на супостатов, кои встали супротив нашего законного государя. Ура!
Унтер. Есть, ваше превосходительство! Заряжай! Да что ты возишься, зараза, али забыл, как шомпол держать надобно?! Готово, ваше сиятельство, прикажите стрелять?
Толь. Да, конечно… токмо сперва прицел возьми выше, вот по тем молодцам, что всю крышу облепили, как вороны. Далеко, говоришь… ничего, хоть испугаем малость. Да, а где же наш друг Леонтий, он вроде как обещался нам помогать, и снаряды доставить? Али струсил уже?
Дубельт. (вклиниваясь между Толем и Васильчиковым). Я здесь, ваше превосходительство! Имею честь доложить, доставил артиллерийский палуб с зарядами и снарядами, по большей частию картечными… но есть и ядра. Залпов на тридцать с избытком хватит.
Толь. О, прекрасно, таперича и порох экономить не надобно. Ну давай братец, вдарь по крыше.
Одно из трёх орудий, стоящих на углу стройки Исаакиевского собора, стреляет картечью. В ответ каре повстанцев даёт два залпа по артиллеристам, и ещё залп по войскам на углу Адмиралтейства. В ответ стреляют ещё два орудия и третье, от другого угла стройки.
Николай. О господи, да они нам всю прислугу артиллекрийскую перебьют! Карл Феодырыч, давай новый залп… а то и стрелять будет некому. Ну вот, уже лутче… а где ж наш Леонтий?!
Дубельт. Да здесь я, вашество-с, как доставил огнеприпасы, так и нахожусь при особе свово императора. Что прикажете предпринять-с… мятежники вроде как уже дрогнули, к счастию?
Николай. О да, спасибо тебе за скорую и энергическую помощь! Помощникам твоим Толь уже объявил о пожаловании в обер-офицерские чины, ну а я тебя не оставлю, не сумлевайся. Ну а теперь вот какая у нас задача… как эти сволочи побегут, али попытаются по темноте скрыться по тёмным углам, так надобно их всех, особливо же главарей, схватить и привлечь к ответу. Как, справишься с сим ответственным делом? Ежли надобно, эскадрон кирасир дам, да даже два.
Дубельт. Вестимо справлюсь, ваше величество, не сумлевайтесь! Кирасир надобно послать к Неве, там как лёд ядрами проломят, мятежников ловить будет легко. А тут, в городе, лутче гвардейскую пехоту задействовать, конным-то по дворам и проулкам бегать несподручно.
Николай. Ага, точно… так я на тебя надеюсь. Вот все верные войска, бери кого надобно… и не стесняйся. Карл Феодырыч, вот Леонтий Васильич назначен мною к поимке преступников, так ты уж поспособствуй ему, чем можно… людьми ли, оружием, деньгами, иными средствами.
Толь. Всенепременно, вашество-с, я уж кирасирам приказал, как ты Леонтий задумал, к Неве продвигаться-с, а вот и пехтура в твоём распоряжении… лови всех подряд, с богом. Господа, вы высочайшим распоряжением назначены в зело особый отряд полковника Дубельта, Леонтия Васильевича, для поимки государственных преступников, коии дерзнули поднять руку на особу государя императора, священную для всех нас, россиян. Служите честно и верно, и царь наш православный вас наградит и исправно отличит. Ну с Богом, чудо-богатыри!
Дубельт. Отлично, с такими молодцами я их всех отловлю за пару часов. Спасибо тебе, Карл Феодырыч, за подмогу… ага, вот и побежали разбойники, как крысы. Так что за дело, братцы.
Васильчиков. Ну вот, вашество-с, всё и пришло в норму-с. А вы боялись… совсем зазря.
Николай. Не говори гоп, пока не перепрыгнишь. Хотя… вон кирасиры их на льду ловят. А вот уж и пленённые появились… дай Бог, к утру всё и кончится. Однако Толь молодец, не оплошал, да и Дубельт человеком оказался полезным и расторопным. Надобно будет их отметить.
На сцене появляется Дубельт в сопровождении солдат, коии ведут связанных бунтовщиков, как видно офицеров и зачинщиков. За ними гонят мятежных солдат, под конвоем, но свободных.
Дубельт. (обращаясь к Каховскому). Ну что, сволочи, доигрались? Такой шанс упустили, скоты, идиоты слабоумные, мразь! Полдня на морозе стояли, а толку-то? Двух генералов пристрелили и всё, весь порох вышел? Ну, что ж молчишь, недотёпа? Как водку пить да с бабами любиться он куда как смел, особливо на чужие деньги, а тут… глядеть противно.
Каховский. А ты, Леонтий, когда ж это николаевцем-то стал? То на всю армию южную про свою либеральность орал, где надо и где не надо, а теперь выслуживаешься?
Дубельт. А я давно вашу никчёмность понял, и свой выбор решил переменить. И вот не раскаива-юсь нисколько, и не в чём. А вот вам-то раскаяться придётся, под виселицей… или на плахе.
Каховский. Да что ж ты ко мне-то пристал, как банный лист? Я своё дело сделал, и куда поболе других. А один в поле не воин… кабы кто помог, я бы и Николая укокошил за милую душу.
Дубельт. Так не ждать было надобно, а толкать их, гнать палками на дело. Идиоты…
Каховский. А ты, Леонтий, вроде как и жалеешь о провале нашем? А с чего бы сие?
Дубельт. А ты думаешь, под Николаем легко жить будет?! Я ж не дурак совсем, что б того не понять, что Константин-то куда лутче был бы. А теперь вот гни спину перед деспотом.
Каховский. Так вышел бы с нами на площадь, авось и спину гнуть не пришлось бы.
Дубельт. Неее… с таким дерьмом каши не сваришь. Лутче уж холопом быть у государя.
Каховский. Ну смотри… вам, холопам, виднее. Ты когда нас судить-то будешь, вали уж всё на меня одного. Всё равно мне ведь крышка, а иным может и пофартит, ссылкой али тюрьмой отделаются. Или на Кавказ пошлют солдатами, всё ж легче, чем на каторге-то сидеть.
Дубельт. Ну, мово мнения никто не спросит, так что и не надейся. Вам теперь токмо на Бога надежда, да и то слабенькая, он тоже бунтовщиков не жалует. Так что прощай!
Картина одиннадцатая (Москва).
Якушкин. Так вот какие дела, господа. В Петербурге всё пропало, наши в заточении. Но народ волнуется, власть новоявленная непрочна. На юге взбунтовался Черниговский полк, о коем событии мне час назад доложил верный человек. Не попытать ли и нам счастия?
Муханов. Всенепременно, надо выступать! А коли тут уж ничего не сладим, так что ж, надобно двигаться в Питер, тирана убить, да освободить наших… ну не убивать, супостата, может быть, так хоть занять крепость и всех узников вывезти. А там как получится, как Бог даст.
Фонвизин. Боюсь, ничего у нас не выйдет, токмо шею свою напрасно свернём. Да ещё и иных, и невинных тоже, приведём на плаху. В крепости обыкновенный караул две роты, а уж посейчас его явно усилили. Дабы хоть один люнет взять, надобна или артиллерия, или зело внезапная атака, а как через столичный город незаметно пройти? Сие вряд ли решаемо, особливо теперь.
Якушкин. Так можно Неву выше порогов пересечь, али под Шлиссельбургом, где вода стоячая. Там лёд будет крепок, и телеги пройдут, и конные. А там с Выборгской стороны, где три Невки от большого русла расходятся, до крепости раз плюнуть. Возьмём с налёту, да и какое там войско стоит, знать не шибко уж новому царю преданное. Агитаторов поболе сладим, а там посулим всякому, кто с нами пойдёт, офицерский чин… как при воцарении Елисаветы Петровны. Успех, знамо, гадателен, да что ж делать-то? Сиднем здесь сидеть, как в берлоге?
Семёнов. Так-то оно вроде и так, да думается мне, что всё будет попусту. Токмо лишнюю кровь прольём… а кому сие надобно? Кабы войско стояло за нас, так на Сенатскую площадь не два полка вышло, а все двадцать. Да вот и на Юге… один полк поднялся, а иные где? Там вот славяне три года работали преусердно, а толку? Пропадём ни за грош, да и все дела.
Митьков. Да и мне думается, что сие напрасно будет. Плетью обуха не перешибить.
Муханов. Эх вы, господа, всё равно ж нам всем помирать, так хоть бы с музыкой. Новый царь никого не помилует, уж тут будьте любезны. А так хоть какой шанс на щастие.
Фонвизин. Да какой там шанс… ежли токмо по той старой пословице – судьба индюшка, а жизнь мол, полушка. Да вот и протчие члены общества нашего, все как один супротив любого действия, а не токмо вооружённого бунта. Ты хоть сам всех подряд опроси.
Якушкин. А вот мы сей час о том Петра Александрыча и спросим. Пётр, ты мнением остальных озаботился, прежде чем нас повидать? Ну тех, кто прийти не мог… али не захотел.
Муханов. Опросил, батюшка, всех до единого… глаза б мои не глядели на оных трусов. Все, как один, за мнение господина Фонвизина стоят. Мол, всё сие сугубо без пользы, а токмо один вред будет. А вот как в Сибирь, на каторгу, попадут, так нас и вспомнят.
Семёнов. Да что каторга… не её мы боимся. А за родных и близких, за подчинённых и по службе связанных, за соседей… да и просто за особ, случайно в дело замешанных. Ведь новый наш император горяч и злонамерен, да и рассудителен не шибко. Как бы второй грозный царь не вышел… а тогда всей России конец придёт. Да и зело быстро.
Митьков. Ну тут ты братец преувеличил, зело изрядно… но по сути-то прав. Это точно.
Муханов. А ежели нам с вами одним в Питер отправиться, вдвоём? Ну, адьютанта мово возьмём, из дворни вашей людей надёжных… солдат верных пяток наберу. А господа дворяне пущай о родных и близких пекутся, о сослуживцах и полюбовницах. А мы и так дело сладим… а и ловить будут, так сбежать нетрудно. Там за Петровым заводом чащи и крепи немерянные, кой-где и духа людского отродясь не знали. В раскольники подадимся, так и за тыщу лет не найдут. А на след выйдут, так отправимся на Керженец, за Камень, да хоть в горы Алтайские, али Саянские. Там то уж точно воля, в сих краях неслыханная, и невиданная.
Якушкин. А чем раскольничий скит тюрьмы лутче? В остроге хоть кормят, а в лесу с моими ногами околеешь ни за грош. Староверы опять же к старине тянут, а мы как-то на будущее глядим, хотим его для народа приятнее сделать, и легче. Нет уж, останемся.
Фонвизин. Да и не доберётесь вы до Питера, уж уверяю вас. По дороге схватят, там уж царские шпионы сидят по всем станциям. Да и тут, в первопрестольной, доносчики есть. Кабы знать их, так можно и попытаться, а так продадут, и одного шагу не сделаешь.
Муханов. Ну ладно… коли так, то ваша взяла. Тогда пора расходиться, пока и правда не донесли. Прощайте братушки, и не поминайте лихом! Дай Бог всем нам щастья… и долгой жизни.
Все, попрощавшись друг с другом, медленно расходятся.
Картина двенадцатая (Петербург).
Канкрин. Вот-с такие дела, дорогой Густав Иванович… старались в поте лица, и день и ночь трудились, и всё оказалось зря. Ну да ладно, сие уж дело прошлое, а нам надобно о будущем озаботиться. Таперича всё дело надобно ликвидировать, быстро, и без лишних ушей и глаз. На тебя моя надежда, больше и поручить-то сие дело некому.
Еллерс. Так точно-с, Егор Францевич, сделаем всё как надобно-с, не волнуйтесь. Мне самолично оные материалы передавать, или же лутче через Карнеева, как всегда делали до того-с?
Канкрин. Вестимо, токмо через Карнеева, он в курсе всех дел и человек свойский. Годных-то рублёвиков сколько всего отштемпелёвано? И что с пробами на серебре?
Еллерс. Образцовых рублей с гурчением сделано шесть штук-с, а пробные оттиски все забиты, и изображения не разглядеть. Да только… кажется мне, что было их поболе… на пару штук. Но Якоб клянётся, что всё сделал в лутчем виде… и ничего не оставил…
Канкрин. Ну ладно… я о том самолично с ним поговорю. Все рубли здесь, и уже хорошо. А вот теперь собери в отдельный ящик все до единой пробы на паяльном сплаве, и туда же стемпеля помести. Опечатай своей властию и жди, когда Карнеев за ними явится. Да, и сами рисунки туда же приложи. Вот вроде и всё… или я что-то забыл? Подумай сам.
Еллерс. Никак нет-с, всё, решительно всё, что было сделано и задумано. Надеюсь, комар носа не подточит, как говорят в народе. Так что не волнуйтесь, Егор Францевич.
Канкрин. Ну дай-то Бог. Да вот ещё, Густав Иванович – ежели паче чаяния когда-нибудь сия афёра получит гласность… ну хоть в виде нелепых слухов, так наше последнее слово будет – да, по приказу цесаревича сфабриковали некое число проб, две, три, ну пяток от силы, и отправили оные в Варшаву, с курьером, в отменно запечатанном пакете. Ну а что потом с ними было, не знаем, не ведаем. Все же протчия приготовления, как-то стемпеля и пробы на различных кружках, после отправки были уничтожены полностью. И всё!
Еллерс. Так-так… очень разумно и убедительно, Егор Францевич, так на том и будем стоять, как скала. Вот только ведь и Варшаву проверить можно… при особо великом желании.
Канкрин. Можно вестимо, но пока там цесаревич властвует, вряд ли на то хоть кто-то решится. А смена власти дело хлопотное, тут не до пары рублишек, и куда кто их засунет, то лишь один Бог ведает. Так что, зело надеюсь, на сим поприще нам ничто не грозит.
Еллерс. Пожалуй что так. Тогда позвольте откланяться, Егор Францевич. И не пригласить ли к вам Карнеева, он как раз подходил к вашим дверям, когда я в сей кабинет вошёл?
Канкрин. Да, это кстати, зови его. Ну, до скорого свидания! Еллерс выходит, и тут же в кабинете появляется хмурый Карнеев. Добрый день, братец, проходи, присаживайся. Тут вот какое дело – надо как можно быстрее завершить всё дело… с пробными рублями. Еллерс в курсе, но ты проследи, дабы ничего не пропало на сторону. И потом, ежели в будущем какие-то толки возникнут, так для самых настырных есть такая картинка – несколько пробных монет были в Варшаву посланы, на суд цесаревичу, а всё протчее за сим переплавлено дочиста. А что потом с теми рублёвиками было, мы не знаем и не ведаем. Ясно?
Карнеев. Так точно, ваше превосходительство, всё ясно. А ежели какой зело любопытный сеньёр пожелает самолично сию теорию проверить? Как его в Варшаве встретят?
Канкрин. Встретят как надо… пока там Константин правит, чёрта с два кто-то чего-то проведает. И у него, и у других. А ежели правление в царстве Польском сменится, так сие дело хлопотное и долгое, тут не до каких-то рублишек. Или я не прав хоть в чём-то?
Карнеев. Нет-нет, вы совершенно правы, ваше превосходительство. Да к тому же, как токмо цесаревич Бельведер покинет, али только пожелает того, среди поляков начнётся ропот, брожение, а то и прямое неповиновение. А тут уж не до всякой ерунды мелкотной.
Канкрин. Да-да, именно так. Ты совершенно прав, братец, так я надеюсь на твою смекалку и распорядительность. Ну коли всё ясно всего хорошего, до скорого свидания. Да, и пригласи ко мне Якова Рейхеля немедля. Он ведь тоже в сим деле замешан изрядно…
Карнеев выходит, Канкрин некое время ходит по кабинету, что-то бормоча себе под нос, иногда разводя руки. Засим в кабинет входит Рейхель, явно чем-то встревоженный.
Добрый день, друг Якоб! Присаживайся, не стесняйся. Ты в курсе наших главных забот?
Рейхель. Да, конечно, мне Еллерс всё рассказал. Думаю, волноваться нечего, всё будет хорошо. Я свои записи уже проверил, и ящики граверные, ничего нигде не осталось… всё чисто.
Канкрин. Что ж, отлично… но вот что меня волнует. Пробы на серебре… их ведь должно быть более? Вроде как пара штук ещё должна бы иметься… они часом не всплывут где-то и как-то, нам на погибель? Дело-то зело сурьёзное братец, подумай хорошенько!
Рейхель. Нет-нет, Егор Францевич, голову даю на отсечение – никто и никогда ничего о том не пронюхает. Ну пока мы живы-здоровы… ну а что через сто лет случится, лишь Бог ведает.
Канкрин. Так ты хочешь сто лет прожить? Ну что ж, добро… я-то раньше помру. Ну, так я тебя предупредил, так что смотри… без глупостей. И запомни – рублей с гурчением было пять… ровно пять. А ежели какие слухи будут зело упорны, так намекнём, что мол оные пробы, две, три али пять, в обчем всё, что сделали, посланы были в Варшаву для показа цесаревичу. Ну а что потом с ними сталось, то мы не ведаем. А всё протчее переплавили али разбили тот час же, как пробы закончились. Думаю, так будет лутче всего… для всех нас
Рейхель. Ну пять так пять, моё дело малое. А насчёт Варшавы да, идея отличная. Я и сам думал о том предмете, и решил почти так же, мол всё, что от оных проб осталось, отправили наследнику. Да, ну а рисунки сожгли, и проектные, и рабочие, все до единого. Они мол, цесаревичу были не надобны… как и пробы черновые, и стемпеля. Надеюсь, нам поверят… на слово. А и проверить захотят, так не смогут, никто ничего не видел, не слыхал и не делал… что важнее всего.
Канкрин. Ну что же, добро. Я уж и не чаял из оной гистории со столь малыми потерями выйти. Ну да ладно, удачи тебе Якоб, и до свидания. Слышал я, что император хочет менять рисунок серебра банкового монеты, так что без дела не засидимся. Жмут друг другу руки, Рейхель уходит, Канкрин некоторое время стоит задумавшись, потом поднимает голову. Итак, пару-то проб на серебре он утаил, сие ясно. Ну да ладно… Якоб умён и осторожен, и знает главное, что мне о том ведомо. И про пять рублёвиков он всё понял верно. Авось Бог не выдаст, и свинья не сожрёт.
Картина тринадцатая (Варшава).
Лунин. Здравия желаю, Ваше величество. Какие будут указания или приказы?
Константин. Проходи, садись братец. Вот какое дело – рескрипт получен из Питера, что мол, подполковник Лунин в предосудительном обществе состоял, и с преступниками, кои на основы наши покусились, связан. И предписывается там же оного Лунина арестовать, и под конвоем препроводить в столицу, для следствия и суда. Но я так разумею, что сие всё есть ошибка, или чьё-то нерадение, а то и злокозненность… и посему велел ответить, что мол сей Лунин командирован в Ивангород на неделю, а свободных курьеров нету. Ну а как через неделю тебя в Ивангороде не будет, да и в Варшаву ты не возвернёшься, так в том ничьей вины не случится. Да и пачпорт иностранный у тебя есть, и он вполне в порядке.
Лунин. Пачпорт-то есть, и в порядке, да бежать-то куда? Немцы выдадут, а до Парижу или Брусселя месяц пути… перехватят, как пить дать. Кабы в Лондон по морю… так до Кёнигсберга или Данцига то же нелегко добраться. А том корабля ждать долго, зима ведь ныне, и ходят они редко. Перехватят опять же и выдадут. Токмо усугублю своё положение – мол, раз бежал, так виновен. А покудова улик супротив нас нету… какая охота вновь коронованному царю число своих ворогов усугублять? Ему сие зело уж невыгодно.
Константин. Невыгодно, несподручно… плохо ты мово брата знаешь. Улики-то всегда найдутся, была бы охота. А вот насчёт немцев ты прав, надобно было заранее оное дело обдумать… послать Лунина в Данциг или Торн с депешею. А теперь поздно! Ну да ладно, авось и обойдётся… Бог не выдаст, свинья не съест. Я же братец, напишу на тебя аттестат хвалебный, мол, служил всегда исправно, лихих разговоров не вёл и в общении со всевоз-можными подозрительными субъектами совершенно не замечен. И все наши оный рапорт подпишут, окромя поляков. Их новый царь не любит, уж не знаю за что. Так что лутче им в сие дело не мешаться, а уж наши-то, русаки и немцы, все как один за тебя поручатся, и не сумлевайся даже.
Лунин. Премного благодарен, Ваше величество! Завсегда буду Вашу доброту помнить, и всем своим родственникам и друзьям Вас всегда в пример буду ставить, как идеального и зело добросердечного монарха. А таперича… позвольте откланяться. Пойду бумаги чистить.
Константин. Счастливо братец, дай Бог тебе удачи! Авось ещё свидимся, как-нибудь.
Картина четырнадцатая (Санкт-Петербург).
Николай. Так что же, Михаил Михайлович, как следствие идёт? Как там мятежники, каются?
Сперанский. О да, ваше величество, почти все полны раскаяния, непритворного и искреннего. Уповают на милосердие ваше, и готовы служить хоть простыми солдатами, дабы вину свою загладить перед отечеством и престолом. Хоть на Кавказе, а хоть в Сибири, где угодно.
Николай. Ну хорошо… но ты молвил почти. То бишь есть ещё нераскаявшиеся злодеи?
Сперанский. О, ничтожная часть… и надеюсь крепко, что и оные раскаются и падут к вашим ногам. Надобно лишь несколько дней, дабы они узрели все невыгоды своего поведения.
Николай. А как Каховский, сей гнусный убийца славного Милорадовича? Не буйствует?
Сперанский (помолчав, со вздохом). Увы, он боюсь, неисправим. Ругается лишь, и ничего путного не говорит. Я уж боюсь даже (вздыхает), не тронулся ли умом… характер-то нервный.
Николай. А что же он говорит-то, Михал Михалыч? Только точно, без всякого изъятия.
Сперанский. Ну… самозванцем ваше величество кличет, вещает, что царь наш Константин, как был так и есть. А Николай, мол, самозванец, никаких прав на престол вовсе не имеющий.
Николай. Ах вот как, самозванец значит… Сие вроде Гришки Отрепьева, или Емельки Пугача? Молчание, Сперанский тяжело вздыхает. Да ты уж говори, всё как есть, не стесняйся.
Сперанский. Да он, ваше величество, иной раз как пьяный на вид… такие вещи и повторять-то стыдно. И оных самозванцев поминал всуе, да-с, и не токмо их. Прямо как будто штоф выпил за раз, а то и два, вот ей Богу… а может и взаправду ума лишился, ведь всяко бывает на свете.
Николай. Что пить он зело горазд, то нам ведомо, но в застенке-то где б ему хмельного пития-то взять? Да и ума решиться не с чего, белой горячки-то вроде пока не было у его. Так ведь?
Сперанский. Так. Но уж зело он странен. Иной раз вроде бы и говорит разумно, и бумаги читает молча… без ругани. А потом как начнёт… хоть святых выноси. Зачем, почему… непонятно.
Николай. Ага, ага… а не говорил ли он, что мол Николай солдафон, и ума малого, и к правлению совсем не способен? Али ещё чего в том же роде? Да ты не бойся, отвечай как есть, судить будем по закону-с, и справедливо… всем всё сполна припомнится. Но не более того.
Сперанский. Да… говорил. Но, Ваше величество, нельзя ли всё же без смертных приговоров-с обойтись? А то неудобно как-то… омрачать начало правления-с столь славного монарха… столь грубыми наказаниями-с. Закон конечно, но ведь и милосердие царское… неисчерпаемо.
Николай. Нет-нет, дорогой Михал Михалыч, законом пренебрегать нельзя. А царская воля, она ведь не токмо на милость направлена может быть… сии сволочи законного государя истребить пожелали! Ну не печалуйся, усугублять наказания я не намерен-с, да и помиловать кой-кого надо-бно. По первости Лунина… из уважения к цесаревичу, да и ещё иных. Но пять-шесть негодяев самых срамных, коли суд их вину подтвердит… надобно повесить. Всех. И тут уж уволь меня от слабости, от сантиментов негодных. Нельзя столь гадкое дело без возмездия оставить.
Сперанский. Совершенно верно, но может быть, оным Каховским ограничиться… ну и ещё Пестелем, может быть? Всё же другие не столь злонамеренны и испорчены, как оне.
Николай. Не столь… а к примеру, Рылеев? Да, не убивал никого, но к тому призывал в виршах своих, бунтарских и просто гнусных. И сверх того пара-тройка негодяев имеется, не уступающая оным по грехам своим. Так что всё суд решит. А тебе, друже, не пристало так рьяно уж всяческих негодяев защищать. Вот Дубельт Леонтий, каким либералом был, а ныне долгу преисполнен. И лутче иных слуг царских, природных, на обчее дело работает, не щадя сил своих.
Сперанский. Так ведь кающийся грешник завсегда истинного богомольца суровее… и не всегда в суровости сей прав. Оное дело сам господь наш ещё подметил, и апостолы замечали. И потом сей Леонтий зело корыстолюбив-с, и выгоды себе, хоть малой, никогда не упустит. Как-то меня-с не шибко его рвение радует… такой человек и родного отца и мать за грош продаст.
Николай. Да Бог с ним совсем… я его так уж упомянул, к слову. Ну в обчем, Михал Михалыч, картина сих дел мне ясна, продолжай следствие. Без послаблений и всепрощения, но и без излишней злобности к подсудным. Однако пора и за дела, заболтались мы тут. Ясно?
Сперанский. Так точно, Ваше величество, постараюсь как можно скорее оное дело решить.
Николай. Ну и чудненько, всего наилутчего, братец, и дай Бог тебе здоровья и счастия!
Картина пятнадцатая (Вильно).
Сабуров. Здравия желаю, ваше превосходительство. как добрались до оного местечка?
Кёне. Спасибо, всё хорошо. Не ожидал я, право, такие хоромы тут увидать. И как всё ухожено, уютно, прям как в столицах. Однако к делу. Так ты говоришь, что рублей было три?
Сабуров. Да-да, именно так-с. Помещались же оне в отдельном свёртке-с, опечатанном двойным образом, от министра финансов и от военного. Правда, был потом ещё пакет не шибко большой, запечатанный особым фасоном… но вряд ли там были оные рублёвики-с. Скорее уж, перстень печатный, или что-то в сём роде, не шибко большое и тяжкое.
Кёне. И ты лично отдал цесаревичу оный свёрток? Наедине, али при ком ещё?
Сабуров. Так точно, отдал в собственные его руки, вместе с иными бумагами-с. Расписался в сопроводительных письмах, о чём-то перемолвился с Константином Павловичем, и где-то через четверть часа в адьютантскую отбыл. Цесаревич всё сложил на столе, а что потом с сими рублёвиками стало – не могу знать. Самолично я их более уже не видал. Да-с, а были мы в покое вдвоём, потом кто-то вошёл, но кто не помню. Почту вошедший тогда точно не глядел-с, он о чём-то с цесаревичем говорил, о делах каких-то местных, польских. А на следующий день обратно в Петербург отбыл-с… да, перед отъездом мы с цесаревичем ещё немного переговорили, он всё про столичные дела расспрашивал. Вот и всё-с, что было тогда.
Кёне. А до того ты ведь ещё раз в Варшаву ездил, тоже с казёнными пакетами?
Сабуров. Так точно-с, за неделю до того, али чуть пораньше. Но тогда никаких ещё рублёвиков не было-с, сие точно помню. Тогда, по большей части, отвозил я рапорта-с различных ведомств, кои присягнули ужо новому императору. И какие-то ещё письма.
Кёне. И обратно их, рубли, в Петербург не возил… и ни о чём таком не слыхивал?
Сабуров. Никак нет-с. Но после мятежу тридцатого года скоро услали меня в отставку-с, и более ни с кем из сослуживцев уже не общался, да и свидеться не удалось. А времени прошло не мало-с, всё что угодно могло случиться. Да вот, и мятежников мы в Варшаве не застали, выехали часов за пять – шесть до их появления в цитадели. Спешили, дабы всем в плен не попасть. Потому-то-с и забрать многое цесаревич не успел… да и не токмо он. А и все мы.
Кёне. Ну спасибо братец, твой рассказ многое мне прояснил. В тот раз, по-первости, были у меня ещё сумнения, но теперь вроде бы всё в основаниях ясно… сколь оно может быть ясно, опосля стольких-то лет. Но ты, кстати, уж никому о нашей беседе ни слова. Всего хорошего! Пожимает руку Сабурову, кланяется, и выходит из комнаты. Уже за дверью, наедине, рассуждает. Да, излагает оный Сабуров складно, а как было на деле, неизвестно. Даже ежели за неделю сумели и стемпеля изготовить, и отчеканить пяток рублёвиков, так когда же он успел их до Варшавы-то довезти? Тем паче, что и командировали-то его, и оба раза, в начале того междуцарствия, а перед переприсягой сидел он в столице. И опять же, зачем этакая спешка, коли через пару-то недель, а то и ранее, император и так бы в Петербург явился? И почему три… как образец и одного бы хватило, самого лутчего… да и все оне, первые, были, говорят, с дефектами. А коли посылать все готовые, ничего не оставив… то сфабриковали пять – шесть, а то и десяток, дабы выбрать что полутче. Непонятно… ну да ладно. Уходит.
Сабуров. Ну, коли всё ясно, так и прекрасно… пока тот не пришёл, надо бы и перекусить, что ли. Достаёт из шкафчика солёные огурцы, хлеб, сало, штоф водки, наливает чарку, неторопливо ест и пьёт. Немного погодя слышен стук в дверь. Да-да, прошу вас, входите-с!
Трубецкой. Добрый день, надеюсь я не очень опоздал? Сюда так трудно добираться...
Сабуров. Моё почтение, князь, вы нисколько не опоздали, даже наоборот. Надеюсь, вы большую часть дороги проделали на поезде, на почтовых тут и впрямь зело неудобно-с.
Трубецкой. О да, до самой Варшавы, можно сказать, промчался, а тут уж и недалече. А вот как чугунку от Варшавы и до Питера проведут, так и вовсе наступит благолепие. Как по воздухам будем летать. Однако и к делу пора. Так ты говоришь, что отвозил, в бытность свою курьером, цесаревичу не токмо бумаги и письма, но и образцы нового рубля?
Сабуров. Так точно, князь, отвозил. В особом пакете-с, под печатью двух министров.
Трубецкой. И говоришь, шесть штук их было? Много-то как… и когда только успели.
Сабуров. Да, вроде бы шесть, пакет был зело объёмен и весом. Но точно сказать не могу, да и давно сие было. Так скажем, четыре уж точно, и ещё два – три под сумнением. Да-с.
Трубецкой. Понятно… а ты их отдал прямо в руки цесаревичу, или же его адьютанту, или какому ещё помощнику? И что потом с ними было, не знаешь, не помнишь ли чего?
Сабуров. Нет-с, отдал всё лично Константину Павловичу, вместе с письмами и иными бумагами. Он сложил оное всё на свой стол, я поставил росписи в нужных местах, потом мы поговорили с четверть часа… цесаревич расспрашивал о столичных новостях. Ну а далее отправился я в адьютантскую комнату, и более уж оных рублёвиков не видал-с.
Трубецкой. Так-так, понятненько. А вот обратно сии монеты отвозить не пришлось?
Сабуров. Никак нет, никогда-с. Может кто иной возил, но не я. Но и о том не слыхивал.
Трубецкой. Ну да, конечно же… с чего бы оные пробы обратно в Питер отвозить. Но в общем-то, согласись, дело зело путаное… и столько лет содержалось оно сугубо в секрете.
Сабуров. Так что же-с, дело государево, и зело престранное, тут без секретности никак-с.
Трубецкой. Да уж, экая головоломка приключилась. Ну да ладненько, ничего более уж небось и не узнать, за давностию лет. Ну спасибо братец, всего хорошего. Уходит.
Сабуров. Ну что же-с, счастливо оставаться. Энтого кажись, убедил основательно, а вот господин Кёне явно ушёл в сумлении. Ну да ладно, всем не угодишь. Пожалованье своё я кажись отработал сполна, теперь можно и отобедать как следует. Продолжает трапезу.
Картина предпоследняя, или дополнительная (Санкт-Петербург). По желанию, при нехватке времени, или же по другой какой надобности, ея можно и пропустить.
Васильчиков. Добрый день ваше величество, вызывали? Ужели что-то стряслось?
Николай. Приветствую тебя, дружище, садись. Нет, срочных дел никоих нет, а вот есть единая проблема, не зело мне приятная. Ходят слухи, что мол во времена междуцарствия, когда по незнанию принесли мы присягу Константину, успели даже и отчеканить серебряный рублёвик с портретом оного, и даже вроде бы пробный образец ему послали в Варшаву. И где он теперь… и можно ли сим слухам верить? Ежели что знаешь, говори, не стесняйся, лет прошло много, никого карать не будем, даже ежели и была бы надобность.
Васильчиков. Слухи сии я слышал, но редко… раза три или четыре, не более, за всю свою жизнь. И всё оное бездоказательно, и зело абстрактно. А вещественных свидетельств нет. Канкрина бы по сему вопросу допросить было бы надобно… да он уж перед иными судьями в ответе. А все иные, боюсь, ничего не знают толком. И не ответят, хоть на огне их жарь.
Николай. Ну зачем же так… можно же слежение установить, надзор… письма проверять.
Васильчиков. Да ежели кто что и знает, так не доверит ни письмам, не наиближайшему другу, ни родственникам… вопрос больно опасный. Опять же, жольнёры польские в те дни побывали в Бельведере преизрядно, а цесаревич со свитой выехали в спешке, и оне многое могли позабыть. И теперь что бы где бы не появилось, есть версия, хотя и зело сумнительная, что сие всё из дворца. А с иной стороны, всегда сказать можно, что сии повстанцы сами оные рубли сфабриковали, дабы скрасить свою бедную жисть торговлей оными. Вещь-то зело редкая.
Николай. Так ты считаешь, что истину мы никогда не узнаем… и лутче сие дело забыть?
Васильчиков. Именно так, ваше величество. Забыть, вестимо, трудно, а вот похоронить в душе, как некое ненужное знание вполне возможно. И сие будет правильно и мудро.
Николай. Ну хорошо, ты меня убедил. Но ежели хоть что-то о сём деле узнаешь, сообщи немедленно, в любой час дня и ночи. А пока всё оставим на волю божию.
Васильчиков. Всенепременно-с. Боюсь токмо, что сих дней и ночей осталось уже для меня немного. Раны болят, голова кружится, да и сердечко старое барахлит уж давненько.
Николай. Ох не огорчай ты меня, Илларион Васильич! Паскевич и Бенкендорф умерли, старшего брата уж нет на свете, а тут и ты… каркаешь. Пошли лутче отобедаем вместе, как раньше бывало. Оба встают и медленно, молча, выходят из кабинета.
Картина последняя (Петровский Завод).
Горбачевский. Ну что брат Юлий, вот и весна пришла. Намаялся небось за зиму-то?
Маццони. Не то слово, Иван Иванович, я тут без вас совсем бы пропал. Как люди в такой мороз живут всю жизнь… хотя Солнце часто светит, и воздух сухой и ясный. И ветра нет. У нас в горах при минус десяти насквозь промёрзнешь, а тут и двадцать ничего, терпимо. Но всё равно нам, южанам, в Сибири трудно. И язык тут… не совсем русский.
Горбачевский. А где же ты, кстати, так хорошо по-русски говорить научился? В Польше?
Маццони. Нет, ещё ранее, в Родосто. Я там одиннадцать лет в большом торговом доме работал, и у нас часто бывали по делам русские купцы. Кто-то из них знал французский, но плохо, иные по-германски говорили, но тут уж я не шибко их понимал. А большинство только на своём родном и могло говорить. Вот и пришлось учиться… а потом ещё и армянский выучил. Армянских купцов было много, из Царьграда и из Трапезунда. Да и из других городов наезжали, богатые купцы хоть турецкий или греческий знали, а другие, что победнее, нет. Токмо по-своему гутарили.
Горбачевский. Армянский, надо же… говорят, трудный очень язык.
Маццони. Да русский тоже не прост, главное практика. Я вот после Родосто многое забывать стал, а попал в Польшу и через неделю всё вспомнил. Я у повстанцев как-то даже переводчиком был – приехало два десятка французов, а по-славянски ни бум-бум. Ну я их и сопровождал… пока отряд наш не раскатали, и в плен всех не взяли. А уж пока допросы были, да следствие, да этапом в Сибирь шли, тут уж напрактиковался вволю. На всю жисть запомнил.
Горбачевский. Да уж… а коли ты простым переводчиком был, как же в ссылку-то попал, да ещё в такую даль? Вроде простых повстанцев по домам отпустили с миром.
Маццони. Отпустили простых поляков, а мы иностранцы. Вот и сослали, дабы другим неповадно было с русскими воевать. А вот скажите, чего ваши власти-то так за эту Польшу держаться? Огромная такая страна, на полмира, и из-за такой мелочи воюет.
Горбачевский. Ты прав, конечно, от оной Польши нам одна обуза. Но у царей, вишь, своё мнение, мол, так мы от Австрии и Пруссии прикрыты польскими крепостями. А того ведь понять не могут, али же не хотят, что куда прибыльней нам была бы свободная Речь Посполита, с Россией тесным союзом связанная. Тем паче, что тогда немцы полякам стали бы врагами, ведь много их под пруссаками да австрияками живёт. А сие куда полезнее, чем пяток крепостей. И ведь не токмо я так считаю, а многия…. Да кто нас слушать-то будет.
Маццони. Авось услышат, когда-нибудь. Царь нынешний всё же лутче отца своего, да и не столь упрям… особо в мелочах. Вот и крестьян освободил, и суд перестроил.
Горбачевский. Суд это верно, а крестьяне… и земли им почти не дали, и во многих делах всё равно они остались подсудны помещикам. Это, конечно, временно, но можно было бы и сразу как-то всё полутче сделать, и денег с поселян столь не драть. Оно хоть и в рассрочку, но явно с лишком. Всё ж царь наш новый себя просвещённым европейцем считает, а тут...
Маццони. Ну да, наверное… но вот у нас в Болонье, когда сервы освободились от своих сеньёров, никакой земли им не дали. Кто-то её выкупал годами… и десятилетиями, а многие превратились в потомственных арендаторов, или даже в потомственных батраков.
Горбачевский. Так то, братец, когда было… в тринадцатом веке. Всё же за шесть сотен-то лет жизнь изменилась малость. И потом, ежели уж решили помещикам выкуп уплатить, так надобно было его рассрочить надолго… или бумагами выдать, не шибко ценными.
Маццони. Ну да, так было бы лутче. А вот скажите, вы ведь декабрист… а ежели бы была возможность, тогда, во время бунта, государя убить, вы бы не отступились?
Горбачевский. Нет, что ты! Застрелил бы, или зарезал… с превеликим удовольствием. И вообще, главная наша ошибка была в нерешительности. Особенно в Питере. Уму прямо непостижимо – полдня стояли на площади, и ничего. Как бараны, право, ждали, когда по ним стрелять начнут. Милорадовича и Стюрлера, говоришь, прикончили? Да это мелочи, Николая надо было укоко-шить, и его друзей. Васильчикова, Толя, Михаила Павловича… и Милорадовича можно было заодно, но это уж дело десятое. А они даже пушкарей не разогнали, и не пытались их агитировать в свою пользу. А всего-то делов – четыре пушчонки, да к тому же одна и стояла отдельно. Недотёпы, одним словом. Обидно, слов нет.
Маццони. А что же вы в Петербург не пришли, им на подмогу? Вот в Москве-то иные хотели в столицу ехать, соратников освобождать, и своих противников прищучить.
Горбачевский. Хотели, да не смогли, хоть и рядом были, а нам до Питера больше тыщи вёрст. Да и в белокаменной-то было их, решительных, двое али трое, остальные ничего не желали, окромя как сиднем сидеть. Вот и досиделись… а по мне, коль помирать, так уж с музыкой. Жалко вот, Пестеля освободить не смогли, он бы решительнее дело двинул. Да и я, братец, тоже грешен, на других оглядывался порою… а надобно было напролом переть.
Маццони. Да ладно вам печалиться-то, в самом деле! Вы, Иван Иваныч, один из лутчих в той когорте, россияне вас вовек не забудут. А что не вышло, али вышло не так, на то Бог судия, а не мы, грешные. Мне вот с вами завсегда беседовать очень интересно и приятно.
Горбачевский. Спасибо братец, утешил немного. Хоть мне самому, как иные моменты вспомню, неловко как-то и дюже стыдно. Однако заболтались мы уже премного, пошли борщ хлебать, да пельмени жевать. Всё же пельмени сибирские всех лучше на свете!
Конец пьесы.